ПОТТО В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЗАКАВКАЗСКОМ ПОХОДЕ

1853 И 1854 ГОДА

Лежащая перед нашей позицией местность, покрытая целою грядою небольших холмов и изрезанная балками, скрывала отчасти движение неприятельской пехоты. Полковник Корф решился остановить неприятеля и для этого выдвинуться самому вперед. Не зная местности, он исключительно понадеялся на мужество людей своего дивизиона, участвовавшего уже в знаменитой атаке Тверского полка на турецкую батарею, и слишком самонадеянно повел его за собою. Проходя на рысях довольно глубокую ложбину, окруженную с обеих сторон крутыми холмами, он не заметил турецких баталионов занимавших их гребни. Турки прилегли в густой траве и беспрепятственно позволили драгунам пройдти за свою первую линию. Едва дивизион вышел на ровную местность и, развернув фронт, понесся в атаку, как был встречен баталионным огнем нескольких баталионов. В то же время раздались выстрелы в тылу у него, и дивизион совершенно неожиданно очутился под перекрестным огнем двух линий. Полковник Корф был из первых тяжело ранен и упал с лошади. За ним убито и ранено несколько офицеров. Драгуны смешались и повернули назад; но турецкие баталионы бегом спустились с [240] возвышенностей и, заняв лощину, отрезали им отступление. Тогда расстройство сделалось общее. Одни врывались в пехоту, стараясь прорубиться сквозь плотно сомкнувшиеся ряды, и гибли на штыках: другие, повернув направо и налево, проносились в интервалы баталионов под перекрестным огнем и поодиночке доносились до нашей линии. Едва ли не третья часть дивизиона легла в этой борьбе, которую драгуны принуждены были выдержать за свою запальчивость и неосторожность.

Полковника Корфа не было, и никто не мог объяснить, что с ним случилось. Тогда майор Куколевский принял команду и, по возможности, успел устроить оба эскадрона. Генерал Багговут, по первому известно о неудаче, прискакал туда, ободрил людей и приказал немедленно повторить атаку; но измученный лошади едва могли тронуться с места. Дивизион, потерпевши большую потерю, был расстроен до крайности, и, к тому же, атака людей, находящихся еще под тяжелым впечатлением неудачи, мало обещала успеха. Необходимо было отдохнуть и поправиться.

Генерал Багговут опять послал за нашими пикинерами.

Не знаю, было ли неправильно передано приказание, или какие-нибудь обстоятельства помешали исполнить его в точности; но только капитан Соловцов повел один 10-й эскадрон, 9-й же, под командою поручика Иванова, остался на месте. Но не прошло и четверти часа, как прискакал другой ординарец.

— Бога ради, говорил он, обращаясь к Иванову: — ведите скорее свой эскадрон на правый фланг. Генерал требовал к себе весь пикинерный дивизион и теперь дожидается вас. Не теряйте времени: кажется, вам будет довольно работы и там!

Иванов скомандовал рысью, и эскадрон тронулся за ординарцем.

— Счастливая кавалерия! вот она уже поскакала себе! говорили пехотные офицеры вслед за нами.

Едва соединились наши эскадроны, как подъехал начальник кавалерии и приказал снова атаковать турецкую пехоту. Пикинеры пошли развернутым фронтом. За ними двинулся и дивизион Николая Николаевича полка.

И эта атака была так же блистательна и удачна, как и все предшествующая ей. Через несколько минут, пехота [241] была разбита и торопливо уходила назад, стараясь только, как можно скорее, соединиться со своими подкреплениями, которые с разных сторон быстро подвигались к этому пункту. Лошади наши были сильно измучены продолжительным боем; а потому преследование продолжалось на рысях. По временам только пикинеры бросались и уничтожали отдельные кучки, пытавшиеся еще держаться. В это время принеслись сюда линейцы.

— Помогите, братцы! ну, еще! еще раз! кричали они, проходя мимо наших пикинеров, и вдруг гикнули, нагайки их мелькнули и казаки во весь опор опустились за баталионом.

На всем скаку дали залп из ружей и ударили в шашки.... Снова завязался рукопашный бой; но едва подоспели паши эскадроны, как Турки, потерявшие окончательно надежду соединиться с своими резервами, побежали в рассыпную. Одна только небольшая кучка их, пытаясь удержать быстрое преследование, поднялась на возвышенность и открыла оттуда ружейный огонь, но в одну минуту была смята пикинерами и казаками. Почти никто из Турок не спасся. Впрочем, к чести их нужно сказать, что все они пали с оружьем в руках, и только несколько человек, окруженные со всех сторон нашими всадниками, после отчаянного сопротивления, должны были сдаться и бросили свои ружья.

Преследование продолжалось еще на значительное расстояние. Верные своему характеру, линейцы не упускали случая показать удальство в одиночном бою с неприятелем. Они поминутно стреляли из винтовок и пистолетов, хотя в выстрелах не представлялось никакой надобности. Линейный казак — джигит. Он не будет жалеть пороха, если может щегольнуть ловкостью или молодечеством, хотя бы и перед неприятелем. Едва какая-нибудь кучка неприятеля замедляла свое отступление, линейцы с гиком бросались на нее в шашки, захватывали в плен отсталых, выбивающихся из сил Турок, рубили тех, кто думал еще защищаться, и с неимоверною ловкостию снимали с них оружие и разные ценные вещи. Но, разгоряченные битвою, линейцы зорко следили и за ранеными неприятелями, валяющимися по полю. Спокойно и без сожаления стреляли они из длинных пистолетов своих в тех, у кого замечали в руках оружие.

— Не пропускайте, братцы, прикалывайте их хорошенько! кричали они и нашим пикинерам. [242]

Действительно, как ни тяжело, ни возмутительно было чувство, рождавшееся при виде подобных картин, но справедливость требует сказать, что с одной стороны и казаки были правы. Турецкие раненые, брошенные на поле, при приближении наших всадников, жалобными стонами умолял о пощаде. Когда она им давалась и неосторожные пикинеры проезжали близко около них, раненые Турки, благодаря за великодушие, нередко собирали последние силы, которых иногда оставалось на очень немного минут, облокачиваясь на локоть, брали ружье и дрожащею рукою направляли выстрел в тех, кому обязаны были жизнию. Воровская нуля, изменнически пущенная сзади, сбрасывала с седла неосторожного всадника. Много наших пикинеров было убито и переранено таким образом.

Когда пикинеры в третий раз пошли на турецкую пехоту, один из тяжело раненых Турок приподнялся с земли к почти в упор приложился из ружья в поручика Аммушакеля, командовавшего за капитана Соловцова 10 эскадроном. Смерть его была неизбежна; но, к счастию, лошадь испугалась сидящей фигуры и дала скачок в сторону. Тогда, обернувшись и заметив движение Турка, офицер наш бросил ему в лицо свою шашку. Эго спасло Аммушакеля. Невольным движением Турок поднял ружье кверху, чтоб защититься от удара, и в это время спустил курок. Наскакавшие пикинеры тут же прикололи его. Нисколько подобных примеров, повторившихся в виду всех солдат, довели их до ожесточенного исступления.

— Эх, братцы, говорили линейцы после дела, сидя вечерком у бивуачных костров, разложенных нашими драгунами, с которыми успели они свести короткую дружбу: — насмотрелись мы довольно на эту татарщину. Воровская, братцы мои, у него натура. Хоть вот теперича возьми нашего Чечена, или вот по Кубани Шапсуга какого-нибудь, али хоть и Турка, одно слово им всем — Азиат проклятый. Ты его пожалеешь, а он же тебе и отблагодарить пулею, да и наровит-то все, братцы мои, бесприменно в спину, чтобы про случай и следы схоронить. Беда, коли сам не убережешься от него.

Само собою разумеется, что офицеры наши, по возможности, старались удерживать солдат от напрасного пролития крови; но прекратить резню совершенно не было никакого средства. [243]

Когда турецкая пехота была окончательно разбита, нисколько сотен линейных и донских казаков, вместе с милиционерами, поддерживаемые дивизионом драгунского Николая Николаевича полка, под командою майора Куколевского, смело ударили на огромные толпы баши-бузуков, стоявших перед нашим фронтом, отбросили их и вслед затем опрокинули турецких улан, выскочивших, чтоб поддержать свою иррегулярную кавалерию. Искусно воспользовавшись мгновенным замешательством в рядах неприятеля, они стремительно повторили атаку, разбили всю массу турецкой кавалерии, загнали ее в сторону от пехоты и посреди ровного поля нанесла ей совершенное поражение. Уланы, баши-бузуки и Курды, пораженные паническим страхом, рассыпались по всему полю и до конца дела не только уже не тревожили, но даже и не показывались на нашем фланге.

Теперь и в рукопашном бою милиционеры наши дрались хорошо, даже не уступали казакам. Но, к прискорбно, надо сознаться, что именно здесь-то, в нашей милиции, составленной из разных азиатских народов, во всей силе и проявились их природные наклонности — хищничество и непомерная жадность. После каждой удачной атаки, милиционеры теряли всякий порядок, соскакивали с лошадей и спокойно занимались грабежем убитых и раненых. Разумеется, пощады не было.

