ЕСАУЛ [ПОПКО И. Д.]

ТЕМРЮК

Мы не любим много читать, а писать — наше дело. Писать не для печати — Боже сохрани: разве мы сочинители какие-нибудь! — а писать по нашим собственным делам или по казенной надобности. Даже для писем к отсутствующим друзьям мы неохотно беремся за перо, и из ста обещаний, данных на этот счет, девяносто-девять остаются без исполнения. Но было время, и не так давно — уже после покоренья Крыма — что мы даже и писать не умели. Хорошее было то время, говорят одни. Не желайте, чтоб оно возвращалось! восклицают другие. А все вместе утверждают единогласно, что нелегко было тогда подписаться под бумагою. Однакожь, при помощи Всевышнего, подписывались, и вот каким способом. Кончив писанье восклицательным знаком и заложив перо за правое ухо, писарь являлся к сотнику, клал перед ним бумагу, вооружал его десницу пером и начинал командовать: пиши, батьку-добродию, молодого месяца, — написан молодой месяц и вышло слово; пиши еще воловье око, написано око и вышел он; поставь же теперь три частолины и положи [440] перекладину сверху — вот вышло твердо; а поставь-ка еще две частоколины и положи перекладину посредине — вышел наш.... Таким образом выходил и весь сотник, а крючек выводил уже сам писарь, после. В те времена, как мы так подписывались, единственной формой гласности, или, если угодно, литературы, была у нас песня. И — странное дело! — по мере того, как мы делаемся все письменное, у нас не является больше новых песен и даже старые забываются. Прежде, бывало, на каждый особенный случай являлась песня; откуда бралась — никто не мог сказать, но только являлась непременно. В песне выражал народ свое былое и настоящее, свои думы, надежды и каждый сильный удар сердца. Думу, надежду радость, горе, насмешку, — все это пел наш народ. Так он пел надежду быть богатым, когда пришел селиться в своей обетованной земле, в этом отдаленном уголке западного Кавказа, называемом Черноморье. И нельзя было не петь ему этой надежды, при виде богатых естественных угодьев страны. С одной стороны — Азовское море, с другой — пролив и за ним Крым, с третьей — низовое течение Кубани, с рукавами и лиманами ее устьев, а за Кубанью — леса и горы. Внутренняя площадь края представляла веселую степь, с щедрой растительности, с тем же самым черноземом, которой лежит по берегам Днепра и считается плодороднейшим в Европе.

Этот треугольник между южным берегом Азовского моря, азиатским берегом Таврического пролива и нижним течением Кубани был заселен до нас Татарами, вышедшими с Волги, по завоевании царств Казанского, Астраханского, а может быть еще и прежде, при начальном распадении Золотой Орды. Татары вели полукочевую пастушескую жизнь. Лето проводили они в открытой степи, на зиму укрывались в землянках, по берегам Кубани и заливов Азовского моря. Оседлая жизнь гнездилась собственно по этим берегам. Здесь были укрепленные городки, была торговля и было судоходство. Край принадлежал Туркам в такой же степени, как и Крым. Турецкое обладание опиралось на три первостатейные крепости, в которых сидели наши и которые замыкали треугольник с трех его стороны Азов — с севера, на левом берегу Дона; Тамань (или Калакале) с запада, на берегу Таврического пролива, и Копыл — с юга, на Кубани, в том месте, где она разветвилась на три течения: старую Кубань, Кара-Кубань и Черную Протоку, [441] взявшую отсюда направление к Азовскому морю. Около этих крепостей сидело промышленное население, были рынки и пристани. Здесь имели пребывание татарские султаны и беи. Орда несла сюда ясак (подать), и сюда же приливала она для торговли. Потом были еще второстепенные крепости и городки: одни — вверх по Кубани, другие — у заливов Азовского моря, особенно там, где лежат соляные озера, третьи — у впадения Черной Протоки и других проливов, которыми кубанские лиманы соединялись с Азовским и Черным морями.

Орда этого треугольника посылала ополчения в Крым и вместе с Крымцами ходила воевать московскую Русь и Польшу, по дорогам, проложенным еще Хозарами. Христианские пленники, которые доставались ей по дележу добычи, привозились сюда и употреблялись в работы на соляных озерах, в пристанях и каналах Кубани, естественных и искусственных. Это была душная, безвыходная тюрьма для русских пленников: бежать нельзя было иначе, как только водою, а все входы из двух морей в воды Кубани были замкнуты крепостями. Иногда удалые донцы залетали сюда на своих дубах, зарабатывали «на зипуны» и освобождали христианских невольников.

Между тем, московская Русь, призванная Провидением отстоять христианскую цивилизацию от напоров мухаммеданского варварства, росла, крепла и подавалась на восток и юг, тесня и стирая татарские орды. Здесь кстати будет заметить, что, пока мы боролись с мухаммеданским востоком, запад Европы, благодаря оплоту, который мы ему делали, развивался для цивилизации. Мы заслоняли его и давали ему жить лучшей жизнью. И если теперь мы пользуемся плодами цивилизации запада, то имеем на то историческое право, в числе других прав. Правда, что и сам запад ополчался на магометанство, в крестовых походах, но не справился и отступил. А мы стойко держались в поле, имея в авангарде наших Мальтийцев и Иерусалимцев под именем казаков, и после каждой большой схватки, шаг за шагом, подавались вперед. И вот наконец мы взяли Азов, Тамань, Копыл. Крым отпал от Турции, чтоб присоединиться к нам, и наша граница перенеслась с Дона на Кубань. Кубань объявлена русской границей, при заключении кучюк-кайнарджинского мира, в 1782 году. С этого времени, треугольник между Азовским [442] морем и нижней Кубанью обезлюднел и запустел, От многочисленных прибрежных городков и рынков остались одни развалины. Судоходный ветви Кубани засорились, заглохли, заплыли болотами. Мосты, шлюзы, каналы, плотины, водопроводы и фонтаны были злостно разрушены и повреждены Татарами, при удалении их отсюда. Таманские источники горной нефти были так плотно заколочены, что едва только в 1818 году узнали об их существовании. Словом, край оставлен не в лучшем виде, как крепость, взорванная на воздух удалившимся из ноя гарнизоном. В открытой степи не осталось никак их следов оседлой жизни, потому что там ее не было: вся она, как замечено выше, приливала к берегам. Речки, орошавшие пространства степи и поившие стада кочевников, заросли камышом и, посредством этого растения, жадно поглощающего влагу, испарились. Один курганы, древнейшие памятники соединения людей в общества и оседлого их обитания на лице земли, оставались тем же, чем были при Татарах, Генуэзцах, Греках, Скифах и древнее. (У Черкес еще свежо предание об этом странном запустении степи. Старики — Биберда-Батоко и Козанок-Абадзеишь, Солон Бжедугии, рассказывали мне, что иногда закубанские наездники пускавшиеся в набеги к Азову, совершенно теряли направление среди степи, крутились между курганами и принуждены были сжигать отдельные арчаки, ружейные приклады и рукояти нагаек, чтоб отогреться и изжарить застреленную дичь)

