ШПАКОВСКИЙ А.

ЗАПИСКИ СТАРОГО КАЗАКА

(Продолжение.)

(См. «Воен. Сборн.» 1870 г. № 7)

ДЕЛО НА УРУПЕ.

В первых числах апреля 1851 года, горцы правого фланга, возмущенные шейхом Амин-Магомедом, мюридами, подосланными Шамилем, и турецкими агентами, начали собираться в Теректли-мектеп (Теректли-мектеп, «место суда» сильный и хорошо укрепленный аул на верховьях реки Белой, спертый ущельем, вершины которого сходятся на расстоянии нескольких аршин. Река, замкнутая ущельем, бешено ревет в пропасти, едва сверкая; это место казни преступников, которых Амин приказывал бросать с моста с привязанной колодкой к ногам.), резиденцию Амина. Горские лазутчики и наши пластуны ежедневно давали знать о волнениях в аулах в об огромных приготовлениях к открытому вторжению на линию, с целью разорить станицы и увлечь в горы семнадцать аулов мирных бесленеевцев (Из довольно сильного племени бесленеевцев, семнадцать аулов замирившихся выдали аманатов, т.е. заложников, и были водворены на правом берегу реки Урупа, близ станицы того же имени, года за три перед тем.) с Урупа. В этих аулах, невзирая на заверения жителей, волнение умов было также заметно. Волнение было тем опаснее, что, живя среди русских, мирные если и не могли вполне знать всех мер и средств к ограждению линии, то могли иное видеть сами и об ином слышать от неосторожных болтунов, от которых мастерски умели выведывать все нужное, угостив их по-приятельски аракой. Пересылка сведений и сношений из гор и в горы шла с изумительной быстротой, невзирая на всю бдительность кордона, по причине свободно-открытого пути вверх [324] по Урупу и по обоим Тегеням, в то время еще незанятым станицами и постами.

Положение Лабинской линии, растянутой более чем на триста верст, было крайне затруднительно. Малочисленность расположенных на ней войск, при разбросанности их по станицам и постам, не дозволяла сформировать в центральных пунктах конные летучие отряды для взаимной помощи. Причин тому было немало: начало возведения сильного укрепления на реке Белой с гиагинским постом, на реке того же имени (Первое наше укрепление на реке Белой начато возводиться в марте 1851 года, для батальона пехоты и для четырех сотен кавалерии, между укреплением и станицей Тенгинской. Здесь, через Лабу, был сооружен первый постоянный мост и на реке Гиаге строился пост. Для возведения их сдвинуты были войска с Кубани и сняты с Лабинской линии, предоставленной почти одним местным средствам обороны, так что начальник линии едва мог сосредоточить один небольшой летучий отряд, изнуряемый беспрестанными передвижениями, смотря по получаемым сведениям, часто не подтверждавшимся, о направлении или намерении движения скопища, предводимого Амин-Магомедом, численность которого еще не бывала за Кубанью в таком размере. Имам-эль-аазам (глава духовенства), Шамиль, если и не имел прямого влияния на горцев правого крыла, а тем не менее косвенное значение его и мюридизм, ведущий начало на Кавказе с 1780 года, с появления из Стамбула изувера муллы шах-Мансура, бывшего пастуха тугашинского ущелья и Кара-долины, близ крепости Анапы, тогда еще грозной турецкой крепости, преобладали фанатиками и влияли на умы. Тайные же агенты из Турции, разных наций, шныряли, действуя посулами всякого рода и обещая прогнать русских со всего Кавказа. Эти проделки вначале вполне удались, пока горцы не убедились, что их надувают, и сами разделались с плутами. Надо помнить, что все это творилось перед началом севастопольской войны. Магомед-Амин, появившийся за пять или шесть лет до этого времени, с первого шага принял крутые меры против племенных князей и старшин, отнял у них я без того неважную власть; потворством же вассальным узденям и свободным горцам увлек умы всех, проповедуя единение, как оплот против назойливости русских в занятии их земель. В то время Амину было не более 35-40 лет. Прежде он был в Константинополе, где понатерся при дворе и поразвился, притом владел замечательным даром слова. Красивый и статный собой, он, говорят, был мальчиком продан в Турцию из чеченских племен.), перемена начальников фланга и, вместе с тем, неминуемые нововведения, не всегда применимые к местным потребностям, а также разного рода личные препирательства и столкновения. Амин-Магомед, хотя и не мог знать обо всем происходившем, но не мог и не знать главных капитальных реформ, отношений и столкновений. Все это вместе благоприятствовало намерениям горцев и давало им ручательство в успешном исполнении замысла.

Набросав беглый очерк положения Лабинской линии, не лишним [325] считаю коснуться событий, предшествовавших блистательному делу на Урупе 14-го мая 1851 года.

Начальник линии, Петр Аполлонович Волков получил положительные сведения о намерениях Амин-Магомеда: начать вторжение на линию и, прежде нападения на станицы, забрать бесленеевские аулы с Урупа, не столько с целью усилить и без того огромное скопище, но для того, чтобы, заставив их принять участие в набеге, тем самым поставить в невозможность опять обратиться в мирных (Мирные, какого бы племени ни были, были язвою для наших поселений: пользуясь титулом мирного, каждый горец старался поживиться на счет русского, и, при первом случае, перерезать горло или всадить пулю считал делом славным. Только впоследствии сообразили все это и стали их высылать на водворение в Войско Донское.). Вследствие этого, около половины апреля, в станице Лабинской был собран летучий отряд, на сколько припомню, в составе трех рот Кубанского егерского полка, трех сотен донского № 45-го Золотарева полка, трех сборных сотен линейцев, при четырех легких и двух батарейных пеших орудиях, при взводе конной казачьей № 14-й батареи и четырех станках конно-ракетной команды. Весь отряд в строю имел до 1,250 человек. Этой горсти, сравнительно со скопищем, приходилось иметь дело, после изнурительных переходов, со свежими силами горцев, хорошо вооруженных и на бодрых конях и, притом, уже достаточно подготовленных Амин-Магомедом к более правильному и регулярному строю. Ежедневно получаемые сведения о скопище, готовом вторгнуться в линию, и неопределенность пункта переправы через Дабу ставили начальника линии в необходимость передвигать отряд то к станицам Чамлыкской, Константиновской, Вознесенской и Урупской, то возвращаться в Лабинскую. На пост Подольский (Пост Подольский, расстоянием от Лабинской 40, а от Вознесенской в 28-ми верстах, вооружен полупудовым длинным единорогом и 12 фунт. пушкой; гарнизон из № 3 линейного батальона, при офицере 50 солдат и 25 донских казаков. Пост командует окрестностью; с него видно на десятки верст. У подножия, почти на две версты ниже, остатки древнего укрепления Кол-Аджи, старая крепость, турецкая или венецианская; близ оной упраздненное наше укрепление того же имени. Таких остатков укреплений, как Кол-Аджи, немало в Псеменском и Длинном лесе; кем и против кого они строились, преданий не сохранилось; но что они древни, свидетельствуют вековые деревья, поросшие на валах, и во рвах еще хорошо сохранившихся.), как самый возвышенный пункт на нашей линии, был послан, для наблюдения местности за Лабой, есаул С-в, с приказанием дать знать отряду, как только заметит скопище, и следить за его направлением и после переправы. Мне, как [326] адъютанту, приходилось частенько скакать по линии с поста на пост, для промера бродов по Лабе, и совершать таким образом верст по сотне и более в сутки, а затем, совершенно усталому, то передавать приказания, то собирать для доклада сведения от лазутчиков и пластунов.

