ШПАКОВСКИЙ А.

ЗАПИСКИ СТАРОГО КАЗАКА

XIII.

(См. «Военный сборник 1871 г. № 4.)

ЗЕЛЕНЧУГИ.

Пластуны Зимовин, Коротков и Мамоков пробрались в верховья Лабы в тамовские и баговские аулы и хозяйничали там на славу. Но баговский кунак Короткова изменил, и его в сакле, спящего, захватили и бросили в яму скованного по рукам и ногам. Зимовин с Мамоковым, прождав своего товарища двое суток в Длинном Лесу, пустились на розыск. После долгих и неудачных попыток открыть его след, наконец слепой случай и счастливая звезда Короткова навели их на аул, где он, голодая, томился, в ожидании суда Амин-Магомета. Тот же случай помог подслушать разговор двух горцев, из которого они узнали об ожидавшей участи товарища — и решились, во чтобы то ни стало, выручить друга. Еще прежде, расставаясь, они условились, на случай склички, «гукать филином», подражая ему теми звуками, как он зовет нежную подругу насладиться любовью. И вот, уже потерявший всякую надежду на спасение, Коротков слышит за полночь условный сигнал друзей... Сначала не верилось ему; но сообразив, что не время ночных совиных серенад, он тихо и заунывно отозвался... и стал прислушиваться. Долго не повторялся отрадный сигнал и он уже терял надежду, приписав порадовавший его звук расстроенному воображению... Но вот филин опять затянул свое «нугу, нугу, пугу-пугу»... Вскочил гремя цепями узник и, в исступлении, так неистово отозвался, что спавший караульщик-горец проснулся и, добрым тычком приклада, заставил его опомниться... Между тем, звуки все ближе и яснее звучали в ночной тиши. Отвечать было немыслимо: дюжий детина-сторож мог догадаться и поднять тревогу, а тогда все прости навек... Скрепя сердце и притаив дух, вслушивался хлопец в условные звуки, то слышавшиеся вблизи, то удалявшиеся и замиравшие в лесной глуши... Бедняк страдал, не смея отозваться друзьям и указать свое логовище; но судьба берегла доброго казака. Сторож повозился, покряхтел, затем полез из ямы, вероятно за сменой себе, и [346] едва затихли его шаги, Коротков принялся усердно, но осторожно звать друзей...

Томительны были минуты ожидания. Вот филин гукнул над самой головой, и Коротков, забыв всю осторожность, отозвался своим голосом: «сюда хлопцы... я в яме... лестница с левой стороны». Еще минута — и три друга вместе в яме, и усердно принялись работать над цепью; но, заслышав сперва шаги, а потом голоса, притихли и стали около бревна с зарубами, служившего лестницей. Двое горцев, перебраниваясь, подошли к яме. Один из них начал спускаться по бревну, где два ловких кинжала ждали его... И грянул на дно ямы, тяжело простонав, труп горца. Товарищ его, услыхав шум и предполагая, что он оступился и упал в яму, спросил: что случилось? Мамоков, отлично говоривший на местном горском наречии, с бранью звал его к себе на помощь, объясняя, что, оборвавшись с бревна, ушиб ногу и не может подняться. Обманутый горец (тот самый, который уходил за сменой), полез в яму; но и ему пришлось поплатиться тем же порядком, как товарищу. Затем друзья, обобрав убитых и освободив от цепей Короткова (на всякий случай у пластунов имелись отмычки, смычки и пилка), который вооружился исправно оружием снятым с убитых горцев, поспешили выбраться из западни сажени в четыре глубиной. Но едва Коротков выбрался на свет, как месть закипела в его сердце: он уговорил друзей отомстить изменнику-кунаку. Подобрались они к сакле предателя, натаскали всякого горючего хлама и зажгли ее со всех сторон... Поднялась тревога в загоравшемся ауле... Никто из горцев не обращал внимания на казаков, считая по костюму за своих; каждый хозяин старался отстоять и спасти свое имущество. Из подожженной сакли, пылавшей в розвал, вдруг выскочил полузадохшийся спросонья горец — и, вместо огня и дыма, нашел смерть за измену от кинжала кунака... Все это так быстро совершилось, что пластуны, незамеченные никем, поживясь в суматохе, успели выбраться за аул, оттуда и пустились «задковать» («Задковать», — технический термин пластунов, означает «идти задом», чтобы обмануть неприятеля направлением следов. Кажется, что это дело не требует особенной ловкости и искусства, а на практике выходит далеко не так: нужно иметь много навыка, чтобы, идя задом, отпечатывать следы, человека, покуда идущего вперед. Опытный пластун не впадет в ошибку, если этого условия не соблюдено.) по лесу. Поравнявшись с аульным кладбищем, поросшим густым кустарником, они заслышали [347] конский топот. Пластуны тотчас же залегли в кусты, откуда вскоре завидели едущего навстречу на добром коне горца, ведшего трех лошадей в заводу.

