ИМАМ ШАМИЛЬ: «МОЙ СВЯЩЕННЫЙ ДОЛГ… ВНУШИТЬ ДЕТЯМ МОИМ ИХ ОБЯЗАННОСТИ ПРЕД РОССИЕЮ..»

Жизнь Шамиля можно условно разделить на две неравные части: 60 лет жизни на родине, в горах, и 12 лет на чужбине — в центральной России и вне ее. В Калуге в качестве военнопленного он прожил 9 лет и 1,5 месяца — 3 303 дня, и эти годы перевернули его жизнь. А между тем этот период мало знаком читателю.

В водовороте жизни, наполненном войнами, столкновениями с тысячами человеческих судеб, толкованием и писанием новых законов шариата, он был высшим духовным наставником людей и одновременно главным военачальником, стратегом и тактиком, строителем укреплений, организатором создания вооружения и боеприпасов. Он делал все, что требовала от него вооруженная борьба под флагом газавата — «священной войны» с «неверными».

И вот в его жизни наступила глубокая тишина, началось узнавание новой, русской жизни, возникли раздумья о минувшем, которые уже не оставляли его до самого последнего дня. Теперь на сцену вышли другие люди, с которыми ему суждено было общаться, другие герои заполнили его существование. Это прежде всего сам самодержец России — император Александр II, это генерал-фельдмаршал А. И. Барятинский, наместник царя на Кавказе, это губернаторы городов, воинские начальники, это приставы, наблюдавшие за Шамилем. Это, наконец, простые горожане — калужане, москвичи и петербуржцы, которые очень интересовались знаменитым пленником и выказывали ему всяческие знаки уважения, считая его героем.

Итак, Калуга... 19 сентября 1859 года на имя начальника Калужской губернии пришло письмо следующего содержания.

«Государь император высочайшее повелеть соизволил:

1. Взятому в плен Шамилю назначить местом жительства г. Калугу и производить пенсию до 10 тыс. руб[лей] сер[ебром] в год, которую отпускать ему из калужского уездного казначейства по требованию Вашего превосходительства.

2. Вашему превосходительству немедленно озаботиться наймом в Калуге приличного для Шамиля помещения на счет всемилостивейше пожалованной ему пенсии в 10 тыс. сер[ебром] в год.

3. Учредить за Шамилем во время жительства его в Калуге постоянный и бдительный надзор, но так, чтобы оный не был для него стеснителен.

О такой высочайшей воле, сообщенной мне военным министром и объявленной к исполнению министру финансов и шефу корпуса жандармов, имею честь уведомить Ваше превосходительство для зависящего распоряжения, присовокупляя, что по отзыву генерал-лейтенанта Сухозанета его величеству благоугодно было разрешить Шамилю предварительно отправлению в г. Калугу пробыть в Москве 5 дней и в Петербурге 7 дней, поручив его в распоряжение по пребыванию его в обеих столицах старшему адъютанту при дежурном генерале Главного штаба его императорского величества полковнику Богуславскому.

Министр внутренних дел С. Ланской» ¹.

Еще до поселения в Калуге Шамиль был обеспокоен предполагавшимся приездом его семейства и не утерпел написать письмо своей надежде князю А. И. Барятинскому.

«Князь-наместник! Сын мой едет на Кавказ за нашим семейством. Я пользуюсь этим случаем, чтобы выразить тебе всю мою благодарность и [79] признательность за твое ко мне внимание и ласку, я понимаю и чувствую, что только благодаря тебе я был принят так милостиво государем, он совершенно успокоил меня, сказав, что я не буду раскаиваться в том, что покорился России.

Государыня, все царское семейство и все главные начальники тоже оказали мне большое внимание, и всем этим я обязан тебе. Государь назначил мне местом жительства Калугу, и в этом городе мне приготовили удобное и прекрасное помещение.

Братья твои, которых я видел в Петербурге, очень были со мной ласковы, я был у них в ложе в театре и получил в подарок бинокль.

Сын мой Гази-Магомед с дозволения государя едет в Шуру, чтобы привезти в Калугу наше семейство... Прошу тебя приказать при отправлении их с Кавказа оказать им такое же содействие, как было при нашем отправлении.

До меня дошли слухи, что ты болен, это меня очень опечалило, от души прошу Бога, чтобы он возвратил тебе здоровье (Л. И. Барятинский заболел подагрой.).

Я и мое семейство никогда не забудут твоих милостей, не забудь и ты нас, если необходимость заставит кого-нибудь из нас обратиться к тебе.

Подпись по- арабски:
Раб Божий имам Шамиль.
11 октября 1859 г., г. Калуга» ²

«Всеподданнейше имею счастье повергнуть Вашему императорскому величеству замечательное и достойное внимания Вашего первое донесение пристава при Шамиле штабс-капитана Руновского из дневника его от 3 и 4 ноября согласно данной ему инструкции. Генерал-адъютант Сухозанет. 24 ноября 1859 года».

И приписка (собственною его рукою написано): «Сообщить князю Барятинскому». [80]

«Представляя при этом на благоусмотрение выписку из моего дневника, честь имею донести: 1) что Шамиль очень охотно вступает в разговоры о Кавказе во всех отношениях, инструкциею указанных; 2) что во всех подобных рассказах высказывается весьма легко и без всякой необходимости с моей стороны нарочно речь заводит о том предмете, особливо если есть под рукою известного содержания книги, рисунок, инструмент или что-нибудь подобное; 3) что, по всей видимости, Шамиль питает ко мне доверие, основанное на осознании моей к нему привязанности, не менее искренней и выражавшейся во все время моих с ним отношений ³.

