СОЛТАН В.

НА ГУНИБЕ

в 1859 и 1871 гг.

Штурм Гуниба.

Гуниб, находясь в центре Андаляльского общества, среди наиболее возвышенных скал Дагестана, во время прежней долголетней войны на восточном Кавказе, ни разу не подвергался нападению со стороны наших войск, хотя не раз длинные вереницы наших штыков блистали вокруг него на тропинках, вьющихся по вершинам соседних утесов и по кручам, спускающимся в глубокие ущелья, где горные реки, пенясь в каменных теснинах, оглушают путника вечным своим грохотом. Там, вблизи Гуниба, происходили в былое время кровавые бои, большею частью под начальством князя Аргутинского, и не мало нашей крови пролито под Ругжами, Тилишлями и Гергебилем; при штурме двух последних каменных твердынь присутствовал князь Воронцов. Но великан Гуниб, по-прежнему, оставался в стороне от военных действий. [392]

Недоступность Гуниба заключалась в его топографических особенностях. Он стоит совершенно особняком, среди скалистых гор, не соединяясь с ними ни седловинами, ни боковыми гребнями. Его продолговатое основание, имеющее в окружности около 25-ти верст, на взгляд сокращается значительною высотою его боковых подъемов, покрытых внизу щебнистою осыпью и обломками громадных камней, а вверху увенчанных отвесными скалами, расположенными одна над другою в три яруса, так что их вершина составляет как бы старинную крепостную стену. Самая же поверхность горы имеет вид воронкообразный, на подобие чашки, выщербленной с одной стороны, именно с юга.

Эта щербина, сверху донизу усеянная огромными скалистыми обломками, составляла ахиллесову пятку Гуниба. Там пролегала дорога на гору, которая, пройдя внизу чрез шаткий деревянный мост, переброшенный над рекою Кара-Койсу, круто поднималась между каменными обломками на вершину горы, где, в ее воронкообразной котловине, среди березовых рощ, находился каменный аул гунибский. Там же были и посевы жителей, и роскошные травы, орошаемые водами небольшой речки, которая, пробежав вдоль вершины горы, ниспадает шумным водопадом через эту щербину в Кара-Койсу.

Этот-то единственно возможный доступ к Гунибу, в последнее время, был прегражден в самом трудном месте крутого подъема, каменною стеною с многочисленными ружейными бойницами. Таким образом, Гуниб стал недоступным с юга, со стороны Кара-Койсу, как и с прочих сторон, обращенных с запада на ругжинские и тилишлинские высоты, с севера — на котловину Аварского Койсу, за которою живописно красуются высоты Аварии и андийские гребни, и, наконец, с востока — на Карадахские и Кегерские кряжи, между коими река Кара-Койсу с ревом пробивается чрез скалистую расщелину. Над речною пропастью по склону отвесной скалы, извивалась узкая тропинка, ведшая к новым Салтам (старые разрушены князем Воронцовым в 1847 году) и далее по берегу Кара-Койсу к шамилевской крепости Улу-Кала, расположенной при слиянии этой реки с Казикумухским Койсу, который протекает с юга на север вдоль всего Дагестана и принимает все воды с главного хребта. Против Улу-калы, на правом берегу Казикумухского Койсу, красуются остатки Гергебиля, огромного каменного аула, разрушенного нашими войсками в 1848 году. Южнее, вверх по правому берегу Койсу, возвышаются утесы Кутешинской горы, пересекаемые Хаджалмахинским [393] ущельем, по которому идет дорога из Темир-Хан-Шуры в Андаляль; на границе этого владения у каменного моста, через Казикумухское Койсу, сторожило Хаджалмахинское укрепление с двухротным гарнизоном и крепостными орудиями.

В описываемое время, т.е. в начале 1857 года, никто и не догадывался о событии, имевшем совершиться на Гунибе, и мы, в составе 1-го батальона Самурского пехотного полка, после зимней стоянки в ауле Кутешах, выйдя в лагерь на Кутешинскую гору, преспокойно занялись обычным наблюдением за горцами, препятствуя небольшим их партиям вторгаться в наши пределы и откармливая, при этом, обильною травою наших лошадей.

Таким образом, при полном бездействии, время шло вяло; единственным нашим развлечением было пользование роскошным горным воздухом.

Многолетние попытки наших войск проникнуть в глубь этих гор заставили нас, наконец, примириться с трудностью доступа к ним, и хотя слухи об успешном действии наших отрядов со стороны Салатавии и Гумбета изредка доходили до нас, но, по примеру прежних лет, казалось, что это не могло повлечь сразу к полному и окончательному успеху. Тем не менее, полковник Лазарев, начальствовавший здесь пограничною местностью, отчасти уже знал через лазутчиков, что в горах начало проявляться разочарование в могуществе имама, коего казну, перевозимую подальше от места действий наших отрядов на Гуниб, дерзкие тилитлинцы покушались даже разграбить.

В последних числах июля мы были, наконец, вызваны к делу. От полковника Лазарева, имевшего пребывание в ауле Кутешах, было получено предписание немедленно отправить две роты нашего батальона на соединение с тремя ротами линейного батальона, выступавшего из Темир-Хан-Шуры в пограничное урочище Шенширек.

Это удовольствие досталось 1-й линейной и 1-й стрелковой ротам, состоявшим под моею командою.

Горнист протрубил сигнал вьючить лошадей, а затем:

«Надевай ранцы! Становись в ружье!»

Мы спустились. на темир-хан-шуринскую дорогу и, в июльскую жару, потянулись гуськом, с своим вьючным обозом, по известковой волнистой местности безлесной Акуши. Этот участок наших владений более всего подвергался нападениям мелких партий горцев, пробиравшихся ночью по склонам Кутешинской [394] горы и через бурундукальский проход; однако же, благодаря мерам, принимавшимся распорядительностью Лазарева, им редко удавалось захватить добычу.

Личность этого правителя наших пограничных владений была замечательна. Он отличался, главным образом, отвагою и прямотою, так что, когда барон Врангель, человек тоже с рыцарскими качествами, вступив в командование войсками Прикаспийского края, объезжал пограничную линию и, будучи приглашен полковником Лазаревым к обеду, спросил его, указывая на обстановку стола:

«Вы, полковник, имеете, по-видимому, хорошее состояние?»

— «Нет, ваше превосходительство, — отвечал Лазарев с полною откровенностью, — я имею средства от некомплекта милиции, и это мне служит на представительство перед народом и на лазутчиков».

Барон Врангель остался очень доволен этим прямодушным ответом, не видя тут корысти, а лишь одну только пользу для общего дела.

Миновав по пути селение Оглы, мы своротили к Шенширеку и, после ночного отдыха, прибыли на следующее утро к лагерю линейных рот. Никто не знал цели нашего сбора, но видно было, что затевается какое-то движение, так как вскоре из Темир-Хан-Шуры прибыл генерал-майор кн. Тарханов, принявший начальство над нашею колонною, а вслед за ним и полковник Лазарев с своей акушинскою конною милициею.

На другой день, ранним утром, наша колонна вслед за милициею полковника Лазарева выступила дальше.

Высота Харкасская, точно также как и Кутешинская спускается отлого к востоку и отвесно к западу, т.е. в долину протекающей там Койсу, по течению которой, за Гергебилем, расположены Зиряны и другие памятные боями аулы.

Пройдя Харкас, мы начали спускаться в Бурундукальское ущелье; дорога шла круто вниз, извиваясь зигзагами по спуску, который все более и более суживается, оканчиваясь знаменитым Бурундукальским проходом в Койсубулинскую долину, который образуется двумя отвесными совершенно сближенными скалами; проход этот загорожен был высокою каменною стеною; небольшие дверцы ее, в которые могла пройти всего одна только лошадь, охранялись башнею с бойницами.