Бывали примеры, что двое или трое турецких наездников нападали на нашего солдата или казака и рубили его в нескольких шагах от милиционера, продолжавшего спокойно обирать мертвое тело и не заботившегося о том, чтобы подать своему товарищу какую-нибудь помощь. Нисколько человек, застигнутых на грабеже, были изрублены нашими же драгунами, которые вообще не питали особого расположения к милиции, называя ее в своих разговорах «иродовым племенем» (Все сказанное мною выше относятся к Татарам, которые хотя и добровольно вызвались идти на битвы с своими единоверцами, но их доброе намерение подвержено сомнению. Спустя год или два после окончания кампании, мне случалось видеть часто всадников бывшей милиции, украшенных медалями и даже крестами, полученными за храбрость, судившихся уголовным судом за грабежи и разбои по дорогам. Где же после этого бескорыстное служение их?). [244]

Быстрые успехи нашей кавалерии имели такое сильное влияние на пехоту анатолийской армии, шедшую в подкрепление к этому пункту, что она после поражения своей кавалерии казаками, милиционерами и дивизионом Тверского полка, вместо того, чтобы поспешить на помощь к своим разбитым и баталионам, оставила их на произвол судьбы и поспешно начала отступать к главным силам. Таким образом, сильный отряд неприятеля, успевший было обойдти наш правый фланг, потерпел сам решительное поражение и должен был отказаться от своего намерения. Пораженные этою неудачею, Турки остановили наступление всего своего левого фланга.

Это был кризис знаменитого сражении (Потеря, понесенная нашим правым флангом, была довольно чувствительна. Пикинерный дивизион нашего полка был из числа войск, пострадавших наиболее. Кроме убитого на повал прапорщика Левиз-оф-Менара, тяжело ранен командовавший дивизионом майор Нарчевский, и 9 эскадрона прапорщик Ножин ранен штыком в грудь. Сверх того, нижних чинов убито в 9 эскадроне шесть, в 10 — десять, и убит один трубач, состоявший при пикинерном дивизионе. Ранено: в 1) эскадроне восемнадцать нижних чинов, в 10 — двадцать. Контужен в 10 эскадроне поручик Аммушакель пулею в ногу. Удар был так силен, что пуля, скользнувши вдоль ноги, согнула в трубочку серебряный полтинники, бывший у него в кармане, но, к счастию, не повредила ноги, однакож пробила седло и ранила кабардинского жеребца; унтер-офицер один, и юнкер Леонтович. Последний получил сильную контузию в бок и ногу и был сброшен с лошади, но, очнувшись и видя, что пикинеры далеко уже преследуют разбитого неприятеля, схватил ружье убитого солдата и пристроился к русскому баталиону. С этим баталионом Леонтович действовал до тех пор, пока не удалось ему поймать лошадь, которая, потеряв седока, бегала по полю. На сером коне, перепачканный кровью убитого, Леонтович догнал дивизион, возвращавшийся назад после второй атаки своей, и до конца дела, несмотря на свои контузии, не оставлял фронта.

Трофеями дивизиона было одно пехотное знамя, один значек, взято с боя четыре орудия и пять артиллерийских лошадей с полною упряжью; сверх того, в руках наших осталось пленными один штаб-офицер, несколько обер-офицеров и нижних чинов). [245]

Теперь обратимся к действию остальных эскадронов нашего полка. В то время, когда пикинерный дивизион, отделившись от своего полка, был послан на подкрепление Рижскому баталиону, а потом переведен на правую оконечность нашего фланга, остальные эскадроны, ближайшие к центру позиции, оставались все время под сильным пушечным огнем неприятеля. С самого начала дела видели они перед собою только густые колонны турецкой пехоты и не имели средства вредить им даже своими атаками. Драгуны, поддерживаемые картечным огнем донской казачей, а потом дивизионом пешей легкой батареи, предоставлены были исключительно самим себе.

Вид кавалерийского строя, твердо выдерживающего огонь неприятеля, несколько времени удерживал еще пехоту в почтительном расстоянии, да и главное внимание неприятеля покаместь обращалось к оконечности нашего фланга, куда были посланы Турками, как мы уже видели, обходящие колонны. Но, защищая после иною часть нашего расположения, часть наших войск подавалась невольно вправо, чтобы встречать с фронта обходящие части: от этого между войсками, составляющими правый фланг, образовался значительный промежуток. Чтобы предупредить опасность, решились прибегнуть к последней мере, — мере крайне опасной и почти всегда гибельной: но в кюрук-даринском деле нужно было рисковать, так как сражение само по себе было предприятие рискованное: весь фланг наш подался вправо на несколько десятков саженей, потеряв, таким образом, всякую связь между собою и центром позиции.

Однако же, это средство оказалось еще недостаточным. Тогда, оставив 4 эскадрон Новороссийского полка, составляющий кранную левую точку нашей линии, на месте, все остальные войска растянули до последней возможности вправо. Между эскадронами и сотнями одного полка образовались дистанции величины непомерной.

Опасность подобного положения была очевидна. Князь Бебутов прислал сказать нам, что он полагается на Новороссийцев и уверен, что они во всяком случае задержат Турок на левой оконечности нашего правого фланга, даже и тогда, ежели бы Турки двинулись вперед всею своею линиею.

Действительно, люди наши, несмотря на то, что в первый [246] раз еще были в деле, мужественно выдерживали огонь артиллерии.

— Ох, да и шмалит же он, братцы мои! заметил только один старый солдат, когда несколько ядер с пронзительным визгом разом скрестились в воздухе над головами эскадрона.

Но из рядов не вырывались ни шуточки, ни остроты, которые так часто любят приписывать солдатам те лица, который никогда не бывали в деле с ними или не имели случая наблюдать их.

Полковой командир генерал-майор Танутров, окруженный некоторыми из своих офицеров и ординарцами, стоял перед 2 эскадроном. Скрыл лошади трубачей, находящихся в его конвое, слишком резко отличали эту группу всадников от длинной линии вороного полка. Скоро ядра начали ложиться близ самого конвоя нашего генерала; несколько человек нижних чинов было ранено и контужено около него. Видно было, что артиллерийские снаряды не совсем случайно ложилась на этом месте. Турки справедливо полагали эту небольшую кучку конвоем одного из начальников нашего фланга и участили по ней огонь.

Между тем, до полка начали доноситься утешительные известия. Офицер, скакавший куда-то с приказаниями, наскоро сообщил, что сильное нападете неприятеля на левый фланг блистательно отбито нашими войсками и что он сам перешел уже в наступление. Вслед затем стало известным, что пикинерный дивизион полка, вовремя подкрепив пехоту, значительно поправил дела о на правом фланге. Эти известия ободрили солдат, утомленных пальбой: они воскресли духом, как будто бы получили неожиданно сильнейшее подкрепление.

Окружающие генерала обратились к нему с просьбою идти в атаку. Генерал отказал. Напрасно также батарейный командир подполковник Двужженный подскакивал несколько раз к Танутрову.

— Ваше превосходительство, Богом клянусь вам, говорит он, показывая рукою на одну турецкую батарею: — у них не осталось ни одного картечного заряда, а ящики их далеко. Пользуйтесь мгновением — пускайте свои эскадроны: батарея будет наша. [247]

Напрасно представлял он, что Турки уже много потерпели от карточного огня его батареи: генерал был непоколебим. Действительно, как ни справедливы были слова батарейного командира, однако же, чем более картечь рвала ряды неприятеля, тем гуще и сплошнее становились они перед нами. Баталионы из 2 линии то и дело подходили к ним на подкрепление.

— Ох, уж эти мне господа! Горячатся как маленькие. Расстройте мне прежде прикрытие; а я свое дело знаю, спокойно отвечал генерал на все просьбы и увещания.

Он до конца выдержал ту методу действия, которую он предполагал лучшею, и никакие советы, никакие просьбы не могли заставить его изменить свое решение. Он хладнокровно стоял перед полком, по временам только меняя свои места. Нам казалось тогда, что он был чужд всему окружающему не принимал в нем ни малейшего участия, — и мы были не, довольны. Но теперь невольно спрашиваешь себя: был ли он действительно виноват? так или иначе следовало ему действовать? и как-то неловко становится при воспоминании о нашем неудовольствии. Положим даже, что своим равнодушием он лишал полк случая отбить турецкую батарею или захватить десятка два лишних пленных; но за то, действуя осторожно, он сохранил жизнь многих людей, что было необходимо при том положении, в котором находился полк. До сих пор эскадроны Новороссийского полка были еще свежи и, сравнительно с прочими войсками понесли самую незначительную потерю; следовательно, нужно было дорожить этим положением. Действительно, малейшая неудача или сильное расстройство полка, следующее всегда даже за удачной атакой, могли совершенно лишить правый фланг связи с остальною частию армии.