В таком печальном виде нашли черноморские казаки нынешний свой край, в 1792 году. Несмотря, однакожь, на глушь и запустите, они все-таки обрадовались этим богатым естественным угодьям, этому раскидистому течению Кубани, широким лиманам, безбрежной степи с курганами и балками — всему, с чем их глаз и их натура свыклись там, у Днепра. Казалось, мы перенеслись под другое небо со всем тем, что было у нас под ногами и что нас окружало с детства, со всей нашей родиной и нашей бытовой обстановкой. Если так, подумали мы, отчего же нам не сохранить наших старых привычек и не остаться тем, чем мы были! — Сечью Запорожской. Несмотря на противоречие сечевому быту, вопиявшие в самом нашем новом составе (в нем было уже семейное население), мы все-таки начали городить сечевой быт. Большинство, и значительное большинство — сам кошевой атаман и в высшей степени закаленные для военного ремесла [443] старшины, все-таки были безженные сечевики, настояние «реестровые товарищи», а память Сечи была нам дороже всего на свете. Вот мы и построили на берегу Кубани сечь и в ней сорок куреней, с церковью посредине; иначе говоря, мы построили крепость и в ней сорок казарм, которые назвали теми же самыми именами, какие носили они исстари в Запорожской Сечи, на Днепре. Это собственно и было войско. Ни значения, ни обязательству связанных с этим словом, мы не распространяли на все население или на всю землю вообще, как теперь. Что жь мы сделали тогда с семейным населением, которого было тысяч до пяти душ и которое постоянно увеличивалось прибывающими из Малороссии и Новороссии оженившимися сечевиками? Мы разместили его по окраине войсковой земли, закрыли им землю и как будто бы хотели сказать: вот, смотрите, сечи нет...

Нема сичи, — очереты
У Днипра питають:
Де се наши дитки дились,
Де вони гуляють?...

А внутренние угодья земли мы оставили для зимовников и хуторов «реестровых старшин и товарищей, действительно служивших и кровь свою за сию землю проливших» (Из официального документа, известного под замысловатым заглавием: «Порядок общей пользы» (1794 г.)). Выставив таким образом на вид семейные поселения, мы расписали их по куреням и назвали «куренными селениями». Жителям этих селений мы предоставили право водворяться и внутри земли, но не иначе, как при хуторах и по желанно их владельцев, «под ими». А владельцам было приказано не обращать таковых приселенцев в свое «подданство», что тогда водилось на Дону и в Новороссийском крае. Говорить об отношениях куренных селений к куреням, или семейного населения к казарме, равно как и о способе водворения хуторов внутри земли, здесь не место. Довольно сказать, что на первом плане был курень с товариществом, а семейное население было что-то второстепенное, придаточное, не имевшее полных прав гражданства. Нехорошо было тогда здесь «нереестровому» семейному населению, и многие семейства, тянувшиеся с своими пожитками «на вольну землю [444] чорноморьську», предпочли остаться на Дону, где и были самым ласковым образом прикреплены. Все это изменилось с течением времени: семейное население затопило сечь, полки поглотили курени, станицы заступили место казарм; но, к сожалению, сечевой уряд лег в основание первоначального заселения края и за одиночным сечевым хутором осталось преобладание над общественной, семейной жизнью. Хутора сели и удержались на лучших угодьях, а станицы приростали к ним чем-то второстепенным, вассальным и как будто отдельным. Станицы могли пользоваться в общинном земельном довольствии только тем, чего уже хутора не захватывали; а каждому из них нужна была целая пустыня, и ни одна станица не могла знать, что именно ей принадлежит. Нынешнюю крайнюю бедность нашего казака объясняют непомерно тяжелой службой: нет, не тяжесть службы, а бесправное его положение в отношении земельного пользования — коренная причина его бедности. Линеец несет службу не легче; но там не наши порядки. У предков линейцев — сечи не было...

Земледельческим народом мы никогда не были, промышленным — и того меньше. Обитатели степей и больших рек, впадающих в море, мы всегда были худобо-водами, рыболовами и пластунами (охотниками). Можно бы прибавить еще, что мы были судоходами; но наше судоходство не имело ничего промышленного, не возило ничьих товаров и было чисто военное. Это было продолжение или остаток судоходства Олега и Святослава. Итак, на нашем новосельи, в нынешнем Чорноморьи, мы нашли все физические условия, чтоб оставаться тем же, чем мы были около Днепра: худобо-водами, рыболовами, охотниками и даже судоходами. Мы тем и остались на первых порах. Семейное население и преимущественно высший чиновный класс взяли на свою долю худобо-водство; несемейное товарищество — рыболовство и охотничий промысел. Но, распорядившись таким образом, мы ничего не сделали для физического улучшения страны, потрясенной завоеванием и так долго лежавшей впусте без оседлого обитания; мы ничего не предприняли для расчистки заглохших вод в степи и в разветвлениях Кубани. Из болот, где водворились наши любимейшие промыслы, вскоре пахнуло отравой, повеяло моровым поветрием: население начало страдать и сокращаться, климат оказался вредным. Будучи очень податливы к [445] суеверию, мы приписывала климатические невзгоды запущенной страны колдовским наговорам, оставленным на ней злыми Татарами. А колдовства здесь было столько же, как и там, где Турки отравливали водотоки и фонтаны на беду русским войскам. Между тем, Черкесы, сначала для нас добрые, а впоследствии уступившие подстреканиям анапских пашен, пошли хищнической войной против нашей Кубанской линии. Удерживать их нам стало не под силу. Войско, устроенное на сечевых началах, могло только сокращаться, но не увеличиваться, потому что находилось уже не в том положении и не в тех отношениях к Малороссии, в каких была Днепровская Сечь. Способы, которыми та Сечь освежала свои куренные силы из Малороссии были уже не в духе времени. Правительство само двинуло к нам в подмогу тысячи семейств из старой гетманщины. Мы увидели, что строили свою Кубанскую Сечь на песке. Положенное нашим произволом различие между «действительно служившими» и только призванными служить казаками рушилось. Самое слово «городовик», которым мы оттеняли от себя семейных пришельцев, скоро исчезло. Край покрылся семейным населением и положено начало земледельческому быту. Но, для физического улучшения приморской, имеющей вид полуострова страны, все-таки ничего не сделано. Прибрежные места, где именно пускало корни оседлое население и кипела промышленная жизнь при Татарах, остались наименее заселенными, и их заглохлость продолжала увеличиваться. Казацкое население тяготело на Кубанской линии — линия была его притягательная сила. Счастливейший по своему положению в промышленном отношении, угол края, Таманский полуостров (В отношении к внешним водам, дуга таманской местности составляет полуостров; но как концы этой дуги связаны тетивой Черной Протоки, то ее также вернее можно называть и островом), омываемый с одной стороны Азовским морем, с другой — проливом и Черным морем, и с третьей — широкими разливами Кубани, остался в тени, в забытьи. Он едва даже разделял общую бедную жизнь степи, где все-таки царил хутор. Низовая Кубань, с ее разветвлениями, естественными и искуственными, с ее входами в два моря и широкими лиманами ее устьев, спала под гнетом запустения, как большая дорога, забытая обозами, заросшая [446] колючкой. Только линейные вышки обозначали ее живое течение, и только крик ночной тревоги нарушал порою дряхлый сон ее. Так все шло до наших дней.

