ПОТТО В. А.

НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НА КУБАНИ

(Из путевых записок, веденных на Кавказе в 1853-1856 годах.)

I.

Осенью, по окончании последней Турецкой войны, мне случилось проезжать по Кубанской линии.

В Георгиевске я своротил с большой дороги и поехал на Пятигорск, надеясь скорее отыскать там обывательскую подводу до станицы С*. В станице С* жил добрый товарищ моего детства, хорунжий X*, с которым я не встречался с самого дня выпуска, и теперь не хотел пропустить удобного случая увидаться с ним.

Мне предстояло проехать с небольшим сто верст. Была прекрасная осень, сильные жары прошли, дождей еще не было, дороги не успели испортиться, и, следовательно, путешествие не представляло ничего затруднительного; напротив, оно было даже приятно. В качестве путешественника, я запасся бумагою и карандашом, решившись записывать все, что мне встретится любопытного. И как не встретить много любопытного, путешествуя по Кавказу?

Я пробыл лишь несколько дней на Кубани, но видел столько нового, слышал столько рассказов о пограничном житье-бытье, что не мог оставить запас моего портфеля без употребления.

Плодом моих тогдашних наблюдений и впечатлений я хочу теперь поделиться с читателями, предуведомляя их, [152] что все мною слышанное я решился передать в той самой простоте, как оно мне рассказано.

Прежде всего бросим общий взгляд на Верхне-Кубанскую линию и характер ее коренных обитателей.

Прикубанская местность не производит на путешественника сильного впечатления, в особенности, если он видит ее после живописных окрестностей Пятигорска. Та часть, в которой мне довелось быть, представляет обширную равнину, простирающуюся до самого подножия главного Кавказского хребта. Некоторые отдельные возвышенности и глубокие котловины, поросшие вековыми лесами, не могут изменить общего степного характера местности.

С обитателями Кубанской линии, линейными казаками, и с бытом их я имел случай познакомиться еще несколько ранее этой поездки, во время моего двухлетнего пребывания на Кавказе.

Казацкие станицы Кубанской линии, большею частью, обрыты рвом, за которым находится вал, увенчанный высоким колючим плетнем. Станица имеет несколько ворот. В местах опасных, над воротами устраиваются вышки, на которых день и ночь стоят часовые. Близ станичного правления находится казарма и при ней конюшня для казачьего резерва, который обязан выскакивать на тревогу, в случае появления в окрестностях неприятельской партии. Оборона станиц усиливается двумя пушками, при которых должность артиллеристов, по большей части, исполняют казаки, служившие в конных батареях кавказского линейного войска.

Церкви во многих станицах имеют каменную ограду, с бойницами. Это — последнее убежище жителей, в случае, если горцы ворвутся в станичные ворота. Насколько подобное внутреннее укрепление полезно, можно пояснить примером. В Сенгилеевской станице (Станица Ставропольская казачьего линейного полка, верстах в 30 от Ставрополя.), мне рассказывали, что, в 1848 году, горские хищники, в числе около 2,000 человек, ворвались в станицу; но жители успели запереться за церковною оградою, отразили первое нападение хищников и держались там до тех пор, пока не подоспели наши отряды.

Обитатели станиц — или здешние казаки-старожилы, или [153] недавно переселенные сюда из разных губерний. Старожилы, большею частью, выходцы с Дона и Хопра. «Это еще деды наши вышли, а уж родители-то наши тут родились!» говорить мне один пожилой казак. Что же касается недавних переселенцев (из крестьян), то вот что мне раз сказывали о переселении их на Кубанскую линию:

По мере успехов нашего оружия на Кавказе, укрепленные казачьи линии, с каждым годом, глубже и глубже вдаются в земли непокорных горцев. Для заселения станиц на этих новых линиях, требуются казаки старые, не только ознакомленные с краем и духом противников, но и хорошие хозяева, потому что вновь заводить хозяйство, при близком соседстве беспокойного и предприимчивого неприятеля, нелегко.

В прикубанских станицах, казаки кидали жеребий между собою и, по решению жеребья, выселялись целыми семьями на новую землю. Для замещения же убыли в тех станицах, из которых они выходили, назначались переселенцы.

Переселялись, большею частью, мужики небогатые, которым нечего было покидать на родине: «от добра добра не ищут». Обыкновенно, несколько семей вместе, сложившись между собою, покупали лошадь и тележку, на которую складывали свое скудное имущество, а сами шли пешком. По прибытии на линию, прежде всего давалось им три года льготного времени, для устройства хозяйства. Кроме того, отпускалось переселенцам пособие от казны на постройку домов; земли каждый получал вдоволь.

Водворившись на Кубани, переселенец делается казаком-линейцем, и жизнь его начинает слагаться из двойственной заботы воина и земледельца. Следующие после льготы три года переселенец употребляет только на ближайшую постовую службу: здесь он знакомится с кавказскою войною. Это его первоначальная школа. «Добрые ребята переселенцы эти — говорит мне один старый казак — да видов еще не видывали, за Кубань не хаживали, ну, и не приловчились, бедняги, и тяжело им возиться с Азиятами!» Но беспрестанные стычки с неприятелем служат переселенцу скорым способом к его военному образованию. Что же касается до его хозяйства, то оно устраивается по образцу хозяйства других казаков.

Вообще, все казаки занимаются земледелием, скотоводством [154] и пчеловодством, а некоторые разводят виноград и делают вино. Всякий казак имеет лошадь и пары две рабочих волов. Бедности и нищеты вы не встретите на линии. Земля здесь сторицею вознаграждала бы труды земледельца, если бы горцы не наносили иногда самых чувствительных ударов казацкому хозяйству.

В станице каждый казак живет под охраною своих товарищей; но богатому казаку жизнь в станице представляет большие неудобства, потому что богатство его заключается в домашнем скоте, которого содержание в станице стоит очень дорого, так как стадам дозволяется оставаться в поле лишь от восхода до заката солнца, и то только в ясные, светлые дни. Богатому казаку, т. с. имеющему значительное стадо, жить в станице, кроме дороговизны сухого корма, представляет еще неудобство и теснота: некуда девать ни самих животных, ни сделанных для них запасов. Вот что заставляет казака перебираться из станицы на хутор.

Наружным видом и устройством казацкие хутора на Кубанской линии напоминают хутора Малороссии. Места для них выбираются, обыкновенно, в отдалении от станицы, иногда верстах в двенадцати или в пятнадцати от нее, преимущественно близ воды. На избранном месте казак строит избу, конюшни, хлева и другие хозяйственные заведения, обносит все это, по кавказскому обычаю, крепким забором, с хорошими воротами, и тут же, поблизости, заводит огороды, поля для посевов, пастбища и сады.

Неподалеку от одного хутора выстраивается другой, там третий и так далее. Все эти строения тонут в густой зелени; все они разбросаны в живописном беспорядке, без всякого плана, на довольно значительном пространстве. Неудобство жизни на хуторе состоит в том, что жилища эти служат почти всегда приманкою хищникам. Казаки, в них обитающие, озабочиваясь собственною обороною, не всегда могут помогать друг другу; к тому же, хуторян мало, а станицы далеко, и потому не всегда имеют возможность подать своевременную помощь хутору, на который произведено нападение. Таким-то образом, если наружный вид хуторов Кубанской линии и напоминает Малороссию, зато жизнь в этих хуторах имеет [155] мало общего с мирною жизнью и хуторами благословенного юга России.

Несмотря на беспрерывно грозящую им опасность, казаки живут в своих хуторах не только не тревожась этою опасностью, но даже, можно сказать, беспечно. Эта беспечность лежит в их малороссийской, или, вообще, русской натуре, отчасти же проистекает из того обстоятельства, что казаки, родившиеся на Кубани, никогда и не думали о более спокойной жизни и с детства привыкли к мысли о беспрерывной опасности, как к самой обыденной вещи.

Рогатый скот, составляющий главное богатство казаков, довольно хорошей породы. Он употребляется в домашнем быту для всех полевых работ. Кожи его идут, между прочим, на выделку ремней. Сыромятные ремни кавказской выделки известны у нас под общим именем кабардинских. Они тонки, мягки и никогда не раскисают. С самой сытой скотины, в особенности убитой осенью, выходят самые лучшие ремни. Способ их выделки весьма прост. Снятую шкуру сейчас же очищают от шерсти, развешивают на солнце и тут же начинают ее мять руками. Вот и весь процесс приготовления здешних кож. Потом ее разрезывают на ремни и выкрашивают кольгою. Хороший работник в день успевает приготовить половину целой кожи.

Из ремней, выделанных по этому способу, приготовляют пояса шачечные и ружейные перевязи, уздечки, подпруги, пахвы, недоуздки и треноги. Если ремни не должны черниться, то, при выделке их, очищенная от шерсти кожа должна быть тщательно вымыта водою с мылом. Самые белые ремни выходят из черной скотины. Они употребляются исключительно на седельные принадлежности и с серебряным набором составляют предмет щегольства между офицерами и зажиточными казаками.

Обыкновенные же ремни, квашеные, выделываются казаками мало и идут собственно на упряжь. Выделкою их занимаются с успехом крестьяне Ставропольской губернии. За выделку кож платят весьма недорого; а чаще делается уговор, что половина выделанных ремней принадлежит хозяину кожи, а другая — кожевнику.

Но как ни хороши ремни, выделываемые казаками, они [156] все-таки далеко уступают Черкесским. Черкесский способ выделки ремней такой же, что и у казаков; но черкесский ремень мягче, тоньше и прочнее. Казаки охотно выменивают их у горцев, вместе с другими предметами. Об этой мене можно сказать несколько слов.