В воздухе свистнул кинжал, пущенный сильной рукой Мамокова, и по рукоять врезался в спину горца... Горец, не пикнув, свалился с лошади... Пластуны, вскочив на коней, и имея одного в заводу, стремглав полетели в лес... Около полудня, они были уже в Надеждинском укреплении. Здесь они явились к начальнику зеленчугской линии, полковнику Попандопулло, которому Коротков, рассказав свое приключение, доложил, что дня два назад в аул приезжал тамовский старшина Багир, который, не подозревая, а главное и не опасаясь пленника, знавшего отлично горские наречия, разговаривал с аульными стариками и звал из аула джигитов для набега на зеленчугскую линию. К этому Коротков присоединил, что уже более 2,000 горцев готовы сесть на коней, а не менее этого числа пеших, что пошли к Надежинскому, чтобы обложить его, пока соберутся все для совместной «атаковки». Сведения эти, хотя и не столь определительно, уже были сообщены горскими лазутчиками полковнику, почему он, поблагодарив пластунов, угостив их и щедро наградив, приказал им поспешить на свою линию и доставить бумаги нашему начальнику линии. Зашили пластуны за курпай (бараний околыш) папах данные им грамотки (это были дубликаты отношений к начальнику линии об оказании помощи); потом продав на форштате укрепления одного коня, друзья купили два седла, позапаслись чем следовало и отправились в путь. На свету, пробираясь Псеменским лесом, они столкнулись с пластунами Демоновым, Мезенцовым и Левченко, которые приготовились было из засады угостить друзей, приняв их за «татарву», да скоро опознали друг друга. И вот, поменявшись и доброй чаркой горилки, и своими сведениями, все вместе поехали на линию.

Далеко еще до заката солнца пластуны прибыли в укрепление Ахмет-горское (крайнее нашей линии к Зеленчугам), где воинский начальник, капитан Грумецкий, дал им открытый лист на взыскание от постов свежих коней по тракту к Лабинской станице. Алонцы перед светом явились к начальнику линии, который, сообразив с их рассказами полученные сведения из гор, немедленно распорядился собрать летучий отряд на выручку Надеждинскому.

Линия наша, в это время, имела сильные и свежие резервы, а потому не предстояло никакого затруднения в сборе десяти сотен [348] кавалерии при 6-ти конных орудиях и 20 станках конно-ракетной команды. Вследствие этого, еще в сумерки мы выступили прямо через Псеменский и Длинный Леса к Надеждинскому, а шести ротам пехоты при дивизионе пешей артиллерии и двух сотнях казаков, велено было идти форсированным маршем по открытой местности за Лабой в ее низовья. Мера эта обманула зоркость горцев, и они, следя за пехотой, не заметили, как мы пробрались до зеленчугских высот и расположились в тылу неприятеля, уже обложившего укрепление и приготовливавшегося к штурму.

Скверная осенняя ночь спустилась на землю. Мелкий, как из сита, дождь, сквозь густой, волнистый туман, совершенно закрывал пространство между нашим бивуаком и неприятелем. Костры тусклыми красными пятнами светились по линии, а черные тени, как привидения, двигались вокруг огней.

Пластунам Мезинцову и Зимовину велено было пробраться в Надеждинское, и дать знать о нашем приходе. Диспозиция для предстоящего боя была готова.