В ближайшие годы, при покойном генерал-фельдмаршале князе Воронцове, начались попытки к учреждению пароходного плавания по главнейшим рекам Кавказа. Но эти попытки имели место по ту сторону гор; нашей Кубани они не коснулись. Для дельты, заселенной черноморскими казаками, управление князя Воронцова ознаменовалось только учреждением портового города Ейска. Но Ейск ближе к Дону, чем к Кубани; он имеет свое особенное значение и не имеет никакого значения для кубанских вод. Поднять эти исторические воды из развалин, воскресить их для промышленной жизни предоставлено настоящему времени, столько решившему на Кавказе. Обитатели низовой Кубани, мы, которые с гордостию говорим, что генерал-фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский начал свое славное кавказское поприще на наших берегах, должны с признательности сказать, что он же первый обратил попечение на эти исторические берега. В одно и то же время, когда крайния события совершались на высоте Гуниба, просвещенная мысль покорителя Кавказа останавливалась здесь, в этой глуши теперь, но где гений древней Аттики создавал — Фанагорию, Таматарху и Синдику.

По распоряжению князя-фельдмаршала, в 1858 году, произведены исследования нижнего течения Кубани и ее азовских устьев. Кубань признана судоходною, и для плавания по ней построен в Англии пароход. Это был большой морской пароход, долженствовавший придать первому опыту судоходства самые широкие размеры. В следующем, 1859 году, он вышел из Азовского моря в Агданизовский лиман, а оттуда в Кубань и поднялся вверх по реке на четыреста почти верст от крайних ее устьев. Пароход миновал, в одну сторону, всю Землю Черноморских Казаков, и в другую — земли черкесских народов: Натхокаджей, Шапсугов и нижних Абадзехов. Он оставил за собою устье Лабы и повернул назад только от Тифлисской станицы кавказского войска. Опыт превзошел ожидания, мнение о неспособности Кубани к судоходству рушилось, народ благословил управление фельдмаршала князя Барятинского и приготовился ожидать новых благодеяний для края. [447]

По начертаниям его сиятельства, в нынешнем 1860 году, (31 марта), на том месте, где сидит станица Темрюцкая, в самых воротах, которыми пароход вошел из Азовского моря в Кубань, Высочайше учрежден портовый город Темрюк (В Высочайшем указе, данном Правительствующему Сенату 31-го марта 1860 года, говорится: «что, для развития торговли и промышленности войска черноморского, признано полезным учредить в пределах того войска, на Азовском море, у Темрюцкого лимана, торговый порт, а на месте, занимаемом ныне Темрюцкою станицею, портовый город Темрюк, с некоторыми льготами и преимуществами для лиц, желающими селиться в этом городе. Вместе с тем, учрежденные на северо-восточном берегу Черного моря, города Анапу и Новороссийск признано необходимым упразднить. Ред.).

Пусть же будет дозволено старожилу нижней Кубани сказать свое слово о значении этого порта для черноморского войска, для закубанских Черкес и вообще для края, и потом — что на первый взгляд было бы особенно нужно сделать для успешного развитии нового города. Но наперед несколько слов о его местном положении.

Въезжая в Крым из внутренней России, вы видите два моря: Черное и Азовское, разделенные узким Перекопским перешейком. Потом, когда уже вы проехали весь Крымский полуостров, вы встречаете те же два моря, соединенные Таврическим проливом. Переправившись чрез этот пролив из Керчи на противоположный материк, вы ступаете на кавказскую почву: это уже оконечность Правого крыла Кавказской линии. Отправившись с Таманской станции, вы едете вдоль Таманской бухты и у самой вершины ее дуги встречаете курганы древней Фанагории. Потом вы поднимаетесь на гору и оттуда видите: налево — Азовское море, а направо — широкие разливы последнего течения Кубани. Воды моря тусклы, воды Кубани белеют и блестят, как серебро. (Тотчас видно их благородное происхождение от вечных снегов.) За ними синеет Кавказский хребет. Вы спускаетесь в песчаную низменность, простирающуюся полосою версты на четыре. Слева Азовское море накатывает песок на эту полосу, справа тихо зыблется залив Кубани, называемый Агданизовским лиманом. Когда-то вся эта низменная полоса была дном широкого пролива. которым кавказская река сливалась с морем; теперь от пролива остается только узкий канал, поддерживающий связь моря с [448] лиманом. Эта местность, совершенно сходно с природой, называется «Пересыпь». Потом вы опять поднимаетесь на возвышенность и, чрез час почтовой езды, снова спускаетесь в другую низменность, также точно пролегающую перешейком между морем и Агданизом. Впереди, в противоположном конце этой низменной полосы, вы опять видите возвышенность, и на скате ее белеет колокольня Темрюцкой станицы. Эта вторая низменная полоса имеет такую же физиономию и такое же почти протяжение, как предыдущая; но она более вжата и, при возвышении воды в Кубани, почти вся заливается, почему и называется она «Темрюцкий Брод». У самой подошвы высоты, на которой сидит станица Темрюцкая, брод этот перерезан каналом, которым Азовское море вторично связывается с Агданизовским лиманом. Этим каналом пароход вошел из моря в Кубань, и здесь-то будет сидеть портовый город Темрюк. Но мы пока не остановимся в этом будущем города и последуем далее по кавказской дороге, ведущей нас по правому крылу линии. Целую станцию от Темрюка, верст двадцать-пять, вы едете по холмистой местности, и все вам сопутствуют: слева море, справа воды Кубани, — только последние начинают уже суживаться и исчезат позади плавней. Прибыв на станцию Андреевскую, вы видите наконец Кубань в ее настоящих берегах, а Азовское море уже вас оставило и уклонилось влево, на север. Впереди вас лежит третья низменность, но уже в десять раз длиннее каждой из двух предыдущих. Это необозримая плавня, покрытая камышами, болотами, озерами, каналами. Вы будете ехать по этой плавне, часто между двух стен камыша, около сорока верст. Наконец вас перевезут на пароме чрез протоку — большой рукав Кубани, впадающий в Азовское море, верстах в пятидесяти выше Темрюка (по направлению к Дону). Затем уже вы въедете в чистую степь. Таким образом, протока, с прилегающим к ней болотистым пространством, отграничивает Таманский полуостров от остальной степи, сливающейся с Донской Землей и Ставропольской губернией. Надобно прибавить и сознаться, что путь, которым вы сейчас проследовали чрез Темрюк, есть почтовый тракт, соединяющий Кавказский край с Крымом, что низменности, пересекающие этот тракт, бывают подвержены наводнениям, во время весенних разливов Кубани, и что к [449] обеспечению почтового сообщения от наводнений не сделано еще ничего прочного. Из этого видно, что Темрюк, обладая выгоднейшими водяными сообщениями, должен будет сделать некоторые усилия, чтобы доставить себе такую же выгоду и с сухопутной стороны. И если мы теперь бросили взгляд на его местное положение под углом сухопутного сообщения, то именно в том убеждении, что портовый город, при всем удобстве водяных путей, должен иметь беспрепятственный доступ и с твердой земли. Но мы обратимся к этому предмету ниже, а теперь коснемся значения нового порта для окружающего его и дальнейшего населения.

