ПОТТО В. А.. ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ. DrevLit.Ru

ПОТТО В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ

1854-1855 ГОДОВ

Окончив кюрюк-даринскую кампанию, Новороссийский драгунский полк зимовал по деревням Ахалкалакского участка.

Весна в 1855 году стала довольно ранняя; глубокие снега, покрывавшие землю в продолжение целого полугода, расстаяли в марте месяце, и в поле зазеленелась молодая травка. Тепло!... Стряхиваем с себя лень и негу зимовых квартир и выходим подышать чистым воздухом. Кажется, и не вошел бы в душную хату, о которой так отрадно мечталось там, в снегу зимнего бивуака.

Нам скоро поход.... боевой поход!... Уже давно чистятся ружья, отпускаются полосы шашек, точатся тонкие лезвия пик, притупившиеся в прошлом году о турецкие кости. Что сулит будущее? задаешь себе невольно этот вопрос, — и мысли переносятся за светлые воды Арпачая.

6 мая, в девять часов утра, весь полк тронулся. Первый переход был небольшой; ночевали по тем же самым деревням, где зимовали другие эскадроны. Одни только пикинеры перешли в армянский аул Шестопы, верст за двенадцать от черты зимовых квартир. Аул этот имеет всего дворов десять, расположен на берегу речки Шестопянки, [176] впадающей в Арпачай, и кроме бедности жителей незамечателень ничем, хотя и лежит на самом пути из Ахалкалак и Ахалцыха в Александраполь. На другой день проходили чрез него все наши эскадроны.

8 мая полк собрался в Тошинке. Здесь жители тоже армяне, но зажиточные. Самый аул довольно значительный и расположен на местности чрезвычайно живописной. Он выстроен на высоком холме, откуда дорога идет крутым спуском на обширный луг, орошаемый водами Арпачая. Дневка здесь ничем не отличалась от обыкновенных дневок, предшествующих вступлению полка в большой город. Впрочем, Александраполь вовсе не большой город; но в нем помещалась главная квартира действующего корпуса.

На другой день, в 7 часов утра, выпроводив вперед свой обоз, полк собрался под горою, на которой стоит аул; речку перешли в брод и потянулись по александрапольскому тракту.

В ожидании смотра командующего действующим корпусом, полк принарядился: офицеры были в эполетах, лядунках и шарфах — в форме, давно уже не виданной нами на Кавказе. Офицерские лошади были оседланы вальтрапами (у солдат их не было). Издали еще зачернелась Александрапольская крепость. Чем ближе подходили мы, тем резче и резче отделялись от общей массы высокие бастионы и крепостные верки, уставленные орудиями. Вот забелелся под крепостью и целый город палаток, раскинутых посреди зеленого поля, расстилающегося от крепости до самого Арпачая. Там стояла наша пехота, собравшаяся ранее других войск. Тверской полк был тоже в сборе; не было нас и Нижегородцев. Как и в предшествующем году, мы явились почти последние.

Все войска, вступавшие в Александраполь, были встречаемы князем Васильем Осиповичем Бебутовым. Здоровый, бодрый и молодецкий вид людей, обстреленных в кюрюк-даринском сражении, утешал его; по полкам сводной драгунской бригады была объявлена особая благодарность в приказе по действующему корпусу. Князь нашел, что зима совершенно изгладила у нас следы трудного похода в Закавказский край, трудного еще более потому, что полки сидели на изнеженных лошадях, вовсе не подготовленных в мирное время ни к бивуачным стоянкам, то под роскошным небом, при жаре, [177] доходившей до сорока градусов, то под дождем и бурей с снегом, ни к продолжительным быстрым переходам, сопряженным с передовой службою, вся тяжесть которой легла тогда на линейцов и на драгунские полки.

Пройдя мимо города, мы расположились под Александрапольской крепостью. Стоять было хорошо, и только здоровье людей смущало нас: в тот же вечер заболело пять человек, затем еще восемь; их отправили в александрапольский госпиталь.

С самого прихода под Александраполь, погода испортилась: дождь принимался идти два раза, а на другой день шел с утра до позднего вечера.

Мало по малу стала собираться и остальная кавалерия. Скоро пришел Нижегородский драгунский полк, за исключением первого дивизиона, отправленного, по военным обстоятельствам, на лезгинскую линию. Вслед за ним вступили 1-й и 2-й сборные линейные казачьи полки, прибывшие на очередную смену, вместе с конною No 13-го батареею линейного казачьего войска. Первым полком назначен командовать флигель-адъютант подполковник Нижегородского драгунского полка князь Зейн-Витгенштейн-Берлембург; вторым — полковник Камков, заслуживший громкую известность в обе предшествовавшие кампании.

Войска собрались; ожидали только прибытия из Тифлиса нового главнокомандующего, генерал-адъютанта Муравьева, назначенного наместником Кавказского края. 13 мая отдаленный гул долетел до нашего лагеря и вызвал всех из палаток. Мы стали прислушиваться. Скоро громкие крики народа, торжественный колокольный звон и пушечные выстрелы с крепости возвестили нам приезд в город царского наместника. Многие заметили, что прибытие главнокомандующего к армии выпало на 13-е число, и сомнительно покачивали головами.

Одним из первых желаний генерал-адъютанта Муравьева было осмотреть кавалерию действующего корпуса. Нижегородский полк он видел на походе в селении Делижан, и теперь очередь была за нашею вороною бригадою. Смотр назначен 16 мая. Зрителей, по случаю прекрасной, тихой погоды и праздничного дня, собралось много; полки учились превосходно. Шумно и весело возвращались мы к своим коновязям, [178] как вдруг налетела туча, зачастил дождик и хлынул ливень. Подобные явления здесь не редкость.

Осмотрев кавалерию, генерал-адъютант Муравьев пожелал видеть все войска, которые, под личным его начальством, должны были перейдти границу. Смотр был 26 мая, на обширном лугу против Александрапольской крепости. Войска представлял князь Бебутов, водивший их в огонь при Баяндуре, Баш-Кадык-Ларе и при Кюрюк-Дара. В последний раз мы видели старика перед строем.

Главнокомандующий, понимая нравственную связь войска с бывшим предводителем в боях, обнял князя и сказал: «Если в нынешнем году мы одержим успехи, то ими я обязан буду вам и славе ваших прежних кампаний.»

Полки проходили церемониальным маршем. Генерал Муравьев особенно благодарил вороную драгунскую бригаду.

На параде главнокомандующий объявил поход.

Здесь же войска простились с князем Бебутовым, назначенным, за отсутствием наместника из Тифлиса, командовать всеми войсками и отрядами отдельного кавказского корпуса, не вошедшими в состав главного александрапольского отряда (Отряды ахалцыхский и ахалкалакский приказом главнокомандующего отделены тоже от действующего корпуса на кавказско-турецкой границе и подчинены князю Бебутову). Кто из нас, участвовавших в этом походе, не помнит последних задушевных слов князя Василия Осиповича: «Прощайте, храбрые товарищи!» говорил он в своем приказе. «Я не скрою, что время командования действующим корпусом врезалось в моей памяти неизгладимыми чертами, и я навсегда сохраню убеждение, что с вами жить и умереть хорошо!» Князь проехал по рядам, благодарил всех от генерала до последнего солдата, всем объявлял свое задушевное, искреннее спасибо.