Пока мы упрашивали генерала, вдруг по всей нашей линии пронеслась радостная весть о победе. Кавказские гренадеры дружным ударом в штыки опрокинули наконец Арбистанцев. Турецкие баталионы были прорваны в центре, разбиты и уходили в беспорядке. Правый фланг Турок также был в полном отступлении; только у нас еще держались стройный массы неприятеля. Но скоро беспорядочные толпы бегущей пехоты и кавалерии, появившиеся здесь с ужасным известием о совершенном истреблении отряда, направленного в обход нашего фланга, произвели смятение и между ними. Весь левый фланг Турок [248] дрогнул. Тогда, потеряв последнюю надежду исторгнуть из рук наших победу, Турки медленно стали подаваться назад. Артиллерия их первая снялась с своей позиции и, под прикрытием пахотной линии, все еще грозно стоявшей в густых колоннах, начала отступать. Как будто на прощанье, Турка открыли сильный ружейный огонь но всему нашему фронту.

Генерал Багговут быстро воспользовался обнаружившимся замешательством неприятеля. Рассчитывая и на этом пункте нанести ему решительное поражению, он разослал своих ординарцев с прикасанием привести подкреплении с других пунктов нашей позиции и приказал генералу Танутрову открыть наступление.

Эскадроны наши уменьшили интервалы и развернутая линия полка, по команде своего командира, тронулась вперед рысью. Новороссийскому полку суждено было нанести последний и решительный удар турецкой армия в день кюрук-даринского сражения.

Между тем, все наши батареи вынеслись вперед и открыли самый частый картечный огонь. Турки не выдержали его, и в рядах их обнаружился беспорядок. Тогда первому дивизиону Новороссийского полка приказано идти в атаку на фланговые баталионы, прикрывающие отступление неприятеля с левого фланга. По команде полковшика Шоперта, дивизион сделал заезд левым плечом, рысью обошел орудия донской батареи, метко посылавшей прощальные картечные выстрелы нашему неприятелю, и понесся за уходящею пехотою.

По всему протяжению линии отступали турецкие баталионы, оставляя тела своих убитых и раненых. Множество зарядных ящиков с подбитыми колесами валялось на поле: в стороне стояли два турецкие орудия без передков и прислуги, брошенные Турками при поспешном отступлении. Солдаты наши просили позволения захватить их; но, направляясь в решительную атаку, долженствовавшую окончательно расстроить неприятеля, об орудиях некогда было думать. Едва только прошел дивизион мимо их, как два турецкие баталиона остановились и хладнокровно приготовились к отражению кавалерийской атаки. Полковник Шоперт приказал атаковать каждый баталион — эскадроном.

Первый эскадрон, под командою майора Кайссера, приняв еще несколько вправо, на прибавленных рысях, пошел на [249] фланговую турецкую колонну. Фронт ее был прикрыт довольно значительным оврагом, который тянулся перед нею в тридцати или сорока саженях. Овраг этот хотя и был не очень глубок, но дно он о было усеяно таким множеством огромных камней, что, проходя между ними, но было никакой возможности сохранить порядок. Займи Гурки овраг штуцерными, эскадрону пришлось бы повернуть назад и обходить овраг, что потребовало бы много времени, в продолжение котоpого Турки, поспешно отходя назад, может быть, успели бы отклониться от нашего удара. Но они сделали ошибку. Неизвестно, почему они не воспользовались этою местностию, представляющею сильное прикрытие для стрелков.

Подходя к оврагу и убедившись, что он не занять неприятелем, майор Кайссер уменьшил аллюр, шагом спустился по обрывистому берегу на дно и начал и, пробираться между каменьями. Подъем из оврага представлял гораздо более удобства, нежели спуск: он был почти отлогий и не имел камней. Воспользовавшись этими обстоятельствами, эскадрон устроился в овраге, рысью поднялся из него и, очутившись в нескольких саженях от фронта турецкой пехоты, стремительно понесся в атаку. Ровное, как скатерть, поле способствовало быстроте и стройности удара. Во весь карьер несся эскадрон; но Турки не стреляли. Молча, с опущенными вниз ружьями, стояла турецкая колонна. Подобная стойкость пехоты, в грозном молчании выжидающей удар, действует всегда сильнее на нравственные силы атакующей кавалерии, нежели самый сильный батальный огонь с дальнего расстояния. Близко подскакал эскадрон наш; уже можно было различать пыльные и суровые лица турецких пехотинцев. Их красные фески еще более оттеняли природную смуглость лиц, загорелых под знойными лучами анатолийского солнца. Каре стояло как мертвое: ни одного звука, ни одного слова не вылетало из рядов его. Была минута и казалось нам, что вот-вот, при быстром натиске эскадрона, они бросят ружья. Только старые солдаты думали иначе. Вдруг блеснули на солнце ружейные стволы; неожиданный, страшный залп загремел в воздухе... Люди и лошади повалились почти к йогам турецких пехотинцев.

Под поручиком Фельдтом лошадь была ранена и на всем карьере грянулась об землю, как раз перед самым [250] фронтом пехоты. Турки, замети из нашего офицера, кинулись на него со штыками. При налети, поручик Фельдт выронил из рук свою саблю; пистолеты остались в кобурах (В от доказательство, что пистолет, назначенный кавалерийскому офицеру преимущественно для его личной обороны, следует всегда носить при себе, как и всякое оружие, а не привешивают к седлу, как вещь постороннюю или весьма мало нужную). Он очутился один и безоружный посреди неприятеля. Спасения, по-видимому, не было; но, к счастию, прапорщик Мазак и юнкер Вощинин видели, как упал Фельдт, и, презирая явную опасность, бросились в толпу неприятеля и успели отбить нашего офицера.

Турки ошиблись в рассчете. Они слишком близко подпустили атакующий эскадрон и слишком поздно встретили его залпом. Правда, эскадрон много потерял люден и лошадей, но не мог уже поворотить назад. Выдержав залп этот почти в упор, люди очутились как раз перед штыками пехоты.

При этой атаке, смертельно ранен двумя пулями первого эскадрона поручик Грушецкий. Одна из них, пробив левую руку, прошла в грудь, другая остановилась в нижней части живота. Два унтер-офицера поддержали его на лошади и, по приказанию майора Кайссера, повезли к перевязочному пункту. Страдания его были ужасны. Кто-то из наших офицеров, возвращающихся с приказаниями, встретил его в таком положении и спросил:

— Что с вами? Вы ранены?

Грушецкий уже не владел языком и только приложил руку к сердцу. Через несколько минут, немного не доехав до перевязочного пункта, он скончался на руках унтер-офицеров.

Между тем, каре, после недолгого сопротивления, было смято и рассеяно по полю. Турки, по обыкновению, сомкнулись в маленькие кучки, отстреливались и отбивались от нашего эскадрона, которые, однакожь, все более и более теснил уходящего неприятеля. Наконец младший вахмистр Сухарев первый врубился в фланговую кучку, при чем тяжело ранен штыком в бок. Увлеченные примером его, драгуны ворвались вслед за ним и изрубили ее. Ободренные успехом и разгоряченные упорным сопротивлением, люди бросились на [251] вторую кучку. Несмотря на ружейный огонь и подставленные штыки, они смяли ее, рассеяли и кинулись на третью, которую постигла та же участь, какая была уделом и двух предшествующих. Таким образом, в самое короткое время, одна за другою были разбиты все кучки, и Турки побежали в рассыпную, стараясь спастись бегством от преследующей их кавалерии.

Эскадрон потерял во время этой атаки убитыми: 1 обер-офицера, 5 нижних чинов и 8 лошадей; ранено: нижних чинов 11, лошадей 12.

Одновременно с атакою 1-го эскадрона, 2-й эскадрон, под начальством капитана Жабицкого, принял несколько левее, обогнул незначительный овраг и бросился на другую колонну, встретившую его немедленно сильным ружейным огнем. Эта колонна вдалась в другую, совершенно противоположную крайность. Батальный огонь, открытый с дальнего расстояния, причинил нам весьма незначительный вред, а подставленные рогатки натисков не могли удержать быстрого натиска эскадрона, мало расстроенного огнем, а потому сохранившего всю силу и стремительность удара сомкнутого фронта. В минуту часть эскадрона врубилась в передние ряды пехоты. Турки дрогнули и смешались. Это помогло всему эскадрону ворваться в средину колонны, и тогда начался бой холодным оружием. Сперва неприятели отбивались отчаянно, но, видя наших всадников уже в тылу своем, не могли долго выдержать рукопашного боя и скоро рассыпались по полю вслед за бегущими остатками колонны, уничтоженной атакою майора Кайссера.

В этой атаке тяжело ранен прапорщик 2-го эскадрона фон-дер-Пален. В пылу рукопашного боя, ворвавшись в самую средину неприятеля, он наскочил на одного неприятельского пехотинца, заряжавшего ружье. Увидев над своею головой блеснувшую полосу шашки, Турок быстро отскочил назад, торопливо приподнял ружье и выстрелил, не успев вынуть из дула шомпола. Последний, вылетев вместе с пулею, попал Палену в грудь, прошел над легким и, согнувшись в груди, вышел тонким концом близ левой лопатки; а пуля, вылетавши из руженного дула, приняла совершенно другое направление и, кажется, ранила скакавшего неподалеку рядового.