Все казачьи войска замкнуты в самих себе своими основными учреждениями: но все они, в действительной жизни народа, находятся в большем или меньшем соприкосновении с другими сословиями, не обложенными поголовно военной службой. Такому жизненному соприкосновению благоприятствуют национальное единство и самое местное положение казачьих войск. Каждое из них лежит в черте какой-нибудь губернии, участвует в промышленном ее движении, пользуется свободным трудом и всякой поддержкой со стороны мирного рабочего населения. Донское войско хотя и составляет из себя отдельную, круглую провинцию, но лежит среди губерний и на больших промышленных путях. Сверх того, оно заключает в самом своем внутреннем составе массу мирного крестьянского населения, немного не равняющуюся населению, носящему оружие или казачьему. Даже кавказское войско, водворенное на военной границе, имеет сзади себя непосредственную поддержку в мирном населении Ставропольской губерний, которое помогает ему свободным трудом и служило еще не раз готовым местным резервом для усиления его военного состава. Одно черноморское войско находится в замкнутом и уединенном положении, не только по своему военному учреждению, но и по самому местному своему положению, но экономическому быту и национальному оттенку. С севера и запада, со стороны мирного населения губерний, оно отрезано Азовским морем и Таврическим проливом; на юг, впереди себя, оно имеет неприятеля, а в остальную сторону соседи его — кавказские и отчасти донские казаки, которые не подадут руку в мирном труде. Во внутреннем своем составе, оно не имеет крестьянского или другого рабочего элемента и вообще представляет [450] из себя военную дружину во всей ее средневековой чистоте, со всем отрицанием мирного промышленная развития, что мы и видели выше, в начале этого очерка. Чрез уединенную дельту, им обитаемую, не сквозить никакая промышленная дорога, ни даже тропинка, и если представить себе государство большим городом, то это будет самый отдаленный и глухой переулок — угол мешка, как говорят Французы — куда если зайдти, то уж нельзя иначе выйдти, как только назад. При таком одиночном местном положении, при отсутствии земельной собственности, при сечевых порядках, легших в первоначальное заселение страны, о которых мы говорили выше и которых не сгладили еще позднейшие постановления, и, наконец, при непрерывной местной войне и стоянке под ружьем, неудивительно, что черноморское войско далеко отстало в своем экономическом быту даже от других казачьих войск, что на черноземе, плодороднейшем в Европе, обитает население, не имеющее вида довольства, и что судоходные воды глохнуть и расширяют вокруг себя одни болота. После этого на учреждение в подобном крае портового города, с свободным и промышленным населением, можно смотреть как на появление рынка в лагере. Таково именно значение Темрюка для черноморского войска. Вообще же значение его должно простираться на все течение Кубани, до самой Кабарды.

Правая сторона Кубани, покрытая станицами черноморских и кавказских казаков, составляет плодороднейший пояс Кавказского края. Чем ближе к берегу, тем производительная сила почвы обильнее и благодатнее. Пшеница этой полосы, известная под именем «кубанки», отличается превосходными качествами. Встречающаяся местами, одичалые лозы, равно как и позднейшие насаждения показывают, сколько благоприятных условий представляет эта местность для садоводства, виноделия, шелководства и т. п. Скаты берега, обращенные на юг, против солнца, призывают виноградники, и если они еще остаются нагими, то потому, конечно, что здесь проходить оборонительная линия. Но линия подвигается вперед, а Кубань из пограничной реки делается рекой внутренней и положительно обещает быть судоходной. Она понесет к новому порту произведения края и, раз открыв сбыть, будет двигать самое производство. [451]

Для промышленной жизни Темрюка довольно уже того, что представляет правая сторона Кубани в народонаселение в его почвенном основании и хозяйстве, особенно будущем. Но лучшие естественные богатства кубанского бассейна и с ними лучшие надежды нового порта лежат по ту сторону реки, в горах и долинах Черкесии. Почти с той точки, откуда Кубань начинает быть судоходною, горы освобождаются от вечного снега и делаются обитаемыми до самой их вершины, не только долины, но и самые горбы покрыты растительной землей. И что за земля! Растительная сила ее так богата, что небольшие пространства могут питать огромные населения. Чем ближе к устью Кубани, тем Кавказский хребет ниже, очерки его плавнее и размашистее и производительность почвы сильнее. Народонаселение больше земледельческое, чем пастушеское. Нельзя даже отказать ему и в некоторой доле промышленности, главным предметом которой, в отношении к казакам, служил, до настоящего времени, строевой лес. Лес составляет первое готовое богатство страны, и на него Усть-Кубанский порт прежде всего может рассчитывать. Разнообразие лесных пород чрезвычайное: от дуба и сосны до кедра и пальмы — все есть. Есть деревья, дающие краску, особенно желтую, отчего желтый цвет и сделался национальным у Черкес. Есть даже чайное деревцо или, по крайней мере, что-то весьма близко подходящее к нему. В таком же изобилии и с таким же удобством добывания, как строевой и столярный лес, лежат неистощимые запасы делового камня и алебастра. Последний, судя по образцам, бывшим у нас в руках, отличается высшими качествами. Случалось нам также бывать в купоросных долинах, где самая вода пропитана купоросом и имеет вкус чернил, кому доводилось, хоть невзначай, их отведывать. Присутствие металлов в верхних горах изобличается следами древних рудокопень и золотосными реками, как, например, Псекупс, отделяющей Шапсугию от Абадзехии. В долине этого же Псекупса находятся горячия минеральные воды (Около самого Темрюка, в озере волканического происхождения, на вершине горы, находятся минеральные грязи, целительные качества которых доказаны многими опытами). В Земле Натхокаджей, ближайших соседей Темрюка, встречаются глубокие источники горной нефти, а в верхней части Кубани — [452] каменный уголь. Кубанское пароходство будет иметь местный каменный уголь, первые опыты добывания которого уже сделаны у Хумары. А клады, наконец, а древности! Сколько их в отдельных холмах между подошвой гор и левым берегом Кубани! Сколько о них истории расскажут вам у очага, пока вы будете утолять первый голод «гомылем» — пшенным тестом с медом, в ожидании лакомого «четлипша»!... Греческая цивилизация проникала сюда и здесь оставила свои следы. Греческие колонии садились в устьях больших рек, шли, как рыба, против их течения и забирались в самые недра страны. Темрюку открыт тот же путь действий.