3 ноября. По словам людей, окружающих Шамиля, сегодня седьмой день, как он находится в самом плачевном расположении духа. С отъездом полковника Богуславского оно усилилось... Это побудило меня принять все зависящие от меня меры для извлечения имама из этого неблагоприятного настроения, которому он поддался. С этой целью, воспользовавшись тем, что сегодня вечером Шамиль в крайней степени печального состояния лег спать в семь часов, я позвал к себе мюрида Хаджио, чтобы посоветоваться с ним насчет средств к развлечению пленного, и спросил, что находит полезным в этом случае он, который так любит своего имама и так хорошо знает все его привычки и вкусы?

Весь приводимый разговор был веден через переводчика Грамова, при этом же он очень любим и пользуется от него большим доверием, в чем я убедился как из того, что видел лично, так и из слов полковника Богуславского.

На мой вопрос Хаджио отвечал, что, прежде всего, единственным и самым верным средством он признает музыку, которую Шамиль страстно любит, а потом уж выезды в общество, к чему он также изъявлял прежде желание.

Узнав от Грамова, что я послал человека тотчас после его ответа, для того чтобы распорядиться переносить на следующее утро орган от подполковника Еропкина в гостиницу, Хаджио выразил свое полное удовлетворение и, как видно, под влиянием этого впечатления просил Грамова передать мне, что причина такого теперешнего положения имама заключается в опасениях за его семейство, о чем в подробности он посвятил полковника Богуславского, что опасения эти составляют главнейший предмет заботы имама в настоящее время.

4 ноября. На другой день, утром, орган был уже у меня в номере. Хоть я и твердо верил в непогрешимость предсказаний Хаджио насчет действия музыки, но, признаюсь откровенно, что ожидал этой минуты далеко не равнодушно. Наконец Мустафа, уделом которого на земле была, по мнению Шамиля, вокальная часть, начал пробовать свои силы на инструментальной. Оказалось, что здесь он несравненно сильнее: при первых же звуках, которые он извлек из органа, в комнату вошел Шамиль с сияющим от удовольствия лицом. Он сел подле меня на диване и с полчаса слушал музыку внимательно, почти не шевелясь и только изредка посматривая на Мустафу тем взглядом, каким художник смотрит на свое любимое создание. Потом он встал, подошел к инструменту и начал его рассматривать во всей подробности, для чего пришлось даже снять всю наружную оболочку. Удовлетворив несколько свое любопытство, он объявил, что у него в горах не было ничего подобного. Я воспользовался этим, чтобы спросить, с какой целью он запретил у себя музыку. «Вероятно, и про нее написано в книгах», — прибавил я.

«Да, — отвечал Шамиль, — в книгах написано и про нее, но я считаю, что музыка так приятна для человека, что и самый усердный мусульманин, который легко и охотно исполняет все веления пророка, может не устоять против музыки; поэтому я и запретил ее, опасаясь, чтобы мои воины не променяли музыки, которую они слышат в горах и лесах во время сражений, на ту, которая раздается дома, подле женщин».

Окончив осмотр органа, Шамиль велел Мустафе опять играть... Когда Мустафа заиграл «Боже, царя храни», то с первым же аккордом этого гимна Шамиль опрокинул голову набок и вслушивался молча с таким выражением на лице, как будто вспоминал что-то знакомое, но упорно не приходившее на [81] память. Наконец он объявил, что это он слышал в Чугуеве на смотре войск, и заметил, что его играют всегда, как только государь подъезжает к войскам. Затем он спросил, отчего это так. Получив от меня разъяснение, он пожелал узнать текст гимна и вполне уразумел весь смысл его. Все эти разъяснения имели тот результат, что Мустафа, сыграв еще несколько раз наш национальный гимн, должен был играть его утром, когда Шамиль приходил ко мне, и вечером, когда уходил спать.

Затем мы заговорили с Хаджио не только о музыке, но и о танцах: «Таким же манером запретил он танцевать и быть вместе с женщинами: не оттого запретил, что это грех, а для того, чтобы молодой народ на променял бы как-нибудь ночного караула на пляску да на волокитство; а вы сами знаете, что воинов у нас и без того немного, а если мы так долго держались против вас, так именно потому, что вели строгую жизнь и всякое наслаждение считали за великий грех... О, Шамиль — большой человек» ⁴.

Продолжение дневника за ноябрь месяц.

«Для обеспечения же верного в этом случае успеха я снова принимаю смелость почтительнейше просить Ваше превосходительство об оставлении при мне прапорщика Грамова на возможное долгое время, так как и сам Шамиль уже неоднократно предлагал мне вопрос: «А что мы будем делать без Грамова?». Независимо от этого при всяком удобном случае он ясно высказывает нерасположение к новому переводчику на основании существующего в нем убеждения, что он не будет его понимать вполне. [...]

