РУНОВСКИЙ А. И.

КАНЛЫ В НЕМИРНОМ КРАЕ

(Выдержка из дневники пристава при Шамиле.)

Несколько месяцев тому назад, именно в день приезда в Калугу семейства Шамиля, между нами происходил разговор о кавказской вендетте — кровомщении. Прибытие людей, близких сердцу пленника, прервало нашу беседу, оставив в моей памяти коротенькую легенду, послужившую впоследствии поводом к возобновлению прежнего разговора.

Приступая теперь к изложению переданных мне Шамилем подробностей относительно кровомщения в немирном крае, я считаю необходимым изложить предварительно сущность легенды.

Самое важное в этой легенде — цыфра, изображающая продолжительность мщения в горах и вместе с тем свидетельствующая о том, до чего может дойдти мстительность горца, или, как называет ее Шамиль, «глубокое чувство правдивости». За достоверность цыфры ручается перевод известного Громова, что, впрочем, нетрудно еще раз проверить в самом месте описываемого действия. А что касается выставленных в легенде подробностей, то они представляют собою ничто иное, как образчик подробностей, обыкновенно, предшествовавших и сопровождавших дело кровомщения. Поручиться в достоверности их, а также и в действительности [200] существования выведенных здесь лиц довольно трудно, по той простой причине, что описываемое происшествие случилось триста лет тому назад.

Триста лет тому назад, один житель аула Кадар (в Мехтулинском владении), побуждаемый голодом, а может быть и природным инстинктом, украл у своего соседа курицу и поплатился за нее бараном. Находя, что сосед взял слишком большие проценты, приятель наш, которого мы будем звать Омаром, а его соседа Юсуфом, отнял у него, вероятно, для уравнения счетов, двух баранов. В свою очередь, и Юсуф счел нужным соблюсти справедливость и на этом основании отбил у Омара корову. Корова стоила ему пары добрых быков. За потерю этого олицетворения богатства горских народов, Юсуф подкараулил омарова жеребца, на которого, впрочем, давно уже заглядывался, и обратил его в свою собственность. Хороший конь ценится горцами восточного Кавказа несравненно дороже, нежели горцы западного Кавказа ценят своих хорошеньких дочерей, и если дагестанский горец не продает своей дочери для того, чтоб на вырученные деньги купить полюбившегося коня, то в замен того он, если уж так придется, выдает ее замуж за самого отвратительного нелюба, хотя бы, к тому же, он был собственным его врагом.

После этого можно себе представить положение Омара, который жеребца своего, может быть, не променял бы на целый косяк Юсуфа. Что тут делать: потеря невознаградимая! А вознаградить ее нужно, непременно нужно: без этого Омар не будет Омаром. Но чем ее вознаградить? Что есть у Юсуфа такого, что равнялось бы с омаровым конем? Ничего нет: ни жена его, ни его красавицы-дочери не стоят все вместе одного копыта омарова жеребца. Что же, спрашивается, тут делать? Ясно, что, для соблюдения справедливости и вознаграждения убытков, следует отправить ad palres самого Юсуфа.... Омар так и сделал: он убил Юсуфа, вскочил на своего милого жеребца и, сказав родине «прости», отправился искать счастия в стране далекой и чужой. Далекою она была для него потому, что на первых порах он и сам не знал, куда бы ему поехать; а это, как известно, самая далекая сторона: никогда человек до нее не доедет. Чужою же она была для него по тем причинам, которые будут изложены ниже. Как [201] можно себе представить, Омар отправился в эту страну совсем не из пристрастия к путешествиям: горцы, по словам Шамиля, чрезвычайно привязаны к оседлой жизни, у них даже есть на этот счет пословица (— Откуда ты родом? — Не знаю: я еще не женат); но поехал он туда единственно ради спасения своего живота, которому грозила та же самая участь, которая постигла живот Юсуфа. И вот Омар уехал, оставив в ауле Кадар свою семью, свою родню и все свое хозяйство. Оно, конечно, плохо жить без этих земных благ, еще хуже таскаться Бог знает где и покончить с своим делом Бог знает чем; но за то жеребец под Омаром, да и с Юсуфом они расквиталась. Чего же больше! А там что Бог даст....