Кроме прапорщика фон-дер-Палена, в эскадроне ранено [252] десяти человек нижних чинов; контужено двое, и убит — один. Лошадей убито — 8, ранено — 9.

Таким образом, две неприятельские колонны, пытавшиеся прикрыть общее отступление своего фланга, были рассеяны блистательною атакою 1 дивизиона Новороссийского полка. Уничтожение этих двух баталионов было бедствием для турецкой армии, лишившейся в них последнего прикрытия. Турки не думали больше о сопротивлении: они бросали обозы и зарядные ящики, заботясь только о спасении своей артиллерии. Поспешное отступление мало по малу обратилось в совершенное бегство. Трудно было возвратить порядок в войске, совершенно упавшем духом. Все ужасы прошлогоднего баш-кадык-ларского поражения воскресли в памяти Турок, и они, бросая все, бежали к своему лагерю, надеясь укрыться от нашей кавалерии за его укреплениями.

Между тем, оба эскадрона 1-го дивизиона соединились вместе и остановились в небольшой ложбине, ожидая даньнейшего приказания.

Когда полк развернутою линиею тронулся вперед, 2-му дивизиону приходилось идти прямо за батальонами, отступающими на правой оконечности левого фланга Турок. Отступление на этом пункте началось гораздо позже, нежели на других; а потому и пехота сохранила гораздо более порядка. Одна батарея, отступавшая вслед за колоннами, продолжала еще отстреливаться; но едва полк тронулся с места, как она, угадывая приближающуюся атаку нашей кавалерии, поспешно взялась на передки и поскакала назад; но или не позволяла местность, или лошади под орудиями были совершенно измучены, только батарея не слишком шибко подавалась вперед. Дивизион наш мог бы настигнуть и овладеть ею почти без боя, так как турецкая пехота, запятая исключительно мыслию поскорее возвратиться из-под огня нашей артиллерии, кажется, мало помышляла об отставших своих орудиях. Для этого нужно было пользоваться положением и немедленно идти в атаку: тогда не только батарея не миновала бы наших рук, но мы могли сбить крайние баталионы, эту последнюю преграду на пути нашем, и, отбросив их в сторону, ударить во фланг бегущему неприятелю. В таком случае, поражение всего левого фланга турецкой армии было бы полное и решительное. [253] Однакож, по некоторым недоразумениям, мы не могли выполнить этого.

Сначала 2-й дивизион шел собранною рысью по следам батареи, которая, напрягая все усилия, уходила галопом и мало но малу начала догонять свою пехоту, стараясь проскакать в ее интервалы. Дивизион горячился; застоявшиеся кони сами рвались вперед; Офицеры то и дело просили позволения пуститься «марш-марш!» Но командир дивизиона, майор Пуцылло, не решаясь без приказания исполнить всеобщее желание, едва-едва мог удерживать порывы офицеров и солдат.

— Не горячись, не горячитесь, ребята, не суети лошадей! кричал он своим эскадронам.

Однакож, по его команде подняли в галоп; но в это самое время первый дивизион, получивший, как мы видели, особое приказание, начал свой заезд левым плечом. Об этом распоряжения ничего но было сообщено майору Пуцылло. Чрез густое облако пыли, 2-й дивизион увидел какую-то перемену фронта в своем полку, но не знал, в чем дело. К тому же, не получая ни от кого приказания, легко можно было предположить то, что команда или сигнал, поданные для всего полка, не были услышанны дивизионом за грохотом ружейной перестрелки; а потому майор Пуцылло скомандовал своему дивизиону "левое плечо!", согласно замеченной им перемене в 1-м дивизионе.

Эта неожиданная переменна направления не только спасла батарею, успевшую ускакать из виду, но — главное — позволила баталионам, ближайшим к центру позиции, отступить в порядке, и, вместо того, чтобы смять всю линию, нам пришлось ограничиться только уничтожением небольшой ее части.

Сделав заезд почти на четверть круга, дивизион очутился на фланге одной отступающей колонны, которая немедленно остановилась и повернулась лицом в нашу сторону. Закипела сильная ружейная перестрелка. Пули летали кругом эскадронов, не нанося, впрочем, чувствительного вреда нам. Люди незаметно прибавляли галоп, горячились, и наконец не было средства удерживать фронта. Тогда, по команде Пуцылло: «марш-марш!» дивизион пустился на неприятеля. Турки дрогнули на первых порах. Одни бросали оружие, другие напрасно думали сомкнуть разорванные ряды свои и теснились ближе [254] друг к другу. Врезавшиеся в середину их драгуны не давали опомниться ни на минуту. В тесноте, нашим людям гораздо удобнее было рубить с лошадей шашками, чем Туркам действовать штыками, и пехота скоро побежала. Тогда началось преследование. Неприятеля рубили, топтали конями. Потерявшиеся Турки почти не защищались, и только малая часть их продолжала на бегу отстреливаться и отбиваться штыками: остальные же, снимая амуницию и бросал ружья, поднимали кверху руки, громко просили о пощаде. Их оставляли в покое, и они спешили пробираться между нашими войсками, громко крича, что «они безоружные, что они пленные».

Результаты этого поражения были самые блестящие. Преследуя разбитый баталион, дивизион ворвался в самую середину пеприятельской линии и произвел такое смятение, что вся пехота, разбитая на голову, бежала, как говорится, без оглядки.

В числе трофеев, отбитых 2-м дивизионом, находилось два значка: один взят, при преследовании, поручиком Богдановым, другой, в самом пылу рукопаншего боя, рядовым 4-го эскадрона Сороколетом.

Потеря дивизиона, сравнительно, была незначительная. В 3-м эскадроне убит один рядовой; ранено нижних чинов трое; лошадей убитых не было, а ранено тоже три, в том числе и лошадь под эскадронным командиром, штабс-капитаном Яковлевым. Контужен один унтер-офицер. Потеря 4-го эскадрона, пред которым неприятель оказал гораздо большее сопротивление, была довольно чувствительная. По донесению эскадронного командира штабс-капитана Чутя, она заключалась в следующем: убито: один унтер-офицер и пять лошадей; ранено: нижних чинов 8; лошадей 8; контужены ядрами: один трубач в голову, вскоре умерший на перевязочном пункте, и две лошади.

Был уже в исходе одиннадцатый час. На левом фланге и в центре заметно умолкала артиллерия, и только изредка слышались ее отдаленные выстрелы. В это время прискакавший ординарец от генерала Багговута доложил князю Бебутову просьбу начальника кавалерии усилить войска правого фланга, так как он сам переходит в решительное наступление.

На левом фланге дело было почти кончено. С отступлением неприятеля, баши-бузуки и пехота, занимавшая караяльские высоты, также спустились вниз, оставив перед нами [255] только конную цепь свою для наблюдения. Поэтому два дивизиона Новороссийского полка, стоявшие против возвышенности, теперь легко могли быть отделены к нашему флангу. Князь Бебутов, отправив на смену в баталион Тульского егерского полка с легкою пешею батареею, приказал подполковнику Стрелецкому, с тремя эскадронами и дивизионом линейной казачей артиллерии, немедленно идти к правому флангу, по требованию начальника кавалерии.

На полных рысях пошли 5-й, 6-й и 7-й эскадроны нашего полка; 8-й же эскадрон, под командою штабс-капитана Черемисинова, на всякий случай, был оставлен у Караяла. Башибузуки, заметили удаление значительной части нашей кавалерии, не замедлили сделать несколько выстрелов по эскадрону. Тогда штабс-капитан Черемисинов спешил охотников, которые залегли у подножие горы и завязали перестрелку с турецкою кавалериею, в продолжение которой с нашей стороны ранен один унтер-офицер и убито четыре лошади.

Тронувшись с места, эскадроны слышала еще на правом фланге грозно гремевшую артиллерию и заключили, что битва должна быть в полном разгаре, но чем ближе подходили они, тем реже и реже раздавались орудийные выстрелы, канонада заметно ослабевала, но за то частые перекаты ружейной перестрелки сливались теперь в одну непрерывную, неумолкаемую дробь... С самого начала, эскадроны открыли было наступление между центром и левым флангом неприятеля, надеясь обойдти его на этом пункте но, получив известие, что Новороссийский полк уже ходил в атаку и теперь преследует всю опрокинутую линию пехоты, отряд подполковника Стрелецкого принял в пол-оборота направо и, подвигаясь вперед облически, скоро опередил все эскадроны Новороссийского полка и увидел Турок, которые бежали целыми баталионами, пораженные паническим страхом. Казачьи орудия, под прикрытием 7-го эскадрона, вынеслись вперед и открыли картечный огонь по бегущим. Третий дивизион, под командою подполковника Яковлева, развернул фронт и сталь правке наших орудий. Им оставалось только преследовать неприятеля, брать пленных и смотреть за солдатами, чтобы они не рубили напрасно Турок, перебегающих на нашу сторону. Действительно, увидя свежую кавалерию, целые толпы неприятеля поспешно бросали оружия и только молили о пощаде. Их [256] отправляли назад за наши войска, без всякого прикрытия, в полной уверенности, что они же не уйдут обратно к своим.

