Десятого декабря, текущего года, исполнится 50 лет со дня смерти одного из славных деятелей покорения Кавказа, генерал-майора Николая Павловича Слепцова, павшего в сражении с горцами на правом берегу р. Гехи, у аула Шалажи. Много за эти полвека было помещено статей и воспоминаний, в военных и исторических журналах, о деятельности этого героя, посвятившего военному делу всю свою жизнь и отдавшего ее столь рано во славу русского оружия; но и по настоящее время есть еще соратники и очевидцы его боевой жизни, полные любви к покойному и принявшие на себя труд восстановления его памяти.

Имея в виду поделиться этими новыми, не бывшими еще в печати, воспоминаниями, мы приводим, предварительно, краткие биографические сведения о Слепцове.

Призвание к военной службе проявилось в нем еще в юности. Обучаясь в Горном институте, где проходились и военные науки, Слепцов выделялся между воспитанниками по всем военным наукам и строевым занятиям и в особенности по фехтованию, удостаиваясь при состязаниях награждением самых первых призов. Проходя курс специального заведения и оказывая полные успехи во всех науках, Слепцов не считал себя удовлетворенным и все время просил отца о переводе его в школу гвардейских подпрапорщиков. Обремененный [951] семейством, отец его долго не решался исполнить просьбу сына и только по общему ходатайству всех родных, после шестилетних просьб, дал на это свое согласие. Получив столь желанное согласие, 26 мая 1834 года, Слепцов написал своему отцу следующее письмо:

«Я начал письмо мое вступлением о затруднениях предстоящего экзамена не для того, чтобы возвысить в глазах ваших цену забот моих, но от искренности и чистоты души, и потому еще, что это весьма важно в теперешнем моем положении. Не думайте также, любезнейший батюшка, чтоб я раскаивался в своем желании и предприятии. Боже, меня сохрани от такой мысли! Я никогда не допущу этого! Чем затруднительнее определенная собственным моим побуждением цель, тем радостнее будет для меня достижение ее! Теперь же я смею только надеяться, позволю даже себе быть уверенным, но отчаиваться — никогда! Постыдно и безбожно было бы мне не чувствовать родительских забот ваших; я понимаю их и ценю, как велит долг мой! Благословляю Творца, что Он по благости своей не судил еще до сих пор заслужить от вас упрека в моем старании. Будучи восемнадцати лет, я, сколько чувствую я сознаю себя, надеюсь, что не допущу вас в нем усомниться, и, если позволите сказать прямо, откровенно думаю, что заботы ваши упали на не совсем бесплодную почву, но рано или поздно должны принести плоды (по силам моим), более или менее для, вас утешительные. Чувства мои не должны быть для вас закрыты, по законам Бога и природы я должен держаться перед вами только одного: что на душе, то и на языке. Я был бы слишком бесчувствен, слишком неблагодарен, если бы когда-либо осмелился не быть уверенным составить ваше утешение. Молю только Бога, да продлит он дни ваши на радость и счастье! Батюшка! Я очарован истинным назначением военного звания, я ставлю его выше всех других понятий. Все мои желания, все усилия стремятся к тому, чтоб вступить на это высокое, славное поприще и быть его достойным. Я просил, умолял вас, так сказать, вырвал у вас согласие, и теперь у меня нет и не должно быть ни другой мысли, ни других забот, кроме тех, чтобы заботиться о ваших радостях и оправдать доброе участие родных. Вы решились — и для меня нет препятствий! Предо мной обширное поле к блаженству. Теперь я забываю превратность судьбы; мне кажется, что я счастлив навсегда, навеки; по крайней мере, в эти минуты — совершенно!». Во время своего пребывания в школе подпрапорщиков Слепцов числился в лейб-гвардии Литовском полку и в 1836 году, пробыв в школе 2 года, из фельдфебелей был произведен в прапорщики в тот же полк. Но служба в рядах гвардии [952] в то время, когда не предвиделось для нее участия в военных действиях, была не по сердцу Слепцову, и через 4 года он переводится по собственному желанию в Нижегородский драгунский полк, квартировавший и тогда, как и теперь, на Кавказе. Осенью же 1840 года начинается боевая деятельность будущего героя. В продолжение 5 лет он в чинах обер-офицерских участвует в 30 боевых делах с горцами и за отличие, 19 января 1845 года, произведенный в чин майора, назначается командиром 1-го сунженского линейного казачьего полка.

Принятие им этого полка сопровождалось отдачею им следующего приказа, в котором ярко отражается характер Слепцова, и видны не только воинские его качества, но и душевные и нравственные, как человека.

«Высочайшим приказом в 19 день января 1845 года назначен я командиром 1-го Сунженского линейного казачьего полка. Обязанность моя — заботиться о благосостоянии вашем, и я приступаю к трудному долгу своему с удовольствием. Желание государя и правительства, чтобы вы на новой линии были твердым оплотом для защиты дарованных вам земель, вашего имущества и семейств против хищников. Милостью царя вам даны вспомоществования и преимущества. Чувствуйте благодеяние монарха и попечение начальников.

«Вера в Бога и повиновение властям земным есть первый залог отваги и силы. Понимайте долг христианский, исполняйте его по присяге, и вы превзойдете старых одностаничников ваших, оправдаете надежду царя и начальников.