Подходя к проходу, мы услышали из глубины ущелья ружейные выстрелы перестрелки, завязавшейся между милициею полковника [395] Лазарева, прибывшею туда ранее нас, и караульщиками, сидевшими в башне. Мюриды были там в безопасности, поэтому, в ожидании прибытия горных орудий, милиционерам приказано было прекратить стрельбу. Оказалось, что кроме наших пяти рот из Темир-Хан-Шуры шли еще под командою генерала Манюкина два сводных батальона при двух горных орудиях и множество пешей милиции. Мы предполагали, что горцы, по обыкновению, окажут горячее сопротивление; но те почему-то и на тревогу не явились, хотя аул Араканы был недалеко, за скалою.

Когда же колонна генерала Манюкина спустилась по той самой единственной дороге, по которой шли и мы, и два горных орудия с близкого расстояния пробили брешь в башне, то сидевшие там мюриды все-таки продолжали стрелять, а бывшие у них две женщины с двумя ишаками, привозившие, вероятно, мужьям провизию, побежали в долину. При этом солдаты не вытерпели, чтобы не послать им вдогонку свое: «тю! тю!» с общим смехом.

Но надобно было покончить с защитниками башни, и полковник Лазарев пустил на штурм своих милиционеров. Взобравшись на стену, подсаживая один другого, они вмиг порешили с караульщиками, потеряв при этом одного милиционера убитым.

Расположившись лагерем на возвышенной площадке, возле самого прохода, мы приступили к разорению неприятельской стены и, через несколько часов, совершенно разнесли ее, дав место свободному проходу. До 1843 г., в 10 верстах от этого места, пролегал наш главный путь, через Зиряны, в Аварию и Хунзах — базис наших укрепленных пунктов, которые тогда геройски держались перед массою фанатизированных Шамилем скопищ, но долго не могли устоять и были разрушены; тут же, возле прохода, остался лишь слабый признак нашего бывшего укрепления.

К вечеру, когда жара спала, нами была произведена рекогносцировка, из которой можно было убедиться, что жители Койсубулинской долины, под влиянием ошеломлявших успехов нового «сендаря» (главнокомандующего), потеряли веру в Шамиля и предпочли оставаться равнодушными ко всему, что бы ни случилось, так что во время рекогносцировки ни одного выстрела не было ими сделано.

Переночевав в Бурундук-кале, наша колонна поднялась через Харкас на прежнюю свою позицию, куда приехал и наш командир полка, полковник Лисовский. От него я получил последовавшее распоряжение ехать в штаб-квартиру нашего полка, урочище Дешлагар, и собрать там из частей 5-го батальона [396] 3-х ротный сводный батальон, который должен был следовать в селение Кумух под начальство князя Тарханова, имевшего двинуться оттуда к аулам, расположенным вдоль западных склонов Турчидага.

Князь Тарханов выехал утром в Кумух, через Кутеши, в сопровождении конвоя из кумухской милиции. Я тоже пристроился к нему. Мы быстро проехали 30-ти верстное расстояние по разогретой солнцем дороге и прибыли на привал в Кутеши довольно рано. Князь остановился в каменном доме, где стоял прежде полковник Лазарев, на небольшой возвышенности, при въезде в аул, а я заехал к своему офицеру, остававшемуся в ауле при батальонных вещах.

Не прошло и получаса, как в ауле поднялась тревога. Оказалось, что один из конвойных князя Тарханова, стоявших на возвышенности возле начальнического дома, спустился на площадь и начал кормить свою лошадь на старом татарском кладбище. Подошедшие два кутешинца стали гнать его с кладбища, но тот, после произнесенных с обеих сторон ругательств, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелом убил более назойливого акушинца. Поднялся крик, и милиционер, видя сбегавшихся жителей, бросил свою лошадь и побежал через огород напрямик к своим. Все это было видно из сакль, по обыкновению амфитеатром обращенных к площади, откуда возбужденный народ спешил с винтовками, а провинившийся милиционер, между тем, был настигнут в огороде другим акушинцем и одним ударом широкого кинжала убит наповал. Кумухцы, которые были в давней вражде с акушинцами, воздержались от вмешательства в это дело, видя свою малочисленность, и удалились во двор начальнического дома, откуда, сопровождая далее князя Тарханова, уехали невредимы. Подобные сцены у горских жителей в то время были не редкость и на них не обращалось особенного внимания, так как платить кровью за кровь было у них законом.

Вслед за этим уехал и я, на этот раз один, по дороге из Акуши в приморскую долину, где, в 3-х верстах от последних высот, на продолговатом кургане, ютилась штаб-квартира Самурского пехотного полка, урочище Дешлагар.

Здесь никто не думал ни о Шамиле, ни о действиях против него, на то были отряды. Тут хлопотали только о покосах, да об огородах, необходимых для запасов овощей на зиму, и привезенное мною распоряжение всполошило всех, даже полковых [397] дам, составлявших, по большей части, в семейном отношении принадлежность 5-го батальона. Но мне здесь не пришлось быть действующим лицом, так как на другой же день, с прибывшим нарочным, мне было предписано немедленно возвратиться в Кутеши, к своему батальону, а сводный баталион поручался капитану Слюсаренко.

Прибыв поздно вечером на кутешинские высоты, я застал всех наших готовыми к выступлению — и куда же? Куда никому и не снилось: в неприятельскую крепость Улу-кала! Там уже находился полковник Лазарев, успевший того же дня пройти через Бурундукальское ущелье с своею конною милициею и нашими двумя ротами и без выстрела занять эту крепость.

Поразителен был переход горцев от недавней враждебности к совершенному оцепенению. Теперь и грозный имам, находившийся с своими мюридами на Гунибе, не имел на них никакого влияния. То же происходило и в Аварии, после вступления туда главнокомандующего, так что по пути в одном небольшом ауле произошел даже своего рода курьезный случай: главнокомандующий ехал со своим штабом впереди авангарда, зная, что аул, к которому они подъезжали также, покорился; завоеватель был погружен в свою думу, и вдруг ему на встречу раздался оглушительный залп из двухсот винтовок, пули которых просвистели над головами всадников. Князь Барятинский остановился в недоумении, но горцы, после этого горячего привета, кланяясь, вышли из аула с изъявлением покорности.

Нам предстояло спуститься с Кутешинской горы по вьючной тропе, проделанной в прежнее время для прямого сообщения с Хаджалмахинским укреплением. Кружный путь вел туда по темир-хан-шуринской дороге в обход Кутешей. В полночь мы выступили под начальством своего батальонного командира полковника Барсукова. Трудно было спускаться по извилистой, едва приметной и уже временем попорченной тропе, ведущей с огромной высоты по обрывистым кручам в долину Казикумухского Койсу. Только к свету спустились мы вниз и, оставив в стороне Хаджалмахи, пошли далее берегом Койсу, вдоль крутых скатов Кутешинской горы.

Миновав Гергебиль, расположенный на обрывистом склоне горы, мы очутились перед новым созданием Шамиля, крепостью Улу-кала. Она прилегала к скале, возвышаясь при слиянии рек (Кара-Койсу с Казикумухским Койсу), и, обнесенная земляным валом с блестевшими на нем медными орудиями, имела внушительный [398] вид; в крепость вел колышущийся деревянный мост, перекинутый над глубокими обрывами, в котором бушевала река.

