РАССКАЗ ПЛАСТУНА

(ИЗ БЫЛОГО).

(Посвящается Е. П. Якову Герасимовичу Кухаренко).

Весною 1857-го года, в последних числах марта, я ехал по делам службы из Керчи в Екатеринодар, и на Темрюкской станции встретил хорошего своего знакомого, хорунжего К.....ко, предложившего мне, вместо почтовой езды на тряской телеге, отправиться с ним, по кордонной Черноморской казачьей линии, верхом. Спешить мне было некуда, и потому я с удовольствием принял предложение К.....ко, имея в виду познакомиться с Кубанской линией, охраняемой черноморскими казаками.

У хорунжего оказалось чуть ли не восемь лошадей и четыре человека казаков, служивших ему конвоем.

Вид прекрасного коня, назначенного мне для путешествия, и богатого прибора, произвел на меня, измученного тряскою перекладной, самое благотворное действие. Вложив ногу в стремя и усевшись на мягкую подушку, я почувствовал в себе какое-то перерождение и ощутил довольно сил, чтобы совершить путешествие без особенной усталости. [452]

Поезд двинулся. Дорогой я заметил, что приятель мой, имея несколько вьючных лошадей, на которых везлись различного рода закуски, не испытывал и сотой доли тех неудобств, которым подвержен путешественник в стране мало цивилизованной и мало населенной.

Погода была ни тепла, ни холодна; уже кое-где показывалась зелень, фиалки и незабудки красовались на громадных степных пространствах, верба распускалась и воздух как-то дышал теплее мартовского. Даже ласточки появились и, суетясь перед нашими лошадьми, чириканьем своим напоминали, что прошла зимняя пора.

Первый переезд через лиманы и камыши мы совершили приятно. Упоенный ароматическим воздухом и погруженный в созерцание громадных пространств степей, камышей, лесов и рисующихся вдали, как в тумане, гор, я и не заметил, как пробежало время в пути.

Приехали к Андреевскому посту, где, казалось, можно было удобно поместиться, и я предполагал, что мы остановимся тут ночевать; но приятель мой предложил отправиться далее к Варениковской пристани, укреплению по ту сторону Кубани, где он имел дело и располагал переночевать. Я с удовольствием согласился, и мы отправились.

Вправо и влево от дороги, ведущей из Андреевского поста к Варениковской пристани, разливаются обширные лиманы и протоки, через которые переброшены мостки и идет на несколько верст дамба; река Кубань змееобразно извивается в этом месте: то подходит к Андреевскому, не более как на полторы версты, то удаляется от него за пять, за шесть верст. Как левый, так и правый берег ее покрыты почти сплошной массой высокого камыша, из которого в беспорядке выглядывают толстые и старые вербы, серебристый тополь и другие деревья этой флоры.

Вот ближе к Кубани.... с шумом и треском прорывая глинистое и иловатое русло свое, оборвав берега в значительную крутизну, катит она свои мутные волны по торчащим кореньям и изломанным деревьям, прямо к Черному морю.

Проехав еще несколько, из-за густых верб, при крутом повороте реки, мы увидели блокгауз, за ним Варениковское укрепление. Одиноко стоит оно у подошвы начинающихся гор и защищает ближайший путь от набегов горцев [453] на станицы и слабую кордонную линию; а во время разлития Кубани подает помощь мелким бекетам.

Варениковское укрепление, ключ к воротам при-кубанских народов, в былое время служило местом отдохновения при движении отрядов от восточного берега Черного моря. Через него предполагали провести прямую дорогу от упраздненной в прошедшую войну Черноморской береговой линии к земле Черноморских казаков.

Постройки нынешних укреплений, вблизи от Варениковского, запрут окончательно дорогу племенам Натугайскому и Шапсугскому, а такое стеснительное положение заставит их, вероятно, скоро отказаться от враждебных отношений к нам, а быть может даже и покориться.

Всякому понравится Варениковское укрепление; в особенности хорош построенный невдалеке от него блокгауз, облитый кругом водою: командуя над всею местностью, гордо смотрит он на Закубанье, а вот еще выше его, на ветвях разросшейся вербы прилепилась, подобно орлиному гнезду, маленькая помостка с незначительной соломенной крышей, и на ней-то спокойно, перейдя как бы весь в слух и зрение, облокотившись на ружье, постоянного своего спутника в жизни, стоит караульный черноморский казак: он сторожит мир и спокойствие своих родимых станиц, расположенных по реке.

Взглянув пристальнее в эту картину, оживленную золотисто-красными лучами заходящего солнца, я невольно подумал о казаке и его жизни: здесь представлялся мне казак, каков он есть в действительности. Завидно, но вместе с тем и грустно, положение человека, живущего постоянно в опасности!.. Многие ли из нас знают те тяжкие ночи, какие казаку приходится проводить почти постоянно сторожа себя и семейство.

С такими мыслями проезжал я мимо вышки, которая, как нарочно, так плачевно смотрела на меня... Мне стало грустно, потому что я знаю Черноморца и жизнь его... Подъехав к маленькому бекету, где была назначена переправа, мы остановились. Около стоял паром и я хотел было уже въехать на него, как вдруг звуки коренного малороссийского языка, произнесенные сильным и приятным голосом, заставили меня остановиться. [454]

Живая и разнообразная картина представилась моим глазам; у самого бекета колыхалась на реке лодочка (каюк), в ней сидел крошечный казаченок и с детскою беззаботностью полоскался рученкой в воде; в нескольких шагах от берега стояла телега; подле нее, на земле, сидела молодая и очень красивая женщина, держа на руках грудного младенца; облокотившись на телегу, стоял высокий, стройный, чернокий, черноусый черноморский казак, в желтой черкеске, туго перехваченной ремнем, на котором висел кинжал.

Несколько казаков, молодых и старых, с типическими красивыми малороссийскими лицами, дополняли картинную группу. Между ними шел горячий разговор, и видно очень интересный, судя по живости речей Малороссиян, которые не любят горячиться из-за пустяков. Заинтересованный жарким казацким спором, я соскочил с лошади, приблизился на несколько шагов к занимательному кружку, набросив заблаговременно на свою фуражку с кокардой башлык, чтобы не тревожить их своим присутствием: бурка скрывала остальной мой костюм.