На линии и при некоторых укреплениях за Кубанью устроены особые дворы, куда собираются, в известные дни, казаки и горцы на сатовку, как говорят на Кавказе (До 1856 года меновые дворы на кавказских линиях, кажется, находились только при карантинных заставах Амар-Аджи-Юртовской, Червленской, Прохладинской — на левом, и Прочно-Окопской, Усть-Лабинской и Баталпашинской — на правом флангах. Сверх того, при станицах: Пришибинской и Бургустанской, в крепости Нальчике и, наконец, при укреплении Махашевском, Темиргоевском и Тенгинском. Авт.). Меновой двор разделяется поперек двумя параллельными решетками, на расстоянии шага или двух одна от другой. С одной стороны этих решеток собираются казаки, с другой — горцы. Устройством такого порядка удерживаются столкновения между воинственными торговцами.

Немирные горцы привозят свои товары в ближайшие аулы, поручая променивать их своим кунакам, а часто, пользуясь случаем поближе взглянуть на Русских, и сами вмешиваются в толпы мирных горцев. Каждый из них, являющийся на ставку, обязан где-нибудь оставить свое оружие; при себе позволяют иметь одни кинжалы, да и то только из уважения к обычаю закубанцев. В промежутках между решетками ходят полицейские солдаты, обязанные наблюдать не только за порядком, но и за тем, чтобы все приобретаемые от горцев товары представлялись в карантин, где они выдерживают определенный срок или подвергаются окурке, в предупреждение заразительных болезней, появляющихся иногда в закубанских аулах.

Предметы мены до крайности разнообразны: всякий меняет, что может, иные даже не по нужде, а просто из страсти к меновым сделкам или из желания потолкаться в толпе и наслушаться базарных толков.

— Эй, знаком! кричит казак, что есть мочи, перевешиваясь через решетку.

Горец приближается.

— Чекмень сату? (Черкесска продается?) [157]

— Сату! отвечает важно горец.

— Что сату? (Что стоит?)

— Два сом… три сом (т. е. два рубля, три рубля).

Начинается переторжка. Казак из всех сил бьется доказать, что три рубля дорого, да и хотел-то, вишь, горец за нее всего два; но горец не податлив и умеет настоять на своем.

— Заптра придош… сегодня нет сату! отвечает он важно, отодвигаясь от решетки.

В устах горца это отказ решительный, потому что он от своих слов уже ни под каким видом не отступит. Полицейские, между тем, зорко смотрят, чтобы купленное у горца не отправилось в станицу без карантинного визита, а визит этот, в свою очередь, казак не жалует, по той причине, что он всегда требует кое-каких непредвидимых расходов.

Горцы, обыкновенно, выставляют, являясь на меновой торг: готовую одежду, шитые наговицы, чевяки, сукна, ремни, курпей, бурки, галуны, сафьянные изделия, роскошно вышитые серебром и золотом, и тому подобные вещи, но самое главное — строевой лес всех возможных сортов. Горцы отдают его за весьма низкую цену: таким образом, целая арба (пудов сорок) обходится казакам по 90, 80 и даже 75 копеек.

С нашей стороны променивается от правительства соль, в которой за Кубанью чувствуется большой недостаток. Соль больше продают на чистые деньги, от 40 до 30 к. сер. за пуд. После соли первое место занимают лавочные товары, наконец пшеница, лен, фрукты, деревянная посуда, ложки, миски, а отчасти рогатый и в особенности рабочий скот.

Мелочная торговля и здесь, как на всем Кавказе, почти вся без исключения находится в руках Армян. В их лавках вы найдете: холст, полотна, ситцы, шерстяные и шелковые, преимущественно кавказские, материи и другие всевозможные ткани, от грубой китайки до дорогого атласа. Приезжают сюда с товарами и русские купцы, известные под именем «коробочников».

Казаков, занимающихся собственно каким-нибудь ремеслом, мало. Есть плотники, сапожники, седельники, кожевники, [158] портные; но все эти ремесла не составляют исключительных занятий отдельных лиц. В некоторых станицах живут серебренники, весьма хорошо обделывающие оружие и другие вещи под чернь. Женщины, кроме домашних работ, ткут галуны, валяют шерсть, выделывают сукна. Многие вышивают по сафьяну золотом и серебром; но и эта работа в отношении чистоты и вкуса далеко уступает черкесской.

Одежда и вооружение линейных казаков столько раз описаны, что говорить об этом было бы излишним повторением. Боевой и домашний костюм их все одна и та же черкеска произвольного цвета. Форменные мундиры надевают редко. Старики носят низенькие папахи и черкески без гозырей. Женщины одеваются в русское платье и носят головной платок по-русски.

Казацкая пирушка никогда не обходится без воинственных песен, без стрельбы из ружей и пистолетов. Настоящий казак без кинжала и пистолета не сделает и шагу, и, по первому предложению, несколько выстрелов разом загремят в хате, где собрались на пирушку. Сам хозяин следует общему увлечению: он схватывает со стены ружье, и крики: «будь здоров!» смешиваются в один общий гул с выстрелами. Казаки пьют и стреляют. Комната наполняется дымом и пороховым запахом; стекла звенят и дрожат от непрерывного грохота пистолетных выстрелов. Конечно, не хорошо, если они и совсем повылетают; но что же делать, когда для казака не существует гулянья без выстрела, точно так, как у нас пляска — без песни или музыки. Женщины давно привыкли к подобным проделкам своих мужей и спокойно занимаются в уголку своим делом или еще и потчуют подгулявших сожителей.

Даже мальчишки трех, четырех лет увлечены общим весельем и не хотят отстать от взрослых, трутся между ними и лепечут «дядинька, дай мне, дай мне!… пускай я выстрелю!…» Старый казак со снисходительною улыбкою дает мальчику заряженный пистолет. Пистолет и ружье заменяют ему детские игрушки: как же не сделаться ему со временем истинным, лихим, кавказским наездником!

Что касается до женских забав, то здесь сохранился [159] хоровод, который составляется преимущественно по праздничным дням, везде, где только соберутся молодые казачки. Дело, обыкновенно, идет чинно, пока не вмешаются парубки; с парубками же является непременная гармоника, иногда и скрыпица, песни делаются живее, пляска разнообразнее, и от хоровода незаметно переходят в игры: горелки, кошка-мышка, и другим все более и более шумным забавам.

Но самое оживленное время в станице это, конечно, последние дни масляницы. Казачки собираются на станичную площадь и ходят хороводами; казаки едут туда же верхами; собирается почти вся станица; садятся на коней молодые, садятся и старики, уже давно отслужившие срок свой… Начинается джигитовка… чудесная кавказская джигитовка!… Едва ли найдется волтижерская труппа, которую можно бы поставить в уровень с кавказскими джигитами, конечно, если возьмем в соображение, что джигитовка производится в чистом поле, часто на бешеных конях и людьми, обвешанными оружием… Вот во весь дух несется казак; он стоит на седле и машет папахою. Другой бросил поводья и, свесившись с седла, загребает рукою землю, песок, а если щедрые господа бросают деньги — поднимет и пятачок!… Третий на всем скаку соскакивает с лошади и, не останавливаясь, опять вспрыгивает в седло; а тот, на полном карьере, спешился, положил на землю коня и стреляет из-за него, как из-за бруствера… и все это делается с гиком, с бесконечною стрельбою из ружей и пистолетов. «Что пороху потратят этого — говорит мне один казак — не дай Бог… просто, фунтов не меньше, как десять, иной расстреляет!…»

При этом составляются пари: стреляют в бумагу, ставят на землю яйцо или небольшую рюмку, и джигит должен на скаку разбить ее из пистолета. С одного русского купчика, забравшегося посмотреть на такую диковинку, скакавший мимо казак сорвал вдруг шапку, кинул ее вверх, и в одну минуту другие казаки осыпали ее ружейными выстрелами: шапку разбили вдребезги… Можно себе представить положение ошеломленного купчика!…

Не всегда, однако, дело обходится без неприятных случаев; но это не побуждает казаков оставить джигитовку. [160] Однажды, я заговорил с казаком о печальном приключении, случившемся во время джигитовки, и прибавил: (Два казака гнались один за другим. Задний выстрелил из пистолета и попал переднему в черкеску — черкеска зажглась. Тогда тот обернулся на седле, выстрелил из ружья назад и положил своего товарища на месте. Все дело произошло от того, что заряд в ружье был прибит не паклею, а волосом из конской гривы. Другой казак выстрелил около хоровода и пыжом ранил одну девушку: рана была так значительна, что ей едва не отрезали ногу. Авт.)

— Что ж вы не бросаете джигитовки после таких случаев?

— Зачем бросать? отвечал казак: — никогда не бросим. Пока живы, все джигитовать будем: этого никто не запретит. А что вот насчет этого-то, что вы говорите мне, так уж это, видно, судьба их была такая!…

II.

— Вон и станица, ваше благородие! сказал мне казак-подводчик, указывая кнутом вперед по дороге: — вот кресты замаячили.

— Далеко до нее?

— Нет, недалечко: вот под горку спустимся — она и будет.

— Ну, так, потрогивай, брат!

Казак прикрикнул на лошадей, и скоро мы въехали в станицу. Я прочел крупную надпись на черной доске, прибитой к воротам: «Станица такая-то; такою-то кавказскою линейного казачьего полка; домов столько-то; жителей столько-то». Я остановил первого попавшегося мне казака и спросил его;

— Знаешь ты хорунжего **?

— Знаю.

— Где он живет?

— На хуторе.

— А где хутор?

— Верствов пять от станицы, больше того не будет.

— Как бы мне достать провожатых туда?

— Отчего не достать, ваше благородие, отвечал он, рассмотрев мою офицерскую фуражку: — это можно. Да вы к ним изволите ехать? спросил он, помолчав немного.