«Молодечеством казак щеголяет, удальство в крови его, оружие и конь срослись с ним. Новобранцы, берите пример с опытных, и будем единодушно отстаивать собственность вашу твердо и мужественно. Не обманывайте себя заранее ложной силой неприятеля; вы будете иметь борьбу с народом, на котором лежит клеймо Божьего гнева и презрения, с бродягами, попирающими земные дары, променявшими честный труд на грабежи и мошенничество. Они сильны тогда только, когда нападают на слабого, а вы всегда сильны верой, славой имени русского и славой казацкою с давних времен.

«Будьте же достойны звания казака по долгу христианскому, верности присяге, доблести, мужеству, удальству, повиновению старшим, ловкости и расторопности. Тогда будете иметь успех в хозяйстве, и дни ваши процветут изобилием и богатством. Земля ваша имеет все способы к тому, и вы сами ее уже оценили.

«Нет врага кресту нашему, мы водрузим знамение Спасителя везде, где укажет нам Бог перстом Царя. Долг наш — оружием утверждаться здесь, на новых местах поселений, и мы [953] обязаны исполнить этот священный долг с горячим усердием, славно, честно, неутомимо.

«Кто не признает истины в словах моих, тот враг закону Божью, враг порядку и собственной пользе, тому суд небесный, а на земле нет меры наказания. Считаю обязанностью по званию моему и считаю долгом приятным жертвовать собою для пользы вашей; вы это узнаете после. От вас же требую я усердного исполнения по закону и словам моим. Мой долг также соблюдать и ограждать права ваши: всякий, обиженный и не удовлетворенный кем бы то ни было и в чем бы то ни было, может прийти ко мне во всякое время с жалобой, лишь бы она была законна и справедлива. Объявляю вам также, что я буду каждый месяц постоянно опрашивать претензии и, вместе с тем, предваряю, что исследования мои по жалобам будут самые строгие, и с виновных будет взыскиваться по законам примерно. Все бумаги, при которых будут получаться для вас деньги от правительства или другие вспомоществования, поставляю правилом обнародовать от слова до слова на сходках, как я уже делал доселе.

«Высочайше одобренные правила уже были не раз обнародованы мною вам ко всеобщему сведению. От вас зависит, чтобы довольство сопровождало дни ваши; исполняющий долг свой будет веселиться; веселье честной души радует сердце начальника, а жить будем весело тогда, когда вы уразумеете свое дело по долгу присяге и словам моим. В том я вам порукою».

Все слова своего приказа Слепцов выполнил с точностью. Основанная им Сунженская линия и ее станицы достигли полного благоустройства и процветания, а сунженцы сделались грозой горцев и неоднократно разбивали самого Шамиля и его наибов. В течение пяти лет, Слепцов за свою выдающуюся храбрость и военные доблести получил в числе нескольких орденов орден св. Георгия 4 ст., золотую саблю и в 1850 г., 34 лет от роду, произведен в генерал-майоры. К сожалению, в следующем году он пал геройской смертью в бою при реке Гехи.

По словам участников этого дела, полковника Прокопова и урядников: Якова Мелихова, Архипа Крапивина и Самуила Монатенко, бой этот описан был пять лет тому назад, в 1897 г., сотником Фроловым в № 27 «Терских Ведомостей». Цель боя была прорубить просеку, необходимую для обороны уже замирившегося аула Шалажи, при чем начальник отряда, генерал Слепцов, имел также в виду, при первой к тому возможности, непременно отнять у неприятеля орудие, очень беспокоившее наши войска, стоявшие на левом берегу р. Гехи. [954]

Отряд состоял из Навагинского пехотного полка, 2 батальонов тенгинцев, 6 сотен 1-го Сунженского линейного казачьего полка, 4-х пеших орудий, саперной роты и ракетной команды.

Отряд, расположенный лагерем на левом берегу реки, семь дней прорубал просеку. 7-го или 8-го декабря, генерал Слепцов ездил в укрепление Урус-Мартановское; в это время чеченцы вывозили свое орудие и стреляли по лагерю и войскам, рубившим лес. По приезде генерала, лазутчики уведомили, что неприятель намеревается большими силами напасть на лагерь и помешать проложению просеки.

Н. П. Слепцов, руководствуясь этими сообщениями, а главное потеряв всякое терпение видеть перед своими глазами неприятельское орудие, решил его непременно взять. Для этого 9-го декабря, в 9 часов вечера, Н. П. созвал военный совет, на котором решено было до наступления рассвета послать в обход охотников, назначение которых должно было заключаться в том, чтобы по первому выстрелу из неприятельского орудия зайти в тыл чеченцам и таким образом отрезать им путь к отступлению. В охотники вышли 3 казачьи сотни под начальством войскового старшины, В. С. Предимирова, и пехотинцы с полковником Каревым; главным же силам с остальными сотнями казаков приказано было прямо ударить во фронт врагу, переправившись через реку, при чем батальону подполковника Лухомского штурмовать завалы. По свидетельству участников, завалы были сооружены чеченцами из срубленных гигантских стволов чинар, переброшенных без всякого систематического порядка. Это обстоятельство страшно мешало казакам свободно действовать, затрудняло даже движение пехоты и, наоборот, защищало неприятеля от страшного действия огня наступавшего отряда.