— Як забрали? звистно як берут...

— Да що ти кажешь! Да цеж зовсим не так було. Оты дядько Михайло, так це дило знае, бо сам був на кардоне.

— Расскажи нам дядьку, ми тоби вси поверимо, ти звесно, як що скажешь, то так воно и було.

— Як рассказать, то рассказать! сказал протяжно старик высокого роста, которого длинные седые усы совсем почти закрывали нижнюю половину лица.

— Рассказывать, так рассказывать!)

Несмотря на лета, энергия еще ярко блистала в его глазах, под нависшими седыми бровями. Все лицо его вообще было как-то сурово и спокойно. Насунутая на затылок папаха придавала ему что-то отчаянное, а туго стянутый широкий ремень на перехвате сообщал его фигуре стройность и молодцеватость не по летам. В зубах у него торчала люлька (трубочка) с коротеньким чубучком; мускулистая рука сжимала штуцер... [455]

Это был пластун, в полном смысле этого слова. Я душевно жалел, что не живописец: дорого бы дал в эту минуту за возможность передать на бумагу черты этой типической казацкой физиономии. Он начал рассказ довольно вяло и сухо, изредка приостанавливаясь, чтобы потянуть из трубки...

Разумеется, рассказ его был на чистом малороссийском языке, и передавая его на великорусском, он много потеряет той прелести, верности и даже романтизма, которые выразились в малороссийском простом, но сердечном рассказе. К сожалению, не все понимают этот поэтический язык и даже некоторые называют его варварским (Несколько лет тому назад, один рецензент, разбирая сочинения знаменитого малороссийского писателя Тараса Шевченко, сказал, что если бы он писал не на этом варварском языке, то был бы одним из лучших поэтов).

— Давно ли это было? начал старик: — да лет двадцать назад, около Ольгинского поста... в Красном лесу... Это случилось зимою, только что воротились мы из похода и наши батальоны стали по линии. Зима была не слишком холодная, но все-таки Кубань стала. К нам собрали еще на помощь со всей Черномории почти столько же казаков, сколько всегда стоит, то есть удвоили линию. Я и тогда пластуновал, как и теперь. И вот, однажды, на рождественские праздники, именно в какой день не помню, я, вместе с Никитою Головачем, был в залоге (В секрете.).

Тут старик вздохнул, потянул сильнее из трубки, и, подумав немного, продолжал:

— Тяжело вспомнить эту ночь... Ветер был сильный, ночь темная, в пяти, шести шагах ничего нельзя было разобрать. Мы лежали и мерзли, ветер продувал до костей, — просто была беда, пальцы на ногах того и гляди что отмерзнут.

«— Что, брат Никита, сказал я: — видно придется замерзнуть?

«— От чего? отвечал он.

«— Да у меня кости трясця трясе (Лихорадка бьет.).

«— Ничего, у меня есть водка, — такие ли, бывало, приходилось простаивать ночи нам с тобой, да и то не пропадали... вот Бог знает что вздумал. На, выпей, [457] пройдет, — да смотри со страху далеко не забирайся, а то хуже будет.

«Глотнув раза два, я передал Никите, он тоже не отказался, и у нас, как будто, стало веселей на сердце.

«— А що, брате Михайло що наши жинки поробляють, на бут жартують з москалями, кохаютця, жирують?

«— А може й плачуть, сказал я: — вспоминаючи об нас.

«— Ну чи ни ма ще чего выдумать?.. рассердившись пробурчав вин: — чи видно дило, щоб москаль не сбив с толку казаковой жинки... Вже хоть и добрый человек, да москаль, — так и поминай як звали!..

- Вот что выдумал, рассердившись проворчал он: — ну виданное ли дело, чтобы солдат не совратил с пути истинного жену казака, будь он хоть и добрый человек, да только солдат — так и поминай, как звали.)

«Но тутъ в лесу трах, трах! Мы схватились — и к лесу...

«Бежать нам было версты полторы, так мы ударились прямиком по над речкою, чтоб в случае вовремя добежать и перенять (перерезать путь) проклятым масувирам (Черкесам). Слышим, уже выстрелы ясно, да и крики до нас долетают... Ура!.. Ура!.. закричали мы, когда наткнулись человек на шесть Черкесов и примкнули штыки».

Здесь старик, как бы вдруг переродясь, принял грозный вид и схватил штуцер на руку.

«Нельзя было стрелять; жалко было патрон терять попусту, — продолжал он: — мы бросились на ура. Я уже одного наткнул на штык, а Никита другого.

«В это время, как нарочно, ветром разнесло тучу и месяц вышел полный, ясный.

«Глядим, кругом нас Черкесы, а между ними наши люди, связанные, ободранные... их тащили за Кубань...

«Согрешил я тогда перед Господом: проклял я и месяц, проклял я и глаза свои, за чем я вижу так ясно, вижу мою жену и есаульшу, и деток и отца».

У старика катились слезы, бледность покрыла мужественное лицо, тоска болезненно выразилась на нем.

— Так и вашу жену увезли вместе с есаульшой?! вскричало несколько голосов из слушателей, заинтересованных и [457] сочувствовавших старику... Каждый из предстоящих мог ожидать подобной участи, а потому каждый приучал себя к той мысли, что чужое горе могло каждый день сделаться его собственным.

Отерши слезы, старик начал набивать трубку и упорно молчал; наконец просьбы всех заставили его продолжать, только, как было видно, рассказ этот очень расстраивал его...

Потянув сильнее обыкновенная из коротенького чубучка, старик продолжал.

«Бог ли меня поддержал, или я еще крепок был, да и молод, но только случись это теперь, не выдержал бы, умер бы, ей-Богу умер бы! Как же, сквозь слезы продолжал старик: — сына родного, сына при мне разорвали, а!? разорвали! за ножки разорвали... Кто бы выжил? спрашиваю!

Тут у Михайлы глаза разгорались, злая улыбка обезобразила его лицо, и он заскрежетал зубами...