Мы еще не знаем всего, что есть в горах по ту сторону Кубани; мы, может быть, знаем только некоторую часть того, что там есть. Французский путешественник, вельяминовского времени, Дюбуа де-Монпере, с своими геологическими картами, не может быть нам авторитетом: он слишком мало видел, или, лучше, почти не видел главной цепи черкесских гор. Его этнологические и еще больше геологические показания вообще построены на аналогии, которая может быть столько же не верна, сколько остроумна (Во всяком случае, сочинение Dubois dе Montpereux: «Voyage autour du Caucase, 1839», замечательно во многих отношениях. Огромные приложения, заключающиеся в картах и различных снимках с натуры, дают ему особенную цену. Рассказы о том, что путешественник видел и слышал и вообще узнал лично, отличаются безукоризненной добросовестностию: но исторические исследования слабы. Я говорю это только о той части труда г. Дюбуа, которая касается Черкес). Нам кажется, что Урал поспешил хвалиться пред Кавказом:

Богат я и златом, богато серебром....
Пусть только Кавказ
Забудет алчной брани глас,
Оставить стрелы боевые

тогда Кавказ покажет еще большие богатства. А до того посмотрим, с какими удобствами богатства эти будут достигать темрюцкого порта.

Князь рек, как величают Черкесы Кубань, не имеет ни одного данника, ни одного притока с правого, или казацкого берега. Здесь, напротив, вы видите множество ветвей, которыми когда-то избыток вод нижней Кубани отводился в степь, орошал ее и потом питал Азовское море. Все мокрые балки, прорезывающие степь черноморских и отчасти кавказских [453] казаков, лежат в одинаковом направлении, как струны арфы, от правого берега Кубани к юго-восточным берегам Азовского моря. Прошло уже много времени, как эта живая и, без сомнения, искусственная связь вод Кубани с азовским бассейном пресеклась. Теперь не только ничего для восстановления ее не делается, но едва ли даже приходит кому в голову, чтоб она когда либо существовала. А дело было действительно так. Князь рек принимал всех своих данников с левого берега, с гор, и потом сам отдавал дань Меотийскому морю многими водотоками через степь. Все боковым воды Кубани падают в нее с нагорной, черкесской стороны. Могу повторить здесь сказанное мною в другом месте: Кубань пролегает вдоль Кавказского хребта широким жолобом, посредством которого нагорные реки и ручьи скатываются в два моря (Более подробное описание Кубани можно найдти в сочинении: «Черноморские казаки, в их гражданском и военном быту» (1858 г.), ч. I, стр. 7 — 12, и ч. II, стр. 234 — 237 к 257 — 261.). Этих боковых рек и ручьев бесчисленное множество, и между ними есть весьма значительные. Так, на протяжении Кубани от того места, откуда судоходность ее доказана уже опытом, лежать четыре больших притока: Лаба, Белая Афипс (или Яриок) и Адагум. Эти притоки совершенно удобны для сплава по ним лесных плотов и других грузов, особенно во время весеннего возвышения вод. Таким образом, нагорная сторона, особенно богатая естественными произведениями, представляет вместе с тем и удобные естественные пути для спуска их к пароходным пристаням. Что же относится до правой, или степной стороны, то она везде открыта и совершенно удобна для сухопутных сообщений, даже чумацких. Самый берег реки не везде одинаково доступен: в верхнем течении он часто обрывается кручей, в нижнем — заплывает плавнями. Но удобных доступов слишком много, чтоб не замечать этих затруднений. Притом же, срыть кручу для пристани очень легко, а что до болот, то, с развитием порта и судоходства, они должны сократиться или вовсе исчезнуть. Жизнь Темрюка — в Кубани; а потому он должен употребить все усилия, чтоб согнать с нее плесень долговременного запустения и восстановить ее на степень живоносной артерии страны, каковою она действительно была еще в не так далекие времена. [454]

При ближайшем знакомстве с плавнями нижней Кубани, легко убедиться, что это не вековые болота, не тундры, не имеющие дна, а недавние наплывы на твердую землю, происшедшие от засорения боковых стоков реки и ее устьев, равно как и от колебания самого ее течения. Все реки, берущие свое начало с высоты вечных снегов и круто наклоненные вниз, отличаются непостоянством. Одно только промышленное присутствие человека может удерживать их в постоянной колен. Притом же, река, поглощающая такое множество притоков, как наша Кубань, не может обходиться одним устьем: ей нужны многие исходы, нужно строгое равновесие прихода с расходом. И мы видели выше, что Кубань имела эти исходы во многих местах, и значительной ширины. Мы видели также, что от этих широких ворот едва остались тесные лазейки. Все произошло от долговременного отсутствия промышленного населения. В настоящее даже время, кубанские и морские берега почти безлюдны: к первым не привлекает оседлого населения опасность от горцев, а к последним — откуп на рыболовные воды (В настоящее время, за исключением устьев Протоки, остальные воды освобождены уже от откупа). Откуп, как и хутор, любит вокруг себя пустыню, а устройства, делаемые им для заграждения прохода морской рыбе, положительно содействуют засорению устьев.