Между тем, подполковник Стрелецкий двинулся вперед и начал преследование; но Турки почти не защищались. Пятый эскадрон, под командою штабс-капитана Сливицкого, первый пошел в атаку и заставил значительное число неприятеля бросить оружие, при чем потерял только двух лошадей ранеными. Шестой эскадрон, под командою капитана Бухановского, отделился несколько в сторону, седьмой оставался при артиллерии.

Между тем, при преследовании, встретилась небольшая горка, на которую мелкие казацкие лошади не могли скоро взвести наши орудия (Здесь кстати замечу, что как сами линейные казаки, в отношении молодечества и наездничества, далеко превзошли своих донских собратий, так конные батареи их в такой же, если еще не в большей, степени уступают донской артиллерии, почти не имеющей себе равной. Различие это имеет много причин. Главная лежит в основании быта и духа самого народа. Донцы потеряли много воинственности. С тех пор, как не приходится оберегать им оружием свои широкие степи от вторжения неприятеля, они мало по малу оставляю» верховую езду, совершенно заменяя ее колесною, и из наездников делаются простыми поселянами, способными ко всякой службе. Напротив, линейный казак, выростая посреди вечной войны, всю свою жизнь не знает другого экипажа, кроме седла; поэтому он не любит чуждой для него службы артиллерии и старается всячески отделаться от нее. Скучно ему возиться с орудиями и подчиняться строгим порядкам регулярной службы, в то время, когда душа его рвется на простор и свободу. Службу в полку он несет дома, в своей станице, не разлучаясь с семейством, которое покидает только на короткое время экспедиций. Совсем не то представляет казаку служба в артиллерии, разбросанной небольшими частями по всему протяжению наших военных границ. Назначенный в батарею, он обязан прослужить в ней два года, часто в расстоянии нескольких сот верст от родной станицы. Естественно, что хозяйство его, оставленное все это время без присмотра, приходить иногда в такой упадок, что в следующая за тем два года льготного времени он не успевает привести его в порядок и, снова обязанный отправляться в свою батарею, разоряется и делается казаком несостоятельным. Может ли существовать у казака любовь к службе в армии? Кроме того, в батареях линейнного войска замечается чувствительный недостаток в офицерах, специально знакомых с своею частью.

Как бы то ни было, но эту разницу ощутительно испытал на себе наш полк в кампанию 1855 года, когда, во время блокирования Карса, он назначался в летучий отряд и имел при себе попеременно батареи то донскую, то линейную. Последняя решительно замедляла движение полка, и людям нужно было почти все время везти орудия на себе)

Полковник Стрелецкий сам поскакал туда. [257]

Только что он начал приближаться к батарее, как увидел турецкого офицера, шедшего навстречу к нему с обнаженною саблею. Не зная его намерений и будучи совершенно один, Стрелецкий остановился и, когда офицер подошел к нему и поднял свою саблю, Стрелецкий отпарировал ее. Говорили потом, что Турок шел сдаваться. Однако же, вероятно, испуганный повою опасностию, он так неожиданно и сильно схватил Стрелецкого за шинель, что сбросил его с лошади. Это видели с батареи. Один казак бросился на неприятельского офицера с кинжалом нанес ему два удара; в то же время, прискакавший унтер-офицер 5 эскадрона Калинин изрубил его окончательно.

Лошадь Стрелецкого ушла, и, пока он оставался пешим, 7 эскадрон получил приказание идти в атаку. Полковой адъютант, поручик Михайлов, не застав эскадронного командира под которым, как говорили, была ранена лошадь, и будучи старшим из всех офицеров 7 эскадрона, повел его в атаку. Эскадрон врезался в самую середину бегущей пехоты и заставил неприятеля бросить оружие, потеряв при этом пять лошадей: одну убитою и четыре ранеными.

Между тем, капитан Бухановский заметил довольно сильную неприятельскую колонну, осторожно пробиравшуюся в стороне ложбиною. Он подъехал к стоявшей вблизи Грузинской дворянской дружине и предложил начальнику ее, князю Эристову, идти вместе и атаковать неприятеля. Эристов тотчас же изъявил свое согласие, и баталион, обхваченный с двух сторон, видя невозможность сопротивляться, после самой слабой обороны, бросил ружья и был весь отправлен за нашу линию.

Устраивая после атаки эскадрон, Бухановский объехал ряды и с удовольствием заметил, что все на лицо, следовательно потери не было; но в это время в нескольких [258] шагах позади его раздался ружейный выстрел. Какой-то раненый Турок, вероятно, чувствуя приближение своей кончины, вероятно, желая смыть грехи свои кровью еще хотя одного гяура, выстрелил, и пули, пролетев как раз около эскадронного командира, убила наповал унтер-офицера Денисова.

— Нет ли раненых? спросил Бухановский у эскадрона.

— Лошадь одна ранена, ваше благородие отозвался старший вахмистр.

— А из людей никого нет?

— Я ранен, ваше благородие! нерешительно проговорил один молодой солдат, робко выезжая из фронта.

— Куда же ты ранен?

Он показал на ногу. Действительно, пальцы правой пои и были глубоко разрублены саблею: вероятно, ударь был нанесен офицером. Кровь сильно бежала из раны и вся нога заметно начинала пухнуть.

— Отправить его на перевязочный пункт, сказал капитан вахмистру.

Солдатик скрылся; но через несколько минут Бухановский снова заметил его в эскадроне.

— Отчего же ты не отправляешься? спросил он его.

— Ваше благородие! явите божескую милость, заговорил солдатик: — позвольте остаться с товарищами: может быть, прийдется еще раз сходить на неприятеля.

— Да ведь ты, братец, будешь не в силах.

— Оно ничего: не больно, ваше благородие! Явите уже божескую милость...

Командир эскадрона обещал исходатайствовать ему георгиевский крест.

Но вот постепенно пронеслась пыль, рассеялись мало по малу густые клубы дыма, и перед нами открылась картина поразительная. Вся недавно стройная армия неприятеля представляла собою одни обломки, одни остатки, рассеянные, разбросанные, поспешно отступающие по всем направлениям. По следам их, с барабанным боем, двигалась наша пехота, а далеко впереди мелькали вороные лошади Драгунского полка, рассыпавшегося вслед за неприятелем. Драгуны неслись на плечах Турок и оставляли в рядах их по себе кровавую память. С тех пор имя драгуна сделалось грозою турецкой, армии. [259]

Артиллерия почти совершенно смолкла. По временам только кое-где гремели одинокие оружейные выстрелы; но то были прощальные выстрелы, посылаемые от нас турецкой армии, с которою, вовсе остальное время кампании 1851 года, мы уже более не виделись.

Ударили отбой, и вскоре по всей нашей линии загремели барабаны, передавая приказания главнокомандующего. Трубачи хором подхватывали в разных пунктах боевого поля; но трудно было удержать и собрать людей, в рассыпную преследовавших неприятеля. Несколько ординарцев проскакало мимо нас, спеша остановить бой. Наконец явился начальник кавалерии. «Соберите эскадроны!» громко закричал он нашим офицерам, попавшимся ему навстречу. Нужно было исполнить приказание. С недовольным видом покорялись солдаты печальной необходимости, оставляли преследование и возвращались в строй. Некоторые просились хоть немного еще погарцовать в виду неприятеля, но пехота наша уже давно остановилась и, составив ружья в козлы, отдыхала на поле. Очередь была за кавалериею.

Несмотря на все старания офицеров, собрался только один 2 дивизион. Эскадроны, пришедшие с подполковником Стрелецким, были еще далеко впереди. Послан приказание немедленно возвратиться и им, генерал Багговут подъехал ко 2 дивизиону, обнял майора Пуцылло и благодарил офицеров и солдат за храбрую службу.

— Ваше превосходительство, говорили офицеры, окружая начальника кавалерии: — позвольте преследовать дальше. Мы видели сами, недалеко отсюда, несколько батарей без всякого прикрытия. Позвольте захватить только их.

— Нельзя, господа! отвечал генерал Багговут, на повторенные просьбы офицеров: — а сам просил корпусного командира разрешить мне хотя с одною кавалериею идти по следам неприятеля, и ежели бы не это письменное приказание от него, добавил он, показывая лоскуток бумаги, мелко исписанной карандашем: — то, вероятно бы, день этот обошелся Туркам, если не дороже, то и не дешевле, чем день Баш-Кадык-Лара. Надо повиноваться.