Сегодня прочитал в статье «Шамиль и Чечня» («Военный сборник». 1859. № 9), что между многими административными мерами Шамиля была одна насильственная, применяемая им в видах увеличения населения, именно принудительные браки. Я спросил его, в какой степени достигнуто это известие? Шамиль ответил, что оно не совсем справедливо, хотя имеет в своем основании норму. В доказательство он привел предположение, не лишенное основательности, что если б он позволил себе вмешиваться в семейные дела горцев, то нажил бы себе много врагов и, без сомнения, давно бы уже не существовал. Причина же, послужившая автору статьи «Шамиль и Чечня» поводом, заключалась в следующем. Замечая по числу преступлений против общественной нравственности усиление разврата между горскими девушками, по числу отключений их заблаговременно от [82] ожидавшей их участи, а семейства их от бесславия, Шамиль предложил своим наибам заботиться о заключении возможно большего числа браков, стараясь склонить к тому как молодых людей, так и их родителей, но не иначе как благоразумными увещеваниями. Некоторые же наибы, не поняв настоящего значения его распоряжения или уж от излишнего усердия, позволяли себе выведывать через старух о совершеннолетии девушек или сформировании их и потом именем имама требовали от них или их родителей скорейшего заключения браков. В яму же никогда не сажали ослушниц, и никаких принудительных мер не принимали, да этого никто бы им не позволил... ⁵ [...]

Сегодня я объявил переводчику Грамову о производстве его в подпоручики и вместе с тем выдал 276 рублей, разрешенные военным министром в единовременное ему пособие. За обедом Грамов сказал о полученных им наградах Шамилю, присовокупив к тому, что он получил их через него. Выслушав и поздравив Грамова, Шамиль заметил, что есть много в России людей, которые получили награды через него, и что, наконец, он сам награжден более всего. [...]

Он не мог постигнуть, каким образом главнокомандующий князь Барятинский, получив от него на предложение положить оружие дерзкий ответ «прийти и взять его», не выстрелил в него при первом свидании и не велел снять с него голову. Вот подлинные слова имама: «Когда я решился исполнить просьбы моих жен и детей, побуждавших меня к сдаче, и когда я шел на свидание, не был в полной уверенности, что услышу от него такую речь: «А что, донгуз, где твоя сабля, которую ты предложил мне взять самому?». Эти обидные слова только больше терзали мое самолюбие, — продолжал Шамиль, — что я вполне сознавал для себя достойным такого оскорбления и потому не ожидал ничего другого. Я сначала не поверил своим ушам, когда мне передали речь князя, имевшую совсем иной смысл».

Это первое высказывание в совокупности с тем, что он видел, испытывал впоследствии и что испытывает в настоящее время, послужило основанием другой высказанной им идеи. Шамиль ее выразил следующим образом: «Государь оказал мне очень много милостей, милости эти велики и совершенно неожиданны для меня. По ним я сужу, какое сердце у государя, и теперь, испытав уже то, о чем я никогда не помышлял, я нисколько не сомневаюсь, что если буду просить его оказать мне последнюю милость, которую только могу желать в жизни, — позволения съездить в Мекку, то государь не откажет мне и в этом. Но вот, слушайте, что я теперь буду говорить при всех вас (подпоручик Грамов и мюрид Хаджио): что если б государь позволил мне ехать в Мекку, когда я хочу, хоть сейчас, то я тогда только выеду из Калуги, когда война на Кавказе прекратится окончательно. Или когда мне удастся предоставить государю доказательства того, что я желаю заслужить его милость, и достать их...».

Все это Шамиль говорил с большим одушевлением. Под конец своей речи он оказался сильно взволнованным и заключил ее словами, обращенными ко мне: «Писать надо!» ⁶».

Из Военного министерства пришло на имя начальника Калужской губернии следующее сообщение: «Пристав при Шамиле в дневнике за 31 мая указывал, будто бы Шамиль обвиняет Даниэль-Султана и дочь его Каримат в передаче нам истинного положения гарнизона Гуниба во время осады его князем Барятинским, и что вследствие этого он питает чувство мести к отцу и дочери, каковые чувства не чужды и сердцу Кази-Магомеда. И что если это справедливо, то Каримат ожидают в Калуге неприятности, а может быть и неразрывное с неудовольствием возмездие.

Выраженное таким образом опасение за спокойствие Каримат при жизни в семействе Шамиля было сообщено главнокомандующему Кавказской армиею. Ныне генерал-фельдмаршал князь А. И. Барятинский положительно утверждает своим словом, что до самого занятия Гуниба мы не имели точного сведения о гарнизоне его, что во всяком случае у нас не было никаких сношений с Каримат.

[Полагая], что такое ручательство князя Барятинского будет принято Шамилем и послужит искреннему примирению его с женою сына, долгом считаю сообщить о сем Вашему превосходительству... покорнейше прошу объяснить Шамилю, что возводимые им обвинения на Каримат в сношениях с нами во время осады Гуниба опровергаются ручательством фельдмаршала. И если это ручательство не изменяет чувств Шамиля к Каримат, то я полагаю не лишним поручить приставу иметь особое наблюдение за положением Каримат и оградить ее от притеснений, не стесняя однако семейный быт Шамиля и его семейства» ⁷.

При личном свидании с начальником Калужской губернии Шамиль снял все свои подозрения, и дело устроилось миром.

