ЕСАУЛ [ПОПКО И. Д.]

ПОХОДНЫЙ ДНЕВНИК

(1854-1855 годов)

До каких же пор занимать вам место в старых саквах, бесприютные походные листки, писанные у бивуачного огонька, засыпанные его пеплом? Что у вас общего с живым настоящим, — опавшие и посохшие листья прошедшего! Прочь отсюда, дайте место настоящему и летите себе на все четыре стороны, пока вас не прикроет зимний сугроб.

А был и на вашей улице праздник; были и вы зелены; вы были — красные Божьи дни, с зарей и закатом. Вашу зарю приветствовали труба и пушка, и веселое ржание коня, и живая перестрелка; ваш закат угасал на снеговой вершине Арарата.

Те дни не были будничные. Они не начинались одной молитвой: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». То были дни чести, жертв, высоких помыслов, веры в промысл Божий, любви к братьям по отчизне и оружию. То были праздничные дни для людей, посвятивших себя ремеслу воина. Подумаешь, давно ли все это было, — и все это славное былое — полузабыто, почти утонуло в интересах настоящего. Славный день солдата [478] на поле победы и за рабочий день поденщика на покое, — все мешается в одной бесконечной игре «мала-куча», и все пропадает в общем забвении...

Спасайтесь же, бедные затворники: дверь вашей темницы отворена. Куда вы направите стопы? не к потомству ли? Но оно, как храм Юпитера Аммона, отделено от нас пустыней непроходной. Вас занесет песком. Довольно, если вас встретит и остановит кто-нибудь из старых соратников! — драгун-рыцарь, или наш брат, казак-станичник. Заговорив с вами, они приятно вспомнят про те места, где мы вместе были и где уже нас нет, про те дни, которые вместе жили и которых тоже нет. А! скажут, жив он еще, наш брадатый есаул; только что он теперь? Так себе, мирный гражданин? Перековал подковы на рало и не мчится больше за башибузуком, пригнувшись к луке, встопорщив ус, сбив папаху на затылок — у! дискать, съем тебя без соли, турецкая баранина!... Или рыбу ловить в устьях Кубани? Или с молодицей своей на крестинах у кума сидит в переднем углу? Точно так, господа! Имею честь кланяться и доложить, что....

Сидя дома, я прокажу.
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой.
То в книгах рыться я люблю,
Мой ум и сердце просвещаю;
Полкана и Бову читаю.
За Библией, зевая, сплю

(Из «Фелицы» Державина).

Когда же ловлю рыбу в устьях Кубани, то

Як прийде нич, сушу онучи,
На нич забравшись у пашню;
Або курю тютюн вонючий,
Або залатую матню

(Главная часть невода; у Донцов — куль).

А вы как, позвольте спросить? Носок против каблука равняете — или ходите под козыря? Или на Невском принимаете гордую осанку? Или в итальянской опере — из любви к искусству? Вот там бы, в итальянской опере, вспомнить вам [479] подземные буйволятники наших зимних квартир, эти библейские вертепы, где ясли стоят рядом с диваном, где барашки заглядывают в блюдо с пилавом и козы чихают от табачного дыма, а ешек кивает им головою — желаю, мол, здравствовать, сударыня! Там бы вам вспомнить неуклюжий рев буйвола у вашего изголовья и бойкий крик петуха, вскочившего на вашу каску. Несносно тогда было, не правда ли? а теперь, когда все это осталось назади, в тумане, вспоминается весело и до того любится рассказывать, что сосед так уж и бережется: ну, вот начнет о Великой и Малой Армении.

Идите же, мои бивачные листки, пока еще есть кому оживить благородные воспоминании. Иначе, чем все кончится? Пробьет последний час, зароют казака в курган, переберут его саквы, где, не найдя, чего искали, с досады отдадут вас станичному табакотеру Макогону. Возьми, дед, даром — завертывай свое зелье да поменьше, пожалуйста, золы мешай. Дед возьмет и в кюрюкдарское сражение завернет злого зелья на один рожок. Пойдут чихать да здоровья желать там, где полтораста пушек гремело и народ валился, как ячные снопы....

Подлинно, мы пыль и тень. Но незабудка расцветает на нашей могиле, и наше слово живет после нас....

__________________________________________

Александрополь, 15 апреля 1854.

Бежавшая с баш-кадык-ларских высот, анатолийская турецкая армия остановилась только в Карсе и там зазимовала. Курды пограбили ее обозы и разбрелись по своим горам. Карапапахи, пограничные жители, разъехались по своим буйволятникам. Турецкий мушир (главнокомандующий) мало имел к ним доверия и наслал в пограничные армянские деревни баши-бузуков, для наблюдения за стороною. Наступила жестокая зима, какая обыкновенно является на юге с приходом туда Русских. Снега лежали глубокие. Что сбивалось с протоптанной тропинки, вязло и тонуло, как в трясине. Баши-бузуки сидели близко от нас, возле почти Арпачая; наш нос чуял запах их кебаба, но ничего нельзя было против них затеять: ходу не было. Южное солнце блистало ярко, но снега не подавались до первых чисел апреля. Яркий свет южного солнца и яркая белизна снегов — почти невыносимо [480] для глаз. Спасибо нашей кавказской папахе: ее черные космы спасали глаза. Другие должны были прибегать к другим средствам: чернить порохом орбиту глаза и надавать сетчатые очки. Это не так действительно и не так, притом, удобно, как наша косматая папаха.

Только теперь, в половине апреля, долины открылись: а горы все еще пестреют не стаявшим по прорезам снегом. Приближается сбор наших войск с зимних квартир. Начальник кавалерии, генерал-лейтенант А. Ф. Багговут, получил приказание очистить заарпачайскую местность от баши-бузуков, о неистовствах которым, жители рассказывают ужасы.

На второй день Пасхи, 12 апреля, в темный вечерь, генерал Багговут перешел чрез Арпачай, под александропольской крепостью, с разгонной командой, составленной из Армян и Татар-охотников, тремя сотнями линейных и кавказских казаков, баталионом Эриванцев и взводом Донской № 7 батареи. Предоставив пехоте двигаться позади, свободным шагом, он пошел с конницей и артиллерией по нижней карсской дороге, усиленным ходом. Первый удар направлен был на деревню Аргин, где находилась полковая квартира баши-бузуков. Местность была холмистая, а ночь — хоть глаз выколи. Но это не мешало нам идти очень проворно, так что пехота осталась сразу Бог знает где. В авангарде шла разгонная команда — молодец к молодцу. Это были люди, знавшие местность, как свои пять пальцев, люди вредные в мирное и чрезвычайно полезные в военное время.

В числе их был Тоштамур-Ага — олицетворение татарского наездничества в лучшие для него времена. Его ястребиный глаз, сбитые молотом плечи и лукавая улыбка тонких, сжатых губ, с подстриженной и подкрашенной бородкой, стоили половины разгонной команды. Пред рассветом присоединились к нам еще шесть сотен Линейцев, перешедшие Арпачай ниже, прямо с своих квартир. Начал сереть день. Только спуститься в долину, и там уже Аргин. Остановившись перевести дух, начальник кавалерии пустил разгонную команду вперед, на разведки. Она была открыта, и скоро нам послышалась перестрелка. Мы понеслись во всю рысь; но когда очутились в виду деревни, то приметили, что муравейник уже совсем разрушен: баши-бузуки уходили во все стороны. В [481] деревне, между буйволятниками, шла перестрелка. Нам было очень по руке перенять стаю баши-бузуков, скакавших близко к нам, с уткнутыми в гривы бородами; но тут подвернулся непрошенный и неожиданный овраг, с совершенно отвесными берегами, а зверь был на той стороне. Чтоб обойдти это препятствие, нужно было доскакать до самой деревни. Пока мы это сделали, лучшая добыча ушла. Артиллерия снялась было с передков и начала жарить чрез овраг, но много ли набила, некогда было смотреть. Аргин лежит между холмами и ущельями, на левом берегу Карс-чая, на такой местности, где что не схвачено сразу, тому легко уже было ускользнуть. Однако, в руках у нас остались полковой командир, чином бин-баши (тысяченачальник), и до двадцати-пяти баши-бузуков живых, кроме побитых. Один сумасшедший юзбаши (сотник) заперся в буйволятнике и не хотел показаться на свет. Ему кричали сверху, в отверстие, служащее окошком, чтоб сдался: он отвечал, что решился защищаться до смерти. Тогда начали зажигать пуки соломы и бросать в отверстие, чтоб его выкурить. Это помогло: юзбаши отворил дверь и вверил себя великодушно победителей.

