ПОТТО В. А.

НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НА КУБАНИ

(Из путевых записок, веденных на Кавказе в 1853-1856 годах.)

СТАТЬЯ ВТОРАЯ ¹

— Не хотите ли съездить в мирной аул? — спросил меня, в одно прекрасное утро, хорунжий.

— Без всякого сомнения, хочу, — отвечал я.

— Вот и отлично! Я сейчас велю оседлать лошадей. Кстати же нас сегодня большая компания собирается за Кубань, в гости к одному князю. Надо пользоваться временем, пока еще стоит хорошая погода.

— Да ведь я не знаком с вашим обществом, — отвечал я, подумавши.

— Это пустое! Я вас представлю. Долго ли в военном обществе познакомиться! Поверьте, что вам будут очень рады.

— Если так, пожалуй. А далеко ли ехать?

— Да верст пятнадцать.

Я решился ехать. В десять часов утра, мы сели на лошадей и отправились к назначенному наперед сборному пункту, в сопровождении неизменного драбанта хорунжего. Общество собиралось на небольшой лужайке, возле соседнего хутора. Мы издали видели несколько одиночных всадников, проехавших по этой же дороге впереди нас. Приближаясь к поляне, мы слезли с лошадей, передали их нашему драбанту [198] и прошли в небольшие воротца, едва протеснившись в них, между толпившимися казаками с верховыми офицерскими лошадьми. Кажется, мы опоздали, потому что нас встретило несколько восклицаний: «А! Вот наконец и они!.. Ну, слава Богу, теперь, кажется, все!».

В толпе казацких офицеров я заметил одну даму с двумя мальчиками, которых она держала за руки.

— Это кто? — спросил я у хорунжего.

— Это семейство нашего войскового старшины М*, — отвечал он тихо и подвел меня к кружку офицеров.

Меня сейчас представили самому М*, потом его жене, — и мы познакомились.

— Вы тоже едете с нами за Кубань? — спросила меня М*, — после обыкновенного разговора, следующего за представлением.

— Мне очень любопытно познакомиться с вашими соседями, великим племенем Адиге, — отвечал я.

— А вот вы увидите этих соседей, — вмешался один низенький, плечистый эсаул, — эти Адиге ведь цвет нашего Кавказа.

Я возразил, что если они все похожи на тех Кабардинцев, которые были у нас в александропольском отряде, то честь и хвала им.

— Ну, уж вы слишком требовательны, — отвечали мне, — там ведь были лучшие наездники. А, впрочем, если вы там заметили разницу между Кабардинцами и другими племенами горской милиции, то, конечно, вы заметите ее и здесь,

— Да что, господа, пора бы, кажется, и ехать, — заметил кто-то, посматривая на часы.

— Да, пора! Пора! — заговорили все, и мы направились к лошадям.

Я ехал верхом возле арбы, в которой сидело семейство войскового старшина. Арба, по черкесским обычаям, была запряжена парою рослых быков и устлана дорогими персидскими коврами. Сам войсковой старшина ехал верхом, в толпе офицеров.

Шутя и разговаривая, мы незаметно достигли Кубани; переправились в брод. Быстрота реки удивительная: несмотря на то, что вода доходила только до брюха лошадям, мы принуждены были столпиться в кучу, чтобы сплошною массою удерживать напор ее. Берега и самое дно Кубани [199] каменисты; несколько лошадей споткнулись, в том числе и моя, и мы едва отделались от невольного купанья.

Но за все это я был вполне вознагражден очаровательною картиною, открывшеюся с противоположного берега Кубани. Перед нашими глазами раскинулась вся исполинская цепь Кавказского хребта, с ее серыми скалами, над которыми, ярко отделяясь, сверкали высоко две белые, снеговые вершины Эльборуса. Он был виден весь от вершины до подошвы.

Глядя на Эльборус, можно было побиться об заклад, что до него всего несколько верст, а на самом деле было от этого места триста верст расстояния!

По всему левому берегу Кубани раскинулось множество мирных аулов, принадлежащих, большею частию, народам нагайского племени, между которыми особенно отличается своею воинственностию племя наврузовское ², живущее между Лабой и Кубанью, против станиц кавказской бригады. Но собственно племени Адиге, несмотря на уверение доброго эсаула, здесь нет, или, по крайней мере, оно здесь в очень малом числе. Мирные Черкесы (собственно Адиге) живут по берегам рек Лабы, Белой, а по самой Кубани только в Земле Черноморских Казаков.

Переправившись за Кубань, наш поезд принял совершенно другой характер: офицеры поскакали вперед и завязали джигитовку. Джигитуя и с выстрелами въехали в аул. Аул этот не представлял груды камней, скорее похожих на развалины, чем на жилища людей, как мы привыкли встречать в Закавказье, у Армян и у Грузин, — напротив, он напоминал русскую деревушку; только сакли разбросаны так, что, блуждая между ними, легко из аула не найдти выхода, будто из лабиринта.

Дома низенькие, редко двухэтажные, но чрезвычайно длинные, с плоскими, земляными кровлями, как везде на востоке. Стены выведены из плетеного хвороста и крепко смазаны глиною — точь в точь наши мазанки; только окна уж чересчур маленькие и вместо стекол затянуты пузырями, от чего в саклях вечные сумерки.

Князь, к которому мы приехали в гости, старик лет шестидесяти пяти, высокого роста, с седой бородою; он [200] вышел к нам навстречу, его нукеры приняли от нас лошадей, и мы, по приглашению хозяина, отправились в его приемную комнату. Весь дом разделен на две половины: мужскую и женскую. Женская половина, сверх того, подразделена еще на несколько частей, так что каждая жена имеет свою особую комнату. Это необходимо для сохранения домашнего спокойствия.

Князь имеет в ауле своих крестьян; однако здесь живет и несколько вольных семейств, признающих, впрочем, над собою верховную власть владельца. Князь пользуется большим уважением не только между своими подданными, но и между жителями всех окрестных аулов. Его сын, лет шестнадцати, ушел в горы и пробыл там три года, вероятно, для усовершенствования себя в наездническом искустве, по примеру того, как у нас едут за границу для окончания курса наук, и когда он вернулся с лицом, окуренным порохом, с рукою, разрубленною при каком-то нападении на наш пост, отец встретил его с распростертыми объятиями, соседи приезжали поздравить его, и имя молодого князя стало произноситься с большим уважением.

Жаль, что мне не удалось видеть этого знаменитого джигита: он ездил тогда по каким-то отцовским делам к приставу, управляющему закубанскими мирными народами.

Комната, в которую мы вошли, называлась кунацкою, потому что была назначена собственно для приема гостей. Прежде всего, по обычаям Кавказа, от нас отобрали оружие, а потом предложили закуску. Отказаться от хозяйской хлеба-соли, в какое бы время ни была она предложена, считается большим неуважением к хозяину, а потому, волей или неволей, надо было приступить к трапезе. Впрочем, нам с дороги этот обычай не показался обременительным; мы не заставили повторять приглашения, сдвинулись вокруг низеньких столов и уселись на полу, поджавши под себя ноги.

На маленьких, круглых, деревянных подносах были разложены различные яства. Была буза и бал-буза (медовая буза), крепкий и весьма хмельного свойства напиток, был шашлык, который приготовлялся тут же на ружейных шомполах княжескими нукерами; был плов с бараниной и изюмом; наконец паста, обыкновенная пшенная каша, сваренная до того круто, что ее нужно резать ножом, как хлеб, и в [201] заключение явилось несколько бутылок меду домашнего приготовления. Не было только водки, без которой, как известно, русскому человеку и закуска не в закуску; но, к счастию, нашлись между нами люди предусмотрительные, запасшиеся этим напитком из дому. Мы выпили по доброй чарке, к величайшему соблазну нашего хозяина и присутствовавших мусульман, — и еда пошла, как по маслу. Чрез четверть часа круглые подносы опустели.

После закуски, и здесь, как везде, разговор стал гораздо оживленнее. Сам князь не понимает по русски, а потому мы разговаривали между собою, не обращая большого внимания на его почтенную особу, важно восседавшую на двух подушках в углу и самодовольно покачивавшуюся из стороны в сторону.

Кто-то из нас предложил попросить князя, чтобы он показал нам искуство своей дочери в кавказских танцах. К князю немедленно была отправлена депутация из двух человек, хорошо знающих по черкесски, для передачи общего желания. К удивлению моему и к неописанной моей радости, князь согласился и, хлопнув в ладоши, сказал вошедшему нукеру какое-то приказание.