Шамиль также получил разрешение осмотреть в Калужской губернии достопримечательные места, хотя бы они были вдали от дома Шамиля и далее 30 верст от [83] Калуги. Разрешение дал лично военный министр. И этим Шамиль непременно воспользовался. В частности, поехал на Полотняный Завод. Очень характерно замечание, сделанное приставом при Шамиле А. Руновским, сопровождавшим его при каждой поездке: «Верстах в 30 от Калуги, в Медынском уезде, есть село Полотняный Завод, жители которого не производят, однако, ни одного вершка полотна, а вместо того занимаются разведением певчих птиц, преимущественно канареек, которых и развозят по всей России. Новые знакомцы Шамиля не могли не заметить под наружной его сановитостью сердца поистине теплого и доброго. В каждом доме, где только мы были, не успевал Шамиль усесться, как на коленях у него каким-то чудом появлялись хозяйские дети, очень довольные своим положением и даже перебивавшие друг у друга это удовольствие, сколько выгодное оттого, что Шамиль угощал их тем, чем его угощали, столько же и приятное, потому что кроме нежности в обращении с ними и самая физиономия его, невзирая на осанистую бороду, на грозную шапку и не менее грозный костюм и вооружение, внушала к себе в его маленьких друзьях большое доверие. Шамиль ласкал их с такой нежностью, с таким добродушием, что и малейшему сомнению в искренности одушевлявшего его в том чувства не могло быть места.

Не менее простодушия высказывал он, когда рассматривал маленьких птичек, до которых калужане, по-видимому, большие охотники, потому что держат их целыми коллекциями и даже устраивают для них особенные красивые сеточные клетки, которые обыкновенно охватывают собой одно или несколько комнатных деревьев. Шамиль останавливался у клеток, смотрел на чижиков, овсянок и канареек, улыбался их щебетанию и манил к себе пальцем точно так же, как за минуту перед этим манил к себе детей» ⁸.

Приглашение было от бумажной фабрики Полотняного Завода, взятой в аренду англичанином Говардом в 1849 году и оборудованной новыми машинами. В дороге Шамиль рассказал, что в Ведено у него была такая фабрика, изготовлявшая бумагу и мануфактуру, и пояснил приставу Руновскому, что тюрбан на голове есть обязанность всех добрых мусульман, ревностно исполняющих предложение суннита. Так как устройство тюрбана требует некоторых издержек, не всегда возможных, да к тому же необходимо некоторое искусство в обращении с материей, составляющей чалму тюрбана, то вместо тюрбана дозволяется оборачивать вокруг шапки кусок какой бы то ни было материи. В горах тюрбан носили постоянно и охотно только Шамиль, Даниэль-Султан, Кибит-Магома и еще очень немногие горцы, ревностные исполнители предложений суннита ⁹.

Между прочим, и другие мужчины из семейства Шамиля вслед за сыном Магомет-Шеффи изъявили желание поступить на службу к русскому царю, и это вызвало соответствующий благожелательный отклик у высшего начальства. Вот письмо от военного министра Д. А. Милютина: «Достопочтенному и уважаемому Шамилю. Да сниспошлет Вам Бог благодать на Вас и семейство Ваше! Узнал я от Калужского гражданского губернатора, что зять Ваш Абдурахим-Джамал Эддинов пожелал поступить на службу его императорского величества в кавалерию и что Вы не противитесь его желанию. Я довел о том до высочайшего сведения государя императора, Его императорское величество, вполне одобряя похвальное рвение молодого человека к общественной деятельности, высочайше повелеть соизволил: определить его юнкером в один из гусарских полков 6-й легкой кавалерийской дивизии с дозволением носить ему одежду и вооружение азиатские, с назначением ему содержания от казны по 240 рублей в год и с отпуском прогонных денег до места расположения полка и на первоначальное обзаведение 150 рублей серебром. Уведомляя Вас об этой высочайшей милости, я надеюсь, что зять Ваш, следуя примеру Вашего сына Магомета-Шеффи, отличною службою и доброй нравственностью будет обращать на себя благосклонное внимание государя императора и, как ближний Ваш родственник, напутствуемый Вашими мудрыми советами, сделает честь Вашему имени, достойному всякого уважения. Да прославится [84] потомство Ваше государственными доблестями в России, принявшей его с любовью под сень свою. Подлинно подписал Д. Милютин. 26 января 1864 года» ¹⁰.

И Сеид Абдурахим Джемалэддин Гусейн полностью оправдал оказанное ему доверие. В 1864 году он поступил в Изюмский гусарский полк, а затем в лейб-гвардии гусарский, откуда по ходатайству князя Барятинского зачислен в конвой его величества, где прослужил 10 лет. После русско-турецкой войны 1877-1878 гг., в которой принимал участие, будучи прикомандированным к действующей на Кавказско-турецком театре военных действий армии, Абдурахим сильно заболел и вынужден был оставить службу. В отставку он вышел в чине майора по кавалерии с сохранением содержания и правом носить форму и вооружение азиатские. Умер в Кази-Кумыке (Дагестанская обл.) в 1904 году.

Между тем капитан Аполлон Руновский сделал свое замечательное, прямо-таки историческое дело. Он открыл для нас всех Шамиля, каким он его увидел и узнал. Мы получили полное представление о личности этого незауряднейшего человека, о его духовных делах, деятельности как правителя кавказских народов, как военачальника, судьи, исправителя не всегда праведных старых законов, наконец, что очень важно, узнали его как человека с неожиданной, непривычной стороны. Все это оказалось в дневниках пристава при Шамиле, и это была подлинная исповедь старого имама. Но вот Руновский получил приказ сдать дела, его ждало повышение по службе. Кто его заменит, еще было неизвестно, однако говорят, что свято место пусто не бывает...