Повторяем, что жизнь Темрюка — в Кубани. Но, чтоб Кубань обеспечила жизнь первенцу своих городов с русским населением, необходимо, чтоб он помог ей сбросить гнет, наложенный на нее запустением, и чтоб позаботился поправить то, что испортили Татары. Ратному населенно некогда было об этом подумать; промышленному — нужна только добрая воля. Что тяжело для частных усилий и для самого правительства, легко для промышленной компании. Компания на акциях — другая паровая сила. Не мешает заметить, что не одна Кубань, а все реки подвержены засорению в своих устьях; но на то есть предприимчивость и дренажное искусство. Дренаж, в наше время, делает чудеса. Суэзский перешеек готов расступиться и дать проход кораблям из Средиземного моря в воды Восточной Индии. Простая расчистка соединений Кубани с Азовским морем не представляет особенных затруднений, и можно ручаться, что сделанный на нее расход окупится [455] сторицею. Пускай не устрашают темрюцких новосельцев камыши плавней: это явление недавнее и оно должно исчезнуть скорее, чем пришло. Наш могучий чернозем имеет то особенное свойство, что малейшее запустение затягивает терновником ниву и камышем лужу. На наших глазах совершились примеры, что покрытые камышами лужи превратились в пахатные поля, — и отчего? от простого прикосновения к ним оседлого обитания. Спросите у стариков Мышастовской станицы, чем было прежде это «Понурское Топило», из-за которого они «скубутся» теперь с Титаровцами, как из-за лучшего угодья? Вай, вай — скажут — да там едва не водились крокодилы, как в плавнях Ныла. Или спросите у седых бород татарской станицы Ады, чем были эти заглохшие разветвления Кубани: Энгелик, Казачий-Ерок, Давыдовка, Калаус, Курка, — и они вам засвидетельствуют, что то были каналы с живым и правильным течением, что на них не лежал саван камышей, пока деятельное народонаселение сидело между ними и по ним двигалось.... Распространяться больше об этом предмете значит проповедывать всесветную истину, что обитание человека исправляет, улучшает и украшает природу. Не беру на себя решения: что будет выгоднее — расчистка ли разветвлений, или укрепление в некоторых местах берегов главного течения реки? Но, кажется, важнее всего расчистка главных устьев: она отзовется на сотни верст вверх.

Между тем, долгом считаю сказать еще одну важную вещь: я убежден, как, полагаю, и каждый старожил, что Темрюку необходимо связать себя с населением степных станиц, проведением прочной дамбы чрез эту топкую низменность, отрезывающую континент степей от Таманского полуострова. В этом деле примут участие и государство и войско, потому что здесь лежит главное почтовое сообщение Кавказа с Крымом. Труда и расхода потребуется на это меньше, нежели как может показаться с первого взгляда. Нужно ставить больше мостиков и нужно класть камень вместо камыша и хвороста, которыми мы мостили недолговечные гати, только пуще засорявшие местность и каждогодно, в течение больше полувека, призывавшие сотни рук к одной и той же работе. Пускай опытный инженер проследит засоренный канал Давыдовку, он увидит, что здесь уже шла когда-то земляная [456] плотина, которой эта Давыдовка служила как бы дорожною канавою. Казалось бы, что эта канава, с выброшенною из нее на одну только сторону землею, может послужить ариадниной нитью и для дамбы.

Но к чему эта дамба? Зачем думать о сухопутном сообщения, когда Темрюк обладает водяным сообщением посредством Кубани? Это правда. Но на зимнее время плавание по Кубани будет прекращаться; но всякое главное сообщение должно иметь боковые: большая дорога не может же быть без проселков. Наконец, Кубань составляет пока внешнюю, не внутреннюю реку края. Она сделается внутреннею, когда станицы и аулы войдут в другие отношения; а это и не далеко и далеко. Но, увольнял от выслушивания девяноста-девяти причин, скажем одну, сотую, что почтовая дорога не должна иметь естественных преград, а торговый город должен иметь свободный доступ для ближайшего к нему населения.

На первых порах, Темрюк, окруженный водами и плавнями, не будет иметь близко около себя сельского населения; но он не замедлит притянуть его в ближайшее соседство кубанских вод. По мере того, как Кубань будет выходить из своего парализованного состояния и в затерянной канализации ее низовья будет открываться, пустынные плавни начнут превращаться в удобнейшую землю, берега заселяться и дощеники сновать между пароходами. Уже ли это одни мечты доброго человека? Нет, вода — родная стихия Черноморцев. Их прошлая боевая слава, или, как она говорит, «козацка слава», почила на волнах низового Днепра и Черного моря. Уже в позднейшее время, уже на Кубани, они имели свою флотилию. Но тогда восточный берег Черного моря был не наш; для флотилии Черноморцев не было работы, и она угасла в 1810 году. Однако, ничто так не живущие на свете, как отличительные качества народа. В потомках Ионян сохранилось призвание к мореплаванию, от похода Аргонавтов до нынешних дней; то же призвание сохраняется в Черноморцах. Для исследования Кубани, предшествовавшего открытию на ней пароходства, были наряжены к морскому офицеру казаки-малолетки («Малолетком» называется казачий недоросль, достигший семнадцатилетнего возраста и вступающий в отбывание станичных служб). В самое короткое время, эти степняки [457] сделались отличными судоходами, и офицер не мог нахвалиться их способности к морскому делу. Всякое пристрастие в сторону, это загадочный человек — черноморский казак: так, в обыкновенное время, он все, кажется, о чем-то думает, по чем-то скучает; а посмотрите на него, когда способный человек ведет его в бой, или когда он орканит дикого коня в табуне, или, наконец, когда выхватывает рыболовную снасть из кипящей волны: он весь тогда огонь. Итак, народонаселение с врожденным призванием к воде поддержит судоходство на Кубани и, следственно, поддержит бытие Темрюка. Откупа, оттиравшего это народонаселение от воды, теперь уже нет, и скудоземельным станицам предоставлено отводить рыболовные воды вместо земли. Последняя мера непременно сблизит Черноморцев с любимой их стихией. Независимо от промышленного развития, они, по примеру предков, пригодятся и для вооруженного судоходства, в случае надобности. Сухопутный солдат и даже казак создается с большей или меньшей скоростию: нельзя сказать того же о военном человеке на воде.

Но поддержит ли судоходство по Кубани население левой ее стороны?