В воскресенье, 10-го числа, выдался серенький денек. Зимы не было в 1851 г., и в описываемое время цвел даже терновник. До 10 час. утра было все спокойно, пехота не рубила просеки вследствие праздника. Генерал же был крайне нервен, все время справлялся об охотниках, выступивших ночью, ворчал на долгое молчание неприятельского орудия и видимо жаждал боя. «Уж так опротивела ему пушка», — выражается урядник Мелихов. Наконец, в начале третьего часа дня, раздался первый выстрел из орудия чеченцев, зловещий сигнал к общему наступлению. В одно мгновение, Н. П. Слепцов со своим дежурством очутился на неприятельском берегу, и его белый конь уже гарцевал впереди; за ним стремглав, в беспорядке, неслись любимые сотни, одна за другой, лишь только сотенные значки указывали место их нахождения. Пехота с [956] подполковником Лухомским стройно прошла за казаками. Стремительность генерала, желание наскочить с быстротой молнии, поразить и оглушить врага — были отличительной его тактикой; все это знали, и никто никогда не отставал. Такова была уже «закваска Слепцовская».

Здесь надо обратить внимание на одно обстоятельство, послужившее большой ошибкой в деле. Неприятель обыкновенно свое орудие вывозил почти против нашего лагеря. В этот же день почему-то орудие было не довезено до обыкновенного своего пункта, а поставлено далеко вправо. Таким образом, не зная этого, охотники и главная колонна прошли неожиданно лишнее пространство. Неприятель, увидав внезапный и решительный натиск, быстро увез орудие; «мы его и не видали с тех пор, и неизвестно, куда чеченцы его скрыли», — говорит полковник Прокопов. Когда сотни доскакали до завалов, неприятель уже отступал; слева слышалось звонкое «ура» охотников и ружейная пальба, направленная на наткнувшегося на наших охотников неприятеля. Н. П. Слепцов кинулся с одним казаком Яковом Мелиховым по направлению выстрелов, желая лично убедиться, что это за перестрелка. Осведомившись, генерал вернулся обратно к завалам, к которым подходил батальон подполковника Лухомского. Слепцов приказал ему занимать их, а сам отправился к сотням. В это время, по словам очевидцев, у них шла отчаянная рукопашная схватка. Картина была ужасная: казаки смешались с чеченцами; последние были в овчинных теплых бешметах и шныряли между казаками, снимая бешметы, надетые поверх черкесок; таким образом, чеченцы, явившись в черкесках, мало отличались от казаков, имевших одинаковый костюм с ними, а потому приходилось действовать, лишь столкнувшись с врагом лицом к лицу.

Видя, что дело идет успешно, и неприятель отступает, Слепцов поскакал к навагинцам и начал торопить пехоту идти через завалы, сильно затруднявшие движение. «Сейчас, ваше превосходительство!» — был ответ подполковника Лукомского. В этот момент впереди завалов не было видно неприятеля; генерал подскочил к завалу. Его белый кабардинец был виден, рассказывает Мелихов, в 15 саженях у завала. На Н. П. было пальто распахнутое, темного цвета, виднелась серая черкеска, и мелькал красный верх папахи. Вдруг Мелихову показалось, что конь рванулся в сторону, и седок покачнувшись как будто склонился. Инстинктивно бравый казак, подбодрив коня нагайкой, очутился около командира. Лицо генерала покрылось смертной бледностью, глаза закрылись, левая рука была опущена вниз. Тотчас Мелихов, соскочив с седла, принял обожаемого генерала на руки. Последний не промолвил ни единого слова. [957] Мелихов крикнул: «Дежурство сюда, бросай завал, командир ранен!» Тотчас несколько казаков очутилось около раненого. Никто не знал о случившемся, лихой же полк продолжал рубить чеченцев далеко от места происшествия. Казаки понесли дорогого раненого к реке, и лишь дорогою, на минуту очнувшись, Слепцов прошептал: «несите меня, братцы, я не хочу здесь умирать!» В это время подъехал доктор Лужинский.

По уверению Якова Мелихова, доктор не осматривал раны, как об этом писали, да и сомнительно, чтоб Слепцов это [958] позволил сделать. На пути к ставке Н. II. Слепцов снова, открыв глаза, спросил: «отбита ли пушка?» Ему ответили отрицательно. «Ах, жаль, очень жаль!..» — проговорил герой. Никаких распоряжений, по свидетельству Мелихова, генерал не делал, он всегда до начала каждого сражения назначал, на случай своей смерти или раны, старшего. На этот раз он приказал полковнику Кареву быть его заместителем.

Генерал быстро ослабевал, поминутно впадал в забытье; вследствие этого д-р Лужинский часто подносил какой-то пузырек к носу, и раненый, открывая глаза, делался бодрее. В третий раз Н. П. спрашивал про пушку и все жалел, что ее не отбили. В ста саженях от реки раненый попросил пить: «дайте воды»... Мелихов вынул баклажку, всегда имевшуюся у казаков, назначавшихся на дежурство к генералу. Напившись, Н. П. сказал: «Несите меня, братцы, я вас всех записал в свое завещание. Жаль, очень жаль, что не отбили пушки»... Это были последние слова героя, после чего началась предсмертная агония; генерал, впав в забытье, больше уже не говорил. Начали спускаться к переправе. В 25 саженях от реки видны были усилия раненого что-то сказать, но сил не хватило, глаза открылись, но это был уже не тот знаменитый орлиный, острый взгляд, заставлявший каждого трепетать!.. Лишь только вступили казаки в воду реки, Н. П. Слепцов вздохнул, и голова его склонилась на бок: отошел в вечность тот, при имени которого трепетала вся Чечня. Тихо, благоговейно казаки донесли тело отца-командира своего до лагеря; по суровым, загорелым лицам их пробегали крупные слезы, да горькая, щемящая душу кровавая обида захватывала дыхание: каждому из этих честных, преданных героев хотелось отдать свою жизнь, лишь бы воскресить батюшку командира, последний вздох которого был за Русь и за царя!..