«Родного моего сына»!...

Старик помолчал несколько, и, немного успокоившись, продолжал:

«Сразу не могли мы сообразить своего положения, потому что нечаянно попали в толпу, но не были ею замечены.

«У меня и Никиты, как раз на тот случай, головы были закрыты башлыками... братов своих (казаков вообще) мы еще не видели и не знали, с которой стороны они будут, но только сообразили, что Черкесам плохо, потому что они начали бить детей и женщин и разбегаться в разные стороны... Тут я тихонько сказал Никите, держись же подле меня и не разлучайся до смерти! Вдруг вижу какую-то женщину, шагах в семи не более от меня; я сначала было и не узнал, но раздирающий знакомый мне голос сказал, что эта женщина — жена моя... Я бросился к ней и ударил штыком Черкеса, державшего за ножку моего сына. Проколотый штыком, он упал, а на место его явились другие. Я перескочил через жену, стал над нею, но в эту самую минуту у меня перед глазами промелькнули есаульша, моя сестра, мать и отец... Кровь прилила к моей голова, — я кидался направо и налево и помню только, что кричал : «это я, Михайло: Это я, Михайло»... В глазах потемнело, и я упал на землю... [458]

Стон, вырвавшийся при последних словах из груди старика, тронул меня до глубины души, и я готов был плакать вместе с ним. Нельзя было равнодушно слушать его и не сочувствовать здесь горю ближнего.

«Когда я пришел в себя, продолжал Михайло: — то уже был в Ольгинском посту и лежал в казарме; около меня сидел Никита и мой отец. Я долго еще не понимал своего положения и хотел приподняться с постели, но силы мои отказывались служить... Я только спросил: тату, вы живы?

«— Слава Богу! отвечал отец: — слава Богу, все бы хорошо; вот только что ты болен, это меня беспокоит.

«— А жена?.. а дети? спросил я.

«— Все слава Богу здоровы, и дома ожидают твоего выздоровления...

«Я хотел перекреститься, поблагодарить Спасителя, но руки отказывались служить; тогда-то я почувствовал, что ранен в правую руку, а далее открыл у себя рану в голове и груди... Но это все ничего, счастье мое не миновалось, отец, мать, жена живы, и за то нужно благодарить Господа.

«— Да как же дело-то кончилось? спросил я у отца...

«— Черкесов много побили, и только часть их успела бежать за Кубань; все имущество, которое они награбили, было отнято, только есаульшу увезли.

«— Когда ты, раненый, упал, добавил Никита, то в ту же минуту наши подбежали и кинулись на ура!.. Черкесы удирать, а наши за ними, и гнались еще верст пять за Кубань... Я с отцом твоим поднял тебя и принесли на пост... а жена твоя... Тут он перевел дух, и я не понял, что он хотел сказать — ушла домой с матерью и сыном. В эту минуту я забыл или был так слаб, что и не сообразил, как жена могла меня оставить тогда, как я готов был умереть за нее? «На другой или на третий день меня отвезли в Екатеринодарский госпиталь, и я долго лежал, не зная, что делается дома» страдая сердцем о своем семействе... Через полтора или два месяца, я кое как выпросился и меня выписали из госпиталя. Несмотря на то, что я был еще не совсем здоров, я бежал домой. Мне надобно было пройти верст около пятидесяти; вышел я в полдень, а к полночи был уже у ворот и стучался в хату... Собаки кинулись, залаяли, потом поджали хвосты, обнюхали и начали визжать, ласкаясь ко мне. Вдруг слышу [459] голос отца моего... У меня замерло сердце от какого-то беспричинного страха... Я был у порога отцовского дома; но мне стало скучнее, чем в госпитале.

«— Кто там? кликнул отец.

«— Я, тату!..

«Отец скоро отпер двер и начал целовать меня.

«Вошли в хату, зажгли светло, а жена все не показывается.

«— Где же жинка? спрашиваю я у отца.

«— Синку... синку!... да как заплачет, как зарыдает.

«— Вы же говорили, что она дома, что жива!..

«— Убили, синку, убили!..

«Если бы семь ножей воткнули мне в сердце и ворочали ими; то и тогда я не испытал бы того мученья, которое почувствовал при этой вести.

«— А мама?

«— Убили!.. простонал отец.

«— А сын?.. сестра?

«— Убили... убили...

«Боже! что я испытал. Я хотел бежать за Кубань, резать, резать и резать!.. Что со мной было потом, не знаю, и помню только, что когда я очнулся на другой день, отец мой варил уже обед. Тут все прошедшее припомнил я еще живее. Слезы ручьем покатились из глаз моих. Отец начал утешать меня, советовал сходить в церковь, отслужить панихиду по усопшим, и только последний совет пришелся мне по душе: я сделал всё как следовало и, помолившись Богу, пришел домой... Пообедали; стали с отцом советоваться, как теперь нам жить и что делать... Он наказывал мне жениться, чтобы поддержать хозяйство, но я ей-Богу, как не хотел этого... Нет, говорю я отцу, пойду я еще послужу, авось, Бог даст, пробойдаюсь как-нибудь и будет легче; тогда подумаем.

«И помолившись святым иконам, попрощавшись с отцом, пошел я к Ольгинскому кордону.»

Старик остановился, запрятал люльку в карман, покрутил усы и продолжал: «уж рассказывать, так рассказывать все до конца.

«Прошло лето, настала опять зима, холодная, завирушистая, просто беда; я назначен был в конные пластуны и был ординарным (вестовым) при постовом начальнике. [460]

«Сотняк был молодец, храбрый, добрый, только одно мне не нравилось, что водил с Черкесней всякое знакомство, и к ним ездил, и к нему приезжали. Дарил он их всех, и они не оставляли его без подарков. Раз сижу я, да и думаю, что может быть жена моя еще и жива. Может она в горах страдает у какого-нибудь невири... А что, думаю, попрошу сотника, пусть прикажет разузнать об этом. Вот и попросил; сотник спрашивает, как ее зовут? Ганна...