«За тот геройский дух благодарю вас — заключил он — с которым вы никогда не считали неприятеля, но разили врагов при каждой встрече с ними.»

Он благодарил войско за геройский дух, а войско глубоко сознавало, что этим духом оно было обязано его командованию, его личным качествам, так далеким от всего, что носило на себе печать педантизма и принуждения. [179]

Не прошло и года, а сколько перемен в нашем небольшом корпусе! Князь Бебутов сдал командование войсками. Князь Александр Иванович Барятинский уехал в Петербург. Не было Багговута (В 1859 году мы встретились снова с генералом Багговутом в Варшаве, когда Государь Император делал смотр Новороссийскому драгунскому полку. После ученья, Его Величество, обратившись к иностранным принцам, напомнил им о закавказском походе и сказал: «Вот полк, который при Кюрюк-Дара ходил в атаку, а вот генерал, который водил его...« Тут же перед полком Государь обнял нашего старого, любимого начальника кавказской кавалерии, Багговута), умевшего заслужить общую любовь не только кавалерии, но и пехоты. Из старых ветеранов оставались только генерал-лейтенант Бриммер, теперь командовавший действующим корпусом, и граф Нирод — герой кюрюк-даринского сражения. Особенное внимание было обращено тогда на начальника иррегулярной конницы, генерал-маиора Бакланова, незадолго перед тем прибывшего из Чечни, где его имя пользовалось грозною известностию.

Вот замечательный приказ нового главнокомандующего, отданный по действующему корпусу:

«Принимая главное начальство над действующим корпусом, приветствую вас, воины Кавказа! Более полувека, с гордостию и изумлением, Россия внимает подвигам вашим; весть о них давно, достигла и за пределы нашего обширного отечества.

«Уже двадцать-пять лет прошло с той поры, когда я считал себя в рядах ваших. Из бывших боевых сподвижников и товарищей только немногих нахожу среди вас. Их сменило новое поколение; но и в нем встречаю прежний дух геройства.

«Славные предания прошедшего всегда будут перед вами. Их изучайте, им следуйте. Среди вас вырос и прославился Котляревский. Пусть имя его всегда будет в памяти и сердце вашем, как пример всех военных доблестей.

«Воин-християнин, строгий к себе, Котляревский был строг и к подчиненным, уклоняющимся от исполнения своего дела. Он любил и оберегал солдата, сам разделял с ним труды и лишения, неразлучные с военным бытом. Он не пренебрегал строем; в дисциплине он видел залог нравственной силы, а потому и успеха, и войско понимало и [180] любило его. С именем Котляревского передало оно потомству имена Ахалкалак, Асландуза и Ленкорани, где с малыми силами поражал он сильных врагов.

«Благоговея перед правилами Котляревского, среди вас, воины Кавказа, буду искать ему подобных, — и найду их!

«Для России настала година испытания. Уже многие сотни тысяч ратников ополчаются на защиту родного края, воскрешая в памяти народа бессмертное время войны отечественной. Станем же и мы, полные ревностию и готовностию, за святое дело. Вспомним недавние подвиги, еще свежие в памяти неверных, и грянем все дружно, с единодушием, с теплою верою в правосудие Божие, на нечестивого врага России и православия.

«Командующего действующим корпусом, князя Василия Осиповича Бебутова, достойного вождя победителей Баш-Кадык-Лара и Кюрюк-Дара, сослуживца молодых лет моих, прошу принять выражение душевного моего уважения к подвигам его, охранявшим край. В Бозе почивший Император уже гласно признал заслуги его; себя считаю только вправе всеподданнейше довести до сведения всемилостивейшего Государя о том отличном состоянии, в коем я нашел войска, вверенные начальству генерал-лейтенанта князя Бебутова.»

Вслед за этим приказом, главнокомандующий обратил внимание на кавказскую пехоту, где, по издавна заведенному порядку, офицеры в походе и в бою бывали верхом. Это было запрещено, как явное нарушение устава, как пренебрежение строем. «Кавалерийскому офицеру нужно иметь добрую лошадь — сказал главнокомандующий по этому поводу (Приказ главнокомандующего по отдельному кавказскому корпусу) — а пехотному офицеру нужно быть во фронте пешком, состязаясь с товарищами в неутомимости на марше.» Мысль справедливая, слова нет; но и обычай важное дело. В кавалерии офицерам не позволено было выезжать на азиатских лошадях: требовали, чтобы мы имели лошадей вороных, русской породы. Но так как в окрестности их было достать невозможно, а резервы, находившиеся от нас за две тысячи верст, приводили лошадей недоезженных, то многим офицерам [181] пришлось выезжать на лошадях, известных у нас под названием прикомандированных (Это были лошади, набракованный за совершенною негодностию, но не проданные, а державшиеся при эскадроне, в военное время, на случаи замещения внезапной убыли).

Лучше ли дралась правильно организованная теперь пехота, более ли имела огня конница, когда офицеры ее пересели с кабардинских на прикомандированных коней? Это вопросы, которых здесь разбирать не станем.

Вместе с этими распоряжениями последовало новое утверждение обоза, который был ограничен, до последней возможности (Артельного обоза полагалось на каждый эскадрон, батарею и роту по две телеги, а в сотню по одной. Сверх того, законтрактовано у маркитантов на каждый драгунский полк по четыре арбы, на пехотный по пяти, а на батарею по две. В отрядном же вагенбурге велено заготовить 1,154 обывательских арб и 1,000 черводарских лошадей.

Офицерский обоз утвержден следующий: полковому командиру одна повозка и сверх того два вьюка, дивизионным и баталионным командирам по одной повозке, прочим штаб-офицерам по два вьюка, а обер-офицерам, не исключая и эскадронных командиров, по одному. Желающим, по взаимному соглашению между собою, позволялось, впрочем, вместо трех вьюков, иметь одну повозку. Большинство, разумеется, воспользовалось этим позволением, и вьюков, по крайней мере, в нашем полку, было весьма немного. На каждую повозку выдавался особый билет от походного гевальдигера, и объявлено, что повозки, не имеющие его, будут сожигаться, а лишние лошади продаваться).

Между тем, в лагере кипела деятельность: приготовлялись переходить границу. Лошадей ковали на задние ноги, в полках осматривали оружие, принимали боевые патроны; магазины наполнялись сухарными запасами. Заготовление продовольствия более всего озабочивало нового главнокомандующего, знавшего на опыте, как часто это парализовало действия наших войск в прежние кампании в Азии.

Наконец все управились. Наступил день открытия военных действий. Это было 24 мая. Выступала первая половина корпуса; другая, вместе с главнокомандующим, оставалась еще под Александраполем. Помню, что утро было прекрасное, тихое; яркая полоса, зажигавшаяся на востоке, обещала жаркий день. В пять часов утра мы сели на коней и тронулись к Арпачаю; туда же тянулась пехота с своею артиллерией, ехали казаки и милиция. Много было торжественности в этом [182] медленном и безмолвном движении войска, одетого в походную форму, осененного распущенными знаменами (Штандарты драгунских полков остались в соборе Александрапольской крепости).