Занималась заря, когда отданы были последние приказания. Костры едва тлелись... Туман рассеялся... Утро совсем наступило; блестящее солнце облило ярким светом бивуак.

Вдруг вдали раздался выстрел пушки. Встрепенулись все, и трубы по всей линии затрещали тревогу.

Звучным, полным голосом скомандовал начальник линии: «к коням! садись!».

Так как много славных подвигов было совершено лабинцами, то я считаю необходимым обрисовать личность основателя этой линии, генерал-майора Петра Аполлоновича Волкова, который с чином ротмистра в течение десяти лет оставался неизменным и славным деятелем, составившим громкую славу линии, и поселил страх среди горцев. Он вплел не один листок в победный венок кавказской армии.

Богатый ярославский помещик, московский студент, начавший службу в гусарах, П. А. Волков заявил себя, как храбрый и дельный офицер, еще будучи адъютантом знаменитых кавказских генералов: Гурко, Граббе и Засса. Выше среднего роста, могучий стройный стан его, казалось, весь был соткан из мускулов; открытый лоб, большие, прозрачные темно-серые глаза дышали благородством и, вместе, непреклонностью воли. Резко очерченный прямой нос придавал что-то сурово-важное его лицу, тогда как мягкий абрис губ и добродушная улыбка говорили другое. [349]

Храбрый рубака, великолепный стрелок, лихой наездник, он был любил и уважаем всеми: совет его, не говоря уже о приказании, был законом для нас. Это была одна из тех счастливых личностей, который берут, как дань, общую любовь и уважение, и невольно внушают страх малодушным и негодяям...

Весело и легко несли мы трудную, тяжелую нашу службу под его начальством, и всякий из нас готов был броситься на верную смерть из-за одного его «спасибо». Снисходительный, готовый всегда помочь ближнему, кто бы то ни был, и не одним словом, а самым делом, в то же время он был грозный, неумолимый каратель подлости и трусости.

Кажется, само Провидение пеклось о храбрых линейцах, послав им на передовые линии такие личности, каковы были Волков на Лабинской и генерал-майор Слепцов на Сунженской. Они оба оставили по себе вечную память признательности в каждом добром казаке правого и левого флангов кавказской линии...

Быстро тронулся отряд с высот, и, закрытый местностью, почти незамеченный горцами, обложившими с трех сторон Надеждинское, отрезал их от леса и от их аулов. Дивизион орудий, замаскированный орудийной прислугой и прикрываемый с обоих флангов двумя сотнями, на полных рысях приблизился к главной массе неприятеля — и губительная картечь засвистала... Одновременно открыли огонь остальные два орудия и шестнадцать станков ракетной команды, разделенные на две части, каждая под прикрытием двух сотен, против флангов неприятеля, охватившего укрепление (Надеждинское укрепление сооружено при устьях горных речек, быстрых и светлых как слеза, Кифар и Бежгон, впадающих в большой Зеленчуг, бешено катящий свои мутные волны от иловатых берегов, поросших густым лесом.).

Дрогнули горцы, не ожидавшие такого «подзатыльника», стремительно бросились к стенам Надеждинского, но перекрестный огонь с его батарей и смело выступившие из укрепления на вылазку две роты, с развернутым знаменем (гарнизон зеленчугской линии состоял из кавказского линейного № 7 батальона), после дружного залпа бросились в штыки... Горцы, попав между двух огней, отчаянно кинулись на оставленный форштат, заняли его и, казалось, твердо решились дорого продать свою жизнь; но, теснимые и выбиваемые из хат пехотой и спешенными казаками, ударились на уход, через огороды к лесу. Но лес ожил... [350]

Скрывавшиеся там в резерве четыре сотни, при четырех ракетных станках, отбросили их на пехоту и казаков. Отчаяние придало силу и отвагу горцам: поворотив вправо по болотистому грунту, они ринулись всею массой напролом к лесу. Хотя этот маневр им отчасти и удался, однако немного спаслось их, невзирая на то, что, как испуганная стая воронов, рассыпались они в вековом лесу. Гонимое до вечера по следам, и в своем крепком оплоте — дремучем лесу — горцы не нашли спасения: из числа собравшихся тысяч, едва сотни вернулись к своим очагам. Поражение было общее, и этот урок навсегда отнял у горцев охоту нападать на зеленчугскую линию.