«Прошло времени довольно, я думаю месяца три; приезжает в одно утро Черкес, звали его Тугуз; я его сам еще и проводил к сотнику; поговорили это они, сотник и кричит: позвать ко мне Михайла, а я стоял уже около порога, да и ожидал чего-то, словно тут судьбы моей выходило решенье, словно сердце чуяло, что и для него есть весточка.

«— Я здесь, отвечал я.

«— Поди сюда!

«Вот я вошел в комнату, а там сидит Тугуз и водку пьют.

«— Знаешь ли, сказал сотник: — жена твоя жива и здорова, она теперь верстах в 30 отсюда, у Черкеса Бегоза, и мать твоя там и сестра, и все живы!

«Как сказал это сотник, я и не знаю, что со мной сделалось, — схватил я сотника, да начал целовать, а потом до того ошеломел, что даже и Тугуза поцеловал, ну, значит, уж крепко обрадовался, когда Черкеса за человека принял... А потом как вспомнил, что она еще не здесь, а в горах, что трудно будет ее выручить, я заплакал, крепко заплакал... Сотник смотрел, смотрел на меня, да и говорит:

«— Ну, что ты плачешь! Тугуз согласен взять тебя с собой и провести туда, где жена, мать и сестра твоя, а об остальном, как провести их назад, сам позаботься.

«— Ваше благородие,закричал я: — вечно буду Бога молить, если вы дозволите только пройти мне в горы, а вам за меня Бог порукой, что возвращусь непременно.

«— Слушай, сказал сотник: — там, в том же ауле, и жена нашего есаула, так надо и ее освободить.

«— Всех, кого хотите и как хотите, ваше благородие, лишь бы освободить мою жену....

«— Вечером ты получишь приказания, теперь отправляйся и ложись спать. [461]

«Воротился я домой, — так и бытъ, так и подмывает меня поделиться с кем-нибудь своей радостью. Дай, думаю, пойду к Никите, расскажу ему все. Он малый не болтливый — можно. Пошел, рассказал. Никита мой тоже словно помолодел от этой вести.

«— И я, брат, пойду с тобой, все лишних две руки не мешает; попрошусь у сотника, — он отпустит.

«— Спасибо, брате мий, друже мий!.., и мы поцеловались.

«Только что начало смеркаться, призвал к себе меня сотник.

«— Слушай, Михайло, сказал он: — я пойду с тобою, только, чтобы никто не знал об отлучке моей с поста, чтобы это было между нами.

«— Как? Вы сами пойдете, ваше благородие! вскричал я: помилуйте!..

«— Молчи и делай то, что велят, — мы не пойдем, а поедем верхом и возьмем еще Никиту с собою, — нас будет трое, да Тугуз четвертый — довольно!

«— Никита сам хотел проситься, вскричал я с радостью.

«— А ты успел разболтать ему, — ах ты баба этакая!

«— Помилуйте, ваше благородие, такую-то радость!

«— Ну хорошо; только другим не болтай, — через час мы едем.

«До аула было верст тридцать, а нам нужно было сделать поездку эту в одну ночь и с рассветом вернуться в кордон.

«Выехали... Ветер становился сильнее и сильнее; метель была такая, что едва можно было усидеть на лошади... Но это Бог посылает нам милость; только в такую погодку и можно было ожидать благополучного окончания дела.

«Переехавши Кубань, мы остановились на минутку, осмотрели подпруги и, перекрестившись, поехали далее.

«Несмотря на погоду, мы, казалось, ни разу не сбились с дороги.

«— Стой! сказал Тугуз по-черкески, когда мы въехали в густой лес: — я поеду вперед, разузнаю дорогу, а то что-то кажется плоховато...

«— А что, брат Михайло, сказал сотник, обращаясь ко мне: — ты слышишь, что говорить Тугуз, что мы с дороги сбились. [462]

«Меня так варом и обдало. Что, думаю, если мы сбились с дороги? Если мы не попадем в аул? все пропало... Жена, жена! простонал я, почти во весь голос.

«— Тише, Михайло, закричал на меня сотник: — ты испортишь всё дело своей бабьей натурой.

«Мне и в самом деле стало совестно себя, что я, казак, пластун, а такую слабую натуру имею: чужих режу, а вспоминая о своих — плачу.

«Тугуз скоро возвратился с приятным известием, что мы на прямом пути в аул, и у меня немного отлегло от сердца.

«Тихой стопой продавливали лошади снег, а шум и треск густого леса заглушил бы не только крадущихся охотников, но и огромнейший отряд... Впереди ехал Тугуз, сзади его Никита, потом сотник и наконец я. Вдруг Тугуз остановился...

«Никита пискнул (У пластунов есть свои особенные сигналы в то время, когда они бывают в набегах отрядами в несколько человек. Когда пластун производит писк, подобный тому, как кучер понуждает лошадь только гораздо тише, то это значит что надобно быть осторожным. Пластуны легко подражают крику и бегу зверей, и во время своих путешествий которые теперь стали реже, потому что начальство запрещает, избирают себе сигналы для оклика друг друга; так же дают знать о себе походкой, подражая походкам зверей.); сотник и я задержали лошадей и начали прислушиваться.

«Кто не приучил ухо к малейшему шуму, как мы пластуны, тот засмеялся бы над нами, потому что треск деревьев и вой ветра отнимали всякую возможность расслышать вдали походку или поезд.

«Но ухо мое хорошо расслушивало и отдаленный говор, и ржание коня, и даже тихую его поступь. Когда бы я рассказал это москалям, так они не поверили бы; но каждый из вас знает, хоть сколько-нибудь, нашу жизнь, и потому не удивится тому, что услышит от меня дальше. Я потому хочу рассказать подробно, что всякому из вас верно придется быть в подобном положении, и то, что он услышит от старого пластуна, может быть, на что и сгодится.

«Еще два раза пискнул Никита, и мы соскочили с лошадей... Сотник и я тотчас отдали их Тугузу, который быстро поворотил в лес, а мы поспешно уселись за деревьями. [463] Никита же, проскакавши назад, возвратился и направился тихо против едущих горцев.

