ПОПКО И. Д.

ДНЕВНИК

ИЗ ДНЕВНИКА ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА И. Д. ПОПКО

1854 год.

Ноябрь.

(См. 6 тетрадь "Р. Архива" сего года)

1. Дом зажиточного Александропольского гражданина, дом, который нельзя подвести ни под какие стили и правила архитектуры, который не может выдержать ни самой слабейшей критики Аристарха зодчества. В самом деле, трудно дать себе отчет, что это за coopyжeниe: оно неопределенно и неуловимо в обычные образы действительности, как сновидение, которого мы не можем вспомнить ясно, наяву. Внутри дома каждый покой имеет свое отдельное основание, свой отдельный уголок. Покой, поднявшейся выше других, отличается опрятностью и убранством. Одна стена занята огромным, неподвижным шкафом или поваленным на бок сундуком. Это простая деревянная работа с некоторыми покушениями на резьбу. Другая стена занята камином, иссеченным из плитняка. Пол устлан коврами. Вдоль остальных двух стен набросаны продолговатые подушки. Потолок из Карского соснового леса, который так свеж, как будто вчера только положен в основание земляной крыши. Здесь Карский лес, т. е. лес Саганлужских гор, считается лучшим во всей Анатолии. В камине запылала сосна, но на круглом низеньком столике явился обед. Около каждого прибора лежал зеленый лук. У Римлян обед начинался яйцами, у Армян начинается он луком и какой-нибудь зеленой травою. Яйца были поданы позже, особым блюдом. Разговор сошел на начало нынешняго месяца, как на годовщину открытия военных действий со стороны Александрополя. Да, настоящие дни, год тому назад, были днями страха и крови для этого края. Здесь мы не были еще тогда готовы к войне. Турки, дерзкою пятою ступили на порог нашего отечества. Их конница рыскала почти под стенами Александропольской [440] крепости и грабила наши селенья. На мельнице Намеса наши противники мололи для себя хлеб. На нашей мельнице и наш же хлеб они мололи. Первыми жертвами войны были казаки. Быв посланы высмотреть неприятеля, они оробели пред огромными полчищами Турецкой конницы и бежали. Курдины рубили их по спинам. Виновником постыдного поступка казаков называют офицера генерального штаба, который был с ними послан и который на суд уже явиться не может. Вскоре после того как позорным бегством вынес свою голову из первой сшибки Русских с Османами, он разбил ее о камень, упав с лошади. Наконец Турки вошли в наши пределы главными своими силами и заняли позицию близ сел. Баяндура. Так как их фланги были открыты, то они прикрыли их редутами. Здесь мы сражались с ними. Бой длился с половины дня до вечера. Это был бой нерешительный и для обеих сторон одинаково пагубный. Мы бились оборонительно.

Не ознакомившись еще с противником, Русский уперся и только делал, что давал сдачи Турки, когда тот на него совался. Наступившие и битву прекратившие сумерки осенили нас на том же самом месте, которое было занято нами в полдень. В сумерки мы отступили к Александрополю. Турки сочли себя победителями; но и они, спустя один день, убрались назад в свои пределы, где в скорости нашло их там Баш-кадык-ларское поражение.

Когда упорный бой гремел при Баяндуре, сердца трусливых жителей Александрополя замирали от страху. Все лавки в городе были заперты, и каждая лачуга готовилась к отчаянной обороне на случай поражения Русских. Тогда наша Татарская милиция бежала с поля сражения и, вскочив в Александрополь, объявила, что Турок несметная сила и что Русские будут истреблены или разобраны по рукам. Такое объявление беглецы заключили словами: спасайся, кто может! и принялись грабить лавки. Но вдруг из толпы объятого ужасом народа раздался голос: «врут они, негодяи и трусы; бейте их, изменников». Народ ободрился и принялся губить Татар оружием. Ввечеру войска наши, возвращавшиеся с поля побоища в город, были встречены городским населением с неописанным восторгом. Ужин, приготовленный в ротных котлах, остался нетронутым: жители разобрали солдат по домам и с сердечным радушием угощали защитников отечества, о грудь которых сокрушились первые удары врагов.