— К нему… Без провожатых я не найду дороги. [161]

— Точно, ваше благородие, коли не были, не найдете. Где уж искать ее, дорогу-то…

Пока казак отправился отыскивать провожатых, я, в ожидании его возвращения, сел на завалинку у его хаты. Так просидел я долго. Приближался вечер. Передо мною прошел казацкий скот, пробежал небольшой, резвый табун лошадей, проехало несколько казаков, вероятно, возвращавшихся с окрестных пикетов. Скоро улица опустела, и я с прискорбием заметил, что станичные ворота запирались.

Что было делать?… Твердо решившись ночевать на хуторе, я кинулся к станичному начальнику. Казачьего офицера не было дома, и его должность исправлял на этот раз урядник. Узнав, кто я и куда еду, он согласился пропустить меня, но не иначе, как в сопровождении трех или, по крайней мере, двух линейцев. К счастью, казаки мои были готовы.

— Ну, езжайте себе, ваше благородие, час добрый! говорил урядник, провожая меня на крыльцо: — да только торопитесь ехать-то: на дворе ночь близка, а по ночам тут ездить не совсем ладно. — Да вы смотрите, обратился он к казакам: — не вздумайте с их благородием ближайшей дорогой ехать.

— Не поедем, Вавило Гарасимыч! отвечали успокоительным голосом казаки, уже совершенно готовые в путь и ожидавшие меня у хаты, сидя на конях.

Тут же стоял и конь, приготовленный собственно для меня, потому что подводчик ехать к ночи отказался.

— Ну, то-то же, смотри, не езди, ребята!… Час вам добрый! заключил урядник.

Мы выехали из станицы и пустили лошадей рысью.

— Что это за ближняя дорога, про которую говорил урядник? спросил я у казаков.

— Да она вот тут вот и пошла направо по-за-станицею, ваше благородие! Днем-то мы, точно, по ней ездим, ну а ночью, пожалуй, и не проедешь: балок много, а здесь дорога битая.

В поле стемнело совершенно: мы едва различали дорогу. Однако, проехав несколько верст, я сталь замечать сквозь густой мрак осенней ночи тянувшиеся по сторонам нашей дороги сады и огороды, вероятно, принадлежавшие хуторянам. [162]

— Спустимся в балку, и хутор хорунжего видать будет, заметил один из казаков.

И, действительно, мы спустились в какую-то грязную яму, и передо мною зачернелись длинные заборы, принадлежавшие, по-видимому, к какому-нибудь строению.

— Сюда, сюда, ваше благородие, здесь ворота к ним, говорит опять казак, спрыгивая с лошади и принимаясь, что было силы, барабанить в толстые запертые ворота.

Скоро на дворе блеснул свет фонаря и послышались шаги.

— Кто там? окликнул нас голос.

— Свои, брат! отворяй ворота-то!… Эка сырость, подумаешь: до костей пробрало! ворчал мой казак.

— Да кто вы такие?

Станичники отозвались.

Опрашивавший нас казак не прежде отпер ворота, как удостоверился в действительности своих станичников. Мы въехали во двор, очень обширный, как показалось мне с первого раза.

— Ну, слава Богу, доехали, говорили между собою казаки, слезая и проваживая лошадей.

— А что, хорунжий дома? спросил я у казака, тщательно запиравшего за нами ворота.

— Их нету: они выехамши, ваше благородие!

«Вот тебе и на», подумал я: «что же из этого будет?»

Казак поспешил успокоить меня.

— В комнаты пожалуйте, заговорил он: — погреетесь у нас, а то ночи-то ишь какие холодные стали. И то, видно, дело к зиме идет.

Я послушался совета, передал лошадь подошедшему ко мне человеку и пошел вслед за казаком.

Поднявшись на небольшое крылечко, он отворил передо мною двери, и я прямо очутился в чистой и просторной комнате, сколько мог разглядеть ее при слабом свете горевшей там свечи. Казак помог мне снять дорожное платье.

— Так как же, хорунжего-то нет дома? спросил я вторично, чтобы начать разговор.

— Нет, нету, ваше благородие! они ден пять, как уехамши на службу.

— Куда ж это? [163]

— Да все ж по постам, ваше благородие, находятся.

— Досадно, брат!

— Да они завтра к вечеру домой будут. Погостите у нас, ваше благородие: путь не близкий ехали. Самоварчик-то с дороги прикажете ли?

— Дело!

Пока он возился с самоваром, я начал осматривать комнату. В ней не было ничего особенного: мебель простая, стол накрыть белою, чистою скатертью, показывающею опрятность и порядочные привычки хозяина; над кроватью, покрытою красным канаусовым одеялом, прибит был к стене коврик. На нем висело множество оружия в превосходной серебряной оправе: видно, что хозяин охотник и не жалел на оружие денег. Тут же, по стене, развешены седла, уздечки, бурки, башлыки и другие казацкие доспехи. Все чисто, в порядке, все так и напоминает Кавказ с его боевою обстановкою.

Вошли провожавшие меня казаки.

— Ну, что скажете, братцы?

— Да нам и до станицы пора, ваше благородие: ночь-то уж добре темна стала. Вы уж увольте нас.

— Да вы бы ночевать остались.

— Заночевывать-то не приходится: дома ждать станут.

— Ну, как хотите.

Я простился с ними, и через минуту скрып ворот и топот удалявшихся всадников возвестили мне об их отъезде.

Они проехали благополучно, замечу в скобках; но дней через пять после этого Нагайцы подстрелили казака, возвращавшегося ночью с поста по этой же самой дороге.

Явился драбант (Драбант — конный вестовой казак, назначаемый к офицеру для присмотра на службе за его верховою лошадью. Авт.) хорунжего. Он накрыл стол и поставил передо мною самовар. Я предложил ему стакан чаю; он его принял, и между нами завязался разговор.

— Ну, что, как вы живете на хуторах? спросил я его: — хорошо ли вам?

— Чем же дурно, ваше благородие: приволья такие!… Для скотинки тут хорошо: в этом главное дело. Да кабы не эти проклятые Нагайцы, так такое житье было бы, что и желать ничего не надо; ну, а теперь, вот, точно, то и дело, что с [164] ними возишься — нет никакого спокою! Ни самому проехать, ни скотинку в поле выгнать: так и сторожат, косматые дьяволы! Уж какое житье это! Иной раз, жизнь самую, проклинать зачнешь: так надоест эта Азия! Ведь редкая неделя без оказии проходит.

— Как же вы живете здесь, когда так опасно?… Вас теперь сколько на хуторе? спросил я, немного озадаченный рассказами об опасности.

— Только двое и есть, ваше благородие: я да вот еще Нагаец один — он из мирных — так тот на конюшне при лошадях находится.

— Ну, а если Черкесы придут?

— Что ж делать! Божья воля. Коли Господь судит, так пусть нас будет хоть десять человек, а и десять человек пропадут все чисто. Разве они посты целые теперь не вырезывают? а ведь пост не то, что хутор, ваше благородие! а иной раз от врага и вдвоем отбиваются… это уж все в Божьей воле!

— Ну, а на ваши хутора нападали?

— Нападали, отвечал он, махнув рукою: — да вот еще недавно что было у нас..,. может и вы слыхали?

— А что такое?

— Да про Мирошника.

— Нет, не слыхал!

— А вот, коли не слыхали, так я расскажу, пожалуй, потому что дело-то это самое мне доподлинно известно: сам тогда на хуторе был.

«Вот изволите ли видеть, на самом краю хуторов наших стоял хутор есаула ***. Он еще и станичник со мной будет, ваше благородие!

«Сам-от есаул почти не живет на нем: человек он женатый и дети есть, так станичная жизнь для него не в пример спокойнее, а досматривать за хозяйством своим казаков нанимал… и, точно, хорошие деньги платил им, потому, значит, что достаток, по нашему, имеет. Ну, а что теперь у него за земля эта, что за сады, что за огороды, и речка бежит тут же у самого хутора; а уж это одно чего для хозяйства стоит!

«Жил у него на хуторе Мирошник, мельницу снимал, и [165] такой был мужик богатеющий, что и сказать нельзя! Мельница его работала день и ночь беспрестанно, одна была в нашем краю, так сами знаете, ваше благородие, какой доход приносила. Навезут к этому Мирошнику, бывало, и ржи, и пшена, и другого всякого хлеба, возов видимо-невидимо. Он, гляди, в день и не управится, а выгоду свою тоже соблюдать хочет: вот он и работывал ночами-то. Оно хотя и не без того, чтобы опаски не было; ну, да думалось все как то, что ничего! А ездили к нему на мельницу и мирные Нагайцы. Они, может, и не мирные совсем, да с мирными билетами как приедут, так кто их разберет… Такая Азия, что конца ей нету!

«Ездили, ездили они, да и высмотрели, что вот-де мужик-от богатейший, и скота и животинки всякой, да и деньги тож довольно у него водится. Вот и задумали Азияты извести Мирошника, да уж как же и принялись следить его! Немало прошло времени, а ничего сделать не могут, потому что мужик крепко свою осторожность наблюдает. Придет, бывало, вечером с мельницы, помолится Богу, осмотрится и припрет ворота здоровенным засовом; окна тоже толстыми ставнями затворялись, а опричь того и с железными решетками они были у него. К тому же, хотя он был и мужик, а оружие все чисто как быть следует имел, да исправный такой был по этой части, что казак все равно, а потому что нельзя: опасно на хуторах у нас.

«Только и вышла ему такая статья: перед самым перед тем, как идти нам в Туречину, навезли к нему на мельницу всякого хлеба возов, может, не меньше, как с полсотни. Работники поскладывали сейчас хлеб в сараи да и принялись за работу. День прошел, а они не скончали еще и половины. Мирошник и говорит:

«— Ну, ребята, ступай теперь ужинать, отдохните, да опять за работу приниматься надо — вишь, она спешная — а тем часом и я пойду сосну маленько.