Во все это время, потеря с нашей стороны была около сотни убитыми и ранеными, да побито и покалечено 70-80 лошадей, и вдобавок захвачены две-три пары быков и коров, которых не успели загнать в укрепление, когда подступали горцы.

Так окончилось неудачное предприятие горцев, приунывших и надолго залегших по своим логовищам.

Весело уселись мы за роскошный обед-ужин, радушно предложенный хозяином укрепления, полковником Попандопулло; дружно выпили за здравие царя, обоих начальников линии и за славное дело на Зеленчугах.

На утро гарнизон приступил к исправлению повреждений укрепления, а наш начальник линии с большею частью отряда отправился для рекогносцировки окрестной местности, еще нам незнакомой. Отойдя верст 15-16 на север от Надеждинского, мы остановились на живописной высоте, окруженной, с трех сторон, уступами исполинских скал, у подножия которых теснился густой девственный лес. На самой вершине высоты, среди кущи вековых чинаров и дуба, высился, из белого мрамора и дикого гранита, древний христианский храм, византийского стиля, внутри которого в алтаре стояли три восьмиконечных креста из серого мрамора, довольно хорошо сохранившиеся (кресты эти впоследствии были взяты и поставлены в Надеждинском укреплении). Храм невелик, но чрезвычайно живописен в своих развалинах: поросший вековыми деревьями и, как гирляндами, обвешанный плющем, диким хмелем и различного рода ползучими растениями. Он невольно внушал благоговение и располагал душу к молитве...

Сделав небольшой привал около этого храма, мы поворотили на восток и, пройдя верст двадцать, наткнулись на берегу быстрой горной протоки на остатки какой-то древней крепости, рвы, [351] валы, батареи и раскаты которой поросли огромными деревьями и среди них грудами валялись искусно отесанные камни и особого формата огромные кирпичи, свидетельствовавшие о принадлежности их к прочной постройке, бывшей на месте настоящих руин. Горцы называли крепость общим именем «кол-аджи», т.е. старая крепость, и таких кол-аджи немало в Длинном и Псеменском лесах, но против кого они строились и кому принадлежали, преданий не сохранилось... Среди этой развалины запылали костры нашего ночного бивуака, а пластуны были посланы разведать окрестность... Вместе с рассветом мы поднялись и двинулись за возвратившимися с поисков пластунами... Разорив несколько кошей, захватив на них скот, сжегши два небольших аула, пожегши сено и запасы хлеба, мы ночью возвратились в Надеждинское.

В сожженных аулах мало было молодежи: она большею частью участвовала в неудачном набеге и, ошеломленная, еще скиталась по лесам, опасаясь наткнуться на наших; но все-таки добыча наша была за тысячу штук разного скота и более двух десятков пленных.

Передневали мы у радушного Попандопуло, и часу в двенадцатом утра уже любовались чистеньким и красивым, как игрушка, постом Бельширским, а часу в пятом остановились у мрачного, старого, большого зеленчугского укрепления. Все время горцы издалека следили с высот за отрядом и, проводив нас до укрепления, успокоенные принятым направлением отряда, возвратились по домам. Но и тут расчет их был неверен...