Вместе с бин-баши, достался нам полковой байрак баши-бузуков. Разгонная команда понесла потерю, неприятно подействовавшую на правоверные умы: убит сын муллы, пользующегося особенным уважением корпусного командира. Это был единственный сын у старика, красивый и храбрый юноша, с георгиевским крестом.

От Аргина мы перешли на верхнюю карсскую дорогу. С холмов, на которые мы поднимались, видны были толпы баши-бузуков, без оглядки бегущих к Карсу. Напрасно пускались мы в преследование: лошади тонули в пашнях, разжиженных только что стаявшим снегом. Пока мы огибали эти топи по скатам высот, Турки скрылись. В полдень нигде уже не видно было ни одной баши-бузуцкой чалмы. Одного легкого потрясении было достаточно, чтоб очистить край от этого вооруженного сброда.

Пленный бин-баши — человек огромного роста, с полным красивым лицом и двумя мелко заплетенными косами. Бин-баши, родом Бошняк, беззаботно ехал с нами, курил свой чубук и разговаривал. Мы могли понимать несколько его славянскую речь. От него узнали, что, пред нашим набегом, [482] он сам и его подчиненные только возвратились из разъезда. Кони были в седлах и люди еще небыли в совершенном расплохе. Вот почему баши-бузуки не позволили гладко накрыть себя в своих порах.

Вечером того же самого дня, мы торжественно вступили в Александрополь, выстроив пленников, с их байраком, впереди, по одному в ряд. Князь Бебутов выехал нам навстречу. Жители, стоявшие на крышках домов, нас приветствовали и ругались над бедным башибузуком.

Набор этого рода войска составляет пародию на прежние народные вооружения Турции. Посланные от правителя пашалыка люди, и в числе их непременно какой-нибудь изувер факир, ездят по городам и деревням, бьют в бубны и взывают: «кто любить Аллаха и падишаха, вооружайся и иди защищать знамя пророка против гяуров; сладости рая будут тебе воздаянием за подвиг». Эти воззвания обыкновенно не оказывают большого действия. Тогда хватают вьючных извощиков, почтарей, табунщиков, водовозов и вообще людей, сделавших привычку к коню. Эти люди идут на войну против воли, дерутся плохо и пользуются всяким случаем дать тягу. Еще они держатся кое-как, пока не видят крови; но первое поражение, хотя бы и не к ним собственно относившееся, нагоняет на них страх перед которым боязнь наказания за побег умолкает. Они разбегаются и бродяжничают. Баши-бузукам полагается содержание; но они его не видят. Бин-баши преувеличивают число их по спискам, потому что вошло уже в правило спискам этим не верить и выдавать содержание только на половинное число, если еще не меньше. Баши-бузуки набираются преимущественно на берегах Тигра, Евфрата и Персидского залива. В числе их есть Армяне, очевидно привлеченные в службу с петлей на шее. Что же им будет воздаянием за подвиг? Ведь сладостей рая не видеть им, как своих ушей.... Воинственные племена, как, например, Курды, выходят на войну иначе и не якшаются с башибузуцкими ополчениями, на которые смотрят с презрением. Баши-бузук, как и прежний дели-банг, значит «взбалмошная голова», в том смысле, как у нас говорится: «горячая голова». Какая злая насмешка! Это, напротив, самые холодные головы. [483]

Александрополь, наша корпусная квартира, назывался у Турок Гумри, что значит таможня, потому что, действительно, была здесь у них таможня. Здесь же была и дрянная крепостца, от которой торчит кое-какие развалины. Теперь здесь карантин, с таможенным досмотром, и крепость, отделенная от города скалистым оврагом, а от Турции — глубокой долиной Арпачая. С двух остальных сторон, скверной и южной, она прикрыта отдельными башнями, называемыми, по цвету камня, красной и черной. В начале войны, пока мы еще не были готовы, Турки карантин раззорили, но к крепости не смели и близко подойдти. Ей же обязан своим спасением и Александрополь.

Александрополь совсем не старый город, а вид имеет такой старческий, что жалко на него смотреть. Это оттого, что дома без крыш. Потолок, насыпанный землей в аршин — вот тебе и крыша. В древности посыпали пеплом голову; здесь теперь посыпают им безголовые дома. Зола, говорить, предотвращает течь. Это так же недействительно, как и то, что древний траур из пепла не осушал слез. Ветер сметает с этих открытых крыш не только золу, но и землю, которая выветривается и превращается в пыль. От этой пыли, смешанной с золой, нет прохода по улице: глаза выедает. И что за беспорядок! Несколько сот десятин государственной земли повисли между небом и Эриванской губернией и знать не хотят земских повинностей. А можно бы, на досуге зимних квартир, придумать что-нибудь и для этой, повисшей в воздухе, земли. С исторической точки зрения, это остатки садов Семирамиды, а с практической — готовые гряды. Стоит только их засеять, чтобы город получил новый вид и новое даже значение. Внизу будут головы мыслящие, вверху — головы капусты. Эту мысль я сообщил сегодня нашему соседу Мигирдичу, содержателю убогой кофейни, с полудюжиной старых чубуков и засаленной шахматной доской. Мигирдич человек дальновидный, хотя один глаз у него залеплен бельмом, сходно с тем, как единственное окно его кофейни залеплено письмами, армянскими и русскими. Это единственная литература, какую можно найдти в этом восточном cafe restaurant. Несмотря на то, Мигирдич жадно следит за политикой и не меньше остальных своих сограждан доволен, что Русские [484] дерутся с Турками. Тут-то хорошим рыболовам и рыбы половить. Мигирдич не хуже других рыболовов и потому вздыхает и стонет, что не может завести духана, наместо этой неблагодарной кофейни, куда так редко попадает солдатский гривенник. Итак, и сообщил Мигирдичу мою мысль, в надежде возбудить в нем удавление к изобретательности досуга зимних квартир. «Ге, ге, ге! отвечал он, смеясь: — крыша на капуста што будут?» — «Деньги будут.» — «Дэнга не будыт. Духан будыт, дэнга будыт. Вай, вай! духан нада, ей-Бог духан нада!...» Мигирдич вполне разделяет общее убеждение: духаны растут не по дням, а по часам. Скоро, кажется, весь наш городишко превратится в один непрерывный духан и наречется духан-град.

23 апреля.