«Пришел он домой, поужинал с хозяйкой своей, как всегда, запер двери и полез на палати. А в эту самую ночь проклятые Нагайцы — человек их, думаю, десять было — и нагрянули на наш хутор. Как уж пробралась орда эта, неизвестно; только никто не видал и не слыхал ее. Кинулись [166] было они прямо на огонек к мельнице — заперта. Поглядели, поглядели в замочную скважину: нет Мирошника! а они все его как есть и в лицо знали. Что тут делать?… Подумали, подумали, да и отправились прямо к его хутору, обошли кругом, осмотрели — везде заперто. Видят, силком не возьмут тут, взяли да и притаились возле самых то есть ворот мирошникова дома. Авось, мол, ночью выйдет!

«Что ж, ваше благородие, ведь как на грех, так оно и вышло. О самую полночь проснулся Мирошник да и кличет:

«— Жена, а жена! засвети-ка, мол, свечку.

«— На что тебе?

«— Да на мельницу, чай, сходить надо: без меня, поди, и работа станет.

«— Вот вздумал по ночам таскаться! говорит жена.

«— Да что, по ночам-то! Впервые мне ходить-то, что ли? Говорят тебе, работа встанет. Вздуй огня-то.

«Ну, вздули огонь. Оделся он и говорит:

«— Только ты, смотри, двери-то, жена, припри за мною хорошенько: кабы чего не было!

«Да с этими словами и вышел на двор, посмотрел на небо, а ночь тихая, тихая такая была. Перекрестился Мирошник, «благослови Господи!» говорит, а сам только отворит калитку, как вдарят Азияты с четырех ружей, так и покатился Мирошник… Выскочила жена, да как увидит, что муж-от в крови лежит, со двора долой да к соседям кинулась; пока достучалась там, пока что, а Нагайцы как бросятся к нему в дом, зажгли свечи да чисто перебуравили все: сундуки разбили, деньги забрали, одежу, оружию какая была, лошадей, все повывели! даже пух с подушек повыпустили и наволоки взяли.

«Вот она жизнь-то какая у нас! А ведь что ж сказать: раз всего только и не уберегся Мирошник!

«Покончили с домом да к мельнице: знали, что и там всякого добра мирошникова довольно есть. Прибегли туды, а двери заперты; стучали, стучали — не отпирают. Так они это как вдарят, вдарят со всех ружей в двери-то — не берет! Видят, что только время даром проходит: позабирали сейчас добычу свою и посажались на коней…

«Как зачались эти выстрелы, пост сейчас и выскочил [167] на тревогу, а два казака в самую станицу побегли и туда дали знать: «Азияты напали…» Выскочила целая сотня; да уж где там искать их! ушли, проклятые, за Кубань. Ничего им не доказали!

— Как же вы-то, хуторяне, не пошли на помощь? не слыхали выстрелов, что ли? спросил я.

— Эх, ваше благородие, как выстрелов не слыхать! Признаться, я первый и услыхал их, бужу брата нашего старшого и говорю:

«— Чтой-то, кажется, у Кузьмы на хуторе с трех ружей вдарили: кабы там не было чего?

«Да только сказал я эти слова, как загремят, загремят опять выстрелы у мельницы.

«— Что за оказия?… Кабы не черкесня! говорит старший брат, да и кинулись мы к воротам.

«Глядь, поглядь, ан уж и сотня бежит.

«— Чтой-то у вас завелось тут? спрашивают казаки.

«— Не знаем, говорим, а кабы не у Кузьмы Мирошника на хуторе деется чтой-то. Поспешайте, мол, братцы!…

«А чего поспешать-то! там уж давно все покончено!

— Да сами-то вы что ж не пошли? спросил я с досадою.

— Да куда ж идти-то? Ведь тож и за свой хутор опаску имеешь. Допрежь этого Азияты как делывали? заберутся на хутора и зачнут стрелять так, зря: вот и кинутся хуторяне на выстрелы-то, а там уж и нет никого. Прибежим назад, гляди: а дома у тебя пусто, и скотинку повывели и в сундуки заглянули, а то жинка была, так и жинку взяли, и ребятишек забрали — вот оно как! Так мы уж и взяли потом свою сноровку: «береги, мол, каждый сам себя». Страшно жить на хуторе, что говорить! да земли-то вдоволь. У кого какая домашность есть, так тот уж поневоле живет: для нее-то здесь как будто попривольней маленько — вот что!

— Ну, положим, это так; а разъезды чего смотрят?

— Да что ж разъезды! Ведь хутора-то не маленькие: почитай тоже, что версты на четыре тянутся, да сады все, да пашни: глухие места! Пройдет разъезд в один конец, а на другом они словно из земли вырастут да зачнут шутить. Одно слово — Азияты: поди-ка, угонись за ними; а тож [168] ведь и они зря не пойдут. Конечно, в ину пору и им достается, не без того; да как-то это редко: больше того они забижают нас.

«Раз ведь что случилось. Старший брат наш тогда еще на хуторе с нами жил. Поужинали всею семьею, как водится. Брат и говорит: «пойду я спать на двор сегодня: в хате что-то душно!» сказал он это, снял со стены винтовку — а она у него заряженная повсегда висела — и вышел. Обошел двор, осмотрел все, прислушался, а тихо так на дворе было, он и лег у самых ворот — а ворота крепко-накрепко были приперты засовом — ружье свое положил тут же под буркою да и заснул. Только заснул, снится ему какой-то неладный сон — он и проснулся.

«— И такая, говорит он, оторопь меня взяла, что лежу и слышу, как вовнутри все дрожит у меня. Прошло несколько минут, вдруг в переулке, возле самых ворот, слышит брат: «топ-топ-топ» — едут конные.

«Брат приподнялся, да и смотрит: что, мол, такие за люди едут? и видит, что все в бурках и башлыками белыми позавязываны; посмотрел, посмотрел им брат вслед-то, видит, что проехали — а порядочное-таки и число их было — лег опять, да и думает так, «что беспременно это разъезд прошел, кому же быть иначе? Нагайцы (Вообще, у казаков правого фланга все черкесские племена, обитающие за Кубанью, известны под одним общим именем: Нагайцы, точно так же, как на левом фланге все народы, населяющие Чечню и Дагестан, попросту называются Татарами.) не пойдут так открыто!» да на этом слове: «что, мол, это разъезд был», и начал опять дремать; только нет, не спится, стало его все сумленье брать.

«Зачем же это браты башлыками позакрывались: на дворе, кажется, ни ветру, ни дождя нет, а проехали все такие позавязанные, что только Азиятам в пору. Эх, думает, жаль, что не окликнул их!»

«Только прошло с полчаса времени, как стрельнет кто-то с ружья. Брат вскочил да к калитке, приотворил ее да и смотрит на улицу; а на улице порядочная-таки темень была: известно, осенняя ночь! Вдруг слышит, кто-то повернул в [169] наш переулок да на добром, проездном коне едет (Проезд — иноходь, хода?, как называют ее на Кавказе, обще-употребительный аллюр между кавказскими горцами.). Брат всматриваться — видит: конь серый. Что, мол, за оказия? я такого коня у братов не видывал. А ездок сам уж и без бурки и без башлыка сидит, кабы совсем и не подстать тем , что впереди его проехали; однако же, брат свою осторожность взял.

«— Кто едет? спрашивает.

«Молчит.

«— Кто едет? говорят тебе!

«Молчит опять, только ходу больше дал.

«Брат сейчас курок на взводы; только услышал проклятый, что замок щелкнул.

«— Казак! говорит.

«Как сказал он это слово, брат сейчас и слышит по выговору, что это вовсе не казак: как вдарит в него с ружья, да не попал, видно, потому что тот как припустил коня и ушел с виду. Не успел брат опомниться, как в переулок еще сколько конных людей повернуло, заметили брата да на бегу уж, как вдарили в него с ружей; только Бог помиловал: успел-таки он заскочить за ворота, да и на запор их. Видит сам, плохая шутка: чуть совсем не убили!

«А эти Азияты — что сделали? приехали на хутор к одному казаку, а казака дома не было; ворота приперты были плохо: они отворили их да и въехали во двор и вывели с конюшен восемь лошадей. Работники — а тож и их двое, не то трое было — хоть и слышали все, да не пошли с хаты.

— Отчего же они не выскочили?

— Да, чего ж выскочить? тем и спаслись только, что не выскочили, а то непременно бы Азияты убили их.

«Ну, а выстрел-то, что брат слышал, так уж кто его знает, откуда и был; должно так, Азияту какому что померещилось, он вдарил, зря. Убить-то никого не убил, а тревогу поднял: все дело испортил им.

«Вывели они лошадей с конюшни, а назад-то гуртом всем возвращаться боятся, да больше поодиночке, да по нескольку человек и пошли. Бурки сняли, башлыки тоже. Авось, думают, хоть и попадем на кого, так в потемках казаками [170] обзовемся — на тревогу, мол, выскочили — и пройдем! Вот ведь на какие хитрости поднялись!

«Только вот что дальше-то было, ваше благородие: вдарили это они с ружей в брата-то; а тут и разъезд наскочил. Брат и кричит: «Так и так, мол, Азияты были!» Кинулся разъезд в погоню; а Нагайцы проклятые все садами, все садами и ушли в поле. Тут и сотня выскочила. Командир у нее джигит был — видит сейчас: плохая шутка вышла, на хуторах искать их нечего, и побежал прямо к Кубани: думал перенять партию на дороге где-нибудь. А Кубань-то от нас верстах в пятнадцати. Прискакали к реке; ездили, ездили казаки по берегу: нет, нигде следов не видно; верно, партия заночевала в России (Все земли, лежащие по правому берегу Кубани, казаки называют «Россия», все земли, лежащие по левому берегу этой реки до самого Кавказского хребта — «Черкесиею». Это самопроизвольное разделение если не совсем правильно, то, по крайней мере, не многословно и, следовательно, ясно для казака. Авт.). Оставил командир несколько человек наблюдать по реке, а сам с остальными и поехал к станице назад.