Небольшая колонна полковника Лазарева расположена была возле крепости на припекаемой солнцем площадке, где расположились и мы, соединившись с двумя ротами. Теперь силы нашей колонны были настолько велики, что какие-либо случайные перемены в настроении горцев не могли причинить нам беспокойства, как то произошло только что при занятии крепости; это было так: когда полковник Лазарев, уверенный в покорности гарнизона, подъехал к крепости с милициею, то горцы, растворив крепостные ворота и пропустив полковника, затворили их перед милициею, так что начальствовавший колонною очутился один среди мюридов; впрочем, полковник Лазарев выказал тут в этом случае полное самообладание: преважно вынув из кармана горсть золотых монет, он сунул их горцам, стоявшим справа, потом другую горсть роздал горцам, выпучившим на него глаза, слева и поехал дальше, а ворота, как по мановению волшебного жезла, снова растворились для пропуска милиции.

Перед крепостью Улу-кала мы простояли несколько дней; причем полковник Лазарев умел привлечь к себе всех окрестных жителей, которые с утра до вечера толпились около него и вслушивались в каждое его слово, так что на его предложение перекинуть через Кара-Койсу мост они с полною готовностью изъявили свое согласие.

Между тем, войска наши, с главнокомандующим во главе и его главными сотрудниками (генералы Милютин, Евдокимов, Врангель) прошли Аварию и уже приближались к Гунибу, где Шамиль рассчитывал себя отстоять. Вскоре до нас стали доноситься орудийные выстрелы, когда наши войска, обойдя Гуниб с запада чрез Тилитли и Ругжи, начали подниматься по узкой тропе на Кегерские высоты. Выстрелы эти производились с южной стороны Гуниба, с небольшого выступа, у каменной стены, где находились сакли андаляльского наиба Хаджи-Янко. Это происходило в первых числах августа; вслед засим, нам было приказано идти к Карадаху, к переправе чрез Аварское Койсу, куда полковник Лазарев и сам отправился вперед с милициею, дав нам для следования проводников.

Приближавшиеся события интересовали нас всех и мы быстро шли по скалистой тропе с крутыми подъемами и спусками, под палящим солнцем; жители встречали нас приветствиями, подаваемыми [399] письменно, за которые, разумеется, приходилось отплачиваться «пешкешами».

В Карадахскую котловину мы спустились перед вечером и расположились лагерем на небольшой выжженной солнцем площадке около Аварского Койсу. Там мы нашли висячий деревянный мост через реку, с караульною башнею и больше ничего: других жилищ там не было. Самая же площадка, расположенная на правом берегу реки, с трех сторон была окружена черною отвесною скалою, которая имеет две расщелины: одна из них пропускает Аварское Койсу, над которым идет дорога к главному хребту, а другая, на подобие коридора, куда не заглядывает солнце, ведет прямо к Гунибу. По дну этой второй расщелины струится небольшая речка, и беда путнику, если его там застигнет дождь: вода, мгновенно прибывающая, сносит все встречающееся ей на пути, стремясь по тесному ложу между отвесных свал в Койсу. По другую сторону реки возвышается Хунзахская гора, по которой вьется дорога в Хунзах и далее, к тому месту, где были оставлены нашими войсками оберегательные пункты.

Нам не было известно дальнейшее наше назначение, поэтому приходилось сидеть выжидательно в этой котловине, как в горшке; но на другой день, после полудня, получено было приказание: «двум нашим ротам немедленно следовать к Гунибу и расположиться у подошвы его, возле аульчика Хоточь»; для чего были присланы полковником Лазаревым проводники из его милиции, стоявшей биваком между Гунибом и Салтинским ущельем.

Требовавшиеся роты тотчас же выступили под моею командою и, пройдя чрез скалистую теснину вверх по Аварскому Койсу, повернули к югу и начали подыматься на крутой отрог Карадахского кряжа. День был жаркий, наши люди и лошади, одолеваемые крутизною подъема, медленно подвигались вперед, так что только к заходу солнца мы перевалили через отрог. Нашим глазам представился Гуниб во всем величии с северной своей стороны. Его скалистые отвесные стены, высящиеся на сотни саженей, придавали ему внушительный вид, тем более нас интересовавший, что тут должна была решиться судьба имама и мюридизма.

Когда мы стали спускаться к подошве Гуниба, то с его восточного гребня шамилевское орудие сделало в нашу сторону несколько расстановочных выстрелов, ядра которых просвистели где-то [400] высоко. Наступившие вскоре сумерки покрыли вечерним мраком и очертание Гуниба и его низменные окрестности, а когда мы пришли на указанное проводниками место, то уже совершенно стемнело, так что пришлось избирать стоянку на оказавшемся при дороге косогоре почти ощупью.

После знойного дня нас мучила нестерпимая жажда, и на наше счастье к нам вышло несколько хоточинцев, которые, на просьбу «су тащи», принесли целый кувшин холодной родниковой воды, за что, разумеется, получили «пешкеш» и, в добавок, согласились указать солдатам источник этой освежительной влаги.

Поутру оказалось, что мы находились не более как во ста саженях от подошвы Гуниба и от аульчика Хоточи, гнездящегося под горою. На самом же гребне великана, около каменной караулки, копошилось много людей, а возле них виднелась отдельная группа горцев, впереди которой стоял человек в белой чалме. По словам пришедших к нам хоточинцев, это был сам Шамиль. Таким образом, хотя издали, а все-таки нам первым пришлось увидеть знаменитого имама.

Мы стояли с восточной стороны Гуниба и на этом склоне, на нижней земляной насыпи, начиналась тропа, ведущая к каменной полосе подъема и к караулке.

— Бу иол? — спрашивали мы жителей.

— Иox, — они отвечали, — иол пропал.

И по их жестам, вперемежку с некоторыми русскими словами, можно было понять. что тропа эта в верхней части была взорвана.

На другой день прибыли и остальные роты нашего батальона, смененные в Карадахе 2-м батальоном Самурского же полка.

Наша позиция хотя была неудобна, находясь на конечном откосе подгорья, но за то мы не подвергались орудийным выстрелам с вершины Гуниба, где, около караулки стояло орудие. Оно было слишком высоко для прицельного выстрела, а для навесного — мы были слишком близко к нему, так что горцы перестали обращать на нас внимание и деятельно занялись какими-то работами наверху.

В это время нам пришлось посылать за провиантом, что было сопряжено с большим неудобством, так как в ближайший ходжалмахинский магазин можно было добраться только кружным путем через Карадах. Из этого же магазина продовольствовался и отряд, но с Кегера к нему добраться весьма близко. [401]

Чтобы устранить это неудобство, полковник Лазарев приказал осмотреть тропу через Салтинское ущелье; при осмотре участвовал и я, но тропа оказалась взорванною в самом трудном месте.

Между тем, для превращения сообщения с горцами, решено было блокировать Гуниб со всех его сторон. С этою целью, с Кегера ночью, прибыли 3-й и 4-й батальоны Ширванского пехотного и 2-й батальон Грузинского гренадерского полков; (днем спуск был под неприятельскими выстрелами); первые два батальона стали левее нас, около аульчика Хиндах, расположенного также у подошвы Гуниба, а грузинцы стали правее нас, за Хоточем. С северной стороны Гуниба, заняли позицию батальоны Дагестанского пехотного полка, с западной — Апшеронский полк, с юго-западной стрелковый батальон (ныне 4-й), два батальона самурцев (4-й и сборный из частей 5-го батальона) и, наконец, с юга, у подъема со стороны Кара-Койсу — 1-й и 2-й батальоны ширванцев с горными орудиями.

Все эти блокирующие войска сообщались патрулями и предполагалось, что Шамиль, стесненный прокормлением нескольких сот своих мюридов одними средствами гунибского аула, скоро вынужден будет сдаться. Но, как оказалось впоследствии, там были сосредоточены большие запасы хлеба и фуража, собранные гунибцами со своих посевов и покосов, которыми изобиловали окрестности их аула и кутанов, раскинутых по Гунибу.