Тело перенесли в лагерь и положили в палатке. В 5 часов дня вернулись войска. Не поддается никакому описанию беспредельное горе отряда от казака и солдата до офицера. Буквально навзрыд рыдал весь отряд. 11-го числа утром войска продолжали рубить просеку; войсковой старшина Предимиров с тремя сотнями повез дорогое тело в Ачхой, Ассинскую и далее в ст. Сунженскую, исполняя волю покойного: «желаю быть неразлучно с моими сунженцами». В ауле Ачхой прах был положен в гроб, обитый черным бархатом с серебром; знаменитому белому кабардинцу сшита черная попона. Жители станицы Ассинской все вышли на 1/2 пути встречать прах скончавшегося основателя своей станицы. Все горько, неутешно рыдали... Шествие приблизилось к Сунженской станице. «Трудно выразить, что происходило», говорят урядник Архип Крапивин, Яков Мелихов [959] и другие. «Детей подносили к гробу; жены и девчата громко рыдали; по дороге расстилали шали и платки. Вся станица была на лицо, рыдания превратились в зловещий гул, кругом стоял стон неописуемый!.. Станица рыдая стонала... укоряла полк, не сумевший сберечь драгоценную жизнь дорогого батюшки, отца кормильца, во славу отечества, царя-батюшки и своих незабвенных сунженцев. Тело его пребывало 4 дня в часовне (церкви еще не было)». [960]

При громе пушек и залпов ружей опущен был прах в склеп. Родных не было. Один Яковстолетний старец, слуга Слепцова, живший в станице и заботившийся о нем, как мать о дитяти, да Ларька (Ларион из крепостных) рыдали у изголовья Н. П., заменяя родных. Вся Сунжа от мала до велика была родной Слепцову, и все рыдали... даже конь, говорит Мелихов, двигался, опустив шею, как бы понимая общее горе, навсегда расставшись с своим бравым, храбрым седоком-хозяином! Так закончил свои славные дни Н. П. Слепцов, верный долгу присяги и своему казацкому слову! Об этом же бое имеют интерес, еще не появлявшаяся в печати, воспоминания соратника Николая Павловича, бывшего в нижнем чине ординарцем при нем, ныне отставного полковника Мартина Григорьевича Афонасова. Предчувствие близкой смерти, по словам Афонасова, явилось у Слепцова за полгода до сражения при Гехи, когда он, будучи ранен в ногу пулею 15 июня на Пурикоевской поляне, по левую сторону той же реки, после сделанной ему доктором удачной операции, попросил к себе своего любимца старика Якова Михайловича (управляющий всем его хозяйством, 70-ти-летний старик, служивший еще деду Слепцова, бывший у него дядькой) и приказал ему благословить себя иконой в благодарность за исцеление. Благословляя, старик Михайлыч заплакал, говоря, что у него сильно щемит сердце, и что ему верно больше не видать своего барина. Всю осень этого года Слепцов действительно заметно грустил, казался взволнованным и удрученным, как бы каким-то горем. Отряд в это время стоял в бездействии лагерем на той же левой стороне реки Гехи.

В начале декабря к Слепцову стали являться лазутчики из гор с донесением, что по распоряжению Шамиля наиб Дуба с большим числом чеченцев должен напасть на наши войска, при чем при их отряде есть одно орудие. Лазутчики доносили об этом, как люди. щедро задаренные Слепцовым, не жалевшим ничего для успеха каждого дела и расходовавшим на это деньги даже из своих личных средств. Осведомленный о сем Слепцов, с 9-го на 10-е декабря, не прилег всю ночь, занятый распоряжениями по предстоящей отправке пешей колонны на правый берег под начальством войскового старшины Предимирова, с целью отрезать при отступлении неприятеля от близлежащего аула. Все раннее утро 10-го декабря он лично распоряжался по расположению на левом берегу части владикавказского полка под начальством полковника Шостака, выбрав при этом хорошо видное неприятелем место, с целью заманить врага на этот отряд. Окончив все эти распоряжения, сам Слепцов с небольшим отрядом казаков и частью пехоты стал в укрытом месте на правом берегу р. Гехи, имея намерение при [961] нападении неприятеля ударить ему во фланг. Он был в большом нетерпении, ожидая с 10 часов утра до 2-х часов дня выстрела со стороны неприятеля. Наконец, в начале третьего часа, раздался первый выстрел из неприятельского орудия. Генерал быстро вскочил на лошадь, бросился к кавалерии и закричал ей: «на конь! на конь!» и поехал по правому берегу реки сперва рысью, а потом вскачь. Две сотни неслись за ним на полном карьере. Проскакав с версту наша небольшая кучка всадников была уже на одной высоте с неприятельской колонной, находившейся на левой стороне реки. Генерал, скакавший впереди, закричал: «ура!» Окружавшие его вынули шашки и, продолжая нестись во весь дух, влетели на поляну, усеянную редкими деревьями. Тут-то и был неприятель, встретивший наших градом пуль, но неожиданное появление казаков испугало чеченцев, и они бросились врассыпную бежать. Казаки догоняли и рубили бежавших. Кавалерия, вся в рассыпном строе, скакала вперед, перепрыгивая через срубленные и поваленные деревья, пока не была задержана огромными завалами, за которыми залег неприятель, открыв учащенную стрельбу. Когда кавалерия остановилась перед завалами, Слепцов послал приказание пехоте усилить марш, и когда подошел батальон навагинцев к завалу, генерал, надеясь дружно атаковать неприятеля и отнять его пушку, повел всех на приступ завалов. При нем в это время находились урядники Молыхин, Мелихов и я, Афонасов; остальные же казаки дежурства вели ожесточенную перестрелку с рассыпавшимися по лесу чеченцами.