«Зорька только что стала заниматься. Глядят: обоз казачий идет — догнали его.

«— Откуда едете, братцы?

«— На посту ночевали.

Стали спрашивать их: не видали ли Азиятов?

«— А кто их знает, говорят, видали каких-то людей, и заводных лошадей, видели, ведут за собою; мы было их и окликнули, да один казаком обозвался: в лес, мол, по дрова посланы, затем и лошадей заводных ведем, — да вон в тот кустарник, что позади вас остался, и завернули.

«Кинулась сотня назад. Непременно, думают, партия: какие там такие казаки в лес поедут… Обшарили наши кусты все, выехали в лес, да уж по лесу-то ездили, ездили — пришлось так, что многие отбились от своих, да заплутались даже — а все никого не видали. Может, и взаправду их там не было, а может и по балкам где схоронились — и это бывает. А уж и солнышко совсем подниматься стало. Едут казаки один по одному из лесу. Что ты делать станешь? куда только девалась партия эта! и за Кубань не переходила, и тут ее нету. Постояли, постояли еще, да ни с чем и поехали домой. [171]

«Только тут по дороге у нас балка есть — и глубокая такая, преглубокая — едут мимо. Один казак и приметь, что трава-то кругом помята. Наклонились станичники, а следы по росе-то и видны. Бросились к ложбине; а там, как раз, четыре Азията и есть! видно, партия по частям разбилась.

«Как увидели Азияты, как полыхнутся да к коням! А станичники — братов, их тож, думаю, шестьдесят было, не меньше — и обкружили сейчас.

«— Выходите, кричат, чортовы дети! кидайте оружие!

«А сами сейчас ружья с чехлов.

«Видят Азияты, попались: поднялись на штуки.

«— Стой, говорят, казаки, не стреляйте: мы мирные.

«А где тут мирные! чуть не с поличным пойманы, а мирные! ну, и рожи такие разбойничьи, что плюнуть на них только стоит; а сами бородачи все такие, здоровенные человечины, да страшные, как есть конокрады.

«— Эй! не стреляйте! говорят вам, мы мирные, табунщики, в табуны ездили, да заночевали в поле.

«Ну, казаки опустили ружья.

«— Ну, коли вы мирные, говорят, бить вас не станем, а вы давайте кагат (Кагатом называется билет, который выдается приставом или старшиною аула каждому горцу, желающему ехать на нашу сторону. Горец, отзывающийся мирным, но не имеющий билета, арестовывается, ибо здесь случается довольно часто, что под именем мирных приезжают Черкесы из враждебных нам племен. Учреждение кагатов, разумеется, не прекратило совершенно зла. Мирные Черкесы весьма часто дают свои билеты немирным кунакам, и те, под их именем, свободно разгуливают по нашим крепостям и станицам.) да ступайте за нами в станицу: там разберут, мол, вас.

«— Вот сейчас кагат! вот сейчас кагат!… а сами, знай, бурки увязывают.

«Ну, хорошо, подвязали они бурки, сели на коней и выехали из балки; наши тоже собираться зачали.

«— Где ж кагат? спрашиваем мы; а эти Нагайцы как выхватят ружья вдруг.

«— Вот наша кагат!… вдарили с них и завизжали в шашки.

«Ну, признаться, они точно врасплох тогда нас застали: уж никак не думали мы об этакой штуке! Ведь их всего четыре было, а против шестидесяти пошли… ужастные [172] воины! как зачали они рубить направо, направо, прорубились и пошли на утек. Наши за ними, а они сейчас, как обернутся назад, как вдарят на скаку с ружей — опять двух поранили… Зло взяло братов, сказать нельзя, какое!… А тут уж вот-вот и добираться до них стали… Так что ж эти Азияты? видят, что не уйдут, пропадать приходится: повернули коней да словно бешеные так и врезались в самую середину казаков. Зачалась тут у нас сеча: всех их в куски порубали; ну, только и они немало народу переранили… А вот ведь живьем ни одного не взяли: никак нельзя — не даются! Точно это, что настоящие джигиты выбрались.

«Приехали назад, а брат мой о ту пору уж на посту был, бикетным, так он конец этого дела сказывал. Вот, так думаю, около полудня времени, прибегает на пост мальчишка казацкий, бледный такой и трясется весь.

«— Что с тобой?

«— Дядюшки! говорит: — в лесу Азияты есть. Видел я двух… у! страшенные такие сидят… и лошадей их, дядиньки, видел… тут же в треногах ходят; только лошадей не две, а три: верно, еще Азият есть с ними.

«Народ на посту был хороший, настоящие казаки, все старые одни, — вот и взяла их думка: много ли в лесу нехристей, или немного?

«— Да, постойте-ка станичники, кабы эти Азияты не из тех, что ночью на хутор набегали, а теперь, пожалуй, только и ждут, чтобы за Кубань за свою убраться! говорит один старик.

«— А то не те что ли?… откуда другим быть?

«— Так что ж, браты, нечто так таки и уйдут они с добром нашим?

Встал урядник — видно, за живое задело его речь казацкая — и вызывает охотников.

«— Да что ж, Максим Петрович, говорят ему: — идти так идти, за нами не стоит: все мы охотники; а на то есть ваша воля.

«Поговорили, посоветовались и положили так: будь что будет, — може, там и голову кому положить придется, а може и добром черкесским пораздобудемся! Наша жизнь известна — на том и стоит она: «либо добыть, либо дома не быть!» [173]

«Дождались вечерен, на посту еще осмотрели ружья, пороху свежего на полки насыпали да и в гозыри (Гозыри — нашитые на груди черкески напатронники.) тоже, и пошли себе, перекрестившись. А было нас всех четыре человека, урядник пятый. Народу больше никак нельзя было взять, потому пост тоже без людей оставлять не приходится: греха бы не было какого. Места-то у нас, видите, какие! По прибрежью, как камыш трава растет, частая, а там кустарник пошел, да густой, словно лес тоже: тут не увидишь, как нагрянет партия.

«Идут они себе — а уж и лесок недалечко виднеться стал, вошли в опушку — урядник и говорит:

«— Теперь ползти надо!

«Положились наземь и поползли между кустами, а ползут тихо, тихо так, не то, чтобы шорохом о себе весть какую подать, а чтобы и птицы лесной не спугнуть, а то она, как зачнет летать, сейчас услышат Нагайцы, — и все дело дрянью пойдет! Утомились они ползти-то, вздохнули, а потом и дальше пробираться стали. Проползли еще, может, сажен десятка три будет, глядят: под кустом сидят два Азията и словно дремлют, и лошади на траве ходят, и точно не две, а три их, только две поседланные, как и быть им следует, а третья так голая.

«Высмотрели все это и еще больше осторожность взяли: крадемся… Только что ж? шорох, что ли, какой Нагайцы услышали, наши что ли не убереглись, только переполошились они да к коням. Наши и дух затаили, лежат не шелохнутся, — думали, авось успокоются…

«Не тут-то было! совсем сбираются тягу дать. Урядник видит, что уйдут: как вдарит по них с ружья — это уж так, чтобы попугать только Черкеса — так они чисто ни подпруг не подтянули, ни бурок ни подвязывали, а вскочили на коней да смотрят, что это такое, а потом, как кинутся в самую гущу, да один уж на бегу оборотился, вдарил с винтовки по кустам: так и ранил брата, сабачий сын! ну, только легко ранил: так, кожу одну сдернуло…

«Опомнился только брат, глядит, а по кустам лошадь ходит: видно, Нагайцы не успели распутаться — она и осталась. [174]

«Кинулись за нею и переняли сейчас. Глядь, а конь-от Матвея казака, против которого ночью и набег делали, а тревога нагайская. Пошли скорее на то место, где орда сидела эта; а там и пистоль в сафьянном чехолке лежит: видно, из-за пояса, как выпал, — и шапка ихняя, хорошая такая шапка: курпей преотличный. Видно, сгоряча и шапки один на голове не схватился. Ну, смеху ж было? тогда!… Взял брат пистолет в руки, а ствол так и горит, так и горит, турецкий настоящий, да чистый, чистый, серебро словно… Он поскорее его в свой чехолок сунул, а свой пистоль — тот похуже был — вложил в нагайский чехолок. Ну, браты хоть и видели, да промолчали: так он за ним и остался.

«А лошадь, шапку и все чисто приставили по начальству, а потом слышно было, что все эти вещи с укциона распродавались. Ну, и братний пистолет туда же пошел.»

— Ну, скажи же, пожалуйста, разве отбитое оружие не казакам принадлежит?

— Кабы казакам! а то нет, ваше благородие: по начальству представляется.

— А за Кубанью хорошее оружие можно достать?

— Как же не хорошее!… Конца нету хорошее, ваше благородие, оттого от самого, что ужасные они охотники к этому. Теперь у князей у ихних по тысяче рублей серебра есть оружия!

«Как узнает это князь ихний, что есть оружие и такое, и такое хорошее, ничего не пожалеет: достанет. Выгонит табун, и бери с него лошадей сколько хочешь: стоять не будет. По семи коней не то за шашку, а за пистоль один отдают; ан семь-от коней и будут рублей двести да триста, как перевесть их на наши деньги.

«Оттого и оружие у них заветное делается, от отца к сыну, из рода в род переходит. И, точно, старое оружие есть. Видал я, ваше благородие, у князей же опять, шашки — ну, это точно, что шашки! Полоса самая легкая, легкая да гибкая, а звонкая, ваше благородие, как коса звонит! не то на бурках — на панцыре ее пробовать нужно! (Остроту и достоинство шашек горцы пробуют на бурках: ставят бурку на землю и одним ударом стараются перерубить ее; но есть шашки, которые, действительно, перерубают панцырные кольца.) [175]

— А у казаков есть такие шашки?