3. Доходят слухи о лихой и в своем роде единственной, службе Черноморских пластунов на берегах Крыма. Думал ли [441] кто-нибудь, что эти бедные и безвестные подвижники службы в туманах Кубанского рубежа, эти суровые питомцы нужды и опасности выступят на позорище великой борьбы великого государства и войдут в состязание с прославленными Венсенскими егерями.

Порабощая Турцию и Грецию и предпринимая нашествие на Россию, Французы и Англичане называют себя апостолами цивилизации, твердят о правах и достоинстве человека, о свободе и равенстве. Скорее назвали бы они себя фарисеями цивилизации, потому что говорят одно, а делают другое. У них, как и в большей части государств западной Европы, кто не природный Француз, не Англичанин, не Австриец, тому нет ходу в службе далее известного чина, какие бы он не имел личные достоинства, хотя бы он с неба звезды хватал. Сколько Поляков, рассеянных по Европе, и никто из них нигде не добился видного места и значения. Отчего восстание Венгрии не пошло далеко? Оттого, что Венгерцы в Австрийской службе не могли идти далее полковничьяго чина; следовательно, при всей храбрости их войска, не могло быть у них генералов, приготовленных для командования большими силами. Наконец, жестокое и безчеловечное управление и обращение Англичан в Ирландии, в колониях, известно всему свету. Между тем в России дорога к безконечной выслуге одинаково открыта, как для природного Русского, так и для всякого усыновленного отечеством нашим иноплеменника. В России преимуществуют порода, дарование, образованность, заслуга, но не та или другая народность, но не древнейшее или позднейшее сопричисление к коренному господствующему народу. Равную мзду приемлют в нашем отечестве пришедшие работать ему и в третий, и в шестой и в девятый час, совершенно согласно с божественным учением Евангельской притчи. У нас все народности равны пред государством, гуманностью и цивилизацией. Соки Русской земли идут не в один ствол, а во все ветви государственного дерева.

4. По окончании обозрения фортификационных работ произвели взрывы нескольких фугасов, одного камнеспета и одного бастиона. Когда последний был взорван, саперы бросились на его развалины и открыли ружейный огонь во внутрь крепости. Их кремневые ружья делали частые осечки и вспышки. Как далеко мы отстали от Англичан и Французов в огнестрельном оружии!.. Приводы к взрывам состояли из медных проволок, протянутых от гальванической батареи. Огонь сообщался взрывам посредством гальванического тока с изумительной скоростью. Едва произнесена команда «пли», [442] как взрыв уже совершился. Это менее чем мгновение ока, а расстояние от зрителей и зажигателей до взрывов было сажень двести, если не больше.

6. Пронесся слух, будто генерал-от-кавалерии барон Остен-Сакен назначается главнокомандующим отдельным Кавказским корпусом, на место князя Воронцова и на радость истинным сынам отечества. По отзыву графа, который знает его коротко, это генерал с неоспоримыми военными дарованиями, друг честной службы и правды, за которую претерпевал он опалу, генерал верующий в Бога и в христианское учение. Он не пройдет мимо церкви, чтоб не остановиться и не помолиться Господу правосудия и долготерпения. Он не терпит ни малейшего отступления от формы и устава, в особенности, если отступление делается в пользу легкомысленного щегольства и так называемого шика.

11. В Карсе ходит по рукам каррикатура следующего содержания. Разложен огонь. Над огнем повешен котел, в котором варится уха. Котел имеет два ушка; за одно из них тянет Русский царь, а за другое Турецкий султан. Англичанин подкладывает дрова под котел, а Француз мешает в нём, Австрия из-за плеча Англичанина и Француза, приподымаясь на цыпочки, заглядывает в котел, нюхает пар подымающийся от кипящей ухи и высматривает, с какой бы стороны ухватиться за котел.