«Расходился наш волк — нескоро уймется», — говорили казаки. И, действительно, расходился... Сделав дневку в укреплении, по выпавшему за ночь неглубокому снегу, мы пошли не на Кубань, как предполагали горцы, а вверх по малому Зеленчугу и поворотили в Длинный Лес... Идя в лесной глуши, мы еще издали заслышали скрип ароб. Полковник приказал раздаться отряду, чтобы захватить нежданную добычу... Прошло с час времени, и шестнадцать ароб, запряженных по паре быков, были среди нас. Погонщики, не ожидая такой парадной встречи, развалясь похрапывали на тяжело-нагруженных возах... Схватились было они за оружие, но, сбитые с ног и скрученные по рукам и ногам, с завязанными ртами, были положены на воза, кроме одного, упорно защищавшегося и убитого на месте... Угрозы и обещания награды и свободы развязали язык одному старику: он рассказал, что они ехали на «сатовку» в аул князя Дженгета Наурузова, до [352] которого оставалось не более 6-7 верст. Старик стал нашим вожаком. Отряд, пройдя обратно с версту, поворотил прямо на аул. Оглушительный скрип ароб (Горцы никогда не мажут колес своих ароб, говоря: «зачем мазать? разве я вор». — Арба, на двух огромных колесах таратайка, поднимающая большие тяжести, чрезвычайно удобна в горной местности и легка на ходу по своему устройству.) заглушал звук копыт и колес по легкому морозу, и мы подошли к самому аулу, незамеченные оплошными горцами. Стащив с ароб связанных хозяев и сбросив часть клади, на каждую арбу улеглось человек по 5-6 казаков... В этом порядке двинулись к воротам хорошо укрепленного аула, окруженного густым лесом, скрывавшим нас. Недолго переговорив (разумеется, на чистом горском языке) о цели приезда, известной от вожака, казаки, с полусонными караульными, проехали в аул сквозь опущенные ворота (Ворота у горцев не ратсворчатые как у нас, а опускные, наподобие вертящихся вверх качелей, и одна опускная только половина забирается сплошным плетнем или досками, и приводится в движение веревкой, идущей от верха перекладины.)... Не прошло и часа, как в нескольких местах аул запылал, а вслед затем раздались в нем выстрелы, крики и стон... Возвратившиеся в аул из засады казаки довершили начатое... От большого и крепкого аула остались лишь обгорелые головни, да дым валил трубой, пробираясь вверх по деревьям...

Пленных было захвачено около сотни, невзирая на то, что вообще линейцы недолюбливали брать в плен...

Едва вершины дерев озолотились первыми лучами яркого осеннего солнца, отряд свернул из леса и, хотя все еще по пересеченной местности, покрытой кустами, быстро двинулся от разгромленного аула. Горцы собрались преследовать нас, но уже не могли нанести существенного вреда, невзирая на смелые и отважные атаки. Картечь и ракеты опрокидывали их, и отряд, как сильный кабан-секач, отбиваясь от стаи недружных собак, отбрасывая смельчаков, выбрался на открытую местность. Горцы, пораженные столькими неудачами и огромными потерями, оставили безрассудное преследование.

Между тем, надо сказать, что в Псеменском лесу собралось порядочное сборище, ожидавшее нас на обратном пути. Сборище это, напрасно прождав нашего возвращения занятым путем, разошлось ни с чем, а мы, с добычей и победой, возвратились домой.

Так кончилось наше десятидневное движение на Зеленчуги, [353] оставившее неизгладимые следы среди горцев, гнездившихся в верховьях Зеленчугов и Лабы, и еще ни разу не испытавших такого погрома.

Отряд же пехоты, под командой подполковника Страмбургского, посланный вниз Лабы, чтобы прикрыть наше движение, тоже пожег несколько небольших ближних кошей, копны сена и запасы хлеба, и возвратился на линию почти без потери, если не считать 3-4 человека легко раненых, да десятка коней выбывших из фронта.

НА ЧАЛМЫКЕ.

Для встречи и конвоирования по прямой дороге от крепости Прочный-Окоп в станицу Константиновскую командующего войсками на кавказской линии и в Черномории, атамана Черноморского Войска, генерала от кавалерии Заводовского, желавшего лично видеть устройство вновь водворенной станицы, первой на линии поселенной с Дона, был назначен конвой. В состав этого конвоя назначены были и два станка конно-ракетной команды с двадцатью ракетами. Встретили и проводили мы генерала, оставшегося вполне всем довольным, и затем конвоировавшие части были распущены по своим местам.