Не прошло получаса, как дверь тихонько отворилась и в комнате появилась меньшая дочь хозяина. Это была девушка лет четырнадцати, чернобровая, черноокая, — одним словом, тип горской красавицы. На ней был дорогой шелковый бешмет, с серебряными под чернь пуговками; стан ее ловко стягивал золотой пояс. За ней вошли несколько человек нукеров, с какими-то музыкальными инструментами. Оркестр почтительно остановился у порога, и вот под звуки кобзы (бандуры), под мерное хлопанье ладош всех присутствующих, не жалевших, ради этого, рук своих ³, она начала танцовать перед нами свою родную лезгинку.

Глядя на танцующую молодую княжну, мне невольно вспомнились стихи Лермонтова:

И вот она одной рукой, [202]
Кружа его ⁴ над головой,
То вдруг помчится легче птицы.
То остановится, глядит,
И влажный взор ее блестит
Из-под завистливой ресницы...
То черной бровью поведет,
То вдруг наклонится немножко, —
И по ковру скользит, плывет
Ее божественная ножка...

Неистовые крики: «браво!» и страшный взрыв рукоплесканий раздались по окончании танца. Я взглянул на княжну: офицеры давали ей мелкие серебряные монеты, она с жадностию схватила их и убежала...

Князь не может нарадоваться на свою дочь. Чувство понятное, особенно когда дочь красавица. Жаль только, что он любуется ею как скупой человек своим мешком с золотом. Я слышал от многих горцев, что в их семействах рождение дочери считается за особое благословение Божие потому только, что впереди предстоит хорошая прибыль от их замужства. Дело в том, что свадебные дела у горцев идут совершенно обратно с нашими. Засватавшийся жених не только не рассчитывает на женино приданое, но сам еще обязан представить будущему тестю от двадцати до сорока пар быков, несколько лошадей и проч., — словом, покупает себе жену.

Прогулка по аулу ближе познакомила меня с домашним бытом закубанского горца и убедила в том, что если горцы не испытывают крайней бедности в жизни, то не пользуются даже простыми удобствами ее.

Когда мы вошли в одну из саклей аула, несколько мужчин с почтительным поклоном встали перед своим князем. Я заметил, что они сидели при оружии, и вспомнил, что все попадавшиеся нам на встречу люди ходили в полном вооружении, как будто сейчас собираясь в дальнюю дорогу, и имели вид несколько суровый, хотя все почтительно прикладывали руку к сердцу, отдавая, таким образом, поклон своему владельцу.

— Неужели эти люди никогда не снимают оружия? — невольно спросил я у хорунжего. [203]

— Никогда! — отвечал он. — Пять лет я живу в этом крае и ни разу не видал ни одного из них без кинжала. Этот обычай — быть всегда при оружии — перешел и к нашим казакам. А вот посмотрите, — продолжал он, — видите ли вы этого старика; при нем два пистолета, а ведь он у себя, дома.

— Да, действительно!..

— Старик этот убил сына своего соседа и ему поклялись отмстить! Он всегда наготове.

— Почему же его не судили за убийство?

— Кто?

— А наше правительство.

— У них есть свои народные обычаи; наше правительство не мешается в это.

— Что ж, ему отмстят? Как вы думаете?

— Кто их знает, — отвечал хорунжий, — злопамятны они очень: едва ли дело обойдется без крови... По этому случаю я расскажу вам длинную историю; я был сам очевидцем ее.

— Расскажите, сделайте милость: для меня здесь все так ново и интересно.

— Когда нибудь после... А хотите ли знать, о чем задумался старик, — продолжал хорунжий, улыбаясь, — спросите-ка об этом моего драбанта: он лучше нас знает Азиятов.

— Послушай, Колесников, — отнесся он сам к драбанту, — как ты полагаешь, брат, о чем все думает Азият тот?

— Какой Азият? — заговорил Колесников, протискиваясь наперед. — Вон тот-то, что ли?

— Ну да.

— Да об чем, ваше благородие, думать Нагайцу, — отвечал Колесников с уверенностию и с видом человека, который повел речь о предмете хорошо ему знакомом, — нечто что хорошее зайдет в их бритые головы! Известно, думает, как бы его не убили или как бы ему убить да ограбить кого... А может быть он и не думает ничего, а так только прикидывается: с ними ведь бывает это!.. Даром, что Нагаец, а и ему за человека прослыть хочется!..

Я опять посмотрел на старика; он, в это самое время, вынул пистолет, взвел курок и, убедившись, что порох [204] не просыпался с полки, бережно обтер ствол полою черкески и сунул пистолет в свое место.

«И это жизнь!» — подумал я невольно.

В домашнем быту здешние горцы меньше всего занимаются хлебопашеством; одна отрасль его, огородничество, идет довольно успешно. Хлеба они сеют только для прокормления своей семьи, запасов не делают никаких, и потому неурожайный год, явление здесь, впрочем, очень редкое, есть самое страшное бедствие для закубанского населения. Рогатого скота горцы также держат весьма мало, потому что количество обработываемой земли незначительно. Главное богатство их заключается в конских табунах и в огромных отарах баранов.

К сожалению, отары этого аула ходили где-то далеко в степи, и мы не могли их видеть. Мы отправились в ближайший лес — осмотреть табуны нашего хозяина.

Черкесская порода лошадей так хорошо известна в России, что нет нужды распространяться о ней. Князь, желая доставить нам удовольствие, вызвался показать выездку молодых лошадей. Вот об этой оригинальной выездке попрошу у читателей позволения сказать несколько слов.

При нас поймали в табуне молодую лошадь, наложили на нее седельную подушку и туго притянули одною подпругою. Ездок-горец сел не на подушку, а позади ее, на самый круп лошади. Едва он разобрал длинные поводья, как аркан был снят, лошадь всхрапнула и подняла голову; с минуту, может быть, простояла она как вкопанная и вдруг ринулась в самую чащу леса. Рядом с нею скакал горец на хорошо выезженной лошади и держал в руке особый повод, конец которого был прикреплен к уздечке молодого коня; действием этого повода он успел сдержать его бег и направить снова на поляну. Здесь мы были свидетелями отчаянной борьбы, происходившей между лошадью и человеком. Конь то поднимался на дыбы, и тогда всадник висел на подушке, крепко охватив ее обеими руками, то бил задом, при чем подушка не позволяла седоку перекинуться через голову, то бросался на землю, и горец тогда спрыгивал; но лишь только конь поднимался опять на ноги, горец уже сидел на крупе, из всех сил работая нагайкою.

Наконец лошадь выбилась из сил и пошла смирно; ездок [205] сделал несколько вольтов рысью и наконец остановил коня, с которого сняли подушку, и вместо нее сейчас же наложили седло, в которое сел ездок. Новая тяжесть и три подпруги привели коня в бешенство. Он употребил всевозможные усилия, чтобы сбросить всадника, но удары плети, сыпавшиеся градом, скоро охладили его, и ездок усидел. Когда горец слез с лошади, с нее капала кровь. Я подошел осмотреть ее: бока и брюхо в некоторых местах были глубоко разсечены плетью... Завтра повторится то же, после завтра опять, может быть, то же, но на четвертый день лошадь будет шелковая.

Усмирив таким образом коня, приступают к дальнейшему обучению его: заставляют перескакивать барьеры, рвы и идти прямо на предметы, которых он боится; затем уже приучают к ружейным и пистолетным выстрелам. Если лошадь не позволяет стрелять с себя, то несколько человек окружают ее со всех сторон и открывают батальный огонь прямо под ноги. Случается, что пена клубами валится с испуганного животного, от него поднимается пар, но, видя, что деваться некуда, лошадь сама вытягивает морду, и ей дают обнюхать ружья и пистолеты. Привыкнув к пороховому запаху, она скоро привыкает и к выстрелам.

Добьются этого, раскладывают небольшие костры и заставляют лошадь прыгать через огонь: в этом заключается конечный результат хорошей выездки. Выездка до той тонкости, которая так удивляет нас в черкесских лошадях, оканчивается в три, а много, много в четыре недели.

В черкесской наездке казаки замечают один недостаток: лошадь совершенно забывает шаг. Этот естественный аллюр вполне заменяется у горцев искуственною ходою, или, как там называют, «проходью» ⁵; но, что бы ни говорили противники этой проходи, по моему мнению, под черкесским седлом она незаменима.

