АРАБСКИЕ ПИСЬМА ШАМИЛЯ В СЕВЕРО-ОСЕТИИ

 Когда в 1933 г. Институтом востоковедения Академии Наук СССР были опубликованы некоторые арабские материалы, относящиеся к Шамилю (ЗИВ, II, 1933, 1-36), то уже после предварительного сообщения о них (Вести. Акад. Наук, 1933, № 7, 5-8) стали поступать сведения о других аналогичных материалах в разных собраниях. Одним из первых откликнулся бывший питомец Ленинградского университета (1926-1929) З. К. Мальсагов, директор Чечено-Ингушского научно-исследовательского института в г. Грозном (скончался 21 мая 1935 г.). По своей собственной инициативе он прислал фотографические снимки пяти арабских писем Шамиля, хранящихся в Северо-Осетинском музее в г. Джау-зикау (Орджоникидзе), которые и публикуются в настоящее время.

Со стороны дешифровки письма особого труда не представляли. Сохранились они очень хорошо без повреждений, препятствующих часто разбору отдельных выражений, и читаются полностью со всей уверенностью. Большим облегчением послужило то, что все они относятся к одному времени, одной среде и в основной части к одним лицам. Реальный комментарий к ним потребовал ряда специальных и кропотливых изысканий; он составлен А. Н. Генко. Издание текста и перевод с некоторыми относящимися к ним. замечаниями подготовлены И. Ю. Крачковским.

ТЕКСТ И ПЕРЕВОД

Письма распределены в хронологическом порядке, который не соответствует номерам, поставленным на оригиналах, вероятно, в связи с их инвентаризацией в институте. К последнему месту отнесено недатированное письмо, которое, по определению А. Н. Генко, может быть приурочено к зиме 1852-1853 г.

Все письма писаны типичным кавказским почерком этой эпохи, но тремя разными руками, вероятно секретарей Шамиля. Группа наиболее близко хронологически связанных между собою (II-IV) писана одним и тем же лицом, I и V — двумя другими. Печатей на лицевой стороне писем нет.

С исторической точки зрения письма представляют интерес прежде всего как образчики внутренних сношений Шамиля, в противоположность до сих пор опубликованным письмам его проф. Казембеку, ген. Богуславскому, полк. Руновскому и бар. Николаи. По своему построению № V резко отличается от первых четырех, представляющих один тип. Они адресованы, так сказать, “подданным” Шамиля, признающим его власть; последнее же — ослушникам, отказавшимся от повиновения. Этим объясняются и тон их и различие применяемых формул; в последнем письме Шамиль не называет себя уже “повелителем правоверных”; ни в начале, ни в конце его нет пожелания мира адресатам. По своему лаконичному характеру и сильному, резкому тону оно напоминает письмо бар. Николаи с ультиматумом по поводу задержки пленных. Стиль его, несколько архаичный даже сравнительно с первыми, несомненно подражает тем образцам, аналогичным документам эпохи расцвета арабского халифата, которые сохранены некоторыми историками. Основная группа писем дает возможность ознакомиться, так сказать, с типом официальных декретов Шамиля о назначении наибов, смещении их, объеме их функций и т. д. Язык их более деловит и формален, но тоже [38] отражает хорошее владение приемами лаконичного классического стиля. Как всегда в произведениях арабской письменности на Кавказе, и в этой группе документов есть некоторые особенности и синтаксиса и лексики, которые с точки зрения строгих пуристов классического языка могут показаться неправильностями. Мне кажется, что они являются скорее известными новообразованиями, которые возникли и развились закономерно, благодаря своеобразной среде, где создавалась и росла эта письменность. Для суждения об их характере нужен систематический анализ соответствующих, по возможности многочисленных, памятников. За последние годы материал систематически растет и скоро даст основательную базу для суждения о нем и с этой точки зрения с достаточной уверенностью.

От повелителя правоверных Шамиля к братьям его почтенным, всем жителям и общине Шубут (О всех географических названиях и собственных именах лиц см. комментарий) — мир вам и милость Аллаха всевышнего и благословения его и довольство его — аминь. А затем — признал я за лучшее для вас отделение вас от прежнего вашего наиба и сделал наибом вам вашего достойного мужа Батуко, и он будет повелевать вам то, что повелел вам Аллах, и удерживать вас от того, от чего удерживал вас Аллах. Повинуйтесь же ему и не ослушивайтесь его, ибо кто повинуется [39] ему, тот повинуется Аллаху и его посланнику и повинуется мне, а кто ослушивается его, тот ослушивается Аллаха и его посланника и ослушивается меня. Известно вам ваше место у меня; ведь вы как семья моего дома, я желаю вам только того, что желаю себе. Сие — и мир. Писано во второй день первого раби' этого года 1266 (соответствует 15 января 1850 года).

21 июня 1852 г.

От повелителя правоверных Шамиля брату его наибу Батуко — мир вам. А затем — чтобы ты устрашил предупреждением и наказанием небрегущих так, чтобы они в это никогда не погружались, — и чтобы ты не боялся из-за Аллаха хулы хулителя, и мы поможем тебе в проведении истины. И знай, что мудирство (Мудирство — должность мудира, букв, правителя, одно время введенная Шамилем наряду с наибами, о чем см. в комментарии) Хажияу у вас прекратилось, и нет нужды вам обращать внимание на его слова. Сие — и мир. Понедельник 3 рамадана 1268 (Соответствует 21 июня 1852 г.).

III (№ 5)

6 сентября 1852 г.

От повелителя правоверных Шамиля брату его наибу Батуко — мир вам! А затем — всех жителей области брата нашего доверенного Атабая назначили мы под твою власть, как решили.

Да даст же Аллах всевышний благословение тебе в них и им в тебе. И повелеваем мы тебе, чтобы ты смотрел на них как на свою прежнюю область без различия и чтобы проводил среди них дела шариатские (О значении этого и следующих терминов в практике Шамиля см. комментарий) и административные и низамские без послабления и чтобы действовал среди них справедливо и беспристрастно, уравнивая братьев и завистников и чтобы не оставил их дела в состоянии разорения. Сие — и мир. Понедельник 21 зу-л-ка'ды 1268.( Соответствует 6 сентября 1852 г.).

IV (№ 2)

6 сентября 1852 г.

От повелителя правоверных Шамиля братьям его всем жителям области, которая была под властью брата нашего доверенного Атабая — мир вам! А затем — так как он просил нас уволить его от наибства и дать ему покой в своем доме для занятия его важными науками и поклонения господу — превознесен его сан! — и для принесения пользы ищущим пользы от него из совершенных искателей нашего времени, как он решил, ответили мы ему удовлетворением его обращения и назначили вас под власть брата нашего доверенного храброго Батуко, как мы решили. И повелеваем мы вам повиноваться ему во всех делах (и не ослушиваться его хотя бы в чем-либо), (Фраза в скобках приписана в оригинале на полях.) пока он пребывает в истине. И кто повинуется ему из вас, тот повинуется мне, а кто ослушивается его, тот ослушивается меня. А кто из вас отвратился и обратился вспять, и возгордился, и отверг, тот пусть бранит только самого себя. Сие — и мир! Понедельник 21 зу-л-ка'ды 1268. (Соответствует 6 сентября 1852 г.).

V (I)

Зима 1852-1853

От пишущего бедняка Шамиля ко всем жителям деревень Дачу Барзой и Улускерт и их округов — мир тому, кто следует прямому водительству.(Иначе говоря: готовьте саваны на случай грозящей вам смерти.) А затем — дошло до меня, что вы стали из преступников и даже ослушников. Готовьте же рубахи для войны с Аллахом, (Коран, 20, 49) ибо я возвещаю вам войну. И узнают те, кто был неправеден, каким поворотом они обратятся. (Коран, 26, 228) И нет мощи и нет силы, кроме как с Аллахом,( Ср. Коран, 18, 37) великим, мудрым.