По распоряжению командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории, начальник линии вошел в сношение с начальником центра, князем Эристовым, и с генералом Граматиным, которые также собрали отряды: князь в составе до 4,000, генерал Граматин до 2,000; первый расположился за урупскими высотами к Тегеням, а второй к карачаевским ущельям, для прикрытия прикубанских станиц и селений. Медленность сообщений через кубанскую линию, с отрядом князя Эристова, вызвала необходимость посылать туда прямо нарочных по местности наблюдаемой неприятелем. Из четырех, разновременно посланных, урядников с пакетами, двое были убиты, а бумаги захвачены; обстоятельство это вынудило посылать уже не с письменными, а с словесными сведениями и распоряжениями, важность которых с часу на час увеличивалась. Посылать урядника или даже и офицера не всегда было удобно, особенно в важных случаях, а потому жребий этот выпал на мою долю. Сказать правду-матку, невзирая на прирожденное мое достояние — беспечность, как-то невольно сжалось сердце, когда я вставлял ногу в стремя. Доехав с казаками до крайнего мирного аула, я переменил в нем коня и конвой и затем, в глухую полночь, проехал до отряда князя в сопровождении только трех кунаков-бесленеевцев, верст двадцать, без дороги, по пересеченной местности, наблюдаемой неприятелем. Предчувствие чего-то недоброго на этот раз не оправдалось. Поменявшись с князем всем необходимым в нашем положении, тем же порядком через день я возвратился, совершая путешествие по-совиному — ночью. Так мне пришлось три раза съездить туда и обратно. Во вторую поездку, со мной случилась такая оказия, что иной и ученый физиолог не разъяснит ее. Сев на коня в ауле, я выпил стакан рому, который, по-видимому, не имел на голову ни малейшего влияния. Но, приехав на рассвете в отряд князя и остановившись у начальника его штаба, майора В-ва, я совершенно забыл зачем приехал и для чего? Для меня как будто прошлого не существовало; сколько ни старался я заставить работать память, она была безответна: я был сущий автомат, двигался, говорил, но был в бессознательном [327] состоянии. Сперва В-в посмеялся, считая это состояние неуместной шуткой; но видя, что в сущности дело-то выходит не так, решил, что я просто рехнулся. Оставив расспросы о цели приезда, он дал мне стакан чая и предложил рому; едва я выпил, как память и полное сознание явились, будто сидели на дне стакана и, с последним глотком, вскочили в голову. Посмеялись мы оба этой оказии и занялись делом. Вскоре встал и князь. Все, что было нужно, было переговорено и обусловлено до себя; отказавшись от обеда, я лег, часу в двенадцатом дня, спать и проспал часов до десяти вечера. В это время меня разбудили, сказав о времени; я вскочил гоголем, как на тревогу, но память опять упорхнула невесть куда. Тогда В-в, уже не говоря ни слова, прямо предложил мне грогу: память с сознанием тотчас же явились в свою штаб-квартиру. Дальнейших превращений и исчезновений памяти, как носа в повести Гоголя, не последовало и комедия разыгралась только двумя актами. Объяснение этого феномена наш медик С-ий изложил так темно и неудобопонятно, что мы остались совершенно неудовлетворенными.

12-го мая, в отряд, расположенный в станице Вознесенской, прискакал с поста Подольского есаул С-в с донесением, что сборище, занявшее местность на огромном протяжении за Лабой, появилось против поста. Ругнул его недобрым словом В-в за личное появление в то время, когда он должен был следить до конца за самой переправой горцев, и велел мне удостовериться на месте о донесенном и докончить порученное С-ву.

Взяв с собой заводного коня и выбрав шестерых старых пластунов на добрых конах, к закату солнца я, со своей свитой, был уже на посту. Приняв команду над постом и осмотрев местность, я распорядился залогом секретов на Лабе, поставил две конные заставы, каждая под командой пластуна, послал нарочных на смежные посты с тем, чтобы с них было дано знать сигналом по всей линии. При этом даны были следующие приказания: 1) тот пункт, близ которого неприятель начнет переправу, должен производить каждые пять минут выстрел боевым снарядом; затем, оба ближайшие поста должны были делать тоже самое через семь минут, а последующие, по мере удаления, через 10 и 15 минут; 2) осмотреть подъемные мосты и, в случае нападения и неустойки, заклепывать крепостные орудия и взрывать посты, гарнизонам же присоединяться куда укажет необходимость; 3) усилить секреты и выставить конные [328] заставы. Из этих распоряжений, основанных на приказаниях начальника линии, видно, что он хотел дорого уступить горцам свое детище, свое любимое создание — Лабинскую линию.

Начальник поста, подпоручик Бондаренко, и я, вооружившись подзорными трубами, забрались на постовую вышку и до самого света любовались дикой картиной табора горцев, видного нам как на ладони, при свете огней костров. Всюду мелькали тени, то ярко освещенные, то скрываемые пламенем и застилаемым дымом, волновавшимся как чадры восточных красавиц от налетавшего ветерка. Всю эту движущуюся панораму озаряла, полным блеском, полная майская луна. Казалось, самый ветерок, по временам заглядывавший под соломенную крышу вышки, как шаловливый барич под шляпку красавицы, доносил до нас букет роскошной кавказской флоры — и невольно мысли переносились в прошлое, былое невозвратное, навевая тихую безотчетную грусть... И настоящее, и будущее — все сливалось в призрачном фантастическом туман...

Но вот пахнул прохладой ветерок, предвестник зари, и вершины снежного хребта облились пурпуровым светом. Все выше и ярче являлись лучи; наконец, величавый диск солнца с вершин гор заглянул в ущелья, и седые туманы их, переливаясь и отражая радужные цвета, зароились как змеи, принимая чудовищные формы.

С появлением дня, как муравейник закопошились горцы и, как комары перед погодой, поднялись и начали собираться в кучки. Более тридцати значков развевалось в воздухе. Вся масса заколыхалась, двинулась к каладжипской переправе и покрыла долину, как саранча.

Выстроив по фасам поста людей готовых к бою, я взошел на главную батарею. Передав пост и последние распоряжения Бондаренко, я оставался на посту до конца переправы. Едва передовые горцы спустились к воде, как грянул постовой единорог и вслед затем глухо отозвались пост Шалоховский и укрепление Зассовское.