Что дал Бог Омару, об этом история умалчивает, да и сам он с этих пор пропадает из наших глаз. Но с его семьей, с его родней и с его домом случилось, как говорит продаже, вот что:

Ближайшие родственники Юсуфа (какие именно, по давности времени, тоже неизвестно), узнав о «своем» несчастии, созвали всю его родню, явились с нею к дому Омара и, вследствие существовавшего в то время обычая, общими силами разрушили его. Потом, убедившись, что хозяин дома неизвестно куда скрылся, родственники Юсуфа, мучимые жаждою мщения, наткнулись на какого-то родственника Омара, попавшегося прежде всех им на глаза, и убили его. Родственники этого родственника, находя, что в убийстве Юсуфа он был «лицом совсем постороннего ведомства», убили одного из родственников Юсуфа. Эти последние убили двух родственников Омара, и вот кровомщение, или, как мы привыкли называть его, «канлы», разыгралось на славу.... Но это бы еще ничего: канлы не редкость в Дагестане; а сила здесь заключается в том, что кровомщение за Юсуфа, начавшееся триста лет тому назад, продолжается, если только это правда, и по настоящую минуту. Триста лет льется кровь людей, и за что же? за курицу!... Это очень интересно. По крайней мере, для меня оно казалось таким, и я с большим нетерпением ожидал случая, чтобы снова вызвать Шамиля на разговор о кровомщении. Обстоятельства слагались таким образом, что целые три [202] месяца это мне не удавалось. Наконец, уже в апреле, проходя однажды двором в сад для прогулки, Шамиль заметил переводчика Дебир-Магома, который резал курицу. Это напомнило ему пресловутую ее сестру, возбудившую в ауле Кадар трехвековое мщение, и он шутя спросил: не украдена ли и эта курица и не воздвигнется ли за нее на нас канлы?

Вопрос этот, очень естественно, возбудил разговор о кровомщении, возобновлявшийся в продолжение нескольких дней. Ниже излагаемые сведения приобретены мною лично от Шамиля и только небольшою частию от его сыновей и от мюрида Хаджио. Впоследствии же вся эта статья, но моей просьбе проверена в своих фактах Шамилем. Вот сущность всего, что сообщено мне о существовании канлы в немирном крае.

Татарское (кумыкское) слово «канлы» состоит из слова «кань» — кровь, и частицы «ли», обращающей существительное «кровь» в прилагательное «кровавый». Это и есть настоящее значение слова «канлы», и мы, переводя его «кровомщением», обращаем некоторым образом в имя собственное, что, впрочем, и необходимо для безошибочного понимания выражаемой в разговоре идеи (По-аварски, кровомщение — кыссаз. Шамиль и все калужские герцы, а по их словам, все уроженцы Дагестана, говоря о кровомщении, употребляют слово «кыссаз»), а не «канлы»).

По понятиям горцев и на основании правил Корана, кровомщение есть дело вполне законное. Необходимость его в общественной их жизни признана самим Шамилем, так много хлопотавшим об увеличении в своей стране населения.

Однако, веруя из глубины души в непогрешимость этого зла, Шамиль ясно видел, что произвол кровомстителей, для которых дебри Чечни и горы Дагестана представляют такое раздольное поприще, не только способствует общей неурядице, но и сильно мешает осуществлению его любимой мысли — сбережению людей, нужных для защиты края. Независимо того, каждое общество имело об этом деле особые понятия и в подробностях руководствовалось своими собственными обычаями, несколько не похожими на обычаи ближайших соседей. Таким образом, в обществе Каратинском, в случае возбуждающем кровомщение, убийца предавался бегству, тогда как в Гидатлинском обществе он оставался дома и [203] спокойно ожидал последствии своего рукоделья. Разнообразие это также немало способствовало запутанности дела и сложности зла. Желая, по возможности, уменьшить его приведением в систему всех видов канлы и подчинением произвола горцев каким-нибудь основным правилам, Шамиль обратил внимание, между прочим, на дийет, известное предписание Корана, предлагающее обиженному взять с обидчика цену обиды, если только он не чувствует побуждения простить ее безусловно, что также предлагается Кораном, как дело хорошее и богоугодное, но, впрочем, насколько не обязательное.

Независимо дийета, в Коране изложены общие постановления относительно всякого рода взаимных обид, начиная от мелкой брани и такого же воровства, до похищения женского сердца и до душегубства включительно. Все эго, взятое вместе, представляет собою ничто иное, как смесь ветхозаветного «око за око», «зуб за зуб», с новозаветным «прощайте врагам вашим, любите вашего ближнего, как самого себя». Но климат востока, горячая кровь его обитателей, сбивчивые понятия их о праве и собственности, наконец, всегдашние волнения, производимые сектаторами и муршидами, сделали то, что новозаветная истина лишилась в глазах мусульман своего высокого смысла и забыта ими, как всякая ненужная вещь; а вместо нее последователи Магомета приняли к руководству правило ветхозаветное.