13. Арарат белеет на черном гребне гор. Палатки наши белеют на берегах Арпачая. На казаке белеет полушубок. Составленные пирамидами пики пикетов чернеют на высотах. На зимние квартиры пора!

19. После кровопролитного боя при Баяндуре 2-го Ноября, мы отступили к Александрополю, а Турки за Арпачай. Оправившись, собравшись с силами, и мы пошли туда же, толкнутые предписанием из Тифлиса. Мы двигались нерешительно и впрямь, и вкось. У того и другого селения стояли мы по дням. Наконец мы стали у сел. Баш-Шураил, в ожидании, не пойдут ли Турки еще раз на Баяндур. Турки стояли лагерем верстах в четырнадцати оттуда, у дер. Баш-кадыкар. 17-го мы фуражировали за Карсчаем у дер. Иланли. Турецкая кавалерия перестреливалась с нашей. 19-го утром мы пошли вперед на Турку. Он вышел к нам навстречу с музыкой и песнями, версты три вперед от своего лагеря. Сошлись, столкнулись. Турка повалил назад, Русский остался на месте. Никаких маневров, никаких ухищрений ни с той, ни с другой [443] стороны. Победители ночевали на поле побоища и потом уже не сделали ни одного шагу вперед.

23. Князь Воронцов уволен от службы. Андриевский (Эраст Степанович, врач-Поляк. П. Б.) переведен так неблаговидно, как будто изгнан из Тифлиса. Три сенатора едут на Кавказ удостовериться в цветущем состоянии края. Нельзя не припомнить, что отношения Андриевского к Воронцову Кавказская публика изобразила в следующем фарсе. Князь Воронцов давно уже умер. В Лондоне сделана машина по образу и подобию князя Воронцова. Ключ, которым эта машина заводится каждый день, находится в руках Андриевского... И так наступил конец торжеству глупцов, лихоимцев, спекуляторов и шарлатанов во всех родах откупа на источники народной жизни, саманные казармы (эти новоизобретенные могилы на поверхности земли), мосты, дорого стоющие и скоро распадающиеся, Французские виноградные лозы, навязываемые народу, у которого нет даже капусты, портовые города, учреждаемые на берегу лужи, наглый обман и вымысел в военных донесениях. Вот какие памятники остаются после ссунувшегося с поприща управления...