Приехал начальник колонны, генерал-маиор граф Нирод; за ним корпусный командир и потом главнокомандующий. Отслужили напутственное молебствие. Молились горячо, как молится человек, покидающий родину. Священник обошел ряды; знаменательно раздавались слова его молитвы: «победы на супротивные даруя....»

По окончании молебствия, тронулись к переправе. Кавалерия первая перешла в брод и дружным запетым «ура!» приветствовала турецкую землю, линейцы и милиция понеслись вперед с джигитовкою. Скоро впереди нас загремела ружейная перестрелка. то были выстрелы радостные, потешные; а вот-вот, может быть, загремят и выстрелы боевые.

Состав первой половины действующего корпуса был следующий:

Пехота: Грузинский гренадерский Его Высочества Константина Николаевича полк — три с половиною баталиона (За исключением двух рот 4-го баталиона); Эриванский лейб-карабинерный Его Величества — четыре баталиона, кавказских саперов — один баталион, кавказских стрелков — один баталион.

Артиллерия: три батареи кавказской гренадерской артиллерийской бригады — 24 орудия, конная легкая No 6 донская казачья батарея подполковника двухконного — 8 орудии, конная легкая No 7 донская казачья батарея подполковника Долотина — 8 орудий.

Кавалерия: новороссийский драгунский генерал-фельдмаршала князя варшавского полк, под командой генерал-маиора Ганутрова — 10 эскадронов, Тверской драгунский Его высочества Великого князя Николая Николаевича полк, под командой генерал-маиора Куколевского — 10 эскадронов, 2-й сборный линейный казачий полк полковника Камкова — 6 сотен, карапапахской милиции — 3 сотни.

Следовательно, всего 9 1/2 баталионов пехоты, 20 эскадронов кавалерии, 9 сотен казаков и милиции и 40 орудий.

Особенного внимания заслуживала милиция, составленная из [183] карапапахов. Эта милиция резко отличалась от милиций, которые мы привыкли видеть при нашем алексаидрапольском отряде. Каранапахи были чисто и красиво одеты, отлично вооружены, сидели на лошадях сытых, бойких, вполне надежных для разгонной передовой службы. Нашим татарам далеко до карапапахов; да и то сказать, откуда им и набраться такой воинственности? Карапапахи — пограничный народ Турции, беспокойный, вольный и притом наездники поголовно. Если в мирное время случается им долго сидеть в бездействии, то они нападают на соседние деревни армян или турок, с которыми у них старинная религиозная вражда (Турки — магометане сунитского холка, карапапахи — шииты).

За Арпачаем мы быстро пошли вперед. Оставив в стороне большую карсскую дорогу, но которой прошел князь Бебутов, мы стали подниматься вверх по течению Арпачая, прошли мимо Тихимса, видели в стороне черный замок его, угрюмо возвышающийся над окрестною местностию, и стали переправляться через Кархал-Чай. Кавказская пехота, обутая в длинные сапоги, шла за нами своим чудным, свободным шагом и не отставала от кавалерии. Весело быть в походе с хорошею пехотою! День был жаркий; солнце жгло наши головы, прикрытые медными касками: ни малейшего ветерка, ни малейшей прохлады... Кругом трава и степь. Все разнообразие заключалось в небольших ложбинках и пригорках, на которых действие солнечных лучей было еще ощутительнее. Мы с завистию смотрели на косматые папахи пехоты. Пот градом струился по загорелому лицу кавказского солдата; но солнце не прожигало насквозь его голову, и он шел быстро, бодро, как будто и в самом деле кавказец не знает утомления. И что за чудные песни пела пехота! Какие могучие голоса!...

Семнадцативерстный переход остался за нами. Мы подошли к Карс-Чаю и, не переходя его, остановились около армянского селения Перевали. Селение большое и, повидимому, не бедное, хотя старая килиса (Килиса — армянская церковь), возвышающаяся над бескровельными домами, и сообщает издали какой-то старческий вид этому селению. Жители, во все продолжение войны, не покидали своих домов и тем много выиграли перед своими [184] земляками, уходившими в более отдаленные, глухие места. Собравшийся народ с любопытством и некоторым страхом глядел на нас. Мы, конечно, расспрашивали о неприятеле; но армяне могли сообщить только, что турецкая армия стягивается к Карсу.

Оказалось, что мы знаем больше их. О турецкой армии тогда у нас имели довольно подробные сведения. По слухам, числительность ее не превышала нашей, но полки были в гораздо лучшем виде, чем в кюрюк-даринскую кампанию. Муширом вместо Измаила-Паши, дунайского героя, командовавшего анатолийскою армиею в промежутках времени между кюрюк-даринским сражением и открытием военных действий в 1855 году, был назначен Вассиф-Паша, как говорили, человек воинственный. При нем состоял коммиссар английской королевы, генерал Уильямс, прибывший в Карс прошлой осенью для исследования на месте причин проигранной битвы и беспорядков в армии. Уильямс круто принялся за дело, и его железной воле был обязан Карс своими грозными укреплениями, возведенными в течение зимы 1854-1855 года. Он прежде всего обратил внимание на то, что высоты, окружающие Карс, командуют городом: неприятелю нужно было только овладеть этими слабо укрепленными пунктами, чтобы одним навесным огнем принудить гарнизон очистить крепость в самое непродолжительное время. Этим искусно воспользовался фельдмаршал Паскевич, и здесь успех его открытого нападения. Урок прошедшего не пропал даром для английских инженеров: они заключили высоты в общую черту крепостных укреплений и выгоды командования их над городом обратили в свою пользу. Главные валы Шараха, Чакмаха и Карадаха, прикрыв собою карсские стены, были установлены орудиями большого калибра и могли выдержать самый отчаянный приступ осаждающих.

Все крепостные работы и вооружение Карса были почти окончены со времени открытии военных действий; но впоследствии мы узнали, что наше движение все-таки захватило врасплох турецкую армию: за недостатком подвод; нельзя было доставить ей огромных запасов, приготовленных старением Уильямса на противоположном скате Саганлука и даже в ближайших селениях. Пришлось ограничиться тем провиантом, который был сложен в крепостных магазинах. [185]

В кампанию 1855 года роли обеих армий переменяются: турки действуют оборонительно, мы наступаем. Предположено было овладеть Карсом и, уничтожив здесь анатолийскую армию, занять Арзерум, остававшийся почти беззащитным. Только незначительный отряд турецких войск, под начальством Вели-Паши, стоявший на дороге в Персию, около Топрах-Кале, имел приказание, в случае нападения русских, отступить на арзерумскую дорогу к Керпи-Кеву. Обе эти позиции были сильно укреплены.

С нашей стороны, за Вели-Пашею наблюдал особый Эриванский отряд генерал-маиора Суслова.

Наступала ночь тихая, ясная. На безоблачном небе резко отделилась снеговая вершина Алагеза, облитая синеватым светом месяца. Слышался только протяжный оклик сторожевой цепи, расставленный вокруг Перевалей, да глухой топот возвращающегося разъезда. Линейные казаки, посланные за Карсечай, спокойно доходили до Караяла и Огузлов: ни один неприятельский всадник не подсматривал тогда за движением нашего отряда.