Но и тут мусульмане кавказские редко следовали этому правилу в точности: по свойству их характера, столь резко очерченного Шамилем («Всякое подобие несправедливости, всякое ничтожное, но неправильное действие — из глубины души возмущает горца, который с качествами хищного зверя питает в себе глубокое чувство правдивости. Это чувство или дает ему возможность умирать без ропота и боли, или же подвигает его на самые кровавые эпизоды....»), чаще всего случалось то, что обиженный считал своею обязанностию получить за одно собственное око два чужих, за свой один зуб — несколько зубов ближнего, и вообще неправильно взятое горцы старались возвращать с лихвою.

Это самое и было причиною столь продолжительного мщения в ауле Кадар. Это самое и побудило Шамиля принять меры к исполнению в его стране ветхозаветного правила буквальным образом и к устранению на будущее время возможности [204] того, чтобы смерть курицы, искупаясь постепенно жизнию множества всякого рода птиц и домашних животных, а потом десятками человеческих жизней, не могла бы искупиться в течение трехсот лет.

Но, невзирая на успех, которого до известной степени достигал Шамиль, при помощи жестоких мер, горцы только с большим трудом могли усвоить себе идею удовлетворения обид путем коммерческим. Сам законодатель не мог порядком справиться с этим делом и помирить себя с возможностию покончить мирным способом то, что началось кровью, а тем менее простить обиду «совсем». Сознавая всю благотворность этого последнего действия и убеждаясь в необходимости и пользе окончании кровавых дел посредством полюбовного согласия или судейского решения, Шамиль хлопотал только о прекращении произвола кровомстителей; в необходимости же отмстить обиду тем или другим способом он убежден всеми силами своей души и всеми способностями своего ума. Это убеждение отразилось и на его постановлениях, известных под именем «низама».

До учреждения в немирном крае имамской власти, горцы решали все свои дела по адату (по обычаю), то есть по тем правилам, дошедшим до них в преданиях, которыми искони руководствовались их предки. Каждый горец, желавший доверить участь своего дела отечественной Фемиде, приносил жалобу суду старшин родного аула, избиравшихся в это звание из людей почетных и уважаемых в народе. Однако, последнее условие не всегда было ручательством за справедливость решения, и в это судилище времен патриархальных нередко вкрадывалось лицеприятие нашего времени, имевшее своими двигателями родственные связи, общественное значение и другие более или менее вещественные доказательства правоты тяжущихся. Поэтому решения по адату порождали недовольных, впрочем, так же точно, как и решения всяким другим способом. Но разница здесь состояла в том, что суд старшин, представляя собою первую и последнюю инстанцию, против решения которой не могло быть апелляции по той простой причине, что некуда было ее адресовать, внушал недовольным мысль получить удовлетворение во что бы то ни стало, не стесняясь тем, что решение суда уже объявлено и что оно явно противоречит задуманному действию. [205]

Из этого возникала невообразимая неурядица, ставившая верх дном всю страну. Бессилие власти порождало неуважение к ней, а при этом условии самоуправство считалось самым верным средством к прекращению всякого рода взаимных недоразумений, и только тот, кто был сильнее, мог еще жить более покойно, да и то, впрочем, до той лишь поры, пока противник его не оперялся и не получал возможности наверстать потерянное.

С появлением в Дагестане имамской власти, горцы начали понемногу знакомиться с шариатом; но строгость его требований не могла нравиться тем, которые не знали преград в своих стремлениях, редко гармонировавших с требованиями умеренности и здравого рассудка. Условия же, которыми был окружен глава нового управления, не дозволяли ему устремить на этот предмет слишком пристального внимания, и он, употребляя все свои усилия к возбуждению газавата, занимался более военными делами края, нежели гражданским его благоустройством. От этого, при имаме Гази-Магомете (Кази-мулле), исполнение шариата было не повсеместное, а преимущественно в селениях и обществах, ближайших к его резиденции или к резиденции тех его клевретов, которые считались самыми жаркими последователями мюридизма и отъявленными приверженцами имама. В других же частях страны, исполнение шариата и решение по его указаниям тяжебных дел было только наружное, ради усыпления бдительности властей. При Гамзат-беке, дело шариата находилось еще в большем упадке: после первых же успехов, теснимый постоянно и русскими войсками и мирными туземцами, а вместе с тем, не встречая почти ни в ком симпатии ни к себе, ни к своим политическим действиям, особливо после истребления аварских ханов, Гамзат-бек употреблял всю свою деятельность только на сборы войск; при чем, не имея военных дарований, он оставался по большей части в бездействии, довольствуясь сознанием своего могущества и своего высокого сана. Об изменениях же в кровавом обычае канлы не было и помина: он шел прежним своим порядком, невольно возбуждая предположение, что и страна и ее предводители взяли себе девизом «кровь» и стремились к достижению этой цели всеми своими силами, не пренебрегая никаким средством. [206]