Перед закатом солнца, я с моими станками отравился прямой дорогой в станицу Лабинскую. Нам оставалось проехать не более 8-9 верст, как урядник мой Ляпин обратил внимание на появившиеся вдали над Лабой черные точки. Остановились мы, и по плетникам нагаек, вставленным промеж конских ушей, зорко стали следить: точки стали двигаться с прицела; значит это не кусты, каменья или пни, а живые существа, и уже никак не дикие козы или кабаны; да и не наши казаки — им не для чего было быть за Лабой в это время, когда «пикетные» съехали с курганов. Переговорив между собой и повыправя оружие, мы тронулись в путь, держась подальше от Лабы... Точки быстро и живо росли, и вот уже в подзорные трубки (Редкий казак на линии не имел при себе подзорной трубки константинопольской фабрикации, оправленной в картон и стоившей у нас от 1 до 3 руб. сер.) мы ясно стали различать всадников. Припали мы к лукам, гикнули на добрых коней и как мысль понеслись... Но и точки, превратившиеся в партию горцев, не дремали и старались отрезать нас от станиц. [354]

Делать было нечего: нам, в числе двенадцати, пришлось волей неволей вступить в бой с партией до сотни джигитов, быстро охвативших нас справа от Лабы... Уходить к Чамлыкской станице было еще опаснее по местности: мы решились драться и не выдавать друг друга.

Чтобы выиграть сколько-нибудь время и поближе подобраться в Лабинской, на помощь которой оставалась нам верная надежда, мы поворотили к Чамлыку. Это движение обмануло горцев, и они бросились наперерез, а мы, быстро поворотя опять к Лабинской, полетели по торной дороге, тогда как горцам пришлось скакать по густой траве. Этим мы выиграли около версты и уже надеялись утянуть; но оставшаяся в лесу большая часть партии, о которой мы и не подозревали, быстро отрезала нас по дороге к станице, расстоянием верст около четырех... Спешась и выставив станки, я бросил две ракеты вперед и затем две влево, в летевших на нас толпой хищников. Ракеты сделали свое: испуганные кони, не слушая повода, понеслись врассыпную, а мы опять на коней — и, отстреливаясь из винтовок на все стороны, успели еще проскакать с версту, пока нас снова окружили справившиеся с конями горцы.

Не успели мы выпустить еще двух-трех ракет и выстрелить из 6-7 винтовок, как с станичной батареи сверкнул выстрел, и затем местность осветилась факелами дежурной сотни. «Затамашились» горцы, и, сделав по нас несколько торопливых выстрелов, бросились на уход. Что заставило их направиться к Чамлыку, трудно разгадать: страх ли быть сбитыми на секреты и тенетные путы, надежда ли скрыться в Чамлыкском Лесу и через него пробраться безнаказанно, пользуясь темнотой, но только принятое ими направление внутрь линии было более чем безрассудно. Да, видно, на то уже была судьба со своим непреложным предопределением, сбив с панталыку правоверных...

Искренно порадовались мы скорой помощи станичников, тем более, что четверо казаков были уже ранены (хотя не очень опасно); вьючный конь с ракетными ящиками убит, а пять пораненых лошадей едва держались на ногах. Для того, чтобы показать, где мы и горцы, я пустил одну за другой ракеты по направлению уходившей в рассыпную партии. Смекнули наши в чем дело, и помчались за джигитами. Но, доскакав до Чамлыка, они вдруг потеряли их след, сколько ни старались отыскать сакму, освещая местность факелами... [355]