Действительно, мы узнали впоследствии, что не далее версты от того места, где было остановлено преследование, за небольшою горкою стояло около двадцати турецких орудий, [260] которых не могли следовать за бегущею пехотою, по причине совершенного изнурения лошадей. Баталионы бежали мимо, не обращая внимания на крики артиллеристов, громко требовавших от них помощи и прикрытия. В этом ненадежном убежище, подвергаясь ежеминутной опасности быть открытыми, простояли орудия целый день и только с наступлением вечера решились тронуться дальше и ночью благополучно прибыли в свой лагерь, приписывая свое спасение одному Аллаху.

Настойчивые предложения генерала Багговута продолжать преследование не были приняты князем Бебутовым потому, что он опасался, дабы дальнейшее преследовало не завлекло наших войск до самого Хаджи-валлинского лагеря. За его окопами Турки могли оказать отчаянное сопротивление; тогда пришлось бы снова возобновить угасшее уже дело и, подкрепив нашу кавалерию пехотою, брать лагерь открытым штурмом, который легко мог быть неудачен, по совершенному утомлению наших войск.

Кюрук-даринское сражение было кончено.

Трофеями собственно нашего полка было одно знамя, три значка, три орудия и более тысячи человек пленных. Вообще же дело это стоило неприятелю весьма дорого. Он потерял два знамя, четыре штандарта, 20 значков и 15 орудий с 16 зарядными ящиками, взятыми с боя, не говоря о множестве оружия, барабанов, музыкальных инструментов и проч. Сверх того, в руках наших осталось пленными два штаб-офицера, 84 обер-офицера и 1,932 нижних чинов.

О потере нашего отряда я ничего не могу сказать, по неимению точных сведений.

Некоторые полки наши уже оставляли поле сражения и тянулись знакомою дорогою к нашей старой позиции. Тут только заметили мы страшную тишину, водворившуюся на месте грома и шума битвы. Медленно потянулись эскадроны к общему сборному пункту. Мы проходили поле, недавно покрытое роскошною зеленью, теперь заваленное ранеными и убитыми, окровавленных, растоптанные, изуродованные тела которых были разбросаны повсюду, а в некоторых местах лежали целыми грудами. Видно, силен был здесь огонь нашей артиллерии.

Мы двигались молча, под впечатлением тяжелого, ошеломляющего запаха свежей крови и пороха; в ушах продолжала отдаваться страшная канонада; смутно чувствовало сердце [261] минувшую опасность. Сама природа смотрела невесело. Полуденное солнце тускло светило из-за порохового тумана, затянувшего серо-синеватою пеленою всю окрестность. Мы были похожи на человека, которого только что разбудил приятельский толчок после страшного и тяжелого сна. Проснувшись, он видит вокруг себя все знакомый, улыбающиеся лица, но смотрит на них бессознательно и тупо, не вполне еще отделившись от тоски и страха, давивших его в сновидений. Однако, мало по малу возвращается самосознание, и еще легче, еще отраднее становится на душе, при переходе от страха и ужасов сна к спокойной действительности.

Так было и с нами.

Пройдя все кюрук-даринское поле, эскадроны наши начали сходиться вместе и остановились для небольшого отдыха: не было только пикинерного дивизиона. Он повез отбитые им оружия прямо в лагерь. Здесь мы нашли и генерала Багговута. Раскинув бурку на земле, лежал он, окруженный своим казачьим конвоем и офицерами разных полков. По мере того, как подходили наши эскадроны, генерал вставал, подходил к ним, обнимал офицеров и поздравлял людей с победою. Громкое, неумолкаемое «ура!» разносилось в воздухе и долетало до турецкой армии. «Что то теперь делается там?» думал каждый из нас.

Вдали кое-где стояли еще турецкие баталионы, как будто наблюдавшие за нами. Окуренные, прокопченные насквозь порохом, гордо поглядывали мы теперь на эти остатки анатолийской армии, прежде грозной и самонадеянной. Теперь мы сознавали всю важность этой победы. Начались неумолкаемые разговоры; да, признаться, и было о чем поговорить нам, после семичасового сдержанного молчания.... То-то теперь открывалась широкая арена для говорунов и расскащиков!

В это время показался всадник на взмыленной лошади. Всматриваемся.... кто бы это был такой? На! да это Гусынин, младший вахмистр первого эскадрона, отбившийся при преследовании от фронта и считавшийся уже пропавшим без вести. Все знали в полку этого вахмистра. Молодец он был, каких мало.

— Гусынин, Гусынин! закричали офицеры: — откуда это тебя Бог несет? [262]

— Все там впереди его баталионов был, ваше благородие! отвечал он, останавливая усталого коня: — да насилу вот назад продрался сквозь эту сволочь.

— Ну что, каково там?

— Ничего, хорошо, ваше благородие! отвечал он, самодовольно потрясая своим оружием.

— Свежая кровь так и бежала у него с лезвия.

— И не ранен ты?

— Где им, ваше благородие! никак нельзя им стоять супротив нас: все мелкота народ-то у них! И, Боже мой, какая мелкота! заключил он уже совершенно жалобным голосом.

Немудрено, что Гусынину казались мелкотою люди обыкновенного телосложения, потому что он сам-то был не совсем обыкновенного роста и силы.

Но вот прискакал ординарец и привез приказание эскадронам следовать самим по себе прямо в наш бывший лагерь. Мы сели на коней, незаметно прошли несколько верст и к вечеру расположились на нашей старой кюрук-даринской позиции.

В самом воздухе, казалось, пахло победою: так весело было на душе у каждого; легко дышалось человеку посреди этой душной атмосферы, при сознании великости своего подвига, и вот бивуачная жизнь широко развернула перед нами свои повседневный, но увлекающие картины. Кругом разложили костры, и багровое зарево их ярко отразилось на темном небе. Заиграла музыка, звонко разлилась по воздуху русская песня, а в кучке, ближайшей к собравшейся толпе офицеров, неожиданно грянули любимую песню старых Кавказцев:

Вкруг я бочки хожу,
Вокруг дубовенькой.
Я на бочку гляжу,
На дубовенькую.

Куда давались тяжелые впечатления! Забыли мы и труды свои и кровавое поле, только что оставшееся за нами. С напряженным вниманием прислушивались мы к звукам боевых песен, беспрестанно сменявших одна другую, и любовались нашими солдатами-молодцами: они будто только что возвратились с легонького домашнего ученьица. [263]

Солдатики тоже поразвеселились и, лежа у бивуачных костров, начинали уже изощриться в остротах и шутках над Османами.

— Чудно, братцы, какой это народец живет в Азии! азартный, как есть азартный! Слышали, ребята, вдругорядь припасали уже веревки повязать всех нас. Дело — то, как есть, плевое казалось им, одначе не перевязали.... силы, выходит, маленько не хватило... да веревки то, братцы мои, чисто были все казенные, так они их, того, порастеряли дорогою-то, сердечные.... только шкоды с себе наделали....

— Знамо дело, до веревок ли было им, когда и орудию бросать начали: насилу уже на конях догнали их. Легки на ногу, проклятые!

— Нет, оно, того.... сказано, Турок! Ему что?... Стало быть, не бережет казенной амуниции — Ты орудию, значит, беспременно увези, резонно заметил на это один голос, по всей вероятности, принадлежащей какому-нибудь сильно заботливому унтер-офицеру.

— Наткнулся и я, дядюшка, на одного басурмана, говорил молодой пикинерный рекрут, с сильным малороссийским акцентом, старому солдату, по-видимому, отдавая ему отчет в своих действиях: — вин мене штыком по ляшце, а я як штрыхнул пыкой, вин и сел, а я его еще вдарил, да легонько, ей же-ей, а вин, дядюшка, як перекувыркнется, да и лежит соби... Чи померь — чи ще? добавил рекрут с наивным непониманием дела.

В тот же самый вечер из-за лагеря велено выслать особые команды на кюрук-даринское поле, для уборки убитых и для сбора разбросанного там оружия. От нашего полка были назначены два сводные эскадрона, под командою штабс-капитанов Черемисинова и Чутя. Как ни смотрели офицеры за порядком, однако, без случая, и случая очень печального, не обошлось. Пехотные солдаты, собирая оружие, заметили турецкий зарядный ящик, осмотрели его со всех сторон и отворили крышку, желая взглянуть на его внутренность. Но в ту же минуту последовал взрыв. Несколько человек из числа любопытных было убито на месте, другие бросились на землю и спаслись каким-то чудом (Подобные примеры повторились несколько раз и с ящиками, которых много находили брошенными, и потому стали обходиться с ними несколько осторожнее. Нужно предположить, что Турки, бросая их, оставляли в середине тлеющие фитили особенного устройства, которые, при открытии крышки, от сильного притока свежего воздуха, мгновенно воспламенились и производили взрывы). [264]

Уборка с поля продолжалась несколько дней сряду. Наконец собрали оружие, вырыли две большие ямы: одну — для наших, другую — для турецких солдат, отслужили панихиду за упокой войнов, положивших живот свои на брани за Веру, Царя и Отечество, потом прогремели над могилою прощальные выстрелы, и все кончилось. Высохла кровь и зазеленело снова кюрук-даринское поле, как будто на нем ничего не было. Только два невысоко насыпанные кургана стоять там до сего времени, как безмолвные свидетели прошедшего.