Кроме этих причин, была еще одна, препятствовавшая шариату утвердиться на прочных основаниях: и Гази-Магомет и Гамзат-бек не пользовались, в прежнее время, безупречною репутациею: оба они в молодости своей были горькими пьяницами; а Гамзат-бек сохранись репутацию разгульного человека и в зрелом возрасте и только незадолго до «производства» своего в имамы, перестал пить вино. Преданные своеволию, но склонные к правдивости, горцы не могли, в таком важном деле, как принятие нового закона, склониться сознательно и охотно на убеждения тех, кто считался в главе нарушителей его, и потому покорялись, в этом случае, лишь открытой силе. От этого, между прочим, и влияние первых двух имамов было не совсем прочно, а успехи их маловажны и непродолжительны. Страна дожидалась такого человека, который с дарованиями полководца и мудростию администратора соединял бы в себе безукоризненную нравственность анахорета, самое высокое бескорыстие и твердость характера, вполне чуждую лихорадочных движений, столь свойственных кавказским горцам, всегда пламенным и восприимчивым. Только при этих условиях, из немирного края можно было сделать что либо целое, что либо дельное. И вот явился Шамиль.

Действия его или, по крайней мере, результаты его действий на пройденном им поприще нам известны. Мы знаем также и то, что первоначально принялся он за гражданскую администрацию, не оставляя, притом, и военных действий. Проникнутый убеждением, что началом премудрости для горцев должен быть страх Божий, Шамиль настойчиво занялся распространением шариата и постепенно искоренял, в своей стране, адат, который, в подробностях своих, нередко блистал отсутствием здравого смысла.

Оставляя в стороне общие правила шариата, мы будем рассматривать только те из них, которые непосредственно касаются кровомщения. Но прежде всего следует вникнуть в некоторые подробности кровомщения по адату и в значение тех слабых его сторон, которые побудили Шамиля энергически преследовать этот род правосудия.

Для возбуждения «канлы», не было необходимости в тяжком оскорблении, в кровной обиде: и до Шамиля и при Шамиле, поводом к убийству и к прямому его последствию — к [207] кровомщению, могли служить не только бесчестие сестры или жены, или другая подобная же обида, но и самая ничтожная брань, самое малое воровство, хотя бы, например, воровство курицы: пылкий горец не умеет воздерживать порывов своего горячего, или, как он выражается, своего «большего» сердца; он не способен обсудить, а тем менее обдумать хладнокровно то неприятное обстоятельство, которое бросилось ему в глаза, коснулось его слуха или вывело его из обычного far niente каким-нибудь другим способом: он немедленно дает на все это подлежащего свойства ответь, последствии которого обдумает уже после того, как дело будет кончено. К тому же, горец терпеть не может постороннего вмешательства в свои частные дела, а любить обделывать их собственноручно. В заключение, он носит при себе оружие, с которым никогда не расстается и которым, подобно Александру Македонскому, открывает тайну всякого мало-мальски сложного и затрудняющего его внимание узла.

Лишь только, по поводу какой-нибудь ссоры или недоразумению, совершится убийство, начиналось дело кровомщения. Отец, сын, брат или другой родственник убитого, имеющий право отмстить его смерть, немедленно приступали к исполнению этой «священной» обязанности, и тогда дело принимало следующие положения:

Во первых, убийца мог, как упомянуто выше, спасти себя от мщения бегством. Во вторых, он оставался дома, на основании причин, которые будут изложены ниже. В третьих, могло случиться, что ближайшие родственники убитого, по малолетству, долгое время не имели возможности исполнить лежавшей на них обязанности, и, наконец, в четвертых, все действия обеих сторон обеспечивались в своем успехе богатством, общественным положением, родственными связями, ловкостию, настойчивости и даже физическою силою противников, что, конечно, много разнообразило ход дела, а следовательно запутывало и отдаляло окончание его на десятки, а иногда, как это видно, даже на сотни лет.