Много уже домов в Александрополе выстроено на улицу; но много еще и таких, которые, по старой привычке, прячутся за забором. Длинная каменная стена и в ней отверстие — это то, что вы с улицы видите; а что там за этой стеной — ничего не видно. Проходя на днях мимо одного из таких отверстий в стене, дверь которого была полуотворена, я услышал множество детских голосов. Они, как неровный ветер, то поднимались, то понижались, то наконец и совсем затихали. Тогда слышался глухой и отрывистый гул: «гу! гу!» и голоса опять принимались звенеть громче прежнего. Верно, школа, подумал я, и решился зайти. Глазам моим представилась обширная четвероугольная комната, без окон. Свет набирает она с улицы в полуотворенную дверь, которую если совсем затворить, то и выйдет средневековая Европа с глубоким мраком невежества. На простом земляном полу, босые, подмостив под себя разную ветошь и скрестив ноги по восточному, сидели мальчики, с развернутыми на коленях книжками. На средние пола свалена в кучу разнообразная обувь. За исключением этого холма из обуви, все остальное пространство усеяно учениками, в таких разнообразных положениях, как будто кто их высыпал сейчас из мешка. А, впрочем, большинство, подсолнечнику цвету подобный, очи и сердца обращают к двери, а може исшествие их. Наставник, в длинной ветхой одежде, самом сверх-комплектный дьячек, восседал в самом темном углу, на тюфяке, покрытом заплатами. О, наука! ужели везде твой удел — [485] темный угол и рубища? О summa miceria наша, semper горох, quotidie каша!... Тот, по поводу которого вырвалось это восклицание, был человек не старый, но уже согбенный. Остаток его лица, поглощенного носом, выражал смирение. Ученики поочередно подходили к нему, становились на колени и выслушивались или нагружались новым уроком. Пока один подвергался этому действию, все остальные кричали над своими книжками нараспев. Были честолюбцы, которые видимо силились заглушить своих соседей. Но были и философы, которые совсем не кричали, не смотрели в общипанные книжки и занимались ловлей мух, или бодали друг друга указками, или же кисло зевали и сладко засыпали. Углубленный в аудиенцию профессор следил за общим ходом просвещения не оком, а ухом: если крик ослабевал, он поднимал палку, лежавшую у него под рукою, и спускал звук: гу! гу! не поднимая головы, и этим способом возбуждал в учениках новое рвение. Но вот, в углу, противоположном кафедре раздался отдельный жалобный вопль. Чтение прервалось. Педагог поднял свой жезл выше обыкновенного и грозно поколебал его. Начал говорить плачущий голос, потом другой, не плачущий, потом третий, потом еще два вместе. Говорили, как видно, истец, ответчик и свидетели. Кончилось тем, что истец успокоился, взял свой одр и переселился в другое место, близко к штаб-квартире. Видно, он же и виноват остался. Наконец послышался благовест к вечери. В одно мгновение голоса стихли, книжки захлопнулись, и мальчики устремились на кучу обуви. Пыль поднялась столбом и скрыла наставника, покинутого даже и тем, кто находился у него на аудиенции. По мере того, как склад сапогов и башмаков уменьшался, толпа учеников и пыльное облако редели. Наконец школа совсем опустела. Ментор оставили ее последний и запер дверь висячим замком. Мрак и безмолвие воцарились в храме гайканской Минервы, и он превратился в храм Януса мирного времени. Вооруженный тем же педагогическим жезлом, наставник привел свою паству в порядок и повел ее в церковь.

Сосед Мигирдич, у которого еще больше досуга, чем у нас, сообщил нам полные сведения о нравах и обычаях этого хлебного заведении. По его словам, каждый школьный день армянского юношества начинается и оканчивается [486] молитвой в церкви. Поутру ученики идут из домов в церковь. Там находят они своего наставника, поющего на клиросе сверх комплекта, и с ним идут оттуда в школу. Вечером тоже не могут они иначе возвратиться домой, как только чрез храм Божий. На всем востоке так сближены дом молитвы и дом пауки. Поощрительные и исправительные меры для учеников безоконного училища почти те же, что и в наших школах. Также желудок, по тесной его связи с головою, подвергается лишениям за слабую деятельность головы; также колени ответствуют за проворство локтей. Но здесь, как и на всем востоке, не знают трехвостки и розги. В их должности состоит феллаха, древняя ферула, а ныне простая лопатка, в роде тех, какие бывают у наших косарей. Проденут ноги пациента сквозь колодку, опрокинут его вниз головою и этой лопаткой начинают дубасить по пятам. Легко вообразить, какое раздается при этом хлопанье и какое выражение сохраняет личность, поставленная в обратное положение. Какой-то архимандрит, говорит Мигирдич, разослал по школам пастырское увещание об изгнании этого агарянского бича невежества и о введении, на место ею, русских учебных пособий, не касающихся пят. Но пособия эти не вводятся именно потому, что касаются не пят, а других, чувствительнейших органов.

В безоконной школе преподаются азбука, псалтирь и новый завет. По отзыву Мигирдича, тот же профессор в длинной одежде мог бы преподавать арифметику, географию и языки русский и турецкий. «Голова!» прибавил Мигирдич, щелкнув языком: «в Эчмиадзине учился!» Но немногие ищут этого высшего образования: большинство ограничивается простым уменьем читать и писать по-армянски. За то ж эта первоначальная грамотность распространена между всеми городскими и сельскими жителями. После Японцев, Армяне, без сомнения, самый грамотолюбивый народ в свете. Детей сажают за азбуку по пятому году, только бы ребенок выучился говорить. Конечно, слишком уже рано всходит солнце просвещения на горизонт, но за то оно скоро омрачается тучами житейской суеты. Родители наровят, чтобы к тому времени, как ребенок совсем станет на ноги, уже кончилось его ученье и он был бы готов занять место в лавочке. Армяне, как и всякий старый народ, не любят труда, требующего напряжения [487] мышцы, и ищут длительности сидячей. Они предпочитают: щеты — бороне, иглу — сохе, и охотнее ухаживают за винным буйволом в духане, чем за живым буйволом в ярме. Много здесь Сарданапалов, сидящих за прядкою, с надеждой пообедать пучком зеленого луку с кислым молоком. Часто мужик больше аршина в плечах трудится над каким-нибудь вышиваньем и женским рукодельем, из которого выгораживает себе ремесло на всю жизнь.

Ранней и всеобщей грамотности благоприятствует необыкновенная умеренность платы за ученье: в месяц платится за мальчика десять копеек. В другом месте сеятель репы заработает в двадцать раз больше, чем здесь сеятель просвещения. Зато первый никогда не удостоится тех жертв, какие приносятся последнему, как жрецу пред алтарем науки. Всякую победу, одерживаемую над невежеством, посредством выучивания азбуки, псалтири и другой книги, школьник празднует торжественным приношением учителю яичницы с чрезвычайными приправами, венцом которых должен быть шаур или даже пол-абазник. Блюдо съедается бакалавром совокупно с питомцами, а шаур, кольми же паче пол-абазник, освобождается от всякого деления и целиком ввергается в кису — увы! — тощую кису делателя грамотности. Обряд подобных жертвоприношений должен быть очень древний. Он известен не только на востоке, но и на западе. Он известен даже и в нашем казачестве.

Александрополь, 24 апреля.

Ездили с начальником кавалерии на мельницу Ванеца (на Арпачае, в пяти верстах ниже Александрополя). Там перемалывается казенная пшеница и стоит рота в прикрытии. Мы осматривали ложементы, которыми рота огородилась. Это сооружение не представляет ничего особенного. Но нельзя не подивиться искусному, хоть и турецкому, отводу воды из Арпачая к мельнице, стоящей далеко от берега. Арпачайская вода идет к мельничному бассейну в гору, и самый бассейн значительно выше уровня реки, из которой набирает воду. Быстрина речного течения дает первый толчек водоотводу, и он пошел себе карабкаться вверх. Что-то в роде открытого сифона. По милости водоотвода, мельница стоит на суше и не боится возвышений воды в реке. Если б умели это делать на [488] Тереке, не было бы там мельничек на курьих ножках, которым кувыркаются часто от толчка, сделанного в шутку дарьяльским забиякой. На мельнице Ванеца больше десяти поставов. К каждому поставу проведен из бассейна жолоб, сверху вниз, почти стоймя. Воды идет в работу мало, но работает она сильно. Эта мельница войдет в историю: при ней раздался первый выстрел нынешней войны.

Сильный ветер поднимал облака пыли по безжизненным еще полям. Вечером, у начальника кавалерии играла музыка недавно к нам прибывшего Тульского егерского полка. Чай пили на открытом воздухе. Но это наслаждение не удалось: вечерь был холодный и неприятный. В этом гористом краю весна не приходит рано. Если Алагез имеет 13,450 футов командования над уровнем моря, то мы здесь, у подошвы его, должны находиться на половине этого возвышения.