1852 год, к которому относится большинство писем, отмечается значительными военными предприятиями на территории Чечни кн. А. И. Барятинского, назначенного в предшествующем 1851 г. начальником так наз. “левого фланга Кавказской линии” (приходившегося на Чечню, от Моздока до Каспийского моря, по Сулаку). Военные действия охватили в этом году всю Чечню, и царские войска доходили до того важнейшего в стратегическом отношении участка чеченской территории, где река Аргун выходит из гор на плоскость и где расположены были, до военных действий в январе — марте 1858 г., крупнейшие аулы Дачу Барзой, Исмаил Юрт, Дутен (rsp. Дуютин, Дютин) и Улускерт (rsp. Урускерт). (Перечисленные населенные пункты показаны на карте Кавказа десятиверстного масштаба, изданной в Тифлисе в 1847 г. Позднейшие карты уже не знают ни Исмаил Юрта, ни Дутена, так как аулы эти, будучи основательно разрушены в 1858 г. (ср.: Кавказ, 1858, №№ 11 и 17; Военный сборник, 1859, кн. 8, стр. 89-112; Русская Старина, 1894, ноябрь, стр. 230 — 232; Кавказский сборник, т. III, 1879, стр. 404-405; 416-421), более не восстанавливались. Относительно них необходимо исправить сказанное в статье “Арабская карта Чечни эпохи Шамиля” (Зап. ИВАН, II, I, Лгр., 1933), на стр. 25, прим. 1 и 2 (следует читать под № 19: “это селение Дутен”, а не “Дубаюрт”; под № 20: “это селение Исмаил Юрт”). Что касается термина ***, казавшегося “загадочным” (см. ук. статью, стр. 27, прим. 4), то представляется теперь очевидным турецкое происхождение слова; искусственные укрепления, с валом и частоколом, назывались в Чечне в эпоху кавказской войны “Капу” rsp. “Копу”, что означает, собственно, “ворота”. Более известные из подобных укрепленных мест Шуайб Капу (по имени мичиковского наиба Шуайба, убитого в 1843 г.) [об укреплении см. Л. П. Николаи в “Материалах для истории кавказской войны” (Кавказ, 1873, № 93) и специально “Кавказ” (1874, № 101); здесь дается описание окончательного захвата укрепления русскими 4 января 1855 г., с приложением подробного плана; на пятиверстной карте Кавказа, лист Ж 5, оно показано верстах в двух к западу от сел. Цонторой, под названием “быв. укр. Шугаин (sic!) Tan” и Гойтемир Капу, называемое также часто “Гойтемировыми воротами” (по имени ауховского наиба Гойтемира; об укреплении см. Николаи, 1. с., 1874г., №№ 129 и 150). Смысловый переход от значения “ворота” к значению “укрепление” “редут” легко объясняется условиями местности: чеченские укрепления воздавались почти исключительно в проходах, будь то на равнине (в лесных просеках или же в горах (в ущельях), и заменяли в известном смысле ворота. Наиболее деятельным строителем подобных укреплений был Хаджи Юсуф, носивший в горах специальное прозвище “Кала хаджи”, хаджи крепостей [замечание Пржецлавского в “Кавказе”, (1863, № 63)]. К сказанному о Юсуфе в цитированной выше статье “Арабская карта Чечни” следует добавить версию, приводимую в “Актах Кавказской археографической комиссии” (т. X, Тифлис, 1885, стр. 503, прим.), согласно которой Юсуф был по происхождению не чеченец, а сын торговца “татарина” (очевидный плод недоразумения, напоминающего еще более фантастическую версию о нечеченском происхождении другого знаменитого чеченского деятеля, Шейха Мансура, под личиной которого будто бы скрывался итальянский миссионер). Ср. замечания Е. Г. Вейденбаума в книге “Исторический очерк кавказских войн от их начала до присоединения Грузии” (Тифлис, 1899, стр. 172).). [43]

О громадном впечатлении, произведенном на массы чеченского населения военными действиями 1852 г. и последующего 1853 г. [см. о них подробные данные в статьях Волконского в “Кавказском сборнике” (т. V, 1880, стр. 1-234) и Егорова (там же, т. XVI, 1895, стр. 352-405)], легко судить по одному тому, что количество перебежчиков к русским достигло в эти годы своей кульминационной точки, а в 1852 г. в крепости Грозной был организован для переселенцев специальный Чеченский суд (Мэхкемэ Чачани, ср.: А. П. Берже. Чечня и чеченцы, стр. 103). Военные историки говорят не только о “многочисленных переселениях непокорных жителей в наши пределы и переходе к нам многих наибов” (Егоров, I.с., стр. 353), но считают также, что одна лишь русско-турецкая (“восточная”) война 1853-1855 гг. помогла сохранению (после событий 1852 г.) власти Шамиля над Чечней [ср. напр, слова Ольшевского в “Русской Старине” (1894, февраль, стр. 159)]. Представляется поэтому наиболее вероятным, что недатированное письмо Шамиля “ко всем жителям деревень Дачу Барзой и Улускерт и их округов” относится именно к зиме 1852-1853 г.; непосредственным поводом для “беззакония и ослушничества”, о котором говорит Шамиль и под которым естественнее всего подразумевать стремление к переселению в русские пределы, могло послужить внезапное появление русских войск 15 августа 1852 г. в расположенных по соседству с Дачу Барзоем селениях Чишки и Гой (ср.: Кавказский сборник, т. V, стр. 203-208), откуда они были вытеснены энергичным шатоевским наибом Батуко (ibid.).

Даже полуофициальная военная историография не скрывала в прошлом, что относительная успешность военных действий Барятинского в 1852г. стояла в прямой связи с изменой Шамилю в 1851 г. одного из самых образованных и энергичных его сотрудников, качкалыковского наиба Бата (Буота) Шамурзаева. О нем имеется много свидетельств: Л. П. Николаи в “Материалах для истории Кавказской войны” (“Кавказ” за 1872-1874 гг. passim, спец. в № 99 за 1873 г.); Ольшевский в “Русской Старине” (1894, февраль, стр. 140-141); Волконский в “Кавказском сборнике” (т. V, стр. 23-25 и др.); К. в “Кавказском сборнике” (т. XIII, стр. 613-616). Бата был фактическим руководителем всех более значительных военных предприятий царского правительства на территории Чечни, с 1852 по 1858 г., дослужился до разных почестей (был сначала наибом покоренной части восточной Чечни, по окончании войны состоял “при Кавказской армии” со званием майора милиции) (В качестве “весьма хорошо знакомого как с местностью, так и с населением”, майор Бата Шамурзаев получил задание склонить 29 мая 1865 г. жителей горно-чеченского аула Хорочой к выдаче царскому правительству претендента в “имамы”, Тазу Эк-мирзаева, и, выполнив успешно это поручение, доставил его в укрепление Ведено. Т. Экмирзаев был судим военно-полевым судом и приговорен к смертной казни (приговор был впоследствии заменен каторжными работами на 12 лет). См. документы по делу в сборнике “Переселение горцев в Турцию” (изд. Дзагуровым, Ростов/Дон, 1925, стр. 102, 111-112 и 200-201). Б. Шамурзаев упоминается дважды в хронике Мухаммеда Тахира, под именем Бута и Бутай (см. теперь русский перевод А. М. Барабанова, стр. 199 и 237).) и интересен для истории кавказоведения по своему участию в некоторых научных работах, [44] посвященных изучению Чечни [он был одним из осведомителей А. П. Берже при составлении последним его известного очерка “Чечня и чеченцы” (Тифлис, 1860; ср. предисловие, стр. VI) и переводил на чеченский язык русский словарь, использованный впоследствии А. А. Шифнером в его исследовании (Sсhiefner, Tschetschenische Studien, St. Petersb., 1864, Vorwort, VII. — Кавказский сборник, т. XIII, стр. 613)].

Адресат двух писем — один из выдающихся соратников имама, шатоевский или шубутовский (О тождестве этих двух терминов см. замечание в “Кавказском сборнике” (т. III, стр. 488, прим.); по сведениям Берже (1. с., стр. 82) следует различать общества Шатой или Шубузы и Шопоти (= Шубути) или Ишхой — последнее находилось около истоков р. Мартан. Шубутовское наибство, наряду с Шатоевским, упоминается Берже О. с. стр. 112) в историческом обзоре управления Шамиля Чечней; сведения Берже противоречат, впрочем, еще кое в чем другим источникам, имеющимся по этому вопросу в нашем распоряжении (ср. ниже)). наиб Батуко (в русских источниках также Батока, Батука) (Это кабардинское по происхождению мужское имя в чеченском произносится нередко “Бетик”. Последнюю форму отражает в печатаемых письмах орфография ***). По отзывам Н. А. Волконского, Батуко был “надежнейший из сподвижников Шамиля” (Кавк. сборн., т. III, стр. 571), “отважный и распорядительный” (ibid., стр. 382); у него “всегда было достаточно и храбрости, и ума, и опытности” (ibid., т. V, стр. 206). Первое упоминание о нем в доступных нам источниках относится к концу 1851 г. при следующих обстоятельствах: когда царские войска под начальством Слепцова проникли в глубь Малой Чечни, в верховья рек Валерик и Шалаж, местный наиб Алхан обратился за помощью к Шамилю, и тот прислал на этом основании в декабре 1851 г. “300 человек пеших и 150 конных шубутовцев, под начальством наиба Батока . . . Чеченцы (scil. Малой Чечни) были сильно разочарованы. Батока они не знали и потому отнеслись к нему с недоверием; наиб, со своей стороны, без содействия чеченцев не решился выступать против нашего отряда” (ibid., т. XIX, 1898, стр. 38). В середине августа