На другой день стали доноситься до нас неясные звуки, сперва тихо, потом все громче и громче... Как не узнать было кавказскую песню!... Все высыпало из лагеря, и скоро на горизонте показалось облако пыли. Мало по малу обрисовывались пехотные колонны, то поднимавшиеся, то спускавшиеся в ложбины, и тогда видны были только штыки, тянувшиеся длинною, извилистою лентою.

Эта была первая колонна наша, перешедшая границу, под личным начальством корпусного командира, генерал-лейтенанта Бриммера.

В составе ее находились следующие войска:

Пехота: Ряжский пехотный полк — 4 баталиона, Белевский егерский полк — 4 баталиона. Тульский егерский полк — 4 баталиона.

Артиллерия: три батареи 18 артиллерийской бригады — 24 орудия, легкая конная No 13 батарея кавказского линейного казачьего войска, войскового старшины Есакова — 8 орудий, две ракетные команды.

Кавалерия: 2, 3, 4 и 5 дивизионы Нижегородского драгунского наследного принца Виртембергского полка, под командою генерал маиора князя Чавчавадзе — 8 эскадронов, 1-й [186] сборный линейный казачий полк флигель-адъютанта князя Витгенштейна — 6 сотен, донской казачий полк полковника Михайлова — 6 сотен, охотники, собранные из туземных жителей, под командою гвардии полковника Лорис-Меликова — три сотни.

Всего 12 баталионов пехоты, 8 эскадронов кавалерии, 15 сотен казаков и милиции, две ракетные команды и 32 орудия.

Вслед за этою колонною выехал из Александраполя и Главнокомандующий, генерал-адъютант Муравьев.

Итак, корпус собрался. В первый раз мы имели числительный перевес над неприятелем; но, в то же время, стали носиться слухи о возможности высадки противу нас союзников. Вообще переход за границу сопровождался не совсем благоприятными обстоятельствами. В прошлом году мы перешли ее вслед за торжественными выстрелами с Александрапольской крепости, возвестившими нам блистательную чолокскую победу генерала Андроникова; в нынешнем мы узнали об оставлении крепости Новороссийска и Анапы. Вся передовая линия, стоившая в свое время столько трудов и крови, была разрушена. Севастополь колебался. Мы рвались в дело, чтобы падением Карса и взятием Арзерума перетянуть судьбу крымской кампании на свою сторону.

Корпус ночевал в Перевалах. Ночью нам не дали заснуть постоянное ржание и топот жеребцов нашей милиции. Ее-то и всего налицо пока несколько сотен: что же будет, когда придут мусульманские полки наши? А ведь придут на жеребцах. По невозможности уничтожить их в иррегулярной кавалерии, Главнокомандующий отдал строжайший приказ о неимении их в драгунских полках, впрочем, это вполне было согласию и с нашими кавалерийскими постановлениями. С жеребцами чересчур много хлопот, потому что их нельзя ставить в общие коновязи. Какое, например, обширное место занимает бивуак мусульманского полка, где лошади ставятся на довольно значительное расстояние друг от друга! (Все мусульмане наших закавказских провинций, равно грузины и армяне, ездят на жеребцах, вероятно, из желания пощеголять их форсом. Кавказские же горцы и линейные казаки употребляют под верх исключительно коней. Езда на кобылах на всем Кавказе влечет за собою бесконечные насмешки. Помню, как один старый линеец, долго смотревший на джигитовку нашего офицера, ловившего с седла мышь, покачал седою головой и сказал своим товарищам: «страшный джигит, да на кобыле ездит!») [187]

Передневав в Перевалах, 27 мая, в три часа утра, весь корпус тронулся вперед. Утренняя прохлада приятно освежала усталые члены. Войско шло, одетое запросто, по походному. Офицеры ехали без эполет и лядунок, в длинных сапогах, тогда еще ревностно преследуемых в нашей армии, а теперь введенных в нее окончательно. Шинели почти исчезли; их заменили бурки, к явному огорчению нашего полкового командира, ненавидевшего их, Бог весть почему. Главнокомандующий уважил старинный обычаи носить одежду, введенную временам и опытом в полки кавказского корпуса, и словесным приказанием разрешил офицерам отступление от установленной походной формы (Может быть что нибудь лучше бурки в походное время? Никакой ветер, никакой дождик не пробьет и не промочит ее; не только всадник, и конь прикрывается ею. Перестал дождик, встряхнул бурку, и опять она суха и легка, как будто и не испытала ненастья. И цена ее божеская, как говорят казаки: за хорошую бурку надо заплатить 5 рублей, а заплатишь 7, так и вся домашность тебе в бурке. В шинели человек промокнет насквозь, везет еще на плечах полупудовую тяжесть, а на привале просушивает ее целый день, да еще и высохнет ли она к следующему переходу? Неудобство важное для тех, кому шинель заменяет постель и одеяло).

Мы перешли Карс-Чай у самого селения, гораздо выше джемушлинской переправы, через которую переходил князь Беоутов, и вышли прямо на селение Кюрюк-Дара, обогнули Караял и на знакомом кюрюк-даринском поле остановились на ночлег. День был ясный, точно такой же, как во время знаменитой битвы. Главнокомандующий ездил осматривать поле, его сопровождали участники боя, пояснявшие главные моменты сражения. К сожалению, мы не имели времени сделать того же, и даже не поклонились могилам наших падших товарищей. Впрочем, впечатления битвы были тогда еще так свежи, что, мне кажется, мы без труда могли бы указать те места, где наши эскадроны ходили в атаку, где гренадеры дружным ударом разорвали надвое турецкую армию, где на левом фланге кипело горячее кавалерийское дело...

А теперь? узнали ли бы мы теперь эту местность? Я думаю, нет? Много протекло времени над этим полем, заросло оно свежею травою, плуг земледельца сгладил все следы минувшего и заровнял могилы наших сослуживцев, куда девались бедные деревянные кресты, поставленные над ними. [188] Повалил ли их ветер, или уничтожило мусульманское изуверство?...

Войска ночевали на историческом июле, а на другой день разделились на две колонны, точно таким же порядком, как при переходе через границу. Граф Нирод выступил на рассвете, перерезал большую карсскую дорогу, идущую из Александраполя, и остановился около селения Аджан-Кала, к северу от Карса, лежащего на одной высоте с нашими Гумрами. Это большое селение, раскинутое по берегу Карс-Чая, было оставлено жителями; однако, войскам не приказано было разбирать его.

Вечером, на эту позицию (иные называют ее позицией при селении Займ, которое несколько ниже Аджан-Кала), пришла и первая колонна, под начальством генерал-адъютанта Муравьева. Нам объявили, что мы простоим здесь несколько дней. Карс всего в 24 верстах, а о неприятеле никаких слухов. Странное затишье, как будто перед грозою; но откуда же разразится гроза? Не со стороны ли баши-бузуков? До нас дошли слухи, что несметные толпы их прибыли из Арбистана. Это кичливые, дерзкие фанатики, если судить по рассказам окрестных армян, успевших уже побывать у них в переделке.