Во все время переправы горцев, длившейся более двух часов, с математической точностью раздавался каждые пять минут выстрел. Но вот сборище, точно чудовищная змея, виясь по окружающим отрогам Подольской горы, по левому ее откосу, миновало уже пост; главные массы наездников, столпившихся около зеленого значка Амин-Магомеда, поравнялись с батареей; однако ни один из джигитов не подъезжал близко, как бы пренебрегая [329] незначительным постом. Признаюсь, не выдержала оказачившаяся моя натура этой оскорбительной невнимательности: приложив глаз к диоптру, подвинтив клин, я скомандовал... и навесно брошенная граната разорвалась над головой горцев, не ожидавших такого салюта. Перекувырнулось несколько всадников и коней, но сборище, не обращая внимания, продолжало двигаться вперед, спускаясь в долину джелгетских высот, тянувшихся в направлении к станице Вознесенской и к Урупу.

Намерение скопища начало выясняться. Опустился и поднялся за нами постовой мост. Перекрестились мои пластуны; объехав пост справа, мы двинулись на рысях на высоты. Как горные козы, лепились мои пластуны над обрывами по извилистой тропинке. Справа, почти за отвесными обрывами, долиной двигалось сборище, по-видимому не обращавшие на нас внимания. Вдруг оно круто повернуло вправо, прямо в направлении к Урупу. В один миг птицей полетел пластун, рискуя, при каждом неверном шаге своего коня, свалиться в кручу, с донесением в отряд о принятом горцами направлении.

Так горцы прошли версты три или четыре; затем опять примкнули к высотам, приняв направление к станице Вознесенской. Таким образом, они меняли четыре раза свое направление, а между тем до станицы было менее десятка верст. После того оставалось ехать по высотам, огражденным недоступностью въезда, уже не более версты; далее уступы как бы расстилались и постепенно склонялись. Направление сборища ясно указывало на путь мимо станицы; иначе, горцам пришлось бы переправляться через реку Чамлык, текущую в крутых и топких берегах, и то через брод, выше станицы верстах в десяти. Нам же троим приходилось или вернуться назад, или проскользнуть вблизи скопища горцев, спустившись на левую сторону, и выиграть время, проскакав верст шесть или семь уже по открытой местности к Вознесенской. Я решился на последнее.

Долго и безотвязно гнались за нами несколько горцев; но, видно жалея коней для предстоящего или рассчитав незначительность поживы, бросили преследовать нас версты за четыре до станицы. В это время грянул выстрел с батареи, заявивший нам, что сборище уже видно с вышки.

Застав начальника линии, только что поднявшегося из-за стола и шедшего на батарею посмотреть церемониальное шествие скопища горцев, и рассказав ему в нескольких словах о результате [330] моей командировки, я, как голодный волк, принялся терзать остатка обеда, нимало не заботясь ни о скопище, ни о тех последствиях, какие ожидали нашу линию. Беспечность и привычка опять вступили в свои права.

Между тем, в зловещей тишине вся масса прошла мимо станицы, в порядке проследовала чамлыкский мост, не зажгла даже мельниц, и направилась прямо к бесленеевским аулам.

Наш отряд выступил из станицы вслед за скопищем, идя по следам его. Так отошли мы верст шесть или семь, как подполковник Л-ский спохватился, что рота его батальона кубанцев осталась забытой на станичном фасе, где была поставлена в ожидании нападения неприятеля. Обстоятельство это вынудило послать полторы сотни казаков за пехотой; между тем, отряд наш, дойдя до промежуточного поста, остановился в ожидании их, что и дало время Амин-Магомеду далеко опередить нас и занять свободно аулы.

Около полуночи к нам присоединились с Кубани четыре сотни ставропольской бригады с полковником Войцицким, а вскоре затем явились забытые кубанцы, сидя на крупах казачьих коней. Освещаемые заревом зажженных Амином аулов, мы подошли к реке Урупу, часу во втором ночи, и выстроились в боевом порядке, лицом к неприятелю, отделенные от него негустым лесом и рекой.

Начальник отряда, чтобы оповестить линию и указать, где находится неприятель и наш отряд, приказал, согласно уже прежде сделанных распоряжений, производить каждые пять минут выстрел. С этой целью я улегся между батарейным взводом с фонарем и часами: дрогнула окрестность, волны Урупа покатили перекатом тревожный сигнал... и не одна дрожащая спросонья рука казачки сотворила крестное знамение о дорогом существе, которого наутро, быть может, увидит убитым. Затормошились в аулах и ярче осветилась пожаром окрестность; глухой гул и скрип ароб раздавались в стороне неприятеля в противоположность царившей мертвой тишине нашего отряда. Грянул второй и третий выстрелы, сопровождаемые ответами смежных пунктов, и пронеслись по линии зловещей вестью...

Не замедлили явиться несколько мирных горцев из аулов, кто подсмотреть, что творится в отряде, кто порассказать о распоряжениях Амин-Магомеда и сборища, а кто и с искренним чувством преданности; но, в нашем положении, ни разбирать вранья, ни верить искренности не приходилось: нужно было держать ухо [331] востро, и из всех вестей выбирать одно нужное и наиболее вероятное.

После шестого выстрела, сон начал одолевать меня до того, что, не надеясь на себя, я подозвал фейерверкера, передал ему часы и фонарь, и заснул мертвым сном...

На рассвете холодная струя воды из бутылки прямо на лицо, вылитая В-ым, пробудила меня, после того как не могли растолкать ничем. Пробуждение было далеко несладостное...

Отряд уже был готов к движению... На противоположной стороне, по склону урупских высот, тянулись арбы забранных аулов; густой дым вился над лесом, обозначая места пожарища. Скопище, облитое первыми лучами солнца, игравшего на оружии, то съезжалось кучами, то, извиваясь лентой, следовало вверх по течению реки. Пейзаж боевой, кочевой, дикой жизни, с дивной местностью, так и просился на полотно художника; но нашему брату некогда было любоваться живой картиной. Отряд двинулся в параллель скопища, по-видимому не имевшего ни малейшего намерения вступать в бой. Так мы прошли версты три с ночлега и верст шесть или семь от станицы Урупской. В этом месте, лес, растущий по обеим сторонам реки Урупа, редеет, открывая оба берега; со стороны, которая была занята неприятелем, тянутся значительные высоты сплошной цепью до Тегеней; с нашей же, более низменной, стороны, начинается круча, со старым татарским кладбищем, усеянным надгробными камнями и провалившимися могилами. Едва поднялись сотни нашего авангарда, под командой подполковника Генинга, на высоту и миновали кладбище, как скопище, до сей поры шедшее, казалось, без воинственных целей, вдруг обнаружило сильное брожение: около значков, следовавших без порядка, стали строиться правильные колонны, и затем, быстро переправясь через Уруп, горцы бросились массой на едва успевшую занять кладбище 3-ю карабинерную роту и взвод пешей легкой батареи. Три сотни Генинга, повернув коней, примкнули к роте и образовали таким движением правый фланг позиции с конным взводом № 14-го батареи. Неприятель, стремительно налетевший с шашками, после сделанного на скаку залпа, был отброшен перекрестным картечным огнем и дружным залпом пехоты и казаков. Пороховой дым, как завесой закрыл горцев, а в это время остальные части отряда успели соколами взлететь на высоту и пристроиться к казакам Генинга. Следует заметить, что позиция наша на кладбище хотя и командовала [332] местностью впереди, но замкнута была сзади крутой балкой, идущей от Урупа котловиной, и притом поросшей колючей березой и шиповником. Слева от Урупа, до высоты занятой карабинерами, местность пересеченная, покрытая кустами и редким лесом. Отряд наш, быстро занявший высоту, принужден был выстроиться в одну боевую линию, не имея другого резерва, кроме нескольких артельных и ротных повозок, оставшихся в балке. Как видите, положение отряда в тактическом отношении было далеко не блестящее; но храбрость и стойкость закаленных в боях войск и могучая воля общего нашего любимца Волкова, являвшегося всюду впереди, где была наибольшая опасность, одержала верх над бешеным наступлением горцев, с остервенением бросавшихся на штыки. Девять раз горцы отчаянно кидались на левый фланг, угрожая в то же время центру и правому флангу, и, невзирая на дружный картечный и ружейный огонь, врубались в ряды; по-суворовски штык-молодец, приклад и шашка опрокидывали гололобых, устилавших трупами равнину перед кладбищем. Редели и наши ряды; но каждая удача давала новые силы: никто не уступил шагу занятой позиции. Так длился бой, начавшийся с пяти часов утра, до полудня. Озлобленные неудачей и огромной потерей, горцы вздумали переменить тактику и пустить в ход разбойничью хитрость, которая едва им не удалась. Быстро отступив в долину, расстилавшуюся перед нашей позицией, и выйдя из-под картечных выстрелов, они приняли направление к Урупу, как бы намереваясь переправиться обратно к арбам бесленеевцев, остановившимся верстах в трех выше нас, на противоположной стороне реки; затем вдруг поворотили коней и, как ураган, промчались и бросились на донские сотни, составлявшие правое крыло боевой линии, вместе с батарейным взводом и ракетной командой, которая выдвинулась вперед на позицию шагов на 200 и бросала ракеты вслед уходившему неприятелю.