25. Сегодня на Грузинском обеде удалось мне узнать, с какой стати Грузины, когда пьют вино, обмениваются Татарскими приветствиями: «алла-верды» и «якиш-ол». Обстоятельства сего дела следующие. Во дни оны, шах Персидский, пресытясь наслаждениями своего гарема и не зная, куда девать себя от скуки, вздумал прогуляться на вольном воздух. Одним мановением своих бровей, одним легким движением своей крашеной бороды собрал он сильное войско и, не говоря ему никакой приветственной речи, повел его на Грузию. По всегдашнему обычаю ворота Иверии были настежъ, и стражи беспечно спали, подложив себе под головы порожние бурдюки. Проникнув без всякой задержки в сердце страны, шах остановился, вынес из своего шатра яблочное семячко и, показывая его войску, проговорил: «доколе из сего семени не произрастет древо, и от того древа я не вкушу плодов, дотоле не изыду из земли гяуров». Рек и, боднув копытом благодарную землю Иверии, погрузил в ее недра яблочное семя, привезенное из садов Тебриза. Христианская земля, говорит летопись, не зачала в девственном чреве своем плода от басурманского семени. Между тем, нечестивый шах стоит на мести и посылает во все стороны своих ужасных слуг, огонь и мечь, на истребление рода христианского. Беззащитные жители [444] ищут убежища и спасения в горах и скалах. Царь Иверии стоял тогда с малочисленным и раздираемым несогласиями князей войском около Мцтеха, не дерзая наступить на несметную силу басурманскую. В то злосчастное время в одном из вертепов дикой пустыни, отделявшей столицу Иверии от стана Персов, подвизался в труде и молитве отшельник Давид. Сведав о бедствиях своего отечества, он непрестанно молил Бога, да внидет в ножны и почиет мечь Его, воздвигнутый на сынов Иверии, грехов их ради. В одно лучезарное утро стоит он коленопреклоненный на высокой скале и молится. Вдруг куропатка падает к его ногам и трепещущая ищет укрыться под полою его ветхой одежды. Отшельник молится. Потом налетает сокол, преследующий куропатку. Хищная птица спустилась у самых ног его и махнула ему в лицо холодом своих широких крыльев. Пустынник молится. То был сокол, спущенный с руки Персидского хана Алла-верды, который тем утром охотился. Хан видел издалека, где скрылась добыча его любимого сокола и, наскакав на отшельника, закричал ему: «спусти куропатку, которая у твоих колен под полой». Пустынник не трогался, молился все об одном и том же, об избавлении своего отечества от поношения и губительства иноплеменников. «А, ты не хочешь внимать мне, дерзкий гяур!» вскричал разгневанный хан и, выхватив из ножен свою кривую, как новолуние и крепкую, как ненависть мусульман к христианам, Харасанскую саблю, яростно махнул ею над головой отшельника. Отшельник не переставал молиться и — о чудо! Булат, рассекший воздух со свистом и долженствовавший развалить череп пустынника на-двое, остановился, коснувшись влас его, и сокрушился на множество частей. Рука хана оцепенела и иссохла. Тогда гордый Перс смирился пред пустынником Давидом и, пав к его ногам, вещал: «Вижу я в тебе человека, угодного Богу. Прости безумию моему и сотвори молитву к Богу твоему, да оживотворит руку мою». Отшельник возвел очи горе и воззвал: «Боже праведный и человеколюбивый, не хотящий смерти грешников, но обращение их взыскующий, возврати жизнь и силу руке кающегося». И в тот миг исцелела рука хана, и возвратился он в стан свой, славя Бога христианского. От того дня начали замечать в хане Алла-верды влечение к последователям веры Христовой и отчуждение от поклонников Луны. Враги хана нашли в этом событии удобный случай оклеветать его пред шахом. Деспотом Ирана был одно из тех чудовищ жестокости и свирепости, которым подносили на блюде, как пилав, глаза, исторгнутые из черепа казненных людей. Хану Алла-верды [445] грозила страшная опала, и он бежал к царю Грузии. Тем временем царь усилил, сколько мог, свое войско, умиротворил именем веры и отчизны распри князей и шел сразиться с Персами в поле. Алла-верды явился к нему с предложением своих услуг. Царь принял его дружески и в свою очередь предложил ему начальствование над сторожевым полком Грузинского войска. Алла-верды не отказался и клялся быть верным царю до последней частицы крови в своем сердце. Тогда царь поведал ему численную силу своего войска. Алла-верды пришел в изумление: войско Иверийское было в 10 раз малочисленнее Персидского. «Не смущайся, сказал царь, это войско сильно не числом и оружием, а любовью к прекрасной своей отчизне и верою в истинного Бога. «О, если это малое христианское войско», воскликнул хан, «сломит громадную силу шаха, я попру веру отцов моих и сделаюсь христианином». «Да свершится и то, и другое, во славу Бога истинного», промолвил царь в благочестивом уповании на помощь свыше. Оба воинства сошлись и сразились. Это был бой Давида и Голиафа. И здесь, как в Израиле, верующий Давид сразил самонадеянного Голиафа. Персы были разбиты наголову. Алла-верды сражался как лев, впереди храбрейших из христиан и, к концу боя упал с коня, покрытый многочисленными ранами. Исходя кровью, он просил к себе маститого духовника царя и принял от его руки крещение. Крестившись, так сказать, в своей крови, он с наступлением ночи испустил дух. Его предсмертная воля была: на сокровища, вынесенные им из Персидского стана, соорудить церковь во имя св. Давида и монастырь на том месте, где пустынножитель Давид коленопреклоненный и озаренный лучами утренняго солнца молился. Завещание хана Алла-верды было свято исполнено: монастырь с церковью во имя св. Давида построен и, по имени своего строителя, назван Алла-верды. В нем почил угодник Божий Давид. Скоро гроб подвижника сделался источником чудесных исцелений многих недугов бренного телесного состава человеческого; в монастырь Алла-верды начал притекать народ для молитвы со всех концов Грузии. Таким образом в день св. Давида теснилось в стенах монастыря несметное число молельщиков. По совершении службы Богу в храме народ принялся править службу вне храма мамоне. Каждый молельщик после поста и молитвы насаживал на вертел куски мяса зарезанного барана и развязывал туго затянутый узел у лапки кожаного меха с вином. У Грузин вообще и Хевсуров в особенности существует обычай при первом кубке выпиваемого вина призывать имя какого-нибудь святого. На сем основании один Хевсурец, [446] исполинского роста, подняв кверху наполненную вином матару (кожаный ковш) и возвысив голос, объявил окружавшим его, что он пьет в память строителя монастыря Алла-верды. Народу полюбился этот тост. Ближайшие к питоку соседи в изъявление ему своего одобрения отозвались: «якши-ол» (т. е. очень хорошо). Потом и они, в свою очередь, провозгласили тост в память Алла-верды, а последние за ними откликнулись им теми же словами: «якши-ол». Таким образом тост Алла-верды и отзвучный ему возглас якши-ол обошли вокруг стен монастыря по всем артелям пирующих молельщиков и, один раз навсегда, утвердились за монастырем. Каждый молельщик, приходивший после этого в монастырь св. Давида, ставил себе в святую обязанность после молитвенного воздержания выпить в память Алла-верды, а кто хотел от выпившего наследовать вновь наполненную азарпету (ковш), тот должен был там же отозваться словами: «якши-ол». Этот, частный в начале, случай с течением времени сделался всеобщим в Грузии.