В табуне я заметил несколько лошадей с казацкими таврами, и на вопрос мой: как эти лошади попали сюда, [206] драбант хорунжего, добровольно принявший на себя роль моего чичероне, отвечал коротко, что их отдают на пастбу.

— Зачем же отдают? — спросил я.

— Да как зачем! Пастбища-то у них не в пример лучше наших, да по лесам все, в холодку лошадь ходит, ни муха ее не беспокоит, ничто; а у нас, как по степям-то иной день жар припалит, иной день дождик, да вьюга станет всякая, лошадь и не дотронется до травы. Так как возьмешь ее осенью-то с пастбища, а она во похудевши как! Кости да кожа... Вот отчего отдаем их!

— Ну, опять и то сказать, что воровства промеж них нету, — продолжал Колесников, — у нас лошадь уж береги да береги только: сейчас уведут; а вот у них как-то не слыхать этого...

— Что ж вы с мирными-то обязательства какие нибудь заключаете?

— Чего это вы говорите, ваше благородие?

— Есть ли какие нибудь условия при отдаче?

— Нет, условий никаких нету: на веру отдаем! Оттого-то, бывает, они и мошенничают с нами, ваше благородие. Вот какой случай с нами был: в одно время как-то стали у нас лошади пропадать, да так диковинно: скотина всякая ходит, и ничего, а лошади пропадают. Такое конокрадство завелось, конца нету! Пропадают кони! Вот думали, думали и придумали наши. «Давайте — говорят — на пастбу мирным отдавать!». «Давайте!». Взяли и отдали. «Присмотрите, мол, кунаки!». «Присмотрим!» говорят. Ну, ладно, проходили это лошади лето самое, по табунам у них, а осенью и поехали наши за ними. Приезжают, хвать лошадей, нету! Где? где?... «Выкрали!» говорят мирные. Мы туда, сюда, а они уперлись на своем, да и ну: выкрали, говорят! А уж до нас слухи доходили, что они лошадей наших порезали да солонины себе из них поделали. Мы им и говорим: «вот, мол, где лошади наши!». «Нет, — отвечают — мы своих порезали, а ваших у нас выкрали!».

— И вы никому не жаловались? — спросил я с недоумением, вовсе не понимая, каким образом казаки могли оставить такое дело без всякой попытки вознаградить неожиданный убыток свой.

— А кому жаловаться? — возразил драбант, — начальство не [207] войдет в это дело. Сами отдавали, самим и ведаться надо: это точно! Ну, а с них что возьмешь? Так и бросили, чтоб им пусто было, проклятым!

— Как же вы теперь отдаете без всяких условий? Ведь опять может повториться такая же штука!..

— Нет! Вот теперь сколько отдаем, ну и так сказать, не бывает обиды! Не все и из них мошенники, ваше благородие, а есть и добрые люди, да конца нету, добрые они! Вот, в соседнем ауле, знакомый у нас, он с узденьев с самых; так как женился я на Настасье моей и он приехал на свадьбу на нашу. Ну, хорошо, встретили мы его с почетом: все ж дворянин, хоша и Азият он; водки не стал пить, а бузы своей привез. Стал это он потом прощаться, вышел я на крыльцо проводить его, коня подвел, он и говорит:

— Ну что, брат Илья — а меня Ильею зовут — что мне подарить тебе?

— Что угодно, — говорю я.

— Пришлю я тебе лошадь, да добрую лошадь с табуна выберу, конца нету, хорошая будет! Я, говорит, тебе не забуду это.

— Ну и точно ведь прислал коня! В Туречину, в 1855 году, сходил на нем и с Туречины пришел: ничего конь! А тут вдруг поехал на пост на нем, и захромал он у меня на переднюю ногу. И кто его знает, с чего? С глазу ли ему такое сделалось, зажег ли ⁶ я его как, може напоил горячего, либо воду переехал... это нередко бывает по тревогах по этих... ну только извелась лошадь.

С наступлением сумерек вернулись мы в аул. Пора собираться и домой. Мне очень хотелось взглянуть на жен князя; но, по мусульманскому закону, это невозможно, что, впрочем, очень редко предохраняет женщин от разврата.

Горская женщина, отлученная от всего мира, вся отдается чувственности, а при этом старый муж плохое ручательство для сохранения чистоты ее нравственности. Было время, когда горцы не шутили изменою жены; но характер их много смягчился против прежнего их сближения с Русскими. Уличив в измене жену, горец теперь скорее убьет своего счастливого соперника, нежели ее, да и то больше по склонности ко [208] всяким ссорам, нежели из ревности. В числе казаков, приехавших с нами в мирной аул, был один, побывавший в переделке подобного рода.

Вот что он сам рассказывал мне о своем похождении.

Сошелся он близко с одною Черкешенкою, молодою и очень красивою женщиною, и, разумеется, не преминул познакомиться с ее мужем: два, три раза натянулись вместе бузы и стали кунаки! Спустя несколько времени, подозрительный горец стал замечать, что между кунаком и его женою есть что-то для него не совсем приятное. Как в этом удостовериться? Раз, уезжая из дому, он объявил, что вернется не раньше, как через трое суток.

Казака об этом уведомили, и он в тот же вечер явился в сакле, в качестве семейного друга. Только что улегся он спать на женской половине, как нелегкая принесла назад горца. Ночью он въехал на двор и наткнулся на лошадь. Сначала он подумал: не его ли это конь, может из конюшни выбежал, но, ощупав на нем седло, сразу догадался, в чем дело. Горец кинулся в кунацкую, еще утешая себя мыслью найдти там своего приятеля, но в кунацкой никого не было. Он толкнулся в другие двери на женскую половину — двери, сверх обыкновения, заперты! Тогда он выбежал на двор, вышиб раму и вспрыгнул в окно в то время, как казак выскакивал в другое. Горец выстрелил в догонку из пистолета и не попал: пуля разорвала только Черкесску казака... Казак был уже на коне, когда оскорбленный кунак опять загородил ему дорогу. Оба выхватили пистолеты и обменялись выстрелами, без вреда друг другу; горец схватился за шашку, но, к счастию казака, ворота не были затворены: он стоптал своего противника и пустился из аула не оглядываясь. Разумеется, с тех пор казак туда ни ногою.

Между мужем и женою произошла семейная сцена, окончившаяся без особых трагических последствий. А в прежнее время, говорят, не то бы было!..

Мы простились с нашим радушным хозяином и отправились в обратный путь. Ночь была чудная, тихая, месячная. Дремучие леса чернели в стороне, окутанные мглою. Звезды ярко горели на темно-синем небе. Мы ехали шагом, тесно столпившись вокруг арбы. Оружие было осмотрено, два казака [209] посланы вперед, в виде летучего авангарда, другие два ехали по бокам нашего поезда, чутко прислушиваясь к малейшему ночному звуку, Бог весть откуда несшемуся по окрестности. Осторожность за Кубанью вещь далеко не лишняя. Я припоминаю даже, что мы делали несколько раз значительные крюки, чтобы объехать лесные тропинки, где отряд наш, по необходимости, должен был растягиваться в один конь.

До Кубани добрались благополучно; опять переправились в брод, и хотя опасность здесь не уменьшилась ни на волос, однако мы вздохнули свободнее: «своя-де сторона эта». В первой станице мы расстались с семейством М*. Станичный начальник был дальний родственник войскового старшины, и он заехал к нему.

Дальнейший путь мы продолжали одни. Я забыл упомянуть, что до самой Кубани провожали нас десять человек княжеских нукеров, джигитовавших все время, в честь бывших гостей своего повелителя.

Кстати скажу здесь несколько слов об отношениях мирных горцев к немирным, а также и к нашим войскам.

Наружные отношения между мирными горцами и нашими казаками вообще самые дружественные, что не мешает, однако, первым быть в самых тесных отношениях с немирными своими соседями. Их аулы искони служили верным пристанищем шатающихся абреков, а потому безусловно доверяться горскому кунаку, вне его дома, не совсем благоразумно. Казаки знают это и в своих сношениях с кунаками не забывают осторожности. Мирные устраивают дела так, что находятся под покровительством обеих сторон: с своими единоверцами они дерутся по обязанности, страшась навлечь на себя неудовольствие Русских, а с нами — из любви к боевой жизни. Оттого милиция их, по большей части, плоха, а наезднические шайки очень хороши.