На другой день после битвы, некоторые офицеры отправились взглянуть на перевязочный пункт, куда все еще продолжали свозить раненых с поля сражения.

Снова овладело нами возмутительное чувство, при входе в это живое кладбище страждущего человечества. Отрезанные члены и лужи запекшейся крови, прямо попадавшаяся на глаза, поражали входящего. Доктора, в сюртуках с засученными рукавами, перепачканные кровью, суетились, хлопотали, переходили от одного раненого к другому, перевязывали, делали операции; но число их было слишком недостаточно относительно количества раненых. Множество солдат наших и неприятельских лежали на голой земле, без всякой помощи. Между ними время от времени показывалась высокая фигура священника с крестом и евангелием. К одним наклонялся он и ободрял словом религии, других уговаривал отречься от всего земного и принять напутственные дары к жизни вечной. Тяжела картина умирающего!...

Здесь мы встретили несколько раненых нашего полка. Некоторым были сделаны уже ампутации. Нас поразил старший вахмистр 2-го эскадрона Коноваленко. Он стоял в рубашке с накинутою на плечах шинелью и хладнокровно, с совершенно бесстрастным видом потягивал свои заветные корешки из коротенькой трубочки.

Мы направились к нему.

Заметив приближающихся офицеров своего полка, он левою рукою вынул изо рта трубочку и спяль фуражку. [265]

— Ну, что твоя рана? спросил капитан Жабицкий: — перевязали! тебе руку?

— Дохтуры отрезали, ваше высокоблагородие! отвечал он угрюмо, но с таким и, видом, как будто бы дело шло о чужой руке, а не о своей собственной, и, распахнув шинель, показал правую руку, отнятую около самого плеча.

Нам говорили, что, действительно, терпение этого человека, при трудной ампутации, поразило всех; даже старые кавказские доктора, в продолжение своей службы отрезавшие сотни рук и ног, отдавали ему полную справедливость. Поговорив с ним немного, мы протеснились дальше, отыскивая наших убитых и умерших от ран. Встретившиеся фельдшер показал нам место, где они лежали. С благоговением остановились мы пред трупами. Длинным рядом лежали покойники нашего полка, и на правом фланге их покоились два офицера, покрытые солдатскими шинелями. Мы приподняли этот бедный походный покров и начали прощаться. Сильно врезались в моей памяти эти минуты. Долго всматривался я в лица мертвецов. Выражение лица их было спокойно; смерть была так мгновенна.

При нас принесли сюда же тело полковника Драгунского Его Высочества Николая Николаевича полка, Корера, убитого на правом фланге во время первой атаки своего дивизиона. Его отыскали после, когда войска возвратились уже с поля сражения. Кроме раны пулею, вся голова его и грудь были покрыты рубцами от сабельных ударов. Из нескольких ран, нанесенных ему в голову и лицо, не заметно, чтобы вытекла хоть одна капля крови. Ясно, что Турки, предаваясь безумному исступлению, рубили мертвое тело.

Возвращаясь с перевязочного пункта, мы заметили сидящую в стороне кучку раненых Турок. Один из них, в феске со штаб-офицерскою кистью, поспешно подозвал к себе стоявшего неподалеку русского офицера, вероятию, приставленного к ним в качестве переводчика, и просил показать ему драгунских офицеров того дивизиона, который разбил его баталион, отнял знамя и взял самого в плен. Желание это было передано нам. Мы подошли и, после обмана приветствий, показали на капитана Соловцова, как на командовавшего пикинерным дивизионом. Мужественная, высокая фигура Соловцова видимо поразила турецкого штаб-офицера. Он привстал, [266] приложил руку ко лбу, потом и к сердцу и поклонился. Затем он начал отзываться с особою похвалою о действиях нашей кавалерии вообще, и присовокупил, что ежели бы мог он ожидать подобного последствия от нашей атаки, то уж наверно постарался бы всеми силами отклониться от нашего удара. Узнавши же, что майор Парчевский, водивший дивизион в атаку, тяжело изранен штыками его пехоты, турецкий штаб-офицер начал изъявлять искреннее свое сожаление.

Однако, нам нужно торопиться в свой лагерь, и мы, простившись с словоохотливым старичком, пожелали ему скорейшего выздоровления и возвращения на родину.

И 25 июня, с самого раннего утра, печальные звуки похоронной музыки раздавались по всему лагерю: то наше войско отдавало последнюю почесть своим убитым офицерам и провожало тела их в Александрополь. Там, на берегу Арпачая, у подножие Александропольской крепости, возвышается одинокий холм, далеко видимый из пределов Турции и названный нами «Холм Чести». Прежде он небыль занят ничем, но в три года минувшей кампании усеялся могильными крестами и скромными надгробными памятниками, сделанными большею частию из туземного гранита. Это могилы русских офицеров. Как достоверный легенды о кровавых событиях, стоят они и до сих пор пред глазами Турок, на рубеже их империи.

Вскоре после окончания кампании, все офицеры действующего корпуса добровольною подпискою соорудили образ во имя Спасителя, хранящейся ныне в соборе Александропольской крепости. Ежегодно 21 июля совершается крестный ход из Александропольского собора на Холм Чести, где на могилах служится панихида об успокоении душ воинов, наших в кюрук-даринском сражении.

По распоряжению полкового командира Новороссийского Драгунского Его Высочества Великого Князя Владимира Александровича полка, полковника Шульца, положено в тот же день совершать каждогодно панихиду и в полку. Следовало бы установить это и во всех прочих полках, участвовавших в этом памятном сражении. Трогательным, религиозным обрядом этим не только поддерживается между нами предание о славе родного полка, купленной дорогою ценою крови, но сохраняется и вечная память о славе павших в бою товарищах. [267]

Окончивши с убитыми, собрали всех раненых и, под прикрытием, несколькими транспортами отправили в Александрополь. По подписке, составившейся по этому случаю между нашими офицерами, собрано около 460 рублей серебром и, в виде вспомоществования, роздано раненым нашего полка.

5 августа Александропольский отряд оставил наконец свою долговременную стоянку и перешел на позицию к селению Ах-Узюм, где простоял 10 дней.

На этой позиции простились мы с начальником кавалерии, генерал-лейтенантом Багговутом. Оль уехал в Россию. Кавалерия лишилась в нем смелого, энергического и решительного начальника, имя которого произносилось с уважением всеми имевшими честь служить с ним. Дела кавказские, в которых кавалерия принимала такое блистательное участие, где смелые атаки ее начинали, поддерживали и решали сражение, лучше всего говорят за того, кто умел придать кавалерии тот дух, ту неутомимость и подвижность, которыми отличались драгунские полки Кавказской армии и в недостатке которых так справедливо упрекали всю остальную кавалерию нашу. Грустно приняли мы известие об отъезде любимого начальника. Затеялись великолепные проводы; но обстоятельства, совершенно от нас не зависящие, помешали осуществить всеобщее желание. Однако же, уезжая, генерал Багговут видел вокруг себя представителей всех полков кавалерии, прискакавших, несмотря ни на что, выразить ему признательность и благодарность от лица своих товарищей.

После отъезда генерала Багговута, начальником кавалерии был назначен генерал-майор граф Нирод; но впоследствии вся иррегулярная кавалерия была отделена под общее начальствование прибывшего из Чечни генерал-майора Бакланова, а граф Нирод был утвержден командующим Сводной Драгунской дивизии, составленной из трех полков.

15 августа снова объявлен поход. Отряд наш, поднявшимся вверх по течению реки Карс-Чая, ночевал у Тихниса и с рассветом продолжал свое движение. После четырехдневного похода подошли мы к селению Ак-Булах и 19 августа расположились близь него на позиции. Потекла обыкновенная лагерная жизнь. Кампания была почти кончена. О неприятеле не было и слуху; а потому все разговоры наши обратились теперь на другой сильно интересовавший нас предмет. Спустя [268] несколько дней после кюрюк-даринского сражения, был послан к Государю Императору адъютант командующего корпусом, капитан Александровский, пожалованный на это известие флигель-адъютантом к Его Величеству (Флигель-адъютант Александровский кончил жизнь самым печальным образом: вскоре по возвращении из Петербурга он застрелился в Тифлисе. Причины его смерти известны немногим). Мы нетерпеливо ожидали его возвращения, надеясь услышать чрез него милостивое царское слово.