Настала ночь. Приняты были должные предосторожности от нечаянного нападения баши-бузуков, которые, сделав двадцати-четырех-верстный переход, могли упасть, как снег на голову. Но этот снег не упал, а на другой день, в полдень, повалил сильнейший град. Пехота попряталась в свои палатки, кавалерия же была вызвана в коновязи и все время держала лошадей в поводу: иначе кони, напуганные грозою, сорвали бы коновязи, что, говорят, и случалось в прежние походы.

Перед вечером, в подзорную трубу можно было различать показывавшиеся кое-где неприятельские разъезды. Турки как будто опомнились. Не затевают ли они чего нибудь против нас нынешнею ночью?

Ночь прошла, однако, опять спокойно; утром мы с удивлением заметили в Нижегородском полку опустевшие коновязи и узнали, что в ночь часть нашей кавалерии, с генерал-маиором Баклановым, выступила на ардаганскую дорогу. Сперва мы предполагали, что производится рекогносцировка крепости [189] Ардагана, о которой знали только то, что там находятся какие-то магазины анатолийской армии. Все с нетерпением ожидали возвращения генерала Бакланова; но на другой день распространился слух, что Ардаган взят без боя. Никто не мог объяснить, каким образом могла сдаться крепость одной кавалерии?

Через несколько дней возвратились нижегородцы, и от них мы узнали подробности этого летучего движения. Вместе с переходом действующего корпуса за Арпачай, третья колонна, под командою начальника 13-й пехотной дивизии, генерал-лейтенанта Ковалевского, двинулась прямо из Ахалкалак к Ардагану. Турки, видя нашу армию перед Карсом, оставались совершенно спокойны с той стороны. Гарнизон Ардагана был слаб и притом состоял преимущественно из лазов и баши-бузуков. Внезапное появление нашей пехоты произвело общее смятение между войсками и жителями. Комендант, увидев себя отрезанным от главных сил, поспешно очистил крепость и отошел по разным дорогам, а жители вышли на встречу нашим войскам и поднесли генералу Ковалевскому городские ключи. Крепость была занята без выстрела; но, не имея средств удержать ее за собою, Ковалевский взорвал земляные укрепления и зажег турецкие магазины.

Когда, по рассчету времени, колонна генерала Ковалевского должна была подходить к Ардагану, из Аджан-Кала выступил летучий отряд Бакланова, имевший двоякое назначение: прикрыть движение Ковалевского со стороны Карса и составить в его отряде, кавалерию, которой у него не было. Бакланов ночью вышел из лагеря и, оставив в стороне большую ардаганскую дорогу, быстро двинулся прямо через горы. В продолжение всего пути неприятель нигде не показывался; только являлись старшины окрестных селений с поклоном к русскому генералу и с просьбою о выдаче им охранных листов, без которых жители, оставаясь в своих домах, опасались подвергнуться случайностям войны. Найдя Ардаган уже занятым, генерал Бакланов двинулся опять на присоединение к действующему корпусу. Но пора сказать несколько слов о личности этого генерала, игравшего важную роль в кампанию 1855 года.

Бакланов донской казак, но казак-артиллерист, и притом артиллерист образованный. Его слава началась в Чечне, когда [190] он еще командовал донским казачьим полком, стоявшим, кажется, в Куринском укреплении. Донские казаки, как известно, не пользуются особою славою у кавказских наездников. На это есть много причин, не всегда зависящих от казаков, и заслуга Бакланова в том, что он понял эти причины. Его строгий характер, его неуклонное наблюдение за всеми чинами полка, от есаула, сотенного командира, до простого урядника, его беспрестанные осмотры казацкого оружия и лошадей скоро поставили полк на высокую степень боевого образования. Баклановские донцы нигде не уступали линейцам, доказывая тем, что им нужны только начальники. Не жалея денег на лазутчиков, он имел много шпионов и, зная, что замышляют чеченцы, всегда врасплох налетал на их аулы и хутора. Чеченцы приучились издали, по первому движению, узнавать баклановский полк и боялись его, как огня.

Все это обратило на него внимание начальства, и, когда полку пришлось возвращаться на Дон, Бакланов был оставлен на Кавказе, где ему поручили какой-то чеченский округ.

В деле на реке Мичике он уже командовал всею кавалерией в отряде князя Барятинского, умевшего оценить еще тогда военные дарования Бакланова.

Ардаганское движение было первое его движение в Азиатской Турции. Все было ново для него в этом краю: и равнинная местность, не похожая на местность Чечни, и быт жителей, и регулярные войска противников. Старое были только нижегородцы, которых Бакланов видел прежде в Чечне и о боевом развитии которых всегда имел высокое мнение. В этом походе он был чрезвычайно осторожен, присматривался к местности, изучал малейшие подробности ее, характер мирного населения, сам ездил с разъездами и по суткам не сходил с коня. Его неутомимость поражала каждого. Прибавьте к этому высокий рост, исполинское телосложение, необыкновенную силу, грозную, заросшую бакенбардами физиономию генерала: тогда будет понятно, почему имя Бакланова пользовалось такою популярностию (Мне рассказывали весьма характеристические анекдот о знакомстве Бакланова с нижегородцами. Это было в Чечне, когда поиска, после экспедиции, распускались по споим штаб-квартирам. Дивизион нижегородцев выстроился, и, в ожидании похода, люди держали лошадей в поводу, а офицеры, собравшись перед фронтом, закусывали, кажется, именно у генерала Бакланова, развивавшего тогда мысль, до какой степени развит каждый его донец и до какой степени регулярный фронт убивает самостоятельность каждой личности. Нижегородцы горячо протестовали. Составились пари. Генерал Бакланов, не поднимаясь с места, крикнул внезапно: «драгуны, садись!», но драгуны, видя своих офицеров спокойно закусывающими, поняли мистификацию, и, как будто по команде, сели на землю. Эта находчивость до того понравилась Бакланову, что он признал пари выигранным и убедился в смышлености кавказского драгуна). Про него рассказывали множество [191] анекдотов. Самые ловкие лазутчики, позволявшие себе несправедливые показания перед другими, смущались и сразу говорили правду, когда замечали пристальный и суровый взгляд Бакланова.

Выбегавшие турки просили показать им того генерала, о котором у них рассказывают чудеса, и, взглянувши на его наружность, верили всему, что им говорили. Казаки распускали слух, что Бакланов не раз бывал в самом Карсе.

Вслед за Баклановым прибыл в Аджан-Кала и Ковалевский с своею колонною. Главнокомандующий, выехав на встречу, приветствовал его как победителя, и был в особенности доволен тем, что это дело не стоило ни капли крови. Пришедший с этим отрядом Рязанский пехотный полк поступил в состав действующего корпуса, а три баталиона Виленского егерского направлены в Александраполь, окрестности которого были совершенно очищены от наших войск.

Состав корпуса усилился не одними рязанцами: прибыл еще на аджан-каласкую позицию 2-й конно-мусульманский полк Наконец-то начинает собираться наша милиция. Всадники молодцы, по крайней мере глядят молодцами; но порядок в полку мусульманский! Главнокомандующий осмотрел его, и из пяти сотен две оказались до того худоконными, что признано было невозможным посылать их в разъезды и на аванпосты; а так как они ни к чему более неспособны, то им сказали: «по домам, марш!» и отправили в Александраполь. Три сотни были зачислены в состав действующего корпуса.