«Когда Молыхин и я, — рассказывает Афонасов, — подскакали к завалу, составленному из очень толстых деревьев, и вскочили на него, то заметили перед собой шагах в десяти, за очень старым и толстым чинаром, прятавшихся четырех чеченцев, из которых один, как сейчас помню, очень красивый, молодой, в черной черкеске с серебром, с белыми газырями и с белой чалмой на папахе, увидев нас стоящими на завале, смело сделал шаг в сторону от дерева и, быстро прицелившись в нас, выстрелил из винтовки; пуля пролетела под моей левой рукой, что заставило меня машинально повернуться влево, как бы за пулей, и увидеть ужасную картину поранения нашего общего всеми обожаемого любимца, окончившегося его смертью. Слепцов схватился за грудь, и Мелихов, бросившийся к нему, обхватил его с боку рукою и стал поддерживать его падающее тело. Мелихов и Молыхин сняли его с коня, а я вытащил находившуюся у моего седла его собственную бурку, разложил ее на землю, и до прибытия врача он оставался в нее завернутым. Осмотрев рану, доктор покачал головой и на вопрос присутствовавшего при этом генерального штаба [962] капитана Циммермана: «ну, что, как рана?» неосторожно ответил довольно громко: «смертельная». Раненый услышал эти слова и сейчас же, обращаясь к Циммерману, спросил: «а что пушку взяли?» и на ответ последнего: «нет», он еще задал вопрос: «есть ли прикрытие?» на что ему все ответили: «есть». Тогда, обращаясь к нам, ординарцам, он сказал: «оберните меня обратно, я взгляну назад», и затем, когда это исполнили, он посмотрел на завал и сказал: «несите меня поскорей, я не хочу здесь умереть, и не плачьте — я все, что мог, для вас сделал». Я в то время, когда несли его, держал его левую руку, а товарищ мой, Кондрат Отченешенков, правую, чтобы он не срывал от боли наложенную доктором повязку. Дорогою, при переносе тела через реку, я почувствовал, что рука его ослабела и похолодела, а глазами он продолжает смотреть, но этот взгляд уже был взгляд мертвеца; он незаметно и тихо отошел в жизнь вечную, без страданий и мучений; ни стона, ни крика не вырвалось из его уст; он заснул тихо, и никто не приметил, как улетел от нас могучий дух обожаемого вождя.

«На другой день смерти, мы доставили тело его в Ачхой, где был воинским начальником подполковник Мезенцев, который устроил для нашего незабвенного героя парадные проводы на дрогах, с пышным балдахином, при чем весь его полк провожал процессию до Сунженской (она теперь Слепцовская) станицы, где он и был погребен на станичном кладбище. Потерю Слепцова оплакивали все жители не только всех окрестных станиц, но жители всего Кавказа, а наместник Кавказа, князь Воронцов, когда узнал о смерти своего любимца Николы (как он его всегда называл), два часа ходил по кабинету, плача о незабвенном подчиненном, осуществившем его, князя, предначертания созданием Сунженскаго полка и Сунженской линии».

Кроме сведений о последнем боевом подвиге Слепцова и его кончине, Мартын Григорьевич Афонасов сообщил нам также сведения, рисующие Слепцова, как человека.

Будучи холостым, он был в то же время как бы редким семьянином, в смысле своих сердечных и почтительных отношений к отцу и всем родным. Он питал к ним самую горячую привязанность и величайшее почтение. Любил он вообще людей и в особенности детей окружавших его станичных жителей, любил так, как редко может любить человек близко родной.

В свободные минуты от службы он отдавал себя в распоряжение станичных подростков, устраивая с ними игры и забавы. Любя страстно военное дело, он желал развить любовь и привычку к нему и в окружающей его молодежи. Испросив, [963] в 1847 г., у наместника, князя Воронцова, разрешение взять четыре пушки, отбитые им у неприятеля, для постановки их в Слепцовской и Троицкой станицах, по две в каждой, он организовал в обеих станицах военные игры для подростков и, вооружив их деревянными шашками, кинжалами и нагайками, каждый праздник производил с ними военные игры, как бы двухсторонние маневры, сам при этом садился на коня, указывал, как действовать, и, как бы руководя боем, увлекал всех в минуты побед, как в действительном бою, что, конечно, развивало у станичной молодежи любовь к военному делу и дало впоследствии из них многих истых героев в дальнейших делах по покорению Кавказа.

Живущий также и поныне в Слепцовской станице, соратник Н. П. Слепцова, отставной войсковой старшина Родион Севастьянович Пузанков, любезно доставил нам фотографический снимок со второго памятника Слепцову, поставленного четыре года тому назад в Троицкой станице, по инициативе также соратника Слепцова, полковника Прокопова (недавно лишь умершего), на средства, собранные сунженцами. Вспоминая о Н. П. Слепцове, Пузанков также сообщил и некоторые черты из его жизни. Его любовь к людям выразилась во время холеры, в конце сороковых годов.