25 апреля.

Была тревога. Дали знать из Баяндура, что Турки показались на Арпачае. Коней, живо! И понеслись мы с начальником кавалерии к Баяндуру. Сотня линейцев летала впереди. Что за музыка, что за сладость побежка на тревогу! Одной казацкой душе дано чувствовать эту высокую поэзию.

Еслиб от меня потребовали указать тип доброго казака, я указал бы на начальника кавалерии. Он казак в своем черкесском седле и в своей храброй душе....

Турки только выткнули нос из-за баш-шурагельской высоты, и поспешно скрылись. Успокоительное известие и холодный дождь с градом остановили нас на исторической мельнице Ванеца. Хотели там пересидеть непогоду; но она переспорила. Вечером, холодные и голодные, возвратились мы в Александрополь. Проливной дождь, с порывистым ветром и мелким, как толченое стекло, градом, резал нам лицо и даже лошадей заставлял мотать головой и сворачивать с дороги.

28 апреля.

Вчера встречали с начальником кавалерии прибывшие с зимних квартир три дивизиона Нижегородского драгунского полка. Люди, по прежнему, лихие, да лошади худы. Сегодня ездили на Арпачай принять место для кавалерийского лагеря. Заезжали в крепости, к нашему прекрасному оператору Л***. Он [489] показывал нам новые хирургические инструменты и очень их хвалил. «Ради таких инструментов, прибавил он: — можете, господа, позволить сделать вам операцию для одною удовольствия. Классические инструменты!» У него все классическое, и настойка классическая. «Вот, господа, настойка классическая. Попробуйте.» Мы попробовали классической настойки и обещались доставить ему классическое удовольствие попробовать его классические ножи.

Зелень пробивается наконец из этой мерзлой земли.

29 апреля.

Рече приказ: да будет лагерь, и бысть лагерь. Мы ездили в этот создающийся, но уже шумный и живописный лагерь. Скорее всех и прочнее всех устроился чудовищный шатер духана. Кто не рад прислужить общеполезному делу?

Арпачай пошел в гору, уже лезет вонь из своего каменного корыта. Его холмистые берега зеленеют, как турецкие курганообразные палатки. Снег на высотах исчезает с быстротою... с быстротою чего бы? — турецкой храбрости на высотах баш-кадык-ларских. Буду все сравнения брать у Турок: им будет икаться, и они никак не отгадают, кто это их сгадывает так часто. Вечером, после ужина, г-н*** мешал нам петь, по обыкновению, русские песни и все вредил пищеварению чтением своего сочинения о приходе русских войск в Александрополь. Аллах керым! восклицал он часто в своем произведении. Аллах керым (милосердый Боже!)! восклицали и мы.

30 апреля.

В состав нашего корпуса прибыл Конно-мусульманский № 1 полк. Полк этот составлен, на время войны, из жителей закавказских мусульманских провинций. В нем 13 офицеров, 45 векилей (унтер-офицеров), 500 всадников и 85 вьючников. Вьючных лошадей, с коврами, кофейниками, чубуками, хлебопекарными сковородами, подушками и известными узкогорлыми медными кувшинами, множество. Восточная роскошь не может быть иначе. Полк подошел к городу врассыпную. Его построили вдоль дороги в одну шеренгу. Вышла рать, что глазом не обнять! Это народ, по-видимому, годный для войны. Но какое смешение возрастов! Безусый мальчик «ест грязь» на седой бороде старика. Четыре сотни [490] в полку татарские и одна армянская. Люди одеты однообразно: чохи грузинская, шапки персидские. Сапоги на высоких каблуках, с подковами и с весьма острыми, загнутыми вверх, носками. От носка идет еще хвостик, закорюченный к верху, как у поросенка. Голенище разрезано и стянуто шнурком туго вокруг ноги, как корсет. Это славно, это дает упругость ноге для проворных прыжков с коня и на коня. С этим пособием не так скоро расшатаются ноги от езды на коротких стременах, в которой вся тяжесть тела напирает на колени. Вот почему у этих восточных наездников, как и у наших Черкесов, требуется непременно, чтобы нога, от колена и до ступни, была туго стянута. Разумно, нечего и говорить. Отчего же не завелось этого у казаков? — Оттого, полагаю, что казаки не жили в горах, а езда по горами и по равнинам — две разные вещи: в последнем случае центр тяжести на одном месте, а в первом он непрерывно перемещается и каждый раз требует новой точки упора, стало быть и на труды ноге больше. Но пойдем к вооружению. Длинная, очень длинная винтовка, какая для всадника и не годилась бы, короткая, почти прямая сабля и пара кое-каких пистолетов, часто с кожаной гайкой на дуле — вот вооружение наших милиционеров. Аллах-экбер (слава Богу), что пик нет. Лошади славные, жеребцы карабахских заводов, все светло-гнедой или рыжей масти, живые и наскаканные. Казачий полк не может представить такой совокупности хороших лошадей. Но на нашей стороне то преимущество, что у нас кони, а не жеребцы. Жеребец, конечно, заткнет за пояс коня в первой побежке; но пусть-ка он вытянет столько, как наш добрый маштак с мужицкой физиономией и походкой. Князь Бебутов справедливо говорит, что Турок на своем благородном жеребце полетит с места вихрем, а казак за ним трюх-трюх, да наконец-таки догонит и заколет его. Езда у мусульман на уздечках. Но что за уздечки! Кажется, еще жесточе турецких мундштуков. Кольца при удилах огромные, витые, а на соединении двух половинок удила большой клапан, который заставляет лошадь драть сильно голову и нести ее дурно. Если бы эти жеребцы так мало поднимали ноги от земли, как наши кони, то, мне кажется, они то и дело кувыркались бы на скаку. Впрочем, с нашей уздечкой, им не было бы никакого удержу. Стремена у мусульман длиннее [491] наших, так будут, как у Донцов; а плеть, так просто срам: не плеть, а школьная трехвостка. Плетник, однакожь, железный, в тех видах, конечно, чтоб мог служить шомполом для пистолета. Для этих турецких кадушек, называемых пистолетами, может служить.

На одном из офицеров, сыне Гассан-Бека, первого коннозаводчика в Карабахе, была такая высокая шапка, что чертила бы по облакам, если б не была заломлена назад и не имела чрез это падающего положения египетским, пирамид. В Карабахе, как и в Персии, шапка служит мерилом достоинств того, на ком она торчит: чем выше шапка, тем, значит, особа выше родом, саном, богатством и, конечно, умом, потому что шапка есть крыша его жилища. Иначе, зачем бы нам изображали волхвов и магов в высочайших колпаках?

Князь Бебутов выехал встретить мусульман. Но его приказание, выслан был хор драгунских трубачей, по милости которых Мусульманский полк и вступил в город с трубным звуком. Толпы зрителей стояли на крышах и особенно восхищались пятой сотней, им единокровной.

1 мая.