Нападение непокорных горцев на мирные аулы за Кубанью — чрезвычайная редкость; по крайней мере, мне рассказывали только один случай, бывший осенью 1853 года, когда значительная партия горцев собиралась на Кубани, с целью раззорить Барсуковскую станицу ⁷. Против этой станицы, на [210] другом берегу Кубани, находился аул, принадлежавший известному наезднику Росламбеку. Ни сам Росламбек, ни его подданные никогда не принимали к себе ни одного абрека. Было ли то делом рассчета с их стороны, или следствием действительной преданности нашему правительству, но только Росламбек успел вооружить против себя множество вольных горцев, поклявшихся ему местью за нарушение одного из самых святых обычаев мусульман — гостеприимства.

Когда половодье помешало горцам переправиться на нашу сторону к Барсуковской станице, несколько человек из партии, недовольные Росламбеком, не желая возвращаться домой без добычи, уговорили и остальных напасть на его аул, тем более, что самого Росламбека не было в то время дома.

Мирные горцы равнодушно смотрели на сбор этой партии, предполагая, что, по примеру прежних лет, им нечего опасаться за свою собственную безопасность, и набег хищников был тем успешнее, что произведен был внезапно, в то время, когда в ауле никто не подозревал даже возможности подобного нападения. Сакля Росламбека была уничтожена до основания; нукеры, покусившиеся оружием защищать ее, были изрублены, а несколько человек из самых преданных нашему правительству, в том числе и все княжеское семейство, увезены в плен. По первой тревоге, распространившейся за Кубанью, Росламбек прискакал домой и, застав одно пепелище, схватил небольшую милицию, попавшуюся ему под руку, и начал преследование. Он скоро настиг горцев. Личная отвага его на первых порах увлекла было за собою и милицию; но скоро числительный перевес горцев охладил этот жар, и милиция остановилась в почтительном отдалении от своего князя. Ни просьбы, ни угрозы не могли заставить ее атаковать толпу хищников; между тем, горцы, уважая мужество Росламбека, решились первые вступить в переговоры. Они издали стали кричать ему, чтобы он вернулся, угрожая в противном случае убить его.

— Вы взяли мое семейство, и я должен выручать его шашкою, или умереть, сражаясь за него! — отвечал Росламбек, и выстрелом из винтовки положил одного горца.

Хищники продолжали отступать, уговаривая Росламбека возвратиться и обещая за незначительный выкуп отдать ему [211] семейство. Но, вместо ответа, разгорячившийся князь выстрелил в другой раз в ближайшую толпу и убил лошадь. Тогда, выведенные из терпения, горцы скрытно оставили в балке человек двадцать своих наездников, а сами продолжали заманивать его милицию, и когда Росламбек поровнялся с балкою, не подозревая засады, двадцать ружей почти в упор грянули по его отряду; сам князь был поражен несколькими пулями; растерявшаяся милиция едва успела подхватить его и повернула назад. Горцы дали на прощанье еще один залп и блогополучно отступили в свои пределы.

Жена Росламбека была скоро выкуплена из гор своими родственниками, но уже за довольно значительную сумму. Она живет в ауле своего покойного мужа, хотя и не смеет продолжать его политику в отношении к своим беспокойным соседям.

Путь наш прошел незаметно в разговорах и рассказах; начались хутора, и кружок наш редел более и более: офицеры разъезжались по домам. Наконец я остался вдвоем с хорунжим; драбант его еще прежде был послан вперед приготовить самовар, потому что сделалось очень свежо, и мы порядком продрогли...

— Не расскажете ли вы мне теперь свою историю? — спросил я, обращаясь к хорунжему.

— Пожалуй, если у вас есть охота прослушать ее, — отвечал он и вот что рассказал мне:

Недалеко от нашей станицы есть мирной аул, населенный Нагайцами. Давно они уже вышли из гор и поселились у нас при Кубани; стали ездить в наши станицы, наши к ним, и завели между собою торговлю, меновую. Наши погонят туда бывало баранов, скот рогатый, хлеб возили, — словом, все то же, что встретите на любом меновом дворе за Кубанью. Выменивалось это на сукна, на оружие, на ремни, что кому нужно было. Не без того, конечно, чтоб не обманывали друг друга; но как это дело торговое, то за этим не гнались и не ссорились: жили мы тихо да мирно, будто с соседнею станицею.

Был переведен к нам офицер из Петербурга, — родом он был здешний Нагаец, и из хорошей фамилии их, [212] султан ⁸. Вот, сижу я у него раз, входит вдруг драбант, докладывает, что пришли казаки.

— Какие казаки?

— Да те, что вы требовали.

— А!.. Вообразите, — говорит он, обращаясь ко мне: — я забыл вам сказать: был у меня уздень вчера из аула и просил к себе на свадьбу: сына женит. Не хотите ли, говорит, поехать со мною?

Я отказался. Что ж, думаю, непрошенному-то ехать, да пришлось так, что и кстати отказался.

Офицер этот меня и упрашивать не стал, кликнул сейчас казаков и говорит им:

— Слушайте! Вас двое, возьмите с собою еще одного и приезжайте ко мне: поедем в аул к Нагайцам.

— Слушаем.

— Ну, так приезжайте скорее, да осмотритесь, ребята, хорошенько.

— Будьте спокойны, мы езжали уж к Азиятам: знаем, как делу быть надо.

Ушел и я домой. Только часа через два слышу топот на улице, мимо самых окон едет кто-то; я выглянул, а это султан наш!..

— В час добрый! — кричу. Он ничего не ответил, только кивнул головой, и мне показалось, будто он крепко не в духе.

Приехали они в аул. Свадьба началась. Султана нашего встретили с почетом, на первое место проводили; а казаки его с нукерами остались, стоят на заднем дворе да оттуда смотрят. Кончились обряды, прочитал мулла молитвы над молодыми, и стали все поздравлять. Гикают, стреляют: известно, им водки нельзя, так они и бузой не побрезгают натянуться!.. А пьяных много было: богатая была свадьба!

Надо вам сказать, что за Кубанью есть такой обычай: как пойдет гульба, так и смотри друг за дружкой, чтоб пакости какой не сделали: то возьмут поводья тебе обрежут, то стремена снимут, то подпруги отпустят — щеголяют этим. Моя джегит! говорят. Вот поди, толкуй с ними! Ну, и наши гулять гуляют, а коней все посматривают, [213] что бы не сняли чего. Не дай Бог с ними! Начнется тревога, а тут и не ускачешь!

Поздно вечером, рассказывали мне потом казаки, вдруг крик около сакли поднялся. Кинулись они туда, — и что же?.. Был там уздень один из соседнего аула, богач страшный, натянулся он бузы и захотел похвалиться перед честною компаниею: подскочил к коню, хвать его за гривку, да только хотел в седло прыгнуть, как грохнется о-земь, — просто насмешил всех! Сперва было и согрешили наши: подумали так, что пьяный человек; а потом глядят: нет! Седло на земле валяется... к нему; а подпруг при нем, как будто и не было никогда! Кто виноват? Их же джигиты поотрезали.

Уздень как вспыхнет, да уж Бог его знает с чего, прямо на нашего султана и накинулся... стоял ли он ближе всех к нему, смеялся ли он, не знаю, только султан долго отшучивался, а потом и сам вспыхнул... да не успел никто опомниться, как махнул он шашкой, так только что полоса блеснула, а уздень на земле лежит! Кинулись, а у него как раз вся правая щека и нос перерублены... Тут было завозились Азияты, да наши видят — беда! Вывели поскорее лошадей, сели на них, и султан сел, да, не оглядываясь, как припустят из аула. А то было и пули начали посвистывать над головами. Вздохнули, как выехали в поле; тогда сдержали лошадей и пустили их шагом: погони нету! «Ну вас, думают со свадьбой вашей!..». Султан впереди едет, да мрачный такой, и молчит все. Стали уж под станицу подъезжать, как он обернулся и заговорил с казаками.

— Ну, братцы, теперь беречься надо: не пройдет это даром! Коли умрет уздень этот, так все же брату ли, сыну ли, а передаст он право мести: будет канлы ⁹!.. Только, говорит, посмотрим чья возьмет еще...

А у самого глаза так и сверкают: тоже ведь азиятская кровь, даром что в России воспитывался... Да, нет! Эти натуры не так легко переделываются, как у вас думают.