В первом случае, убийца имел только одно средство спасти свою голову: бежать к Русским и объявить, что он желает помириться (Таких «мирных» людей, по словам Шамиля, у нас было очень много, особливо до вступления его в управление страною. С этого же времени, действительность пришитых им относительно кровомщения мир значительно ослабила этот наплыв, и хотя перебежчики продолжали являться к нам по-прежнему, а иногда целыми даже обществами, но то были ужи не убийцы, спасавшиеся от мести частного человека, а преступники, преследуемые законом, или же люди, вынужденные оставить свою родину вследствие военных обстоятельств, слишком стеснивших домашний их быт и отнявших способы к существованию). Но прежде, чем достигнуть этого, ему [208] приходилось испытать мною тяжелых ощущений: пока не въедет он в русские пределы и не явится русскому начальству, ему нельзя было вздохнуть свободно, и ни на одну минуту не мог он считать себя в безопасности. Все, что встречалось на его дороге: лес, гора, кусте, овраг, — все грозило ему засадою; везде и во всем ожидала его встреча с врагом. Немного и в жилых местах находил он таких преданных друзей, которые согласились бы дать ему в своих домах пристанище, хотя бы для ночлега: в редкой деревне не было кого-нибудь из родственников и друзей убитого им человека, которые или немедленно дадут знать о прибытии в их места убийцы, или сами постараются захватить его, и тогда часть мщения или хотя одно неудовольствие может пасть и на гостеприимных хозяев, которые очень хорошо знают, что от неудовольствия до кинжала менее, нежели один шаг. Известие же об убийстве облетало страну так быстро, что почти всегда опережало в пути убийцу, который должен быль днем скрываться в лесу или в непроходимых ущельях гор, а ехать мог только ночью.

Между тем, как он, «человек с большим сердцем», странствовал, родственники его старались склонить кровомстителя (Если только он не отправлялся тотчас же за убийцею) к примирению, выставляя ему на вид ту простую истину, что убитого воротить уж нельзя; а, между тем, если дело кончится миролюбиво, то это будете и для Бога приятно, и для него выгодно.

Нередко случалось, что «обиженный» соглашался и объявлял свои условия. Тогда родственники обидчика, сделав их возможно для него выгодными, давали ему о том знать, и он, если был согласен, немедленно возвращался, расплачивался с своим мстителем и становился большим его приятелем, «кровным братом», что иногда бываете важнее звания родного брата, потому что налагает на бывших врагов обязанность быть полезными друг другу и, в случае надобности, [209] умереть друг за друга. О предмете же ссоры не было и помина, и дело это предавалось забвению на вечные времена.

Но случалось иногда, что или убийца, или кровомститель не соглашались помириться, или же последний предлагал такие условия, которых, при всем желании первого, невозможно было выполнить. В таком случае, канлы продолжалось до тех пор, пока обидчик не попадался в руки обиженного или время и размышления не смягчали требовательности последнего.

Бывали также и такие примеры, что убийца оставался дома и спокойно выжидал, что с ним будет, подобно тому, как делалось в тех местах, где это составляло обычай. Но здесь такой поступок был ничто иное, как самонадеянность, основанная на сознании превосходства своих сил, делавшего убийцу недоступным для мщения слабого мстителя. В этом случае, грубость физической силы, злоупотребление материальных средств и наглое пренебрежение к правам другого и ко всему, что отзывается законом, обнаруживались во всем своем развитии. Против этих-то «сильных земли» преимущественно были направлены строгие постановления Шамиля. Впоследствии, можно будет убедиться, что и действительно эти люди должны были, более нежели кто-нибудь, быть недовольными нововведениями Шамиля.

Несмотря на благоприятные условии, окружавшие такого убийцу, жизнь его все-таки была не вполне обеспечена и точно так же зависела от несчастливой встречи с противником, как и жизнь убийцы-бедняка. Кроме того, и шансы их легко могли измениться, потому что если слабый бедняк не мог сделаться вдруг сильным богачом, то этот последний легко мог обратиться в самого бедного голяка, и тогда они менялись ролями.

Но чаще всего случалось то, что родственник убитого обращал свое мщение на родственников убийцы, если последний успевал скрыться. Тогда кровомщение принимало размеры широкие: мститель и его родственники, в свою очередь, подвергались мщению, которое потом снова обращалось на противников. В результатах этой игры всегда оказывался излишек: каждая сторона считала, что от нее пало жертв гораздо более, нежели по справедливости следовало, и вражда становилась нескончаемою. В подтверждение этого, кроме кадарской курицы, приведено еще несколько примеров, между которыми [210] один в особенности отличается своим кровавым свойством и отсутствием здравого смысла. Это случилось в ауле Чох, в Казикумухе.