В это самое время начальник Калужского губернского правления В. А. Арцимович получает письмо весьма любопытного содержания: «Виктор Антонович! В юных еще летах проживая некоторое время у родной сестры моей Гартиевич, я имел честь бывать в доме Ваших родителей. Обстоятельство это, не дающее права быть навязчивым, есть причиною, что я смело обращаюсь к Вашему превосходительству с моею просьбою. По случаю предполагающегося перевода капитана Руновского, состоящего при главнокомандующем Кавказской армией, был запрос о выделении на место пристава при Шамиле кандидата. Начальник Дагестанской области указал на меня, как на штаб-офицера, знающего Дагестан, обычаи края и татарский кумыкский язык... Смею уверять, что почтенный Шамиль будет совершенно мною доволен так же, как довольны мною и все бывшие его подвластные лезгины... 20 ноября 1861 года. Гуниб. Павел Пржецлавский» ¹¹.

15 января Руновский сдал дела подполковнику Пржецлавскому. Если бы знал Шамиль, что представляет собой этот новый пристав! Это был редкий кляузник. Никак не показывая вида, стал вмешиваться в быт семейства Шамиля, в различные семейные дрязги. Стал готовить доносы начальству на Шамиля. Вот, например, какую записку он направил в Главный штаб о материальных делах Шамиля, пометив ее грифом «секретно»: «Вся обстановка домашней жизни Шамиля носит отпечаток образцового скряжничества, что, однако, не мешает ему утверждать о недостатке на содержание ежегодно 15 тыс. рублей. Обеды большей частью состоят из трех блюд: суп с клецками, пирожки с луком или сыром и компот. Когда же нет компота, то на столе является молочная каша. Говядина подается не каждый день, а раза два-три в неделю и отпускается на 28 душ не более 6-7 фунтов. Собственно для Шамиля и Кази-Магомы иногда приготовляется кушанье особо — с курицей. Чай и сахар расходуются очень экономно. Когда имам приглашает к себе гостей (что случается не более 4 раз в год), то обед европейский, но без вин. Остальные гости, впрочем редко посещающие Шамиля, потчуются кофеем.

Подсчитан приблизительно ежемесячный расход на содержание дома Шамиля: на содержание прислуги вообще — 41 рубль; [85]

на содержание пяти лошадей — 45 рублей;

на чай и сахар для 28 человек, полагая на каждого фунт сахару на три дня и для двух фунт чаю в месяц, — 63 рубля;

на хлеб к этому и булки для чая — 40 рублей;

на весьма скромный стол, полагая за глаза в сутки по 3 рубля, — 90 рублей;

на освещение, полагая чересчур роскошные стеариновые свечи, на 3 свечи в сутки — 30 рублей;

на кофе для гостей — 6 рублей;

на смазку сбруи и экипажей — 5 рублей;

домашнему медику в месяц — 15 рублей;

на обновление одежды и обуви, которых немного нужно для людей, сидящих всегда дома, — 100 рублей;

корнету Магомету-Шеффи на содержание — 125 рублей;

на раздачу милостыней по пресловутой щедрости Имама — 0.

Итого месячный расход, показанный весьма преувеличенно, — 560 рублей.

Годовой расход — 6 420 рублей.

Затем из отпускаемых правительством ежегодно 15 тыс. остаток — 8 280 рублей.

П. П.

Причем считаю необходимым заметить, что причина увеличения Шамилю первоначально отпускаемого содержания мне неизвестна, но если прибавка 5 000 в год состоялась вследствие прибытия к нему из Дагестана Абдурахмана и Абдурахима, то, по моему мнению, выбытие тех же зятей не должно бы вводить правительство в лишние расходы и необходимая на их отдельное содержание сумма по всей справедливости могла бы быть отнесена на счет получения Шамилем 15 тыс., между тем я обязан доложить Вам, что малейшее уменьшение этого содержания Имаму будет очень неприятно» ¹².

Комментарии по поводу всего здесь сказанного, по-моему, излишни. Правда, опубликовать все эти материалы в качестве воспоминаний о работе приставом при Шамиле он решился только после смерти имама в журнале «Русская старина» в 1877 и 1878 гг. Естественно, что Шамиль искренне невзлюбил своего пристава и не знал, как от него избавиться. Но такой момент все-таки наступил. Рассказывает жена губернского воинского начальника, близко знавшая Шамиля, дружившая с его семьей и впоследствии написавшая о нем книгу:

«Понемногу он начал высказывать мужу свое недовольство приставом и все более раздражаться при разговоре о нем. Наконец он объявил мужу, что просит калужских властей выслушать его, что он имеет сообщить что-то важное. В дом губернатора съехались все власти в назначенный вечер. Шамиль приехал сильно раздраженный, взволнованный и сообщил следующее в присутствии губернатора Спасского, вице-губернатора графа Шуленберга, губернского предводителя дворянства Щукина и воинского начальника генерал-майора Чичагова.

«1. Пржецлавский, привезя с собою с Кавказа рукопись на арабском языке «О трех наибах» (наибы эти должны быть: Кази-Мулла, Гамзат-Бек и Шамиль), перевел ее на русский язык с целью напечатать, почему предварительно принес перевод мне для утверждения моею подписью. Я по природе недоверчив; не читав его перевода, подписать я его отказался, тем более дошло до моего сведения, что Пржецлавский исказил факты, относящиеся лично до меня. С тех пор Пржецлавский отвратил мое сердце и поселил во мне неприязненное к нему чувство.