Весь свой дом Слепцов отдал в полное распоряжение заболевающих, при чем сам оставался жить вместе с больными. Приняв все продовольствие больных на свой счет, он лично все свое время отдавал уходу за ними; давал лекарство из своих рук, разносил пищу и, не досыпая ночей, дошел до крайнего утомления. Во время этой эпидемии сам Слепцов два раза заболевал ей, заразившись, но, несмотря на это, он, как только начинало улучшаться состояние его здоровья, вновь принимался за помощь страдающим своим ближним. Вот где выказалась душа человека, храброго воина, христианина-человеколюбца, — так заканчивает это сообщение свое соратник героя и очевидец всего этого, старшина Пузанков.

Прилагая здесь лучший из портретов Н. П. Слепцова '), приводим одно из самых точных описаний героя, взятое из книги «Кавказцы» Новоселова.

По этому описанию, Слепцов был среднего роста, худ и сух. Бледное лицо его, покрытое загаром от солнца боевых полей Чечни, было очень красиво. Строгий, благородный очерк, орлиный нос, густые, короткие усы, маленькие бакенбарды, обходившие кругом лица, и черные глаза, которых обыкновенное выражение было мягкое и ласковое, но которые в минуту [964] одушевления и гнева сверкали, как угли, составляли в целом одну из тех физиономий, которые нельзя забыть, видев их хотя один раз. Волосы его были густые, курчавые и черные, как смоль, но в них начинало уже пробиваться серебро седин. Движения и жесты Слепцова были резки; ходил он быстро, говорил скоро; когда находился в волнении, то немного заикался. Голос его был приятен и имел особенный тон; в минуты же гнева и раздражения делался необыкновенно звонким и крикливым. Выражался он просто, не стараясь отыскивать и придумывать фраз, говорить красно и высокопарно. В разговоре любил употреблять уменьшительные слова. Слепцов был пылок, имел самую огненную натуру, но был добр и щедр. Чрезвычайно раздражительный, он вспыхивал, как порох, но скоро остывал. Когда что-нибудь исполнялось против его приказаний, и этим нарушались его распоряжения, он приходил в совершенную ярость, кричал пронзительно. Но этот взрыв страсти скоро проходил, и он иногда (если был не прав) спешил извиниться пред тем, на кого излился его гнев. Были примеры, что он перед всеми просил прощения у простых казаков. Никто из тех, которые подверглись его справедливому гневу, не чувствовал себя оскорбленным. Преобладающее военное качество в Слепцове было отвага безоглядная. Он был храбр, как рыцари в романах, как паладины средних веков. Не было преграды, которая бы его остановила; опасности, которой бы он устрашился; предприятия военного, которое бы счел неисполнимым. Хотя он не отличался особенною физической крепостью, но энергия души его все превозмогала; он был неутомим, способен переносить все труды и лишения, чтобы достигнуть своей цели.

В пылу боя Слепцов себя не щадил нисколько и никогда не видел опасности, не замечал пуль, летавших кругом его. Имея всегда горячее желание пасть на поле ратном, он пугался самой мысли о смерти на постели, от болезни. Быв готов умереть каждую минуту, Слепцов выбрал могилу себе сам в Сунженской станице, подле убитого своего племянника. Ведя с непокорными чеченцами открытую, рыцарскую войну, он в то же время любил этот народ и много заботился об устройстве бласостояния тех, которые переселились к нам, и с пленными обходился кротко. Слепцов был также редкий семьянин: к своему престарелому отцу он питал особенную горячую привязанность и глубочайшее почтение. В июне 1848 года, почтенный старец скончался и был похоронен в отдаленной деревне. Осенью того же года в этой деревне вдруг неожиданно явился штаб-офицер и попросил к себе священника. Это был Слепцов: прямо с Сунжи, лишь только позволили ему служебные дела, он [965] приехал поклониться милому праху на свежей могиле. В уединении от всех, он долго и усердно молился, говел там и причастился святых тайн; потом уже отправился на свидание с родными. Родственность его, согретая истинным дружеством, была самая преданная; не было просьбы, в которой он отказал бы родным; этого мало, он сам напрашивался на все, что только от него зависело. Всех бедных, всякого звания земляков, служивших на Кавказе или искавших случая поступить чрез ходатайство его в службу, он ласкал, как людей, близких себе, и имел о них особенное попечение; многих содержал на свой счет.

Искусственного в Слепцове ничего не было. Скромность, при всей уже его известности, доходила до того, что он слова в письмах и в разговорах с ним, невольно иногда вырывавшиеся от удивления к нему, принимал не иначе, как за лесть. Он был чрезвычайно ласков и приветлив. Задумчивость в присутствии Слепцова всегда заставляла его сомневаться в том, довольны ли им, и он немедленно старался развлечь окружающих и рассеять свое сомнение; сам же задумывался часто. Он любил во всем порядок, стройность, чистоту, ценил выше всего откровенность, прямоту, добросердечие; человека каверзного гнушался. Ложь и притворство были ему незнакомы и недоступны. Мстительности никогда не допускал. Незадолго перед его кончиной, по его назначению, были розданы от неизвестного довольно значительные денежные пособия тем, которые по одному случаю были причиною его большого горя, перенесенного им с твердостью, как испытание свыше. В то же время Николай Павлович имел все типические свойства русского человека: был гостеприимен, радушен, хлебосол. Дом его и карман были открыты для всех. Для пользы общей и служебных обязанностей он не щадил ничего, и не на словах, а на деле все состояние с жизнью своей повергнул на алтарь отечества. Это был Баярд Кавказской армии, рыцарь без страха и упрека. В Слепцове было что-то магическое, волшебное: так он умел очаровывать, привязывать к себе, возбуждать фанатическую преданность, Один казачий офицер, человек образованный, один из преданейших ему людей, сказал через несколько дней после его смерти: «Я был верен и предан ему, как легавая собака господину; я поклонялся ему, как дикий поклоняется солнцу». Но у Слепцова были свои странности. Например, он, воин столь отважный и смелый, прославившийся своим бесстрашием на Кавказе, где так много неустрашимых людей, боялся различных насекомых и пресмыкающихся. Когда он увидит бывало гадину, то сейчас изменится в лице.