1852 г. Батуко, в качестве шатоевского наиба, идет на помощь одному из наибов Б. Чечни, знаменитому бойцу Талгику, и сталкивается случайно с царскими войсками в районе сел. Чишки (ibid., т. V, стр. 205 сл.), тревожит нередко царские войска в последующие годы (напр, в деле 31 октября

1853 г., ср. Акты Кавк. археогр. ком., т. X, стр. 554), мужественно борется с войсками ген. Евдокимова, вторгшимися в 1858 г. в Аргунское ущелье, но под давлением превосходных сил и ввиду массового перехода чеченского населения на сторону царского правительства, раненый, сдается 17 августа 1858г. (Кавк. сборн., т. III, стр. 571 — 572; ср. Кавказ, 1858г., № 75) и оставляется на первое время в прежней должности шатоевского наиба. Для характеристики личности наиба интересны сведения, передаваемые Волконским (цит. сборн., т. III, стр. 583-584) в связи с описанием хутора Батуко, расположенного неподалеку от Шатоя: “наиб уединился (scil. на хуторе) собственно потому, чтобы не иметь никаких сношений (?) с шатоевцами, которые большею частью его не любили. Среди общества были многие семейства, которые питали к наибу кровавую месть, но обязаны были ему подчиняться, потому что боялись Шамиля. .. Одною из главных причин слабого сопротивления, которое оказывали нам шатоевцы, и быстрого принесения ими покорности был именно разлад общества с наибом”. На литографии, напечатанной Главным штабом в Тифлисе в 1859 г. и изображающей (“по рисункам с натуры и с фотографий Г. О.”) Шамиля, двух его сыновей и 9 наибов, представлен в числе других (под № 9) [45] “Батуко Шатоевский”: здесь он имеет вид пожилого, суровой внешности, мужчины.

Территория области Шубут, подчиненная Батуко, и вооруженные силы, имевшиеся в его распоряжении, указаны на известной “карте горских народов, подвластных Шамилю”, составленной Юсуфом Гаджи Эфенди Сафа-ровым и изданной в 1872 г. литографским способом Линевичем в “Сборнике сведений о кавказских горцах” (вып. VI). Здесь по ошибке напечатано “Бацока” в русском переводе текста карты; в арабском оригинале читается правильно ***. *** (ср. выше, стр. 38, прим.). Наибство Батуко, область Шубут (***), причисляется составителем карты к категории “жителей горы (живущих) между рекой Аргун и (рекой) Койсу (и состоящих) из чеченцев и тавлинцев” (в русском переводе у Лииевича не точно: “общества, находящиеся в горах и состоящие из чеченцев и тавлинцев”). Оно занимало, судя по карте, территорию, почти совпадающую с территорией современного Шатоевского района Чечено-Ингушской АССР, т. е. располагалось в Аргунском ущелье по обоим берегам реки Чанты-Аргун, начиная от места слияния этой реки с рекой Шаро-Аргун и выхода ее на Чеченскую равнину, в глубь гор до селения Тумсой, вверх по течению на расстояние приблизительно 35-40 километров. В пределах наибства на карте показано двенадцать селений, а именно: Исмаил Юрт [так в русской копии карты, в оригинале: *** (sic!); ныне не существует], Дуйтюн (***), Дачу Барз (***; современная форма названия — Дачу Борзой), Урускерт (***; совр. Улус Керт), Чишка (***, Чишки), Варанда (***, Варанды), Шута (***, совр. Шатой), Вашандар (***, Вашен-дорой), Тумса (***, Тумсой), Келя ***, совр. Юкеркелой?), Ханакаль (***, Хани-кале) и Халанкаль (***?, Хали-Кале). В распоряжении Батуко находилось, по сведениям составителя карты, 200 конных и 300 пеших, всего 500 вооруженных воинов; таким образом, по сравнению с воинскими контингентами, выставлявшимися согласно карте другими чеченскими наибствами (Ичкерийское наибство выставляло 300 чел., Гехинское — 330, Шароевское — 380, Чаберлоевское — 450, Ауховское — 530, Шалинское — 550, Мичиковское — 580 и Нашахское — 650), наибство Батуко оказывается занимающим среднее по численности положение.

К сожалению, как явствует из сопоставления имеющихся в литературе данных, ни точное время и обстоятельства составления карты, ни степень надежности источников информации, которой располагал ее автор, не могут считаться полностью установленными. Что касается времени составления карты (а тем самым, естественно полагать, и примерной даты того положения наибств и их вооруженных сил, которые даются картой), то прежде всего бросается в глаза очевидная несогласованность указаний русского перевода карты, предложенного у Линевича, с данными арабского подлинника. Линевич относит карту ко времени до выхода составителя ее, Юсуфа Гаджи Эфенди Сафарова, из гор в 1856г., что явствует из его слов: “Для придания рельефности своей карте, Сафаров иллюминовал ее и, как видно, употребил при черчении все, имевшиеся у него в горах, краски”. Известный библиограф Козубский относил составление карты ко времени “между 1840-1850 гг.” [см. его опыт библиографии Дагестанской области, стр. 168, под номером 1004, в приложении к “Памятной книжке Дагестанской области” (Темир-Хан-Шура, 1895)]. (Это неопределенное и заведомо неточное указание повторяется до последнего времени, ср., напр., в популярном очерке С. К. Бушуева - “Борьба горцев за независимость под руководством Шамиля” (1939, стр. 125): “в 40-х годах”, и в одноименном труде, изданном в Дагестане в том же 1939 г. Р. Магомедовым (стр. 96, прим. 2): “данные Юсуф-Гаджи относятся тоже, к 40-м годам”.). Русская “копия карты [46] и перевод с арабского сделаны в 1856г.”, — указывается в издании Линевича. Между тем, в арабском названии карты, “обозначенном на обороте карты”, содержится дата 27 мухаррама 1274 г. (***), что соответствует 17 сентября 1857 г. Недоверие к данным копии усиливается многочисленными неточностями и пробелами русского перевода, предложенного в издании. Решающим критерием должны послужить реальные данные самой карты: наличие на карте укрепления Лучек (заложено 3 июня 1850 г.), укрепленной станицы Алхан-Юрт (заложена 1 мая 1851 г.) и т. п. относит время составления карты, во всяком случае, не к 40-м, а к 50-м годам. Более точные термины содержатся: с одной стороны, terminus post quem — в показании картой укрепления Бердыкель (заложено в апреле 1856 г.), с другой стороны, terminus ante quern — в отсутствии укреплений в Шали, Хаби Шавдоне и др., возникших в течение 1857 г. Из сказанного явствует, что карту в ее реальных показаниях можно датировать второй половиной 1856 г.

Что касается точности показаний Юсуф-Гаджи Сафарова относительно воинских ресурсов Шамиля, следует полагать, что цифры, им предложенные, схематичны и преуменьшают действительные цифры контингентов, находившихся в подчинении у отдельных наибов. Мне неизвестны, к сожалению, какие-либо данные в печати по части чеченских наибств. Для Дагестана контролирующие и уточняющие показания Сафарова источники имеются. Едва ли не наиболее обстоятельны сведения, имеющиеся для 7 наибств Северного Дагестана (Технуцальского, Андийского, Каратинского, Тиндальского, Чамалало-Ункратльского, Гумбетовского и Дидойского), напечатанные первоначально в “Сборнике сведений о кавказских горцах”, (вып. IX, Тифлис, 1876) в отделе “Горская летопись”, под заглавием “Статистические сведения по Андийскому округу за 1873 и 1874 годы и сравнительная таблица военных сил края до и после покорения Дагестана”, а затем воспроизведенные в сокращенном виде в “Известиях Кавказского отдела Русского географического общества” (т. VI, Тифлис, 1879-1881, стр. 303-306). Сравнивая эти данные, ценные и производящие впечатление значительной достоверности (вследствие точного по отдельным аулам перечисления численности пехоты и кавалерии), как относящиеся “к последнему времени мюридизма” (данные собраны в 1875 г. по показаниям местных наибов, одни из которых были непосредственными участниками войны и соратниками Шамиля), с цифрами Сафарова (тоже относящимися к последним годам мюридизма), мы получаем впечатление, вполне подтверждающее предложенную характеристику сведений Сафарова как схематических и заниженных. Для Технуцальского наибства сведения 1875 г. указывают 796 пехотинцев и 312 кавалеристов (ср. у Сафарова соответственно 360 и 200), для Андийского наибства — 135 пехотинцев и 635 кавалеристов (у Сафарова — 200 и 300), для Каратинского наибства — 507 пехотинцев и 790 кавалеристов (у Сафарова — 250 и 350), для Тиндальского наибства — 643 пехотинца и 109 кавалеристов (у Сафарова — 400 и 300), для Чамалало-Ункратльского наибства — 625 пехотинцев и 367 кавалеристов (у Сафарова отдельно для Чамалала — 250 и 150, а для Ункратля — 320 и 150), для Гумбетовского наибства — 557 пехотинцев и 572 кавалериста (без селений Артлухи Данух, уничтоженных во время событий 1877 г.; у Сафарова — 200 и 250) и для Дидойского наибства — 725 пехотинцев (кавалеристы не рекрутировались); [47] цифра 725 — без учета селения Асахо, прекратившего существование в 1877 г. (у Сафарова — 350 и 100), итого по всем 7 (8) наибствам — 3988 пехотинцев и 2785 кавалеристов, всего 6773 человека против показанных у Сафарова 4130 чел. Необходимо, впрочем, оговориться, что границы наибств, существовавших в 60-70-х годах в Андийском округе Дагестана, менялись и не вполне совпадали с границами, показанными на карте Сафарова (так, например, сел. Асахо, Хупро отнесены у Сафарова к Ункратлю, в 1875 г. — к Дидо; сел. Читль у Сафарова — в Харадерекском наибстве, в 1875 г. — в Гумбетовском: сел. Куанада, Хуштада, Тлондода и др. у Сафарова — в Тиндинском наибстве, в 1875 г. — в Каратинском, и т. д.), что несколько затрудняет при сравнении материала.