2. Два года тому назад калужский губернатор Лерке вследствие просьбы моей ходатайствовал об удалении Пржецлавского и назначении на его место другого лица. Вскоре прибыл с Кавказа в Москву капитан Семенов, откуда он прислал своего денщика с вещами при письме к Пржецлавскому, в котором писал: «Я назначен на Ваше место, примите мои вещи». Между тем это назначение не состоялось, что осталось тайною для меня по сие время. Я подозреваю Пржецлавского в кознях и положительно утверждаю, что он сделал [86] подлог, написав от моего имени письмо в Военное министерство.

3. Я совершенно отвергаю с моей стороны какие-либо просьбы мои во все продолжение моего плена, исключая просьбы: поездки в Мекку и смены пристава. Я очень доволен своим материальным положением и никогда не просил прибавки содержания. Если же были на этот счет письма, то их должно считать подложными или, лучше сказать, выдумками Пржецлавского.

4. Пржецлавский, входя во внутренние распорядки моей жизни, поселяет между моими приближенными и прислугою раздор и вмешивается в дела, вовсе ему не принадлежащие, и при этом распространяет в Калуге нелепые слухи, от чего жители стали реже меня посещать. Мои двери для всех открыты.

5. При произнесении фамилии Пржецлавского у меня потемняется зрение и кровь приливает к голове, и я не отвечаю, что в состоянии сделать с ним или с собой. Причиной моей болезни [является] Пржецлавский, который представляется злым духом; мешает мне молиться Аллаху.

6. Я обожаю моего государя императора, благодетеля и никогда не забуду его слов, сказанных мне в Чугуеве: «Я очень рад, что ты наконец в России, жалею, что это не случилось раньше; ты раскаиваться не будешь. Я тебя устрою, и мы будем жить друзьями». Я верю словам великого монарха и убежден, что Пржецлавского удалят от меня» ¹³.

Сообщение, сделанное Шамилем, и просьбу об удалении подполковника Пржецлавского мой муж тотчас донес военному министру. Вследствие этого приехал из Петербурга полковник Николай Петрович Брок, в то время служивший в канцелярии военного министра, и остановился у нас. Он обратился к мужу с такими словами: «Шамиль у вас дурит, его надо отправить в Вятку!». Как свидетель жизни и поведения Шамиля, мой муж не мог не поразиться этими словами. Опасения старика сбывались. Пржецлавский успел выставить бывшего имама недовольным своим положением, следовательно, неблагодарным к своему государю-благодетелю. Такая несправедливость со стороны Пржецлавского как нельзя более возмутила моего мужа. Он просил полковника Брока не торопиться с этим делом и исследовать его подробно, выразив при этом свое убеждение, что во всех этих неприятностях виноваты интриги Пржецлавского. Военному министру была послана шифрованная телеграмма с просьбою назначить формальное следствие по жалобе Шамиля, на что и последовало тотчас разрешение. Следствие высказало полнейшие выдумки Пржецлавского, и просьба Шамиля об удалении пристава была уважена. Надзор за Шамилем был поручен моему мужу».

Генерал-майор М. Чичагов, ставший как бы приставом при Шамиле, получил особую об этом деле инструкцию, подписанную военным министром Д. А. Милютиным 5 января 1866 года и состоявшую из 14 пунктов. Далее приводятся краткие выдержки из нее.

«Правительство, вверяя калужскому губернскому воинскому начальнику надзор за Шамилем, возлагает также на него обязанность ограждать его от всего, что может отягощать его положение, и в уважительных просьбах быть за него ходатаем. Присмотр за Шамилем и его семейством должен быть постоянный, но для него не стеснительный. Шамилю и семейству дозволяются беспрепятственные прогулки: пешком, в экипажах и верхом как в городе, так и за городом... Он и семейство его могут свободно посещать театры и собрания как публичные, так и частные, держать своих собственных лошадей, верховых и упряжных... Губернский воинский начальник разрешает посторонним лицам, как русским подданным, так и иностранцам, посещать Шамиля, заботясь, однако, о том, чтобы эти посещения не беспокоили его... Для объяснений с Шамилем назначаются два переводчика: один офицер из дагестанских уроженцев, окончивший курс в отделении восточных языков Новочеркасской гимназии и практически приобретший службою на Кавказе навык свободно общаться на арабском и татарском языках, и другой — вольнонаемный домашний переводчик в семействе Шамиля... Все письма, которые будут получаться в Калуге на имя Шамиля и его семейства, а также письма, отправляемые ими, представляются в управление иррегулярных войск... Губернский воинский начальник особенно же не должен препятствовать Шамилю и его семейству в исполнении религиозных обрядов и привычек домашней жизни».