Ну, так дело и кончилось. Прошло много времени, и слышно стало, что раненый уздень поправляется, а потом и [214] совсем выздоровел. Сперва султан наш, выезжая — а он часто по хуторам своим ездил, богатый был человек — принимал всевозможные предосторожности, и как никогда и ничего не случалось с ним, то мало по малу человек и стал опускаться. Уздень, между тем, дал себе клятву убить султана, во что бы то ни стало, потому что, по адату, он был первейшим врагом его. Ждал, ждал уздень, да и выждал.

Раз едет султан с хутора, был с ним и казак один, да так ведь, как нарочно, выбрался ему на этот случай из переселенцев, казачек молоденький, а главное неопытный да не оглядевшийся в нашем краю. Едут они себе потихоньку, только слышут вдруг топот: кто-то догоняет их, да шибко, шибко так скачет... Остановились, всматриваются: кто б это был такой? Что ему нужно? А как узнал султан узденя, кровоместника своего, так и дожидаться не стал, махнул нагайкой и пустил коня, что духу было!

Он не то, чтобы сробел, а видите ли, час такой выпал, что не при оружии был: кинжал да пистолет при нем, а у того и ружье, и шашка, и все что должно быть... Ну, и на казака, сказать правду, не надеялся... Только стал уздень доскакивать, выхватил ружье: тох! Казак сейчас в сторону; а под султаном лошадь прыжок да другой и грянулась о-земь: ногу перебило пулею. Ну, ничего, джигит и он был не последний: соскочил с седла, да прямо к узденю с пистолетом; видит, что у того ружье разряжено... Не тут-то было: тот ведь конный, отскочил сейчас назад, да и ну заряжать винтовку; зарядил, да как припустит опять за султаном, тот бежать, но против винтовки пистолет ведь нечего не сделает...

Кидался, кидался он по сторонам, видит балка, да каменистая такая выбралась, конем не проедешь шибко; султан скорее в нее и залег там. Стал Азият в балку за ним спускаться, тот, как выскочит, как ударится опять бежать, а тут уж и кусты... он в них, да кустами и пошел.

Азият выстрелил ему вслед — не попал; стал ездить возле кустов, а в лес идти нельзя: не на кого коня бросить!.. Кружился, кружился он около леса, наскучило, домой поехал.

Нарядили команду казаков и послали в аул привезти [215] оттуда узденя для допросов. Там и не знали ничего, как нагрянули казаки прямо к сакле узденя, оцепили ее. Собрались старшины; офицер объявляет им, что он прислан за таким-то узденем, что ежели не выдадут его, то будут отвечать все поголовно, и с аулом будет поступлено так, как с немирным, укрывателем разбойников... Что тут делать? Генерал у нас был тогда строгий: знали Азияты, что слово свое сдержит, пожалуй и не задумается аул разгромить. Потолковали на сходке, да видят, что казаки дожидаются, а отвертеться нельзя. «Смотрите — говорят — в сакле он, берите: защищать не будем. А нет его там, будет, что будет, а из чужего дома по закону не выдадим». Наши согласились, вошли в саклю; а он там и есть. Забрали его с собою, привезли в станицу, а тут и следствие назначили.

Как увидел уздень, что дело Сибирью пахнет, присмирел, стал только просить позволения отцу написать. Позволили. Отец и бросился хлопотать везде, нельзя ли чего сделать для сына. Человек он был богатый, денег не жалел: был и у нашего генерала, ездил и в Ставрополь к казацкому атаману, потом и до наместника доходил. «Нельзя, — говорят ему везде, — отпустить твоего сына: какой пример для других будет? Еще можно помиловать простого горца, а ведь твой — старинного рода, уздень и богат: значит, с влиянием на народ. Тут ничего нельзя сделать». Так и отказали.

Как дошло это решение до нашего пленника, он задумал бежать. «Что ж, — думает, — коли и поймают, так все равно, хуже ничего не будет». Раз, дело под вечер было, просится он выйдти с гауптвахты; послали с ним солдата, а в то время у нас баталион какой-то по станицам стоял: так пехотные все посты занимали. Только что конвойный отвернулся в сторону, Азият схватил камень, да как пустит им в солдата: прямо в голову! Тот пошатнулся; Азият к нему, выхватил ружье, ткнул его штыком, да бежать...

Если сказать правду, карауль его наши казаки, он бы еще скорее ушел, потому что солдаты крепче сторожат. На шум выскочил весь караул; глядят: арестант бежит, — за ним! А место ровное, спрятаться ему некуда, да солдаты и с глаз его не спускают; тут и казаки со станицы выбежали, окружили его, не дается, кидается со штыком на всех, словно зверь стал. Однако, кто-то выстрелил и ранил его. [216]

Сперва вылечили узденя этого; а потом бросили следствие и прямо военный суд назначили. И чем же вы думаете все это кончилось?

— Расстреляли, — отвечал я.

— Плохо же вы знаете, батенька, нашу сторону, — продолжал он уже с маленькою желчью. — Его простили.

— Как простили? — воскликнул я, не ожидая подобного оборота дела.

— Да так! Собрали казаков на площадь; вывели узденя, да и стали читать бумагу; прежде всего его родословную прочли, да через час, по крайней мере, добрались до того, что он сделал и за что судился. Заключили же все тем, «что за приход с оружием в руках в нашу землю и за покушение на жизнь нашего офицера следует его в пример и страх другим — казнить смертию». А потом, как стали брать во внимание «молодые лета подсудимого» (а ему уж за тридцать было) и характер его с азиятскими страстями, и неопытным даже назвали, ну и кончили тем, что он, по адату своему, прав, а потому отправить его на жительство в аул, но держать под присмотром старшин!.. Вот, мол, тебе! Живи теперь под присмотром! А ему очень нужно знать, смотрят за ним или нет!..

Так после этого, скажу вам, султану у нас и житья не было: из-за каждого куста били в него; из-за каждого камня стреляли... просто сил не хватило! Бросил он все и перешел в Чечню. С тех пор и у нас опять смирно стало!

По приглашению хорунжего, я ездил с ним осматривать здешние окрестности. Какая удивительная растительность! Какая богатая природа! Весь наш Кавказский край решительно золотое дно, не говоря уже о Грузии и Армении. Война, бедствие рабочего сословия, мешает здесь всему, хотя и она не в силах уничтожить благосостояние казаков, земля которых — обширный театр военных действий. Любо смотреть на их зажиточные хутора. Мы объехали их кругом и выехали к Кубани; вода стояла мелкая; река шумно катилась по каменистому руслу. День был жаркий, и я с удовольствием заметил какое-то строение, мелькавшее между деревьями; поехали туда и наткнулись на казачий пост. Он выстроен посреди обширной поляны, на самом берегу реки; от него тянется темный лес, [217] разделенный на две половины темно-синею лентою Кубани. Кругом глубокие балки, берега, поросшие камышем, как нельзя более удобные для засады хищников.

Пост — место всевозможных происшествий, страшных драм, а иногда и траги-комических эпизодов кавказской войны; в отношении станиц он то же, что аванпосты для армии: это передовая стража их. Постовая служба есть с тем вместе служба аванпостная, только в обширнейших размерах, потому что неприятеля открывают здесь не по движению его передовой цепи, а по малейшему шороху, который обличает скрывающуюся где нибудь в балке, за камышем, или в лесу шайку.

Беспрестанное ожидание нападения, постоянная бдительность довели казаков до совершенного равнодушия к опасности.

Итак, мы заехали на пост; но, может быть, не все читатели знают, что такое пост? Это казачья команда, числом от двенадцати до двадцати пяти казаков, под начальством урядника или офицера. Подобные команды помещаются в небольших казармах, состоящих из сеней и двух комнат: первая, маленькая, назначается для постового начальника, вторая для остального караула. Казарма выстроена посреди двора, обнесенного забором; над воротами устроена вышка, занимаемая часовыми от восхода до заката солнца; во дворе конюшня для казачьих лошадей, которые остаются по целым суткам оседланными.

Посты на кавказских линиях разделяются на кордонные и внутренние. Кордонными называются те, которые идут по самой границе с непокорными народами, в местах лесистых или удобных для переправы через Кубань в брод. Внутренние посты разбросаны по самой земле линейских казаков и служат как бы второю оборонительною линиею, а в местах опасных тянутся и между самыми станицами. Каждый пост, по ночам, обязан содержать разъезды; днем отряжает трех казаков на отдельные, промежуточные пикеты. Здесь сторожевые казаки помещаются также на высокой каланче (вышке), которая иногда одиноко торчит где нибудь посреди ровной местности. Они обязаны извещать о появлении неприятеля свой пост; пост дает знать в станицу, станица немедленно высылает конный резерв. Если же партия состоит из [218] небольшого числа хищников, посты обязаны преследовать их сами ¹⁰.