29. Граф произвел инспекторский смотр 4-му и 8-му драгунским полкам и шести эскадронам 9-го полка. Смотр заключался в опросе офицеров и нижних чинов порознь, не имеют ли они претензий, а также в осмотре лошадей на выводке и в поверке денежных сумм в полковых ящиках. Люди были в шинелях, без аммуниции и в фуражках. На многих шинели ветхи, в заплатах. Фуражки у всех негодные. Они изорвались без носки, во время похода полков из России за Кавказ, быв увязаны на седле вместе с скребницами, которые и прогрызли им бока. Лошади, совершившие процессию мимо нас, были вообще худы. Некоторые из них от безкормицы обгрызли одна у другой хвосты. Их впалые глаза и вообще их голодный вид ясно показывали, что воздержание полезно не для них, а для полковых командиров, что их желудки и торбы находятся в обратном содержании к желудкам и калитам тех же командиров. Лошади строевые худы, а подъемные так просто вешай шапку на ребра! Это кожаные мешки, набитые костями. Их ужасный вид напомнил мне о тех несчастных лошадях, которые являлись к Наполеону с прошением в зубах: 1'empereur d'avoine!.. По непреложному закону реакции повелители подъемных лошадей, фурштатские офицеры, очень жирны. Смотр закончился обедом в подбитой рейтузным солдатским сукном палатке. Ячмень, превращенный в игривую влагу под названием «шампанское», был поднесен гостям в последствие жаркого... [447]

Декабрь.