В тоже время были начаты с Шамилем переговоры о сдаче, которые велись полковником Лазаревым, каждый раз поднимавшимся для этого до половины горы, по дороге со стороны Кара-Койсу, куда спускался для той же цели старший сын Шамиля Казимагома. Но эти переговоры длились понапрасну: видно было, что Шамиль желал только выиграть время, рассчитывая на какой-нибудь благоприятный для него поворот обстоятельств и продолжал, между тем, поддерживать свой престиж орудийными выстрелами, чем затруднял днем сообщение блокировавших войск с Кегером. Шамиль одушевлял своих мюридов с полною уверенностью в невозможности взять Гуниб приступом и при этом подсмеивался, говоря: «Русские смотрят на Гуниб, как лающие собаки на луну».

Так проходило время, причиняя нам не мало труда в подвозе из Ходжалмах провианта; к тому же стало крайне затруднительно получать и корм для лошадей на выжженной низменности вокруг Гуниба, где кукурузные стебли, кое-где еще остававшиеся, наконец, все были вытравлены. [402]

24-го августа 1859 г., перед вечером, наш батальон был передвинут вперед, к самой подошве Гуниба, а вслед засим прибыл к нам и генерал Кесслер, начальствовавший блокировавшими войсками. Он лично передавал войскам указание для дальнейших действий. В это самое время Шамиль вздумал пускать в нас гранаты и так как их нельзя было направлять почти отвесно книзу, то горцы ухитрились поднять дуло мортиры вверх, с тем намерением, чтобы гранаты лопались на возвратном пути у подошвы горы, где расположился батальон; но эти опыты возбудили только общий смех, потому что пущенные таким образом несколько гранат разрывались каждый раз над головами самих же горцев, заставляя их разбегаться.

Пробыв с нами с четверть часа, генерал Кесслер передал нам приказание выдвинуть, с наступлением темноты, две роты к первому каменному поясу горы и объявил, что в 11-ть часов ночи будет произведена ложная тревога по сигнальной ракете, пущенной из-за Кара-Койсу, где, на подъеме к Кегеру, будет находиться в небольшом аульчике сам генерал Кес-слер. При этом барабанщикам и горнистам было приказано во время тревоги играть атаку, а солдатам, не выходя из-за своих закрытий, за обломками скал, кричать «ура». Генерал Кесслер прибавил, что это распоряжение сообщено всем блокирующим войскам и что времени действительного штурма назначено не будет, а чтобы войска старались взобраться наверх, пользуясь каждою удобною минутою.

Такое распоряжение вполне согласовалось с обстоятельствами и местом и поэтому имело желаемый успех.

Никто из нас не сомневался в этом успехе, хотя перед нашими глазами возвышалась громадных размеров твердыня, с отвесными скалистыми поясами, но войска были под влиянием полной самоуверенности, которую разделял и главнокомандующий, рассчитывавший, по рассказам, еще до прихода к Гунибу, что все будет покончено с Шамилем до 26-го августа.

Ко дню штурма, к нашему батальону прибыли еще два штаб-офицера: начальник стрелков полка, майор Иванов и переведенный в наш полк, подполковник Куприянов.

Когда стемнело, назначенные две роты (4-я линейная штабс-капитана Звоскова и 1-я стрелковая поручика Головинского), сопровождаемые командиром батальона и, по его предложению, наличными штаб-офицерами, осторожно пробираясь гуськом между камнями, с трудом добрались по земляной осыпи до скалистого [403] пояса, где и расположились под каменными отвесами. Полковник Борсуков, не желая обидеть старшего из нас, вновь прибывшего и еще незнакомого с горною войною, умолчал о необходимом здесь назначении штаб-офицера и поручил эти роты старшему ротному командиру. Так что мы все остались с носом и вместе с командиром возвратились назад.

Ровно в 11-ть часов ночи, на подъеме за Кара-Койсу, зашипела ракета и через несколько секунд, по всей нашей линии загремели барабаны с зычным звуком рожков, а затем мощное одушевляющее «ура» слилось с общим гулом начатой атаки. Горцы с минуту оставались в молчании, вероятно, ошеломленные неожиданностью, но вслед засим раздался и с их стороны не менее грозный гул валившихся камней, которые, рикошетируя по скалистому спуску, и разбрасывая по пути мелкие каменья и щебень, пролетали через наши головы с журчанием как бомбы. Крик горцев с горы вторил нашему «ура» и заготовленные ими огромные камни валились один за другим, наполняя воздух пылью и оглушительным грохотом, раздававшимся по всей горе.

Так продолжалось часа два, если не больше, среди общего гула, по временам то усиливавшегося, то ослабевавшего; до нас доносилось обрядное пение мюридов. Наконец, солдаты начали уставать, наше «ура» стало раздаваться все реже и реже, а затем и камни перестали валиться, так что, наконец, все сменилось прежнею тишиною, среди которой ясно был слышен смех успокоенных мюридов, разговаривавших между собою.

На другой день, с восходом солнца, взоры всех и каждого обратились на вершину Гуниба, но там людей не было видно, кроме 2— 3-х человек, показывавшихся около караулки. Наши роты, по-прежнему, прятались под скалою, а в нескольких стах шагах правее от них видны были, под тем же скалистым поясом, две роты грузинских гренадер. Все было спокойно, и наши солдаты уже начали приступать к утреннему чаепитью, как вдруг гренадеры, находившиеся под скалою, зашевелились, и их штыки, блестевшие на солнце, узкою полосою начали вытягиваться вдоль изгибов отвесной скалы. (Рассказывали будто беглый солдат крикнул с горы: «Идите, они все возле аула!»)

У нас невольно раздался общий крик «в ружье!» Подавая двум передовым ротам знак шапками и сообщая им криками о движении вперед, мы сами стали подниматься на гору, скользя по мелким камням, катившимся рикошетами на шедших позади. [404]

Слева поднимались ширванцы, а справа гренадеры, и весь обращенный к нам склон горы покрылся взбиравшимися солдатами, между которыми видны были и милиционеры, сопровождавшие генерала Тарханова, который командовал войсками со стороны нашего фаса. Взбиравшиеся войска без затруднения дошли по крутой осыпи до скалистых поясов горы, а тут пришлось уже каждому в одиночку карабкаться с отвеса на отвес, не оборачиваясь и не глядя вниз, где штыки взбиравшихся товарищей и вышина подъема угрожали опасностью до головокружения. Но в это время все забылось! Одушевление, подобно волшебной силе, двигало нами, и каждый спешил безостановочно, цепляясь за неровности скалы то с помощью своих собственных рук, то при содействии товарищей, подставлявших приклады, так что скоро каменные поясы были пройдены и перед нами, на узком земляном свате оставалась только последняя скала, составляющая острый гребень вершины. По этому-то скату наши войска направились к караулке, находившейся на пониженном гребне и заграждавшей доступ по взорванной тропе. Караульные горцы из бойниц открыли ружейный огонь, который, впрочем, продолжался не долго, потому что несколько человек гренадер, взобравшись первые на оконечность гребня, подбежав к караулке, перекололи мюридов и дали возможность нашим двум передовым ротам выбить прикладами дверь караулки и хлынуть во внутреннюю местность горы.

Нашим взорам представилась следующая картина: в средине продольной котловины расположился аул, позади его, в северо-западу, шла возвышенная местность, а в юго-востоку мимо аула и березовых рощ, покрывающих западную сторону котловины, протекала речка, ниспадавшая при оконечности горы через щербину.