Один молодой человек, желая жениться на любимой им девушке, сделал предложение ее родителям. Не стесняясь полученным отказом, он возобновлял свое предложение еще несколько раз, но все с одинаковым успехом. Наконец, раздраженный неудачею, он является к отцу своей любезной и требует объяснения, по какой причине он не хочет отдать за него свою дочь. Отец весьма прямодушно отвечает, что не хочет потому, что не хочет. Тогда влюбленный молодой человек вынимает кинжал и всаживает его в живот старика. Но старик очень хорошо предвидел, с каким намерением задорный горец мог придти к нему в дом, и, в то самое мгновение, как тот брался за кинжал, старик выхватил из-за пояса пистолет и, выстрелив в грудь будущего зятя, упал вместе с ним мертвым. На выстрел и на шум, произведенный домашними старика, сбежались соседи, между которыми были родственники обоих убийц. Без дальних околичностей взялись они за кинжалы и тут же отпраздновали тризну по убиенным: произошла резня, в которой 25 человек легли в продолжение самого короткого времени. Не довольствуясь этим, оставшиеся в живых родственники еще долго вели канлы самым ожесточенным образом. Наконец соседям и друзьям их удалось кой-как свести запутавшиеся счеты и склонить врагов на мировую.

Горские общества, в которых существовал обычай оставаться убийце в своем доме, руководствовались вышеприведенною истиною о неисправимости совершенного убийства, о бесполезности мщения за него и о выгоде полюбовной сделки. В этом случае, они могли назваться цивилизированными в сравнении с прочими обществами, где этого не было, потому что хотя подобное убеждение имело в своем основании рассчет корыстолюбия, но посредничеством со стороны властей, допускавшимся в деле кровомщения, обнаруживалось некоторое стремление к усовершенствованиям по части юстиции. Не следует, однако, думать, чтобы посредничество это придавало властям какую-нибудь самостоятельность: дело кровомщения закон считал для себя делом совершенно посторонним, и до тех пор, пока ближайший родственник убитого не [211] требовал вмешательства властей, власти не смели даже заявить о своем существовании, хотя бы население целого края перерезало друг друга в глазах собственного начальства. Поэтому кровомститель, не обязанный заявлять свою обиду в суд или начальству, имел полное право искать себе удовлетворения лично.

В последнем случае, он начинал свое дело тем, что, при помощи родственников, разрушал дом убийцы до основания; а если по каким-нибудь причинам нельзя было сделать этого с домом, то разрушению подвергалась какая-нибудь часть его: конюшня, сарай, клет, или что было из недвижимого имущества, и если попадался при этом убийца, то его тут же предавали смерти или, смотря по степени кровожадности противника, представляли в суд.

Если кровомститель, не желая или не имея средств управиться с убийцею сам, требовал посредничества суда старшин, то суд этот, выслушав жалобу, старался прежде всего склонить обиженного на мировую, и если это не удавалось, то дом убийцы предавался раззорению уже официальным порядком (На вопрос мой: с какою целью это делается, Шамиль отвечал, что в книгах преданий (но не в Коране) причина тому не выставлена, а сказано просто: что «дом убийцы должен быть разрушен»), а сам он изгонялся из деревни навсегда. Но и затем «обиженный» не всегда считал себя удовлетворенным вполне»: если только не был он совершенно бессилен, то, и по исполнении судейского приговора, он находил справедливым мстить убийце на смерть.

Такие скорые и действительные меры могли быть употреблены только против такого убийцы, который не имел никакого значения. С убийцею же богатым и сильным дело кончалось по большей части мировою, к нередко на тех условиях, какие считал достаточными сильный противник.

Из этого видно, что правительство пользовалось весьма небольшою самостоятельностью и так же мало могло служить защитою слабым и угнетенным; а потому и между приведенными двумя способами кровомщения не могло существовать значительной разницы: в основе обоих лежало то же своеволие и тот же гнет сильного над слабым. В каратинском способе было, по крайней мере, то хорошо, что дела кровомщения [212] почти наполовину оканчивались мирным образом, тогда как в обществах не столь цивилизированных, как, например, в гидатлинском, не было почти ни одного дома, где бы не пахло кровью.