Сотня станицы Чамлыкской, перескакав по мосту, присоединилась к нам. Волков приказал до рассвета сторожить по реке от моста. Развели костры по обоим сторонам Чамлыка и по высотам правого берега. Осветилась далеко окрестность, а горцы точно провалились сквозь землю. Вот уже и солнце высоко поднялось из-за гор, а рыскавшими по всем направлениям казаками все еще не открыта сакма... Взяли из станицы собак, отвели их, где исчез след у самого брода, и пустили... не прошло и получаса, как залились ищейки точно по зрячему на одном месте. Начали казаки осматривать по бурьянам шаг за шагом от брода оба берега, и вдруг с правого берега увидали всю партию, притаившуюся, точно в пещере, в огромной прогалине подмытого водой левого берега, закрытой деревьями и густой листвой. Залегли стрелки и принялись выбивать из берлоги горцев. Несколько раз предлагали им сдаться, но они отвечали выстрелами и страшной бранью. Чтобы положить конец, велено было выбить их ракетами. Едва лишь разорвалось несколько ракетных и ручных гранат, испуганные кони горцев, не взирая на батовку, шарахнулись, горцы бросились на них и полезли зря, куда попало, на берег и по топи мелководной в то время реки, не рассчитав, что, кроме брода, по совершенно почти отвесным глинистым берегам, в три-четыре и более сажени высоты, выбраться под выстрелами невозможно, не взирая на маскировку из ползучих растений, деревьев и густой листвы. Однако, безвыходность положения вызвала горцев на отчаянную решимость: джигиты, как бы сговорясь, бросились на взъезд брода, решаясь массой прорваться сквозь сплошную цепь пехоты. И эта попытка не повела ни к чему: штыки и приклады сбрасывали их с кручи. Озлобленные солдаты и казаки беспощадно рубили и кололи, не слушая воплей о пощаде и воззваний к пророку. Свалка сделалась страшной; наши бросались с ожесточением до безрассудства — и только могучая воля начальника линии заставила опомниться и повиноваться... До 70 человек сдалось в плен; раненых и убитых собрано в Чамлыке и в береговом лесу до 118, но едва ли достались целыми 50-60 лошадей. Из всей партии удалось спастись, и то пешим, не больше десятку-другому с вожаком Берзеком Алхазовым.

У нас всех было убитых с ранеными до 50 человек, да от 30-40 коней.

Так кончила свой набег отборная партия Алхазова: слава прежде ловкого вожака закатилась навсегда. Укоряемый и [356] пренебрегаемый своими, Алхазов не выдержал и, боясь мести, бежал к русским. Но не прошло и месяца, как тело его было найдено близ Темиргоевского укрепления. Страшные раны на трупе и оставленное нетронутым оружие свидетельствовали, что он пал храбро защищаясь от рук своих же земляков, почтивших, по своему поверью, славного Хаджирета, который дорого продал свою жизнь, и потом, в награду, должен явиться в рай Магомета в полном вооружении.

ЗНАМЯ.

Первый пеший кавказский линейный казачий батальон был сформирован, по Высочайшему повелению, из казенных крестьян, водворенных в Ставропольской губернии и обращенных в войсковое сословие. Присланные лучшие офицеры и урядники из образцового полка оправдали свое назначение, и не прошло года от сформирования батальона, как новые казаки с бою заслужили себе знамя.

Командующий войсками, генерал Заводовский, лично предпринял набег за реку Белую. В состав отряда назначены были и три роты 1-го кавказского казачьего батальона подполковника Нелидова. Весело и бодро шли в первый поход молодые казаки; любо было смотреть на стройные, красивые их ряды: черные короткие чекмени, с патронами на груди, опоясанные кинжалами, широкие шаровары в длинные сапоги, в молодцевато-надетых папахах с ружьями за правым плечом на погоне. Они смотрели такими молодцами и, не рисуясь, внушали уверенность своими открытыми типичными физиономиями, что не ударят лицом в грязь, столкнувшись с татарвой, и не посрамят имени казака.

Как и всегда заявили себя молодцами конные линейцы, разгромив большой укрепленный аул Гулла и истребив запасы сена и хлебов. С богатой добычей и пленными, отбиваясь на каждом шагу, отступили они к лесу, занятому тремя ротами 1-го пешего батальона. Молодцами встретили роты напиравшего неприятеля, неторопливо посылая пулю за пулей, и, ловко отбиваясь штыками, отступали новички, точно старые боевые солдаты. Так прошли они более версты по густому лесу, и сделав дружный залп, залегли перекатной цепью от опушки на пересеченной местности. Горцы как бы хотели испытать стойкость новичков в невиданной еще форме: смело и отважно бросались на цепь, но всякой раз, [357] ошеломленные, отброшенные, со значительной потерей, отступали. Зазвучали рожки и, по сигналу, как по волшебному жезлу, явился из густой травы сомкнутый строй: пустив батальный огонь, окруженный как облаком дымом, он бросился в штыки. Поворотили тыл горцы и опрометью кинулись в лес, не смея уже из него показать носу, а между тем роты, поворотя кругом, медленно и стройно отступили к главной колонне, приветствуемый ветеранами, как добрым батькой: «бравые детки!» Командующий войсками, обойдя ряды, поздравил роты и с первым боем, и с будущими наградами. Нужно было видеть восторг этой бравой молодежи, заявившей себя на первом боевом шагу. Весело и шумно окружили котлы уже понюхавшие пороха новички-казаки; обошла их царская круговая чарка, выпитая впервые после боевой схватки.