«Всемилостивейше назначенное содержание Шамиля с его семейством по 15 тыс. рублей в год принимается по распоряжению губернского воинского начальника за каждые три месяца вперед, и принятые деньги тотчас же вручаются самому Шамилю под собственную его расписку, которая должна служить квитанциею в исправном доставлении ему означенных денег и быть переведена в казначейство. Губернский воинский начальник не должен вмешиваться ни в какие хозяйственные и семейные распоряжения его... На наем для Шамиля летом дачи и все прочие расходы по летнему пребыванию Шамиля на даче отпускается в распоряжение губернского воинского начальника из Государственного казначейства ежегодно 300 рублей серебром. [87] Содержание для офицера-переводчика, состоящего при губернском воинском начальнике, и вольнонаемного переводчика отпускается: для первого — двойное жалованье по кавалерийскому окладу, табель 1841 года, от казны по Военному ведомству и квартирные деньги по чину от города, а последнему — 400 рублей серебром в год от казны по Военному ведомству. Деньги же на наем, ремонт и отопление дома отпускаются из Государственного казначейства по требованию калужского губернатора, на обязанности которого возлагается заботиться о приличном и исправном помещении Шамиля с его семейством» ¹⁴.

12 апреля 1866 года у Шамиля произошло большое несчастье: умерла любимейшая старшая дочь Нафисат. Узнав об этом, государь император назначил фельдъегеря сопроводить тело умершей дочери имама до крепости Темир-Хан-Шуры для предания ее земле на кладбище предков. Взволнованный Шамиль обратился к генерал-майору Чичагову с вопросом, чем же ему отблагодарить государя за этот великодушный акт. «Я стар и дряхл, — сказал Шамиль, — мне недолго осталось жить на свете; я хотел бы упрочить счастье моих детей и доказать государю, что я и мои дети навсегда принадлежат России». Ответом Чичагова было: «По законам нашим верноподданническая присяга составляет важный акт в нашей жизни, и тот, кто приносит ее с искренним чувством непоколебимой верности и преданности государю и его наследникам... считается верноподданным и вступает в права сынов России и под покровительство ее законов». Тогда имам попросил его это ускорить. Чичагов посоветовал составить прошение к его величеству на арабском языке и перевести его на русский. Обо всем этом Чичагов написал по команде письмо в Главный штаб генералу Н. Карлгофу ¹⁵.

Вот фрагмент из письма Шамиля царю, опубликованного в газете «Русский инвалид» (№22 за 19 сентября 1866 г.): «Ты, великий государь, победил меня и кавказские народы, мне подвластные, оружием. Ты, великий государь, подарил мне жизнь. Ты, великий государь, покорил мое сердце благодеяниями. Мой священный долг, как облагодетельствованного дряхлого старца и покоренного твоею великой душою, внушить детям моим их обязанности пред Россиею и ее законными царями. Я завещал им питать вечную благодарность к тебе, государь, за все благодеяния, которыми ты постоянно меня осыпаешь. Я завещал им быть верноподданными царям России и полезными слугами новому нашему Отечеству. Успокой мою старость и повели, государь, где укажешь, принести мне и детям моим присягу на верное подданство. Я готов принести ее всенародно!..».

Просьба эта была принята государем императором с благосклонностью, и было высочайше повелено исполнить желание Шамиля в Калуге.

Намеченное торжество состоялось в калужском Дворянском собрании 26 августа 1866 года при большом стечении народа. К сожалению, на этом торжестве не было генерал-майора Чичагова. Он неожиданно заболел тифом, и через несколько дней его не стало. Для принятия присяги на [88] верноподданство России приехали вместе с Шамилем и его два сына — Гази-Магома и Мухаммед-Шеффи. Старшина Ахун Халитов, приехавший из Санкт-Петербургского военного округа, привел их всех к присяге на верноподданство его императорскому величеству и наследникам российского престола.

В октябре этого же года Шамиль по его желанию был приглашен вместе с сыном Кази-Магометом в Петербург присутствовать при бракосочетании наследника государя цесаревича Александра Александровича. На этом торжестве Шамиль произнес на арабском языке свою знаменитую речь, окончившуюся словами: «Да будет известно всем и каждому, что старый Шамиль на склоне дней своих жалеет о том, что он не может родиться еще раз, дабы посвятить свою жизнь на службе белому царю, благодеяниями которого он теперь пользуется!». В качестве переводчика был вызван профессор из Азиатского управления Главного штаба Ноуфаль, а сопровождал Шамиля из Калуги исполняющий должность правителя канцелярии калужского губернского воинского начальника штабс-капитан Дедов. После присутствия на торжестве бракосочетания Шамиль был дважды принят государем в Зимнем дворце. В заключение поездки государь император повелел на покрытие расходов по приезду Шамиля отпустить ему 1 500 рублей, Дедову пожаловал пособие в размере полугодового оклада, сыну имама подарил золотой браслет с бриллиантами, а женам Шамиля послал в подарок по шубе из чернобурых лис, после же им переслали по 18 аршин пунцового бархата и 18 аршин малинового бархата для покрытия шуб ¹⁶.

25 ноября 1868 года Шамиль переехал в Киев и через несколько месяцев решил осуществить свое давнее желание — совершить паломничество в Мекку. Вот письмо Шамиля наместнику царя на Кавказе великому князю Михаилу Николаевичу: «Ваше императорское высочество! Прожив в России более девяти лет, я постоянно пользовался и пользуюсь милостями государя императора, милости эти увеличиваются с каждым днем. Осыпанный благодеяниями не по заслугам моим, я не нашел других средств выразить мою сердечную благодарность и мою глубокую преданность, как принять с моим семейством присягу на верноподданство его императорскому величеству и в лице его моему новому отечеству — России, что с Божьей помощью и совершил в 1866 году. Вместе с тем я давно уже имел намерение просить разрешения о дозволении мне отправиться к святым местам, так как по священному обету обязательно для каждого мусульманина посетить святые места и поклониться гробу пророка Магомета, но до сих пор я ни перед кем не заявлял официальной моей просьбы.