Когда право мщения доставалось малолетним, то во всех обществах, как в образованных, так и в невежественных, убийца оставался дома, проживая иногда рядом с будущим своим мстителем. В ожидании его совершеннолетия (У горцев совершеннолетие считается: для мужчин с 15, а для женщин с 13 лет), никто не смел тронуть убийцу или сделать малейший упрек, хотя бы преступление его было самого вопиющего свойства. Если это был человек порядочный, то он старался, в это время, сойтись с малолетним и с его воспитателями, чтобы постепенно приобрести их расположение и впоследствии, к наступлению совершеннолетия, устроить мировую. Чаще всего это удавалось; но случалось и то, что убийца, не расположенный искупить вину свою, устраивал домашние дела заблаговременно и, не дожидаясь совершеннолетия, бежал к Русским, нередко оставляя на память родне еще какой-нибудь кровавый знак.

Высказав эти подробности, следует повторить еще раз: что все приведенные положения очень много разнообразились внешними условиями, в которых находились враждующие стороны. Эти условия, парализируя действия закона и правительства, делали их совершенно бессильными; вернее же сказать: ни того, ни другого не было в этой классической стране своеволия и беспорядка. Только человек, лишенный ума, да грудной младенец не могли заметить неестественности и пагубных последствий такого хода дел. По своему разительному сходству с тем и с другим, не замечали ее и горцы. Из них, может быть, один только Шамиль смотрит на это вполне трезвым взглядом, и вот он «взял в одну руку шашку, а в другую Коран» и с помощию этих средств принялся воспитывать и наставлять на ум своих неразумных детей.

— Я требовал только того, что написано в Коране, неоднократно повторял он, рассказывая мне подробности канлы: — от себя же я ничего не прибавлял. Но за неисполнение предписаний Корана я беспощадно рубил головы, потому что в Коране записано пророком только то, что сказал ему сам [213] Бог; а кто не исполняет повелений Бога, тот не должен жить ни одной минуты.

Реформы, произведенные Шамилем, по части кровомщения, были немногочисленны, но по результатам очень капитальны. Основываясь на постановлениях Корана, он объявил: что хотя всякая пролитая кровь непременно требует для своего возмездия крови же, но она должна быть обращена только на того, кто ее пролил. Поэтому, строго воспретив кровомстителям обращать свою месть на родственников убийцы, он объявил неисполнителей этого ослушниками против Корана, а следовательно подлежащими смертной казни. Несколько голов, снятых вслед за изданием этого постановления, доказали справедливость и непреложность его, а вместе с тем успокоили и большинство населения, оградив слабых от слепой и безумной ярости их старших братьев. Эти последние убедились теперь, что настало наконец то время, когда для того, чтоб убить человека, нужно, по крайней мере, подумать о том, как бы сделать это удобнее и безопаснее для себя, потому что, кроме живых врагов-кровомстителей, противником их являлся какой-то злой дух, от которого не могли они спастись ни в своем, ни в чужом обществе и который более, нежели когда-нибудь заграждал им дорогу даже к Русским. Пробираясь в наши пределы, убийца непременно должен был заехать в какую-нибудь деревню, чтоб запастись съестными припасами или, но крайней мере, подкрепить свои силы, потому что он оставлял свою родину всегда внезапно, впопыхах, часто не имея возможности захватить с собою куска хлеба. Но теперь в каждом селении, кроме родственников и друзей убитого им человека, его ожидали: или старшина с десятскими, или наиб с мюридами. Кроме частных сведений о происшествии, они получали еще официальное от начальства той местности, где происшествие случилось. А так как всякий горец, отправляясь из своего наибства в соседнее, должен был, по заведенному Шамилем порядку, запастись от своего наиба билетом, удостоверяющим его личность и срок отпуска, то убийца, который вздумал бы заехать в населенные места без этого вида, был бы немедленно открыт и отправлен за караулом в свое место.

Эта последняя мера и была тем невиданным до тех пор врагом, которого убийца встречал везде, где ни появлялся. [214]

Вторым распоряжением Шамиля было запрещение разрушать недвижимость убийцы. Ослушники делались ослушниками против Корана. Основанием этой меры послужили две причины: во первых, в Коране о разрушении недвижимости ничего не сказано; а во вторых, предлагая настоятельно горцам дийет, Шамиль находил свое распоряжение необходимым, между прочим, для того, чтобы не отнимать у ответчика средств к уплате за пролитую им кровь.