Когда мы стали спускаться в котловину, то позади аула, на возвышенности, видны были бежавшие к аулу апшеронцы. Они раньше всех взобрались на гору с северо-западной (самой высокой), стороны ее, но пока добежали до аула, туда спешили уже прочие войска. Наши же две передовые роты, взобравшись на гору, бросились не вправо, к аулу, а прямо к тому месту, где заметили над речкою саклю с лежавшими возле нее ядрами: это был шамилевский парк; этим маневром они пересекли дорогу бежавшим с южной стороны мюридам, где они охраняли каменную стену, заграждавшую главный доступ к вершине Гуниба. Мюриды, отрезанные от аула, вынуждены были скрыться в пролесках березовой рощи; но замеченные ширванцами (1-й и 2-й батальоны), которые спешили вслед за ними, и видя свое безвыходное [405] положение, при появлении на западном гребне стрелков и самурцев (4-го и 5-го батальонов), они вступили с преследовавшими их войсками в ожесточенный бой, в котором были перебиты все до единого.

Шамиль, собравший с утра к аулу большинство своих мюридов для оборонительных работ, при известии, что русские на горе, упал в обморок.

Между тем, горцы, находившиеся в ауле, открыли из сакль ружейный огонь по приближавшимся войскам; когда же наши солдаты подвезли два горных орудия и начали разрушать стены сакль, то два конных горца выскочили из аула и, подавая знак папахами, чтобы мы перестали стрелять, сообщили, что Шамиль сдается.

Затихшая на время перестрелка несколько раз возобновлялась одиночными выстрелами из аула; часы проходили за часами, но желаемого результата мы все не могли дождаться. Шамиль сдаваться не решался. Он находился все время со своими приближенными наибами в мечети, и его колебанию не было конца: он был встревожен неожиданностью случившегося.

Главнокомандующий, сидевший в это время на камне в березовой роще, невдалеке от аула, куда он прибыл с драгунами, заметив с Кегера блеск штыков на Гунибе, приказал, наконец, войскам готовиться в штурму; причем, чрез разосланных адъютантов, было объявлено «десять тысяч рублей награды тому, кто доставит Шамиля живьём».

Но лишь только войска начали стягиваться к аулу, из которого горцы возобновили учащенную стрельбу, как шамилевские парламентеры выскочили снова на открытое место, начали махать папахами и кричать, чтобы мы приостановились. Войска выражали нетерпение, видя крайне утомительную нерешительность Шамиля, но раздался сигнал «стой», и пришлось снова устремить взоры на мечеть. Нерешительность имама томила, без сомнения, и мюридов; а тем более жителей, имевших при себе свои семейства. В числе последних были и пленные грузинки, которые во время перерывов стрельбы, появлялись на краю аула и переговаривались с своими земляками дружинцами, бывшими в числе войск в своей красной кожаной одежде.

Картина, которой мы были свидетелями, была достойна кисти художника: все участвовавшие в штурме войска (в том числе и Дагестанский пехотный полк, взобравшийся с северной стороны) стояли вокруг аула в том положении, в котором они были приостановлены, а жители, собравшиеся с разных мест [406] посмотреть чем дело кончится, сплошными массами занимали вокруг аула все возвышенности; даже на крайних гребнях горы пестрел любопытный народ. По дороге же из аула к березовой роще, на небольшом пригорке, стоял барон Врангель, командовавший дагестанскими войсками, в мундире и красных чакчирах, а ближе к аулу — полковник Лазарев, который вел переговоры с шамилевскими наибами, выходившими на край аула.

Было уже около 4-х часов пополудни, когда общее любопытство достигло последней степени напряжения: на окраине аула, возле мечети, горцы зашевелились и из нее поспешно вышел небольшой кортеж с имамом во главе. Он был в белой чалме с кистью и в обыкновенной горской одежде, позади вели его белую верховую лошадь.

Народ, окружавший аул, и войска, завидев вышедшего Шамиля, крикнули «ура», которое оглушительным эхом пронеслось и по окрестным гребням котловины. Встревоженный Шамиль остановился, как бы намереваясь попятиться назад; но подошедший к нему полковник Лазарев успокоил его, и он снова спешным шагом направился к роще, где князь Барятинский, окруженный свитою, ожидал пленника, сидя на камне под тенью ветвистых берез.

Шамиль, как подобало побежденному, подойдя к главнокомандующему, упал на колени и поверг себя воле победителя...

И вот, знаменитый имам, могущественный повелитель неприступных гор, тот самый Шамиль, глава свирепого мюридизма, столь прославившийся в продолжение многих лет, на коленях ждет своей участи. Картина, поистине, великолепная!

К вечеру войска наши весело разошлись на свои позиции, оставив на Гунибе батальон апшеронцев.

На другой день, по случаю праздника 26-го августа, все войска были собраны на Кегере. где, выстроенные покоем, встретил главнокомандующего с барабанным боем и музыкою. Князь Барятинский, не объезжая войск, прямо выехал на середину парада и пожаловал войскам те десять тыс. рублей, которые были обещаны за взятие Шамиля живьем. Затем началось молебствие, оконченное коленопреклонением и пушечным салютом, при несмолкаемом «ура» на славу царю и отечеству. В заключение торжества, войска прошли церемониальным маршем; позади их следовали в пешем строю, под музыку, разукрашенные в серебро сотни разной милиции, приподнимая вверх папахи на приветствие главнокомандующего и оживленно отвечая: «сау-у!». [407]

Шамиль не обращал внимания на происходившее, сидя на земле перед своею палаткою, окруженный почетными муллами и некоторыми приверженцами из горских наибов. Он одушевленно с ними беседовал; те сидели молча, с поникшими головами. Выразительное лицо имама, с правильными тонкими чертами и густою бородою, окрашенною в темно-малиновый цвет, оживлялось блеском темных глаз, по временам задумчиво обращавшихся на горы, которых еще недавно он был властелином и потерю которых, навсегда, напоминали ему гордо ходившие вокруг него часовые из лейб-эриванцев.

Он уже оправился после испытанного накануне переполоха, причем был озадачен приемом, оказанным ему; прибыв, под конвоем драгун, к ставке главнокомандующего, где, вместо ожидаемой «ямы», ему подали чай, на серебряном подносе, с отличными сухарями, а вслед за этим появились и его жены, перевезенные со всем его богатством из гунибского аула.

На следующий день после парада, Шамиль на своем белом коне, конвоируемый драгунами, отправлен был по назначению, а вслед за ним отправилось и его семейство. Дагестан, утомленный долголетнею войною, сразу сделался мирным, как будто и не воевал никогда, но странно, что те жители, которые издавна были мирными и неоднократно страдали от шамилевских набегов, теперь, при его проезде, сочувственно встречали его, а женщины даже целовали ему руки.

Скоро собрался к отъезду и главный штаб, распределив войска по назначению. При этом мы узнали, что вместо прежнего нашего командира полковника Лисовского, оставлявшего службу, назначался герой согратлинской переправы полковник Девель, что весьма льстило военному самолюбию полка.

Утром 29-го августа 1859 г., главнокомандующий, в сопровождении многочисленной свиты, выехал из лагеря по пути через Ходжалмахи, на Дешлыгар и далее. Князь Барятинский ехал впереди свиты, мимо фланга нашего 1-го батальона, стоявшего в общей линии лагерных войск и, миновав линию в молчании, продолжал следовать дальше, не обращая внимания ни на выстроенные в линию войска, ни на покоренные им горы, вершины которых покрылись розовым отблеском восходящего солнца.

Тишина была полная, нарушаемая только топотом конских подков удалявшейся в молчании кавалькады. Казалось, что главнокомандующий или не заметил присутствия войск или просто не хотел себя беспокоить лишнею церемониею. Так или иначе, но [408] оставлять своего победоносного вождя без привета было не в духе кавказских войск и, под общим впечатлением минуты, пишущий эти строки в полголоса произнес, приподнимая шапку и обращаясь к 1-й роте самурцев, которою еще недавно командовал: «ура!». Батальонный командир, дисциплинированный на службе в бывшем 5-м пехотном корпусе, чуть не наскочил на виновного с возгласом: «что вы?» Но уже было поздно: «ура» загремело по всей линии батальона и одушевленно было подхвачено всеми войсками, с летевшими вверх белыми шапками.