На другой день, при отступлении отряда, пешие роты были в цепи, и опять доказали, что носят недаром звание казака: не шли они как рекруты, не отделяясь от пары и не переводя огня, лишь бы выстрелить, но ловко и толково пользовались местностью, и выстрелы их были не на ветер. Особенно отличалась во все время 1-я рота есаула Нолькена.

Так начали свое боевое поприще еще недавние кавказские казенные крестьяне, превратившиеся, по воле Государя, в стройных, стойких и бравых казаков.

Набег вполне удался, благодаря толковой распорядительности, при быстром и дружном исполнении войсками отряда, желавшими заявить (Считаю нелишним сказать, что в северном и южном Дагестане, а также частью на левом фланге, смотря по местности, штурм аулов и взятие завалов делалась исключительно пехотой. В центре же, и особенно на правом фланге, это дело было конных казаков, которые с налета, как сокол на добычу, кончали погром. Зато отступление, нередко самое главное в экспедиции, было дело пехоты.) себя перед глазами старого черноморца, генерала от кавалерии Заводовского, начавшего службу рядовым казаком на Кубани.

При разграблении аула, в сакле узденя и известного нашей линии отважного вожака партии, Пиюка Безрюкова, найден почти полный зембиль (Зембиль — большая мягкая плетеная из соломы корзина. Чурек — хлеб употребляемый повсеместно на Востоке, состоящий из лепешки, вроде малороссийских палиниц.), с медяками, серебряной и золотой монетой русского, турецкого и персидского чекана, закладенных сверху чуреками, да с полгарнца довольно крупного жемчуга, еще не просверленного, и целые кустки превосходной бирюзы. Эта добыча досталась нашим лабинцам. [358]

В плен было взято до 80 душ обоего пола, отбито более 2,000 баранты, ста два с половиной рогатого скота и до 200 лошадей. Наша потеря была не более 50 человек убитых и раненых, да в 70-80 лошадях.

По роспуске отряда, казачий батальон был расположен по станицам нашей линии (1-й пеший батальон состоял в составе 1-й кавказской бригады нашего войска, пограничной с Черноморией.) и вскоре за этот набег батальону, по передовой реляции, всемилостивейше пожалованы знамя (по казачьему образцу — зеленое с белым крестом, орлом и лаврами), и четыре знака отличия военного ордена.

Как только были получены знамя и кресты, начальник линии отправился в штаб-квартиру батальона, станицу Вознесенскую, и здесь, по совершении установленным порядком освящения знамени, новобранцы ему присягнули. Затем начальник линии возложил знаки военного ордена, по единодушному избранию, на урядника и трех казаков, и новые кавалеры составили первый почетный караул при знамени, заслуженном ими в первом бою.

Усердно молились казаки во время совершения молебствия; тихо и благоговейно, с грустным чувством, при панихиде за упокой падших в бою товарищей, недоживших до такого торжественного дня.

Надо было видеть радостные, непритворные слезы стариков отцов и родичей, приехавших с целыми семьями из-за Кубани, приглашенных на освящение знамени, заслуженного кровью новых верных слуг Царя.

Командир батальона, подполковник Нелидов, угостил и доброй чаркой, и пирогом своих молодцев, а вечером задал им пир-горой наш начальник линии. Грянул стройный хор песенников; свежие, чистые голоса звучно-мелодически неслись в великолепной ночной тиши дивной лабинской ночи, и лились отрадно, прямо в душу, задевая ретивое родными мотивами.

На утро жители станицы угостили новых товарищей — собратов по сословному званию, не посрамивших себя на первом испытании, и любо, и весело было смотреть на этот, как бы на родной, семейный праздник. На третий день отблагодарили их и своих расходившиеся закубанцы и заключили торжество, пожертвовав на батальонный образ Спаса значительную сумму денег от всех четырех селений, обращенных в станицы пешего батальона.

Аполлон Шпаковский