В настоящее время, будучи дряхл и слаб моим здоровьем, боясь, чтобы без исполнения святого моего обета не пришлось бы расстаться с земною жизнью, потому обращаюсь к Вашему императорскому высочеству с самою искреннею просьбою исходатайствовать у государя императора разрешить отправиться мне с семейством в Мекку для исполнения святого обета и вместе с тем пристроить моих взрослых детей, оставив в России дорогих сыновей моих Гази-Магомета и Магому-Шеффи.

По исполнении святой моей обязанности, если Бог продлит мои дни, я долгом сочту возвратиться в Россию, чтобы лично повергнуть мою сердечную признательность к стопам моего благодетеля государя императора и Вашего императорского высочества как ходатая моего у престола его величества. Позволяю себе надеяться, что Ваше императорское высочество не отринет самой искренней просьбы дряхлого старца и утешит его на закате дней своих... 19 декабря 1868 года, г. Киев» ¹⁷.

Не возражая против этого, великий князь Михаил решил, что «все-таки было бы осторожнее дать ему отпуск только тогда, когда отношения наши с Турцией перестанут возбуждать опасения близости враждебного столкновения», обратившись по этому поводу к военному министру. Тогда Д. А. Милютин сделал запрос в Министерство иностранных дел к A. M. Горчакову, на что получил ответ, что Министерство иностранных дел не предвидит разрыва с Турцией, а потому разрешение просьбы Шамиля, как случая совершенно частного, и предоставляется на его усмотрение.

Еще одно дело осуществил князь Барятинский в пользу Шамиля. Он ходатайствовал перед государем императором о возведении его, Шамиля, с потомством в дворянское достоинство, на что и последовало предварительное согласие его величества, но с тем, чтобы оно было объявлено 30 августа 1869 года. Об этом сообщил министр Шамилю, он же сообщил Барятинскому, что государь 21 февраля разрешил Шамилю ехать в Мекку.

18 мая 1869 года имам Шамиль отбыл из Одессы в Константинополь. Государь император высочайше повелел продолжить ему срок пребывания за границей еще на один год с сохранением получаемого им содержания. Вместе с Шамилем поехали его жены Зейдат и Шуанат, их дети, дочка Абдурахима, внучка Шамиля от умершей дочери Нафисат и три человека прислуги ¹⁸.

И вот последнее письмо Шамиля [89] любезному князю А.И. Барятинскому из священного города Медины от 14 января 1871 года.

"Вот в чем заключается просьба моя к Вашему сиятельству. Со дня прибытия моего в благословенный город Медину я не встаю более с постели, удрученный бесчисленными недугами, так что мысль моя обращена постоянно к переходу из этого бренного мира в мир вечный. Если это свершится, то прошу Вашей милости и великодушия не отвратить после смерти моей милосердных взоров Ваших от моих жен и детей, подобно тому, как Вы уже облагодетельствовали меня, чего я не забуду. Я слышал, что великий государь император разрешил моему старшему сыну Гази-Мухаммеду посетить меня, за что и благодарю его глубочайшей благодарностью. Я завещал женам моим и сыновьям не забывать Ваших милостей и оставаться Вам признательными, пока будут жить на земле.

Прошу Вас, как великой милости, исходатайствовать у великого государя императора, не перестающего осыпать меня благодеяниями, чтобы в случае смерти моей он соединил вместе жен и детей моих, для того чтобы они не остались, как овцы в пустыне, без пастыря. Благодарю государя за все его явное и постоянное внимание.

Полагаю, что это письмо есть прощальное и последнее перед окончательною разлукой с Вами искренно преданного Вам человека, жаждущего переменить жизнь на смерть по воле того, кто сотворил и ту, и другую. Больной и слабый Шамиль" ¹⁹.

Полковник в отставке Г. А. ПОЖИДАЕВ, член Союза писателей России

Комментарии

1. Калужский областной архив (КОА), ф. 32, on. 13, д. 703, л. 1-2.

2. РГВИА, ВУА, д. 1293, л. 22-23.

3. Там же, л. 1-2.

4. Там же, л. 7-9.

5. Там же,л.32.

6. Там же, л. 44.

7. КОА, ф. 32, on. 13, д. 703, л. 256.

8. Руновский А. Записки о Шамиле. Махачкала, 1989. С.57-58.

9. РГВИА, ВУА, д. 1293, л. 55.

10. КОА, ф. 32, oп.13, д. 1058, л. 241.

11. Там же, л. 2.

12. РГВИА, ф. 400, oп. 1, д. 3. л. 26-28.

13. Шамиль на Кавказе и в России. Биографический очерк/ Сост. М.Н.Чичагова. СПб., 1889. С.173-177.

14. КОА, ф. 32, on. 13, д. 1746, л. 8-14.

15. РГВИА, ф. 400, on. 1, д. 16, л. 6.

16. Там же, д. 20, л.4-34.

17. Там же, д. 39,л.6.

18. Там же, л. 23.

19. Русская старина. 1880. Т. XXXVIII. С.812.

Текст воспроизведен по изданию: Имам Шамиль: "Мой священный долг... внушить детям моим их обязанности пред Россиею..." // Военно-исторический журнал, № 2. 2001