Все это последовало так быстро одно за другим, что донцы, не ожидавшие нападения, дрогнули и поворотили коней... Прислуга одного ракетного станка была вся порублена горцами, и командир ее, бравый сотник Кушнарев, едва с остальными ускакал; к счастью, бросившиеся в разрез ставропольцы, с полковником Войцицким, вовремя удержали натиск горцев, врубившись в середину атакующих; явившийся же, как грозный призрак, Волков, поворотил донцов и сам повел их в атаку. Ободренные донцы смело ударили в пики, а дружный [333] картечный огонь всей артиллерии завершил финальный акт кровавой сцены.

Не ожидавшие такого результата, горцы совершенно растерялись и пустились на уход врассыпную, преследуемые кавалерией до самого Урупа, так что сам Амин-Магомед едва спасся от плена, благодаря только быстроте и силе своего коня. Ошеломленные горцы не только бросали тела убитых и раненых товарищей, но оставляли спешенных, не пуская их не только сесть за седло, но и схватиться за стремя или за хвост коня. Они промчались, как испуганная стая сайгаков, мимо бесленеевских ароб, оставив их на произвол.

Преследовать бегущего неприятеля за Уруп одной кавалерией было немыслимо; ряды наши слишком уменьшились; во всей артиллерии не оставалось и десятка картечных зарядов; орудийные кони частью были подбиты, частью поранены, а численность уходившего скопища была огромна. Легко могло случиться, что горцы, опомнившись, смяли и уничтожили бы преследующих, и тогда замысел их все-таки мог бы иметь успех.

Быстро сообразив все это, начальник линии, оставив пехоту и артиллерию на месте боя, со взводом № 14-го батареи и с казаками, двинулся к арбам, владельцы которых, видя бегство скопища, растерялись и столпились как стадо баранов, не помышляя ни о сопротивление ни об уходе в горы; они молча ждали решения своей участи.

Полковник Волков приказал главному приставу мирных закубанцев, подполковнику Алкину, прибывшему с милицией уже в самом конце дела, отобрать вновь аманатов из лучших фамилий, бесленеевцев водворить на прежнем месте и зорко следить за ними до суда и расправы. Потянулись арбы, скрипя и покачиваясь с боку на бок, обратно.

Полные страха марушки (Марушка — замужняя женщина; кыс, кыска — девушка; баранчук — ребенок.) и даже дети без малейшего шума и крика поплелись вслед за возами, а мы возвратились к отряду и занялись приведением в порядок артиллерии и оружия, посчитали убитых и раненых, уложили их на прибывшие из станицы Урупской подводы и отправили с пехотой, донцами и пешей артиллерией в станицу Вознесенскую. Между тем, глухо раздавались орудийные выстрелы на Тегенях, дававшие нам знать, что отряд князя Эристова встретил и провожает ошеломленное скопище. [334]

Переночевав на берегу Урупа, близ места боя, облитого кровью падших товарищей и окруженного трупами горцев, мы, с рассветом, двинулись на Тегени, к отряду Эристова.

Часу в десятом утра, князь, сопровождаемый своим штабом, со всеми подобранными его отрядом значками, брошенными горцами, встретил нас и велел преклонить трофеи нашей победы, приветствовав Волкова словами: «хвала и честь вам Петр Аполлонович, хвала и честь вам, победителю на Урупе!» Дружески обнялись старые знакомые... Гордый победой, наш летучий отряд был радушно принят войсками начальника центра, который, видя бегущее и расстроенное скопище, ограничился одним артиллерийским огнем встретить и проводить его, вероятно придерживаясь пословицы «что лежачего не бьют»... Благодаря этому, горцы ушли восвояси только с тою потерей, какую понесли на Урупе...

Потеря наша была велика: из 1,750 человек, бывших в бою, убито и ранено до 600; о лошадях и говорить нечего; неприятельских же тел, только на месте боя и брошенных во время бегства, насчитано более полутора тысяч. Поражение скопища Амин-Магомеда могло бы быть совершенное... ну да, что о том говорить...

По скромной и нехвастливой реляции, ваш достойнейший начальник линии, П.А. Волков, всемилостивейше пожалован чином генерал-майора.

Рассказав правдиво, как очевидец, об успехах и о славном урупском бое, не могу не сохранить в моих записках имена доблестных воинов.

________________________________

Капитан Примо, командир 3-й карабинерной роты Кубанского егерского полка, при первом бешеном натиске горцев раненый пулей в грудь навылет, оставался во фронте до третьей атаки, во время которой схватил за повод коня налетевшего джигита, молодецким ударом шашки сбросил его на землю но изнемогая от потери крови и последнего напряжения сил упал без чувств, крикнув: «будь проклят тот, кто отступит на шаг». И храбрые кубанцы исполнили в точности его завет. После продолжительного и тяжелого лечения, Примо, награжденный чином майора, долго еще украшал собой ряды бравых кубанцев

3-я карабинерная кубанская рота стойко выдержала небывалые стремительные и правильные атаки горцев, буквально врубавшихся в ряды не хуже любой регулярной конницы. После [335] четвертого бешеного натиска, все ротные офицеры были тяжело ранены и команду принял фельдфебель. Жалею, что забыл, фамилию этого молодца: он так работал штыком и прикладом, что любо-дорого было смотреть — и пал, как герой имея более пятнадцати ран шашками по голове, плечам и обеим рукам. Рота переходила под команду от одного к другому унтер-офицеру, и из числа вступивших в бой осталась в строю едва одна треть людей. Карабинеры награждены были двенадцатью знаками военного ордена св. Георгия.