Район верхнего течения рек Гойта, Урус-Мартан, Рошни и Гехи остается вне границ наибств, показанных на карте Сафарова. В частности, это относится к той территории, которая составляла, по всей вероятности, переданную дополнительно под управление Батуко 6 сентября 1852 г. “область брата нашего доверенного Атабая”, как выражается Шамиль в письме, помещенном выше под номером III (ср. ниже, стр. 82). К жителям этой точнее не определимой территории адресовано письмо № IV. Впрочем, весь район западной Чечни представлен на карте Сафарова заведомо неверно: наибство Нашахское показано расположенным в верхней части течения р. Аргун, тогда как в действительности это название относится (и относилось без сомнения, и прежде) в первую очередь к современному Галанчожскому району, расположенному в верховьях р. Гехи.

В числе многих наибов, разновременно смещенных Шамилем в связи с внутренней борьбой в имамате, Абдуррахман, сын Джемалэддина, называет в своих записках (напечатанных в газете “Кавказ” за 1862 г.) “Батака из Шубута”. Поскольку участие Батуко в качестве наиба Шатоевского района документировано, как мы видели, в наших источниках по 1858 г. включительно, можно полагать, что упомянутый факт смещения его произошел, вероятно, в последний год существования имамата, после фактического перехода Батуко на сторону русских в августе 1858 г; отрешение имело в таком случае чисто формальное значение, и сообщение Абдуррахмана не может служить само по себе основанием считать Батуко в числе оппозиционно настроенных по отношению к Шамилю элементов Чечни. (“Отошел [от имама Шамиля и повернул к русским] таким же образом вилайет Шубута с их наибом Батакайем”, — повествует под 1857-1858 гг. хроника Мухаммеда Тахира (см. теперь русский перевод А. М. Барабанова, стр. 242)).

Сопоставляя приведенные данные о Батуко с письмами к нему и общине Шубут, мы получаем необходимый критерий для сравнительной оценки двух возможных датировок письма к шубутовцам (фотография дает возможность читать двояко: 1266 или 1269): предпочтительной оказывается датировка “во второй день первого раби 1266 года”, т. е. 16 января 1850 г. Факт назначения в начале 1850 г. Батуко шатоевским наибом, по имеющимся печатным источникам, до сих пор не был известен; (В напечатанной в 1914 г. заметке “Приказы Шамиля” дата соответствующего письма указана ошибочно: "Рабби-Эль-Аввель, 2-го числа 1268 года" (ср. ниже стр. 54)) равным образом остается невыясненным, кто был его непосредственным, глухо упоминаемым в письме Шамиля, предшественником в Шубутовском наибстве. (В 1845 г., во время знаменитой “сухарной” экспедиции Воронцова в Дарго, был убит Мааша, наиб Шубутовский (Акты Археогр. ком., т. X, стр. 397). Согласно некоторым источникам, шубутовским наибом был также Джеват-хан, скончавшийся в 1842 г. По сведениям Берже (1. с., стр. 111-112), “Шубутовское” наибство, отличное от “Шатоевского”, возникло лишь в 1846 г.; это сведение противоречит данным военной хроники предшествующих лет, упоминающей Шубутовское наибство с начала 40-х годов. Л. П. Николаи упоминает в своих мемуарах (“Кавказ”, 1872, № 95) о тяжелом ранении 18 января 1851 г. наиба шатойского — очевидно, речь уже о Батуко). [48]

Атабай, называемый также часто Атабай-муллой (по своей первоначальной профессии) — не менее известный, чем Батуко, хотя, по-видимому, и менее талантливый в военном отношении и менее ценившийся имамом в административном и политическом отношениях наиб Шамиля. О нем имеются многочисленные разрозненные упоминания с 1844 по 1851 г. включительно [впервые называется в августе 1844г., см. Кавк. сборн. (т.VII, 1883, стр. 286-290) и Акты (т. IX, Тифлис, 1884, стр. 886)]. По сведениям Берже (1. с., стр. 112), он явился, в качестве одного из наибов М. Чечни, преемником умершего наиба Исса в 1845 г. Формальное утверждение Атабая наибом М. Чечни, с обширными полномочиями, было произведено Шамилем на съезде всех наибов и старшин Чечни в сел. Шали 12 октября 1845 г. (ibid., т. VI, 1882, стр. 426). Атабай был активным участником смелого, но неудачного движения на Кабарду, предпринятого Шамилем в апреле

1846 г. (ibid., т. XVI, 1895, стр. 331-335; т. IV, 1879, стр. 20; Акты, т. X, стр.580), и проявил себя крайне неудачно 15 сентября 1851 г. в районе крепости Грозной преждевременным отступлением, погубив смелое предприятие своих товарищей, наибов Талгика и Гяхо [ср. Л. П. Николаи в “Кавказе”, 1872, № 101). До августа 1846 г. Атабай состоял наибом Гехинского округа М. Чечни; 22 числа этого месяца его сменил на посту гехинского наиба более ценившийся Шамилем кабардинец, князь Магомет мирза Анзоров, бежавший незадолго перед тем из Кабарды (Кавк. сборн., т. XI, стр. 303) и убитый впоследствии, 19 июня 1851 г. (ibid., т. XIX, 1898, стр. 32; Акты, т. X (стр. 514)]. Атабай был лишь перемещен, сохранив звание и оставаясь наибом в последующие годы, наряду с Анзоровым [ср. упоминание его одновременно с этим последним в “Кавказском сборнике” (т. XII, 1888, стр. 410)]. Точное наименование наибства, ему подчиненного, остается невыясненным, (В числе аулов, ему подчиненных, находились два аула Харсаной, располагавшиеся в 50-х годах в бассейне верхнего течения р. Урус-Мартан (ср. ниже, стр. 82)). однако, судя по картам пятиверстного масштаба старой редакции (конца 70-х — начала 80-х годов), он жил в районе верховьев р. (Урус) Мартан (здесь указываются “развалины аула Атабай”, верстах в 10, считая по воздушной линии, на запад от Шатоя, область обитания общества Пшхой rsp. Пшехо); кстати заметим, что предшественник Атабая, наиб Исса, управлял с 1845 г. жителями сел. Урус Мартан, “перешедшими в леса на левый берег верхнего Мартана”, по сведениям Ржевуского (Кавк. сборн., т. VI, стр. 403). (Наименование “развалины аула Атабая” допускает, наряду с предлагаемым в тексте, иное толкование: имя “Атабай” носил также известный по событиям 1860-1861 гг. “абрек”, один из руководителей движения “зикристов”, сдавшийся 14 декабря 1861 г. командующему войсками Святополк-Мирскому. О зикристах ср. спец. статью А. Ипполитова в “Сборнике сведений о кавказских горцах” (вып. II, Тифлис,1869): “Учение “Зикр” и его последователи в Чечне и Аргунском округе” (здесь Атабай упомянут на стр. 19, прим. 2). Но не одно ли лицо “наиб Атабай” и “абрек Атабай”?). В 1848 г., с 10 по 25 августа, Атабай пробыл, в качестве добровольного беглеца от Шамиля, в русском лагере Урус Мартан. К., автор мемуаров о левом фланге Кавказской линии в 1848 г., так описывает это событие: “Перед рассветом 10 августа к нам на Урус Мартан выселился бежавший от Шамиля один из наибов Малой Чечни — Атабай. Это был человек средних лет, небольшого роста, плотный, коренастый, широкоплечий, с красивым, но угрюмым лицом. Он ходил всегда в белой черкеске, в белом башлыке и в черной папахе с белой верхушкой. На груди, на серебряной цепочке, висел дорожный компас в серебряной оправе и красовались две треугольные серебряные медали с арабскими надписями. [49]

Обе медали или, правильнее, оба знака отличия были совершенно одинаковы; не одинаковы были только надписи на них; на первой значилось: “Герой, опытный в боях и, как лев, бросающийся на неприятеля”; надпись второго знака отличия, если только истинный смысл ее не искажен в переводе, вызывает на размышления: “Только тот может назваться храбрым, кто не думает о последствиях “ (Ср. с этим сведения Берже (1. с., стр. 114-115), где перевод гласит: “Кто думает о последствиях — в том нет храбрости”).