У казаков рассказывается случай, что какой-то чудак из верхних Абадзехов, приехав на Кубань и севши, в первый раз в жизни, в каюк, прибрал в руки причал и думал ехать в лодке, как на коне. Положим, что это могло случиться с каким-нибудь домоседом горного ущелья, который никогда не видал большой реки; но с каким же удальством психадзе (пешие шайки) переплывают чрез Кубань на какой-нибудь фашине, во время самого полноводья? И с каким искусством, в лучших случаях, перегоняют наши соседи чрез ту же реку огромные бревна строевого леса! Кто наблюдал их на меновых дворах, тот не решится приписывать им, во-первых, неспособность к судоходству, а во-вторых лень и другие вялые свойства народов мухаммеданского востока; тот, напротив, признает в них народ, в высшей степени бодрый и годный для промышленного труда. При отсутствии сообщений, без простейших механических пособий, почти на собственных руках, они доставляли, бывало, к Кубани столетние дубы и сосны и потом, без парома и даже без порядочной лодки, перебрасывали их чрез [458] Кубань. С горстью жареного пшена и куском сухого сыра в сумке, с лоскутом войлока на плечах и босиком по снегу, они выполняли работы чрезвычайно трудные и очень мало благодарные. Промышленное дело, хотя в самом младенческом состоянии, они понимали здраво и взятые на себя обязательства, условленные заказы выполняли добросовестно, доколе распорядители меновых дворов рассчитывались с ними непогрешительно. Но это не всегда было так при войсковом и, еще более, при откупном содержании меновых дворов. После того, как у Крымцев вырвали из рук оружие, они погрузились в сон, потому что они народ мухаммеданского востока, с многоженством, с гаремом, широкой одеждой, четками, туфлями и мясной пищей. Но когда закубанские горцы, у которых нет гаремов, широкой одежды, четок и мясного пресыщения, сложат оружие, из них выйдет народ работящий, смышленый, предприимчивый и промышленный. В их натуре есть природные задатки для этих качеств; нужно будет только указать им исход и направление. Конечно, мы имеем причины считать Черкес хищниками; но не забудем, что они народ земледельческий, что они населяют не голые скалы и не песчаные степи, а плодороднейшие долины, способные прокормить огромное население. На хорошей земле бывают негодные дороги, но не люди. Хищные народы, в решительном смысле этого слова, всегда были народы пастушеские и кочевые или обитатели таких местностей, где природа отказывает в насущном куске хлеба. Не в таких условиях живут наши Черкесы. Притом же, все хищное, в самой глубине своей натуры, плотоядно, а в пищу Черкеса входит мяса не больше, как и всякого другого земледельческого народа. Г. Дюбуа, о котором мы упомянули выше, описал Черкес народом чисто хищным, — хищным с головы до пят, от времен Геродота и Страбона, от начала веков и до наших дней. Это неверно. Это противоречить собственным преданиям Черкес и даже тому, что видели Черноморцы в первые годы своего поселения на Кубани. Около десяти лет после своего новоселья (1792-1802), наши отцы видели в закубанских соседях народ прилежный к хозяйству, патриархальный и почти нехищный. Но их развратили Турки, которые с досадою теряли свое влияние на западном Кавказе и старались нам вредить — если не мытьем, так катаньем. Если бы Турки не сидели в [459] Анапе и не держали по берегу моря рынков для торговли людьми, если бы влияние их на Черкесию кончилось сразу, в тот же день, как мы придвинулись к Кубани, Черкесы не были бы все поголовно хищниками и Темрюк был бы основан в устьях Кубани полвеком раньше. Это вам скажут лучшие люди самой Черкесии. Правда, что Черкесы всегда были народ вооруженный; да как же иначе, если народ и сам не составляет государства и не входит в составь другого государства? В политическом обществе народ охраняется вооруженной силой, заключенной в одном сословии; вне политического общества, эта сила разлагается на все отдельные личности. Но дело в том, что черкесский народ, нося оружие, пахал землю и занимался мирными промыслами. Оставит он дурное употребление оружия, и промышленные качества его пойдут в дело, пойдут сами собой, потому что они есть, и если были приглашены, то потому только, что адрианопольский трактат не совпал с кучюк-кайнарджиским.

Это не апология Черкес, не панегирик им. Всего меньше могли бы они ожидать панегирика от пограничного с ними казака: нет, уж на этот счет слуга покорный. Но все это высказано по крайнему чувству беспристрастия, для того, чтоб Темрюк видел в истинном свете народ, с которым ему предстоит быть в промышленных сношениях. У нас есть люди, которые Темрюку будут полезны и даже необходимы для этих сношений, по крайней мере на первых порах. Но как за этих людей взяться, как достигнуть, чтоб они были действительно полезны, и, наконец, каких они свойств в отношении к закубанской промышленности, об этом мы можем поговорить после. Дело того стоит...

Азовское море принимает в себя две большие реки, с двух противоположных сторон: это — Дон и Кубань. Близ устьев Дона, из ничтожного рыбацкого рынка быстро образовался промышленный город, опереживающий Таганрог. Это — Ростов. Он поднялся рыбной и лесной торговлей. При счастливом местном положении, развитие его шло быстро, несмотря даже на увеличивавшееся год от года обмелевание Дона.

При удобнейшем из устьев Кубани и тоже из ничтожного рыбного рынка, учрежден город Темрюк. Река, долженствующая возрастить его, замечательна скорее избытком, чем оскудеванием воды. Пароходство на ней доказано; [460] несколько дренажных работ, — и оно обеспечено. Первое, что понесет она к новому порту, это — лес. Первое, что найдет новый город у себя под рукою, это — рыболовный промысел, раскинутый по всему протяжению берегов от Бугаза до Еи. Темрюк не замедлит сделаться вторым Ростовом, если направить свою промышленную деятельность на рыболовство казаков и лесное богатство Черкес. Но, говоря: промышленную деятельность, мы понимаем ее в том смысле, какой она имеет в образованном экономическом мире — деятельность с капиталом и с приложением капитала к источникам местной производительности. Бескапитальных искателей фортуны, наездников промышленности этот край уже видел и не больше от них выиграл, как от наездников той стороны Кубани.

Правильные промышленные предприятия требуют прежде всего безопасности. Когда же это будет, что Кубань сделается безопасною и та сторона ее откроется для правильных промышленных предприятий? Скоро ли стук топора заменит гул пушечных выстрелов в лесах Черкесии?

Это уже не вопрос. Звезда замирения Кавказа взошла над Гунибом. Лучшие народы Черкесии сказали: на земле мир. Не сказали еще Шапсуги. Но известно ли вам что-нибудь о Шапсугах? Или, позвольте, известно ли вам что-нибудь о соседях Шансугов: справа — Абадзехах, слева — Натхокаджах, внизу — Бжедугах? Абадзехи — народ, Натхокаджи — народ, и Бжедуги тоже. Каждое из этих имен составляет что-то целое, имеющее свою физиономию и свою родословную, — народ с патриархальным или феодальным устройством, с некоторой идеей общества, с сознанием общего происхождения и общей судьбы. И эти народы сказали: мир. А Шапсуги не народ: это — сброд, бестолковая совокупность беглецов и выходцев. В конце прошлого столетия, они разрушили свое народное устройство и потом уже никак иначе не построились. В их крае, как в лишенный огорожи двор, приходили разные беглецы, поодиночке и целыми караванами, и как кто хотел, так и садился, как хотел, так и жил. Оставив обычаи того племени, к которому принадлежали, пришлецы не принимали обычаев местных, потому что местный народ находился в совершенном брожении и разъединении. Таким образом, Шапсугие постоянно была притоном для людей [461] беспокойных и преследуемых во всех племенах, говорящих адигским языком. Сюда стремились убийцы, воры, оскорбители народных нравов. Одних беглецов из Кабарды здесь водворились тысячи. Вот обращик нравов этого наносного населения.