Инженер-поручик Шатилов, состоя во все время сбора отряда при начальнике линии, умный и дельный офицер, заслужил общую любовь всех без исключения. Перед началом дела, он был в авангарде Генинга. Надо сказать, что Шатилов, атлетического сложения, ринулся в свалку и начал косить направо и налево, как Илья Муромец. Когда неприятель был отбит, он, будто колоссальный монумент, стоял перед отрядом, обагренный неприятельской кровью, с поднятой шашкой в руке. Шатилов, при конце дела, когда заколебались пики донцов, готовых на утек, первый, вслед за Волковым, остановил их, гаркнув могучим голосом: «назад!». Шатилов за это дело произведен в штабс-капитаны.

Сотник Кушнарев, донского № 26-го полка, крошка ростом, но не умом и храбростью, не говоря уже о толковом действии ракетами во время боя, перед последней атакой горцев на правый фланг, выскакал на позицию и едва успел бросить ракеты, как уже налетевшие горцы изрубили всех нумеров одного станка; но он успел подхватить станок на коня и, невзирая на то, что горцы порубили шашкой круп его коня, погнавшись за ним, подскакал к донцам, поставил свою команду — и опять ракеты полетели в ряды неприятеля. За дело на Урупе Кушнарев произведен в есаулы.

Сотник Безбородов, командир ставропольской линейной сотни, таким молодцом врубился во фланг атаковавшего донцов неприятеля, что прорезал своей сотней горцев и, пронесшись сквозь их ряды, быстро поворотил сотню и ударил с другого фланга, чем увлек и остальные сотни, которые, без лицеприятия сказать, дрались на Урупе один за десятерых. Безбородов получил орден св. Владимира 4-й степени.

Бомбардир Щеглов, № 14-го конной казачьей батареи, первый нумер при единороге, посылая заряд в дуло, был сбит с [336] ног грудью налетевшего коня горца; но, не выпуская банника из рук, как эластичный мяч, вскочил на ноги и с размаху ударил стаканом банника по голове джигита, положил его наповал и прехладнокровно продолжал свою работу около орудия. За урупское дело Щеглов произведен в урядники.

Доктор Савицкий, бригадный наш медик, первый еще раз перевязывал раны под выстрелами в нескольких десятках шагах от места схватки, так как перевязочный пункт был на половине склона кручи сзади нас находившейся балки. Работы ему было вдоволь. Пули свистали и жужжали кругом, а он, нимало не обращая на них внимания, весь углубился в богатую практику, так что, перевязывая голову раненого, удивился только тогда, как несчастный казак опрокинулся навзничь от пробившей его пули прямо в сердце. Савицкий был награжден орденом св. Анны.

Хорунжий Подрезов. После третьей горской атаки, я, Подрезов и три пластуна спустились с кручи к Урупу и так ловко приютились, закрытые кустами, близ выдающейся дорожки, что, до пятой атаки горцев, нам удалось ссадить не одного джигита и поймать до десятка коней, проносившихся мимо нас без седоков. Эта пересада крепко было заняла нас, да посланный отыскать меня казак разлучил нас. Что творил Подрезов и хлопцы там до встречи моей с ним во время преследования Амин-Магомеда — не знаю; но у молодцев была сложено у повозок порядочная кучка разного оружия и стояло десятка два оседланных горских коней. Когда бегство горцев сделалось общим и мы все бросились их преследовать, то Амин, со своим значком, улепетывал к Урупу, в сопровождении отчаянного вожака Пиюка Безрюкова, так знакомого нашей линии по беспрерывным стычкам с его партиями. Я, с Подрезовым, столкнувшись и перекинувшись словом-другим, бросились за ними... Вот уже и аркан развил Подрезов, и лишь несколько скачков отделяли нас от эмира и Пиюка, как мой конь грянул наземь со всех ног, пораженный пулей, а Подрезов перекувырнулся через голову коня... Когда я вскакнул на ноги и подбежал к нему, считая его убитым, он тоже вскочил и с страшным гиком бросился пеший вперед... Но Амин и Пиюк были уже на середине Урупа... Послали мы им свинцовую погоню, да видно, счастливая их звезда еще высоко стояла, и нам впоследствии не один раз приходилось сталкиваться в бою с Пиюком. Потужили мы о неудаче нашей, да делать-то было нечего. Подрезов произведен был в сотники. [337]

Много было, во время этого славного дела, дивных эпизодов; они сгладились временем, но не изгладился до смерти в памяти горцев, бывших в бою, 14-е мая 1851 года на реке Уруп.

СОТНИК ФИСЕНКО.

Если отдается дань уважения геройским подвигами, совершенным линейцами в долгой период войны с горцами, то не менее мы должны почтить и память падших со славою товарищей в неравном бою, и хотя не одержавших победы, но не посрамивших русского оружия и славы казачества.

Еще до занятия Зеленчугской линии, начинавшейся от Кубани близ станицы Баталпашинской (5-й хоперской бригады), к верховьям большого Зеленчуга, за Кубанью, были два поста: большой и малый Зеленчугские. Если и самая линия во время ее цветущего существования, до укрепления Надеждинского, была слишком слабым оплотом от вторжения за Кубань горцев, то два незначительных поста и вовсе не ограждали верховья Кубанской линии, а середина и конец ее не прикрывались еще тогда Лабинской линией, имевшей, в 1837 году, в проезд военного министра графа Чернышова, лишь несколько постов (Орлов — пост, в 16 верстах от крепости Прочный Окоп, на реке Урупе; в 48-ми верстах — пост Вознесенский и в 50 верстах — пост Чамлыкский, оба на реке Чамлыке, и самый крайний, на реке Окарте, в 20 верстах от Вознесенского.). Так слабо прикрытая Кубань, имела незначительные посты и редуты, а между ними и за ними были расположены станицы и селения. Пользуясь этим, горцы делали набеги не только мелкими партиями, но и в больших сборищах. То было время безнаказанности за грабежи и разбои, но, вместе, и их лебединой песни.

Быстрое и толковое занятие Лабинской линии, о котором я уже рассказал в начале моих записок, и обращение казенных крестьян в казачье сословие положили предел хищничеству и послужили твердым краеугольным камнем к покорению правого фланга.

Этот небольшой пролог прольет свет на геройский, но несчастный подвиг, совершенный, более чем за пятьдесят лет, полковым сотником Фисенко с храбрыми хоперцами.

Партия хищников, в числе от 30-40 всадников, перед закатом солнца, появилась и маячила за Кубанью. Начальник [338] промежуточного поста (Промежуточный пост был в 12 верстах, близ Кубани, от станицы Баталпашинской.), сотник Фисенко, завидев с вышки неприятеля, оставил на посту только необходимое число казаков-часовых, а сам, с полусотней, переправился за реку и быстро бросился преследовать горцев, не дав знать смежным пунктам. Эта отвага и погубила его.