— У казаков, ваше благородие, редки такие-то: где ее достанешь?… достатков таких не имеем…

— А в сражении не доводится отбивать разве?

— Да редко тоже, ваше благородие, хотя и много богатого народа с их стороны выезжает; только дорогое оружие они пуще жизни берегут: как убьют такого наездника, до последнего драться станут, чтобы только тело его взять, а коли тело бросят, оружие уж беспременно снять успеют. Ловкие они, конца нету!

«Да вот что казаки рассказывали. Это было уж давно, в сорок-пятом, не то сорок-шестом году, так. Ходили они в отряде закубанские аулы жечь. Выехали, говорят, джигиты ихние противу нас, стали кружиться да то здесь, то там гикнут… просто, как снег в метель крутят, да и только!… А из винтовок кругом: «паф! паф! только дымок из-за лесу показывается. Выехала и наша сотня, рассыпалась; только потеря ни у нас, ни у них нету: сдалеча перестреливаться зачали — пуля и не берет. Видим сами, даром порох жжем только, и остановились. Стал отряд стягиваться; а мы дожидаем, потому сотне одной в лес никак идти не приходится: кто его знает, сколько Черкесов там!…

«Прошло этак с четверть часа. Отряд не готов еще; а глядим, черкесня засуетилась вдруг, и высыпало из лесу их человек, может, двести будет. Мы ничего.

«Что это, станичники, говорят только: — не на удар ли они собираются?

«Только нет: выехал какой-то кольчужник, как жар, так и горит панцырь на нем, и стал, так, в стороне от них. Беспременно это князь их, думаем. Глядим, какой-то джигит подскакал к нему и подает винтовку. Тот осмотрел ее, приложился с коня, да как стрельнет: бац! и убил казака. Как загикает эта черкесня на нас. Мы сейчас вперед, да тоже с ружей в них: «бац, бац!» пошла перепалка, страсть просто. Долго приловчались браты все, как бы этого кольчужника снять с седла; так нет, стоит словно и не в него пули летят; а уж на что пластуны стреляли: те задаром пули не пустят, ваше благородие, — а не берет, хоть ты что хочешь делай! [176]

«Так догадались браты, что кольчуга у него добре хорошая: не проймешь ее пулею-то. Вот и выискался казак один, слез с коня, зарядил винтовку, а поверх заряду и пусти в ствол иголок, може штук пятнадцать, прибил их легохонько пыжом, так, чтобы не просыпались только, и пополз кустами к тому месту, где этот князь стоял. Мы все глядим в ту сторону, что будет. Прошло это время, вдруг «бац» с ружья, как крикнет Черкесин и повалился с коня; наши бросились прямо с шашками и отхватили его от Черкесов. Завязалася сеча, а несколько казаков сейчас с коней долой и подбегают к раненому. Что ж, думают, человек все равно еле дышит, а он даром, проклятый, что в судорогах весь, а еще пистолем грозит нашим, а глаза так и ворочаются, так и ворочаются… страх, просто, напал на станичников, остановились они и ну заряжать ружья. Видит князь, что ему смерть неминучая, бросил о камень сначала шашку, а там и кинжал. Зазвенела сталь и разлетелась в куски, словно стекло простое… Ведь вот проклятые какие! Лучше ему совсем оружие доброе погубить, чем чтобы нашему брату казаку оно досталось!

«Так вот таким оно манером князь уже было и за пистоль хватился, а тут наши как вдарили в упор в самый и убили его.

«Добыча с этого князя все же порядочная досталась: сняли с него панцырь, продали этот панцырь, слышно было, за двести рублей, да пистоль взяли. Уж как нам было жаль кинжала, а пуще того шашки, что князь о камень разбил: настоящая франка (Франками называется особый род шашечных клинков. Они очень дорого ценятся, потому что, действительно, превосходны. Некоторый надписи и изображения, встречающиеся на этих клинках, могут свидетельствовать о их древности; по крайней мере, предания относят их к временам крестовых походов. Авт.), булат, одно слово! Только одною оправою с них мы и попользовались.

«А вот, в последнее время, стали мы замечать, что и у них народ беднее премного стал: почти не видать панцырников — повывелись. А повывелись, должно быть, оттого, что князья-то ихние сами беднеть стали; а ведь за панцырь триста да четыреста рублей дать надо: капиталу и не хватает. [177]

«А то отчего бы повывестись им? Ведь панцырь для наездника — крепость та же! На коня ли вскочить, шапку ли на скаку поднять, панцырь не помешает, потому что он должен быть вещь легкая, а пуля его не берет… А в рубке-то? Как врежется такой дьявол в сотню — и пошел крошить направо и налево; а ты ему ничего не можешь сделать, разве коня подобьешь, да и то уж с пешим-то возишься, возишься, насилу одолеешь ! Так браты иголками потрафили стрелять… иголки тонкие, так промеж колец в нутро и проходят. Оно точно, что в муках человек помирает, и зверское это дело, ваше благородие, а что делать!… Просто обороны от них не было.

«— Отчего же они беднеть-то стали, как думаешь? спросил я.

«— Да думается так, что и им теперь трудно, ваше благородие: хозяйством заниматься нельзя. Что год, то и потеснят их с равнин-то, то, гляди, наши станицу выстроят, то крепость новую поставят, а под пушками тож табунов держать не приходится. Вот они все дальше да дальше в горы и уходят; а горы какие! камень один: что с ним в хозяйстве сделаешь? А тут и еще вот что: разорили они в сорок-четвертом году, что ли, Черноморскую береговую линию, а ее опять постановили, да крепче прежнего. Это хуже всего для них было: шабаш с Турком якшаться! ни ему до них, ни им до него никак нельзя!

«— Да вот, ваше благородие, к слову пришлось спросить, отчего это Турок ли, Персиянин ли, хотя то же Азияты будут, а совсем не то, что Черкес наш? Под Карсом, как наши были, кинутся только, бывало, а те сейчас: «яман! яман!» да уж разве с испугу кто из них выстрелит, а то повернули назад и пошли уходить… Небось, Черкес наш не такой! Тут смотри, как бы самому голову с плеч не сняли. Пожалуй, и не услышишь!

«— Неужели же, в самом деле, они вам никогда не дают покоя?

«— Нет! вот летом либо зимою, точно, что ничего не бойся… Когда, когда что случится там. Нельзя Черкесу кидаться: кругом сакма, след — куда он пойдет? За то уж осенью самая пора ихняя: ночи ранние станут да темные. [178] Запоздаешь ину пору в поле, едешь откелева нибудь, так уж и держишь ружье насготовке: того и смотри, что вот вывернется дьявол!

«Да чего, еще недавно со Ставрополя ехали два казака с ярмарки, ехали они на быках и запоздали в поле, да, вместо того, чтоб уж друг дружки держаться, один поотстал, другой вперед поехал, так, без опаски без всякой. А с тем, что уперед ехал, и мать была, старая такая старушка, и сынишко был, годку по двенадцатому. Едут они, а время под вечер было, стали под хутора подъезжать под наши, а там пригорки да яры пошли… конца нет, глубокие яры эти. Смотрит казак, а на пригорке чернеет чтой-то, ровно птица сидит. Он смотрел, смотрел, а она как взмахнет крыльями и кабысь за пригорок полетела.

— «Вон, старуха, смотрика-сь, орел полетел, говорит казак.

«Орел, да орел. А эти Черкесы что делают? возьмут, собачьи сыны, запрячутся в котловину какую, а один на пригорок выберется, накинет бурку на голову и сидит наподобие орла, а потом, как выследит все, расставит руки под буркою-то да как замахает, замахает ею, как крыльями, и за пригорок! Ну, точно орел с этого места слетел. И на что теперь казаки есть хорошо видят, а не распознают, что оно есть такое…

«Ну, хорошо; слетел только орел-то этот, как посадятся на коней те, что в яру были, как выскочут вдруг, и вот они! Видит казак: Черкесы! хвать ружье, да обернулся только, а товарищ, что позадь его ехал, уж быков своих бросил да к нему бежит: вдвоем все ловчее, может и отбиться бы чем Бог дал, кабы вместе-то они были; ну, только Черкесы не спустили до этого: как вдарили с ружей, так и вытянулся казак один! Кинулись к другому, а тот назад и назад, да все этак пятится от них задом-то, а ружьем водит на все стороны. Вот они и идут все по следам, по следам, а кидаться не кидаются. Шел это, шел казак задом, да как зацепится вдруг за кочку, как упадет через нее — те к нему: зачали его рубить шашками , зарубили его, сейчас к возам кинулись, забрали это оружию, одежу, какая была с казаками, товары, рыбу с [179] телег повыбирали, хлеба только не взяли — повыбрасывали; повыбрасывали мешки эти, да так и раскидали по полю.

«— Отчего же они хлеба не взяли?

«Не берут хлеба, никогда не берут: терпеть этого не могут. Говорят, у нас так, что хлеб еще и сам не даст себя: вишь, он святой — вот он что!… Ну, повыбрасывали хлеб этот, а быков, и мальчика даже, все с собою позабирали.

«Только как сделалась самая эта тревога у них, старуха — а ведь умная такая старуха была — бросилась с воза да по грядкам, по грядкам — а тут паханные места у нас — и полезла. Запряталась это в горох и сидит там!

«Так это уж она все потом сказывала. Видела, говорит, чисто все видела. Бугаевский это и партию подвел.

— А кто ж это Бугаевский? спросил я.

— Это беглый казак, ваше благородие. Вот и старуха его тогда видела. Ездил , говорит, он на серой лошади, и бородища такая черная, черная!