Время уходило, а мы стояли в бездействии; даже аванпосты, не тревожимые неприятелем, начали отправляться как-то вяло. Судьба позаботилась послать развлечение.

Ночью 30 мая поднялся шум. Он несся со стороны кавалерийского лагеря, где раздавались крики: к коням! к коням! Крики перешли в пехоту, и все зашевелилось. Первое, что [192] пришло в голову каждому, это — возможность нечаянного нападения турецкой кавалерии; однако дело объяснилось гораздо проще, и на бедных турок оказался напрасный поклеп: в драгунском полку лошади сорвали коновязи. Виновником был деньщик одного нашего штаб-офицера, запоздавший где-то на фуражировке. Он ехал на белой лошади и вел навьюченного осла, который, при приближении к коновязи, вдруг заревел; одна пугливая лошадь захрапела, шарахнулась, эскадрон принял, и весь полк зашумел налево. Коновязи устояли; лишь несколько лошадей, вырвавшись, поскакали по лагерю.

Между тем, от нашего полка приняли ближайшие эскадроны тверцов. Там рванулся полк, и целый дивизион, сорвав коновязь, с кольями понесся по лагерю, опрокидывая на пути все, что ему попадалось. Солдаты кричали, бегали и еще более увеличивали суматоху. К утру едва переловили лошадей; но несколько их пропало. Не проскакали ли они к Карсу? Там баши-бузуки переймут их и будут потом хвастаться трофеями, взятыми при каком нибудь поражении русской кавалерии; добродушные люди поверят им, как поверили в прошлом году, после роспуска на зимовые квартиры нашего корпуса, блестящей реляции Зарифа-Мустафы-Паши, возвестившего, что именно он прогнал нас в Гумры.

Кавалерию на другой день пожурили, а лошадей на ночь велено спутывать. Это дельно! Со спутанною лошадью солдат спит покойнее; но хороши ли путы во время ночной тревоги?

Мы уже потеряли всякую надежду на свидание с неприятелем; но 1 июня вдруг заговорили о каком-то движении вперед. Все встрепенулось, когда узнали, что пойдем на рекогносцировку Карса, об укреплениях которого ходят такие преувеличенные слухи. Впрочем, слухи доставляются лазутчиками-армянами, которым все представляется в преувеличенном виде. Посмотрим сами.

2 июня небольшой отряд, под командою графа Нирода, перешел Карс-Чай и двинулся прямо по направлению к крепости Скоро впереди зачернелась деревня Мицыри, раскинутая на высотах, с которых предполагалось сделать рекогносцировку. Мы нашли эти высоты занятые неприятелем.

Издали было видно, как толпа баши-бузуков скакала но отлогим скатам, а за деревнею мелькали флюгера пик уланского дивизиона, вероятно назначенного в критическую минуту [193] поддержать своих наездников. Одного взгляда было довольно, чтобы убедиться, что это не те баши-бузуки, с которыми мы познакомились около Караяла. Они сами с пренебрежением отзывались о своих предшественниках и с хвастливостию восточного народа (так, по крайней мере, говорили нам армяне) угрожали черкесов-казаков изрубить на кебаб шайтану, а черных буйволов, драгунов русских, по десяти нанизывать на одну баши-бузукскую пику.

Подойдя на дальний картечный выстрел, граф Нирод выдвинул вперед пикинерные дивизионы тверцов и новороссийцев. Медленно, но стройно продолжала наступление наша кавалерия; тихий ветерок едва колебал флюгера на пиках пикенеров и придавал оружию грозный вид. Вероятно, этому обаянию поддались баши-бузуки, потому что, очистив равнину, стали подниматься на высоты. Там они рассыпались в разные стороны, собирались кучками и видимо совещались между собою. Но, пока их внимание привлекали драгуны, гроза разразилась с другой стороны.

Влево от нас раздался пронзительный гик, хорошо знакомый тому, кто служил на Кавказе. Мы невольно оглянулись в ту сторону и увидели линейцев, которые, скрытно пробравшись по дну балки, огибающей правый фланг неприятельской позиции, неслись теперь прямо на гору. Впереди скакал Камков, на своем сером кабардинце, с обнаженною шашкою. В одну минуту столкнулись они с баши-бузуками, смешались с ними, и вся толпа, повернув направо, скрылась за деревнею.

Драгуны беспрепятственно заняли высоты и нашли там несколько тел изрубленных баши-бузуков. Это были первые жертвы кампании 1855 года. Честь первого боя принадлежала графу Нироду, начавшему своею блистательною атакою и кюрюк-даринское сражение. Говорят, что в этом деле турецкою кавалерией командовали европейские офицеры: один — англичанин, другой — немец. Каким образом глубокомысленный германец попал в ряды легковерных баши-бузуков, это такой факт, над которым невольно призадумаешься.

Линейные казаки не потеряли никого ни убитыми, ни ранеными. На другой день главнокомандующий, в приказе по действующему корпусу, объявил особую благодарность графу [194] Нироду «за распорядительность, оказанную при оттеснении неприятеля от деревни Мицыри», а полковнику Камкову «за смелую атаку с четырьмя сотнями превосходного числом неприятеля, поддерживаемого еще своею регулярною кавалерией». Два казака кубанской сотни с первого же дела заслужили георгиевские кресты.

4 июня главнокомандующий лично предпринял рекогносцировку восточных укреплений Карса.

Войска выступили из лагеря рано и, спустившись с высот, на которых стоит деревня Мицыри, подошли к крепости. Толпы баши-бузуков выходили в поле; главнокомандующий приказал выдвинуть противу них часть нашей кавалерии с донского батареею Двухженного. Пока тверцы выезжали, Камков не выдержал и, скомандовав в шашки, кинулся на неприятеля. С Карадага грянул пушечный выстрел; орудие за орудием стали открывать огонь, и вся крепость потонула в белых клубах дыма. Казаки, опрокинувшие и уже рубившие баши-бузуков, попали под крепостной огонь, были атакованы свежими силами турок, и, чтобы спасти их, батарея Двухженного принуждена была стрелять картечью через их головы. Между тем, в Карсе барабаны загремели тревогу, и мы видели, как бежали густые массы пехоты, торопливо выстроивавшиеся вдоль карадагского вала. Корпусный командир, генерал-лейтенант Бриммер, обратился с просьбою к главнокомандующему взять несколько баталионов и идти на штурм передовых укреплений. Весь успех предприятия он брал на свою ответственность.

Главнокомандующий хладнокровно выслушал предложение и, взглянув на карманные часы, отвечал: «уже три часа, ваше превосходительство! поздно затевать дело», и приказал начать отступление. Линейцы потеряли в этом бою четырех человек убитыми и десять ранеными, в том числе одного офицера. Потеря турок, по уверению лазутчиков, простиралась до ста-двадцати человек убитыми и ранеными, но это число кажется значительно преувеличенным; достоверно только то, что в руках казаков осталось семь пленных баши-бузуков и до двадцати лошадей.