Мегмед, прежний обитатель Шапсугии, проживал с некоторого времени между мирными Черченейцами. В 1843 году, генерал Завадовский ходил с отрядом на р. Псекупс, где и был поставлен в затруднительное положение. Мегмед находился в отряде. Конь у него был чудесный, а сам он известен был за человека, который в огне не горит и в воде не тонет: так его и отправили с важными депешами на линию. Но, в одном месте, конь его не перескочил чрез колоду и упал. Мегмед был схвачен Шапсугами, и, на беду, теми самыми, среди которых он прежде жил и которым столько насолил, что принужден был убраться к мирным, на Кубань. Его приговорили к расстрелянию; но как была ночь, то исполнение приговора отложили до утра, а пленника заковали и бросили в яму. В числе стражей около ямы находился молодой человек Мельгош. Он давно уже задумывал выкинуть в своем ауле такую штуку, после которой непременно надо бежать к Русским; да все его останавливало то обстоятельство, что между мирными не было у него приятеля, у которого нашел бы он пристанище. И вот, когда пленник пропел лазаря, Мельгош согласился освободить его, с тем, чтобы тот приютил его и отрекомендовал Русским, когда он выбежит на Кубань. Мегмед поклялся разделить с ним все свое, по его словам, огромное состояние и быть ему вторым отцом. После чего он быль освобожден и благополучно добрался до Кубани. Чрез несколько времени, Мельгош прибежал на линию и прямо в дом того, кому спас жизнь. Мегмед очень обрадовался, прижал к сердцу своего спасителя, надел на него цепь и не за дорогую цену продал его прочноокопским Армянам, уверив их, что это его «тльфекотль» — раб....

Соседние народы, те именно, которые теперь замирились, никогда не сочувствовали населению с подобными нравами. В самых развалинах шапсугского народа лучшие его элементы всегда тяготели к нам. Роды Шеретлуко, Ротоко, Абат, Немире и другие постоянно искали нашей приязни. Самая [462] Гривинская черкесская станица черноморских казаков населена той частию шапсугского народа, которая не сочувствовала анархическому колоброжению толпы. Еще в недавнее время, около 1850 года, лучине люди Шапсугии имели мысль отделиться от наносного сброда и действовать против него вместе с нами. Самыми искренними представителями этой мысли были Нотаук и Термемет, из знаменитого рода Шеретлуко. Это были почтенные старцы, помнившие лучшее время своей родины, когда народ сохранял народность и имел нравы, когда для него были вещи святые. Теперь, я думаю, нет уже на свеет этих Несторов Шапсугии. Но я не могу забыть, с каким скорбным сетованием, с каким горячим негодованием говорили они о позоре своей родины, о превращении ее буйством народа в притон воров и разбойников. Особенно клеймили они беглецов из Кабарды, которые, по их словам, развратили их народ, восстановили его против дворянства, научили пресмыкаться пред анапскими пашами и враждовать против Русских.... «Вы поставили бы — прибавляли они — два, три укрепления впереди Кубани, между Илем и Убином: все родовые Шапсуги, стянулись бы и сели бы позади этих укреплений, и мы вместе с вами принудили бы этот необузданный сброд подчиниться порядку...» Не знаю, почему мысль Шеретлуков не нашла тогда у нас большого сочувствия, но, кажется, потому, что осуществимости ее не верили. А она могла осуществиться...

Итак, последнее сопротивление Шапсугов не есть в сущности дело народное, то именно, от которого отказались уже соседние племена: это — последний отпор шайки, настигнутой в крайнем своем убежище. Шайка сброда не может держаться долго.

Звезда замирении Кавказа взошла. Кто запечатлел великое дело кровью собственной груди, того Провидение призвало и совершить это дело. Предчувствие многих тысяч людей не обманывается. С назначением фельдмаршала князя Барятинского — наместником кавказским, все — от Куры до Кубани, все, было исполнено одним светлым и отрадным предчувствием, поднявшимся навстречу близким событиям. Чудное было тогда настроение умов в войсках и в народе! И пускай говорят, что между нашими пластунами нет больше знахарей: а вот как припоминалось тогда пророчество о [463] князе, сказанное старым пластуном еще в тот день, когда нынешний покоритель Кавказа, только начавший свое кавказское поприще, был вынесен из боя с смертельной раною в груди:

За ним мы дуже жалковали

(Стихотворение, напечатанное в газете «Кавказ» 1857 г., января 13 (№ 4), под заглавием: «Воспоминание пластуна». Вот его начало:

Чого се так загомонили,
Яка вас трясьця узяла?
Чого се так вы порадили, —
Чи може змина пидийшла?...

«Мы крепко за ним жалели; ввечеру, около огня, мы сидели смутно и молчали, — куда девались смехи. Кикой бы нехрист там смеялся, — инда забыли курить трубки. Чего! никто не дотрогивался и до грешневых галушек. Вишь как наши-то горевали; да что впереди — кто знает? Дошел ты до тоски, до жалоб, а тут тебе и радость — возьми! Так вот и князь молодец — тогда не думал полечь; он поднялся, встрепенулся, словно большущий орел, что, вон, кружит в вышине. Тогда-то и говорит мой одностаничник, старик Демидыч Сахнов (был он пластун бедовый): «это, говорит, что-то необычайное, недаром, братцы мои, милость Божья сберегла так чудно эту жизнь: о, пригодится, знать, она на другие какие ни на есть лучшие дела». Вот, видите, и сбылась та речь; вот для чего сохранил нам Бог молодого Барятинского, словно другой век ему приложил. Пускай же этот век будет долгий! Большой господин над господами пускай задаст Шапсугам проучку, а нам как бы новый кафтан: ведь обносились из рук вон.»);

У вечери, биля огня
Сидили сумно та мовчали. —
Де та дивалась реготня.
Який бы враг там реготався;
Тягти забули и люлек.
Шкода! Нихто не приторкався
И до гречаних галушок....
От-так бач наши сумовали;
Та що попереду — хто зна?
Дийшов ты до туги, до жалю,
Аж тут тоби и радисть — на!
Так бачете и князь вояка
Тоди не мусив полягти:
Пидвивсь, струхнувся, мов орляка,
Що, он! кружае в висоти.
Тоди-то й каже мий куринный, [464]
Старый Демидович Сахно
(Пластун був дуже вин голинный):
    «Не певне, каже, щось воно,
    «Недарма, братия, ласка Божа
    «Сю жизть так чудно зберегла:
    «Ой буде мабути пригожа
    «На кращи деяки дила....»
Ось бачете й збулось те слово:
Ось на що Биг нам сохранув
Барятинського молодого, —
    Мов другий вик ему пригнув.
    Не хай же вик сей буде довгий!
    Вельможный над панами пан
    Нехай додасть Шапсугам джоги,
    А нам коли б новый жупан,
    Бо обидралися ни на що....
...

Пророческая песня, огласившая приход наших дедов на Кубань, во многом сбылась. Служили мы, кажется, недурно, и украйну держали мощно, и рыбу ловили некоторое время (теперь опять начинаем), и горелку пили из порционного спирта и иначе; а с такими учреждениями, как Темрюк —

«Ще й будем богаты!...»

ЕСАУЛ.

29 июня 1860 г.
С.-Петербург.

Текст воспроизведен по изданию: Темрюк // Военный сборник, № 8. 1860