Князь Барятинский продолжал ехать дальше, посматривая в нашу сторону, но «ура» не смолкало, так что главнокомандующий повернул, наконец, лошадь назад и, подъехав к батальону, громко произнес вдоль всей нашей линии, приподнимая фуражку: «спасибо вам, братцы!» Затихшее на мгновение «ура» снова загремело, сопровождая удалявшегося покорителя восточного Кавказа.

В следующие дни войска начали расходиться по своим штаб-квартирам и на пункты, предназначенные для занятия в горах; а наш батальон пошел на Гуниб, на смену апшеронцев. Там мы вскоре узнали, что начальником края и командующим войсками Дагестанской области назначался князь Меликов.

Император Александр Николаевич на Гунибе в 1871 г.

Спустя 12 лет после гунибского штурма, по широким, проложенным по всему Дагестану, дорогам мчались тройки с звонкими колокольчиками, развозившие распоряжения по случаю ожидавшегося приезда императора Александра II.

Гуниб, уже застроенный укреплением, вцепившимся в верхнюю часть горы, обращенную к югу, теперь всем напоминает незыблемое водворение здесь русского оружия. Самое же укрепление, венчающее двухэтажными казармами верхний скалистый гребень горы, спускается ломанными линиями крепостных стен до нижнего уступа, где стояли некогда сакли Хаджи-Янко и где находится теперь центр укрепления с площадью, штаб-квартирными постройками и церковью, праздничный звон которой далеко разносится по окрестностям со стосаженной высоты. Верхняя часть [409] укрепления соединяется с центром дорогою, которая идет тремя зигзагами, частью высечена в скале и частью утверждена на каменных устоях, уложенных искусно сухою кладкою, без цемента. Общий вид гунибского укрепления дополняется спуском к реке, который, выйдя из укрепления через нижние каменные ворота и миновав слободку семейных нижних чинов, размашистыми зигзагами исчерчивает всю нижнюю часть горы до самой глубины ущелья, где переходит на правый берег реки Кара-Койсу по широкому каменному мосту. Далее эта дорога широкою лентою вьется у подошвы Кегерских высот к Салтинскому ущелью, через которое полутоннелем с каменным барьером проходит над пропастью, в которой бурлит река, а по ту сторону этой теснины дорога разветвляется на две стороны: налево она идет через красный железный мост, перекинутый над Кара-Койсу, в Карадах, Хунзах и далее в Терскую область и направо, через Салтинские высоты и Ходжалмахинское укрепление — в Темир-Хан-Шуру и Дешлагар. Все эти дороги проложены довольно отлого по крутым высотам и глубоким ущельям и настолько широки, что две шестерки могут разъехаться свободно. С Карадаха проложена, кроме того, другая дорога к Гунибу, которая, пройдя по тесному Карадахскому ущелью и поднявшись бесконечными зигзагами на северную часть горы, проходит через тоннель, пробитый в верхнем каменном гребне, а затем идет мимо шамилевского аула и березовых рощ и спускается к северным воротам гунибского укрепления.

Проливные дожди, бывшие в то лето, часто портили дорогу к укреплению, промывая везде рытвины и нанося камни с верхней части горы. Каждый раз после дождей требовалось много рабочих для исправления причиненных им повреждений, для чего приходилось оставлять на время другие занятия, относившиеся к строевой службе. Поэтому стоявший здесь 12-й кавказский линейный батальон напряженно спешил выполнять работы по укреплению и прочие строевые занятия, которые могли производиться только отрывочно. К тому же, нужно было торопиться со всем этим по случаю приезда из Тифлиса начальствующих лиц, осматривавших все им подведомственное. Главный начальник края, князь Меликов, независимо от предварительных поверок его помощниками, лично объезжал край по путевым пунктам, где по несколько дней осматривал лежащие на этом пути укрепления: Ходжалмахинское, Гунибское, Карадахское, Хунзахское и другие пункты, которые, за исключением первого, все [410] были возведены заново, с целью, при каких бы то ни было обстоятельствах, воспрепятствовать катастрофам, подобным прошлым.

В числе прочих приготовлений, сделанных к высочайшему приезду, на Гуниб были доставлены из Темир-Хан-Шуры легкие экипажи, в запряжке которых подобранные батальонные лошади проезжались на верхний Гуниб, причем некоторые гунибские дамы, любительницы прогулок, имели случай с удобством прокатиться к тенистым березовым рощам и к апшеронскому подъему, где пышная травяная растительность изобиловала цветами.

Таким образом ни малейшая подробность, касавшаяся удобств и безопасности высочайшего проезда, не ускользнула от бдительного внимания князя Меликова; помимо заботы об исправном содержании дорог, что возлагалось на жителей, он сам лично удостоверялся в пригодности помещений на каждом ночлежном пункте и в качестве заготовленных лошадей, как верховых, так и упряжных. При этом верховая лошадь для государя была выбрана особенно тщательно: это был рыжей масти жеребец, с золотистым отливом, приведенный из Кюринского ханства; хотя он был росту среднего, но сильный и смелый до невероятности. Седок на нем, в присутствии князя Меликова, прорезывал солдатские колонны, несмотря на то, что по данному приказанию солдаты махали перед ним шапками и кричали «ура». Эта же лошадь и под орудийным выстрелом даже ухом не шевелила. Также и под экипаж для государя приготовлена была шестерка темно-серых молоканских лошадей, которые испытывались на подъемах и спусках; наконец, на них пробовали подъезжать в легкой коляске под два полевые орудия, выставленные на скалистом уступе возле церкви. Молокане (кучер и выносной) опускали вожжи, и лошади, ничего не подозревая, стояли себе смирно, как вдруг клубом взвивался над ними дым орудийных выстрелов, произведенных один вслед за другим, от которых лопались в ближайших офицерских флигелях стекла, но лошади, кроме одного дышловика, взглянувшего на орудия, оставались спокойны. Они как будто знали чего от них хотят. Впрочем, все молоканские лошади были хороши, и на них-то теперь молокане развозили нарочных, заняв все станции по путевой линии; теперь, не редко, во мраке ночи, по горам и глубоким ущельям, позвякивал колокольчик и подчас раздавались напевы заунывной русской песни.

Гуниб день ото дня оживлялся все более и более; для сопровождавших [411] государя лиц очищены шли квартиры преимущественно на площади, именно: в доме батальонного командира — для графа Перовского, для князя Трубецкого и адъютантов государя, в доме батальонного священника — для графа Шувалова, затем в казенных офицерских флигелях и частных домиках — для князя Меликова, германского военно-уполномоченного генерала Вердера, начальника штаба армии генерала Свистунова и для прочих лиц свиты; весь же дом начальника местного управления приготовлялся: верхний этаж для Государя Императора, а нижний для Наследника Цесаревича и великих князей: Владимира Александровича и его высочества главнокомандующего. Дом этот, находясь на возвышенности над юго-восточным обрывом горы, господствует над всем нижним укреплением и из его окон открывается местность вплоть до Салтинского ущелья.

Время высочайшего приезда приближалось и работы по устройству приема кипели. Заготовлялись также иллюминации: от местного управления на окрестных горах, а от батальона в самом укреплении, начиная с площади по линиям крепостных стен и вдоль дороги, идущей зигзагами до верхних казарм. Там, над верхним укреплением, устроен был вензель государя императора, величиною в 15-ть аршин, окрашенный белою краскою, так что и днем он хорошо был виден с самого низа горы. Вечером вензель и над ним корона имели быть освещены белыми матового цвета фонарями, и на башне, возле верхних ворот, устроен был флагшток для поднятия кейзер-флага и штандарта. Относительно иллюминации происходило сильное соревнование между горским управлением и батальоном; управлению хотелось во всем иметь первенство, рассчитывая и на свое горное освещение, но в действительности вышло не совсем так, как ожидалось.