“Что заставило его покинуть родной аул и поселиться в русском лагере, под выстрелами своей же, т. е. чеченской, артиллерии, — также никто не знал, но предполагали, что или несогласия, возникшие между местными и пришлыми тавлинскими наибами, или опала, которую он навлек на себя своими притеснениями и поборами. . . Ровно через две недели, 25 августа, Атабай так же таинственно скрылся из лагеря, как и появился в нем. Четырнадцатидневное пребывание Атабая на Урус Мартане повергло всех в крайнее недоумение. . . Все, что мы могли узнать относительно него от лазутчиков, заключалось в том, что Атабай перед выселением своим на Урус Мартан куда-то отлучился; при этом лазутчики прибавляли, что если на Атабая и возложена была Шамилем какая-либо разведочная миссия, то лучшего выбора имам сделать не мог, потому что наиб был человек скрытный и бесстрашный” (Кавк. сборн., т. XI, 1887, стр. 315 сл.).

Хажияу (в русских источниках: Аджиев, Хаджио, Хазио и т. п.), упоминаемый в письме к Батуко в качестве бывшего мудира в том районе, где находилось наибство Батуко, хорошо известный в литературе приближенный Шамиля, выступающий и в роли наиба (в Анди), а чаще всего в роли казначея при имаме, в отличие от чеченцев Батуко и Атабая, — аварец по происхождению. (Портрет Хажияу имеется также на упомянутой выше литографии 1859г., под № 12 (“Мирза Хазьяо, письмоводитель”)). Институт мудирства, установленный в конце 40-х годов на специальном съезде в Анди [в 1846 или 1847 г., согласно предисловию к статье “Низам Шамиля”, стр. 5; по некоторым противоречивым данным русских военных источников съезд состоялся позднее — ср., напр., сказанное в “Кавказском сборнике” (т. VIII, стр. 244) о съезде в Анди 2 марта 1849 г.], себя не оправдал, послужив источником неудовольствий и столкновений должностных лиц; письмо к Батуко от 21 июня 1852 г. дает новое и ценное по точности указание на время ликвидации мудирства в Чечне.

Письмо к Батуко от 6 сентября 1852 г. формулирует обязанности наиба: вести “дела шариатские и административные и низамские”, т. е. в переводе на русский административный язык — дела по ведомствам духовному, гражданскому и военному. Что касается первых, то тут функции наибов ограничивались, как известно, общим наблюдением за исполнением “законов шариата” (непосредственно дела шариатские ведались духовными лицами, муфтиями и казиями), в особенности в части отношений, вызывавшихся последствиями обычаев кровной мести. Гражданское управление осуществлялось при посредстве сельских старшин; здесь основным являлось наблюдение за правильным поступлением натуральных и денежных повинностей населения. Важнейшей функцией наибов служило военное руководство отрядами мюридов и, в экстраординарных случаях, общегражданским ополчением. Низам, военный устав, был выработан на том же самом съезде в Анди, на котором установлена была должность мудиров [см. цитированную выше статью “Низам Шамиля”, в “Сборнике сведений о кавказских горцах” (т. III; Тифлис, 1870), где дан перевод арабского текста “Низама” по рукописи Танус Магомы]. [50]

По мнению, высказывавшемуся в русской военной литературе неоднократно, введение низама в Чечне не только не способствовало усилению ее обороноспособности, а наоборот, резко понизило боевые качества чеченцев; введение с 1843 г. артиллерии, до крайности стеснявшей свободное маневрирование чеченских летучих отрядов, а с начала 50-х годов воинских порядков по типу русской регулярной армии, т. е. иизама, превратило ранее неуловимых в свободной партизанской войне чеченцев в плохое подобие русских войск и способствовало, судя по событиям последующего времени, скорейшему поражению Шамиля сначала в Чечне, служившей главным экономическим и стратегическим оплотом имамата, а затем и в самом Дагестане.

Письма Шамиля к его чеченским наибам, в общем аналогичные рассматриваемым нами, известны были до сих пор исключительно в русском переводе и рассеяны в довольно большом количестве в обширной литературе, так или иначе касающейся военных действий в Чечне в 1840-1858 гг.; изданы в переводе были, в числе других, и письма, публикуемые в настоящей статье в подлиннике (ср. ниже, стр. 54-55).

Каковы были обстоятельства, при которых письма попадали в руки царской администрации, кем и, наконец, как они переводились? В ответе на поставленные вопросы заключена, между прочим, оценка значительной категории тех документальных сведений, которые имеются в распоряжении исследователей истории шамилевского имамата.

Легче, к сожалению, ответить на первый вопрос, чем на два последних. Вот несколько типичных примеров военных обстоятельств, способствовавших попаданию шамилевской корреспонденции в распоряжение неприятеля: 1) “22 мая (1846 г.) нарочный из Веденя секретно доставил Фрейтагу (командующему левым флангом Кавказской линии) перехваченную записку Шамиля. . . В этой записке, лаконической, как и все, что выходило из-под пера повелителя Чечни и Дагестана, говорилось: “от имама Шамиля братьям моим Атабаю, Саибдуле, Дубе и Талгику. Желаю вам мир и предписываю собрать всю чеченскую кавалерию к будущему четвергу в Шали. Вы должны быть там с партиями до моего прибытия. Если бог позволит, я в тот же день буду и сам в Шали”” [текст приводится в цитированном переводе, по-видимому, лишь приблизительной точности, в “Кавказском Сборнике” (т. XV, 1894, стр. 457)]; 2) 9 апреля 1846 г. “один из мюридов Шамиля, тайно преданный русским, привез начальнику левого фланга письмо к наибам Бате и Талгику следующего содержания: “От князя всех мусульманских народов и султана тех, кто признает единого бога, братьям моим Бате и Талгику. Да хранит вас всемогущий бог от неверных и их злонамеренных козней! Я приказал всем наибам собрать вверенные им части войск в будущую субботу (13 апреля) прежде полудня. То же самое должны будете исполнить и вы. Шали я назначаю сборным пунктом, куда и сам прибуду с несколькими орудиями в назначенное время. Орудия я хочу поставить возле самой неприятельской дороги. Прошу хранить это в тайне от жителей”. . . Генерал Фрейтаг приказал снять копию с письма Шамиля, а подлинник возвратил мюриду для доставления по адресу” (Кавк. сборн., т. XVI, стр. 313) (для характеристики трудностей реального понимания смысла этого письма ср. ibid., стр. 336); 3) “25 августа (1851 г.) в темную ночь на казачий секрет, расположенный в лесу против Троицкой станицы, наехала небольшая партия всадников. На оклик “Кто едет?” всадники вместо ответа повернули в сторону и ускакали. Секрет успел, однако, сделать по ним вдогонку залп, которым один из них был убит. Лазутчики признали в нем жителя аула Веден Магомета Хаджи. . . На убитом найдены четыре [51] записки, неизвестно кому адресованные; одна из них была от самого Шамиля, за его печатью, следующего содержания: “Посылаю вам нижайший поклон и пожелание, чтобы Аллах помогал вам во всех делах ваших. Податель записки этой привез ко мне от вас известие, которое мне очень понравилось и за которое я остаюсь вами очень доволен. Если вы остались верны данному вами обещанию и намерены исполнить его, то действуйте как укажет вам мой посланный”. Вследствие желания главнокомандующего (Воронцова) узнать, к кому они адресованы, начальник владикавказского военного округа г.-м. Ильинский доносил, что по сведениям, заслуживающим доверия, записки эти могли быть адресованы влиятельным лицам из осетинских и кабардинских фамилий etc”. (Кавк. сборн., т. XIX, стр. 34-35).