Встречали Конно-мусульманский № 2 полк, состоящей из 1 штаб-офицера, 5 султанов (сотенных командиров), 5 наибов (помощников), 42 векилей и 500 всадников. Это повторение вчерашнего № 1; только в нынешнем больше пестроты и меньше исправности. У большей половины всадников нет сабель. Припоминаю, что мне раз сказал учитель, когда я пришел в школу без какой-то латинской книги: друг мой, ученику идти в класс без книги — все равно, что воину идти на войну без оружия.... Так сабли не мешало бы иметь. А может быть у этих чингис-хановых праправнуков свое на уме: дай нам Боже воевать, — сабли с пахвей не вынать! Было бы очень желательно ошибиться в заключении по первому впечатлению, которое бывает самым истинным и самым ложным. Этот бессабельный № 2, последовав примеру своего предшественника, также выравнялся по дороге. Вот простой и превосходный способ равняться. А то еще с веревкой там хлопотать, как рассказывают господа, прибывшие к нам издалека. В нашем способе только и есть та маленькая [492] невыгода, что малакан (Малакане, русские люди, поселенные за Кавказом, преимущественно занимаются извозом), едущий в своей огромной телеге, проворчит иной раз: а черт бы вас побрал, с нашим равнением — мешаете доброму человеку спокойно проехать!... И к № 2 выехал также баш-кадык-ларский победитель. «Хош и гялды (добро пожаловать)!» говорится Татарам начальником. «Саугол (на здоровье)! кричат они, наклоняясь всем туловищем к передней луке, а лицо выворачивая так, чтоб оно с концом бороды и верхушкой шапки находилось совершенно в отвесном положении. Узрев боевое построение и странные поклоны Мусульманского № 2 полка, лучезарное светило дня померкло, и громоносная туча повисла над плоскокровельным Александрополем. Чтоб не дать Татарам измокнуть, их провели чрез город рысью. Князь Бебутов и генерал Багговут проводили их за Красную Башню, где для них назначен стан. Около Красной Башни толпился народ, и татарская музыка приветствовала новых ратников с таким усердием, что блеяние козла, ущемленного за хвост, было бы бархат в сравнении с ее звуками.

Оба мусульманские полка имеют знамена, заслуженные в прошлую, паскевичевскую войну. Дай Бог им сделать еще прибавку к старой заслуге.

Воскресенье 2 мая.

В этом армяно-татарском городке только и есть православного, что греческая церковь, и та такая маленькая, что ее совсем незаметно между лавками и караван-сараями. Только образ святого Георгия, выставленный у двери, свидетельствует, что это дверь дома молитвы. Греческий священник, кир Иаков, служит здесь по-гречески и отчасти по-турецки. Так как отурчившаяся его паства не понимает ни слона по-гречески, то он читает евангелие сперва по-гречески, а потом по-турецки. Сегодня он порадовал нас чтением евангелии на нашем церковном языке, за изучение которого принялся он с нашим сюда приходом. За это ему русское душевное спасибо. Жаль только, что могучий славянами язык не дается отцу Иакову, изнежившему свой орган слова греческими придыханиями и пришепетываньями. Отец Иаков ясно произносил одни только мягкие слоги, а твердых никак не может [493] разжевать и глотает, вместо того, чтоб издать их в звуках. Но что делает его дьячек, на лице которого, вместо носа, вздымается гора Фавор! На каком языке он читает: ни Грек, ни Русский, ни Турок, никто не разгадает. Слушая его журчанье, или чтение, доходишь наконец, откуда взяло начало наше летучее дьячковское чтение, в котором «Отче наш» мгновенно сливается с «от лукавого».

Пред обедом представлялись начальнику кавалерии офицеры Мусульманского № 1 полка. Некоторые из них отличались богатством наряда. К счастию, сын Гассан-Бека не надел сегодня своей египетской пирамиды: иначе разорил бы потолок. При офицерах находились мулла, тер-тер (армянский священник) и лекарь — татарский костоправ. Это — штабные лица полка.

Прибывало с зимних квартир три дивизиона Нижегородцев сделали парадный переход чрез город в лагерь. Принарядившись женихами, драгуны построились при впадении в город тифлисской дороги. Там их приветствовали сперва генерал Багговут, а после князь Бебутов. Покрытые славою баш-кадык-ларского дня, Нижегородцы, гордость и радость нашей кавалерии, прошли чрез город с музыкою и песнями. Дома с потолками, усеянными народом в ярко-цветных праздничных нарядах, были похожи на горшки с цветами. Но обыкновенно, нашла туча и дождь счел полезным полить эти горшки с живыми цветами.

После обеда, князь Бебутов осматривал турецкий берег Арпачая. Его сопровождал начальник кавалерии, с тремя сотнями линейцев. Взглянув на небольшие укрепления, возведенные авангардом у спуска к мосту, князь повернул налево и проехал до другого моста, наведенного у исторической мельницы Ванеца. Здесь мы переехали на свою сторону и направились назад к Александрополю. Хлынул дождь с толченым льдом. На зло ему, казаки запели песню о Дорошенко, которому вечная рифма — хорошенько. Мокрые, как после кораблекрушения, мы возвратились домой в сумерки. Это были мрачные, тоску нагоняющие сумерки. Блажен, кто, вынув мокрый чобот из стремени, нашел себе сухой угол и кому добрый товарищ походов, треногий самовар, затянул свою русскую бесконечную песню — про родной далекий край, про бывалую вечерницу да про давнишнюю измену любви девичей... Мало [494] ли про что не поет он, этот вещий баян, запевало в хоре воспоминаний. Только его послушать...

3 мая.

Пришла горская милиция. Это — Кабардинцы, Карачаевцы и Осетины. Их всех до 300 человек, в том числе 15 офицеров, 18 юнкеров и 17 вьючников. Здесь уже вьюков меньше, потому что это народ с северного, а не с южного склона Кавказкого хребта. Славная дружина. Большинство — кабардинские дворяне, благородная адигская кровь. Благородство одежды и вооружения, достоинство и легкость посадки, гибкость движений и самые лица с цельтическими чертами — все уже не то, что в мусульманских полках. Все здесь как-то светлее.

Встречи и шествия войск по Бебутовской улице сделались таким обыкновенным явлением, как будто Александрополь именинник и гости съезжаются к нему на бал. Содержатель гостиницы, Гросс, поместивший свой портрет на воротах вместо вывески, встречает гостей с распростертыми денно и нощно объятиями, и ни один гость не пройдет мимо его незатворяющихся объятий. Гросса не убьют и не ранят, и если только сам он не захочет скончаться скоропостижно, то, к концу войны, он сделается еще больше гросс.

Сегодняшняя встреча Кавказцев замечательна тем, что дождь и г. *** в ней не участвовали. Какая особенная милость для наших земляков!

4 мая.

Наконец и наши три линейные сотни, зимовавшие в Александрополе, вышли на зеленую травку. Распустив свои цветные значки с крестом и гаркнув молодецкую песню, они стройно выступили из города, прошли мимо пехотного лагеря и водрузили свои коновязи в соседстве с Нижегородцами. Между тем, в душных стенах города, исполненных походных страстей, случилось замечательное происшествие, касающееся командира трех линейных сотне, Д. Н. С. Один из друзей штабных начал его просит, чтоб он принял в свою часть князя ***дзе.

— Не хочу я вашего ***дзе, говорит командир.

— Да почему же?

— Да потому, что не нужен. [495]

— Да он князь.

— Ну, тем больше не нужен.

Наконец просьба и отказ достигли высшей точки развития. Командиру приходить неустойка, и он делает своему штабному другу отчаянное предложение:

— И, говорит: — готов поставить вам бутылку шампанского, только отступитесь от вашей просьбы.

Ходатай впал в раздумье.

— Ну, что ж, согласны ли?

— Согласен, произнес он, и отступился от своей просьбы прежде, чем петел трижды возгласил.

Бутылка явилась. Но одна бутылка, как и одна беда, не приходить. Притом же, и свидетели не могли сидеть сложа руки. Досталось же и господину покровителю за то, что он пред таким оружием отступается от своих протекций.

— В каждой капле этой предательской влаги, сказал один из свидетелей: — я вижу слезу бедного вашего протеже, оплакивающего непрочность всех возможных протекай. «Не надейтесь на силы человеческие, в них же нет спасения».

— Однакожь, возразил непрочный покровитель, отирая усы: — это несколько не мешает быть вину отличным.

Свидетели были того же мнения.

5 мая.