В станице Самашки много ядовитых пауков; он не любил там бывать и говаривал: «там паучки есть!» [966]

Когда он приезжал туда и сидел у станичного начальника, то всегда осматривался: ему казалось, что по нем ползают пауки. К сверчкам в особенности имел он страшное отвращение.

Сунженский полк и Сунженская линия созданы им в осуществление предначертаний князя Воронцова. Слепцов был верный и точный исполнитель воли этого наместника.

Все станицы на Сунже построены им. В первые годы устройства линии тревоги в ней были беспрестанные. Чеченцы часто делали набеги, и Слепцов со своими казаками не знал покоя. Бывало раздается пушечный выстрел, возвещающий появление неприятельской партии: на линии тревога, казаки поспешно вооружаются, садятся на коней и скачут из станиц на сборный пункт. Слепцов ведет их отбивать скот, отогнанный неприятелем, преследовать чеченцев или отрезать им путь отступления и истребить. После удачного дела летучий отряд возвращается на линию. Песни гремят в рядах казаков; они едут, неся отбитое оружие, значки, ведут немногих пленных, а за ними кони, бранные товарищи, везут перекинутые через седла тела убитых казаков. Весть о деле прилетает в станицу; рассказывают, кто убит, кто ранен. Толпа собирается для встречи у ворот. При восклицаниях ее победитель въезжает в станицу. Но радость торжества нарушается печальною сценою. С воплем бросаются на встречу вождю жены и дети убитых. Он кидает им деньги, дает семье убитого казака 100 — 150 рублей серебром, обеспечивает их будущность. Столь благородным образом прожил он все свое состояние. Вот отчего любили его так казаки, и отчего еще и до сих пор скорбят по нем их внуки. Казаки и татары (милиционеры) и поныне поют песни и славят добродетели покойного, его отвагу, его бесстрашие, его щедрость, его великодушие. Память о Слепцове всегда сохранится на Сунже, среди населения, им водворенного, в земле, которую он покорил русскому скипетру, отнимая ее у врагов, шаг за шагом, наводя на них ужас своим смелым набегом и повторяя удар за ударом. Имя его, воспетое в казачьих песнях, не будет забыто потомством; он сделался любимым героем сказаний и легенд этого края. Дети нынешних казаков поют и теперь боевую песнь Сунженского полка:

«Стая на небе орлов

Тучу рассекает,

На чеченцев наш Слепцов

С Сунжей налетает!»

Любовь к Слепцову питали не одни казаки, но и все войска, почему либо его знавшие; память о нем навсегда сохраняется и в полках, находившихся временно под его командой. [967]

Весной 1851 года, т. е. в последний год жизни Слепцова, первый батальон Эриванского его императорского высочества наследника цесаревича (ныне лейб-гренадерский Эриванский его величества) полка, по воле князя Воронцова, отправлен был из Грузии в Чечню, для участия в военных действиях. Путь предстоял дальний, край был мало кому известен, но карабинеры шли радостно, как бы на веселый пир. Незадолго до того государь император Николай Павлович украсил полк августейшим именем в Бозе почивающего императора Александра II, и все горели желанием в кровавом бою отпраздновать милость царскую. Где же найти было более раздолья для праздника, как не на чеченских полях, там, где Слепцов со своими сунженцами вихрем-опустошителем носился по вражеским аулам, заметая за собою и следы вертепов, в которых гнездились хищники. Храбрым немного времени нужно, чтобы свести дружбу до гробовой доски. Сунженцы приняли в дома свои эриванцев, как родных братьев; Слепцову стоило только раз взглянуть на них, чтоб полюбить их от всей души, чтоб отгадать в каждом молодца из молодцов.

Много трудностей выпало на долю эриванцам: вместо отдыха после дальней дороги пришлось им под лучами палящего солнца, от раннего утра до позднего вечера, рыть землю для устройства новых станиц; но работали они весело, безропотно, зная, что Слепцов, при случае, даст им поработать и штыками вместо лопат. Этот случай скоро представился. 15-го июня на Нурикойской поляне, сунженцы, как снег на голову, налетели на чеченские стада и погнали их покойно за собою, словно давнюю собственность, между тем как им наперерез чеченцы сыпались в лес густою толпою. «Постойте, вы, шайтаны! — толковали казаки между собою, — на чистом месте пропали ваши коровушки, а в темном лесу пропадут и головушки!»