Во всех приведенных примерах отчетливо выступает исключительная роль так наз. лазутчиков, шпионов, служивших нередко одновременно и Шамилю и командованию царских войск. Все мемуары о кавказской войне насыщены сведениями об этих лазутчиках [ср., напр.: Ольшевского в “Русской Старине” (1894, февраль, стр. 131); Зиссермана в “Современнике” (1857, ноябрь, стр. 38), категорически заявляющего: “ни один замысел, ни одно предприятие Шамиля и его наибов не остается для нас тайной”], выкрадывающих подлинные письма имама или же довольствующихся снятием копий [пример последнего в “Кавказском Сборнике” (т. XI, стр. 369): “наиб (Абакар Дибир), потерявший сына в деле 27 августа (1848 г.), получил от Шамиля собственноручное письмо, в котором имам выражал ему свое соболезнование. Лазутчики обещали доставить копию с этого письма. . .”]. Качество информации, добываемой этим путем, естественно вызывает (как вызывало и прежде) сомнения. Прушановский, автор интересной “Исторической записки о начале и развитии духовной войны (или превратного тариката и учения о нравственном элементе человека) в Дагестане с 1823 по 1843 г.”, особо подчеркивает, что “нет возможности в настоящее время (в 1844 г.), по неимению верных источников, представить эти сведения (scil. о внутренней организации имамата) с некоторою полнотою, подробностью и достоверностью; при изыскании их надо было довольствоваться показаниями лазутчиков и таких лиц, которые живут вблизи театра действий Шамиля и пользуются в Дагестане общим доверием” (Кавк. сборн., т. XXIII, 1902, стр. 55-56). Даже в тех случаях, когда информация черпалась из подлинных писем, трудно было гарантировать достоверность, поскольку при переводе приходилось пользоваться столь же ненадежными услугами неофициальных лиц местного происхождения. Официальной должности переводчика с арабского языка на левом фланге Кавказской линии не существовало — были переводчики с тюркских (прежде всего кумыкского) и чеченского языков.

Из числа последних нам известны Алибек Пензулаев (о нем подробно говорит Ольшевский) и Арцу Чермоев. Что касается центральных органов управления Кавказом в Тифлисе, нам известны в 40-х и 50-х годах в качестве состоящих при “дипломатической канцелярии наместника кавказского” письменных переводчиков “турецкого и арабского языков” капитан (впоследствии майор в отставке) Иосиф Лазаревич Цилосани, “персидского и татарского языков” (знавший, без сомнения, также и арабский) хорошо известный в качестве писателя Мирза Фетх Али Ахундов. В начале 50-х годов (1850-1852) имелись штатные должности переводчиков и при Генеральном штабе в Тифлисе — их занимали конномусульманского полка майор Мирза Магаррем и поручик Магад Айгуни (Кавк. календарь на 1850-1852 гг.). С середины 50-х годов появляются официальные письменные переводчики и в Ставрополе (при штабе войск [52] Кавказской линии) и в Темир-Хан-Шуре (при штабе командующего войсками в Прикаспийском крае). Судя по скудным указаниям доступных источников, подавляющее большинство лиц, исправлявших переводческие обязанности как официально, так и неофициально, по происхождению являлось кавказцами, по источнику арабистических познаний — воспитанниками местной кавказской школы. Такое положение вещей вызывало для царских властей множество затруднений и послужило главным мотивом для создания в сентябре 1850 г. отделения восточных языков при Новочеркасской гимназии, с четырехгодичным курсом обучения; фактическое открытие отделения произошло в 1853 г. Первый выпуск состоялся, следовательно, лишь в 1857 г., к самому концу кавказской войны. (Н. И. Веселовский. Сведения об официальном преподавании восточных языков в России. Труды третьего международного съезда ориенталистов в С.-Петербурге, 1876, т. I, СПб., 1879--1880, стр. 125. В отделении особенно успешно преподавался арабский язык. “Я знал, — пишет Н. И. Веселовский, — одного воспитанника Восточного отделения Новочеркасской гимназии О-ва, который потом состоял одно время приставом при Шамиле. С Шамилем он говорил не иначе, как по-арабски”. “Между прочим, практиковалась такая мера: каждый воспитанник, во время своего пребывания в Отделении, обязан был составить арабский словарь” (ibid., стр. 126, прим. 86). Старшим учителем арабского языка был с 1850 г. кандидат Казанского университета Николай Крашенинников (ibid, стр. 234); исправляющим должность младшего учителя арабского языка и одновременно старшего учителя аварского языка числился мулла Али Юсуф Оглы (Материалы для истории факультета восточных языков, т. I, СПб., 1905, стр. 110). Учащиеся комплектовались исключительно из числа офицерских детей Донского и Черноморского казачьих войск (Веселовский, ibid., стр. 125)).

Полезное действие Новочеркасского отделения восточных языков сказалось, таким образом, по преимуществу в сфере гражданской, судебной и научной уже по окончании военных действий на восточном Кавказе. По свидетельству П. А. Пржецлавского, относящемуся ко второй половине 60-х годов, “при управлении и судах (в Дагестане) служат, с большою пользою, военные переводчики из уроженцев Земли Войска Донского, воспитанники Новочеркасском школы восточных языков; они во всех отношениях стоят далеко выше большей части тех переводчиков из туземцев Кавказа, которых г. Вердеревский, в сочинении своем “Плен у Шамиля”, назвал органами правительства” (“Вестник Европы”, 1867, сентябрь, стр. 180). Своего рода дочерним филиалом Новочеркасской школы явилась горская школа в Темир-Хан-Шуре, открытая, по уставу 20 октября 1859 г., 16 мая 1861 г. и существовавшая до 14 сентября 1874 г., с какового времени она была преобразована в прогимназию, в свою очередь превратившуюся в 1880 г. в реальное училище [подробные сведения о горской школе и ее последовательных метаморфозах см. в книге Е. И.Козубского — “Историческая записка о первом десятилетии Темир-Хан-Шуринского реального училища, 1880-1889” (Петровск, 1890)]. В горской школе, в ее подготовительном классе, протекала педагогическая деятельность, в том числе и по арабскому языку, воспитанника Новочеркасской школы сотника (впоследствии есаула) Гавриила Александровича Подхалюзина 1-го, известного в научной литературе по Кавказу переводами с арабского языка на русский “Низама Шамиля” и “Сказания очевидца о Шамиле” Гаджи Али. (Г. А. Подхалюзин участвовал также в переводе полемики по вопросу об отчуждении собственности по Назру (обету), происходившей между Мухаммедом Тагиром и Аджиль Али (см. Сборник, вып. V)). Вторым арабистом, сотрудничавшим в редакции “Сборника”, и переводчиком сочинения о тарикате Джамаладдина Казикумухского, тарикатских легенд и сочинения о тарикате Мугеддина Магомед Ханова (Сборники сведений о кавказских горцах, вып. II и IV) был уроженец дагестанского (лакского) аула Курклю, [53] состоявший с 1867 г. переводчиком при Кавказском горском управлении, милиции прапорщик Абдулла Омаров; подробное описание обстоятельств своей арабистической подготовки, интересное для характеристики мусульманской школы Дагестана самой середины прошлого века, Абдулла Омаров дал в своих статьях “Воспоминания муталима”, помещенных в том же “Сборнике сведений о Кавказских горцах” (вып. I и II) [спец. ср. “заключение (вып. II, стр. 46 сл.)], где подробно излагается дагестанская программа нормального обучения арабскому языку; следует отметить, что единственная журнальная статья на русском языке новейшего времени, посвященная “дагестанской мусульманской школе”, — статья С. Фарфоровского в “Журнале Министерства народного просвещения” (1915, ноябрь, отд. 3, стр. 1-19) — представляет собою простой пересказ статей А. Омарова, вводящий в заблуждение читателей отсутствием должных ссылок на источник заимствований. (Непосредственных и точных данных, которые позволили бы судить о сравнительных достоинствах русских и туземных арабистов, у нас не имеется. Интересно в этом смысле беглое замечание известного своими этнографическими работами по Дагестану лесничего Дауда Бутаевича Бутаева об А. А. Подхалюзине (брате вышеупомянутого Г. А. Подхалюзина, также питомце Новочеркасской школы): “В 1878 году, после умиротворения Нагорного Дагестана, начальником Казикумухского округа был назначен дагестанец — житель сел. Чох, полковник Мамалов, а помощником его — подполковник А. Подхалюзин, человек очень энергичный, даровитый, хорошо знавший арабский и азербейджанский языки . . . народ его любил и уважал” (Изв. Кавк. отдела Русск. геогр. общ., т. XXIII, Тифлис, 1916, стр. 283); репутация “хорошего знатока” арабского языка, заслуженная в глазах местных жителей (мнение которых отражают приведенные слова) одного из центров арабизма в Дагестане, неплохо характеризует деятельность Новочеркасской школы.)