«— Теперь не выманишь проклятых собак, они позабирались в теплые сакли и отдыхают с своими неверными женами, говорил по-черкесски один из всадников.

«— Ну, не говори так, перебил другой: — а лучше вспомни прошлый год, как поподчевали нас, а ведь погода была ничуть не лучше...

«— Тс—стой! кто-то едет, добавил он вполголоса.

«Всадники остановились и тени их упали на белый снег.

«— Кто едет! закричал один из них...

«Никита не отвечал и медленно продолжал подвигаться вперед...

«— Кто едет? повторил тот же голос.

«Никита отвечал по черкески: тебе что за дело, всякий правоверный ездит, куда и как хочет, и ненамерен отдавать отчета никому.

«— Ну так мы узнаем от тебя другим средством! и винтовка блеснула сквозь темный покров ночи...

«Мы были близко... Успевши подползти во время переговоров Никиты с Черкесами почти на расстояние пистолетного выстрела, но боясь сделать тревогу при открытии пальбы, мы кабаньей ходой пробежали по опушке, и уже равнялись с ними, как раздался выстрел из винтовки, и Никита свалился с седла. В одну минуту Черкесы соскочили с лошадей и бросились на убитого... Этого только нам и нужно было. Когда они, схватив за узду лошадь, занялись около него, то как бы по команде!», мы бросились и почти в одно время ударили кинжалами сзади. В ту самую минуту, когда горцы, лишенные сил, падали на землю, схватился Никита и захохотал во все горло, так, что хотя я и не трусливого десятка, но перепугался, думая, что это последний смех в его жизни. Я и сотник рассчитывали, что Никита убит; но мы обманулись, и несмотря на то, что я старый уже пластун, но всё-таки не ожидал от него такой ловкости. А он, видите ли, нарочно!.. Когда Черкес выстрелил, он хлоп об землю, притворился мертвым, они с лошадей долой, а сзади их и накрыли.

«— Что делать теперь! Сказал сотник, запрячем их здесь, а ехавши на рассвете назад, заберем... [464]

«— Это будет ладно, ваше благородие, отвечали мы в один голос... Сотник свистнул, вдали послышался как бы легкий отголосок и через несколько времени возвратился Тугуз с лошадьми. Он осмотрел Черкесов, поговорил с ними и подошедши к нам, сказал: что они отчаянные плуты, что были в прошедший год в Красном лесу. Это шайтаны (Черти.), которых надо убить, добавил он.

«— Но может быть лучше их связать, сказал сотник: — они пригодятся нам и в своей земле.

«— Ты хочешь, чтобы мы погибли, так оставь, пусть живут! отвечал сердито Тугуз.

«— Ну, так убей сам, а мы не хотим быть разбойниками... В минуту опасности мы не прочь лишить их жизни; но теперь, резать беззащитных, мы не в состоянии...

«— Плохой ты человек, хоть и джигит; разве я убил бы их, если бы не дорожил, как твоей, так и своей жизнью больше, нежели жизнью этих собак...

«Тугуз выхватил кинжал и, несмотря на стоны и вопли несчастных, погрузил острое лезвие его в тело страдальцев. За пятым или шестым разом погружения кинжала, один из горцев перед смертью простонал: «помни, Тугуз, ты убил родного брата, ты не сжалился над его мольбами... Да не отверзятся врата Магомета перед тобою... Да не вкусишь ты сладости загробной жизни... на седьмом небе среди обещанных пророком гурий... да будь ты проклят...» Тугуз немного приостановился, но как бы для того только, чтобы выслушать проклятия брата...

«Надо вам сказать, что в то время, когда Тугуз говорил с ранеными собратами, он, наклонившись к одному из них что то долго шептал. Как могу догадываться, он, вероятно, узнав своего брата и услышав просьбы его, обманывал его, что упросит нас оставить ему жизнь; но потом, отозвав сотника, он требовал непременно смерти обоих... Почему он был озлоблен против родного брата, для меня осталось тайной. Но верно не даром: верно любили одну девку.

«Обобрав оружие и заменив своих лошадей черкесскими которые оказались лучше наших, мы перетащили в чащу леса тела убитых и отправились дальше. [465]

«Погода утихла и даже месяц изредка проглядывал из-за темных туч, и хотя не ясно, но все таки освещал нам узенькую и извилистую дорожку и ближайшие окрестности.

«Направо и налево открывались большие и маленькие поляны, покрытые, то рослыми дубами, то густым кустарником, сквозь который вдали виднелись туманные горы.

«Наконец мы выехали на поляну совершенно чистую и под лесом могли уже различать как бы в тумане тень аула, в котором тогда были наши пленницы. Забилось мое сердце. «Так близко, — думал я, а может быть не придется и увидеть их, моих родных; так близко, а сердце жены, может, и не чует моего присутствия, а может быть уже и в живых ее нет! Может быть, кости ее уже тлеют среди проклятых неверных...» И много кое-чего передумал я, видя перед собою темницу жены и тех, кем дорог был белый свет.

«— Стой! сказал Тугуз: — теперь надо идти пешком, чтобы лучше подкрасться и не разбудить собак.» — «Дело! отвечал сотник: — только не здесь, а вот за версту отсюда, в том лесу, о котором мы с тобою говорили.

«Приехали к лесу. Спешились... с лошадьми остался Никита, а мы втроем пошли к аулу. Было уже за полночь, когда мы подошли к нему... Надо было перелезать через плетень и мы с удвоенным старанием, со всевозможной осторожностью приступили к делу.

«Один, другой, третий... кончили благополучно.

«Нас, занесенных снегом, трудно было приметить, а мягкий снег под ногами скрывал нашу походку.

«Собаки заснули крепко, забравшись от холода в сено, и мы совершенно спокойно пробрались к сакле, которая была уже очень близко от нас.

«Вдруг пискнул сотник, я быстро взглянул вперед и, в нескольких шагах перед собою, увидел горца, ведущего в поводу лошадь... Так как лес был редок и невозможно было оставаться долго непримеченными, то мы упали грудью вниз и в огромной куче рыхлого снега почти спрятались, а вновь падавшие хлопья совершенно заровняли наши следы.