Горцы, зная отчаянную храбрость и запальчивость Фисенко, с которым не раз приходилось им иметь схватки, придумали верное средство избавиться от него навсегда. Партия, то быстро уходя от него, то приостанавливаясь и как будто не решаясь на бой, снова уходила: такими маневрами она завлекала все далее и далее от Кубани разгорячившихся преследованием казаков. Казаки, уже не рассчитывавшие на помощь с линии, были уверены в своей силе и верной победе; но лишь только они поравнялись с зеленчугскими высотами, ничего не замечая на пересеченной местности, покрытой кустами, высокой травой и камышом, как были отхвачены от Кубани огромным скопищем горцев, притаившихся в засаде.

Окруженные со всех сторон, выросшими будто из земли горцами, хоперцы твердо решились предпочесть честную смерть в бою позорному плену. Спешась, они побатовали коней и из-за них отстреливались, посылая смерть за смерть товарищей; но ряды их, с каждым залпом перекрестного огня горцев, редели. Вот уже их менее половины; кони побиты или поранены, а надежды на спасение никакой... Бравый Фисенко не потерялся: сделав последний залп из винтовок, с шашкой в одной и с пистолетом или с кинжалом в другой, все бросились напролом — и пошла резня... Масса задавила и осилила последний отчаянный натиск этих достойных памяти молодцов; но ни один из них, даже израненный, не был трофеем горцев, дорого заплативших за свое торжество. Двое только казаков, пораненные пулями, и один из них с порубленной шеей, чудом сохранившиеся среди трупов товарищей, по уходе горцев, придя на заре в память, дотащились до зеленчугского поста и рассказали о гибели товарищей. Сотник Фисенко и в предсмертный час не изменил девизу своего хорасанского кинжала, гласившего: «без нужды не вынимай, со стыдом не вкладывай» (Кинжал покойного, достойный сын его, есаул Фисенко, добывший его от горцев, мне показывал, как фамильную святыню. Это был превосходный хорасанский клинок и на нем, славянскими буквами, вычеканено золотом с одной стороны имя и фамилия покойного, с другой надпись: «без нужды не вынимай, со стыдом не вкладывай». Правило далеко небессмысленное и свойственное честной и нехвастливой натуре доброго казака.). Он пал геройски. Самые горцы, далеко не охотники [339] прославлять подвиги врагов своих, еще в мое время с уважением вспоминали имя лихого сотника и его хоперцев.

СОБАЧАТА.

Лица, которых я хочу вывести на сцену, это малолетние казачата, дети офицеров и более зажиточных или заслуженных урядников. с разрешения начальника линии, по просьбе отцова, мальчуганы, от 13-17 лет, временно образовывали особую команду, состоявшую в ведении адъютанта. Их брали в набеги и походы; ходили они и в секреты со старыми казаками, и нередко были награждаемы за свои подвиги медалями и даже получали венец наград — георгиевский крест. Так у нас исподволь приготовлялись добрые казаки, надежда семейств и будущая гроза горцев. Старые казаки прозвали их, и вообще называли, «бисова собачата» — эпитет, как видите, неказистый, но не лишенный знаменательного смысла.

Помню, лежишь в секрете в какой-нибудь страшной трущобе в камышах; погода подлейшая; кругом зги не видно, хотя места для секретов преимущественно выбирались в низменной местности, чтобы, на окружающем горизонте, можно было яснее рассмотреть. Утомление дневным трудом, а главное свычка с опасностью делали старого казака до того беспечным с нашим заветным «авось и сойдет», что, невзирая на важность секрета, казак иногда зычно похрапывал; но «собачата» являли себя каждый раз на секрете сущими «собачатами-ищейками». Новизна ли положения, невольный ли страх на таинственном секрете, только всегда эта молодежь была неутомима на сторожке. Не только всплеск речной волны, даже шорох, произведенный спросонья птичкой, не ускользали от их слуха. «Собачата» не уснут во всю ночь; тревожно и зорко следя за всем, что окружает, они нередко выручали своей осторожностью беспечность старого казака.

Я уже говорил, что, в конце сороковых и в начале пятидесятых годов, дерзость горцев доходила до крайности; мелкие партии беспрерывно прорывались на нашу линии и даже за Кубань, несмотря на то, что редкой из них удавалось возвратиться домой безнаказанно. В числе вызванных необходимости мер против назойливости горцев было усиление и увеличение секретов.

Сильный секрет, под моим начальством, был заложен [340] невдалеке от станицы Лабинской, на лучшем броду. В состав секрета первый раз были взяты четыре станка (ползуна), с 12-ю боевыми ракетами. На секрет были назначены и трое «собачат», офицерские дети: Потапов, Братков и Красновский; старшему из них не было и пятнадцати лет. Погода была отвратительная: то моросил мелкий осенний дождь, как через сито; то порывистый ветер гнал целые валуны черных и грозных туч, насыщенных электричеством; молния сверкала беспрерывно, ослепляя глаза; удары грома, казалось, разражались над самой головой, будто залп батарейных орудий, и, постепенно замирая, глухо повторялись эхом ущелий, как ропот спросонья ворчливой старухи. Для неопытного новичка казалось невозможным избрать такую погодку для набега; но в том-то и сила, что и мы, и горцы, большею частью, пользовались подобными ночами, что добрый хозяин и собаки не выгонит на двор. Метель, гроза, проливень-дождь или туман, седой и густой, как молочный кисель — добрые вожаки для того, чтобы пробраться к неприятелю незамеченными: тут-то и надо держать ухо настороже, когда глаз не видит ни зги.

Время было около полуночи. Завернувшись в бурки и башлыки, мы лежали невдалеке друг от друга трупами. Около меня станки и «собачата». Малейший звук не ускользал от их слуха, и они, наперерыв, то и дело обращались ко мне с шепотом предостережения и подергиваниями за бурку или башлык; им во всем и везде мерещились горцы, ползущие на нас, так что не раз добрый туман был наградой за неуместную болтовню. Вдруг вспыхнула в нескольких местах молния и разрезала тучи, как взрывы сильных камуфлетов, и осветила реку, ясно обрисовав большую толпу всадников, кучами переправлявшихся прямо на нас. Мои «собачата» чуть не вскрикнули; пинок ногой образумил их. Получив шепотом отданное приказание, «собачата» торопливо, но осторожно отправились передать его секретным. Вынув винтовки из чехлов, поползли казаки к обрыву на въезд брода... Мальчуганы вернулись ко мне чуть переводя дух, боясь произвести шорох. За оглушительным ударом грома в могильной тишине, ясно слышался всплеск воды, перерезываемый грудью добрых коней, по временам храпевших от напряжения... Вот уже передовые кони, бултыхая, ступают легко по прибрежной отмели... Раздался мой сигнальный выстрел, направленный на всплеск (Стрелять на всплеск воды или треск камыша, т.е. на слух, дело практики; наши пластуны в этом искусстве были артисты.); [341] за ним сверкнули почти мгновенно выстрелы секретных и, будто огненные драконы, дымом и пламенем освещая свой след, понеслись четыре ракеты. Дрогнувшее эхо, стелясь по реке, далеко отозвалось, как похоронная песнь. Затем раздался не один вопль проклятия и мольбы к пророку, и не один звук достиг до нас от падения тяжелого тела в воду, как бы всплеск от брошенного могучей рукой камня. Сверкнули и торопливые выстрелы с реки по секретным, уже успевшим далеко откатиться в сторону с мест, обнаруженных их выстрелами. Смежный небольшой секрет у маяка (По протяжению линии, у нас ставились шесты в таком расстоянии, чтобы ясно можно было их видеть ночью. На маячный шест привязывался без дна бочонок с соломой и паклей, облитых смолой или нефтью, и с кусками серы, от которой вниз по шесту вился стопин. Около шестов редко клался секрет, но всегда не в дальнем расстоянии, так чтобы, пробравшись к нему, можно было зажечь маяк.) зажег его; замелькали тревожные огни вверх и вниз по линии.