Арпачай вздулся и бежит через край, как дежа, от которой хлебопек, по случаю ротного праздника, куда-то отлучился. Фи, солдатское сравнение! Нет, вот будет сравнение, так сравнение, настоящее гомеровское: как ярый стенной конь, оправившись на весеннем лугу от зимней худобы, поднимается на дыбы и сбрасывает седло, наложенное на него смелым всадником, так наш бегун Арпачай, упитанный горными снегами тряхнул своим широким хребтом и сбросил мост, которым оседлал его кадык-ларский наездник, сбираясь вновь во чисто поле выехать. Мост был поставлен на козлах. Напором воды его опрокинуло, и он поплыл в Персию. Казаки посланы за ним в погоню. Вместе с тем серый день угас и наступила чернейшая ночь. Наш авангард, расположенный на турецкой стороне, лишился сообщения с лагерем. Это обстоятельство вызвало начальника кавалерии из города в лагерь. Темнота была такая, что головы коня не видать. Южные ночи — кто не воспевал их темноты, [496] особенно, когда дело шло о сравнении черных очей! Ощупью добрались мы до лагеря и вторгнулись в палатку командира трех сотен. К палатке был привязан петух, последний представитель оседлой жизни зимних квартир. Только мы закрыли глаза, как ему привиделся приятный сон из прежнего его гаремного житья, и он начал горланить на весь казацкий и драгунский лагерь. Скоро пришел к нему на подмогу и трубач. Наконец послышались приказания нашего хозяина:

— Тараска, наставь самовар; Филип, подай колотушку.

И он принялся нагонять колотушкой пули в пистолеты. Нечего делать, надобно вылазить из скорлупы, называемой буркой. Этот стук колотушки так вот и стучал напоминанием, что покою и неге зимних квартир приходит конец.

6 мая.

С первым лучем утра пришло успокоительное известие, что казаки поймали мост в трех верстах ниже лагеря. Туда пошли саперы для уборки своего добра. Авангард перетянут назад на нашу сторону посредством плотов, наскоро сколоченных из бревен.

День св. Николая, 9 мая.

Лагерь широко раскинулся по Арпачаю между зеленеющими холмами, отпрысками Алагеза (Пестрой горы, а по толкованию других — Божьего глаза). Белизна солдатских жилишь и зелень весенней природы чрезвычайно приятно рисуются глазу. Кавказцы и их братья, прибывшие из России, сегодня сошлись в первый раз на общую лагерную молитву. На отдельном возвышении, господствующем над лагерем и городом, был приготовлен молитвенный налой. Вокруг него стали с знаменами гренадеры, егеря, стрелки, саперы, артиллеристы, драгуны, казаки и даже милиционеры христианских сотен мусульманских полков. Оружие ярко сияло в лучах утреннего солнца. Знамена тихо веяли в турецкую сторону. Глубоко внизу изгибался Арпачай. Дивно хорош он в своем весеннем разливе. Здесь, у нас под ногами, он светел как полдень, а там, далеко в ущельи, сереет как рассвет. Арпачай наша межа. На том берегу Туречина. Но что за невидаль Туречина!

«Мы в Туречине бывали.
Много горя принимали!» [497]

За то и много сланы добывали. Эту дорогу к воротам Анатолии — Карсу, называют дорогой Фельдмаршалов: Гудович и Паскевич нашли на ней Фельдмаршальские жезлы. Теперь наш черед идти по этой славной дороге. Будем проходить мимо русских могил и поднимем крест, поваленный басурманом. Казань снимет шапку и низко поклонится родным могилам в чужой земле. Там мы будем говорить русской речью, запоем русскую песню. То же ура, с которым пали богатыри в молодецком бою, загремит над их костями и дрожь пробежит по старым костям. Поднимитесь, братья-соотчичи, на радостное свидание....

Смирно. Играют поход. Прибыл князь Бебутов и приветствовал войска, как он всегда приветствует. В нем есть то, что русский солдат так любить и так чудно угадывает — искренность. Барабан пробил на молитву. Знамена и офицеры приступили к палою. Прочитан манифест о войне с Англией и Францией, и величественное «с нами Бог» потрясло воздух, понеслось к безоблачному голубому небу. Молитва под небесным сводом, в живом храме Божьего мира и его красот, с челом, освещенным лучами солнца — сколько в ней торжественной силы и наития, волнующего душу! Это она, солдатская молитва, которая до Бога доходить и за Богом не пропадает.... Солдатские деньги сыпались на налой. Гроши за грошами звенели на медном блюде, пока оно не наполнилось и уже не перестало издавать звуков. Какой же банкир назначит истинную цену этой куче меди, вытряхнутой из солдатской калиты и казацкого гаманца! Кто так любит молитву, с тем стоит только быть искренним и истинным, и его никакая сила не побьет. Суворова никто не побил.

После многолетия и окропления войск святою водою, князь Бебутов собрал около себя офицеров и произнес задушевное, теплое слово. Громкое, искреннее ура раздалось в кругу офицеров, и то же ура, приветствовавшее речь достойного начальника, повторилось в рядах, и далеко, далеко за Арпачаем оно замерло.

Затем все войска, бывшие в параде, прошли мимо корпусного командира церемониальным маршем. Кавказская пехота, брадатая, краснощекая, обутая в длинные сапоги — шла; новоприбывшая, худощавая, подтянутая, чисто выбеленная — маршировала. Правые руки качались с такой удивительной [498] точностью, что красные клапаны на темных обшлагах всегда делали одну Линию. Смотря на Кавказцев, думалось: ну, все пропало; все сломают, камни переворочают! И сердце билось весело. Наши линейцы, в своей длинной одежде и кошачей обуви, туда же шли за гренадерами, охорашиваясь и думая, что они маршируют. Что на народ! Куда ни поверните, на все готовы, ко всему себя тотчас приладят. Настоящий конь, который возить воду и воеводу!

10 мая.

Ни одного дня не проходит без дождя. Не поутру, так вечером, не вечером, так ночью. Плоские крыши, как ни толсты и сколько ни вынесено на них золы, протекают. Бедный мой календарж господарский, и ты пострадал наконец от течи, преследующей кровать из одного угла в другой. По делом — не ври. Припоминаю стихи одного моего коллеги, сочиненные им на свою волчью шубу съеденную молью:

Но времени рука
Не пощадила бирюка.

Подражая этой краткой элегии, я могу заставить свою лиру прозвучать:

Проливных дождей моря
Не щадят календаря.

Беглый мост, возвращен на свой пост (пошли стихи!); авангард переброшен опять на турецкую сторону.

11 мая.

Дали знать, что Турки показались у Баяндура. Пришли, верно, мост ловить, да только опоздали: тяжелы на подъем. Мы прискакали с сотнею линейцев к баяндурским высотам. Турок и след простыл: только выглянули и скрылись. В ожидании, не выглянуть ли еще, мы пролежали часа два на пикете, завтракали лаваши, имеющие вид и вкус газетной бумаги — кому приходилось отведывать ее от кашля — и вспоминали про баяндурский бой. Здесь, у Баяндура, Турки сделали первое вторжение в наши пределы, здесь дали, или, точнее, приняли и первый бой. Странные люди — дерутся оборонительно, когда даже действуют наступательно. Пришли, распустили иррегулярную орду на грабеж, а с регулярным войском начали окапываться и ждать, пока мы придем спросить их: [499] кейфин-насыл — каково ваше здоровье? Мы начали собираться на скорую руку — кто откуда; Нижегородцы на рысях из Чечни, в чем кто был. Собрались кое-как и явились приветствовать застенчивых гостей, которые, отворив дверь, все стояли на пороге и только напрасно холодили избу: ведь был уж ноябрь на дворе. Баяндурское сражение имело значение слов: войдите же или затворите дверь. Турки исполнили последнее. Они бились за окопами, не решаясь входить; мы были слишком слабы, чтобы лезть на окопы, чтобы дать им кулака в затылок. С обеда до ночи горел порох. Победа была ничья, хотя и много пролилось крови. С наступлением сумерек, мы отошли назад к Александрополю, а османы отправились в свою сторону, как будто за тем только и приходили, чтоб пострелять, пострелять и назад войдти. В тот вечерь Александрополь приготовил обильный ужин — для нас, говорили граждане; но зачем же он был в турецком вкусе? Мы любим кисло, а не сладко....