«Горец продолжал идти прямо, и еще несколько шагов он непременно наступил бы на меня. Не теряя времени, я [466] несколько приподнялся, чтобы вытянуть кинжал, и поразить им горца, но кинжала при мне не оказалось, вероятно он был утерян мною во время суматохи на дороге... Минуты сочтены, надо было на что-нибудь решиться, тем более, что на меня вполне рассчитывали сотник и Тугуз... Едва горец занес ногу, чтобы наступить на меня, как я ударил его прикладом ружья. Он пошатнулся, но не упал. Удар был неудачный. Горец схватился за шашку, но едва заметил я это движение, как бросил ружье и, кинувшись со всего размаха, повис на его груди, и этим падением удержал движение рук, а сильным ударом ноги под колено свалил его, и мы рухнулись оба на землю. Не знаю, что было бы дальше, если бы сотник в несколько прыжков не достиг меня, и ударом кинжала не прекратил жизнь горца. Мы оставили его на месте, прикрыв слегка снегом и привязав лошадь к дереву, чтобы она не побежала во двор и не наделала шуму, тихим, но удвоенным шагом начали подходить к сакле, в которой жила жена моя и есаульша.

«Как рассказать, как передать вам, дети мои, что я чувствовал в это время... Голова ходила кругом и я был весь как на иголках. Тут я узнал, что такое страх, но боялся не за себя, а страшился неудачи.

«Опять пискнул Тугуз, и мы остановились; это было уже во дворе, когда, перебравшись через гумно, подошли под навес, где было много разного скота. Тугуз прошел несколько шагов вперед, потом пополз, согнувшись в дугу. Прошло несколько минут, в которые я не помнил, живу ли я или нет.

«Что со мною делалось? Это было один только раз в моей жизни.

«Возвратившись, Тугуз сказал, что женщины, обещавшей выйти к нему, нет, что надо обождать, а что он отправится к окну и как только можно будет идти нам к сакле, то он даст знать. Прошло около часу, нет Тугуза, и в ауле все спит мертвым сном. Пойду я к сакле, может быть узнаю, где и что делает Тугуз.

«— Иди, сказал сотник.

«— Прижавшись к плетню, пополз я к самой сакле и остановился у одного окошечка... Боже! так близко!.. [467]

«У меня голова закружилась, в глазах потемнело, я ухватился за оконную задвижку, хотел было оторвать ее, и закричать Ганнуся! Ганнуся! сердце мое... я здесь, беги сюда, беги!.. Но слава Богу, как-то я удержался от этого искушения и пополз далее вокруг сакли. На другом конце ее я заметил человеческую фигуру; подползши ближе, я узнал Тугуза, который и не слышал, как я к нему подобрался.

«— Он сидел, поджавши ноги и закутавшись в бурку.

«— Что? спросил я у него шепотом.

«—Тс... отвечал он: — кажется сегодня не будет ничего...

«— Значит никогда, подумал я... А так близко, так казалось возможно...

«— Что же теперь делать? Неужели мы воротимся и оставим наше дело не оконченным? почти заплакав, прошептал я.

«— Еще пробудем здесь несколько, а если и в это время не выйдет девка, так пойдем ко мне в аул и там потолкуем, что сделать. Все это Тугуз говорил по-черкесски, так что я едва мог разбирать его проклятую мову (Разговор, речь.). Посидели еще несколько времени под саклей: не выходит проклятая... Решились известить об этом сотника. Трудко было мне отойти от сакли, в которой страдала жена моя; но долее оставаться было невозможно. Скрепя сердце, я отправился за Тугузом к скотному навесу.

«— Ну, что же делать ! сказал сотник, нельзя, так и нельзя! будем ночевать у тебя, Тугуз. Нечего терять времени, с Богом!..

«— А тела, добавил он: — надо прибрать и запрятать, а то беда будет.

«— Хун! хун! (Хорошо! Хорошо!) прошептал Тугуз: — а я было об них и позабыл.

«Снова поехали мы по той же дороге, но на сердце у меня не было уже того счастья, как прежде, словно отняли у меня все, чем отличался пластун: ехал я потупя голову, сердце притихло и, казалось, не мог бы теперь не только нападать, но и защищаться. Вот когда сделался я взаправду бабой... Сделав несколько шагов от сакли, я остановился... Сила и храбрость ко мне возвратились; голову охватило огнем, я [468] решался... оставить сотника и Тугуза, броситься к сакле, разломать дверь, спасти жену или умереть вместе с нею... Я уже готов был исполнить на деле свое безумное намерение, уже сделал несколько шагов назад, но сотник удержал меня...

«— Ты куда?.. ступай вперед и не смей ни на минуту останавливаться. Не на шутку разгневался сотник, сердитый голос его заставил меня повиноваться, и я, скрипя сердце, пошел вперед, как было приказано.

«Убитого на огородах Черкеса затащили в кусты и забросали снегом, а оружие и лошадь взяли с собою.

«Уже не много времени оставалось до рассвета; нам надо было еще запрятать двух Черкесов, а место, где мы оставили их, было не менее как в семи верстах.

«Почти бегом добрались мы до леса, в котором ожидал нас Никита; усевшись на коней, понеслись мы во весь дух. Прискакали, забрали тела, затащили подальше в лес и в густом, приметном для нас кустарнике, завалили снегом.

«Взяв оружие и лошадей, мы снова поскакали темным лесом, где едва проникал свет.

«Не смотря на гущину, мы не уменьшали бега лошадей, ветви деревьев царапали нам лица и рвали платье.

«Еще не рассвело, как мы подъехали к Тугузовой сакле; через огород пробрались в нее и расположились на отдых, решив прежде вечером снова пробраться в аул.

«Отдых не шел мне на ум.

«Во время езды, еще занятый общею опасностью, я несколько забывался; но в сакле, когда я сидел спокойно, почти в безопасности, когда думы одна другой чернее охватывали мою голову, мне становилось так горько, что не дай Бог того врагу моему.

«Тугуз бегал, суетился, угощал, примерно как это и у нас, православных, —делается.