Эта тревожная жизнь опасна, тем более, что предприимчивость горцев часто доходит до дерзости. Они ночью прокрадываются в самые посты для того только, чтобы снять часового или подкараулить казака, неосторожно вышедшего из казармы на двор.

Вместо описания кордонной службы, я расскажу несколько случаев, которые ближе познакомят с нею читателей. Вот что было на здешнем посту несколько лет тому назад. Разсказ постараюсь я передать словами казака, бывшего очевидцем происшествия.

— Один раз — говорил он — выбралась ночка туманная да холодная; а Кубань по каменьям бушует — ничего не слыхать за нею. Нагайцы и подкрались к самому посту. Порядок ночной известен им: ворота заперты, казаки в казарме, часовой, до сумерек, на вышке стоит, а тут только по двору ходит. На вышке ночью оставаться нельзя: как раз снимут проклятые. Это бывало. Только подкрались Нагайцы, как я вам сказываю, один и выбрался из них смельчак этакой: захотел отличиться перед своими — вырезать сонных казаков. Вот перебрался он потихоньку через забор, да и смотрит, что на посту делается. В казарме огонь загашен, а часовой возле ворот ходит. Он по стеночке, по стеночке, да позадь самого казака пробрался, шмыг в сени, а ветер на ту пору так и стонет, так и стонет кругом поста, по лесу-то: рев такой — где услышать человека!

Прозевал его часовой. Как забрался он в сени, нащупал двери, отворил их и входит в казарму. Попал он в ту комнату, где урядник с драбантом спал; только темень страшная: Черкесу не видно, куда идти надо. Слышит он, что храпят казаки где-то, а где, не знает. Да чтой-то словно в другой комнате! Стал он вслушиваться и зачал по стене шарпать: дверей ищет! Урядник проснулся, и [219] урядник лихой был, — это точно. Слышал он, как отворились двери, ну да сперва ничего, подумал так, что казак выходил ночью; а потом, как зачал тот возиться, ему и ударилось в голову: что за чорт, дверей отыскать не может, а хмельных, кажись, не было... Однако и виду не подал, лежит себе, не шелохнется.

Достал Черкес кремень, вытащил из ножен шашку, как шаркнет кремнем по ней: искры посыпались, урядник и увидел его.

— Э, так ты вот какой!.. Постой же!..

Протянул он сейчас руку, снял ружье со стены, а оружия вся у него над кроватью висела, и прикинулся опять сонным, да как захрапит, что мочи было, а сам в это время «раз, два» — взвел курок. Лежит и держит винтовку наготове в руках. Только Черкес постоял: «что за оказия? — и тут храпит кто-то?..». Как шаркнул опять кремнем по шашке — урядник бац с ружья!.. Так тот и грохнулся!..

И Господи! Как схватятся казаки!.. Что такое, что такое?..

— Вставайте! — кричит урядник. — Азияты тут!

Поднялась суматоха. Кто кричит: «огню!», кто: «тревога, на конь!». Запалок ¹¹ на посту не было: пока-то достали соломы, да пока размахали ее, а кто попроворней был, и так в потемках хотел выскочить; только первый же, как кинулся, налетел прямо на Черкеса, зацепился, да кубарем как загремит через него, так лбом и отворил двери, только что и крикнул:

— Ой, браты, смотрите, кто-то лежит тут!

Ну, кто как, кто как, выскочили. «Тревога! На конь!» — и побежали за пост; а ночь зги не видно; в такую погоду партию сквозь пальцы пропустить можно, это точно! Да вот и тогда, сколько ездили, а никого не видали, так и вернулись. Стали спрашивать часового, каким это манером Черкес да в казармы пробрался. И тот ничего не знает. Никто не проходил! говорит, да и только.

Вот так то и повадились они у нас по постам лазить. Стоит раз часовой наш возле ворот да прислонился этак к ним, вдруг слышит шорох, а ночь лунная была, [220] светлая, — и видит он, что на крыше конюшни шевелится что-то.

— Кабы коршуны! Так нет вижу, что не коршун, — говорил потом казак этот, — а шевелится! Стал я всматриваться, да и вижу: Черкес лезет! Вот уж так смелый выбрался!.. Только я-то вижу его, проклятого, как есть он, а ему меня не видно: вышкой закрываюсь. Не доглядел он меня и полез по крыше дальше: должно, подумал, что часовой заснул где; а уж я вижу, чего хочет это азиятское рыло! Подполз он к самому краю, да и стал опять вниз заглядывать, не ходит ли часовой возле конюшен самых. Да только свесился, а у меня ружье с нагалища вынуто было, я приложился, да как вдарил: прямо в затылок, так и грохнулся он на двор к нам.

Тож браты с поста повыскакивали. «Что за выстрел?»

— Да вот, говорю, глядите: Азията убил!

А те проклятые, что за постом были, как кинутся и запалили конюшню с двух углов. Схватилось это гореть. Боже ты мой! На силу коней повывели. Так половина нас сейчас посадилась, да за пост, а другая пожар тушить кинулась. Ну, пожар потушили, нечто! А Черкесов и не видали даже, опять ушли, каторжные!..

Не остерегись, не то совсем пост вырежут, не то конюшню подпалят, а сами забегут в сенцы, да и зачнут бить прямо в казаков, как те на тревогу выбегать станут... Вот так то и лошадей с поста угнать могут! У нас это они пытались делать; только, слава Богу, не удавалось им, еще и Черкеса побьем иной раз; а в Черноморье вчастую бывает, особливо в прежнее время бывало, сказывали нам. Да те и казаки-то не угонятся никак за Черкесами: Черкес на коне не в пример ловчей черноморца будет!

— От чего же, растолкуй, пожалуйста.

— Да кто знает, от чего! А так видно, что своим умом только и жить хотели черноморцы эти. Нам, говорят они, от Черкесов ничего перенимать не приходится: мы-де в старину не то крымских Татар, а и Поляков били! Что ж что били! То в старину и было, а теперь, поди вот, и с Черкесом не всегда управятся! Да вот хотя бы пики, ваше благородие: у нас и думать об них позабыли, наши деды, и отцы тоже сперва с пиками [221] ездили; а те так и до сих пор с ними возятся: никак расстаться не могут... Эко добро, подумаешь!.. А в горах что ею сделаешь? Ничего; только самому неловко!.. Оно точно, что как побежали бы Черкесы, так пикою-то их много бы положить можно; да беда, что Черкесы-то не все спину кажут, а в ину пору так и лезут с шашками, а потом и смеются, как казаки пиками-то укрываться начнут!

— А у вас будто бы ни одного поста не вырезали?

— За Кубанью случается, а у нас никогда не вырезали... Пытались, вот же я сказывал вам случаи эти, а чтобы постом да завладеть им, никогда этого не было.

— И не убивали людей?

— Давно-таки и этого не слыхать, хотя, что говорить, завсегда они могут... да вот лучше я вам опять скажу про случай, про один.

Забрался Черкес на пост. Этот и пост-то недалеко от нас: версты четыре, больше того нету. Высмотрел он, что нет часового, да в сенцы, да в сенцах-то грудь на грудь с часовым и столкнулся... Как крикнет казак вдруг: «кто идет?».

Азият прямо бац, с пистоля, да назад!.. Разумеется, промахнулся он; в сенцах темно было: на голос стрелял. Как выстрелил он, казак тоже с пистоля: бац! и кинулся за ним. Выскочили оба на двор, да так то обхватились, что ни тот, ни другой кинжала даже не успел вытянуть; зачали бороться; шум завели такой, что страх, а казаки не слышат! Боролись они, боролись, казак и осилил: придавил его к рогатке, что возле ворот стоит, и ну его на кол переть, а кол вострый. Видит Черкес, что совсем этак пропадет он, вырвет у казака свою руку, как вытянет вдруг, у него же, у казака этого, кинжал, и ну им шпырять в бока. Казак не поддается, все его на кол прет, а тот его кинжалом — да и полно!..