12 мая.

Пришел Тверской драгунский полк. Кони вороные, люди славные, музыка превосходная, офицеры смотрят полководцами. Чудесно, весело!... Сделать поход от Белгорода до Александрополя, среди зимы, с перевалом чрез Кавказский хребет, и так сохраниться, быть так свежими, не помятыми — это не пустое дело, это подвиг. Хвала и честь графу А. Е. Нироду, командиру бригады, красавцу и любимцу офицеров и солдат. Одни только, говорит, фуражки потерлись у них от какой-то особенной укладки под передним вьюком. Ну, пропадай борода, останься голова, как говорит Мигирдич.

14 мая.

Отбоя нет от молодых Армян, желающих служить в охотниках при нашей кавалерии. Не одна жирная гарь духана приятно щекочет им ноздри: любят они также и благородный запах пороха. Но больше всего любят, кажется, серебряные медали и темляки. «Темлак давай, дэнга не нада: своя даволна». Нам они нужны как толмачи и проводники. Тем объявлено, что будут приняты только те, у кого будут исправное вооружение и надежный конь. И вот увешается молодец заржавленными доспехами, выброшенными из какого-нибудь турецкого арсенала, накинет на шею цветной шелковый [500] платок — непременно цветной платок: это тоже у здешних татарских наездников, что был шарф у средневековых рыцарей — прикроет пестрым чапраком старую куртинскую клячу и говорит самодовольно: «матри, харош?...» Сегодня явился Хозар Керкер-оглы, уже участвовавши, по его словам, в четырех сражениях. Этот арпачайский витязь был увешан оружием за полдюжину баши-бузуков.

— Убил ли ты в четырех сражениях хоть одного башибузука? спросили его.

— Много бил.

— И саблей рубил?

— Много рубил.

— А покажи саблю.

Хозар гордо наложил, руку на саблю и рванул ее кверху. Ножны поднялись вместе с саблей и левой рукой. Хозар рванул сильнее; но ножны не отстают от сабли и будто приросли к ней. Тогда он перегнулся на левый бок, нажал ножны на колено и начал тянуть саблю из всей силы. Кровь приливала ему в лицо, возвышенный нос оседал; но сабля не вышла. Стыдливая Турчанка не захотела показаться из своего гарема, и рыцарь, участвовавший в четырех сражениях, ушел со стыдом.

— Ты ее больно вызубрил в четырех сражениях, сказал ему Гребенец в воротах: — вот она и зацапилась; подика поточи.

Но Хозар, может быть, этого не сделает, и баши-бузуцкие головы, которым следовало ему срубить, подержатся покамест на плечах. Это — обращик здешних охотников. Бывают, однакожь, и исключения. Армянин всосал с молоком матери робость и уничижение пред османлы; но ненависть тоже сильное чувство: она может высоко поднять уничиженное чело. Пример тому баяндурский священник. При вторжении Турок, старик сел на коня, взял пику и ратовал героем. Само собою разумеется, что паства не отставала от пастыря, доброго пастыря, не бежавшего при виде волка.

Пришел Новороссийский драгунский полк, бригадный брат Тверского. Те же вороные кони, те же бравые люди. Командир старик, но усы у него черные и в седле сидит он гвоздем. При переходе полка чрез Кавказский хребет, снежный обвал упал на хвост одного эскадрона. Несколько [501] солдат и лошадей погибло. Один офицер, погребенный под снегом, чувствовал, по слабости давления сверху, что снежная насыпь над ним не должна быть велика: он просунул сквозь снег саблю, конец которой, действительно, вышел на поверхность и был замечен Осетинами. Офицер был спасен.

15 мая.

Вчера был у нас обед положительный; никакой метафизики, все a posteriori: ботвинье, кулебяка, поросенок с сметаной, на зло Туркам. Сегодня был обед... отрицательный? нет, официальный. По русскому вообще и кавказскому в частности обычаю, Нижегородцы угощали хлебом-солью своих братьев-драгун, прибывших из России. Офицерская трапеза была приготовлена под огромными госпитальными палатками, покуда еще свободными. В звание столов возведены были доски, выпрошенный у инженерного ведомства. Столами для вахмистров и унтеров служила зеленая мурава, а скатертями — попонки. Лагерный обед, в материальном смысле, не представлял события, достойного истории; но он был событием отрадным и не будничным в других отношениях. Радушие с обеих сторон было истинно русское и братское: хозяева и гости были на распашку. Музыка, песенники и даже грузинская зурна тешили общество до упаду. Малышка, нижегородский полишинель, с гремучими ложками, убранными красными и зелеными лоскутами солдатского сукна, рассыпался мелким бесом, ходил на голове. Шампанское если не лилось рекой, как это водится в необузданных описания, так брызгало дождем. Наши удалые командиры были подняты на ура, выходит на воздух. Те из них, которые держали в руках стаканы не допитые, уже лишены были возможности загладить свое упущение, и шампанское брызгало дождем.

Военный обычай поднимать на ура любимых начальников должен происходить от древнего обычая римских легионов поднимать на щит вождей, достойных повелевать миру. Но пускай он ведет свой род хоть из Золотой Орды: он славный обычай и выдуман для Русских. Кого поднимет на щит любящая военная семья, того и победа вознесет на своем лучезарном щите. Под конец пира, наша добрая семья оживилась до такой искренности, что все пошло в лезгинку: [502] сперва субалтерны, потом эскадронные командиры, потом люди и постарше тряхнули старинку.

Но после дождя шампанского пошел простой турецкий дождь и, вместе с наступившею ночью, положил конец гулянью. Пей, девушка, винцо, да помни дельцо, сказал он; а может быть это так только послышалось.

18 мая.

От постоянных дождей, земляные крыши буйволятников раскисают и обваливаются. Не обходится и без несчастных случаев. Получено донесение, что в деревне Башках обрушившуюся крышею задавило в смерть допекаю казака, спавшего в буйволятнике. Каково было пробуждение бедняка, если только оно было для него!

Много людей заболевает тифом, особенно в пехоте, прибывшей из России. Говорят, измучилась она бедная на переходе чрез Кавказский хребет. Люди должны были перетаскивать на руках обозы. Странная, однакожь, вещь: казаки наши несут труды, строго соблюдают посты, а не болеют. Правда, что они не переходили зимой чрез горы, но за то зимовали в буйволятниках. Перенести зиму в этих подземельях без света и воздуха стоит, кажется, перехода чрез наши Альпы. В буйволятнике человек живет вместе с буйволами и другими домашними животными. Испариной животных нагревается воздух жилища, и человек доволен: ему тепло. Но этот теплый воздух так сгущен и окислен, что казачьи лошади облезли и на некоторых напала паршь. Эта тина атмосферы положила печать на самые лица жителей: в климате, где нет вовсе лихорадок, люди имеют лихорадочный вид. Женщины, обреченные безвыходно сидеть в этих закрытых ямах и работать при недостаточном свете, имеют глаза красные и расслабленные. Какой страх удерживает человека в этих кротовых норах? Положим, страх пожаров; положим, страх землетрясений. Но какой рассчет заставляет его дышать одной атмосферной гущей с буйволом? Ужели тот, чтоб буйвол служил ему печкой, не требующей топлива? Это было б хуже, чем с одного вола снимать две кожи...

19 мая.

Начальник кавалерии производил ученье всем трем драгунским полкам, с шестью сотнями линейных казаков и [503] донскою № 7 батареей. Маневры происходили на равнине у Красной Башни. День был жаркий. Несмотря на то, весь город выходил полюбоваться, и было на что: мгновенное превращение полка кавалерии в баталион пехоты, барабан, ружье на руку, беглый шаг, ура — это был настоящий метаморфоз. У Турок не найдется ничего подобного. Можно воображать, как завтра будут толковать об этом в Карсе. Армянские деревни между Александрополем и Карсом настоящий телеграф. Уверяют, что все, что у нас открыто делается, доходит в Карс чрез три часа. Значит, около тридцати верст в час. То же почти и обратно. Мигирдич говорит, что богатые Армяне сочувствуют Туркам, а бедные — нам. Стало быть, на нашей стороне огромное большинство.