Ответить на вопрос, как переводили с арабского до выявления и опубликования арабских оригиналов всех тех документов и литературных произведений, которые известны лишь в русских переводах, строго говоря, невозможно. Возможны лишь более или менее обоснованные косвенные умозаключения на этот счет, более трудные по отношению к литературным памятникам, чем к письмам и воззваниям. Контрольной инстанцией могут служить, напр., цитаты из Корана, рассеянные там и сям в переводах, о “методе” которых приходится судить по редакционным предисловиям (напр, к переводу сочинения Джемалэддина о тарикате, где говорится: “дословный перевод рукописи Джемалэддина. . . сделан по предложению редакции г. Абдуллой Омаровым, причем главным образом имелось в виду сохранить буквальный смысл почти (?) каждой фразы подлинного сочинения Джемалэддина” (Сборн. свед. о кавк. горцах, вып. II, статья “Учение о тарикате”, стр. 3). Судя по формулам обращения, титулатуры, способам передачи собственных имен, в большинстве случаев имел место не перевод в строгом смысле этого слова, а пересказ. (Что касается формул обращения и титулатуры, то можно привести для примера перевод письма Шамиля к наибу Талгику, в начальной части весьма напоминающий письма к Батуко: “От повелителя всех мусульманских народов Шамиля душевному другу моему наибу Талгику. Желаю тебе вечный мир с богом всемогущим! Когда дошло до меня известие о несчастии, постигшем нашего брата Дубу, я не мог удержать моих слез и душевно горевал о бедствии. Именем всемогущего бога призываю вас на брань с неверными. Я с князем Даниелем соберу в горах всех, кто только может носить оружие, и приду к вам. Если помощь моя нужна скорая, уведоми меня, и я прискачу к вам так скоро, как бегают зайцы. Действуйте против неприятеля так же хитро, как лисицы, и не отставайте от обычаев ваших славных предков. Надейтесь на бога, который не допустит наносить вам новые обиды. Знай, мой любезный брат, что если отторгнется от нас гехинский округ, то погибнет вся Чечня. Ничтожный раб божий Шамиль” (письмо относится к марту 1847 г., см. Кавк. сборн., т. XI, 1887, стр. 345-346). Имя Шамиля встречается почти исключительно в этой именно узаконенной русской практикой форме имени, не соответствующей арабской; лишь в единичных примерах находим, вместо этого, форму Шамуил, как, напр., в письме обитателей Западного Кавказа, черкес-натухайцев, к генералу Нейдгардту, датированном: “1260 гиджры. 28 дня месяца реббиль-ахира” (Кавк. сборн., т. VII, 1883, стр. 375-376; здесь же — интересное по ученой аргументации воззвание Шамиля к анкратльцам).). [54]

Публикуемые в настоящей статье текст и перевод пяти писем Шамиля дают новую возможность оценить с документальной точностью некоторые образцы из числа имеющихся в старой кавказоведческой литературе переводов с арабского, делавшихся различными лицами по официальному поручению, поскольку русский перевод этих писем (к сожалению, неизвестно, кем и когда сделанный) был уже однажды напечатан, а именно в издававшихся во Владикавказе (Орджоникидзе) “Записках Терского Общества любителей казачьей старины”, в заметке под заглавием “Приказы Шамиля”. (1914 г., № 4, стр. 78-79. Сообщением из Орджоникидзе полного текста заметки, помещенной в недоступном нам издании, автор комментария обязан любезности проф. Л. П. Семенова.)

Здесь мы читаем:

“В Терском областном музее хранятся шесть собственноручных писем Шамиля к его наибам и жителям Чечни. Письма написаны на восьмушках писчего листа бумаги черными чернилами на арабском языке. Приводим эти письма в русском переводе.

1

От Шамиля жителям, живущим в Дачу-Борзое, Улускерте и окрестностях их.

До моего сведения дошло, что вы идете против имама. Идите, если хотите; но вы идете против бога, и я вам это разрешаю. Кто из вас сойдет с правильного пути, то я все равно узнаю и если не теперь, то впоследствии. Избегнуть дурного и делать хорошее без божьей помощи нельзя.

2

От Шамиля всему подведомственному Атабаю народу.

Атабай обратился к нам с просьбой уволить его от должности наиба, чтобы остаться на свободе и заняться учениками. Мы разрешили ему и на место его поставили Батуко. А потому предлагаю подчиняться ему, слушаться его, а также исполнять его законные требования. Тот, кто будет исполнять его приказания, исполняет мою волю, а кто будет противоречить ему, тот противоречит мне. Всякий противоречащий пусть винит сам себя. Дзюлькаде, 21 числа, 1268 г. (Мусульманской эры).

На обороте письма печать Шамиля.

3

От Шамиля шатоевцам.

Перевожу вас под наибство Батуко, потому что нахожу это нужным. Он будет говорить вам все то, что богу и пророку угодно, а потому предлагаю подчиняться ему во всем. Кто будет сопротивляться этому, тот, значит, сопротивляется богу, пророку и мне, а кто будет подчиняться, тот подчиняется богу, пророку и мне. Я считаю всех вас своей семьей, а потому чего не желаю себе, того не желаю и вам. Рабби-Эль-Аввель. 2-го числа 1268 г.

На обороте письма печать Шамиля. [55]

4

От Шамиля наибу Батуко.

Салам. Каждого, кто будет вести себя дурно, сначала попугать, а потом наказать, и так наказать, чтобы ему и в голову не пришло повторить другой раз дурной поступок. Не бояться никого и делать все угодное богу, и мы в правдивом поможем тебе. Ты должен знать, что власть от Хаджиева отнята, а потому его не слушаться. Рамаддан, 3 числа 1268 года.

На обороте письма печать Шамиля.

5

От Шамиля наибу Батуко.

Салам. Народ, находящийся под управлением Атабая, передаю тебе. Бог осчастливит народ с назначением тебя, а тебя осчастливит с принятием этого народа. Приказываю тебе относиться ко всем одинаково, так же, как ты относился к прежним своим подчиненным, исполнять в точности шариат и воинскую дисциплину, быть справедливым с ними и не оставлять их дела расстроенными. Дзюлькаде, 21 числа 1268 г.

На обороте письма печать Шамиля.

6

От Шамиля двум Харсаноевским аулам.

Салам. Я вас передал под управление наибу Батуко, а никому-либо другому. Он ваш теперь начальник, и вы должны подчиняться ему, исполнять все его приказания, ни в чем не сопротивляться и о других наибах не думать и не ожидать. Кто будет оказывать ему сопротивление, тот пусть винит самого себя. Дзюлькаде (числа нет) 1268 года”. (Последовательность писем в заметке “Приказы Шамиля” соответствует старой нумерации, о которой упомянуто выше, стр. 36. Фотоснимок письма, означенного в заметке № б, в материале, поступившем в Ленинград от 3. К. Мальсагова, отсутствует.

Интерес этого последнего письма заключен, принимая во внимание неточность всех переводов писем, в содержащемся в обращении упоминании “двух Харсаноевских аулов”. Этим упоминанием удачно уточняется район нового для осени 1852 г. (как явствует из контекста письма) наибства Батуко: оба аула Харсаной, как указывалось выше, находились в бассейне верхнего течения р. Урус Мартан, в непосредственном соседстве с аулом Атабая (ср. о нем сказанное выше на стр. 48). Сопоставляя все данные о наибской деятельности Батуко, содержащиеся в письмах Шамиля, мы можем установить два ее этапа: первый, начавшийся 16 января 1850г., распространялся на “общину Шубут” (район современного Шатоя, в бассейне р. Аргун), и второй, начавшийся 6 сентября 1852 г., когда его власть распространилась и на общество Пшехой, бывшее наиб-ство Атабая (район современного сельсовета Харсеной Шатоевского района Чечено-Ингушской АССР, в бассейне р. Урус Мартан и его притоков). Неизвестное в подлиннике письмо к харсаноевцам, составлявшим, несомненно, часть “жителей области Атабая”, дает основание заключить, что первое обращение к прежним подчиненным Атабая (письмо № 4, по старой нумерации № 2) оказалось недостаточно эффективным и что потребовалось дополнительное указание жителям двух аулов на то, что наибом является именно Батуко, а “о других наибах думать и ожидать” не следует.)

Сравнение опубликованного в 1914 г. русского текста писем с переводами, предложенными в данной статье, вполне подтверждает высказанную выше (на стр. 53) характеристику имеющихся в литературе переводов с арабского; в данном случае мы имеем, конечно, не перевод, а лишь пересказ, местами весьма приблизительный, общего смысла текста, с устранением обычных формул введения и заключения писем и с пропуском весьма характерных эпитетов, прилагаемых автором писем к себе самому и к своим адресатам. [56]

Как ни оценивать переводы, подлинники которых остаются неиздан-ными, этой оценкой, разумеется, не затрагивается другой капитальный вопрос — о качествах арабистических познаний переводчиков в тех случаях, когда дело идет о местных переводчиках, для которых русский язык сплошь и рядом представлял большие затруднения, чем арабский. Большой интерес могли бы представить образцы арабского языка в документах, исходивших от царских властей: как известно, арабский язык употреблялся постоянно и царскими властями в письменных сношениях с горцами [напр. в цитированном письме к Нейдгардту читаем: “бумагу, которую ты прислал нам на арабском языке, мы в руки приняли и прочитали и содержание ее знаем”; последняя переписка с Шамилем перед сдачей его Барятинскому “происходила с обеих сторон в течение всего времени на арабском языке”, и потому Волконский, приводящий текст письма, исходившего от имени начальника штаба к Шамилю, оговаривается: “Нам приходится буквально и без изменений цитировать русские переводы наших переводчиков, которые состояли при главнокомандующем; отступлений не только от смысла, но даже от слога переводов мы не допустили” (Кавк. сборн., т. IV, стр. 406)].