Зарезал бы Азият его, да вишь ведь, где казаку-то счастье припало!.. Была на посту собаченка: как заслышала она дух азиятский — а собаки его терпеть не могут, все одно, как ихние собаки — нашего, на версту, проклятые, слышат! — как зачала она брехать в казармы, а сама так и рвется к сенцам. Казак один и проснулся, вышел в сени: никого нет! «Что, мол, такое, с чего это собака брешет?» — а [222] она, как отворил он двери, так и кинулась на двор прямо; казак за нею, а тут и шум слыхать стало...

Он сейчас: «что такое?».

— Чего вы там спите, — кричит часовой — я шумел, шумел, — никто не слышит! Помоги, брат, совсем Азият зарезал!

Казак сейчас в казарму, схватил ружье и выбегает.

— Где ты? — кричит.

А ночь не то, чтобы темная была, да по одеже сразу своего от Азията не отличишь. Так часовой этот закричал уж: «Смотри, брат, я сверху; Азият подо мною!» а сам высвободил тоже от него руку, да шапку с него и тащит... стащил шапку, а голова бритая, вот она и засветилась...

Так уж тот казак, как приложил ружье прямо ко лбу, как вдарит, так и разнес Азияту череп весь.

Так вот ведь мало, мало, что не зарезал же. Да сколько у нас случаев по постах, по этих; не то по кордону, а и по внутренним нельзя уберечься! Опасная эта служба по постах, ваше благородие! Нет ее опаснее! Положим, вот теперь, открыли партию, выскочило с поста человек восемь, десять, сколько можно взять, гонят за партиею по сакме, а лошади у нас измучены по тревогам бывают: под одним пристал конь, другой шагом поехал, и кончится тем, что бежит офицер, или урядник с тремя казаками, а отстать не могут: пост уж должен беспременно выследить партию до самых границ ихних.

— Ну, а если они наткнутся на партию человек в двадцать, ведь бывает же так: что тогда делают? — перебил я.

— Да что?.. Случается, что и пропадают казаки, нельзя без этого! На то они постовые, на то и посты самые становятся: всякое, значит, спокойствие земли от них зависит.

— Ну и у вас это случалось?

— Как не случаться!.. Да вот позвольте нынешнею осенью, что станичников повырубили...

— Где же это?

— Опять на соседнем посту было: ночь припала бурная, да бурная; что дерев тогда в лесу посломала, буря эта, сочесть нельзя! На посту спали, а часовой возле сидел; сидел это часовой, как я сказываю, и слышит вдруг топот, мимо [223] самого поста конные едут. Он насторожился: говорит кто-то там по русски: «Эка розиня, часовой-то, спит себе, и не слышит, что мимо самого носа его едут!».

— Зайдти разве да прирезать его! — отвечал другой.

А часовой ничего: известно, он подумал так, что это беспременно станичники смеются... принял людей этих за разъезд казацкий. Стал слушать дальше.

— Нет! — говорит чей-то голос — не делай этого, Колосов: чорт с ним, пожалуй и пост поднимется.

Как услыхал это казак, так его и дернуло; кинулся в казарму, как крикнет там:

— Тревога!

Выскочили казаки.

— Что такое?

— Сейчас, — говорит, — около поста конные проехали.

— Ну что ж, что конные?.. Може, это разъезд!

— Кабы да в этом разъезде Колосова ¹² не было... сам слышал я, как его по фамилии обозвал кто-то!

Ну, Колосов, так шутить нечего! Крикнули: «на конь»! Выбежали с поста, а дождик так и льет, так и льет... да как грянет гром, индо лес затрещал; а потом молонья, как сверкнет вдруг: вот и партия!.. Только увидали наши Черкесов, как грохнут с ружей, а те по нас, тож на огонь стреляли... А мгла да хмара еще пуще взялась по лесу... Бежим, бежим. Что сверкнет молонья, то и видим партию, а настояще не знаем, где она есть.

Светать стало, глядим: нет партии! Куда девалась?.. Спустились казаки в ложбину, речка там небольшая течет, а по самому берегу — сакма; только на сакму повернули, как вдали и зачернелось что-то.

— Кабы не кош это? — говорят казаки.

— Не то кош, не то бес его знает, что это такое?..

Подбежали ближе и увидали Черкесов.

«Партия!» закричали передние и только было разбежались, как Черкесы гикнут на наших, да человек с тридцать их! Наши назад! Много тогда они порубили станичников! У Азиятов кони крепкие, а у наших поморились и не уйдут! [224]

Да уж на счастье наше в ложбину резерв со станицы вскочил. Вот Черкесы, как увидели резерв этот, полно гнаться, сами назад! Только повернули, а навстречу им другая станица забежала и обкружила. Что тут им делать? Пробиться нельзя: всех бы положили! Кинуться вправо — так это степь будет; опять не след им, потому совсем тогда от Кубани отхватят... Так они что? Повернули к реке, накинули бурки на головы лошадям, да прямо с кручи-то бух, бух в воду. Задние как столпились наконец, друг дружке и мешают... слышно нам, как они нагайками работают: луп! луп! А кони нейдут, фыркают, на дыбы подымаются, а наши уж задних рубят: так они, как поспрыгивают с седел, да пешими и ну кидаться!

Ну много и их порубили тогда, одних лошадей семнадцать досталось казакам, да с седлами, совсем, да свой табун назад отбили, да пленных двух: вот как расколотили партию! Ну, точно, что этак-то не всегда случается.

— Да главная вещь наши сами виноваты, неосторожны, ваше благородие, уж очень! — вмешался в разговор молодой казак. — Накроем это, случаем, где партию, да не разобравши ничего и кинемся; заметим, что их много, тогда уж, как рубить зачнут; а кабы не то, никогда бы Черкес не рубил!

— Да, толкуй ты, — перебил старый казак с недовольным видом, — видали и мы, чай, не меньше твоего! Вот как ставропольских-то две сотни повырубили, ведь это и на твоей памяти было! Что тому? Годов двенадцать, больше не будет. А ты вот свое толкуешь: не вырубил бы он!

— Как две сотни вырубили? — спросил я. — Неужели же всех? Кто нибудь да остался же верно?

— Никого не осталось, говорю я! — продолжал казак. — Двух только, и то крепко да крепко раненых подняли наши, да и те померли; не успели до лагеря довезти даже... Вот-то голосу по линии было тогда, послушать бы! Да вот как: с какой семьи три брата было, с какой — два, а с какой — так отец со всеми сынами: всех побили! Подумать же, что тогда сирот да вдов пооставалось, что семей пораззорилось!.. А ты вот что толкуешь: ничего, мол, Черкесы эти!

— Слышали и мы про это, дяденька, слышали, — отозвался опять молодой казак, — что говорить! Ну, только это [225] случилось от них, от самих же, ни от кого! А то как бы да две сотни повырубить!

— Гм!.. Как повырубили? Вот как я тебе скажу, как повырубили, так тогда уж и ты свое сказывай, а мы послушаем! Ходили за Белую речку наши, — начал старик, — это самое там, где Магомет-Аминов живет ихний; пришли туда, стали леса черкесские жечь, а ставропольских-то и поставили впереди всех. Что толковать: сами напросились, думали тож, вот как и ты, все одно — шутка эта!.. О самый полдень, может, эти Черкесы — а человек их с тысячу в сборе было — и стали подходить к нашим; подошли это они, да по балкам и положились залогами, а человек их сколько — шасть из лесу, да как нарезались на ставропольских, как вдарили по них с ружей, так и вытянулся часовой наш, а они сейчас в сторону и пошли уходить.

Казаками тогда войсковой старшина командовал, и вояка страшный был, по всех горах славился. Как крикнет он: «На конь! Ну, ставропольские, за мною!» а сам выхватил шашку да впереди всех, так и стелется его конь по земле. «Стыдно — кричит — братцы, коли да не догоним их!..». У, вояка ж он был! Только пробежали наши за балки, где эти залоги были, как выскочут те: видимо-невидимо! Налетели на ставропольских так, что даже спешиться не успели наши ¹³. Столпились сотни в кучу, да друг дружки и держутся: не даром, мол, хоть в руки-то отдаться им!

Так тут сеча была! Ни одного нашего не выпустили!.. Прибежали с отряда резервы, да опоздали на выручку: там уж покончили все! Глянули мы окрест-то, страх индо так и побежал по закожею; что крови розлито: лужи стоят просто; а казаки лежат кучами, в куски посрублены! Ну только ни оружия, ни одежи ничего с них не тронули Черкесы эти, не успели видно, одних коней угнали; ну и своих убитых увезли, оттого и не знаем, какая у них страта в людях; должно, тоже немалая, потому по покойникам нашим видно, что не даром отдавались.