Главнокомандующий, бывший свидетелем опрометчивой, но удалой атаки, подъехал поблагодарить казаков и тут же в [195] каждую сотню назначил по одному знаку отличие военного ордена.

Итак, в этом, как и в прошлом году первые дела и первые награды выпали опять на долю кавказских линейцев.

Рекогносцировка убедила, кажется, генерал-адъютанта Муравьева в невозможности овладеть Карадагом, потому что местность правого берега Карс-Чая неприступна; решено было перейдти на южную сторону Карса, чтобы отнять у него сообщения с Арзерумом. Вслед за возвращением с рекогносцировки, войскам велено готовиться к движению.

6 июня мы оставили аджан-калакскую позицию и в три часа утра двинулись почти паралельно течению Карс-Чая на селение Музараджик. Переход был большой, в 27 верст, и очень утомительный, потому что корпус шел в боевых линиях, в ежеминутной готовности отразить неприятеля, если бы он покусился атаковать во фланг нашу армию. Вагенбург со всеми тяжестями, и даже легкие повозки, не успевшие присоединиться к главным силам, направлены особою колонною, под начальством генерал-маиора Фетисова, в обход, на селение Кюрюк-Дара.

Мы шли вблизи Карса, и с окрестных возвышенностей ясно были видны не только передовые укрепления, но даже городские строения и здания. Поровнявшись с крепостью, вся кавалерия, под командою графа Народа, остановилась и, развернув боевой фронт, пропустила позади себя пехоту с ее обозами.

Сперва турки принимали это движение за простую рекогносцировку; но когда войска спустились на равнину и стали огибать Карс с южной стороны, в городе все зашевелилось, и все валы наполнились любопытными зрителями, недоумевавшими, что затевает русский сардарь. Мы подошли к разрушенному аулу Музараджику, лежащему всего верстах в семи от Карса, и расположились бивуаками.

Едва разбили коновязи и поставили палатки, как хлынул ливень, мало по малу превратившийся в мелкий, но частый дождик. К воздухе сделалось сыро. Водяные струйки заслонили от нас Карс с его грозными укреплениями; но привольно в палатке, когда мелкою дробью барабанит дождь по [196] натянутому полотну и самовар приветливо и кипит и шумит на походном столике.

Музараджикская позиция очень хороша. Мы стоим на высотах, спускающихся, впрочем, отлогим скатом к стороне неприятеля. Впереди нас целая дивизия пехоты со своей артиллерией, прикрытая, в свою очередь, казачьими пикетами. Однако, первую ночь мы придержали лошадей под седлами и люди спали одетые. Нам все мерещатся нечаянные нападения: у турок там много иррегулярной кавалерии. Однако, эта кавалерия не осмелилась даже напасть на наш арриергард, прибывший на позицию уже поздно ночью. Он был задержан в дороге пехотным обозом, повозки которого поминутно ломались. Этот обоз легко мог достаться в руки неприятеля, если бы баши-бузукам вздумалось напасть хотя бы на хвост арриергарда: они и выезжали из Карса, да, видно, казацкие папахи охладили их решимость.

Вслед за нами, на ту же позицию, прибыли из Александраполя две сотни горской милиции; их привел капитан Кундухов. Молодец начальник и молодецкая у него милиция! Одна сотня кабардинцев, другая осетины. Кабардинцы большею частию уздени, считающиеся образцом моды для прочих племен Кавказа; в них благородная адигская кровь, и, кажется, мало ошибаются те, которые признают их потомками поселившихся здесь рыцарей крестовых походов.

О внутреннем устройстве кабардинских обществ я имел случай сказать в предыдущей статье (”Военный Сборник» 1860 г., No 1, «Воспоминания о закавказском походе 1853-1854 годов»); об осетинах же замечу, что они хоть и разделяются на несколько племен, но в сущности племена не различаются между собою ни наречием, ни нравами и обычаями, а носят свои названия по месту жительства, от верховий рек или горных ущелий. Осетия лежит на северной покатости Кавказского хребта и простирается до военно-грузинской дороги во Владикавказском округе. Часто случается слышать мнение, что осетины не воинственны. Это несправедливо: они только миролюбивы, но в их характере много отваги и благородства; притом они горды, верны своему слову и клятве и гостеприимны. Можно без [197] преувеличения сказать, что в умственном отношении осетины несравненно более развиты, нежели прочие кавказские племена. Прибавлю, что все осетины стройны, ловки и сильны; мужчины подбривают немного бороды; типические лица их чрезвычайно красивы.

Все эти общества, резко разделяющиеся на две, никогда не смешивающиеся касты, дворян и рабов, в административном отношении управляются нашими приставами, под главным ведением начальника Владикавказского округа. Так, по крайней мере, было до 1857 года.

Религию осетин определить трудно. Она представляет смесь християнского учения с язычеством и магометанством. Во время царицы Тамары они исповедывали христианство; но когда туркам удалось распространить исламизм в смежных с ними землях закубанских горцев, осетины не могли не поддаться этому влиянию, и хотя религия Магомета не пустила у них глубоких корней, однако произвела брожение, вследствие которого было полнейшее равнодушие к той и другой вере и возвращение народа к смешанным, неопределенным верованиям. Ныне их принято считать мусульманами, хотя кавказский мюридизм никогда не проникал к осетинам. Не успели мы насмотреться на храбрых горцев, как были заинтересованы новым зрелищем: вступала курдинская милиция, собранная из турецких подданных. Курды — один из воинственных народов Малой Азии. Диван их считает своими подданными только потому, что они живут на земле, принадлежащей турецкому султану; но курды мало заботятся об этом подданстве и составляют вольный, почти независимый народ, весьма сомнительно преданный интересам турецкого правительства. Воинственный характер этих наездников подал дивану мысль формировать из них кавалерию: курды взбунтовались, и дело кончилось тем, что они выставили только свою милицию. Милиция была хороша, однако не устояла противу наших линейных казаков и нижегородцев в баш-кадыкларском сражении, и курды, огорченные своею неудачею, желая поддержать в себе упадающий дух, напали на обозы бежавшей анатолийской армии и, порядком пограбив их, ушли в свои горы.

Привлеченные на следующий год щедрыми обещаниями [198] мушира, они снова выставили свою милицию; но в день кюрюк-даринской битвы их отправили подальше от обозов турецкой армии, именно на джемушлинскую переправу через Карс-Чай. Здесь-то и велено было им насесть на наши обозы. если бы Аллаху угодно было благословить оружие турецкого мушира. Однако, на джемушлинскую переправу мы не пошли, а едва не очутились в хаджи-валинском лагере. Бедные курды не видали нашего обоза и упустили анатолийский.

Раздосадованные неудачею, нагло обманутые турецким сардаром, они явились в наш лагерь с предложением своих услуг. Их приняли, потому что худой мир лучше доброй ссоры.

Впрочем, кампания 1855 года не показала их доблестей, потому что кончилась кюрюк-даринскою битвою. Курды, переходя с позиции на позицию вслед за действующим корпусом, прикочевали наконец к Гумри и остались там зимовать мирными гостями, тогда как Зариф-Мустафа не раз обещал им несметные богатства в караван-сараях.