«— Не до еды мне было! Я только молил Бога, как бы поскорей прошел день, чтобы ехать опять в аул попытать счастья. Наконец пообедали; Тугуз отправился в аул уговориться с женщиною, которая должна была передать нашим пленницам, что мы будем.

«Целый день маялся, не знал, как время скоротать до его возвращения. Наконец-то он воротился, сказав, что все [469] будет устроено, как следует, что пленницы извещены и будут нас ожидать...

«— Что, брат, ты так возишься, не посидишь на месте? сказал Никита.

«— Душа замирает!.. Мне кажется, что не придется больше видеть Ганнусю... И погода, как нарочно, — ясная, и ветру нет, беда!..

«— Бог милостив, авось дело как-нибудь уладим, отвечал Никита.

«— Было часов десять вечера, когда мы, осмотревши ружья и поседлавши коней, приготовлялись выехать из аула.

«Луна светила, как днем, погода была тиха,от сильного мороза снег скрипел под ногою как черкесская арба (Телега на двух колесах.).

«Не легко было в эту ночь пробраться в аул; сотник сначала старался отговорить меня отложить до темных ночей освобождение пленниц; но я не поддавался и, зная доброе сердце его, со слезами умолял рискнуть сегодня.

«— Ну,замолчи!.. Ты на себя не похож стал, совершенно баба! если бы я не знал тебя и не видел прежде твоей удали, я бы считал тебя просто плаксой, а не пластуном. Теперь решено, я еду, хоть бы пришлось пропасть всем, а я не отступлюсь ни на шаг.

«Сам я видел, что дело может выйти дрянь, но желание было сильнее воли. Риск был чрезвычайный, в светлую ночь являться в аул; но решено, — и слава Богу... Подъехав почти на версту, мы спешились, и оставив Никиту с лошадьми, направились к заветной сакле.

«Месяц, казалось, светил яснее обыкновенного и снег под ногою скрипел так, что при всем желании скрыть себя, мы не могли: скрип далеко разносился, так, что сколько-нибудь привыкшее ухо легко могло расслышать наши шаги. Вот мы у последнего плетня... На скотном дворе... Сердце ныло, душа замирала, но мне было веселее, чем вчера. Ружья вынуты из чехлов: сотник и я по-прежнему стоим, выжидаем возвращения Тугуза.

«Как кошка, крался он, остановился и прижался к стенке. К нему подошла человеческая тень и оба они, прислонившись к стене, исчезли из виду. [471]

«Не выдержал я... Ползу, вот ближе, ближе, слышу шепот... Сперва говорили что-то, как видно, любовное, прерываемое поцелуями, а потом дело дошло до наших пленниц... Как ни плохо понимал я черкесский язык, но разобрал, что пленницы выйдут, что в доме, кроме женщин, никого нет, мужчины еще вчера все разъехались... Чуть ни вскричал я от радости; но сутки томления приучили меня к перенесению самого тяжкого молчания. Женщина, стоявшая с Тугузом, простилась с ним и тихо пошла к сакле, с осторожностью отворила дверь и скрылась.

«Я подполз к Тугузу, и он объяснил мне, что нам надо идти на огород и ожидать там, покуда он не придет с пленницами. Я не соглашался, но подползший в это время сотник решил дело приказом.

«Время шло так долго, что полчаса ожидания казались бесконечностью. Но вот, слышу, тихо заскрипел снег под осторожными шагами беглецов; треснул плетень... Сердце мое замерло, по телу пробежал мороз... В глазах от напряжения заискрило...

«Вот была минутка, так минутка... Так и рябит в глазах, и Бог знает, что представляется... Вот подымается в ауле суматоха, крик, шум, ловят мою жену, а я, дурак, стою в огороде, как бы и с места сдвинуться не могу.

«Скрип снега увеличился, мелькнули тени; вот ближе, ближе, меня так и охватило огнем, так и рванулся бы, да сотник стоит передо мною, и я не смею броситься навстречу к жене, которую, как мне казалось, я уже начинал отличать от прочих приближающихся теней.

«— Слушай, Михайло, как я тебя ни люблю, сказал сотник: — но если ты промолвишь хоть одно слово, то уже извини. Никаких любезностей, все это после, когда будем в более безопасном месте.

«— Слушаюсь! скрепя сердце отвечал я.

«Сотник был добрый, очень добрый человек, но если сердился, то пощады не давал никому. Я, скрепя сердце, поклялся себе не двигаться с места, не промолвить слова без приказания его. Бог знает, что со мной делалось, всегда я учил всех, как пластуновать, а теперь вдруг чисто мала дитина зробився... От що робить щира любовь... Несколько шагов отделяет пленных от нас, вот и подошли... Признаюсь, много надо было мужества, чтобы протерпеть столько времени и не броситься к жене; но я выдержал.

«Сотник тихо передал приказание относительно отступления нашего, и мы, не произнеся ни слова, ни звука, осторожно начали прокрадываться лесом к тому месту, где был Никита с лошадьми. Почти каждые десять шагов мы останавливались и прислушивались, не идет ли кто-нибудь.

«Теперь уже было совсем не то, как когда мы были одни: теперь на нашей ответственности были женщины.

«Пришли к месту, где стоял Никита с лошадьми. Я только что хотел вставить в стремя ногу, как слышу сотник шепчет мне:

«— Михайло! теперь можешь тихонько поцеловать жену свою.

«Душа моя чуть не выскочила от радости, я был более, чем счастлив... бросился к жене... неожиданно раздавшийся крик малютки, которого держала она на руках и которого я сначала не заметил, так как она была в широком черкеском платье, поразил меня окончательно.

«— Так и сын жив! закричал я не своим голосом.

«— Тс... тс... прошептали сотник и Никита.

«Я сделался нем и в одну минуту переродился; теперь более, чем когда-либо, дорожил я спасением жены и своим... у меня был жив сын».

Старик грустно и тяжело вздохнул.

«Маленький сын»... и старик посмотрел как-то печально, а вместе с тем несколько лукаво на кружок, слушавший его, как будто в последних словах его было что-то поддельное. «Маленький сынь чуял уже опасность; он только раз вскрикнул, чтобы обрадовать отца, а потом и стих, как бы понимая, что надо молчать...