«Как стали Черкесы назад ехать, Бугаевский как раз возле самой, возле старухи, проехал, и глянул на нее даже, ну только не схотел трогать, щелкнул нагайкой и проскочил мимо.

«— Ну, а с мальчиком что сделалось?

«Увезли в горы; а потом уж и не слышно ничего. Сколько доведывались через мирных, куда девался — никто не знает. Должно, помер он, ваше благородие; а то как бы не отыскаться!

«— Так у вас случается, что и в плен берут?

«— Как этому не случаться!… Раз, ваше благородие, Азияты эти совсем у нас хутор разбили; так семь душ увезли в плен с хутора с этого…

«— Как же им удалось это?

«— Как удалось, так это послушать только!

«Стоял-от хутор под-над самою Кубанью, и других хуторов там много было; ну, только этот, просто, богаче всех выдался. Владели им у нас три брата, простые казаки, а достаток ужасный у себя имели: одних овец голов тысячи три, не меньше того, в отарах ходило. И место-то самое, где хутор стоял, не то чтоб уж очень опасное: перейти Кубань только, а там полверсты — больше не будет — [180] пост стоит, да каменный пост, крепкий такой. И думалось нашим все, что вот, мол, оборона под рукою есть: не дадут Азияту перейти сюда.

«А Нагайцы спроведали уж, что хутор богатый и пожива в нем будет. Но как напасть на него? Пост близко; опаску держать такую, что и им, пожалуй, не сдобровать, если с поста да хутору помощь подадут. Вот Азият и поднялся на штуку.

«Приезжают раз два Нагайца на хутор — а время так на вечер было — заехали на хутор этот, спросили хозяина и говорят:

«— Вот, мол, едем мы и туды и туды. Не позволишь ли заночевать нам на хуторе?

«А двух братов дома не было; оставался один. Вот он и задумался.

«— Да что, говорят ему: — опасаешься? мы мирные: вот тебе и кагат наш.

«А хозяин этот по нагайски таки знал немного: посмотрел на кагат, — точно, прописано в нем все, как быть следует: «что вот, мол, эти Нагайцы мирные и едут они и туды и туды. Точно, путь не близкий.

«— Да как же вы-то принимаете к себе неизвестных людей? перебил я.

«— А у нас теперь это часто бывает, ваше благородие, что Нагайцы заезжают, отвечал он. — Вот и у нас на хуторе сколько раз заночевывали, а таки сказать так, что никогда ничего не случилось.

«Вот и тогда, подумал, подумал хозяин. Что ж, говорит, ничего, въезжайте.

«Въехали они, постановили лошадей на конюшню, задали им корму, а оружию с себя сейчас поснимали всю, подают хозяину: за тем, ваше благородие, чтобы он, значит, никакой опаски не имел на этот счет даже (Гость всегда снимает с себя оружие и передает его хозяину, в знак того, кажется, что тот обязан защищать его в своей сакле до последней капли крови. Авт.), отдали, а сами и выходят на двор.

«— А что, говорят, нельзя ли у вас где барана купить? есть хочется. Что будет стоить, мы заплатим. [181]

«А ведь она, орда эта, такая беспутная, что три дня ехать будет и три дня проголодает, пожалуй, а чтобы да хлеба с собою про запас взять, так не берет: нет на это обычая такого.

« — Погодите, говорит им хозяин: — вот пригонят отары наши, тогда продадим, пожалуй. Это ничего, можно.

«А тут и отары по кошам (Кош — большое, огороженное место, куда загоняются табуны , стада или овечьи отары. Если кош далеко от жилья, где-нибудь в степи, в нем устраиваются землянки, для помещения табунщиков, или чабанов. Авт.) загонять стали. Так, с версту от хутора, коши эти, больше и не будет.

«— Вам какого барана надо? спрашивает хозяин опять,

«— За одну монет (Монета — значит рубль. Авт.).

«— Ладно.

«Привели им барана такого, они сейчас и деньги отдают: совсем честными прикинулись. Разложили огонь посередь двора, повесили казанок — и казанок-от хозяин им дал — и стали барана приготовлять себе.

«Поели немного, а тем временем хутор заснул, и они положились тоже на дворе вокруг огонька-то, только не спят: вслушиваются, значит, что будет.

«Эти двое, что заночевать выпросились, передовые от Черкеса были. Партия самая, как вышла вечером с аула своего, так неподалечку в лесу и притаилась, ждет ночи. А ночь, как нарочно, темная да темная выбралась. Вот и поднялась эта Черкесня, человек с полсотни. Переправились они за Кубань, подошли под хутор. Стук, стук в ворота.

«— Ким адам? (что за люди?) спрашивают их Нагайцы со двора.

«— Мон (свои).

«Те сейчас как хватили колотушкой по засову, отбили ворота, парня и кинулась да прямо к сараям: лошадей берут, скотинку гонят. Работник на дворе был, кричать стал.

«А собаки брешут, просто, не дай Бог как.

«Хозяин и проснулся. «Что такое?» схватил сейчас ружье да выскочит, только видит, Азияты: как вдарит с ружья! а те с трех ружей в него, так и вытянулся он на [182] пороге. Вытянулся это он, а они через него да в хату, а в хате тож и бабы наши были и работники, и довольное-таки число было их, только оробели очень. Приперли двери да и думают отсидеться этак. Ну, и точно, попробовали Азияты силком — не берет ничего, выбежали опять на двор да с двух углов хату и запалили. Как схватится это полымя, Боже ты мой! Скотина ревет, собаки лают; хуторяне в хате кричат: дымом душить их зачало. Содом поднялся такой, что глядеть, просто, страсти! Что хлеба тогда погорело одного в хуторе этом: не меньше будет, как рублей на тысячи на две серебра!

«А кто в доме сидел, тем и совсем плохо пришлося: только стали они с полымя кидаться, а Черкесы стоят тут, ловят и вяжут, да семь, а не то так восемь душ и набрали пленных на хуторе.

«Только что теперь на посту было, сказать нужно, ваше благородие!

«Как зачали Азияты на хуторе с ружей бить, часовой услыхал, стал прислушиваться, а тут как схватится вдруг полымя да зарево над хутором. Он сейчас в казарму.

«— Вставайте, кричит: — хутор громят!

«Урядник как выскочит:

«— Тревога, на конь!

«Поднялась суматоха.

«— Что? что? хутор разбили!

«Выскочили казаки — а на дворе как днем светло от зарева — посажались на коней, да только ворота отворили да кинулись разом все… А черкесская партия оставила несколько человек у поста — те казаков поджидали; да с кустов как затопят в них с ружей: человек трех, не то четырех положили на месте. Ну, что ж, этого не ждали, точно громом их невзначай хватило. Они и кинулись назад в пост.

«— Почему же они не бросились в шашки?

«— Как в шашки броситься? Кто знает, сколько теперь там Черкесов есть? Так ведь и всех посрубить могут! Да еще темень такая, что хоть глаз коли: нашим со свету и не видно их, и казаки им от зарева пожара как на ладони показываются… Куда ж тут броситься?

«Заперли они казаков на посту: ни туды, ни сюды нельзя [183] им! А тем временем и на хуторе Черкесы справились да с пленными, с лошадьми так и пошли; одних отар овечьих не тронули: прогнать через линию нельзя — вот главное дело! Овца идет тихо: с нею не убежишь, как погони со станиц зачнутся; ну, а лошади — ничего: это им сподручно.

«Переправились опять за Кубань, прошли мимо самого поста этого, да как отошла партия далеко уж, и те, что в засаде около поста сидели, на конь и марш за ними. Выскочили тогда и казаки с поста, а кругом уж по станицам тревога идет. Собралось тогда казаков сотни три, может, и как раз на сакму (Сакма — след.) напали. Как погонят во весь дух за Нагайцами, проскочили пять, десять верст, да что духу было спешили — кони и позамаривались. Что ни верста, то лошадей десять затрусятся под седлами, ухватятся зубами за траву и не идут дальше: совсем притомились. А у кого кони крепкие были, те гонят да гонят… да этаким-то делом с сотен со всех казаков тридцать, может, и осталось… А тут и Азиятов увидели.

— «Вот, вот идут они! как гикнут наши да нагайками, да нагайками по коням-то! Разожгли их, как звери поделались, так и рвутся из-под седел! И совсем уж было добираться стали, как тут лесок за поляною выдался. Азияты в него. Немного не прихватили их… Ну, известно, в лес-то тридцати да противу пятидесяти идти не приходится — из-за кустов перебьют всех — так и осталось дело за Нагайцами.

«Опосля этого уж брат убитого-то прискакал на хутор, застал одно пепелище, погоревал на братней могиле да и стал стараться за пленных-то. Значит, жена братняя в плену оставалась: за ней жалел очень. Ну, своих всех выкупил. А что тысяч сколько серебра пошло тогда в горы, так это верно! Мешками, просто, деньги возили. Все дело через мирных лазутчиков шло.

«Ну, а теперь оставшиеся два брата опять на хуторе живут; обстроились, ваше благородие, — ничего! Достаток-таки имеют люди, — это, что говорить; ну только где уж! и в половину против прежнего нет их. Вот как обделала ордюка поганая! [184]

«— А случается у вас, что станицы берут?

«— Станицы?… нет!… этого даже и старики у нас не запомнят: куда им!… вокруг да около мутить, пожалуй, станут, а чтобы на станицу да кинуться — не кинутся. Большое да большое уж разве собрание их будет, так подойдут, а сделать и тут нечего не сделают.