Дрогнула окрестность от выстрела с угловой станичной батареи и осветилась брандскугелем местность за Лабой против переправы, и одно за одним, описывая огненную параболу, полетели светящиеся ядра. Две сотни казаков уже неслись из станицы, размахивая факелами, и тотчас же бросились на оторопевших на переправе горцев: они толпились и мешали друг другу выбираться на берег. Нам живо из станицы подвели коней, и секрет, переправясь выше партии через Лабу, бросился в карьер для занятия Айгеского ущелья — единственный путь, дававший возможность обороняться. Еще раз удалось нам встретить хищников дружным залпом и ракетами, чем отбросили их на сотни...

Пасмурный рассвет, с моросившим и проникавшим до костей дождем, постепенно выяснял окрестность, окутанную матовым туманом, и озарял картину бегства и преследования джигитов.

Не один десяток тел не досчитали горцы вернувшись домой, и много пришлось работы их хекимам (Хеким — горский медик-самоучка, но зачастую великий практик.), перевязывая раненых, судя по тому, что в станицу было пригнано более сотни оседланных коней и понатаскано порядочно тел. Наша потеря была человек в пятнадцать убитых и раненых, да десяток другой коней. Надолго острастка эта отняла у горцев охоту пользоваться темной ненастной ночью, и уже редко стали они переправляться кучами на известных бродах.

Мои «собачата» вели себя на славу, не отставая ни на пядь от [342] старых казаков. Первой наградой для «собачат» был единодушный привет старых рубак крепким, но ласковым словом. В тот же день приказ по линии и бригаде отличил их имена и заявил как бравых казаков, уже не ребят. Вскоре они были зачислены на действительную службу в сотни: верхушки их шапок, перекрестились урядничьим галуном, а груди украсились серебряными медалями «за храбрость» на георгиевской ленте.

Нужно было видеть восторг этих мальчуганов, чтобы сказать: да, я видел счастливцев! И не одни малолетки, а и старые седые бородачи превращались в детей, надевая георгиевский крест: в то время у них не было никаких других желаний — они были счастливы всем своим существом.

АЧХОЙ.

Главный чеченский отряд, под начальством генерал-лейтенанта Лабинцева, 19-го июня 1840 года выступил с Сунженской линии и, переправясь за реку Ассу, стройной колонной двигался по Ачхоевской равнине, обрамленной густым чинаровым и дубовым лесом; за лесом, на северо-запад, тянулась снежная цепь главного кавказского хребта, и Казбек, как исполинская сахарная голова, отчетливо рисовался на безоблачном небе. Дивна всюду природа Кавказа; но немного и там таких роскошных равнин, как Ачхой, недаром прозванной житницей Чечни по своему хлебородию. Эту-то, житницу шел отнять у чеченцев генерал Лабинцев, имея в виду построить на ней сильное укрепление Ачхой, как оплот владычества русских, и тем самым продолжить, вдоль Черных гор, линии укреплений от крепости Грозной, построенной грозой чеченцев, генералом Ермоловым.

В составе отряда был и мой взвод конно-казачьей № 14-го батареи, шедший в авангарде.

Кругом царившая тишина и весело светившее яркое солнце, игравшее на оружии войск, как бы приветствовали новых могучих владык равнины.

Быстро промчался вперед авангарда, окруженный своей свитой и конвоем, величавый и статный начальник отряда. По его приказанию, отряд остановился. При полной тишине раздались слова Евангелия, произнесенные отрядным священником, перед налоем совершавшего напутственное молебствие. Набожно сняв шапки и держа оружие на молитву, крестили грудь старые усачи, не раз смотревшие [343] прямо в глаза смерти, и только изредка бряцавшее оружие нарушало торжественную тишину их молитвы.

В лесной опушке мелькнули горцы, и, как враждебный салют, раздался выстрел артиллерии имама, владыки Чечни. В ответ ему, среди молитвы, грянули орудия авангарда, выскакавшие на позицию; ядра и картечь, посвистывая как добрый молодец, начали ломать деревья. Все жарче и сильнее становился артиллерийский огонь... Уже явились из главной колонны и батарейные орудия, и пехота двинулась вперед для занятия леса. Но наибы Шамиля, поджав хвосты, отступили в глушь векового леса. Отряд, не понеся почти никакой потери, двинулся к реке Фортанге, и расположился на месте, предназначенном для возведения укрепления.

Наутро приступили к планировке местности. Через несколько дней явился широкий ров и заложено было укрепление. Пехота, точно муравейник, копошилась на работах. Горца молчали, и мы уже начали скучать бездействием. Но 20-го июля наибы Шамиля надумались, и перед вечером открыли из Гойтинского леса канонаду, бросая снаряды в широко раскинутый лагерь. Все живо встрепенулось в отряде. Генерал приказал унять разворчавшихся наибов Чечни. Понеслись орудия за орудием, окруженные пехотой и кавалерией, и тотчас же открыли гибельный огонь. Не прошло и часу, как замолкли горные орудия, скрывшись за лес. И опять никто и ничто не тревожило отряда до 30-го июля.

Едва возвратилась пехота с рубки леса, как появились на опушке толпы конных и пеших чеченцев, прикрывавших четыре орудия большого калибра... И закипела канонада по лагерю. В это время я был в палатке начальника центра, князя Голицына, который, сидя перед походным столиком, отдавал приказания; но они были прерваны навесно влетевшей гранатой, ударившей в угол столика и начавшей на полу вертеться юлой. Раздумывать было некогда: набросив на гранату папаху, я схватил ее обеими руками и, выбежав как шальной из палатки, так удачно с размаха бросил ее о лежавшую вблизи груду камней, что деревянная трубка вылетела и тем избавила нас от неминуемой гибели...

Недолго пришлось потешаться горцам; они убрались с двумя подбитыми орудиями и потащили не одного товарища, раненого или убитого.