22 августа, в священный день коронации покойного Государя Императора, в походной церкви было торжественное богослужение. День был жаркий; войска окружали церковную палатку. Князь Бебутов, со всем генералитетом, находился внутри ее. Отошла обедня и началось благодарственное молебствие. Вдруг зазвенел колокольчик и почтовая тройка остановилась у церкви. «Курьер, курьер от Государя!» раздалось в толпе, и все бросились к церковной палатке. Общий голос не ошибся. Курьер, протеснившись между генералами, подошел к корпусному командиру и вручил ему запечатанный пакет. В нем были орденские знаки св. Андрея Первозванного. Надо заметить, что князь Бебутов был в то время в чине генерал-лейтенанта и имел только александровскую ленту. Он был глубоко тронут. При громе пушечных выстрелов, при пении: «Тебе Бога хвалим!» возложил он на себя эти знаки монаршего внимания и, приложившись к кресту, поспешил выйдти к войскам, приветствовавшим его появление дружным, единогласным «ура!» Мы все радовались его радостию; мы были уже награждены наградою нашего начальника. Князь обратился к стоявшему на правом фланге парада Драгунскому Наследного Принца Виртембергского полку и тронутым голосом сказал:

«Друзья Нижегородцы! с вами мне всегда счастье: с вами я заслужил под Кутишами Георгия на шею; с вами я получил за Кадык-Лар Георгия 2-й степени: с вами теперь я удостоился св. Андрея Первозванного за Кюрук-Дара! С вами жить и умереть хорошо!»

Громко прокатившееся по рядам «ура!» заглушило слова князя.

Тут узнали мы, что командовавши в кюрук-даринском деле центром и левым флангом, начальник [269] Главного Штаба Кавказского корпуса и помощник командующего действующим корпусом, генерал-адъютант князь Барятинский, и начальник артиллерии генерал-лейтенант Бриммер получили Георгия 3-й степени. Начальник кавалерии генерал-лейтенант Багговут, имевший уже Георгия 3-го класса за сражение при Баш-Кадык-Ларе, получил впоследствии орден св. Владимира 2-го класса, а генерал-майор граф Нирод — св. Анны 1-й степени. Мало по малу начали выходить награды и прочим лицам и целым полками, участвовавшим в деле 24 июля.

Полковой командир Новороссийского драгунского полка, генерал-майор Танутров, получил орден св. Станислава 1-й степени. Из числа 57 офицеров, находившихся в строю во время битвы, 10 человек получили следующие чины; 44 награждены орденами, и трое, недавно произведенные в офицеры, получили монаршее благоволение. Командир 10-го эскадрона, капитан Соловцов (Капитан Соловцов воспитывался в 1-м Московском кадетском корпусе и выпущен на службу в 1811 году, в Новороссийский драгунский полк. За кампанию 1855 года он произведен в майоры; но возвращен из кадров этого полка в Россию, он вышел в отставку), и командовавший эскадроном поручик Иванов (Поручик Иванов выпущен на службу в Новороссийский драгунский полк в 1848 году из Павловского кадетского корпуса. В 1856 году, по воле Государя Императора, он переведен в лейб-гвардии Драгунский полк тем же чином), по удостоению Кавалерственной Думы, получили ордена св. Георгия 4-й степени. Не награжденных в полку не было.

Редкий, вернее сказать — небывалый пример.

Шесть человек юнкеров и 4 унтер-офицера произведены в прапорщики. В каждый эскадрон розданы по 3 знака отличия военного ордена от князя Бебутова и по 6 от Государя Императора. Сверх того, присланы были еще 2 именных креста юнкерам Вощинину и Леонтовичу, как наиболее отличившимся в деле.

Новороссийскому же драгунскому полку Всемилостивейше пожалованы серебряные геогриевские трубы, с надписью: "за отличие в сражении с Турками при селении Кюрук-Дара, 24 июля 1854 года" (Новороссийский драгунский полк сформирован в 1803 году. Первая кампания, в которой он принял действительное участие, была отечественная, за отличия в делах 1812, 13 и 14 годов и в особенности в бою 24 августа при редуте Шевардинском, 26 августа при Бородине и 14 февраля при Фершампенуазе, он награжден при Баялеште, получил знаки на кивера с надписью: "за отличие", а за польскую кампанию 1831 г. — похвальную грамоту, которая ныне хранится в полковом денежном ящике). [270]

Более месяца простояли мы на позиции Ах-Булахской, к только 20 сентября, оставив ее, весь александропольский отряд передвинулся к селению Гюлли-Буллаху, а оттуда, 24 октября, потянулись полки наши обратно к нашим границам, вторая кампания была кончена, и ее так же, как и первую, решила одна блистательная победа.

С музыкой, с боевыми песнями проходили полки снова за Арпачай и выстраивались на русском берегу для принесения благодарственной молитвы за успешно оконченный поход наш. Жители армянских степей выходили навстречу нам. Священники их, в бедном нанковом облачении, с потускневшими от времени крестом и евангелием, окруженные церковными хоругвями, приветствовали победителей. Навстречу нам густой толпою валил народ из Александрополя. Праздничные, фантастические костюмы Армян, множество национальных значков, колеблющихся над головами их, нестройная азитская музыка, состоящая из зурлы и накара, — все это как-то невольно приводило на память рассвет 24 июля, когда мы увидели перед собою гордо развевающиеся знамена и штандарты турецкой армии. Но с тех пор прошло много времени, и вот азиатские приветствуя и громкое русское «ура!» слились вместе в один неумолкаемый гул и долго, долго разносились по окрестности.

Мы потянулись по берегу Арпачая и, подойдя к раззоренному аулу Караклису, расположились около него на позиции в нескольких верстах от Александрополя. Турки все время тревожно следили за нашими движениями. Они не хотели верить нашему отступлению и вполне предались радости только тогда, когда последний всадник нашего отряда спустился с крутого турецкого берега в воды Арпачая. Турки говорили впоследствии что ежели бы князь Бебутов, упорно преследуя их после кюрук-даринского сражения, когда панический страх овладел всею анатолийскою армиею, появился под стенами Карса [271] и потребовал городские ключи, они были бы выданы немедленно, потому что Турки не имели бы духа еще раз встретиться с нашими войсками.

Между тем, наступал ноябрь. Приближалась зима, снег падал все чаще и чаще, а Александропольский уезд, возвышающийся от 4 до 5 тысяч футов над уровнем моря, отличается суровостью своего климата в сравнении с прочими местами знойного Закавказского края. Хотя зимы здесь непродолжительны, но сопровождаются довольно сильными морозами; а открытая равнина , далеко простирающаяся во все стороны, рано покрывающаяся снегом, при малейшем ветре со стороны гор, способствует ужасным метелям, которых особенно часто свирепствуют в Ахалкалакском участке и стоят по нескольку дней сряду.

Холодно было жить в палатках в такое позднее время года, еще хуже стоять бивуаками; однако, несмотря на все эти неудобства, в них жилось как-то особенно весело: офицеры затеяли поочередно друг у друга обеды, устраивали праздники, и, на зло непогоде, музыка и песенники не умолкали в нашем лагерь. Наконец, 30 ноября, последовал роспуск Александропольского отряда на зимовые квартиры. Новороссийскому Драгунскому полку пришлось идти в Ахалкалакский участок, находящейся за перевалом через Мокрый горы, где, для размещения десяти-эскадронного полка с его обозом, назначено было шесть деревень, принадлежащих русским переселенцам духоборчевской секты, и два аула: татарами — Кинджалы, и армянский — Сатхи.

Об этой стоянке, любопытной в высшей степени, по образу жизни, обычаям и вере ее обитателей, по климатическому свойству самой страны и, наконец, по влиянию, которое имело оно на духе нашего общества, я расскажу впоследствии (Редакция примет с большим удовольствием новую статью автора "Воспоминания о закавказском походе").

Теперь же, в конце этих воспоминаний, я приложу отзыв покойного Государя Императора о нас, драгунах, сообщенный бывшим военным министром, генерал-адъютантом князем Долгоруковым, от 1 сентября 1854 года, бывшему командиру Драгунского корпуса, генералу от кавалерии Шабельскому.

Вот, слово в слово, этот отзыв!»: [272]

«Государь Император, усмотрев из полученных донесений, что драгунские генерал-фельдмаршала князя Варшавского (Ныне Новороссийский драгунский Его Высочества Великого Князя Владимира Александровича полк) и Его Высочества Великого Князя Николая Николаевича (Ныне Тверской драгунский Его Высочества Великого Князя Николая Николаевича Старшего полк) полки, соревнуя в мужестве и самоотвержении с драгунским Его Королевского Высочества наследного принца Виртинбергского (Ныне Нижегородский Его Королевского Высочества наследного принца Виртембергского полк) полком, существенно содействовали успеху блистательной победы, одержанной над турецкою армиею при Кюрук-Дара, соизволяет поздравить ваше высокопревосходительство с сим первым опытом боевой службы находящихся под начальством ваших войск, оправдавших вполне ожидания Его Императорского Величества. Сей опыт служит ручательством, что и те драгунские полки, которые не имели еще случая поражать врагов отечества, поддержат, в свою очередь, ту славу, которую стяжали их храбрые товарищи, на полях закавказских. Его Величество, зная, сколь отличались всегда примерным благоустройством вверенные вашему высокопревосходительству войска, тем более уверен, что они и впредь будут делать честь своему достойному начальнику.»

ДРАГУНСКИЙ ОФИЦЕР.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о закавказском походе 1853 и 1854 года // Военный сборник, № 1. 1860