В лесу неприятеля ждала пехота, завязался жаркий бой, и эриванцы доказали на самом деле, что все то правда, что сразу отгадал в них орлиный взгляд Слепцова, чего бессознательно ждали от них простые казаки. Казачья шашка сроднилась с карабинерным штыком, и вскоре в рядах эриванцев сложили песню:

«Уж спасибо Воронцову,

Что в Чечню он нас послал,

И начальником Слепцову

Быть над нами приказал!»

Прошло с тех пор полгода, и не стало доблестного вождя, но в этом немногом времени он видел много подвигов воинского самоотвержения эриванцев, и в то же время карабинеры, в свою очередь, видели много доблестей казачьего генерала, о котором и теперь идут у них бесконечные рассказы. [968]

Когда на следующий год кончилась боевая жизнь эриванцев в Чечне, и батальону было велено воротиться с Сунжи, они пришли проститься с почившим героем. В глубокой тишине выстроился батальон перед свежей могилой. Все были проникнуты торжественностью минуты. Послышалось церковное пение, началась заупокойная панихида. Серебристой росой падали слезы наземь; в высь, к голубому небу, неслась теплая молитва об упокоении души раба Божия, воина Николая, в месте злачном, в месте покойном, отнюду же отбеже всякая болезнь, печаль и воздыхание. На троекратное возглашение вечной памяти отозвался троекратный ружейный залп. Командир батальона, подполковник Шатилов, скомандовал на «караул!», после чего батальон прошел церемониальным маршем мимо могилы. Равняясь с нею, офицеры салютовали, солдаты обращали к ней глаза. Присутствовавшим казалось, что вот герой вымолвит им слово, от которого бывало живым огнем вспыхивали сердца подчиненных, что поблагодарит карабинеров за их службу молодецкую.

Насколько станичники любили Слепцова, настолько же враги наши, горцы, его ненавидели. Осенью 1877 года, несмотря на то, что со дня смерти их врага прошло 26 лет, они совершили неожиданное нападение на памятник, воздвигнутый в Слепцовской станице. Цель этого нападения до сих пор осталась невыясненной, но, по словам очевидца этого события, урядника 4 сотни Собственного Его Величества конвоя Терского казачьего войска, Ивана Киселева, о пробитии склепа станица узнала от мальчиков пастухов, пасших вблизи кладбища овец. Услышавши шум и стук, пастухи побежали к памятнику и увидели под ним дыру, пробитую в стенке склепа,

По получении о сем известия казаки сбежались к кладбищу, и в числе 3 — 4 человек спустился в склеп и упомянутый урядник Киселев. По его словам, крышка дубового гроба была приподнята и отклонена одним краем на стенку склепа. В полуоткрытом гробу лежали не потревоженные кости, но из украшений мундира не хватало одной эполеты и газырей, а сукно мундирное, прикрывавшее кости, истлело настолько, что от прикосновения Киселева к нему рукою оно распадалось, как зола. В присутствии всей станицы крышка была положена на гроб, и, но совершении панихиды по покойном, склеп заделан, и стены его, ранее того сложенные из булыжника, были обложены обожженным красным кирпичом. О случае этом донесено по команде, но истинная причина нападения горцев на склеп так и осталась невыясненной, и, как общее предположение, то была не только месть ненавистному врагу, но даже месть его праху.

Когда в Петербурге еще не знали о смерти Слепцова, он [69] был назначен 23 декабря 1851 года начальником Владикавказского военного округа. Император Николай Павлович, всегда так прекрасно увековечивавший доблестные подвиги своих слуг, высочайшим приказом 29 декабря 1851 года повелел: «в память генерал-майора Слепцова, образовавшего Сунженский казачий полк и постоянно водившего его к победе, — станицу Сунженскую, в ком расположена штаб-квартира всего полка, именовать впредь Слепцовской». Вслед за этим, 28 мая 1852 года, приказом его императорского высочества наследника цесаревича и великого князя Александра Николаевича, по званию тогда главного начальника военно-учебных заведений, имя Слепцова внесено на черную мраморную доску, находящуюся в церкви Николаевского кавалерийского училища.

В память героя Саратовская городская дума почтила покойного, как уроженца этой губернии, назвав именем его одну из улиц города и повесив в зале городской думы его портрет. 44-ый Нижегородский драгунский полк поместил в своем офицерском собрании, в память своего знаменитого однополчанина, портрет Слепцова и копию с картины «бой при реке Гехи». Из картин, изображающих смерть генерала Слепцова, лучшие находятся: в Зимнем дворце, в запасной половине, в зале 2-го этажа, выходящей на площадь против Александровской колонны, и в Тифлисском музее (работы художника Рубо). В память героя назван также колодец источника, находящийся в Михайловской станице на земле «Юртов надел». В колодце этом лечил свои раны Слепцов, а потому станичники назвали колодец его именем и поставили над ним срубчатый домик, над дверью которого вставлен образ св. Николая Чудотворца (по имени Слепцова).

Перечислив все, чем почтилась память незабвенного героя, не можем не высказать еще одного пожелания увековечить память этого боевого генерала так же, как того удостоились в прошлое царствование кавказцы: Котляревский, Ермолов, Цицианов и другие, имена которых носят те строевые части, которыми они командовали. Думается, что среди этих кавказцев имя доблестного генерала Слепцова вполне достойно займет свое место, как имя того, коим сформирован ныне 1-й Сунженско-Владикавказский линейный казачий полк, в котором протекла вся боевая его служба, и с которым имя его могло бы быть связано навсегда.

В. А. Слепцов.

Текст воспроизведен по изданию: Один из кавказских героев // Исторический вестник, № 12. 1901