Во время канонады подъехал к моему взводу командир Навагинского полка, причудливый и храбрейший генерал Полтинин, и, обратись к № 1-му, старому и бравому бомбардиру Гридину, [344] сказал ему: «А что, молодец, ссади мне ядром вот того чеченца, что в красном балахоне, на белом коне; я дам тебе монет. Припал к орудию Гридин, навел его, сложа рядом большие пальцы рук, вместо диоптра — и ядро перерезало коня со всадником. Вытянулся молодец, махнул рукой по направлению выстрела и протянул ее за наградой. Генерал не только дал обещанное, но и велел придти к нему выпить стакан водки. В это время, ядро, почти уже обессиленное, ударило в хоботовую подушку и покатилось далее. Молодой казачок-фельдшер, первый раз видевший такую штуку, вздумал остановить ядро плетником, но оно, подскочив, ударило его по руке и беднягу потащили самого на перевязку. По возвращении с позиции, потребовал меня начальник отряда и, вместе с князем, поблагодарили за находчивость. Правду же сказать, не за что было благодарить: ведь у меня и мысли не было спасать князя, а все это сделалось как-то случайно, по инстинкту самосохранения.

Около половины августа, в состав отряда прибыла с Дону конная батарея подполковника Я-на, уже с орудиями на железных осах и блестевших как золотые, одним словом, точно на парад; но эта-то щепетильность, невзирая на дивную выправку людей и статность коней, не понравилась генералу Лабинцеву, любившему простоту и пользу, а не франтовство. Поразговорившись с батарейным командиром, он высказал в таком духе, свое мнение и, в подтверждение своих слов, предложил сделать сравнительный опыт быстроты действия. Задетый за живое, Я-н предложил пари, что, поставив на расстоянии версты десять шестов, любой его взвод, несясь в карьер, снимется с передка, сделает выстрел и пронесется до крайнего шеста. Пари было принято; генерал потребовал к себе старого своего знакомца, сотника Рассветаева, который, с ездового до взводного командира, прослужил лет двадцать в одном и том же взводе и славился как практичный стрелок.

Объяснив ему в чем дело, генерал получил лаконический ответ: «не посрамимся, ваше превосходительство. Возвратившись в парк, Рассветаев приказал взводному уряднику дать по доброй порции людям и запрячь артиллерию. Выстроились взводы у шестов, которые были поставлены в две линии, и, по команде, понеслись с места в карьер. К первому шесту прежде прискакал донской взвод и, сделав выстрел, понесся далее; но рассветаевцы не зазевались и, поразмяв коней, не только первыми прилетели к [345] последнему шесту, а успели вернуться и у предпоследнего шеста вместе сделали выстрелы с донцами, еще недоскакавшими до призового шеста. Пари было выиграно и подполковник Я-н, убежденный опытом, воскликнул: «Да, ваше превосходительство, это не люди, а черти!.. Еще не осадив коня, прислуга кубарем слетала и подхватывала орудия с передков. Как бы то ни было, а быстрота и ловкость остались за линейцами.

Потянулись опять своей чередой мирные дни; опять стоянка в прикрытии рубки леса, да на фуражировке сменялась нарядом на ночь, для встречи выбегавшим целыми семьями чеченцам, селившимся под выстрелами укрепления. Все это время не было порядочных схваток и ограничивалось пустой перестрелкой на рубке леса. Спокойствие было томительное; вместо осторожности явилась беспечность.

Однажды, возвратившись в свой балаган с ужина от начальника отрядной артиллерии, нашего бригадного и батарейного командира, полковника фон-Штемпеля, я и, прикомандированный от № 24-го конной батареи поручик К-в, мой смоленский земляк, вздумали заняться туалетом и велели вычистить сапоги, несходившие с ног более месяца. Усердный деньщик К-ва, незабвенный Балацко, вычистив на славу, перемешал сапоги, а у К-ва ножка была благодатная. Ночью тревога... Чеченцы подкрались и сняли несколько оплошных на секрете. Пошла кутерьма — артиллерия запрягай... Вскочили мы оба спросонья, надел я чужие самоходы и ускакал, а бедный К-в как ни бился, а выехал перед своим взводом в одних носках...

В конце августа, отряд посетил наместник, князь Воронцов. Горцы, как бы в честь его приезда, вздумали заявить о себе.

3-го сентября колонна фуражиров, под командой подполковника Голубинского-Лебединского, выступила с рассветом на долину реки Натхой, окруженную Гойтинским и Ичкеринским лесом. Мой взвод был в авангарде. Придя на место, я велел отпрячь коней, покрыть оглобли ящика буркой и спокойно залез в холодок, покуривая люльку. Около полудня, подъехал ко мне подполковник Голубицкий, приветствуя словами: «здорово ученая артиллерия» — слово, подхваченное зубоскалами от нашего добряка хорунжего Даркина. Едва он успел усесться в холодок и приняться за закуску, как раздулись выстрелы и гик в цепи милиционеров, которые, бросившись уходить, сбили не только казачьи, но и пехотную цепь, и на хвостах внесли чеченцев в самую колонну. Повозки и фуражиры, [346] расползшиеся по долине, как тараканы по избе, захвачены были врасплох, и, пока опомнились, немало легло люда под ударами шашек. Всюду слышался отчаянный призыв: «подавай сюда орудию!» Значит, дело было плохо, когда солдаты кричат «орудию!» Молодцевато заявил себя батарейный взвод поручика Буйвида в этом случае. Между тем, толпы горцев, конных и пеших, выдвигались из леса, и артиллерия наибов Талгика, Дуба и Ахверды-Магомы открыла огонь из семи орудий против наших четырех. Встрепенулись в лагере и верст шесть или семь, перегоняя друг друга, летела на выручку нас вся отрядная сила. Пошла потеха на славу: сбитые со всех пунктов, горцы бежали толпами, устилая след трупами. Полковник Штемпель велел мне стать у замаскированного кустами мостика через Натхой... Запрыгала картечь по сбившимся в кучу горцам; переправ на реке, текущей в крутых берегах, было мало, а до другого мостка было не близко, и много полегло, из числа забравшихся по сю сторону реки, чеченцев. Поражение было общее; горцы едва увезли свою артиллерию в лесную трущобу. Во время преследования бегущего неприятеля к реке Валерику, столь поэтически описанной Лермонтовым несясь в карьер со взводом, я был позван Штемпелем и, получив от него приказание, поскакал к взводу, исчезнувшему из глаз в густом бурьяне. При этом я едва не налетел на взвод шамилевской артиллерии, улепетывавшей во все повода, считая его за свой; по счастью, заметил вовремя разношерстных коней и не по шестерику, а восьмериками в орудиях... А то пришлось бы мне поплатиться головой или, что еще хуже, попасть на цепь в яму наиба.

Собрались войска после преследования; выстроились и прошли гордо и стройно мимо кургана, с которого наместник благодарил за дружный и славный бой. Того же, дня, к вечеру, были лично награждены князем Воронцовым все наиболее отличившиеся в деле. Я получил дорогие золотые часы с цепью. Потеря наша была довольно значительна, но ничтожна по сравнению с понесенной горцами, оставившими три значка и зарядный ящик.

Дня через два уехал наместник. Мы, до 22-го декабря, имели, как и прежде, только незначительные стычки с чеченцами. Укрепление было окончено и вполне вооружено. Оставив сильный гарнизон, отряд возвратился на Сунженскую линию и там распущен по домам.

Аполлон Шпаковский.