Говоря об этом, Шамиль выразился таким образом:

— Я думал, что дом убийцы совсем не виноват в том, что сделал его хозяин; а, между тем, последний поневоле должен был бежать из деревни, так как, заплатив цену крови, он часто лишался возможности снова устроить свое хозяйство; а еслиб и смог он это сделать, то все-таки, новые постройки кололи бы глаза многим, да и хозяину их было бы не совсем ловко.

Все прочие постановления шариата, введенный Шамилем, заключались в следующем:

Родственник убитого мог, если имел возможность, управиться с убийцею сам, то есть или убить его, или взять цену крови, не обращаясь к посредничеству начальства. Но, в первом случае, он обязывался представить доказательство того, что поступил основательно. Гораздо было для него выгоднее заявить свою обиду начальству: тогда, если убийца не успевал скрыться, его брали и отдавали в руки мстителя, предложив наперед последнему взять цену крови. Если же убийца скрывался, то сведения о нем сообщались во все наибства, с требованием высылки его в свое место тотчас, как будет пойман. Кроме того, кровомститель имел право отправиться на розыски сам, и ему предоставлялись тогда от начальства всякие к тому средства.

В отношении малолетних кровомстителей, постановления остались те же. Шамиль дополнил их только тем, что вменил воспитателям в непременную обязанность впутать своим питомцам желание окончить дело миролюбиво; ответчиков также обязал употреблять к тому все свои старания и, кроме того, учредил за ними бдительный надзор, лишавший их возможности уклониться от должной ответственности.

Цена крови по шариату обозначалась следующею таксою: за всякого мусульманина убийца должен был заплатить сто [215] верблюдов, или деньгами восемьдесят туманов (800 руб. сер.); за иноверца третью часть этой суммы; за пленного (иноверца) (За пленного мусульманина те же восемьдесят туманов) ответственности совсем нет, исключая той платы, которою убийца должен был удовлетворить хозяина жертвы, по взаимному соглашению. Плата всегда была ничтожна. Цена крови была одинакова для всякого пола, возраста и звания.

Кровомститель мог взять цену крови и меньше установленной. Если же убийца не соглашался или не в состоянии был заплатить требуемой суммы, а мститель не желал оказать ему снисхождения, то первого предавали в руки последнего, который немедленно лишал его жизни. Исполнив это или же взяв цену крови, кровомститель считался вполне удовлетворенным.

Исключена из этих правил не было ни для богатого, ни для сильного, ни для наиба, ни для самого имама.

Если кровомститель, представив решение своего дела начальству, имел причины быть недовольным его распоряжениями относительно розысков убийцы, медленности или несправедливости приговора, то жаловался начальству высшему и наконец имаму, от которого исходили повеления, не допускавшие отлагательства и не встречавшие ни апелляции, ни ропота на несправедливость решения.

Заметное уменьшение процессов по делам кровомщения и, напротив того, увеличение числа случаев миролюбивого окончания их показали, что меры, принятые Шамилем, были очень действительны и что реформатор в совершенстве знал дух своего народа и насквозь проникнул все особенности его характера.

Одно, в чем можно было бы его упрекнуть, это — равнодушие, с которым, по-прежнему, смотрел у него закон на первую пролитую кровь; но, в этом случае, следует принять в соображение: что Шамиль — горец и происхождение свое заявил повторенном правила Корана: «всякая пролитая кровь требует для своего возмездия крови же». Необходимость такого возмездия подтверждалась, по-видимому, и собственным его взглядом, признававшим смертную казнь самою действительною мерою против легкомыслия, с которым горцы друг друга резали. Наконец, если бы Шамиль и вздумал подвергнуть [216] преступления этого рода исключительному преследованию закона, то ведь для этого ему необходимы были большие средства: по меньшей мере, он должен был бы содержать многочисленную и правильно организованную полицию, что, при условиях, окружавших немирной край в его время, было невозможно. Сверх того (кроме невозможности обзавестись подобными средствами), Шамиль находил, что самым лучшим сыщиком и самым строгим судьею в делах подобного рода может быть только тот, кто в происшедшем случае больше всех заинтересован. Таким образом, в делах кровомщения, закон оставался у него, по-прежнему, глух и слеп до тех пор, пока о совершенном преступлении он не узнавал от прямых наследников убитого. Но за то тогда энергия его проявлялась с быстротою и силою, возможными только для тех народов, которые не знакомы еще с канцелярским порядком и с формами бумажного делопроизводства.

А. РУНОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Канлы в немирном крае (Выдержка из дневники пристава при Шамиле) // Военный сборник, № 7. 1860