— А что Карапапахи, Мигирдич?

— И туды, и сюды.

— А что Курды.

— Ни туды, ни сюды.

Общие толки те, что турецкие низамы (солдаты) болеют; что они не получают жалованья, которое заедают паши; что паши грызутся между собою и спешат насладиться жизнью посредством рома и ликеров, которые подносят им, вместе с чубуком. Один только Маджар-паша (бывший Гюйон) хлопочет будто бы о общем деле.

20 мая.

Русские драгуны угощали обедом кавказских и как нельзя больше придержались правила, что долг платежом красен. Обед и последующие увеселения были в больших размерах и еще оживленнее, чем у Нижегородцев. Песням заунывным, которые обыкновенно предшествуют веселым, подыгрывал рожок. У Нижегородцев нет рожка, и жаль, что нет. «Ах, подкошомши, то-то подвалемши, стала травка в поле сохнуть!» — эта песня, исполненная Тверцами с рожком, просто выматывала душу и уносила ее, я уж не знаю куда. У Нижегородцев нет таких песен: у них поэзия войны ослабила поэзию избы. У них сложились уже свои особенные песни, где Шамиль, Салты, Ахты, Кутиши стали на место раздолья широкого, тоски кручины молодецкой, шума зеленой дубровушки, слез горючих девицы. В песнях веселых у них больше грома и молнии; но и здесь, у Тверцов и Новороссийцев, выходили такие молодцы, с ложками, пред которыми [504] сам Малышка повесил нос. «Един Малышка!» мог он восклицать до нынешнего дня, но теперь уже должен смириться и признать множество. Куда же Туркам косолапым тягаться с таким народом!

В веселых песнях русских драгун больше национальной чистоты, а в песни Нижегородцев набилась уже разная примесь. Есть у них, например, обруселые песни малоросские: «а и где ж ты была моя, не чужая», или: «била жонка мужика, да за чуби взявши». Самый их щелкун Малышка произносил: пушкы — бралы. Даже чисто русские веселые песни получили у них, от влияния кавказского климата, особенную физиономию. Так, веселая песня: «Из-за Волги кума в решете приплыла, веретенами гребла», получила такую особенную физиономию, что только ей и житья в походе да в лагере; а в деревню и в город ее не пустят.

23 мая.

Пехота 18 дивизии, прибывшей из России, угощала кавказскую пехоту. Здесь уже был пир на весь мир. Пехота же и берет многолюдством, да она и ура кричит лучше. Кричали ура так, что османлы в Карсе затыкали уши. Стреляли из пушек, стреляли и из бутылок. Из этого последнего оружия выстреляна, как говорят, не одна тысяча рублей. Когда пехота расходится, все пожалуйте: и драгуны, и артиллеристы, и казаки. В песнях ревели басом барабаны, такие толстые, как бочка, вольные, стало быть, не казенные. Те были само собой, да только против вольных они как подголоски против старого дьячка.

«Ах, и полна нам, солдатушки, горе горевать»

Тульцы пели так, что только махнешь рукой, да ничего и не скажешь, — разве попросишь, чтоб еще спели. В самый разгар пированья, пирующие увидели руку, — не ту, которая писала на пиру Валтасара: здесь писать было не на чем и не о чем, — а просто руку, простертую для сбора приношений в пользу убогой греческой церкви в Александрополе. Кир Иаков явился в русском лагере, как Петр пустынник посреди крестоносцев. Кто-то предложил было открыть подписку.

— Нет, говорит А. Ф. Багговут: — этот способ не совсем хорош для христианских пожертвований. Многие [505] развяжут кошелек из тщеславия или из одного приличия. Такие побуждения делают приношение неискренним; а у нас пускай оно будет искреннее; сделаем даяние так, чтоб левая рука не знала, что дала правая.

Предложение храброго генерала было принято. Он снял с своей, украшенной раною, головы фуражку, опустил в нее собственное приношение и обошел общество, предлагая каждому вложить туда же, без показа, кто что хочет. Когда мрежа была притонена, в ней оказалось до полутораста рыб, называемых рублями. Отец Иаков мог видеть, что русский солдат помнит Бога и в те минуты, когда — «Руси есть веселие пити».

24 мая.

Объезжали с начальником кавалерии пикеты, выставленные за Арпачаем. Правый берег почти всякой реки, как и правая рука у человека, господствует над левым. Так и здесь, на Арпачае (ячменной реке): турецкий берег берет власть над нашим, левым. Тихнисская высота, с чернеющим на ней древним замком, царит над всей окрестностью. Где б вы ни находились, этот черный замок все будет первый попадаться вам на глаза — настояний bete noire. Когда вы делаете последнюю станцию от Тифлиса к Александрополю, он лежит черным пятном на небосклоне, прямо против вашего глаза. Вы думаете, думаете, что б это было такое, и остаетесь в недоумении, пока не доедете до Гросса... Дивные виды открываются с правого берега Арпачая на русскую сторону. Вот Александрополь, вот наш лагерь: город из грязи и город из парусины, стадо грачей и стадо лебедей. Вот, прямо, Алагез, потухший волкан, когда-то молодой, страстный, дышавший огнем, теперь старый, холодный, покрытый сединами вечного снега. А вон, правее от него, еще старик, его прадед, совсем седой, как лунь, выставился из-за темного хребта. Это — снеговой купол Арарата, первая рубрика в истории человечества. Не раз случалось проезжать на перекладной чрез русскую деревню. Молодой ямщик подберет возжи и запустит во-всю-ивановскую. Вот, думает, поднимется окошечко и выглянет красотка; но окошечко не поднимается и красотка не выглядывает, только старик-домосед выставился из-за темного забора, с открытой седой головой: это — Арарат отсюда.... [506]

К вечеру прошел чрез Александрополь Донской №4 полк, с двумя сформированными из него конно-ракетными командами. Освободился он наконец от буйволятников и прошел с трубным звуком, походившим, правду сказать, на незрелое пение молодых кочетков весной, на хуторах. Немудрено, потому что и полк молодой: весь почти составлен из малолетков, осенью прибывших с Дона. В шести сотнях едва ли найдется шестьдесят пар порядочных усов. Его поставили около русских драгун. Сделав ему смотр, князь Бебутов объезжал лагерь запросто, останавливался около каждого кружка, расспрашивал о том, о сем и отпускал шуточки, от которых все добродушно смеялось, и он первый. Вечор был тихий, ясный, теплый. У палаток дымились огоньки. Драгунские кони, благовоспитанные, причесанные, и наши, брыкливые, растрепанные, тянулись вереницами с водопоя. Песни еще не начинались. Повсюду было разлито спокойствие, не то печальное, не то торжественное. Солнца уже не было видно; но вершины гор горели багровым светом. День медлил удалиться, как добрый товарищ, который не решается сказать ямщику: пошел, когда, оглянувшись, видит, что мы все еще стоим на том месте, где с ним простились....

25 мая.

С утра, весь корпус поднялся из лагеря и построился на поляне у Красной Башни. Князь Бебутов и князь Барятинский объехали войска. Потом произведены маневры, окончившиеся церемониальным маршем. Драгуны проходили рысью, донцы тоже. Линейцы проскакали во весь дух, с гиком. Грузинская дружина проехала с зурной. Молодцы Картули: у них и вино и музыка в козьем меху.

На днях, говорят, поход. Давай Бог.

ЕСАУЛ.

(Продолжение будет.)

Текст воспроизведен по изданию: Походный дневник (1854-1855 годов) // Военный сборник, № 2. 1860