Судя по документам, опубликованным А. П. Берже в “Актах Кавказской археографической комиссии” (т. I, Тифлис, 1866 и сл.), арабский язык, в качестве языка дипломатической переписки на Кавказе, употреблялся искони по преимуществу в северном и центральном нагорном Дагестане (Аварский и Лакский районы), отчасти в Елисуйском султанате, тогда как в прочих частях Дагестана и Восточного Закавказья безусловно преобладал персидский; турецкий и азербайджанский играли до 30-х годов XIX в. вполне подчиненную роль. (Подлинные образцы арабского языка дагестанских дипломатических канцелярий первых десятилетий XIX в. см., напр.: Акты, т. I, 1866, стр. 77; т. II passim, и т. д. Перевод их на русский язык принадлежит Мирзе Фетх Али Ахундову.) (Так, напр., Мамед Хасан-хан Шекинский переписывается с закатальскими аварцами по-арабски (Акты, т. II, стр. 638, док. № 1282); он же пишет по-арабски “ко всему духовенству, старшинам и проч. общества кумыкского Аксая” (арабский текст и перевод ibid., стр. 639, док. № 1283). В церемониале вноса грамоты императора Александра I от 10 VII 1805 г. на имя шекинского владельца Селим-хана пунктом 11 предусматривается чтение грамоты по-русски и последующий устный перевод русского текста по-арабски (ibid., стр. 656, док. № 1325). Аварский казий Мирза Мамед пишет к кн. Цицианову, наместнику Кавказа, в 1803 г. по-арабски (арабский текст и перевод ibid., стр. 768, док. № 1578); по-арабски же пишет в том же году Цицианову Ахмед хан аварский (текст и перевод ibid., стр. 770, док. № 1583). На том же языке пишет шамхалу Тарковскому, Мегди Хану, Мамед Кади Табасаранский (текст и перевод ibid., стр. 777, док. № 1600) и Мамед Хасан-хан Шекинский “к князьям, старшинам и обществам Кабарды” (текст и перевод ibid., стр. 949, док. № 1935). Приведенным примерам применения арабского языка в письменных сношениях кавказских деятелей между собою и с царскими властями противостоят единичные случаи, когда в тех же районах Кавказа применяется турецкий язык. По-турецки пишет, напр., Сурхай хан Казикумукский кн. Орбелиани (турецкий текст и перевод ibid., стр. 774, док. № 1590). На том же языке пишет Ших Али хан Дербендский “к кадиям Акушинскому и Цудахарскому и прочим тамошним большим и малым старшинам” (текст и перевод ibid., стр. 784, док. № 1614), также “ученые эфендии и другие почетные граждане гор. Ахалциха” к дагестанцам, в 1804 г. (текст и перевод ibid., стр. 897, док. № 1831). По-турецки же пишут кабардинские князья к Цицианову (текст и перевод ibid., стр. 949, док. № 1936, и стр. 950, док. № 1937).)

В этой связи интересно отметить, что известный Даниял, Султан Елисуйский, переписывавшийся и с русскими и дагестанскими своими корреспондентами по-арабски, считает нужным в конфиденциальном письме к ген. Меликову определить свое отношение к трем употреблявшимся в Дагестане языкам таким образом: “Просим вас постараться найти человека, знающего фарсиское наречие, и прислать его к нам. . . Если вам [57] окажется необходимым писать к нам письмо, то пишите оное собственноручно и по-татарски, потому что письма на этом языке мы разбираем без затруднения” (Кавк. сборн., т. IV, стр. 233). Что более имел в виду Даниял Султан в последней фразе — свои ли собственные интересы, заставлявшие предпочесть татарский язык, как ему более близкий, чем арабский, или же интересы своего корреспондента, знакомого только с татарским? (Видные царские военачальники лишь в единичных, особо подчеркиваемых и выставляемых на показ примерах могли похвалиться знанием местных языков, обычно какого-либо одного из двух: кумыкского или азербайджанского. Такими знатоками являлись, напр., Н. И. Евдокимов, И. Д. Лазарев, М. Т. Лорис-Меликов.)

Как бы то ни было, обязательство обращаться в письменных сношениях с Дагестаном и Чечней именно к арабскому языку выставляется иногда в качестве непременного условия со стороны Шамиля, как нечто отягчающее ведение переговоров [ср. указание в этом смысле в воспоминаниях взятого в плен русского солдата И. Загорского в “Кавказском сборнике” (т. XIX, стр. 233)].

Рассматриваемые письма интересны еще и в том отношении, что дают лишнее основание сомневаться в характеристике М. Я. Ольшевского образовательного уровня в Чечне 40-х годов прошлого столетия. (“Все образование чеченца заключается в изустном затвержении текстов Корана, однако и таких людей между чеченцами немного; даже муллы не твердо знают Коран и толкуют его тексты вкривь и вкось; чаще же всего по своему усмотрению или в свою пользу. Таких же ученых, которые знали бы письменно татарского, а тем более арабского языка, между чеченцами не было во время моего знакомства с ними” (т. е. в 1844-1850 гг.). Русская Старина, 1893, июль, стр. 90-91).)

О том, что русские авторы склонны были вообще недооценивать ара-бистические познания горцев, можно судить по примеру Козубского. “При выходе Шамиля из Гуниба, — пишет он в “Русском Архиве” (1896 г., № 9, стр. 105), — в числе вещей, принадлежавших ему, оказалось пять сумок с книгами. Они были доставлены в Шуру и разобраны комиссией из трех переводчиков. По содержанию книги, как было видно из надписей, принадлежавшие старшему сыну Шамиля, разделялись на четыре отдела: 1) священные (Алкоран, комментарии на него и т. п.), 2) грамматические, 3) юридические, в том числе Мингадж, “принятый за руководство в Дагестане”, и 4) хадисы или рассказы, относящиеся до жизни Могамеда и других халифов, собрание молитв, заговоров, мелких стихотворений и др. “Особенных сочинений по поводу мюридизма и исторических не оказалось” (Дело гражд. канц. нач. Даг. обл., 1859, № 183). “Из этого видно, — добавляет Козубский, — что едва ли Шамиля и его сына можно было причислить к ученым арабистам, в смысле знатоков арабской литературы”. Излишне было бы настаивать на неубедительности такого вывода: давно известно более авторитетное и надежное свидетельство о Шамиле как арабисте со стороны русского ученого, дагестанца по происхождению, А. Казембека [ср. его письмо в “Journal Asiatique” (5 m-e s., XV, 1860, pp. 270-271)].

Высокий уровень интереса к арабскому языку в среде дагестанской интеллигенции, первые заметные проявления которого в северном Дагестане восходят, судя по скудным сведениям наших источников, к XVII в. и стоят в связи с военными и политическими предприятиями турок в конце XVI — начале XVII в. на территории Восточного Кавказа, держался вплоть до начала XX в. Не лишена известного интереса ссылка на особые преимущества арабского языка, как языка литературно развитого, при попытках устранить его из дагестанского обихода, делавшихся царским правительством в 60-х годах прошлого века. “С открытием народной школы [58] в среднем Дагестане (в 1867 г.), в течение 8 или 9 месяцев, легкая официальная переписка производилась, — пишет в 1869 г. военный начальник среднего Дагестана, — на местных (аварском и казикумухском) языках, но впоследствии, по невозможности письменно выражать на этих языках некоторые мысли, какие легко выразить на арабском, официальные отношения на аварском и казикумухском языках почти прекратились, и в настоящее время переписка ведется преимущественно на арабском языке” (дело канц. нач. Даг. обл. по учебной части, 1869, № 19; см.: Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа, вып. XIX, Тифлис, 1894, отд. 1, стр. 75).

Подлинные документы арабской письменности Кавказа, подобные рассматриваемым письмам Шамиля, будучи опубликованы, помогают преодолеть вредную, но упорную традицию в кавказоведении. Состоит эта традиция в том, что издаются памятники арабской письменности в русском переводе, без оригинала, так что ни судить о качестве перевода, ни разобраться в качествах самого первоисточника невозможно.

Как на пример этой традиции можно указать на изданную в Азербайджане в 1931 г. “Хронику войн Джара в XVIII столетии” в переводе проф. Жузе (об оригинале узнаем из предисловия лишь то, что “арабский текст документа, написанный очень трудным языком, переписан довольно плохим почерком”) и на изданную в Дагестане в 1926 г. “Историю трех имамов” Мухаммеда Тахира.

(пер. И. Ю. Крачковского и А. Н. Генко)
Текст воспроизведен по изданию: Арабские письма Шамиля в Северо-Осетии // Советское востоковедение, Том 3. 1945