У нас же, при всей исправности, все-таки душа не была покойна. Невольно являлась тревога за малейшую случайность, которая, при неблагоприятных обстоятельствах, могла расстроить все наши старания. Главным условием успешного торжества была хорошая погода, но, как нарочно, поднялся ветер, сметая по горам щебнистую пыль и предвещая дождь; а накануне государевого приезда, именно 10-го сентября, усиливавшийся ветер нагнал тучи и, хлеща в глаза дождевыми каплями и мелким щебнем, не дал нам кончить учения, к которому, наконец, собрали всех людей. [412]

Император Александр II, высадившись в Петровске и пробыв несколько дней в Темир-Хан-Шуре, осматривал расположенные там лагерем войска 21-й пехотной дивизии. 10-го сентября его величество выехал в горы, где первый ночлег был в Ходжалмахи. Оттуда, вечером, было прислано к нам распоряжение о порядке встречи и форме одежды, которая назначалась для почетного караула парадная, а для прочих войск — походная.

На другой день, 11-го сентября, с раннего утра в укреплении все было подметено, и люди пообедав стали одеваться, в ожидании первого салютационного выстрела, который было приказано произвести с верхней северо-восточной батареи при выезде государева поезда из Салтинского ущелья. Салютациею распоряжался артиллерии штабс-капитан Гаслер, временно начальствующий гунибскою крепостною артиллериею; пока он наблюдал с батареи за дорогою, виднеющеюся от самого Салтинского ущелья, наши роты, спустившись на площадь и сложив в саду, возле дома батальонного командира, амуницию и ружья, были готовы строиться шпалерами вдоль площади до поворота дороги на возвышенность к государевой квартире. Там выстроился и почетный караул с хором областной музыки, прибывшей из Темир-Хан-Шуры.

День уже клонился к вечеру, когда на верхней батарее взвился клубом дым первого выстрела. Царскому поезду еще нужно было проехать семь верст до Гуниба, и поэтому наши роты без суеты начали строиться на указанных местах, а я, с рапортом о состоянии укрепления, верхом спустился к нижней слободке и стал у спуска, при въезде в нее, с невольным в душе волнением. Там уже толпились окрестные жители, стоявшие по обе стороны извилистой дороги до самого низу горы. Погода была тихая и пасмурная, придававшая еще более торжественности всему окружавшему. С плато, на котором находилась слободка, не была видна часть дороги у моста через Кара-Койсу и поэтому мы узнали о приближении царского поезда лишь по крику «ура», который раздавался все ближе и ближе; наконец, на подъеме к слободке, из-за огромных скалистых обломков, показались передовые всадники конно-иррегулярного дагестанского полка, а вслед за ними неслась тройка молоканских лошадей, запряженных в легкий экипаж, в котором сидел император Александр II с его высочеством главнокомандующим.

Подъехав с рапортом, я был представлен государю его высочеством, добавившим в полголоса, обратившись ко мне: «прямо в церковь». [413]

В самой слободке поселяне встретили государя с хлебом-солью, причем его величество, выйдя из экипажа, милостиво обращался к ним с вопросами об их житье, а затем, сев на приготовленную верховую лошадь, начал подниматься в укреплению. Дорога шла под тенью вековых орехов до поворота, с которого виден водопад Гунибской речки, падающей с верхнего обрыва в глубокую кручу, разбиваясь при падении в мелкие серебристые брызги. Поднявшись к нижним воротам и обогнув южную кручу горы по длинному выступу с барьером, уложенным из камней над самою пропастью, дорога приводит на площадь. Группы солдат и народа, стоявшие вдоль дороги, завидя государя, приветствовали царский поезд чисто русским «ура», подаваясь вслед за государем к площади. Поднявшись на церковную площадь, где собрались все гунибские дамы и почетные граждане с хлебом-солью, государь встречен был у входа в церковь батальонным священником о. Иоанном Лебединским. Небольшая одноглавая гунибская церковь, со скромным, но довольно изящным украшением, обсаженная березками, рябиною и кленом и обставленная трофеями совершившегося покорения — шамилевскими пушками, теперь ознаменовалась событием, принесшим этому покорению новый блеск.

Выйдя из церкви, государь с минуту любовался общим видом укрепления и окрестною местностью. Затем, сев на лошадь, его величество со всею свитой поехал вдоль рядов выстроенных на площади войск, которые приветствовали его восторженным «ура». Возле дома, приготовленного для государя на небольшой площадке, левым флангом к подъезду, стоял почетный караул с начальником местных войск генералом Берхманом на правом фланге. Государь был встречен даргинским маршем, сменившимся, после приветствия, народным гимном и барабанным боем, заглушенным раскатами непрерывного «ура!» Государь шел медленно вдоль фронта рослых солдат, выразив им одобрение за их молодецкий вид, а затем, приняв ординарцев на левом фланге и пропустив роту «справа по отделениям», вошел в приготовленную для него квартиру; причем, по приказанию главнокомандующего, вместо отпущенной роты оставлен был караул из 40 рядовых при офицере.

Восторгу осчастливленных гунибцев не было предела. Они тотчас принялись приводить все в порядок: экипажи прибывшей свиты, загромоздившие площадь, быстро и без суеты были размещены по квартирам; все проезды по укреплению, запруженные [414] милицией, были очищены и подметены, так что праздничный вид повсюду восстановился.

К 6-ти часам вечера, прибывшие гости начали собираться к государевой квартире, любуясь на площадке перед домом видом окружающих гор, на которых уже начали зажигаться приготовленные костры, а на вершине Кегера выделился царский вензель, составленный из разноцветных фонарей, расставленных по склону горы. Но так как местность не была ровная, то и литера вышла не совсем удачно. Все-таки представитель местного управления с торжествующею улыбкою обратился к тут же стоявшему батальонному командиру с вопросом: «что же ваша иллюминация?» Но на верхнем укреплении начали уже зажигаться плошки, образуя огненные линии, над которыми засияла громадная вензелевая буква с короною; вскоре по всему укреплению загорелась иллюминация. Гуниб кишел народом, гулявшим при звуках музыки и песенников, и долго еще не умолкал шум народного веселья среди тихой прекрасной ночи.

Приглашенные к царскому столу вошли в дом. За обедом, беседуя с высокопоставленными лицами, государь обращался с вопросами и к тем, которым случай предоставил первый раз в жизни эту честь. В конце обеда его величество произнес тост за здоровье «славной кавказской армии» и ее главнокомандующего, выразив при этом признательность его высочеству и начальнику области, князю Меликову.

В ожидании возвращения князя Меликова, чтобы получить его приказания на следующий день, я сидел на крыльце своего помещения, переживая вновь только что испытанные впечатления. Время было уже позднее, кое-где догорали огни иллюминации, празднество притихло, как вдруг где-то высоко раздался как будто ружейный выстрел. Подбежав к часовому, стоявшему возле квартиры графа Перовского, я спросил: «где был выстрел?» Часовой указал к стороне церкви. Поспешив туда, к скалистому возвышению позади церкви, где находились небольшие постройки крепостной артиллерийской команды, я узнал, что офицер этой команды, старожилый гунибец, пустил ракету, чтобы татары, как он выразился, веселее поддерживали на Кегере иллюминацию. Пришлось попросить его воздержаться от подобных мер, могущих причинить недоразумение, тем более что в укреплении много было татар и разных милиций.