«Мы находились шагов на сто от дороги, в густом лесу, закрытом снизу кустарником, и потому могли надеяться, что проезжающие нас не заметят.

«Несколько человек горцев полной ходой ехали по дороге и разговаривали довольно громко и беспечно. Раэговор прерывался смехом, а некоторые из них что-то напевали; видно было, что правоверные выпили достаточное количество бузы.

«— Как бы хотелось своротить головы этим певунам, прошептал Никита. [472]

«— Мовчя... не бачишь (Молчи... не видишь.), сказал я, указывая на женщин.

«— Как не видеть, вижу... досадно!

«— Тс... промычал сотник и мы перестали шептаться.

«Прошло несколько минут, перестало слышаться трещанье сучьев и скрип снега, мы двинулись и почти полной рысью погнали лошадей; Тугуз ехал впереди, за ним сотник, потом женщины и я, а сзади всех Никита.

Уже около двадцати верст проехали мы, а ничего нельзя было спросить жену, скорая езда мешала, да и сам-то я был перетревожен. — «Постой, сказал, нагоняя меня, Никита: — послушай, это за нами погоня...

«Вслушиваюсь... ясно... топот нескольких лошадей. Остановили прочих, и решились скакать сколько будет возможно, чтобы только отделаться от перестрелки, которая затрудняла бы наше отступление с женщинами.

«Поскакали... Да и насмешила же меня баба моя... Я, взяв у ней ребенка, приказывал держаться обеими руками за луку, погнал лошадей марш-марш, а она, боясь упасть, не привыкши к верховой езде, стала молить, лучше бросить ее, нежели скакать так. Да и не она одна, а все бабы подняли было крик, ну да тут некогда было слушать их...

«Никита, приостанавливаясь, каждый раз кричал нам, чтобы мы ускорили езду, потому что погоня приближалась. Нам оставалось несколько верст до Кубани, а погоня была близко; вдруг раздались выстрелы... Женщины, окончательно перепуганные, кричали, и положение наше становилось не завидно; удары нагаек ускорили бег лошадей: они у нас были таки-хорошие, и потому еще была надежда на спасение. Кордоны близко, но и Черкесы не далеко, — не более как на пушечный выстрел.

«Горцы рассчитывали догнать нас, но счастье было на нашей стороне. Уже пули жужжали мимо ушей, и воздух огласился резким гиком, приходила беда: помощи ожидать неоткуда. Но нагайки сыпались чаще, лошади прищулив уши, неслись сильней и сильней...

«Мы спасены... Тугуз ловко управляв ездою, молодецки выбирал дорогу; видно, не первина была ему, такое дело... Молодец! [473]

«— Эй!... Эй!., хлопци, закричал я, сколько было мочи, когда подъехали мы к берегу Кубани...

«Узнав мой голос выскочили несколько казаков, и поднялась тревога. На посту тоже засуетились и оттуда выскочили пешие и конные, и все это бежало к нам... Как весело было...

«Сдав баб одному из прискакавших казаков, и приказав отвезти их на пост, я с прочими братами примкнул к сотнику.

«— Заманите их хлопцы, сказал сотник: — а я поскачу и приведу еще людей.

«Черкесы остановились от нас на пушечный выстрел; мы рассыпались по лесу, и начали стрелять. Раздосадованные неудачной погоней, Черкесы собрались в кучу и кинулись на нас. Дело завязалось жаркое. Светлая ночь, открывала нам Горцев, которых, как видно, было не менее ста человек, а нас было не более пятнадцати, и потому не ловко нам было выезжать из лесу. Заметив, что мы не решаемся вести открытое дело, Горцы догадались, что нас мало, решились забрать нас и пустились прямо в лес. В эту минуту сотник прискакал с резервами, и они примкнули к нам.

«Шашки зазвенели, завизжали пистолетные пули, и дело загоралось доброе. Горцы не удержались... Побежали... Слабо защищались и отстреливались они; мы их гнали версты четыре или даже пять, и возвратились... Дело выиграно... несколько тел черкесских у нас; только то больно было досадно, что проклятые сотника затронули, да слава Богу легко, пулею в руку. Наших казаков было четыре раненых, да два убитых.

«Возвратились... бросив коня посреди постового двора, я побежал в казарму, чтобы увидеть жену и сына... Счастье мое сбылось... Жена бросилась ко мне, слезы радости полились у нас.

«Мать, сестра повисли на шее... я, казалось, был счастлив...

«— Где же сын наш, Ганнуся?... спросил я, не видя у ней на руках хлопца.

«— Убили, Михайло, убили!...

«— Когда? как? да ведь он был у тебя на руках!... закричал я.

«— Это был сын есаульши, а наш еще прошлого года убит тогда, как нас полонили. [474]

«— Так, значит, я обманулся, и чужое дитя порадовало мою душу...

«— Но Бог милостив, сказал я с женою в один голос... и перекрестились.

«Бог и в правду был милостив, дал мне сына, который и теперь живет мне на радость.

«Благодарение Богу, я теперь счастлив».

Старик кончил, слушатели и не думали расходиться, а, глядели на него с таким живым участием, с такой любовью, уважением, какое редко можно встретить среди людей мирного класса; каждый из слушателей, если не перечувствовал на деле, то из подобных рассказов знал, что такое жизнь пластуна-Черноморца!

— А что, понравился тебе этот рассказ? спросил меня К...

— Да, после этого, я признаюсь, что очень мало знал Черноморию, хотя и живу здесь несколько лет: — теперь же я хорошо ознакомился и с Черноморцем и с его жизнью, и сочувствую ей вполне.

— Э, мой друг, да ведь такие случаи у нас повторяются почти ежедневно; тот, который ты сейчас слышал, я называю будничным, потому что в нем удали еще не много. Вот попроси моего отца, он тебе расскажет еще получше.

1-го апреля 1859-го года. Царское село.

Петр Андреевич

Текст воспроизведен по изданию: Рассказ пластуна. (Из былого) // Военный сборник, № 6. 1859