«Вот за мою память подходили раз. Задумали это они совсем разорить станицы наши. Как спроведали об этом лазутчики , и дают знать: что вот, мол, в горах вести какие: берегитесь! Суворовскую (Суворовская станица — Хоперского казачьего полка, на р. Кум.) разорить хотят. Ну, и пошли это, пошли по линии цидулки (Цидулка — письменное приказание начальства, посылаемое с особыми нарочными.), чтоб береглись казаки: значит, черкесня поднимается. И таки собралось их большое собрание — тысяч пять, не то шесть, говорили тогда — и двинулись.

«Брат мой на кордоне был. «Вот говорит, сидим мы на посту и все глядим с вышки: одни — за Кубань, не наглядят ли партии, а другие — по сторонам, не замаячут ли где по станицам на тревогу. В самый полдень видим, двое конных так из кустов выехали да в балке и схоронились. Стали это станичники говорить промеж собою, что Азияты это, а тут из-за леса, как выдвинутся вдруг. И точно, конца не видать им. Черкесы идут! Так и повалили к Кубани! Наши сейчас запалили маяк, посадились на коней и смотрят только, где Кубань переходить станут… А те, как выскочут на берег, как кинутся к нашим прямо. Казаки назад, вскочили в станицу. «Идут!» говорят.

«А Черкесы и повалили по линии, так и гонят все, мимо двух станиц прошли и все кабы-сь на Суворовскую. Неладно в такое время на линии, ваше благородие! С кордона да с постов казаки подъезжают, хутора побросают, станицы позапрут кругом: просто, даваться некуда!… Шли это они, шли на Суворовскую, да вдруг на Бекешевскую и кинулись. Думали врасплох застать. Обложили они ее кругом, словно туча, да все конные; были и пешие, ну да только малость самая…

«Как повернули они на Бекешевскую (Бекешевская станица — на Кубани, тоже Хоперского казачьего полка. Авт.), поднялась там тревога: все на площадь выскочили, постановились за оградой, [185] пушки станичные туда же перетащили, и ждут: «вот-вот, мол, кинутся». Ну, да пока плетень-от этот руками разбирать зачнут — а он в два ряда у нас становится — пройдет время довольно; а тут может и помощь дадут. Отряды по линии в сборе были.

«Ну, хорошо… Стали Черкесы собираться — растянулась ведь орда эта по дорогам то — да уж около самых вечерен и пошли на станицу. Один на белой лошади — князь он ихний, должно быть, был — едет к станичным воротам впереди всех, а Черкесы за ним.

«Только стоял у нас на валу казак. Немой он был, и за тем, ваше благородие, был он не служащий, а стрелец, так по станице первый, страстный охотник: на кабанов, на оленей повсегда хаживал: любил это дело! Вот стоит он и смотрит: стал только этот, на белой-то лошади, подъезжать ближе, ближе, немой как приложится сейчас, как вдарит со стуцера, так и скинулся с седла тот… Тут Черкесы эти «дупор, дупор, дупор»… подхватили его с собою да назад!

«А тут по ним со станицы с ружей да с орудий жарить зачали: ну, известно, не устояли — пошли на попятный! Прошло этак с час времени — оправились они что ли — опять пошли на станицу, как вдарили картечью — опять отогнали.

«Вот этак-то день-деньской и пробились наши, не пили, не ели, да и на ум-то еда не шла. Все так и думалось, что возьмут они станицу. Вдруг самым уж вечером, как поднимется орда вся, наши глядят: а они и совсем от станицы потянулись.

«— Что, мол, это такое? стали казаки говорить, а тут как загремят где-то выстрелы — смотрим: отряд подошел. Ну, ваше благородие, как гора с плеч свалилась! Только, как это было, скажу вам.

«Полком нашим тогда командовал Крюковской, и был он с сотнями в сборе на линии, а тут, как узнал вдруг, что на станицы его напали, схватил свои две сотни да с ними и побежал к Бекешевской. Прибежал к нам, глядь, а Черкесов-то видимо-невидимо! Он сейчас другому казачьему генералу и дает знать: «поспешайте, мол, как можно скорее: у меня тут две сотни всего — пропадать мне [186] приходится!» А сам все к станице бежит. Так Черкесы, как заметили казаков этих, оставили Бекешевскую-то, как я вам сказывал, и потянули противу них, да как бросятся на Крюковского прямо. Тот сейчас: «с коней долой!» как затопят наши с ружей из-под коней, те в них! перепалка здоровая пошла. Черкесы и пытались было в шашки-то кидаться, да не припадает им: устоять не могут!…

«А Крюковской этот один на коне сидит, промеж казаков.

«— Ничего, кричит: — братцы, не робейте, держитесь крепче. Бог даст «Азиятов побьем!»

— Да это какой Крюковской, спросил я: — что после атаманом у вас был?

— Он самый… Такой он был вояка страшный, что думали, конца ему нету! да кто его знает, как и сказать про него, ваше благородие, ничего человек не боялся. Говорили у нас так, что будто он заговор знает от пули.

«Ну так вот Крюковской провозился так, пока только отряды не подбежали. Как подошли солдаты эти да казаки с генералом своим да как стали жарить орду со всех сторон: Господи, что тогда Азиятов положили!… Так, с тех пор, до самого до прошлого года и не подходили к станицам.

— А в прошлом году, что ж — опять нападали?

— Нападали, да насилу ноги унесли только: опять партию ихнюю расколотили.

— Как же это было, расскажи, пожалуйста?

— Да вот как было, начал он:

«Раз вечером стоят на кордоне казаки, глядят за Кубань: что за диковина там?… Выткнутся, выткнутся из-за леса конные и опять в лес!… То ли мирные чего, то ли партия?… Стали толковать: «послать разъезд»… А тут вскоре и солнце село да темень такая взялась по земле. Вот эти Черкесы как выскочут из-за леса вдруг. Глядь наши: собрание! Побросали сейчас эти кордоны да в станицу. Там ворота на запор, да только захлопнули их, а Черкесы — и вот они! Подбежали было к станице-то да как метнутся вдруг на хутора, на наши, и пошли писать туда! А на [187] хуторах в тот день, как нарочно, все бабы одни оставались… «Ну, думаем, конец пришел ихний!»

Станичный начальник у нас молодец был, старый уж, а живой да крепкий такой старик, и пошел сейчас по станице ходить: все ли в порядке у нас. Да глядь на вал то; а на валу казаки стоят служащие.

Как крикнет:

«— Вон!… Вы что тут делаете?… пошли за станицу все!… Разве ваше место на валах стоять?…

«— Да, ваше высокоблагородие…

«— Вон!… Попропадайте хоть себе за станицею все!… чтоб духу тут вашего не было!

« Старший урядник — и почтенный-таки урядник был — да что ж, говорит, Илья Иваныч, вы гневаться изволите? приказано нам было на валах стоять, мы и стояли. А прикажите в поле идти, мы и в поле пойдем.

«— Пошли! пошли! кричит старик-от, да так расходился, что и слушать ничего не слушает.

«Ну, выехала сотня, стали считать себя: раз, два, три… и всего-то до семидесяти насчитали, а Черкесов тысяча!… Как тут идти?…

«— Да что ж, говорить один: — у меня мать там! а другой: у меня жена! — Так все одно, пропадут они, пропадать и нам с тоски придется. Пойдем с Богом!» — И поскакали…

«Стали под хутора подбегать, а там-то, Боже мой, стоны, да вопли, да пожары горят!… Подумать страшно! Каждого так и схватило за сердце. Бросились они в хутора самые, как зачнут с ружей бить, с пистолей бить, гикают, а потом, как крик поднимут: сюда, сюда, братцы!… здесь они! здесь они!… солдат живее!… а ночь хоть глаз коли: ничего не видно.

«Как услышали это Черкесы, так и схватились: что за чорт такой? А как задело одного, другого пулями, как спужаются они вдруг — взаправду, думали, отряды бегут — как завалили назад, так чисто все побросали; дай Бог ноги унести только!… Наши за ними, да кричат, да все кричат, а Черкесы все шибче да шибче от наших уходят: напужались дюже! А тут несколько казаков в самую середину [188] ворвались к ним, скачут тут же, а бить кого, не знают: ничего не видно, как бы своего не зацепить… Так стали это они уж прислушиваться, как зачнет кто по своему: «джюр-джюр», пырь того кинжалом в бок. Да таким манером человек их с десятка два и положили, а они наших никого.

«А потом и задние казаки смекнули делом: обскакали их зараз с боку, как гикнут, и заворотили всю партию на такое место, где знали, что гора есть, да гора склизкая, а под горою круча. Так тут их еще немало положили, пока партия за Кубань не ускакала.

«На утро казаки, что оружия подоставали себе хорошего, что одёжи поснимали да седел этих — сказать нельзя. Вот и я тогда свою шашку выменял; да такая шашка досталась мне, конца нету, хорошая: она должно быть, что гурда настоящая!…

«— Что ж этим казакам сказали «спасибо»?

«— А как же, ваше благородие! вся станица встречала их; тут с ружей, с пистолей били, джигитовку завели сейчас, как о масляной, все одно, загуляли, ну и всем сгорьевские кресты потом вышли, кавалерами теперь стали, нечто!

«— А станичный начальник не бранил их после — а? что он им сказал, как они вернулись?

«— Смеялся потом старик. «Это вы, говорит, мне спасибо скажите, я вам кресты понавешивал, а простояли бы на валах, никогда не получили бы их… ну, и хутора б они разбили наши, и мы бы закон не соблюли. А закон, говорит, это первое дело!…»

Разговор мой с казаком порядком продлился. Я посмотрел на часы: пора была спать. Я простился с своим собеседником и, усталый, скоро заснул мертвым сном.

Утром разбудил меня приезд хорунжего, возвратившегося с поста ранее, чем ожидал его драбант.

Драгун.

Текст воспроизведен по изданию: Несколько дней на Кубани. (Из путевых записок, веденных на Кавказе в 1853-1856 годах) // Военный сборник, № 3. 1861