Посреди мертвецов нашли мы двух раненых, так еле [226] дышут. Подняли мы их, они и рассказали все, что у них сделалось. Ну, в один голос говорят, что жаль им станичников, а и того пуще жаль войскового старшину самого: не будет уж такого у нас! говорят».

Старик замолчал.

— Много нашего брата пропадает, — начал он после некоторого молчания, — говорят, что мы сами виноваты: неосторожны! Да пропадают-то ведь не то, чтобы совсем от собственной беспечности, а случаи припадают такие. Вот опять скажу о службе на постах на этих: был у нас урядник, произвели его, только что мы из Азиятской Турции пришли. Джигит он был, как есть, ничего не боялся! Думали конца ему не будет. Завсегда ходил при оружии, пистоль так и держал за поясом; а в хате что пистоли, что винтовки; и сколько их там ни было, завсегда висели на гвоздях позаряженные, — настояще, как у Нагайца! Так и прозвали его шуткою Азиятом. Станут, бывало, ему смеяться это, он и говорит:

— Нехорошо, братцы, смеяться с этого: разве что против казачества делаю? Да у меня на то оружие всегда ноготове, а и конь один стоит поседланный; оттого, сами знаете, не я Азиятов, а Азияты меня боятся.

Так вот ведь и с ним какая статья вышла:

Стоял он на посту раз, время было осеннее; Нагайцы что-то присмирели о ту пору: месяц прошел, а о них даже и слухов не было. Оно, если сказать, так это время еще опаснее, потому что каждый день уж надо дожидать нападения...

Вот как угомонились немного эти Нагайцы, казаки постовые подходят раз к уряднику и просятся, чтобы тот отпустил их с поста. «Мы — говорят — только леску нарубим немного: по хозяйству нужно». А лес-от близехонько был, и лес хороший такой, пригодный, значит, для поделок разных: ложки, чашки, все с него сделать можно. Выслушал их урядник и говорит:

— Подождите, пойдем вместе! Это, — говорит, — точно, пока осень-то держит, леску пораздобыться надо!

Хорошо, пришли они в лес, ходят, выбирают, где бы дерево посрубить лучшее, а день был жаркий, даром что осень стояла. Казаки пораздевались, да не то, что оружие, а [227] черкесски, бешметы — все поснимали, в рубахах одних остались. Пошли дальше в лес, а при одеже двух казаков оставили. Пошел и урядник, раздевшись; только винтовки все с рук не выпускает — уж такую привычку имел себе. Ходили, ходили, урядник и напал на древо, стал его рассматривать, а винтовку положил на земь тут же, да оглянулся вдруг, а вдалеке так еще лучше древо стоит: он пошел туда, да только зачал рубить его, как вспомнил вдруг, что винтовку забыл. Вернулся скорее назад — хвать, а винтовки нету, а место то самое: он заприметил его. Испугался урядник, испугался, может, первый раз в жизни, кинулся он скликать казаков своих, а те и сами бегут: лица нет ни на ком!

— Азияты, — кричат, — в лес приехали!

Не успели они потолковать между собою, что и как сделать, как загремят в лесу выстрелы; видят наши — плохо, побегли к тому месту, где одежу да оружие пооставляли; смотрят, а оттуда уж казаков сторожевых отбили. Бегут те, да только успели крикнуть: «спасайтесь, братцы, Азияты здесь!», а сами в кусты, да кустами и пошли уходить.

А много ли, мало ли Азиятов, кто их знает! Да ежели и немного, так что ж они безоружные-то сделать могут? Как тут быть?.. Порешили так, чтобы бежать в разные стороны, а вместе всем не держаться, затем, что как они все безоружны, то помощь подавать друг другу нечего, а коли вместе держаться, так перебьют их Азияты с ружей, а поодиночке еще и пробраться можно. Только стали разбегаться, как Азияты заметили их и вдарили с ружей: одного казака до смерти убили, а уряднику этому пуля как раз к между ребер угадала; упал он сперва, а потом как схватится, да в кусты, а один Азият за ним! Видит урядник, что не может уйдти он: крепко ранили, приходится пропадать; одно, что сил, уже нету, а другое опять — оружия при нем никакого, один топор в руках. Топора-то он не бросил: авось, думает, пригодится!

Только стал догонять его Нагаец — «чок!» с пистоля: обрубился! ¹⁴ Остановился тот, ну пороху свежего сыпать, а урядник все бежит, только раненому где уж убежать-то, а [228] Нагаец опять догнал: вот он! «чох! чох!» в него с пистолета, обрубается да и полно: кремень неисправный что ли... Озлился Азият, кинул пистоль, да за шашку! Тут и урядник остановился: ждет! Только подбежал Нагаец, как пужнет он топором в него. Так какую же имел силу человек! Попал этот топор в Нагайца и врезался в бок прямо; опрокинулся тот на земь да и стонет; урядник было к нему, хотел, значит, оружие снять, да немного недобег, упал! Видит, плохо: другие Азияты набрести могут; взял он и пополз в кусты, все хотел схорониться там по балкам где нибудь, да забился в такую трущобу, что и солнца не видно, там и остался.

Ну, пока казаки прибежали с поста да со станицы, а на дворе уж ночь, да росистая, да холодная — беда просто! К утру нашли и урядника, лежит в кустах, весь в горячке, взяли его, привезли в госпиталь. Рана была хоть и опасная, да он ничего, может быть, и выжил бы, потому крепкий человек был; только как на росе полежал раздевшись, простудился очень. Промучился, промучился он до вечерен, да и помер.

К тому это говорю я, ваше благородие, что молодец он был, настоящий джигит, и все думали, что никогда не пропадет он даром, ан Бог-то вон какой конец ему судил! Судьба уж такая!..

Расскащик замолчал и окинул глазами кружок своих слушателей. Все молчали. Молодой казак, обвинявший своих братьев в неосмотрительности, ничего уже не возражал.

ДРАГУН.

Комментарии

1. Первая статья напечатана в 3 № «Военного Сборника» за 1861 г.

2. Племя это живет по протяжению левого берега Кубани, от станицы Убежинской до Тифлисской.

3. Кавказские тайцы обыкновенно сопровождаются мерным и однообразным хлопаньем в ладоши всех присутствующих. Эта оригинальная музыка часто заглушает музыку инструментальную, да и слава Богу! Потому что европейскому уху трудно привыкнуть к раздирающим звукам горской музыки. Авт.

4. Бубен.

5. Чтобы поспеть на нашей кавалерийской лошади за черкесскою, идущею своею проходью, нужно ехать крупною рысью; а кто не знает, до какой степени утомителен этот аллюр на значительном пространстве, и в особенности на тряской лошади? Авт.

6. Зажечь коня значит запалить его. Авт.

7. Совсем противоположное мы видели на левом фланге, где мирные аулы подвержены гораздо сильнейшей опасности, нежели даже казацкие станицы: они испытывают страшную месть своих немирных единоверцев. Авт.

8. Султанское достоинство между нагайскими племенами то же, что княжеское между Черкесами.

9. Канлы — кровомщение.

10. На случай же неожиданного вторжения большого числа горцев, для скорейшайшего распространения тревоги по линии, близ каждого поста находится столб, обмотанный соломою, а на вершине его прикреплена смоляная бочка. Стоит только поджечь солому: пламя, быстро извиваясь по ней, доходит до бочки, которая немедленно вспыхивает и горит ярко и продолжительно, отбрасывая в темные ночи далеко вокруг огромное зарево. Этими сигналами станицы извещают одна другую, и все резервы скачут прямо к угрожаемому пункту. Авт.

11. Зажигательных спичек.

12. Колосов беглый артиллерийский казак. Это своего рода замечательная личность на правом фланге. О судьбе его я слышал от его станичников, и когда нибудь скажу о нем несколько слов в отдельном рассказе. Авт.

13. В отчаянных случаях, линейские казаки всегда спешиваются, батуют коней в кружок и из-за них ведут оборону. Горцам никогда не удается расстроить эти утлые укрепления. Кто не помнит геройской обороны Крюковского и Суслова? Авт.

14. Обрубился — осекся.

Текст воспроизведен по изданию: Несколько дней на Кубани. (Из путевых записок, веденных на Кавказе в 1853-1856 годах) // Военный сборник, № 5. 1861