По возвращении князя Меликова с прочими лицами свиты, получено было приказание касательно предстоявшего на следующий [415] день смотра. В укреплении скоро все затихло, только мерные шаги часовых раздавались на скалистом грунте.

На другой день, с раннего утра, когда восходящее солнце не успело еще осветить вершин гунибских скал, наши солдаты управились уже с уборкою укрепления и начали готовиться в смотру.

На площади тем временем начали показываться свитские чины в мундирах при походной форме, из числа коих некоторые направились к государевой квартире, где собиралась и депутация от горского народа.

К назначенному для смотра времени, т.е. к 11-ти часам утра, баталион с областною музыкою выстроился на площади развернутым фронтом. Государь, после приема горской депутации верхом спустился на площадь в сопровождении их высочеств и лиц свиты и, приняв рапорт от представлявшего баталион, проехал вдоль фронта шагом, приветствуемый народным гимном и не смолкавшим «ура!».

Выехав перед батальоном, государь спросил: «Есть ли холостые патроны?» Однако же, при всей предусмотрительности, это обстоятельство, нередко практикуемое, было упущено из вида.

Выслушав крайне неуместное «нет», государь произвел учение «по-ротно в две линии», оконченное атакою артиллерийского кургана, а затем церемониальным маршем «шагом и бегом». Батальон был осчастливлен царским «спасибо» и выбором 9-ти нижних чинов в гвардию. Причем и офицеры имели счастье представляться его величеству, и каждый из них был удостоен милостивым словом.

Проезжая с площади, по пути на верхний Гуниб, государь осмотрел батальонный лазарет и казарму стрелковой роты. Устройство этой казармы государю понравилось, и на вопрос, обращенный ко мне: «все ли такие?», я ответил, что эта самая лучшая. Прочие казармы по строительному искусству, быть может, и считались лучшими, но стрелковая, построенная батальонным командиром, моим предместником, была несравненно удобнее, и я не мог выразиться иначе; однако, мой ответ, как оказалось впоследствии, не понравился заинтересованным лицам. При осмотре лазарета, помимо ласкового обращения к каждому из больных, государь удостоил и присутствовавших должностных офицеров вопросами об их прежней службе. Причем, на ответ заведующего хозяйством капитана Винникова, что он прежде служил в Кабардинском полку, государь указал на флигель-адъютанта князя Долгорукова, сказав: [416]

— Вот твой бывший однополчанин, признаешь ли ты его?

— Признаю, ваше императорское величество, — одушевленно отвечал капитан Винников, к которому не замедлил любезно подойти признаваемый блестящий свитский офицер. Государь со всеми был ласков, и все, имевшие счастье удостоиться его слова, чувствовали себя в невыразимом восторге. При дальнейшем следовании в гору государь любовался с высоты окрестною местностью, представляющею, по выражению самого государя, «грандиозную картину». Подъехав в верхним воротам крепости, государь принял рапорт и, получив на сделанный им вопрос, имеют ли эти ворота названия, отрицательный ответ, государь приказал верхние ворота именовать «Шамилевскими», а нижние — «князя Барятинского».

Проезжая далее, мимо березовых рощ, к шамилевскому аулу, государь расспрашивал меня о подробностях штурма, о чем я имел счастье докладывать, как бывший очевидец. В ауле государь взглянул на шамилевскую саклю, построенную по образцу наших слободских домиков, с деревянным полом и стекольными окнами, и на возвратном пути остановился в березовой роще, где в разбитых палатках приготовлен был завтрак. Роща эта отличается от прочих небольших рощиц старыми большими деревьями, покрывающими густою тенью внутренний склон западного гунибского гребня, который красиво возвышается террасами над дорогою. На нижней террасе этого склона, под тенистыми березами, находится большой камень, на котором сидел князь Барятинский, во время принесения Шамилем покорности. Туда-то, по окончании завтрака, государь спустился с верхней террасы с бокалом в руке и, в присутствии сопровождавших его лиц, произнес тост в честь князя Барятинского. По всей роще раздалось одушевленное «ура», повторенное тысячными голосами горцев, собравшихся вокруг рощи. Затем государь, сев на лошадь, поехал к нашей стрелковой роте, которая для смотровой стрельбы стояла по пути к укреплению. Мишени были поставлены 3-го номера и самая стрельба производилась с двух различных неопределенных расстояний. Причем, хотя солдаты всеми силами усердствовали в этом случае, но, имея старые, заготовления 1854-го года, семилинейные ружья, проценты дали посредственные. Государь, однако же, обратил внимание на хорошее направление выстрелов, и, по окончании стрельбы, присутствуя лично при поверке пуль, милостиво выразил одобрительный отзыв стрелкам. [417]

День уже клонился к вечеру, когда государь, в сопровождении прочих лиц свиты, спустился на среднее плато Гуниба.

К обеденному царскому столу были приглашены и некоторые чины из народного управления, которые тоже не были обойдены царским словом, и вечер прошел по-прежнему при звуках музыки и блеске иллюминации, на этот раз бледневшей перед мириадами звезд, ярко блиставших на безоблачном небе.

Около 12-ти часов ночи, государь вышел из своих покоев и прохаживался некоторое время по площадке, где стоял караул. Праздничный шум уже утих, только кое-где в укреплении догорали плошки, в глубоком обрывистом ущелье слышался вечный ропот Кара-Койсу, да издали доносилось побрякивание колокольчиков удалявшихся очередных курьеров.

К утру, к отъезду государя, который должен был проследовать через верхний Гуниб и Карадахскую теснину, приготовлены были легкие экипажи, а дорожные, из коих некоторые везлись восьмериками, направлялись в Карадах кругом, по Салтинскому ущелью, через красный железный мост и Карадахский перевал.

Рано утром, 13-го сентября, началось деятельное движение чинов свиты и их ливрейной прислуги, суетившейся около дорожных экипажей. И вскоре тяжелые экипажи, один вслед за другим, начали спускаться в ущелье Кара-Койсу.

Ровно в 8 часов утра, государь вышел на площадку, где, удостоив находившихся там офицеров и классных чиновников прощальным приветствием, сел в коляску с главнокомандующим и серый шестерик государева экипажа быстро помчался на верхний Гуниб. Проехав верхние ворота, на которых уже красовалась сделанная в течение ночи надпись, золоченными буквами, «Шамилевские ворота», государева коляска, а за нею и экипажи царской свиты быстро покатили по дороге, мимо березовых рощ, к тоннелю, где экипажи заменены были верховыми лошадьми и царский поезд медленно продолжал путь по крутому северному спуску в Карадахскую теснину и в Карадах, откуда дальнейшее следование предстояло в дорожных экипажах.

С отъездом государя, штандарт, развевавшийся над гунибским укреплением, спустился, и укрепление, после своего торжества, снова затихло и приняло вид глухого уединения, обычного среди этой дикой и величественной природы. [418]

По всему Дагестану государя сопровождали, главным образом, всадники конно-иррегулярного Дагестанского полка, составлявшегося из горцев-охотников. Полк этот всегда отличался в прежних военных делах и теперь представился нарядно в белых черкесках с синими бешметами. Войска же, находившиеся в горах, оставались на своих местах, — так были надежны жители, встречавшие высочайший проезд по всей дороге. В настоящее время, они хотя, по-прежнему, вооружены, но как будто желая вознаградить время, потерянное ими в беспрерывной войне, всецело занялись разными ремеслами и хозяйством, получая из своей каменистой, но плодородной земли хорошие хлеба и садовые фрукты. Самое орошение садов удивило бы любого садовода искусно придуманными водопроводами, местами проходящими по деревянным желобкам.

В этом крае уже много сделано, но много предстоит еще усилий и времени, чтобы эта страна вполне стала цивилизованною.

Вячеслав Солтан, отставной ген.-майор.

Тифлис.