В кампанию 1855 года, время показало, что и курдинская милиция ничем не лучше прочих милиций. Заговорив о ней, припоминаю оригинальную личность одного курда, командовавшего сотнею в летучем саганлугском отряде. Это был старик лет восьмидесяти, страстный любитель рому. Усидев бутылочку, он обыкновенно взбирался на своего серого буцефала, брал в руки курдинский дротик и ехал прямо к палатке отрядного начальника. «Полковник!» кричал он. И когда полковник выходил, курдин потрясал свою пику, и произносил только: «го-го-го!» что, по его мнению, должно было выразить страшную угрозу неприятелю, и затем отправлялся спать.

Один раз разнесся слух, что в Бардосе появилась неприятельская кавалерия в числе до 1,500 человек.

Начальник отряда призывает старого курда.

— Ступай в разъезд с своей сотней, говорит, и разузнай о неприятеле.

— Дай мне еще сотню линейцев.

— Не дам я тебе линейцев: ступай один, говорит начальник.

— Один не пойду. [199]

— Отчего не пойдешь?

— Одному страшно.

— Как же ты вышел воевать, когда тебе страшно?...

— Го-го-го!, отвечал курд, задетый заживое, и потрясает рукою к стороне неприятеля.

— Значит, идешь?

Курд призадумался.

— Нет, дай мне и линейцев! отвечал он решительно.

Линейцев ему не дали; а начальник отряда призывает к себе командира одной линейской сотни.

— Возьмите человек двадцать линейцев и ступайте к Бардосу: там, говорят, есть неприятель; только будьте осторожны: там кавалерия.

— Слушаю-с!

— А не страшно с двадцатью казаками?

Есаул удивился и не верит своим ушам.

— Что прикажете? переспросил он.

— Не страшно с двадцатью казаками-то?

— Проберемся! отвечал он спокойно.

Курду перевели этот ответ. Он отправился в свою палатку, посоветовался с бутылкою, возвратился и объявил, что идет один.

Отправился и привез известие, что неприятеля никакого нет. Неприятеля-то действительно там не было, однако несомненно и то, что курд не доходил до Бардоса, а переночевал где нибудь на Саганлуге.

Все эти достоинства курдов мы узнали впоследствии, но помню, что курдинский полк, принявший название No 2 (первый находился в Эриванском отряде генерала Суслова) представился тогда главнокомандующему в самом блестящем виде. Не говоря уже о красоте кровных жеребцов, стоило обратить внимание на самых всадников: все старики, но люди громадного роста, который казался еще громаднее от высокого головного убора, украшенного перьями и золотом. Красные куртки, вышитые шелком, и широчайшие шальвары, старинного восточного покроя, бросались в глаза. Оружие у курдов попадается отличного достоинства; в особенности хорошо короткое, гибкое копье, которым, даже на полном карьере, он владеет искусно. Когда курдин несется на своем жеребце [200] и крутит пику, увенчанную пучком дорогих страусовых перьев, высоко над головою, грозный вид его может произвести впечатление на противника. Это, кажется, испытали на первых порах и наши линейцы; но камковский удар с шашкою наголо показал, что курд не адигский наездник, короткий знакомец нашего кубанского станичника...

Шествие в отряде милиции заключилось, на этот раз, 1-м конно-мусульманским полком, набранным из жителей Карабахской провинции. В наружности полка много воинственного; главное — добрые кони.

Да кому и неизвестна карабахская порода? Нам случалось видеть жеребцов, ценившихся в несколько тысяч червонцев. Карабахцы с честью служили в последнюю войну Паскевича и получили знамя; но, при возвращении на родину, случилось с ними обстоятельство, немного их сконфузившее.

Вот в каком виде дошел до нас рассказ об этом происшествии:

«В Дагестане в то время жил знаменитый разбойник Мулла-Нур (У нас имя Муллы-Нура, благодаря чересчур большой услужливости Бестужева (Марлинского), перешло в область фантазии. Многие убеждены, что он существовал только в воображении нашего поэта-писателя; но память о Мулла-Нуре живет в Дагестане до сих пор). Много награбил он сокровищ, нападая по дорогам на купцов и останавливая целые караваны. От всех Мулла-Нур отбирал только половину наличного имущества и раздавал его бедному народу, терпевшему тогда от повсеместного неурожая. С своею шайкою врывался он в самые селения, окружал дома богатых ростовщиков, отбирал от них деньги и хлеб и кормил население целого края. Не было затворов для Муллы-Нура. Имя его скоро стало предметом легенд и мистических сказаний; про него ходили самые необыкновенные слухи. Люди недобрые и богатые трепетали его; бедные благословляли великодушного разбойника.

«Правительству нашему, занятому тогда войною с Персией, Турцией и волнениями между горцами, некогда было следить за новыми беспорядками в Дагестане. Да Мулла-Нур и не боялся войска, потому что, опираясь на любовь простого народа, находил всегда и везде безопасное убежище. Проведав, что целый полк карабахцев возвращается из Турции с [201] богатою добычею, он сделал засаду в одном из самых узких и мрачных ущелий, по которому беспечные карабахцы шли справа по одному, беззаботно распевая свои песни. Вдруг, будто из земли, вырос незнакомый человек и загородил дорогу переднему всаднику.

— Стой! крикнул он громовым голосом и сделал повелительный знак рукою.

Всадник дал коню нагайку и хотел стоптать незнакомца; но стволы винтовок, высунувшиеся в это время из-за камней, охладили его жар.

— Положи часть твоей добычи на эту бурку и проезжай мимо! сказал строго незнакомец, не отвечая ему на вопрос: «кто он?»

Между карабахцами, вовсе не расположенными к подобному дележу, поднялся ропот. Задние напирали; между тем, передний всадник, весь находившийся под обаянием сурового взгляда незнакомца, не трогался с места. Многие вынули из чехлов винтовки.

— Стой! решительно воскликнул незнакомец.— Я Мулла-Нур!

Громко повторило горное эхо страшное имя дагестанского разбойника, и карабахцы попятились. Им показалось в лице его что-то сверхъестественное.

— Пусть каждый из вас положит часть своей добычи на мою бурку, и проезжайте мимо! сказал Мулла-Нур и посторонился.

Робко двинулся полк. Каждый всадник, подходя к нему, развязывал саквы и высыпал на бурку свою долю. Мулла-Нур зорко следил за всеми — до позднего вечера тянулся полк — и, когда проехал последний всадник, скрылся.

Ошеломленные карабахцы опомнились только тогда, когда, выйдя на равнину, увидели, что их 500 человек. Громкий ропот неудовольствия пробежал по рядам их, и целый полк кинулся в ущелье; но Муллы-Нура уже не было.»

Об этом анекдотическом событии я упомянул потому, что оно, как легенда, живет до сих пор в местных народных преданиях.

Но обратимся к музараджикской позиции.

Войска становятся не на походную ногу; заметна [202] некоторая оседлость, особенно в главном штабе, где учреждена даже корпусная церковь, состоящая из большой зеленой палатки. Божественная служба отправляется ежедневно. Народу всегда много, потому что каждому отрадно молиться и внимать божественному слову под чужим небом.

ДРАГУН.

Продолжение будет.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о закавказском походе 1854-1855 годов // Военный сборник, № 1. 1863

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад