ЕСАУЛ [ПОПКО И. Д.]

ПОХОДНЫЙ ДНЕВНИК

(Продолжение.)

Лагерь при Курюк-Дара, 1 июля 1854 года.

День прошел мирно и грустно. С утра до вечера были сумерки. Серые облака стряхивали последние капли ночного дождя. В турецком лагере все как бы спало. По обе стороны его паслись в беспорядке табуны. Две, три кучи баши-бузуков, распустив своих коней по трапе, лениво оберегали кейф низама и совари (Регулярной пехоты и конницы). Наступила ночь, темная. Огонь тускло просвечивал сквозь мокрый холст палаток, и они казались огромными бумажными фонарями. В лагере, как и в городе, есть палаты, есть и хижины. Последние встречаются в отдаленных кварталах лагеря и населены казаками, которым нигде прочной оседлости не полагается. Если парусинное жилище имеет отвесные стены и в одной из них окошко, то оно уже перестает называться палаткою; оно соответствует купеческим третьей гильдии хоромам в городе и носит наименование «домика». В одном из таких домиков, несмотря на поздний час ночи, дверные полы распахнуты настежь. Внутри, на складном треногом стуле, пылает кострюля. От переднего угла и до порога сидят полукругом собеседники. А сидят они, разумеется, на том, на чем прежде стояли. Их усы не [356] шевельнутся, их глаза обращены на синее пламя, без дыма. Это волшебное пламя кружится, приседает, поднимается и жадно гложет кусок сахара, положенный на шомпола, сверх кострюли. Сахар плавится, и горячия капли урчат, падая в напиток, называемый горячим, хотя он сам по себе и холоден. Все это кажется издали, с надворья, каким-то ночным жертвоприношением друидов или заседанием алхимиком по делу философского камня. Но здесь и помину нет о философском камне; ожидают только, чтоб сахар скорее расплавился. И вот последняя его капля, увлекая за собою не переплавленный остаток, заурчала громче обыкновенного и канула на дно кастрюли. Вы слышали такой же точно звук, когда становились на молодой лед, и он гнулся и трещал под вашими ногами. Но прочь эти сравнения: они только перебивают речь... Все вздохнули свободно. Шомпола сняты, раскупоренная бутылка залила пламя, и благоухающей пар клубится над кострюлей. Друиды или алхимики, как вам угодно, придвинулись к жертвеннику и приступили к возлиянию.

Опытные кавалеристы давно уже догадались, в чем дело; но для рекрут не мешает пояснить, что это походная жженка, отличное средство против простуды и хандры. Сами доктора его употребляют и сознаются, что оно гораздо лучше ихних предохранительных средств, методически настоенных на разных латинских травах. Даже для «классической» настойки нашего оператора не может быть сделано исключение.

Благотворная жженка прогнала грустное молчание и вызвала веселые воспоминании о смотрах и разных событиях на церемониальных маршах, о разных губернских городах и наконец о Питере. Эх, «не то бы в Питере, да не о том уж речь».... Речь пошла о том, кто самый храбрый генерал в русской кавалерии. Поднялось прение. Но появившийся пилав задавил его. Потом явился кебаба, который венчает дело. После кебаба взошел месяц. Гости сказали хозяину: доброй ночи и разошлись по своим шатрам, как расходились герои Илиады с пиров Агамемнона, «богам равного». Ничто не ново под луною; ничто не ново и под военными шатрами.

Там же, 2 июля.

В кавказско-горской милиции возникли раздоры. Виною тому ее разноплеменность и племенная спесь Кабардинцев. [357] Кабардинцы — князья и дворяне, а Карачаевцы, Балкарцы, Дигорцы и другие Осетины — простые люди. Не из первых, а из последних происходит командир милиции, подполковник К***, достойный офицер. Но кабардинское местничество недовольно тем, что он не князь из рода Мишиостов или Томбиев. Долго возились с этой прихотливой милицией и наконец отправили ее сегодня в ахалцыхский отряд; оттуда, верно, пойдет она домой....

В лагере произведена перестановка. Он подвинулся вперед, к оконечности Караяла, ближе к неприятелю. Теперь он весь на одной площади, а до этого задняя его половина лежала в инжадарской котловине, и расположение его походило на сумы, перекинутые чрез седло. К Туркам подошли новый подкрепления, с которыми насчитывается теперь у них более сорока баталионов пехоты, тысяч восемь конницы и десятков восемь артиллерийских орудий. Ходит слух, что они намерены напасть на нас ночью. В каждом драгунском полку учреждены дежурные эскадроны, обязанные соблюдать постоянную готовность. Казачьи полки, поставленные на первом плане лагеря, должны быть постоянно дежурными. Да без того они бы умерли со скуки. У казака далеко меньше забот около себя и около коня, как у драгуна. Сверх обыкновенных разъездов, приказано посылать каждую ночь, во все стороны от лагеря, но два человека казаков и чапарханов вместе, так как последние знают язык и местность. Для этого велено было вызвать из полка Камкова восемь человек охотников «в пластуны». По первому слову их вызвалось восемьдесят-два человека.

Июль дает себе чувствовать. Как ни часты дожди и грозы, но это не ослабляет жаров в ясные дни. Солнце жжет на воздухе, обдает варом в палатке. Сильно нагретая парусина издает запах угара. Чтоб поддержать свежесть воздуха в палатке, надобно прикрыть ее травой или чем-нибудь шерстяным. За Кубанью мы прикрывали ее свежими ветвями; но здесь их не откуда взять. Карский пашалык гол, как сокол. Видно, что лесничие армянских царей вели свои дела очень хорошо.

Пример белых чахлов на кавказских фуражках подействовал на драгунские полки, прибывшие из внутренней России: они обшили свои каски холстом. Нельзя сказать, чтоб [358] это было красиво: но без этого но было бы возможности выдержать на голове покров, не во всяком климате удобный. Медь, кожа и черная краска, поглощающие такую бездну теплоты, прожгли бы черен до мозга. Теперь, когда блеск каски угас под холстом, какою она кажется простушкою и как много отнимает у наружности всадника! Лицо в тени, шеи нет, глаза как бы зажмурены, стан короток и сутуловат. Фронт не имеет физиономии. Особенно резко бросается это в глаза, когда Творцы или Новороссийцы стоят рядом с Нижегородцами. Здесь уже совсем не та осанка. Что есть благороднейшего в человеке, открыто: Фронт горит взором, производит впечатление, внушает....

Там же, 3 июля.

Турецкая кавалерия фуражировала так близко к нашим пикетам, что потревожила наш лагерь. То правда, что она уже объела поляну, ближайшую к своему лагерю; но не клином же сошлась окрестность для ее фуражировок. Тут должна скрываться задняя мысль. Навертываясь к нам так близко и так часто, Турки ищут, кажется, частных сшибок, отдельных битв, чтобы посредством их приучить себя к общему бою. Так водяные врачи в Пятигорске говорят своим полнокровным пациентам: вы прежде помочите голову, потом опустите одну ногу, потом другую, а потом уже и сядьте в ванну. Какже должно быть досадно нашим противникам, что мы не хотим плясать по их дудку! В самом деле, досадно: боясь испортить штуку, портной приносит часть кафтана и говорит: потрудитесь примерить. Ему кричат: пошел ты прочь с своей примеркой! давай мне кафтан полный, готовый: тогда надену. Вишь ты какой, думает портных дел мастер, уходя назад с поникшей головою: знал бы, лучше не брал этой работы: ведь приколотить, если не потрафлю.... право, приколотит тем смотрит.

С утра жарило по-грузински, а после обеда разразилась гроза, с бурой, градом и дождем. Вечером правилась в походной церкви всенощная. Молитва церкви, нам сопутствующей, соединяет нас нравственно с отечеством, между которым и нами лежит немое и холодное пространство. Только слушая се, приводишь себе на память светлые и прекрасные дни в своей жизни, если они были. Припоминаю виденную когда-то давно картину: ренегат спит в чалме и шелковой одежде, [359] на роскошных пуховиках; сон витает над его головою и представляет ему в далеком тумане прошедшего христианский алтарь, и теплющиеся свечи, и коленопреклоненный народ, и пастыря, осеняющего благословением молящуюся паству.... Какже тягостно, как неприятно и возмутительно должно было быть пробуждение чалмоносного отступника и каким тоном произнес он: «Эй, оглан, чубук долдур!...»

Там же, 4 июля.

Камков прав, называя турецкую конницу дерзкою. «Какого вы мнения о баши-бузуцкой коннице?» спросили его. — «Конница с огнем», отвечал он. «И храбрая?» — «Не скажу, чтоб была храбрая, а дерзкая.»

Дерзость этой конницы опять произвела тревогу в нашем лагере. С утра вышло несколько отрядов из турецкого лагеря, как видно, за травой и дровами. Между тем, сильная колонна совари и баши-бузуков, с артиллерией, выдвинулась прямо против нашего Караяла. Она была так близко, что с горы можно было различать цвета Флюгеров на пиках. Гадкие баши-бузуки подскакивали к пикетам и ругали казаков по-русски. Драгуны и несколько баталионов были выдвинуты к Каралльскому мысу. Дела, однакожь, не было.

Немного позже, как вчера, опять разразилась гроза и полил холодный дождь. Все он подгоняет к ночи, когда и без него прохладно. К печальной обстановке мокрого и мрачного вечера присоединились похоронные стенания музыки, провожавшей в церковь гробь драгунского полковника Г***, умершего от тифа.

Там же, 5 июля.

Ни большого дождя, ни большого движения со стороны турецкого лагеря. В полдень явились к нам два раненые Армянина и рассказали о неприятельском происшествии, случившемся на нашей границе. Вчера, пред рассветом, турецкая конница напала на Баяндур; жители и милиция отразили нападение. Однакожь, несколько крайних буйволятников раззорено. Два раненые мужика и четыре молодые женщины взяты в плен. Женщины удержаны в турецком лагере, а мужики отпущены, и они-то явились с известием, что наши противники начинают уже бить не по коню, а по оглоблям. Что ж из той о, если бы мы стали раззорять турецкие деревни и брать в [360] плен баб, с их веретенами и прялками? Нам гораздо легче это делать.

И народ с такими дикими правилами принять в союз благородных народов, вождей человечества! И для него расточают громкие фразы, где имя цивилизации приемлется всуе! Вопиющий грех против одной из десяти заповедей...

Там же, 6 июля.

На большом шатре, стоящем в одиночку среди лагеря, блестит крест. В распахнутые полы дверей вылетает фимиам и слышатся звуки, знакомые русскому сердцу от начала его биения. Пускай кому-нибудь будут нужны века, почившие на пирамидах; нам нужна молитва. На походе песня, на стоянке песня и шутка с прибауткой, а в праздник молитва — в них наше отечество, где б мы ни находились. Этот шатер, осененный крестом — наша лагерная церковь. В ней каждый день совершается служба. Каждый день мы слышим отечественную молитву «о братиях наших, прежде почивших, зде лежащих». Здесь, на баш-кадык-ларском поле, лежат наши братья, прежде нас славно почившие. И этот родной голос, за них молящийся, трогает сердце, как голос матери у могилы ее детей....

Турецкая пехота маневрировала около своего лагеря. С Караяла можно было насчитать 32 батальона, — почти вдвое больше нашего. Баши-бузуков, против обыкновения, почти не видно. Не отправились ли они, в самом деле, на наше сообщение с Гумри, как было слышно? В обеспечение колонны, посланной в Александрополь, был выдвинут отряд к дер. Аргину. Дождь хотел идти, но не шел.

Там же, 7 июля.

Пора уже нашему Караялу пожаловать название Пулковской горы. Сколько здесь перебывает в день труб, трубочек, биноклей и разных зрительных орудий! Есть между ними и такие, посмотревши в которые, говорят: «благодарю вас, посмотрю лучше так, — так мне кажется виднее». Но телескоп князя А. И. Барятинского приближает удивительно: мало того, что можно различать цвета одежды, можно видеть, что делается в турецких палатках, когда их полы открыты. В те времена, когда все необычайное приписывалось [361] обитателям преисподней, я уж не знаю, на скольких бы кострах сожгли это удивительное орудие. Говорят, что французские войска не могут обойдтись на войне без театра; у нас театр готовый: Караял — раек, а турецкий лагерь — сцена. Великолепные виды открываются с Караяла и во все остальные стороны. К русской стороне идет перспектива долин и холмов и черных развалин, до самого Арпачая. В ясные вечера, открываются развалины древнего города Ани. Вы видите стены, башни, дворцы, колокольни; вы видите, в туманной дали, прекрасный и обширный город. Вы предполагаете там шумную жизнь, кипучую деятельность. Ничего не бывало! Это кладбище, это надгробные камни. По рассказам очевидцев, часть городских стен и многие церкви, дворцы, минареты еще достаточно сохранились. Надписи и стенная живопись в церквах уцелели местами так хорошо, что по ним можно составить понятие о костюмах царей, духовенства и вельмож Армении, до XIV столетия. Там вы можете видеть эту шапку с четвероугольным верхом, в роде уланского кивера, которую носят армянские тер-теры.

Ани лежит на возвышенном берегу Арпачая, в черте Карсского пашалыка и верстах в тридцати от нашего лагеря. Об этом городе сохранилось довольно исторических сведений. Он был последнею столицею Великой Армении. В эпоху крестовых походов, он затмевал своим великолепием даже Феодсиополь, нынешний Арзрум. Но на нем всегда лежало чужое ярмо. Он переходил из рук в руки, как меч в игре, от Армян к Грузинам, от Грузин к Грекам, Аравитянам, Сельджукам, Персам. Наконец достался этот меч завоевателям Византийской империи, но уже разбитым и растерзанным. В начале XIV столетия, город разрушен землетрясением и с того времени не поднимался больше из своих развалин. Турецкое и армянское суеверие охраняют его остатки от конечного истребления. Народ верит, что Божий гнев тяготеет на этом раззоренном городе. Кто возьмет его камин и построит себе из них жилище, болезнь и скорбь водворятся в жилище и не выйдут, пока не возьмут определенного числа жертв. В Карсе есть, говорят, старинные дома, построенные из этих камней, заклейменных Божеским гневом. Не на судьбе ли жильцов тех домов основалось такое поверье? [362]

Как последняя искра под пеплом, долго еще существовал, среди развалин Ани, армянский монастырь св. Григория. Богатство монастыря привлекло в его стены Лезгин, и они раззорили его в половник прошлого столетия.

Судя но остаткам, это был, действительно, громадный город. Если верить армянским историкам, писавшим без источников и цитат, одних церквей было в нем тысяча. В числе церквей, более или менее сохранившихся, есть одна, которую Турки и Армяне называют «чабан-килиса» — церковь пастуха. Тер-тер Оганес, читавший самого Мозеса Хоренского, рассказывает о ней следующее предание:

«В цветущее время Ани, жил-был в горах бедный пастух, который раз только в году, на Светлое Христово Воскресенье, приходил в город помолиться и поставить свечку в храме Божьем. Стар стал пастух-пустынник, и плохо уже служат ему усталые ноги. Накануне пасхи, по обыкновенно, собрался он в великолепный город Ани и шел целую ночь по глухим горным тропинкам. Весенняя ночь была темна, горные тропинки обрывисты. Множество злых духов, удалившихся на тот раз из Ани, привязались к старику и употребляли все зависевшие от них средства, чтоб помешать ему придти к началу заутрени. То бросали они ему камни под ноги, то сводили его с дороги в сторону и толкали в какую-нибудь трущобу. Оспоривая каждый свой шаг, пустынник припоздал — пришел в город, когда уже в церквях пропели: «Христос Воскресе». Все церкви были наполнены, от пола до купола, ярким светом свечей и лампад, и все были битком набиты народом. Толкнулся пустынник в одну церковь, толкнулся и в другую, и третью, и десятую — не дают ему прохода: теснота непролазная, а сил у старика нет, чтоб растолкать толпу. Обходил бедный дед все Божьи храмы, и все понапрасну. Не слышал он первой заутрени светлой седьмицы и свечи, по обещанию, не поставил. Обещать что-нибудь Богу в будущем есть уж грех: не знаешь, что породить завтрашний день. Сокрушился старец зело, стоит на распутии и плачет да рукавом горькие, старые слезы утирает. Идет народ из церкви: одни на колесницах, другие на конях, а большинство пешком: юноши в галунах, красные девы в парче и ожерельях. Все видят бедного пастуха, видят рубища, седины, слезы — и [363] проходят мимо. Ни одной души не тронули слезы, седины и рубища. Идет наконец епископ с клиром и, зря старца cетующего, вопрошает его приветливо: «о чем плачешь, старче, во всерадостное cиe утро?» Отвечает старец: «дожил я, отче, до горьких дней: не пустил меня народ в Божью церковь». Потрясши жезлом, вещал владыка: «подобает старцам неленостно от одра ночного вставати и ранее младых во храм на молитву поспешат». Возопил старец: «не ленился я, отче, нимало, всю ночь с супостатом боролся и хождением пешим подвизался. Но горе мне, старцу пустынному сущу: оскудела до остатка крепость мышц львиных и борзость ног оленьих. Народ же ныне вельми ожесточился, и нет уже в юношах цветущих призрения к немощи старческой. Пускай же молятся они в своих церквах, а ты, владыко, построй мне убогому старцу особую церковь». Улыбнулся владыка добродушно и вещал мягкой, паче воска, речью: «о, человек! множеством златниц и сребренников зиждутся храмы в великом граде Ани; рубищем ли твоим и слезами ли твоими построю тебе особую церковь?» Поклонился старец до земли и молвил: «добре вещал еси, отче; но есть рубище под златом и есть злато под рубищем. Заутра, прежде, нежели тимпан возгласит трижды, многоценное сокровище придет к тебе в кошнице убогой, на хребте онагра пустынного. Возьми то сокровище, владыко, и построй старцу убогому особую церковь».

Сказал и удалился в горы.

«Сколько ярких звезд на голубом небе, столько звонких медных голосов в славном городе Ани огласили заутра тишину рассвета. При третьем ударе тимпана, владыка сходит с высокого крыльца палат беломраморных и видит онагра, пьющего воду у фонтана. На хребте его ветхая кошница, в какую нищию кладут кусок хлеба, поданный им во имя Христово. В той кошнице лежало сокровище тяжкое: три отрока едва могли снять его. Благочестивый епископ окропил золото святою водою, с произношением сих слов: «если ты от нечистой силы, то превратишься в прах и пепел». Сокровище не превратилось в прах и пепел. Тогда призвал владыка зодчих из Византии и соорудил великолепный храм. Не умирает в пароде память о бедном пастухе, строителе [364] богатого храма, и зовется тот храм «Чабан-килиса», до нынешнего дня.

Чабан-килиса устояла против землетрясения, постигшего Ани в XIV веке, и уже молот Магомета Второго пробил ее прекрасный круглый купол. Сказанное землетрясение погребло большую часть жителей Ани под развалинами их домов. Оставшиеся в живых разбежались в разные стороны. Часть их поселилась тогда в Тавриде. Нынешние крымские Армяне — потомки анийских граждан.

Кто знает, может быть, оттуда же происходит и баяндурский милиционер, с двумя медалями, одной куртинской пикой, двумя пистолетами и одним синим носом. Этот замечательный всадник прискакал к нам сегодня с «хабаром» — известием, что баши-бузуки пытались отбить у Баяндурцев стадо скота с пастбища; но шурагельская милиции помешала их волчьему намерению и отогнала их от Арпачая. Верно, голод пробирает бедных баши-бузуков, что они туда лезут.

За исключением этой новости, день прошел спокойно. Солнце не было погашено ни одной тучкой. Поздно уже, когда лагерь стал засыпать, мелкий дождик, возвращаясь откуда-то в веселом расположении духа, вздумал мимоходом побарабанить в наши палатки. Так, в оные дни, когда мы ложились в свою детскую постельку, старый кот приходил убаюкать нас своим мурлыканьем. Мы были вполне уверены, что он делает это из одной дружбы, по одной доброте сердца; но у старого льстеца были низкие, корыстные рассчеты. На другой день, он явился к нам во время завтрака, чтоб получить плату за свою вечернюю сказку. Мы отдавали ему некоторую часть насущного детского хлеба, о котором умели уже молиться. Иногда и жаль было, но не хотелось остаться в долгу пред стариком. Опытный плут ясно видел наше великодушие и бессовестно прикидывался недовольным, даже удивленным нашим неуменьем ценить заслуги, преданность, усердие. Он не брал первой подачки: он даже не замечал ее и, уставив на нас свои бессовестные зеленые глаза, выразительно качал хвостом, делал из него знак восклицания. В этом неподвижном зеленом взгляде и в этом восклицающем хвосте, мы читали упрек: «Эх ты, неблагодарный! так ли порядочные люди ценят приятные таланты? Разве моя [365] музыка на сон грядущий этого стоит?...» И мы отдавали ему все. Когда же, вслед затем, нам приходилось рассчитываться за маленькое великодушие, он, мошенник, оставался хладнокровным зрителем и строил такие глаза, как будто вовсе не был причастен делу....

Там же, 10 июля.

Третьего дня, баши-бузуки пытались поймать Линейцев в западню, которую так часто и, надобно сказать, так искусно расставляют наши кавказские горцы: человек триста чалмоносных наездников бросились вдруг из оврага на наши пикеты. Казаки сделали отпор и, когда баши-бузуки показали тыл, пустились было их преследовать; но, увидев впереди овраг, откуда пахло засадой, они припомнили кавказские уроки и остановилась вовремя. Напрасный труд ловить старого воробья на мякине. Сами на обухе горох молотим.

Вчера к нам выбежал баши-бузук, Армянин, по его словам, насильно взятый в «кулук» — службу. Он объявлял с большой уверенностью, божился и крестился, что у Турок уже сто тысяч войска, что к ним приехали из Арзрума новые «Ингилизы» и что они располагают напасть на нас в приходящую ночь, со стороны Караяла. На слова его не обращено особенного внимания, потому что все эти выходцы твердят одно и то же и уж просто надоели. «Як бы Бог слухав чередника, вся б череди згинула». Но на этот раз предсказание было отчасти справедливо.

Ночью на 10 июля, вся баши-бузуцкая конница, поддержанная сзади другими войсками, подошла к нашему лагерю, на такое расстояние, как прежде подходила днем. Главная калонна остановилась прямо против лагеря, в почтительном отдалении, а баши-бузуцкая конница устремилась двумя кучами: одна направо, на Караял, другая налево, к оврагу Курюк-дара. По всей нашей аванпостной линии загоралась перестрелка. Камковский Фланг пикетов, от Курюк-дара, удержался; скобелевский, от Караяла, был сбит. Баши-бузуки вскочили наконец на Караял. Это было в самую минуту рассвета. Начали бить тревогу. Лагерь вскочил на ноги, и первый предмет, представившийся его глазам, был Караял, живописно усеянный турецкой конницей. Камковцы и Скобелевцы все уже были на коне и в деле. Первые удерживали натиски неприятеля около оврага Курюк-дара; последние не давали сирийским [366] наездникам спуститься с Караяла на площадь нашего лагеря. В короткое время, драгуны с конной артиллерией, а потом и пехота двинулись к оконечности Караяла. Все пространство, какое только было перед глазами, пестрело баши-бузуками. Две сотни Скобелева пошли прямо вперед, а третья, с Фисенком, направилась на Караял. Арабы, покрывавшее скат горы, до самого низа, начали убираться на вершины. Фисенко достиг ее летом и ударил в шашки. В несколько минут гора была очищена. Здесь, между арабскими бурнусами, замечены были два черкеса, из тех, должно быть, которые ходят в Мекку на поклонение гробу Магомета. Черкесы джигитовали на самом переди и, по-видимому, верховодили над остальными наездниками. Но едва Фисенко произнес: «в шашки!» — словцо, конечно, им знакомое — блудные сыны Кавказа первые дали тягу.

Отбитые от Караяла и Курюк-дары, баши-бузуки долго еще вели перестрелку с Линейцами. Число их, по истине, было «паче песка морского». На многих пунктах они сжимались, били в бубны, грозно ревели «гала», по всем приметам, хотели чихнуть и оканчивали одним кривляньем, хотели идти в пики и не шли. Вести было некому, конечно: не находилось смельчака, который привязал бы к хвосту колокольчик. Наконец донская батарея Долотина, выдвинутая вперед Караяльского мыса, открыла огонь. Турецкая колонна; маячившая вдали, за баши-бузуцкими тучами, начала отступать; за нею начали отваливать баши-бузуки, и тем дело кончилось. А дыму — то, дыму сколько было! Все, однакожь, ожидали в это утро общего боя. Драгуны и казаки последние, и не прежде, как около полудня, оставили поле ожидания битвы. Но на этом поле ожидания битвы казаки подняли десять убитых Турок. Раненых Аллах унес. У Линейцев ранено и контужено два офицера и 10 человек нижних чинов; лошадей переранено больше десятка. Сотник Фисенко, сразившийся, на вершине Караяла, с одним из арабских предводителей, может быть, какими-нибудь эмиром, верующим в отметины коня, получил сабельную рану в кисть правой руки. Кривая сабля скользнула по клинку шашки, до самой рукояти, и как у нас никакой охраны для руки не имеется, то и досталось по руке. Доброму кологривому коню освободителя Караяла досталась [367] пистолетная пуля в шею. Из храбрых его Хоперцев один казак проколоть пикою в живот, почти насквозь.

Турки, и в этот раз, ничего не доказали; но если они добивались только побывать на Караяле, чтоб взглянуть на расположение нашого лагеря (некоторые уверяют, что видели на Караяле джентльменов с планшетом), то надобно сознаться, что они достигли своей цели. Слабо мы, значить, бережем такое сокровище, как Караял. Но что же особенного приобрели наши противники от минутного прыжка на эту гору? Наша позиция для них совсем не тайна: она должна быть им знакома, как свои «беш бармак» — пять пальцев, потому что их передовые караулы располагались на этой самой местности в продолжение нескольких недель. Это, без сомнения, затея какого-нибудь новоприбывшего «Ингилиза», который ничему на свете, кроме собственных глаз, верить не хочет. Или, может быть, предполагали они у нас окопы, укрепления? В таком случае, они судили, как лиса — «по совести своей». У них такая охота рыться и огораживаться, что если станут только на ночлег, то уж наверное окопаются: без того им «юхум гельмез» — дурно спится. Армяне говорят, что их лагерь окопан в несколько линий и впереди заложены там страшные мины, что, как только Русские подойдут, все взлетят на воздух. «Мугаммед расуль алла».

В нынешнее утро, несмотря на тревогу, посланы были две колонны вверх против течения Карсчая: одна, из конно-мусульманской бригады, с полковником, князем Андрониковым, в турецкую деревню Курдо, для наказания ее жителей за вооруженное участие в набегах на наш Баяндур, и другая, в более сильном составе, с генералом Кишинским, в необитаемую турецкую деревню Беюк-Паргит, для разбора ее буйволятников на дрова. Князь Андроников взял в Курдо 300 голов рогатого скота, 500 баранов и 6 человек жителей, более значительных в своем обществе, оставив неприкосновенными их семейства и жилища. Между тем, генерал Кишинский нагрузил повозки лесом, добытым из жилищ Беюк-Паргита, и уже готов был начать обратное движение к лагерю, как явились к нему жители соседней армянской деревни Кучюк-Паргит. Они объявили, что Турки выместят на них, как христианах, и наказание, сделанное деревне Курдо, и слом правоверной деревни Беюк-Паргита, [368] и что им не остается другого спасения, как бежать на нашу сторону, под покровительством нашего оружия. Генерал Кишинский принял этих бедных людей, с их женами, детьми и пожитками, какие могли они схватить наскоро, и привел их в лагерь. Большая часть их имущества, запасы хлеба в ямах и домашние птицы брошены на месте. Все это подверглось грабежу турецкой конницы, которая стояла вблизи, как волчья стая, и наскакала на деревню тотчас по удалении нашего отряда. Один Армянин, замедливший присоединиться к отряду, с своей тяжело наложенной арбой, был убит башибузуками. Бросившиеся на выручку, драгуны спасли его семейство, бывшее на арбе. С тех пор, как существует Армения, сколько несчастные ее жители испытали тревог, насилий, потрясений, поспешных переселений! В каких частях света нет их! И, между тем, какая живучесть и плодовитость в этом разбросанном племени! Несмотря на многоженство, в турецких домах всегда меньше детей, как в армянских. Тревога, пересадка, гнет как будто содействуют размножению. Нет, не то. Лишите народ отечества, исключите его из государственной и общественной деятельности и замените у домашнего очага — вот он и пойдет множиться, как крапива по глухим закоулкам. Народ, не имеющий отечества, должен сильнее размножаться, чем имеющий его, потому что он не будет расходоваться ни на военную, ни на другую службу, ни даже на пороки общества. Турки не берут Армян ни в какую службу. Египтяне также поступали в отношении к Евреям и дали им размножиться вне всяких обыкновенных пропорций в государстве. Смотрите, правоверные, чтоб и с вами не поступил оттертый от государственной жизни народ, как поступили Евреи с строителями пирамид.

Там же, 12 июля.

Чтоб не дать турецкой коннице еще раз вскочить на Караял, при чем она была бы умнее, построен, на самой вершине этой горы, небольшой редут, в котором каждую ночь будет располагаться пехотный караул. Подобных пунктов не убережешь одной конницей.

Турки перевели баши-бузуков с правого на левый фланг своего лагеря. Нам казалось, что их следовало держать здесь с самого начала, потому что в эту сторону лежат сообщения [369] наших противников. Но наши глубокомысленные противники могли рассчитывать, что мы нападем на них с той стороны. Это выходит от баш-кадык-ларского поля. Оттуда беспокоят их грозные призраки: вот они и заслонились было от них баши-бузуками. Но что же значит теперь это перемещение? Не наступательное ли предприятие с той же самой стороны? В самом деле, с вечера у нас было отдано приказание поседлать коней и людям спать, не раздаваясь.

Ожидали ночного нападения. Звездное небо прекрасно. Не всегда оно бывает так открыто и не всегда дарит таким торжественным зрелищем. В кавалерийском смысле, считать звезды значить голодать. Но здесь можно было предаться звездочетству с успокоенным желудком. Что за сон с пистолетом за поясом и поводом на руке! Раскинь бурку и лежи, с лицом, обращенным к темно-голубому своду; смотри на эти недосягаемые меры и думай: есть ли там жители, воюют ли они и хорошо ли дерутся; есть ли там казаки, по черкесски ли они вооружены или по средневековому; сохранили ли они воинственный дух, любят ли похвастать, особенно за чаркой.... Все это передумаешь, когда не имеешь ни малейшего понятия об астрономии. В эти минуты приходит ко мне убеждение, что военный человек должен иметь понятие об астрономии, как прежде, тысячу раз, приходило ко мне другое убеждение, что он должен знать ботанику. Сколько скучных, тяжелых, глупых часов сделаются для него часами наслаждения, когда он перестанет есть пряники не писанные и будет уметь читать в книге природы, написанной растениями и ночными светилами!

На этих высотах звезды летней ночи кажутся ближе, ярче и гуще, чем у нас. Они не блестят, они горят, как костры.

Как в мразный ясный день, зимой,
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так в безднах звезды под тобой....

Прекрасен Божий мир, а умирать надо. Надо умирать, чтоб отечество жило. Может статься, есть там, в эти минуты, исключительные люди, которые думают иначе и, забиваясь поглубже под теплое одеяло, благословляют тихомолком [370] свой жребий, что он удалил их от войны и трудов, от страданий и смерти. Пускай они там себе и остаются. Суворов никогда бы за ними не погнался и не пожалел бы об их отсутствии. Но когда уже все полюбят жизнь больше всего на свете и жертвы отдельных существований оскудеют, тогда придет смерть отечеству, и самобытный народ сделается рабом другого народа, не столько животолюбивого, как он. Останется народ, но не будет уже отечества. В силу такого порядка вещей, образованная и гордая Византия поникла челом под оттоманским ярмом, и потомок Фемистокла сделался чубукчи Турка.

Дерево, состарившееся и посохшее на своем пне, идет на дрова. Дерево, срубленное в цветущую пору своего роста, идет на изящный создания искусства и живет в них несравненно дольше, чем сколько приходилось ему прожить до естественного разрешения на корне. Вместо того, чтоб превратиться в пепел и быть выброшенным в яму, в углу двора, оно делается предметом удивления в храме, дворце, казарме, станичной избе... Воин, чувствующий смущение пред грядущим боем, пускай этот пример тебя ободрить и одушевит....

Там же, 14 июля.

Зиян олды — раззорение да и только: за косу, купленную в Гумри, за одну полосу косы, без принадлежностей, заплачено 2 руб. 30 кон. сер. Один огурец в нашем лагере стоит пол-абаза, что значит гривенник. За то и огурцы! «Гора, хоть не гора, но, право, будет с дом». Отнесем же их к предметам роскоши и скажем по запорожски: семь лет мак не родил, а голоду не было. Будем довольны тем, что трава у нас ни по чем. Сегодня баши-бузуки разрешили нам сделать фуражировку под самым носом их пикетов, впереди Караяльского мыса, и оттуда вытекло следующее нравоучение. В дополнение рекрутских школ и разных руководств, которые составляются для кавалерийских солдат, надобно, чтоб кто-нибудь занялся еще составлением руководства для полевой фуражировки, в виду неприятеля. Заглавие этому, как думаю, не толстому сочинению можно дать: зеленая фуражировка; а данные надобно взять у Нижегородцев. Они косят и вьючат, как говорит наш оператор, классических. В этом деле они гораздо живее и наметаннее, чем [371] русские драгуны. О казаках уж и говорить нечего: казак наскребет в один час столько вьюков, сколько Тредьяковский писал стихов, и едва ли вьюки не будут еще тяжелее гекзаметров Телемахиды. Неопытность кавалерии по части зеленой фуражировки обнаруживается прежде всего в том, что она долго выбирает, топчется и не станет сразу на одном месте. От этого теряется время, на фуражировке более чем где-нибудь, драгоценное.

При отступлении в лагерь, мы обминули движущийся по дороге отрывок великороссийской уездной жизни. В стороне от вьюков и артельных повозок, катит себе бричонка добродушной деревенской наружности. Пара толстобрюхих русских лошадок тащат ее трусцой. Старый кожаный верх покачивается взад и в перед, как старый чепец на бабушке, поспевающей за внучкой. Высокая, некрашенная и от времени почерневшая дуга легла назад, как бывает перед тем, когда коренной суждено выпрячься. На козлах сидит рослый русский детина, с рыжей бородкой, стрижка в скобку, шапочка набекрень, а цветная рубаха уж известно как. Он помахивает кнутиком и напевает песенку. Дома ли он, или в Туречине, выпряжется ли коренная и где выпряжется — до лагеря или уж в самом лагере — ему все равно. Из-под застегнутого фартуха выглядывает трава.

15 июля.

С аванпостов провели к корпусному командиру двух турецких перебежчиков. По этому случаю происходил у моей палатке откровенный разговор между двумя драгунами. Забыли они, что здесь стены очень тонки и в горнице слышно, о чем на улице толкуют. Один голос, с густым малороссийским отливом, говорил: «Сказывают, что они взяты в плен: да зачем же у них, бесовых сынов, шабли и пистолеты? Вот как бы мне, не приведи Бог, пришлось попасть в плен, я зарубал бы наперед человек сколько, а тогда нехай уже и меня рубают». — «И то правда», отвечал другой голос, с более мягким оттенком.

И перебежчики и лазутчики одно твердят, что Турки сбираются атаковать нас ночью, в лагере. Всей кавалерии отдано приказание держать на ночь лошадей в седле.

Хлеба, видите, созревают вокруг нас и жатва приближается. Но жители, побросавшие свои дома и поля, не хотят [372] возвратиться и работать в нашем присутствии, как будто бы мы им мешали. Они приступают к муширу с просьбою, чтоб он заставил нас удалиться силою своего оружия, прославленного в Баш-Кадык-Ларе. Баши-бузуки тоже ропщут, затем, что окрестность пуста и кормиться им нечем. Если мушир, говорят они, еще будет медлить, мы разбежимся. Если мушир, кричат жители, будет сидеть на месте, мы перейдем в русское подданство. Беда муширу: спереди Русские, сзади хребет гор, справа крик жителей, слева ропот баши-бузуков — тесно ему со всех сторон.

Отчего, в самом деле, сидит мушир? Чего он еще ждет? Уж, кажется, притянул он к себе все, что мог. Зачем дело стало? Из множества мнений, высказываемых по этому, всех одинаково занимающему, предмету, одно очень замечательно. Следовало б сделать из него чучелу и отправить в какой-нибудь музеум. Мушир в сношениях с Шамилем! Как у них происходят эти сношения: по воздуху? посредством голубиной почты? Это вопросы второстепенные. Но доказательством их сношений служит вторжение Шамиля в Кахетии — происшествие, о котором вчера пришли к нам в лагерь передовые известия. Из того, что рассказывается, многому не хочется верить; но не подлежит сомнению вот что. Шамиль перелез чрез снеговой хребет, не боясь отморозить себе уши, спустился на Алазань, пограбил Цинодалы, взял в плен семейство одного из князей Чавчавадзе и убрался назад, прежде, чем наши успели стянуться. Два нижегородские дивизиона сделали девяносто верст за одним почерком, но все-таки не поспели.

— Кахетинское, господа, будет дорого: Шамиль все выпил, говорят одни.

— Шутите, возражают другие: — но это вторжение развяжет руки муширу: оно сделано в его пользу.

— Неужели? Но какая же от него польза муширу?

— Такая, что мы можем отделить часть войск на Лезгинскую Линию, и тогда мушир начнет действовать наступательно.

— Казалось бы, мы и так не в исполинских силах; но если он будет ждать еще большого сокращении нашего отряда, то как бы не пришлось ему просидеть в Хадживали до самой зимы. [373]

— Конечно. На Лезгинской Линии вот какие и вот какие войска; она обойдется без нашей помощи.

— Да, притом, господа, положительно можно сказать, что цинодальское вторжение не повторится, — по крайней мере, скоро не повторится. Надобно знать волчье правило горцев на этот счет...

Много об этом судили и рядили на грузинском обеде у князя Ч*** Шамилевская комбинация сильно пострадала. Наконец и последние ее защитники бежали от ее знамени, когда князь С*** Ч*** начал рассказывать грузинскую легенду. Похождения Чичикова называют поэмой; почему же не быть легендой нижеследующему рассказу, почерпнутому из глубокой старины Грузии?

«Когда-то, еще до царя Вахтанга Мудрого, грузинский звонарь и татарский муэдзин ехали по одной дороге и философствовали о разных высоких предметах, потому что их должность помещена очень высоко. В полдень они остановились покормить коней. Грузин достал из сум пучек зеленого луку да черствый лаваш и предложил своему спутнику разделить с ним скудную трапезу. «Не могу, говорит Татарин, у нас теперь пост». Грузин примолвил: «и у нас сегодня середа, однакожь завтракать можно». Позавтракав один за двоих, он продолжал ехать с голодным Татарином, до сумерков. Как только показалась на небе краюшка молодого месяца, с неразлучной одинокой звездочкой, Татарин остановил коня и сказал: «дур-дур, здесь ночуем». Слезли, пустили коней на траве. Совершив омовение семи членов и потом намаз, прямехонько на Мекку, Татарин выложил из своих пестрых сум баранину, индюка, лепешки с маслом и медом и множество других жирных яств. «Боюр — прошу покорно», говорить он Грузину. Картули бросило в жар; все жилки его желудка звучат, как струны чонгура; слюна избегает на язык, как пенистая волна на песчаную косу морского берега.... Но он выдержал искушение и отвечал слабым голосом: «не могу, йолдаш: у нас сегодня середа». Отодвинулись подальше один от другого и стали ужинать врознь, один с отличным, другой с посредственным аппетитом. «Странный у вас пост, говорит Татарин, бросая в сторону гладко оглоданную кость бараньей лопатки, ешь, да только не все; я уж этого понять не могу.» — «А я, [374] возразил Картули, оканчивая свое короткое сухоядение, я не могу понять, затем вы обливаетесь водой двадцать раз на день, как гуси.» — «Затем, чтоб быть чистыми.» — «Да ведь чистота нужнее внутри, чем снаружи. Когда ты хочешь зарядить ружье, ты его чистишь внутри, и когда хочешь приготовить чорбу, ты моешь котел внутри, а не снаружи. Так вот то ешь, а того не ешь — это для того, чтоб быть чистым внутри, выполоскать котел.» Слово за слово — спор разыгрался. Заспорили о вере — чья вера лучше. Постой же ты, татарский бурдуг, думает Грузин, я тебе отомщу и за баранину, и за индюшку, и за жирные лепешки. «Сосчитаем, говорит он, посты: в какой вере больше постов, та и лучине; ведь ты знаешь, что пост в вере то же, что серебряная бляха под чернью на поясе.» Решились сосчитать посты, но не просто, а с уговором — что пост, то и оплеуха противнику. Счет начал Татарин, и Грузину досталось всего-то две, три пощечины. Потом приступил к делу Картули. Засучив рукава по самый локоть, он говорит: «у нас, брать, есть семь недель великого поста.» — «Вай!» — «Ничего, не бойся: я тебе их дарю.» — «Спасибо.» — «У нас есть еще пять недель Петрова поста.» — «Вай, вай!» — «Дарю тебе и их.» — «Берекет версын. Ну, что ж, и все теперь?» — «Нет, подожди. Есть у нас еще спасовки, есть филиповки; да что уж, верно, ныньче день такой: и это все уступаю тебе даром, а вот только за что возьму плату по уговору. Стань крепче на ногах, йолдаш. Середа, пятница, середа, пятница... » И пошел катать, пока не сосчитал на ланитах поклонника луны все середы и пятницы в году.»

17 июля.

Сегодня напугали мы Турок без всякого злого умысла. Их регулярная конница объела уже долину около своего лагеря и вздумала фуражировать в соседстве с нашими дачами, под холмом Кабах-тапа (холм-тыква), к стороне Карса. Чтоб не быть замеченною нашими пикетами, она пробралась туда еще до рассвета и, скрывшись в лощине, спокойно косила и вьючила траву. Холм Кабах-тапа заслонял ее от наших передовых постов. Ничего этого не зная, наша кавалерия отправилась, после ранней каши, к тому же холму и с тем же травоядным намерением. Турки заметили наше движение прежде, чем мы могли подозревать их присутствие за [375] холмом. На нас донесли им, конечно, их наушники — башибузуки. И вот посылают они гонца в свой лагерь — кто в пророка верует, помогите: сарылары (русые) хотят нас отрезать. В минуту поднялась в их лагере страшная тревога, и войска выступили в направлении к Кабах-тапа. Это приходилось не прямо против нашего лагеря, а как бы в обход, со стороны Курюк-дара. Пехотные табуры шагали очень проворно. Между тем, толпа баши-бузуков подняла пыль в противоположную сторону, к армянскому селению Огузлы. С Караяла было ясно видно, как они наскакали на бедное селение, наводнили его и начали отгонять скот у жителей. Как видно, на огузлинских Армян пало подозрение, что они известили нас о ночном выступлении турецкой кавалерии. Досадно муширу, что его секретные распоряжения ни как не подержатся в тайне, и вот он произнес гневное решение с свойственною турецкому правосудию поспешностию. Несмотря на суматоху у неприятеля, наши фуражиры остановились в своем месте и принялись за работу. Между тем, неприятельская пехота шагала все вперед, чем дальше, тем тише, но все, однакожь, к нам ближе. В свою очередь, ударили тревогу и в нашем лагере. Но в это время наши фуражиры уже управились с повозками и вьюками и начали отходить в лагерь. Турки увидели, в чем дело, остановились, приняли своих фуражиров и потащились назад, домой. На этом обратном пути, пророк послал им омовение из огромной серой тучи, из которой брызгнуло несколько капель и на нас, не творящих омовение. Тем дело кончилось. Где же и бывать квипроквокам, как не на войне?

А это разве не квипрокво: мы ждем ночного нападения от Турок, а Турки ждут его от нас? Так, по крайней мере, говорит сегодняшний турецкий дезертир, низам маленького роста, с физиономией и ухватками мыши. Драгуны пригласили его пообедать и потом просили показать, как у них делают ружьем. В порыве признательности за гостеприимство, турецкий солдат отбивал такие темпы, корчил такие рожи, что даже эскадронные вахмистры надрывали животики со смеху. Но этого мало: он принялся еще показывать, как турецкие солдаты по ночам ждут нападения Русских: присел, злодей, на корточки и начал дергать плечами, как будто ему было холодно; потом протянул руку к воображаемому огню, [376] как бы достать уголек, и начал хлопать губами, глотать, затягиваться: он курил. Сперва он двигал губами часто, с задором, а потом все тише и спокойнее, пока наконец не пресытился и не опустил головы на грудь. Тут уже пришел юхум — сон, и, после слабого сопротивления, овладел им. Ружье вывалилось из рук, глаза совсем закрылись, а рот остался настежь, в знак полнокровия турецкого солдата. Чрез несколько минут, он вздрогнул, вскочил на ноги и давай метаться, как угорелый, да кричать: тюфенк, тюфенк — ружье, ружье! Эта штука крепко понравилась драгунам. Потом он еще показывал, как ходит турецкий солдат и как русский, как подходит к фронту паша и наш генерал; первое исполнял он очень медленно и мешковато, а последнее очень живо, задрав голову вверх. Наконец, когда уже мимический его талант совсем истощился, мы взяли его к себе в палатку и угостили кофеем. Он рассказал нам, что их войска продовольствуются неисправно, не получают всего, что положено, а положено будто бы всего вволю. Суточный «таин» — хлебный рацион — принимается от подрядчика нередко черствый и даже заплесневший; обкраденный на дороге к солдату, кусок мяса достигает наконец до отделенного онбаша — унтер-офицера, который обкрадывает его в свою последнюю очередь и потом еще распоряжается им с величайшим произволом — кому не захочет, не даст и понюхать. Наш гость, по пристрастным действиям своего онбаша, частенько бывал обнесен мясной порцией, плавал в море чорбы (супу), а к острову баранины не приставал и с досады на то бежал.

Драгуны надавали ему полон карман медных денег. Он просил нас объяснить ему их значение в гурушах. Ценность нашего серебра он знает, потому что его много в их лагере.

Нравоучение: кто хочет убедиться в доброте русского солдата, пускай посмотрит на его обращение с безоружным неприятелем.

20 июля.

Еще, кажется, не было такого хлопотливого дня, как вчерашнее 19 число. Никогда еще баши-бузуки не были так дерзки и никогда «черкез-казаклары» — Линейцы, не задавали им такой жестокой клочки. Что-то есть детского в характере [377] баши-бузуков: то они разлепятся, как буйволы, то вдруг распрыгаются, как козлы. Вчера, с раннего утра, стали они налезать на наши пикеты и часа три без умолку вели пустую болтовню, называемую конной перестрелкой. Весь полк Камкова и все сотни Скобелева должны были выехать на передовые посты, чтоб не дать им пошатнуться. Когда уже начало жечь солнце, баши-бузуки перестали жечь порох; но они съезжались в кучи, строились и держали себя в угрожающем положении. Хотя и разъяснилось уже, что они только закрывают свою регулярную кавалерию, которая вышла фуражировать, опять у Кубах-тапа; но все же нельзя было предоставить пикеты самим себе в виду этой бесчисленной орды. Камковцы и Скобелевцы простояли, таким образом, за полдень. Жара была несносная. Люди были голодны, кони хотели пить. Наконец пришли драгуны и стали в резерве пикетов. Казаки, за исключением очередных, были отпущены. В это время, баши-бузуки начали было рассыпаться и посылать свои пули, летящие далеко, правда, но бестолково. Взвод драгун спешился, рассыпался в стрелки и немногими выстрелами заставила баши-бузуков отойдти на прежнее почтительное расстояние. Спешены были Тверцы. Надобно отдать им справедливость: у них есть все приемы хороших стрелков. Солдат ищет кочки, кустика, изловчается, подпалзывает, не пускает выстрела даром; видно, что он берется за дело с любовью и знанием, совершенно в духе наших пластунов. Надобно еще прибавить, что ружья хорошо сбережены, несут далеко и верно. Мы знаем, кому вороная драгунская бригада обязана этим сбережением и доброго духа солдат и их оружия! Еслиб тоже самое было и в других войсках, прибывших из внутренней России, не существовало бы тогда никакой разницы между тем, что приготовлялось для войны там и что здесь, на Кавказе.

Толмач Аракел поддерживал драгунских стрелков изо всей силы, со всем усердием мухи, помогавшей проезжим. Он искал отличия и отличился... чрезвычайным желанием произвести опустошение в рядах баши-бузуков, всему его племени ненавистных. Подняв свою длинную, как пика, винтовку и яростно скрежеща зубами, он летел вперед и не без того, чтоб не оглянулся раз, другой назад: не отъехать бы уж слишком далеко. (Благоразумие, так свойственное его племени, не покидало его и здесь.) Потом он поворачивал коня, [378] как следует, боком, делал несколько горячих скачков, произносил несколько обидных для баши-бузуков выражений и, в заключение, отчаянно стрелял. По совершении этого ужасного действия, вообразив себя осыпанным градом пуль, он мчался назад, с лицом, зарытым в гриву, и с винтовкой, отставленной за спину. Уже он закрывал себя от ударов, наносимых ему сзади его пылким воображением. Прибыв благополучно к месту служения, он обращался к первому офицеру с вопросом: видал ли тот, какого славного свалил он баши-бузука? В поощрение неусыпной его деятельности, ему давали утвердительный ответь, с прибавкою: молодец! Тогда он начинал просить патрон, хотя у самого висел под мышкой целый зарядный ящик «Давай, пошалиста патрон, скоро давай: башу будым стрелать: я видал, где стоит баши — теперь не уйдет...»

Все звери, делившие добычу, смеялись, когда заяц говорил им:

Да из лесу то кто ж — все я его пугал
И к вам поставил прямо в поле
Сердечного дружка.

Однако же, зайцу дан клочек медвежьего ушка. На войне тоже бывает.

Спасая пашу от нападков разгоряченного Аракела, башибузуки повалили наконец совсем в другую сторону, к Огузлам. Наши пикеты, на всем протяжении от Курюк-дара до Караяла, остались в покое. Драгуны отпущены в лагерь: но, на всякий случай, один дивизион, со взводом линейной казачей артиллерии, помещен в боковом углублении Караяла, так чтобы с поля не мог он быть приметен. День клонился к вечеру. Небо подернулось слегка тучами. Воздух был тихий и душный. В подобном состоянии погоды, пот выступает из кожи крупными каплями, хотя бы вы и не делали движения. Малейший шорох слышен далеко, и далеко в синем воздухе вам чудятся невнятные ауканья.

Перекочевав к Огузлам — это выходит уже по другую сторону Караяла, где его изнанка — турецкая конница покрыла всю огузлинскую долину. Ее было тысяч пять, если не больше. Действовала ли она по плану, или скиталась от нечего делать, трудно было определить: так беспорядочно и на [379] таком огромном пространстве была она рассыпана. Нельзя было, однакожь, не заметить, что она вся подавалась к Карсчаю, на дер. Аргин. Там стоял наш небольшой отряд, высланный с утра для обеспечивания колонны, отправленной в Александрополь. Турки могли его отрезать и раздавить своей многочисленностию. Чтоб не допустить их до этого, выдвинута часть войск с заднего плана лагеря, прямо по ущелью, отделяющему Караял от Кара-огузи. Часть эта стала в виду баши-бузуков, на плоском пригорке, господствующем над огузлинской долиной.

У турецкой конницы есть замашка кружиться, переваливать с боку на бок, не знать, что делать, и потом броситься сразу, вихрем на предзадуманный пункт. Замашка старая для Русских. Еслиб Турки бросились теперь на Аргин, мы взяли бы их во фланг и даже в хвост. Они смекнули это, приостановились и потом начали отдаваться назад, опять к Огузлам. В это время, наши чапарханы, по праву вольных людей охотников, спустились с пригорка, выскакали в долину и завязали перестрелку. Вид был моськи, лающей на слона, с тою только разницею, что этот слон не был так равнодушен и горд, как тот, которого провел дедушка Иван Андреич. Турки напустились на чапарханов с радостью; чапарханы пятиться, а Турки еще пуще наседать. Крепко прижатые удальцы искали понятного двора уже не там, откуда выехали, не у кара-огузинского ущелья, а вон где, у Караяльского мыса, куда упирается левый фланг наших пикетов. Там стояли Скобелевцы. Бедные чапарханы тянули на них всю турецкую конницу. Едва казаки успели дать знать в свой лагерь, что на них несется туча, как уже туча и вот она — брызгнула градом. Пикеты подались, но в ту же минуту были поддержаны тремя сотнями Скобелева, которые не сидели спустя рукава и выскакали с отличной быстротой. Три храбрые сотни столкнулись с необъятной неприятельской конницей. Они окружены. Перед ними раздается ободряющий голос офицера, достойно носящего эксельбант царского адъютанта. На этот голос отзываются бывалые люди: «будьте покойны, ваше высокоблагородье! постоим, ваше высокоблагородие!» Уже они по своему кавказскому обычаю, готовы спешиться и превратиться в неодолимую скалу, как вот он — Камков, с своими шестью сотнями. Драгунский дивизион, спрятанный [380] в одном из нишей Караяла, также двинулся на выручку. «В шашки!» скомандовали и Камков и Скобелев. Первый запретил под смертной казнью вынимать ружье из чехла, еще в ту минуту, как выскакал из лагеря....

Был один кровавый день для храбрых Линейцев, — день первой встречи с восточной конницей, между Баяндуром и Александрополем. Историческая мельница Банеца была свидетельницею несчастия учеников адигских наездников. С того дня, Камков намотал себе на ус заметку, что жечь порох с турецкой конницей значит ободрять ее, курить ей фимиам, и что мгновенный удар в шашки всегда даст над ней поверхность, в каком бы ни была она числе. Пускай пишут длинные рассуждения об атаках легкой конницы различным оружием; но ларчик всегда будет просто открываться: чьи кони пущены шибче и чьи всадники очертили голову решительнее, тот и побьет. И не одна только смелость всадника, но и смелость коня всегда будет играть первостепенную роль. У лучших рубак на Кавказе, Шапсугов, развитием смелости в коне занимаются столько же, как и ловкости в ездоке. В числе других видов джигитовки есть такой, в котором конь приучается толкать грудью супротивного коня, чтоб сбить его в бок и доставить седоку профиль противника. Афанасий Федорович Камков все это знает. Он истинный представитель станицы, славной красотою и удалью казаков. Он Червленец. В его станице пропел поэт казачью колыбельную песню:

Богатырь ты будешь с виду
И казак душой;
Провожать тебя я выйду —
Ты махнешь рукой....

Его боевая кавказская жизнь полна подвигов и похождений. Настоящий богатырь с виду, он много вынес такого, что другому было бы совсем не под силу. Один раз, в Чечне, он был брошен раненый на месте, где наш отряд потерпел поражение. Истекший кровью, истощенный голодом, он трои сутки скитался по лесам неприятельской земли. Бог помог ему добраться до Терека и потом выходиться. В славном сусловском бою, он был из первых, предложивших совет спешиться, сбатовать коней и биться до последнего [381] человека. И отсюда он вынес то же убеждение, что стрельба в конном бою вещь пустая. «Чеченцы — говорит он — могли бы тогда раздавить нас в одну минуту, еслиб не вынимали ружья из чехла; но они завели стрельбу, торопились, просыпали порох из газыря, при заряжаньи, и посылали нам пули, большая часть которых бессильны были пробить даже кожу. Я вынес — прибавил он — несколько синяков, из которых каждый мог бы быть смертельной раной.»

Как человек, довольно на своем веку побывавший на коне и под конем, Камков тяжко страдает иногда от ран и ушибов, но никогда не поддается страданию, не няньчится с ним и не дает застояться своему серому кабардинцу. Никто не видал, чтоб он морщился и хмурился. Напротив, взор его всегда ясен и речь приправлена шуткой. Если, в его присутствие начнут говорить по-французски, он примет важный вид и, обратясь к говорящему, запустит ему скороговоркою и в нос: «сам пан тре, у макитре маруся тре, макогоном микита тре-тре-тре.» В нос и скороговоркою — это выходит чисто по-французски. И как возражать на это решительно ничего, то разговор тотчас переходит из чужой в свою, православную речь. Глубоко русский человек, Камков очень уважает г. С-а за его русское мужество, за русскую прямоту души и русское почтение к святыне веры; но как г. С — не только линеец, но и гвардеец, и еще с эксельбантом, то Афанасий Федорович любит с ним пофранцузить и часто, встречаясь на аванпостах, приветствует своего дорогого соратника: «бон жур, каман ву портеву?» Г. С — , тоже богатырь с виду и русский человек душой, отвечает: «слава Богу; а ву коман ву портеву?» Тогда уже следует: «сам пан тре» и проч.

Камков встретил первые выстрелы нынешней войны на Арпачае. В высоких тюрбанах, гремучих пиках и бешеной скачке Курдов он увидел что-то такое, чего не видывал в Чечне; но, присмотревшись поближе в Баш-Кадык-Ларе, где Линейцы, с донским артиллеристом Кульгачевым, отстояли наше левое крыло, он решил, что все это пустяки пред голой шашкой и ударом по первому движению сердца. На этом решении он основал правило не вынимать ружья из чехла ни в каком сколько-нибудь важном случае [382] и этому правилу следует без всяких для себя проторей и убытков....

Турки ощетинились было пиками; но, на неблагодарном расстоянии, пикой уж ничего не докажешь. Едва передовые молодцы врубились в баши-бузуцкую толпу, как вся она посунулась назад и зашумела — чей конь сильнее. Засучили рукава кавказские рубаки и потешились вволю. Рубили на выбор лучших всадников, похуже пропускали мимо. Так, бывалый лесокрад — да простит мне это сравнение — забравшись в самую средину леса, проходит мимо кривых и малорослых деревьев и останавливает топор только на том, что есть в бору самого рослого и стройного. Казаки гнали неприятеля четыре версты, пока он не разорялся во все стороны, как пыль в поле. Между баши-бузуками замечено было несколько джентльменов в велико-британских мундирах. Крепко добирались до них наши молодчики; но, к сожалению, наши кони не доросли до нхних, да, притом же, удирали они на самом переди, ниже всех пригнувшись к гривам.

На месте легло турецких всадников до ста человек; а сколько же ушло с намеченными спинами и расстроенными тюрбанами! У казаков ранены 1 офицер и 6 рядовых — все холодным оружием. Дело ведено, стало быть, на чистоту, без пороховой черноты. В добычу победителям досталось много оружия и лошадей. И то и другое, правду сказать, довольно плохо. Шашка того, чей голос ободрял казаков в начале боя, обагрилась турецкой кровью. По обычаю, существующему на Тереке, казаки не допустили вложить ее в ножны и везли открытою до самого лагеря. Какой же подарок ожидал молодцов в лагере! Их соседи, егеря Белевского полка, сочувствуя русской душой лихой русской удали, явились к ним с поздравлением и с четырьмя манерками напитка, веселящего солдатское сердце. Добрые солдаты сделали складчину из своих порционных чарок, чтоб угостить храбрых товарищей. Что к этому прибавить? Скажешь только: «спасибо, братцы!» и ничего больше не выговоришь.

Надвинулась туча. Небо и воздух приняли цвет мутной воды. Пошел мелкий и холодный дождь, какой идет осенью. Тихо и печально спустились сумерки на лагерь. Изрубленные тела баши-бузуков мокли целую ночь на поле стычки. Их оставили с тем, чтобы сами Турки их брали. Сегодня, рано [383] утром, они их подняли, без малейшего помешательства от наших пикетов, после чего вся наша кавалерия выдвинулась туда же, вперед пикетов, на фуражировку. Начала гулять коса, где вчера гуляла шашка. Мы заняли сенокос верстах в трех впереди Караяла, на тех местах, где прежде стаивали баши-бузуцкие пикеты. Это уже выходит забираться в чужую дачу. Наши соседи, с которыми мы не в розовых отношениях, затеют, пожалуй, иск; но мы им выставим статьи донской № 7 батареи....

Эти статьи были выставлены по окраине обширной котловины, куда можно упрятать несколько десятков тысяч войска и откуда уже до самого порога турецких палаток стелется ровная долина. Вот куда заманивали нас Турки, прежними своими нерешительными движениями на Караял. Баши-бузуков совсем почти не было видно. Совершенная пустота лежала до самого турецкого лагеря, и все там как будто спало. Фуражировка шла весело. Трава была в пояс. Из-под травных вьюков у лошадей виднелись одни только головы, и наши благородные буцефалы имели вид черепах. Сам К***, вечно недовольный фуражировкою, теперь был доволен и очень весело говорил об изменениях, необходимых для кавалерийского устава. Не фуражировка была, а масляница. Музыка играла, песенники пели. Явился сводный завтрак, с кахетинским, с анекдотами из семейной и холостой жизни и даже с дыней, приехавшей из Эривани, с того самого поля, на котором был насажен Ноем первый виноград (ибо Эриван лежит у подошвы Арарата).

21 июля.

Опять фуражировка на том же месте и с той же обстановкой. Вот что называется фуражировать припеваючи! Опять та же пустота к стороне неприятельского лагеря. «Проснитесь, правоверные: молитва лучше сна!» А куда вы девали дорогих нашему сердцу баши-бузуков? Куда скрылись те, которые наполняли и оживляли эту пустоту? Увы! Пагубное намерение Аракела застрелить их пашу поверило их в совершенное уныние. Огузлинские Армяне, которые привозят сельские произведения и «хабары», как в наш, так и в турецкий лагерь, говорят, что, в деле 19 числа, баши-бузуки потеряли до 300 чел. убитыми и ранеными и что с того же вечера начались у них страшные побеги. Вот вам и Черкез-казаклар! [384] Отправляйтесь рассказывать о них на берегах Тигра и Евфрата, а мы, если Бог приведет, будем о вас рассказывать на берегах Кубани и Терека. Вы к каждому выражению будете прибавлять: шайтан, шайтанлык, а мы тоже пристегнем свое какое-нибудь словцо.

22 июля.

Поутру прискакал офицер, окруженный Донцами и Карапапахами. Это курьер из эриванского отряда. Он привез добрую весть. Двенадцатитысячный турецкий отряд подошел было от Баязета к нашей границе, по дороге на Эривань. Наш эриванский отрядец двинулся ему навстречу. Нужно было подниматься верст пять на хребет Чингыл. Поднялись. Солнце начинало уже сильно прижаривать. Турки стояли на самой вершине хребта, в седловине, чрез которую баязетская дорога перевисла, как саквы чрез седло. Ни обойдти неприятеля, ни действовать на его фланги не было возможности: его фланги были уперты в скалистые бока, в притолки этой калитки. Высоты, господствующие над турецкой позицией, по обе ее стороны — так сказать, луки седловины — были покрыты Курдами, или волками, потому что Курд значит волк. Приходилось, без всяких хитростей, лезть прямо на турецкий фронт, как на крепостную стену. А тут еще, у самой подошвы этой стены, озерцо, и в нем воды по колено. Старички-Кавказцы перекрестились, перебрели чрез озерцо (ведь у них сапоги выше колена) и полезли на стену. Без пороха, с одним штыком влезли. В это мгновение, от сильного зноя, что ли, Туркам сделалось дурно: они опрокинулось навзничь и покатились под гору, к Баязету. Их лагерь и обоз, 4 пушки и несколько особенных значков, в виде зонтика, с лупой наверху и бубенчиками вокруг, достались победителям. По рассказу очевидца, это было лихое дело, лучший образчик отваги, твердости и настойчивости войск, привычных к горной войне. Генерал Врангель вел горсть этих войск на Чингыл.

Теперь, когда наши боковые отряды, и справа и слева, увенчались лаврами, пора бы и нам что-нибудь заработать. Уже эта Курюк-дара, с одним и тем же Караялом, опротивела — вот покуда. Прилагаю к ней начало вирши, которую мы учили когда-то у нашего ясновельможного дьяка, по случаю приближения Великодня: [385]

Не так обридла нам граматка,
Як xpiн да редька та прегадка.

Наш отряд сделался здесь слишком оседлым. Наши палатки наполнились мухами. У наших коновязей куры несут яйца. Наши телеги проторили по турецким долинам русские дороги. Пой сколько угодно: «не одна то во поле дороженька пролегала». Деревянные кресты над нашими покойниками образовали кладбище, как около станицы.... В первые дни здешней стоянки, на вершине караяльского мыса, где помещается «всевидящий» пикет и где начальник кавалерии устроил себе шалашик, нашли мы гнездо птички, с тремя птенцами. Мы взяли птичку, с ее малолетней семьей, под свое покровительство. В отсутствии матери, мы кормили птенцов мухами. Самой матери, казаки бросали крохи от своих завтраков. Птичка к нам привыкла и совсем не боялась нашего присутствия. Наконец ее дети выросли и улетели с нею Бог знает куда. Гнездышко опустело. Вот как долго стоим мы у этого Караяла!

В сумерки, сидели мы в палатке М***, над самым оврагом Курюк-дара. Курили и говорили о том, что у нас у всех болит. Полы были подняты настежь. Молния сверкала близко и ярко, как порох на полке. Гром грохотал над лагерем. Вдруг внутренность нашего приюта и глубина оврага осветились, как днем, и гроза ударила в скалу, у самых дверей палатки. Мы были на минуту ослеплены и оглушены. Серный запах распространился в воздухе, и дождь полил, как из ведра. Никто не помнит, чтоб он испытывал на своем веку что-нибудь подобное. В лагере поднялся шум и гам. Кони сорвали коновязи и шарахнулись в разные стороны. Едва, едва их урезонили.

Нравоучение: при наступлении ночи с грозой, казачьих лошадей у коновязей надобно треножить, — по крайней мере, самых сердитых.

Там же, 30 июля.

Суворов любил подшутить над парадной встречей, ему приготовленной, и приезжал на перекладной, когда его ожидали в карете, и проскользал в какой-нибудь закоулок, когда его дожидались у заставы. Так, большею частию, приходят события, которых долго ждут. Ожидание не обманывается — событие приходит, но не так, как его ждали: или не с [386] той стороны, или не в тот час, или не с той совсем миной. Случается и то, что, прождавши долгое время, на одном месте, и получив последствии известие, возьмут да и сойдут с места, чтоб ускорить свою встречу с событием; а оно тут-то и идет, и вы едва-едва не разминулись с ним...

23 числа, фуражировали дальше обыкновенного. Баши-бузуки ожили и даже пытались завязать разговор о погоде, — пустой разговор, называемый перестрелкой на коне. Казаки не захотели поддержать его, потому что турецкие наездники заговаривали слишком далекими обиняками — лукавый их поймет. Возвратились в лагерь в добром здоровьи. День кончился, и ночь началась, как вчера, позавчера и прежде. Заревой выстрел с гранатой грянул, песня смолкла, «Отче наш» прочитан и «Боже, царя храни» пропето. Карабан сказал скороговоркою по солдатски: доброй ночи, а труба нежно и нараспев, как старая барышня, пожелала спокойного сна. Наши ночные караулы выехали, и пехотная стража покарабкалась к своему караяльскому редуту.

Уже первые разъезды начали отправляться, как в темноте мелькнули две белые фигуры, — мелькнули и пропали. Через минуту они снова показались и снова спрятались между камнями. К ним подъехали, опросили. Это были два Армянина из Огузлов, раздетые до рубахи, облитые потом и задыхающиеся от усталости. Через силу могли они говорить. Вот что они сказали:

«Мы бежали во весь дух: все боялись попасть к баши-бузукам. Чтоб облегчить себя, мы побросали на дороге свои плащи и куртки. Теперь мы из дому — батюшка нас послал и благословил — а пред закатом солнца мы были в турецком лагере: продавали там хлеб. Мы заметили, что Турки сбираются куда-то идти ночью: в палатках все уложено, совари поседлали лошадей, при пушках тоже были лошади в хомутах, низамы получали ром с самого обеда отправлялись большие обозы в Карс... знать, в Карс хотят идти...»

В минуту вестники доставлены к корпусному командиру. Позваны генералы на совет. Решено: сломать лагерь, оставить все тяжести в вагенбурге, под прикрытием саперного баталиона, с двумя сотнями донских казаков, и выступить по дороге на Карс, с трехдневным продовольствием. Редут на Караяле приказано было очистить и все наши передовые [387] караулы убрать, потому что, с движением на Карс, Караял уже должен был оставаться назади. Из предположений, какие могла родить минута, вероятнейшим казалось то, что Турки предпринимают отступление к Карсу; а потому, вытянувшись по карсской дороге, от нас будет зависеть ударить на них во фланг или в хвост и принудить их принять бой там, где нам будет выгодно. Было уже около полуночи, как палатки начали валиться, повозки нагружаться и отъезжать в вагенбург. Шум и треск пошел такой, как будто бы ночной ураган налетел на лагерь и в несколько минут разрушил его до основания.

Лучшей местности, как та, которую занял наш вагенбург, нельзя себе представить. Это — возвышенная площадь, круто обрезанная с трех сторон низовьем оврага Курюк-дара и глубокой долиной Карсчая. Остальная открытая сторона укреплена искусственно. Опытный кавказский сапер К. П. Кауфман умел сделать из этого лоскута земли настоящую крепость. Но открытая сторона вагенбурга обращена не в лагерь, а в поле. Это самое замедляло движение туда повозок, потому что нужно было сперва подниматься вверх по оврагу Курюк-дара, до того места, где он начинает уже быть удобопереезжаемым, а потом следовать опять вниз, по другому его берегу. Темнота ночи была вторым затруднением. Как бы то ни было, однакожь, дело шло хорошо; повозки отходили шумным и непрерывным потоком.

Между тем, войска вытягивались по карсской дороге и строились в две походные колонны, вправо пехота и пешая артиллерия, влево кавалерия, с конной артиллерией. Последняя сложилась гораздо скорее первой. Чтоб не мешать пехоте, мы выдвинулись довольно далеко вперед от лагерного места. Удостоверившись почти ощупью, что все разместилось по диспозиции, мы слезли. Начальник кавалерии был на самом переди. К нему подъехали граф Нирод и некоторые командиры драгунских казачьих частей. Далеко позади нас шумели повозки, двигавшиеся к вагенбургу; ближе слышались по временам голоса офицеров, строивших впотьмах пехотную колонну. В турецком лагере пылали большие огни.

— Это, господа, длинная история, слезайте-ка, тихо сказал генерал Багговут подъехавшим к нему командирам.

Слезли, присели и повели вполголоса беседу о [388] наступающем дне. Громко разговаривать было запрещено, курить тоже. Это напомнило нам, кавказским служакам, наши ночные движения под аулы. Замечу здесь кстати, что никакой другой шум не выдает так скоро ночного движения, как звуки человеческого говора. Да что говора? Чириканье какого-нибудь куличка Бог знает, где слышно, между тем, как стук шага и колеса расплывается в воздухе, на недалеком расстоянии.

Большинство собеседников было в пользу предположения, что Турки убираются к Карсу. Но были голоса и против.

— Отчего же не допустить, что Турки предпринимают наконец решительное наступление против нас? Сколько уже раз их ждали?

— Да, это легко может быть, и как жаль, что караяльские аванпосты сняты!

— Чего ж тут жаль? Караял мог иметь значение, пока мы оставались на месте, а теперь он ничего не значит.

— Конечно, ничего, если Турки отступают к Карсу...

В таком роде шел разговор. Все согласились наконец, что, так или иначе, а наступающий день будет днем общего боя и решит судьбу кампании нынешнего лета. Генерал Багговут припоминал баш-кадык-ларский бой и делал полезные замечания насчет ведения атаки против турецких войск.

Повеяло рассветом. Собеседники задремали: кто сидя, кто склонив голову на плечо соседа или на камень. Все были в бурках; а эта волшебная мантия доставит вам, во всяком положении, прекрасную постель и одеяло. — «Что у тебя подостлано, товарищ?» — «Мешок.» — «Чем ты одет?» — «Мешком.» — Что в головах?» — «Мешок.» — «Да сколько же их у тебя?» — «Один.» — Эту русскую притчу вполне можно применить к бурке.

Я не дремал, но с головою был погружен в бурку. Странным мне казалось, зачем Турки идут к Карсу, и так вдруг, ни с того, ни сего, как будто их укусила оса. Но, думал я, большая война... можем ли понимать ее мы, питомцы малой войны? Чему могла научить нас наша малая кавказская война? Сохранять приличную осанку и приличное обращение в бою — не кланяться каждой встречной пуле, не щурить глаз пред лезвием сабли, не оборачиваться спиной к публике. Чему же она научит больше?... Малая война — нянька: большая война — профессор... Вдруг чья то рука тронула [389] меня по плечу. Смотрю — урядник Иван Захарьевич Дреннов (сто раз заслуживал бы ты лучшего имени!); наш неразлучный спутник на аванпостах, а в бою носильщик значка начальника кавалерии. Не желая нарушать общего спокойствия, он сделал мне знак рукою; я поднялся и отошел с ним несколько шагов в сторону.

— Смотрите на Караял, сказал он тихо, но как-то особенно выразительно.

Караял был от нас уже верстах в четырех, если не больше. Выдвигаясь по карсской дороге, мы круто уклонялись от него вправо, на запад, а он оставался на востоке. И вот, в настоящую минуту, его черный гребень резко оттенялся против белой полосы начинающаяся рассвета. По этому гребню двигались едва заметные тени, и что-то немало.

Первая мысль и первые мои слова были: не застряло ли там чего-нибудь от наших ночных караулов? Старый Гребенец отвечал с совершенною уверенностию:

— Нет, все до единого человека съехали, а Белевцы из редута наперед всех вышли.

Вместе с ним мы убирали ночные караулы, и теперь он сосчитал по пальцам, что было выряжено и что снято.

— Значит, Турки?

— Беспременно Турки, побей меня Бог — Турки.

Я поспешил доложить о замеченном начальнику кавалерии, и скоро вся колонна обратила внимание на Караял. Были еще голоса, которые твердили: наши! что за пустяки! Но присутствие неприятеля на вершине этой горы не подлежало больше сомнению.

Между тем, пехотная колонна окончательно выстроились и подтянулась. Рассветало.

— Это должны быть канальи баши-бузуки, сказал мне генерал Александр Федорович: — они могут броситься на отсталые повозки; возьмите одну сотню у Камкова и прогоните их, а если встретите что-нибудь особенное, давайте скорее знать; но не отступайте ни в каком случае — я подоспею.

Я вскочил на коня и, пока сотня выдвинулась, взъехал на ближайший бугорок....

С этого мгновения начинается событие, принадлежащее истории.

Мы полагали, что находимся на самом переди и что [390] дальше нас никого уже нет; но каково было мое удивление, когда, в нескольких шагах впереди себя, я увидел кучку всадников... Это был князь А. И. Барятинский, с своими ординарцами. Он бодрствовал впереди всех войск добрым гением, что сейчас и будет видно.

— Попросите ко мне генерала Багговута, сказал князь.

— Генерал подъехал. Князь продолжал:

— Турки наступают и Караял уже занят ими. Возьмите часть кавалерии, поспешите к Караялу и постарайтесь овладеть им; мы будем строить туда боевую линию.

Лицо и голос князя выражали величайшее спокойствие, и в самом этом спокойствии было что-то торжественное, потому что минута была торжественна.

С холмика, на котором стоял князь, виднелись, в полусвете первого рассвета, черные тени, одинаковой величины, медленно движущиеся. Турки были в полном наступлении, построенные уступами, правым флангом вперед и прямо на Караял, оконечность которого была уже занята особым передовым отрядом.

Правый фланг неприятельской линии уже достигал Караяла, а левый значительно оттягивал. Наши длинные походные колонны находились против левого турецкого фланга. Приказание, полученное генералом Багговутом, значило, что мы сделаем шаг назад и построимся впереди нашего лагерного места, параллельно построению Турок. Правый наш фланг будет у вершины оврага Курюк-дара, левый — у оконечности горы Караяла.

Толковали после — обыкновенно после хорошего дела находят тысячи средств сделать его еще лучше — толковали, в часы досуга, почему мы не развернулись на том самом месте, где увидели неприятеля, и не пошли прямо на его левое крыло или на его средние уступы. По трудно допустить, чтоб мы дошли по этой дороге до победы. Устремившись прямо вперед себя, против левого крыла Турок, бывшего еще далеко, мы подставили бы свой левый фланг правому турецкому крылу; тотчас оно сделало бы перемкну фронта налево, и вышла бы буква Т: палочка сверху — Турки, палочка стоймя — мы. Положим, что и мы тогда сделали бы перемкну фронта налево, отказавшись уже от нападения на левое турецкое крыло: в таком случае это левое крыло, все двигаясь прямо, охватило [391] бы наш правый фланг. Выходит, куда ни кинь, все клин. Еще было бы хуже, если бы мы пошли на средине уступил неприятельской линии: тогда уже оба наши фланга были бы обойдены в одно время, и, может быть, еще скорее, чем мы успели бы придти в столкновение с средними уступами. Турок было против нас втрое больше. Представьте же себе, что на одного человека идут трое, поволчьи, один за другим и все в бок один от другого. Бросится ли наш боец на среднего противника? бросится ли на заднего? Конечно, нет; но, по самому естественному рассчету, он бросится на переднего, чтоб не допустить бить себя, ни с боку, ни с тылу, а уж лучше заставить двух задних противников поддерживать переднего и всех трех иметь с лица. Силенка, слава Богу, есть: одному кулак, другому пинок — авось и справимся. Другое дело хитрость, лисьи увертки: там уж на силу кулака и на авось не всегда возьмешь. Но Турки небольшие охотники лисить в бою.

Вот в каком положении находились мы и они в самую первую минуту: [392]

Нужно ли прибавлять, что, бывши втрое слабее нашим, противником и зная это положительно и заблаговременно, мы не могли жертвовать наудачу своим сообщением, а также обозами, запасами, госпиталями, — словом, нашим вагенбургом. Наш вагенбург и наше сообщение мы не иначе могли удержать за собою, как только сделав шаг назад и построившись параллельно неприятелю, для чего было еще время. Еслиб мы, бросив напропалую наше сообщение, бились вне его и остались победителями, то нас только-только что не осудили бы, на том единственном основании, что победителя не судят; но, в случае проигрыша, не нашлось бы ни одного голоса в нашу защиту...

Итак, приказано было спешить к Караялу, чтоб завладеть им в пользу нашего левого крыла.

Три сотни Скобелева понеслись туда во весь дух и, так сказать, протянули черту нашего боевого порядка. Вслед за ними двинуты по этой черте три дивизиона Нижегородцев, донская батарея Долотина (№ 7), три сотни донского № 20 полка, две конно-ракетные команды, четыре баталиона Белевского егерского, два Тульского пехотного полка, Кавказский стрелковый баталион и Тверской драгунский полк. Хотел бы исчислить все в том порядке, как оно отправлялось, но не уверен вполне, так ли было, потому что прежде всех должен был скакать к Караялу. По крайней мере, это было все, из чего составилось наше левое крыло. В центр назначены были полки Грузинский гренадерский и Эриванский карабинерный, а для правого крыла — три дивизиона Новороссийского драгунского полка, донская батарея Двухженнова (№ 6), линейный полк Камкова, мусульманские полки и два баталиона Ряжского пехотного полка, прибывшие накануне из Александрополя с транспортом. Выходит, что наше правое крыло было слабее левого: это потому, что правое крыло Турок было сильнее их левого крыла и обладало выгоднейшей для себя местностию — Караялом.

Не умею сказать, как размещена была пешая артиллерия; но известно, что генерал Э. В. Бриммер сосредоточил из нее сильную батарею в нашем центре, и это принесло нам большую пользу.

Против оконечности нашего левого крыла, под прямым к нему углом, поставлены были, вдоль подошвы Караяла, к [393] нему лицом, два дивизиона Новороссийского драгунского полка, с дивизионом Кавказской казачей артиллерии. Их назначение было — не допускать турецкую конницу, покрывавшую Караял, спускаться в долину, в нашем тылу. Затем, в резерве оставалось всего два баталиона Тульского полка. Они стали позади нашего центра, и при них назначен был перевязочный пункт.

Ясно теперь, что мы разместилась не только параллельно неприятельской линии, но еще сделали загиб глаголем, повернутым назад, потому что и неприятельская линия делала такой же точно крючек. Вот к этому-то крючку неслись три сотни Скобелева. Приближаясь к Караяльскому мысу, они увидели, что он сильно занять неприятельской конницей, пехотой и горной артиллерией. Скалистые бока мыса были усеяны стрелками, которых красные фесы чуть были заметны из-за серых камней, в сером утреннем воздухе. Не было уже возможности отнять эту высоту одной конницей. Линейцы остановились на почтительном расстоянии и развернулись против правого фланга неприятельской линии. Этот фланг состоял, в первую минуту, из нескольких полков регулярной конницы и подавался вперед очень медленно, чуть-чуть шевелился. Впереди рассыпана была густая цепь. Всадники в цепи держали карабин на ляшке и равнялись, пара против пары, отлично. Флюгера на пиках были — красный цвет с белым. Недолго думавши, Линейцы рассыпали свою цепь и начали оправляться для джигитовки. Тогда, в тихом утреннем воздухе, звучно раздалась у Турок труба, по которой их цепь и двигавшаяся за ней колонна остановились. Можно было догадаться, что их правый фланг слишком уже опередил левый и что его сочли нужным придержать. За это им спасибо: это дало возможность сформироваться нашему левому крылу.

Солнце взошло.

До этой минуты, Линейцы стояли одни на нашем левом крыле, еще пустынном. Но вдали уже двигались сюда Нижегородцы и пехота. У Турок раздалась труба; их цепь исчезла, и вся кавалерия, повернув направо, скрылась за Караяльским мысом. Вдали открылась нам пехота. Тогда, на вершине Караяла, заиграла музыка. Чрез минуту грянула другая музыка, и бал открылся. [394]

Первые выстрелы сражения принадлежали Туркам. Честь принятия первых турецких выстрелов принадлежала линейным казакам. Огонь открылся у самой подошвы Караяльского мыса, из-за небольшого пригорка, за которым мы совсем не могли видеть пушек. Этот первый огонь был очень живой и частый. Ядра ложились у наших ног, рвали землю, обдавали лицо грязью и, опять поднявшись вверх, летели через головы. Каких только прыжков и скачков они тут ни выделывали! Гранаты переносило или разрывало высоко над головами. Наши маштаки ощетинились, начали всхрапывать и обнюхивать направо и налево. Их простоватые физиономии сделались еще глупее. Казалось, они обращались друг к другу с вопросом: не знаешь ли, земляк, что это за дьявольщина здесь затевается? За то всадники сидели подбочась и в ус себе не дуя. У кого повалило коня, тот прехладнокровно снимал седло и саквы и отходил назад. За коня казна заплатить, а за седло нет....

Но вот скачут Нижегородцы, и Долотин гремит своей чудесной батареей. Батарея остановилась, снялась. «Убрать цепь!» произнес начальник кавалерии звучным, твердым голосом. Цепь исчезла. Казацкая батарея горячо заспорила с турецкой и вдруг стала примолкать.

— Что же вы, Долотин, не поддерживаете огня? спросил генерал Багговут.

— Совестно, ваше превосходительство, отвечал старый артиллерист: — у них батарейная.

— Ну, мы подвинемся вперед.

Батарея выдвинулась и продолжала самый живой огонь. Гурки усилили пальбу. У нас вырывало ряды. Начальник кавалерии послал просить батарейную батарею.

От Караяльского мыса огонь сообщился всей турецкой линии; наша также вспыхнула и загремела на всем своем протяжении. Дым налег на боевое поле и скрыл от нас все предметы; мы увидели себя в густом тумане. Утро было тихое, и дым прилипал к земле, мокрой от росы. Ярко блиставшее пред тем солнце превратилось в красный шар, без лучей. Неприятель окончательно утвердил свой правый фланг в Караяльский мыс и действовал с вершины его артиллерийским и штуцерным огнем в плечо нашему левому крылу, на котором уже стала и пехота. В эту минуту, [395] расположение этого крыла было следующее: немного дальше, как на один выстрел от подошвы караяльской оконечности, Белевцы и Тульцы; правде их Нижегородцы; потом батарея Долотина и три сотни Скобелева. Позади Нижегородцев стоили три сотни донского № 20 полка, построенный в одну шеренгу и с пиками на бедро. С ними стояли две конно-ракетные команды. Это было что-то в роде второй линии.

Но вот, между нашим крылом и центром, начал развертываться Тверской драгунский полк. Шел ли он за долотинской батареей, или прибыл после, не знаю. В эти минуты зрение поглощено тем, что перед глазами. Гром, непрерывно потрясавший слух, как хотите, действует и на орган зрения. Впечатления теснятся, давят одно другое, так что и память времени пропадает: часы кажутся минутами. Прошло уже, верно, больше часа, как загорался артиллерийский огонь, а все еще казалось, что мы находимся в первой минуте дела.

Об овладении Караялом нельзя уже было и думать. Об этом было послано донесение к князю Барятинскому. Он сам осмотрел наше крыло и приказал: оставив Караял, действовать на правый фланг неприятельской линии.

Против Тверского полка свирепствовала сильная батарея, третья, должно быть, от оконечности правого крыла Турок. Полк развернулся и пошел на батарею. Впереди, шагах в двадцати, скакал, на белом кабардинском коне, граф Нирод. Вид был прекрасный, рыцарский, возвышающий душу... Полк достиг батареи, опрокинул прикрытие, изрубил прислугу, овладел пушками (обрубив второпях гужи у упряжных лошадей), но, к сожалению, не остановился, промчался за первую неприятельскую линию, столкнулся с свежими баталионами, поворотил влево, столкнулся с двумя уланскими полками, выскакавшими из-за Караяльского мыса, и еще взял влево, уже к оконечности нашей боевой линии. Он скакал во весь дух назад за нашу линию, в промежутке между Белевцами и подошвой Караяла. Турецкие стрелки осыпали его огнем с караяльского ската; турецкие уланы за ним гнались.... Таким образом, полк описал дугу: начал атаку с правой оконечности нашего левого крыла и отступил уже за левую его оконечность. Пушки, которыми он овладел, остались на месте; однако, батарея была уже один раз [396] навсегда погашена. Это нас много облегчило в последовавших действиях.

Между тем, прибыл на наш фланг полковник Лагода, со 2-й батарейной батареей Кавказской артиллерийской бригады. Батарея принялась за дело по кавказски.

Турецкая пехота забила в барабан и начала наступать; наша тоже ударила наступление и двинулась вперед. Турецкая пехота, превосходная числом, и отменила нашу. На Караяле послышались неистовые крики. Что за тяжкая была минута! Броситься, остановить или умереть — вот какой мыслью душа волновалась и кипела.... Командир Нижегородского полка, один из многих отлично храбрых офицеров, которых Иверия дала русской армии, пылко обратился к начальнику кавалерии с словами:

— Ваше превосходительство, позвольте ударить.

— Постойте, князь, постойте, отвечал генерал Баггогут, не сводя глаз с турецких баталионов.

— Позвольте, ваше превосходительство, повторил чрез минуту князь Я. И. Чавчавадзе: — наши отступают.

— Хорошо, вижу, возразил генерал, впиваясь глазами в турецкие баталионы и делая жест рукою, как человек, который не хочет, чтоб ему мешали: — хорошо, вижу; но, ради Бога, одну минуту.

И вот, выждав эту дорогую минуту, когда турецкие баталионы, разгоряченные преследованием, начали размыкаться, генерал Багговут произнес:

— Теперь, с Богом!

Нижегородцы начали свои атаки подивизионно на турецкую пехоту и артиллерию. Много раз повторялись эти богатырские атаки. Была борьба, были свалки, была резня, был ад...

Между тем, далеко от нас вправо, к стороне нашего центра, слышны барабан и дружный крик тысячи голосов. Русский барабан и русский военный крик — как их не узнать, хоть ни далеко!... Там кавказская пехота пошла ломить турецкий центр.

Прискакал ординарец от князя Барятинского к генералу Багговуту с приказанием: взять, если можно, Нижегородский драгунский полк и спешить на правый фланг нашей боевой линии: наш правый фланг страдает.

— Нижегородцы все в работе, отвечал генерал: — нет [397] никакой возможности вырвать их из дела. Возьмите Линейцев. Доложите, что видите. Вуду ждать новых приказаний.

В эти минуты, генерал Багговут направлял нижегородце дивизионы буквально под градом пуль и картечи. Ординарец едва мог сдерживать свою лошадь, его выслушивая.

Три линейные сотни понеслись на правый фланг.

Долотинская батареи усердно помогала Нижегородцам. Есаул Кульгачев, благороднейший и храбрейший из казаков, выскакал с своим взводом под самый нос турецкой пехоты, сыпнул картечью и — лишился орудий. В одну минуту, все почти люди и лошади при орудиях были перебиты или переранены. Под ним самим убита лошадь. Он поймал драгунского кони без седока, взобрался на него и подскакал к генералу Багговуту, с видом величайшей скорби.

— Ваше превосходительство, произнес он: — помогите, не дайте пропасть орудиям.

Плачь звучал в голосе удалого артиллериста-казака. Генерал утешил его обещанием не только воротить свои, но взять еще и турецкие пушки.

Обещание было исполнено.

Тверской полк оправился, вошел в линию, правке Нижегородцев, и принялся помогать им в кровавой работе. Полковой командир уже выбыл из строя: он получил сабельную рану в правую руку. Белый конь графа Нирода обагрился кровью от полученной раны, но не переставал носить своего храброго всадника впереди дивизионов, наседающих на турецкие баталионы. От этих, стройных и могучих недавно, баталионов оставались уже безобразники кучи, одна здесь, другая там; ни связи, ни линии между ними не существовало. Храбрый бригадный паша Гассан, водивший их когда-то против Бедуинов и Курдов, был убить. Караял молчал. Еще эти нестройные, но плотно сжатые кучи держались довольно твердо; еще встречали они драгун густым огнем. По этот огонь был уже нам мало опасен. Он перелетал через головы, потому что задние люди, прижатые передними, стреляли вверх, да и передние, большею частию, делали то же, возвышая штык для обороны. После каждого удара, наше крыло все подавалось вперед, а турецкая развалины — назад. Наши были чрезвычайно воодушевлены. Бой казался пиром, во всей силе слова, и судьба его на этом фланге видимо решалась в нашу пользу. [398]

Неприятельский отряд на Караяле очутился ни в тех, ни в сех, и ему не оставалось больше, как убираться оттуда за-добра-ума.

Прискакал новый ординарец к генералу Багговуту с приказанием: взять что можно и спешить на правый фланг.

— Отыщите наши ракеты и ведите; там они будут нужны, сказал мне генерал.

Ракетные команды, как уже сказано, стояли позади нашей боевой линии. Еще в начале дела, потеряли они своего командира, который был ранен штуцерною пулею с вершины Караяла. До этой минуты, в них не было надобности, потому что наш левый фланг имел дело с одной почти пехотой и артиллерией. Притом же, начальник кавалерии берег их, как сюрприз, для самой решительной минуты.

Из того, что мы имели здесь дело с одной пехотой, можно было заключить, что большая часть неприятельской кавалерии сосредочена против нашего правого крыла, тем более, что местность там была открытая, и Туркам не на что было опереться. В этом заключении мы не ошиблись.

Передав начальство графу Нироду, генерал Багговут поскакал на правый фланг, с одним дивизионом Тверского полка, тремя сотнями донского № 20 полка и двумя конно-ракетными командами. Наш правый фланг отстоял от левого версты на две. Приближаясь к нему, мы видели пустые пространства между войсками. Наш центр выдвинулся уже далеко вперед, тесня неприятельский центр, а наше правое крыло, напротив осадило и загнулось назад. На самом этом загибе стоял Новороссийский драгунский полк, с донской № 6 батареей. Батарея перестреливалась с турецкой артиллерией. Ядра начали перерезывать нам дорогу. Некоторые из сопровождавших генерала Багговута падали. На значительном от Новороссийцев расстоянии, все-таки по направлению к оконечности крыла, стояли ряжские баталионы, с четырьмя орудиями какой-то батарейной батареи. Впереди их лежали наши убитые и раненые. Последние приподнимались, падали, испускали стоны, и их некому было прибрать. Баталионы сохраняли полный порядок, но были крайне смущены. Мы могли заключить, что они уже побывали в схватке и отброшены от того места, где находились прежде. Генерал их ободрил; они двинулись вперед. Раненые были подобраны. В некотором расстоянии от [399] Ряжцев, только впереди их, нашли мы три сотни Скобелева, полк Камкова и конно-мусульманские полки. На эту отдельную и как-то странно растянутую часть войск напирали баши-бузуки, в огромном числе. За баши-бузуками виднелись флюгера уланских полков. Действительно, неприятель сосредоточил здесь большую часть своей кавалерии. Из-за нее нельзя было рассмотреть пехоту, а штыки ее сверкали позади, в промежутки.

Первый взгляд на положение дел убедил генерала Багговута, что неприятель, не предпринимая решительного наступлении ни на Новороссийцев, ни на Ряжцев, имеет намерение обойдти наше крыло, и, между тем, как конница наседает с фронта, пехота направляется к оконечности крыла. Хотя нельзя было ясно усмотреть это направление, под маской огромной конницы; но его легко было угадать. Чрезвычайно важно в подобных обстоятельствах явиться на проигрывающий дело пункт свежему распорядителю, который обскакал всю боевую линию, обнял одним взглядом ход разрозненных действий и по предыдущим обстоятельствам определил образ действий в последнем месте. Беда ему кажется за полбеды, потому что он выше видел совсем не то.

Турки хотят обойдти наш фланг, сказал Александр Федорович: — да уж поздно: давайте ракеты! Дмитрий Иванович (обращение к Скобелеву)! прикройте ракеты справа.

В эту минуту, сирийская конница, в наилучшем расположении духа, наседала на наш фронт. Линейцы огрызались, держась твердо на месте. Мусульмане пятились, однако с достаточным хладнокровием. Князь Яссе Андроников, богатырь видом и духом, ободрял и удерживал их в равновесии.

Пригодилось мне знакомство с конными ракетами, сделанное еще на Кубанской Линии. Они выскакали под сильным неприятельским огнем, спешились и поставили станки с отличным проворством. Не забуду хорунжего Каргина: так себе, простой человек с виду, а сколько нашлось в нем блогородства и мужества!... Шестнадцать огненных змей с шумом и треском влетели в толпы баши-бузуков. Действие ракет было очень удачно: все до одной пошли современно горизонтально и по назначению дошли исправно. Три раза повторено это действие, и все с добрым успехом. Но дальнейшее повторение едва ли уже было возможно: половина прислуги легла на месте убитыми и ранеными. Впрочем, не представлялось [400] больше и надобности в дальнейшем повторении. Баши-бузуки зашумели назад; Линейцы бросились вперед. Эта туча, скрывавшая силы неприятеля, разорялась: уланы, артиллерия и пехота открылись. Начались атаки в том же роде, как и на левом нашем крыле; кавалерия пошла громить пехоту. Турецкая конница решительно присмирела и спешила убраться за свою пехоту и артиллерию. Скоро ее совсем не стало видно — и след простыл. Поведение очень странное; но так действительно было.

В это время, наш левый фланг покончил с правым турецким флангом. Караял очистился. Два новороссийские дивизиона, с дивизионом линейной казачей артиллерии, которым ничего уже не оставалось делать у подошвы Караяла, пришли на подмогу нашему правому крылу. Ото крыло находилось теперь в превосходном состоянии. Новороссийцы и дивизион Тверцов творили чудеса. В славном сообществе с драгунами, Линейны резались бесподобно: бросались на штыки и на пушки. Любимый конь командира трех сотен, кабардинец «Васька», получил две раны пикою и одну пистолетною пулею, но не переставал служить боевую службу. Турецкие баталионы отказались уже от своего обходного движения и скоро взяли другое направление, назад, к первоначальной боевой линии. Сперва они отступали строем, потом начали разрушаться, превращаться в кучи, а потом бежать, бросать оружие и отдаваться с голыми руками. Все почти пленные этого дня взяты здесь, на левом турецком фланге.

Конная казачья артиллерия и здесь лихо пособляла драгунским атакам. Батареи Двухженнова хорунжий Золотарев, с одним остальным орудием своего взвода (другое уже было искалечено), не давал Туркам ни отдыху, ни сроку: опережал драгун и казаков, снимался, бил картечью в затылок низамам и отстал не прежде, как когда уже преследование было прекращено.

Сражение было выиграно. Левый наш фланг начал, правый кончил. На левом мы не дались в обиду, на правом поправились; центр порешил самую сущность дела.

То же самое было и в Баш-Кадык-Ларе. И там мы напили победу в центре. Выходить, что в боях с Турками не надо слишком заботиться о флангах (нельзя быть в невыгоднейшем положении, как был наш левый фланг): надо только бить посильнее, по-русски в центр — победа здесь поймается [401] и уж не выкрутится, как бы ни вертелась. Не так ли побеждал и Паскевич! Князь Бебутов — ученик Паскевича. В продолжение боя, он весь был в центре. Много воды утекло в Карсчае со времени паскевичевской войны, много коренных преобразований сделано в турецком войске; но никакие преобразования не сообщили ему подвижности, способности маневрировать на поле сражения. Характер народа всегда будет просвечивать в военной силе государства. Добрый полководец всегда будет иметь это в виду....

Турки бежали на всем протяжении боевого поля, от Караяла до безымянного озерца за Курюк-дара, — и жаль, что этому озерцу нет имени. Османлы, верно, зовут его «балых-гель»: у них всякая лужа, в которой постоянно держится вода и водятся мольки — балых-гель, рыбное озеро. От черты, на которой загорался бой, мы продвинулись вперед версты четыре. Дальнейшее преследование левым крылом и центром оказалось невозможными Пускай не отнесут к нам известного афоризма: кто не преследовал, тот и не надеялся победить. Нет, мы надеялись победить; но работы было так много, что лошади кавалерии и артиллерии едва могли передвигать ноги от изнурения. Пехота центра выбилась из сил в кровавых усилиях, после ночи, проведенной без сна. Солдаты скинули полукафтаны, и с рубах их текла вода. День был очень жаркий. Жажда томила людей. На всем полк не было ни капли воды. Конница правого крыла была менее утомлена и могла бы продолжать преследование, могла бы довольно набрать и людей и пушек; по одному флангу не приходилось пускаться на ловитву, когда вся остальная линия не имела сил двинуться. Турки далеко еще не потеряли головы; с нашими истощенными силами, опасно было лишать их «золотого моста». Никаких вторых линий не было. Бились по кавказский, без задней помощи и мысли. Был уже полдень, когда шум битвы затих совершенно и все, что билось, прилегло отдохнуть на прохладной зеленой траве.

После получасового отдыха, войска пошли назад, к своему лагерному месту, где уже опять разбивались палатки, и прежде всех госпитальные. Без песни, без веселого говора, молча перешли чрез поле, усеянное мертвыми телами, на огромном пространстве. Нас несколько человек завернули на перевязочный пункт осведомиться о товарищах, проливших кровь в бою. [402]

Над аптечным ящиком развевается красный флаг. Обширная поляна покрыта ранеными, истекающими кровью, умирающими, умершими. Все роды страданий, все виды разрушения живого человека соединились здесь. Легче пробыть шесть часов в бою, чем шесть минуть на перевязочном пункте. Повсюду лужи крови, то красной и теплой, то черной и застывшей. Тысячи стонов и болезненных восклицаний поднимаются к ясному, спокойному небу. Медики и фельдшера работают, сбросив сюртуки, подвязавши передники и засучив рукава до локтей. Их голы я руки и белые передники обагрены кровью. Осмотрев одного, махнули рукой и переходят к другому.... Священники, с открытым челом, в епитрахиле сверх рясы и с крестом в руке, не делают различий, ко всякому наклоняются и благословляют его исход в христианскую вечность. Коротка исповедь умирающего солдата: предпоследний вздох и два, три последних слова: Боже, милостив буди мне грешному! Да и как ее тут длить! Сколько же еще ждут и просят приложиться ко кресту запекшимися устами, и судорожно ловить полу рясы последнего утешителя на белом свете, исчезающем из глаз...

Вы, которым не нужна обрядовая религия, и вы, которые умеете пристегнуть милую шуточку к слову солдат — армейщина, казарма — соберитесь с духом, пройдите чрез перевязочный пункт, но только не зажмуривайте глаз, и с вами повторится история того мага, который ехал злословить пророка, а вместо того стал благословлять; вы уже будете говорить, что солдат велик и что обрядовая молитва и вера родились из самой природы человека, в величайшие минуты его жизни. Надобно ничего не испытывать в жизни, надобно прожить парниковым растением, чтоб не сознавать и не признавать их тождественности с нашей природой. Самые воинственные народы всегда были самые религиозные.

Турки имели против нас до 50,000 пехоты, больше 10,000 конницы и до 100 орудия артиллерии. Некоторые утверждают, а Армяне даже и божатся, что у наших противников было 80,000 пехоты и 8,000 регулярной да 12,000 иррегулярной конницы. По самому скромному счету и Вне всякого сомнения, их было втрое больше против нас. Ими предводительствовал мушир Зариф-Мустаф-паша, которому помощниками были Хуршид-паша, прежний Гюйон, и [403] Маджар-паша, прежний Кмети. Последний командовал первой боевой линией, во все время сражения, находился на Караяле, вместе с муширом. Оттуда рассылали они свои приказаны, пользуясь личной безопасности, подобно козлу, который стоял на крыше и злословил проходившего по улице волка. Все поле сражения у них должно было быть как на ладони, если только не мешал дым. Они прибыли туда еще до рассвета, с легким передовым отрядом, состоявшим из большого числа иррегулярной конницы, двух или трех штуцерных баталионов и нескольких орудий легкой артиллерии. Что, если наши аванпосты нс были сняты и редут на Караяле не был оставлен!... Впрочем, если мы ошиблись тем, что взяли направление на Карс, и для того поспешили убрать передовые караулы, то Турки еще больше нашего ошиблись, думая найдти наш лагерь на месте и нас в лагере, а не в поле. Следственно, по этой собственно статье, не стоит строить сожалений и чувствительных восклицаний: если бы, если бы! Одно из двух: или аванпосты должны быть сняты, или мы почивали бы в своем лагере, когда Турки уже шли.

Боевая полиции Турок была несравненно выгоднее нашей. Караял, на который мы всегда могли рассчитывать, как на домашнего человека, достался им. Добилась-таки моль кожуха, и так легко! Когда, пред началом дела, Линейцы до него доскакивали и увидели его грозно вооружившимся против нас, невольно пришло мне на мысль восклицание Цезаря: и ты, Брут, против меня!... А мы же выкормили там бедную птичку!... Утвердив на Караяле свой правый фланг, Турки сделали его для нас неодолимым, и если добровольно с него сошли, то этим мы обязаны богатырским атакам Нижегородцев на ту часть их правого крыла, которая была ниже Караяла. Хвала Нижегородцами хвала и тому, кто направил их атаки сюда, а не выше: там бы, может быть, разбились все геройские усилия, без пользы для общего дела. Хорошо, значит, иногда и не начинать с начала. Впрочем, Караял далеко не принес Туркам той выгоды, на которую они могли рассчитывать. Штуцера, его усеявшие, должны были поражать наш левый фланг с боку, на левое плечо; но как мы близко к нему не прислонялись, а штуцера нс осмеливались спускаться в долину, то и вред от них вышел для нас ничтожный. Они были мертвый капитал, во все продолжение боя. То же можно [404] сказать и о коннице, находившейся дальше по Караялу, уже позади нашего левого фланга и против даже нашего перевязочного пункта. Она то же не смела спуститься с горы пред двумя дивизионами Новороссийцев, которых пост, как ни казался скромным, имел чрезвычайно важное значение. В то время, когда наше правое крыло было загнуто, а турецкий левый фланг заходил и, нам и, в тыл, караяльская конница могла бы прыжком одним соединиться с конницею своего левого крыла, и тогда бы вышло кольцо, мы были бы окружены, Утвердив свой правый фланг в караяльский мыс, Турки, конечно, назначали его осью заезда, а левому своему крылу давали значение заезжающего фланга. Вот для чего там и сосредоточена была такая сила конницы. Если бы все вышло по ихнему, мы, подавшись назад, были бы сжаты между оврагом Курюк-дара и горою Караялом. Единственный путь отступления оставался бы нам чрез Карсчай, у Джюмюшлю; но там ведь целая бездна. Сверх того, еще с начала боя, туда были направлены стороною баши-бузуцкие отряды и Карапапахи, которые именно должны были насесть на нас на карсчаевской переправе. Им, конечно, была обещана несметная добыча. Этот род войска, равно как и Курды в изобилии получают от Турок содержание, состоящее из самых вкусных обещаний.

Но всем прекрасным рассчетам мушира и его помощников помешали осуществиться две главнейшие вещи: беспощадное бичеванье драгунами турецкой пехоты у самой оси заезда и богатырский удар кавказской пехоты, с бриммеровской сорока-пушечной батареей, на центр неприятельской линии, удар, которым фронт Турок был разорван надвое. Заезжающий фланг все-таки шевелился в данном ему направлении, как отрубленный хвост змеи; да что из того, когда уже фронт лопнул пополам и ось заезда съехала назад, а потом и совсем сломалась!

У Турок не было трех вещей: быстроты, решимости и единства в действиях. Они уже чересчур растянули боевую линию и, сделавшись от этого менее дружными в выполнении общей мысли, ослабили даже ту простую выгоду, которая заключалась для них в численном превосходстве. Но была ли храбрость? была ли стойкость? Были. По крайней мере, были эти качества в пехоте и артиллерии. Пехота отличалась живой стрельбой и сохранением строя до последней возможности. Ее батальный [405] огонь был настоящая рулада в общей боевой музыке. Артиллерия отличалась хорошим выбором позиции (можно смело сказать, что у Турок не было ни одного подбитого орудия), а также живем и недурно направленным огнем, но была тяжела, неподвижна — совершенно в национальном характера. Конница ничем не отличалась. Она играла совершенно противоположную роль нашей коннице, решительницы судьбы боя на обоих флангах. Когда турецкий историк будет изображать нынешнее сражение, запуская, разумеется, всю кисть в краски, до самой палочки, пускай он проведет поверх конницы одну темную полосу или же пускай опустит занавес над тем углом картины, где будут стоять совари и башибузуки. Надобно еще прибавить, что как в артиллерии, так и в регулярной коннице наших противников лошади слишком малорослы и жидки.

Единства, может быть, и у нас не было. Чрезмерно длинная линия Турок заставила и нас растянуться, пустить порядочные пробелы между крыльями и центром. «У Турок все стена да стена, а у нас все ворота да ворота», так говорят казаки, описывая сражение по своему. Но эти ворота нам не повредили, потому что у нас были такие чудесные вещи, которых у Турок не было и едва ли когда-нибудь будет: у нас были быстрота и решимость. Они прикрыли все. Когда, в свою очередь, и наш историк будет писать картину нынешнего сражения, пускай он эти два качества разведет по всему полотну светлым, золотистым колоритом и пускай не пожалеет красок для главных фигур картины: Кавказской гренадерской пехотной бригады, с бриммеровской батареей, драгун, всех вообще и нижегородских в особенности, кавказских линейных казаков и двух донских конных батарей....

Турки оставили на поле сражения более 3,000 своих убитых. По словам поселян, они увезли с собою множество раненых. Пленными потеряли они более 2,000 человек, в том числе 2 штаб и 84 обер-офицера. Мы воротили свои две и взяли еще у них пятнадцать пушек. Два знамени, четыре штандарта и больше двадцати байраков, взятых с боя, украсили нашу победу. Собрано на поле сражения множество турецких барабанов, музыкальных инструментов, тамбур-мажорских жезлов, ружей, пик и другого оружия. Между пехотными ружьями оказалось много кремневых. В этом [406] отношении, наши противники недалеко от нас ушли; однако, их кремневые ружья лучше таковых же наших. Напротив, сабли и карабины регулярной кавалерии гораздо хуже наших. Говорят, каков слуга, таков и барин; с таким же основанием можно сказать: каково оружие, таков и воин.

У нас убито: штаб-офицеров 1, обер-офицеров 17 и нижних чинов до 600 чел. Ранено и контужено: генерал 1 (генерал-майор Кишинский, командир Кавказской гренадерской бригады), штаб-офицеров 9, обер-офицеров 70 и нижних чинов до 2,100 чел. В том числе из одной кавалерии, с казаками включительно, выбыло убитыми и ранеными: офицеров 60 и нижних чинов более 700 чел. На долю Нижегородцев пришлось: убитых и раненых офицеров до 25 и нижних чинов до 300 чел. Из эскадронных командиров Нижегородского полка остался цел и невредим только один. Лошадей перебито и переранено во всем отряде до тысячи. В нижегородских дивизионах более 250.

Взятые в плен Турки — все молодые люди, недурного вида; только одеты они бедно, неловко, тесно и не совсем однообразно. Куртка и панталоны синего цвета; куртка с погонами, однобортная, у одних на крючках, у других на пуговицах. В пехоте башмаки, а в кавалерии сапоги со шпорами. Общий головной убор — красная феса, с медной бляхой и шелковой синей кистью наверху. При фесе дается солдату бумажный платок, которым он повязывает голову на походе, в жар и в холод. Для дождя имеется небольшой остроконечный капюшон, в роде нашего кавказского башлыка. Выходить, что голова турецкого солдата освобождена от всякой лишней ноши, и защита ее приложена к переменам погоды. Но рубить по фесам ловко... Шинель нашего покроя, только гораздо короче и построена мешком. Есть шинели белого и есть темно-серого, почти черного цвета. На последних сукно гораздо плотнее нашего. На правом рукаве выделан нумер... чего? аллах билир. Вся вообще одежда шита в обрез, не по смерке, и сидит, как краденая. Видно, что мастерил ее подрядчик, и еще Грек: в турецких войсках все подрядчики и поставщики, даже поставщики печеного хлеба — Греки. Не поздоровится от этого низамам и соварам. Обувь крепко побита; на некоторых солдатах были простые сыромятные поршни. И в таком виде вели их в храм славы! Офицеры одеты [407] неоднообразно: одни в сюртуках синего цвета, пуговицы в два ряда; другие в венгерках; третьи в каких-то мекинтошах. У некоторых есть золотые и серебряные медали, с изображением гор: это — знаки отличия за экспедиции против Бедуинов и Курдов. Медаль без ушка, а около края пробито отверстие, в которое введено колечко. Она пристегивается крючком, без ленты. Лента полагается только при ордене Меджидие, — красная, с зелеными каймами. В Турции получить этот орден так же трудно, как и выпросить денег в займы, потому что с ним связана пенсия. Между офицерами есть белокурые, с светлыми глазами — не-Турки.

Пленные солдаты имеют вид не унывающий и держат себя прилично. Когда их переписывали, они строились живо и сказывали полк и фамилию бойко, с военным лаконизмом. Видно, что были учены хорошо. Говорят даже, что суровость обращения с солдатами в турецких войсках доходит до жестокости. Вместо нашего «здравия желаем», низамы делают «ясак» (собственно дань, но здесь уважения) прикладыванием руки к челу, к устам и к сердцу. Это делается по темпам. Странный жребий войны! Вчера им была перекличка в своем, сегодня она в русском лагере, и все те же порядки. Также точно пойдут к котлу, но только, вместо своей чорбы, похлебают наших шей, а у Нижегородцев, пожалуй, и борщу с салом. А казалось, между нами и ими лежит непроходимая бездна. Два лагеря казались двумя различными планетами. Сойдтись так, по-человечески, без настороженных когтей, посмотреть друг у друга усы и сказать друг другу доброе слово казалось нам невозможными как жителям луны и земли....

Пожалеем же об этих, упавших к нам с луны, или, лучше, несущих ранец под знаменем луны, солдатах. Но было бы невеликодушно и даже несправедливо бросить в них камень. Не на них, главным образом, лежит пятно проигранного сражения. Их офицеры и, еще более, наши не показали блестящего мужества в бою. Можно сказать, не нарушая справедливости, что офицеры и наши были ниже солдат.

Для религиозного ободрения войск, были при них факиры, в странных одеждах, иногда полунагие. Некоторые умирали, не сходя с места. В рядах египетских баталионов, обстроенных в сирийских экспедициях и дравшихся лучше других, попадались черные, вероятно, абиссинские негры. Во всех [408] регулярных войсках, голова не брита, а стрижена по нашему, под гребенку. Породу носят одни только наши и немногие старые миролаи (полковники), те, конечно, которые сильно хотят быть пашами и заставляют свою бороду вопиять об этом. Но это уже не та величественная борода, которая затмевает свет солнца на востоке, которая и у нас когда-то ложилась поперек петровской дороги: Нет, увы! это бедная бородка, подстриженная почти до усов, как и сама блистательная Порта.

Турецкие пушки имеют лафет громоздкий и неуклюжий. Колеса вдвое выше наших; оси железные. Зарядные ящики на четырех колесах. Впрочем, перед от зада отделяется, и, в случае надобности, зад может быть оставлен; тогда ящик будет на двух колесах, на которых и весь восток ездит. На передней части находится один, а на задней два сундука. По взаимному сближению, наши пушки и зарядные ящики имеют вид оружия, а турецкие кажутся какими-то полиорцетическими машинами.

Два турецкие знамени сотканы из шелковой материи и имеют величину самых больших шалей. На них, по розовому полю, сделаны надписи белыми буквами. Прочитал бы, да не при нас писано; сам Балабек стал в тупик. Начал было он мудрствовать, да увидел я, что кривит душой, и прямо выразил ему совершенное доверие. На байраках вышит полумесяц, а точнее — четверть-месяц, со звездочкой. Это государственный герб, учрежденный, как известно, Магометом II, в то время, когда он мучился бессонницей и говорил: «если бы Греки могли понять, как мне хочется Константинополя, они зашили бы его в подушку, чтоб я мог заснуть спокойно». Сколько дней и ночей прошло, сколько времен совершилось на востоке от той ночи, в которую были сказаны эти слова! Все широкое сделалось узким. Узкие панталоны, французская помада, русский самовар и ром с водой или без воды, и борода, обрезанная до корня, и чисто-гладко проигранное сражение при Курюк-дара... иль-алла, мугаммед рассуль-алла!...

Теперь я задаю самому себе вопросы что было бы, если бы, накануне 21 числа, огузлинское известие пришло к нам двумя часам и раньше и, вследствие того, мы выступили бы двумя часами раньше но карсской дороге? На рассвете, мы были бы около турецкого лагеря, а Турки около нашего. Ни они нас, ни мы их не нашли бы дома. Мы были бы удивлены, но немного, [409] потому что видели бы хоть их палатки на месте; но каково было бы их удивление, когда ни нас, ни наших палаток не нашли бы они между Караялом и Курюк-дара? Что за шайтанлык (дьявольщина)! сказали бы они, протирал себе глаза. Это нам, должно быть, мерещилось, что здесь русские стоят целый месяц; это был призрак; просто, нас дурачили наши собственные чувства...

Однако, рассвет открыл бы им наш вагенбург. Что тогда? Напали ли бы они на наш вагенбург? А мы напали ли бы на их пустой лагерь, или шли бы все дальше? Положим, что они напали бы на наш вагенбург — на наши животы: взяли ли бы они его? Нет. Местность вагенбурга — та же крепость. Гарнизон этой крепости, кавказский саперный баталион, составлен из лучших солдат, при которых было две сотни казаков и 10 орудий артиллерии; командир баталиона отличный офицер: он дрался бы до последнего человека. Туркам пришлось бы долго хлопотать, а мы, между тем, успели бы придти назад.

Но нет, дело не дошло бы до этого. Как мы ни расходились с Турками, как ни скрывал нас друг от друга мрак ночи и как ни старались бы обе стороны идти тихо, но, благодаря чутью казаков и баши-бузуков, мы открыли бы друг друга среди поля. Положим, что так: что же тогда? Не входя в пустые распросы: вы куда? а вы куда? тотчас бы начали биться: Турки от русской стороны, от Арпачая, а мы от турецкой, от Карса, потому что шахматная доска была бы уже обернута. Князь Бебутов повторил бы лаконический приказ Котляревского под Асландузом: «отступления не будет». Мушир тоже сказал бы что-нибудь в этом роде, потому что для обеих сторон, а особенно для нас, понятного двора уже не могло быть. Мы дрались бы еще лучше и побили бы Турок еще чище. Побили бы, нет сомнения, потому что побили же теперь. Тогда вышло б что-нибудь вроде суворовской развязки под Мациевичами: там Костюшко сказал: finis Poloniaе; здесь мушир Зариф-Мустаф-паша, по слабому знанию латыни, сказал бы просто: «културдым» — конец злополучной, трижды побитой, анатолийской армии!... Мы вошли бы с триумфом в Карс, а потом в Арзрум, главный каравансерай английской торговли между Стамбулом и Персией; а потом... Но это уж, кажется, испанские замки.

Вместо того, не мешает сделать еще одну заметку: именно, [410] что бой у Караяла и Курюк-дара случился ровно чрез месяц после того, как мы пришли на это местность и испытали здесь жестокое, неслыханное градобитие. В 21 день июня, бил нас град ледяной, в день июля — чугунный и свинцовый. Что же в этом общего? Конечно, ничего — так себе, простое стечение случайностей. Да, это так теперь; но что будет чрез триста лет, когда уже мы составим ничтожную крупнику в коре земного шара? Чрез триста лет, конечно, выкроится из этого чудесная легенда, если не у Русских, так у тех, кто больше их имеет воображения: у Турок, у Курдов, у Карапапахов, вообще на востоке. Восток!... Начало дня и света, начало всего, во что человечество верует. На западе — сомнение, холодный чертеж и логариом, бессонница и труд ума, допрос природы за застенком лаборатории и системы, и ее стоны в паровом котле, на чугунной колее, на волнах океана... На востоке — вдохновение, притча, цветы и арабески, дружеская беседа с природою и детское засыпание на ее лоне. На востоке — лицо девы и лицо истины под покрывалом, и каждый свой день человек вынимает из закрытой урны. Не хочу быть гражданином востока, но хочу бывать его гостем, в те минуты, когда душа тоскует и рвется к утру жизни, к непорочным впечатлениям детства и к лучезарной колыбели, над которою новая звезда стала в мироздании — «и ста звезда на востоке...»

На другой, после сражения, день, 23 июля, утром, похоронены наши убитые. Они легли в общую братскую могилу. Их приютила чужая земля. Но отечественная молитва блогословила последний приют русских солдат на чужбине и запечатлела его «вечной памятью».

Невыразимо трогательно было слышать слова в молитве священника: «их же имена сам, Господи, веси». И для каждого из этих, смешавшихся и не вспомянутых здесь имен, есть на широкой Руси сердце, которое его помнить твердо. Там живет оно: в лепете детей, бегающих по двору, в грустном помине матери и молодицы, в доброй беседе братьев, друзей, соседей.... Наступить праздник, сядут за столь, пришедши «из церкви, и вспомянут дорогое имячко, — коли жив, пошли Бог здоровье: коли нет, Царство ему небесное, вечный покой! И покатится слеза с горошину по розовой щеке или по глубокой морщине.... А здесь вот затеряно [411] оно, дорогое-то имячко, и но вспомянуто. Пошел человек на тот свет, неназванный, неведомый. Уж и правда, что

Что под дожжиком трава,
То солдатска голова.

Прекрасное летнее утро было в полном сиянии. Могильная яма была освещена, как светлица. Ее окружало цветущее, полное жизни, поле. Эта могила — с полковую казарму, и в ней новоселье добрых служивых, сдавших исправно оружие и амуницию; это утреннее солнце, живописная окрестность, чистый и свежий, как вода горного ключа, воздух, — все это наполняло душу чувством, для которого нет и никогда не будет в человеческом языке слов, для которого нет даже и слез.

Не было плачущих. Залп баталиона — вот вам, земляки, все надгробное рыданье. До свидания...

После погребения, войска собраны к лагерной церкви. Совершена панихида за православных воинов, «на брани живот свой положивших». После панихиды, пропето «тебе, Бога хвалим». С русскими священниками молились вместе и армянские. Тенорам тульского хора подтягивали басы батарейных батарей. Затем последовал развод. Князь Бебутов благодарил войска за вчерашний день. Счастливые победою, солдаты отзывались горячо. Наконец, по своему обыкновенно, князь собрал около себя генералов и офицеров и в искренних выражениях отдал каждому свое.

Для предания земле неприятельских тел и зарытия побитых лошадей, наряжена колонна. За весь день, она не кончила и половины дела. Эта печальная работа продолжалась еще и весь следующий день. Как на другом поле, где пролит пот, сносят снопы и кладут их в копны, так на этой печальной ниве, где пролита кровь, стаскивают человеческие трупы в кучу и валят их в яму, над которой делают потом насыпь. Кончив одну копну, кладут другую. К концу уборки, их оказалось много. До следующей весны, они будут свидетельствовать, как обширна была жатва 24 июля. А там они сравняются с землей: по ним пройдет плуг и на них будут уже стоять копны хлеба. Армянин смолотит свою пшеницу и заплатит ею «багру» (хлебную подать). Пшеница, выросшая над старыми турецкими солдатами, будет кормить турецких рекрут, и так далее. Так создан свет. Все в нем идет по непреложным законам, откуда и родилась [412] судьба. Наше русское «что на роду написано» должно было родиться на поле сражения, и, конечно, еще прежде нас....

У Гомера судьба стоит выше самого Юпитера. Владыка богов и смертных объявляет решительно, что он не может спасти своего сына Сарпедона от смерти, в назначенное для нее время. Сарпедон родился в ту минуту, в которую должен был родиться, и не мог умереть в другом месте, как только под стенами Трои. Он не мог быть похоронен в другой стране, как только в Ликии. В назначенное время, его тело должно было произвести известные растения, которые вошли в кровь Линейцев и имели влияние на их свойства. Эти свойства имели влияние на соседей Ликии, а не на своих соседей, и так далее, да самого окончания вещей. Так это у слепого старца Гомера; но оставим его в покое и пройдем по полю вчерашней битвы.

По различному положению неприятельских трупов, можно было определить разные моменты боя. Можно было видеть, где неприятель наступал, где осаживал, держался, бежал; где распоряжалась картечь, где работали штык и сабля; где кипела горячая схватка, где шла так себе легкая передряга. Сабельные удары Нижегородцев делают истинную честь их руке и точилу Саломона. Ио любимому выражению доктора Л***, это были — классические удары. Досталось ли по фесе, так череп до самых бровей, по плечу — так бесконечная диогональ чрез всю грудь ими спину. Это работа златоустовских клинков — да здравствует златоустовский завод!

Храбрые люди, встречавшие смерть лицом к лицу, лежат навзничь, с глазами открытыми и обращенными к небу; трусы лежать ничком, с лицом, закрытым в прах. Солнце жарит жестоко. Тела, большею частию, обнажены. Уже их касается тление. Некоторые их части безобразно раздуты. Около ран роятся мухи — спешат насытиться человеческими остатками, пока еще не завладели ими черви....

Лошади кажутся неестественной величины: их вздуло, как говорится, горой, а ноги распрямлены, торчат вверх, как колья......................................................................................................

ЕСАУЛ.

(Продолжение будет.)

Текст воспроизведен по изданию: Походный дневник (1854-1855 годов) // Военный сборник, № 4. 1860