У князя Андроникова был банкет в восточном вкусе. Обширная комната меблирована вдоль одной стены по азиатски, а вдоль другой по европейски. Пол устлан пестрыми полосами. По полу движется пестрое общество. Тут и Грузин, и Армянин, и Карапахах, и Лезгин, и эффенди в одежде Авраама, и генерал в жирных эполетах, и мирза в пирамидальной Персидской шапке, и флигель-адъютант в аксельбантах, и коммиссионер в красном воротнике, все в самых разнообразных и разобщенных между собой положениях. Здесь преферанс, там игра в шахматы, здесь тихая и важная беседа, там ассонанс, шумный бой на зеленом поле, где, вместо свинцу и чугуна, перебрасываются серебром и золотом. Зала наполнена табачным дымом, как в весеннее утро болото туманом. У дверей играет музыка. Её составляют три струнные инструмента: скрипка, балалайка и цимбалы. Барабан им поддакивает. Музыканты Армяне. Один из них слепец с лицом правильным, как бы изваянным классическим резцом художника. В этом лице вместо глаз ворочаются два оловянные шара. Но этот ужасный недостаток не мешает ему служить выражением души страстной и поэтической. Когда слепец играет, его лицо обращается к небу, его ноздри широко раздуваются, и оловянные шары напрягаются, в направлении к бровям. Армяне-музыканты, составляя оркестр музыки Османской, играют и поют произведения Османской же музы. У Армян самих, как у народа старого, нет песен, нет поэзии. Старость не поет, она только считает деньги да вздыхает о завтрашем дне. Турецкая музыка несравненно благозвучнее Татарской и Грузинской. Турецкому пению свойственны внезапные и резкие вскрикиванья. Вероятно они необходимы для возбуждения тяжелой лимфатической натуры Турок, как для понукания слона необходим молоток. Турецкие песни по содержанию своему сходны с Малороссийскими думами. Сильный, могучий богатырь воюет, побеждает, выходит счастливо из тысячи опасностей, наконец попадает в темницу. Его язык горит от жажды. Его воображение представляет ему высокие горы, шумящие леса и гремучие ключи холодной, кристалловидной воды. Где скрипка и кимвалы восклицания звучали и где голоса завывали, там нельзя, чтобы ноги даром стояли. Да, была и пляска: Грузины, Карапахи и Лезгины попеременно выступали на ковер гостеприимства являть опыты мимического искусства. В Лезгинской пляске много сходства с Черкесской, только стиль последней более строгий. В ней меньше ломки рук. Около полуночи на полу [448] во всю длину залы был приготовлен ужин. Гости уселись в два ряда. Каждый из них образовал из своих ног поваленное навзничь «в». После холодных соленых блюд подана ихиртма (суп), ее место заступило огромное, подобное белоснежной вершине Арарата блюдо пилава, потом принесены пучки длинных сосновых палочек, на острые концы которых надеты куски горячего шашлыка. Когда они лежали в порядке на блюде, то казались ракетами сокращенного объема. Алла-верды и якиш-ол раздавались без умолку. Кахетинское обильно орошало поле ужина по всем бороздам.

13. Прекрасная зимняя погода. Все хлопочат о санях и катаньи. Князь Чавчавадзе между пилавом и шашлыком поместил рассказ, из которого выкроилась следующая повесть.

Силач Арчил.

(CKA3AHИE ГРУЗИНСКОЙ СТАРИНЫ).

I.

В одном из небогатых приходов нагорной Кахетии жил и звонил или — что все равно — жил пономарь Арчил. Судьба заблагорассудила поставить этого человека на крылос, а природа, кажется, имела ввиду для него место в военном шатре. Он был создан великаном и слыл первым силачем в Кахетии. По воскресеньям, когда он пел на крылосе, его голос был слышен почти так же далеко, как и звон колокола. При всем однакоже избытке телесной крепости он далек был от диких наклонностей Нимрода или Исава, которые, как он читал в книге Бытия, искали разгула и пищи своей силе в боях с свирепыми зверями. Скорее мог он открывать в себе сочувствие миролюбивому Самсону, преклоняющему твердую выю свою в лоно прекрасной Далилы. Да, в этой широкой и косматой груди билось сердце кроткое, отверстое для самых нежных ощущений. Довольно вам сказать, что Арчил имел невесту, о которой вздыхал и день, и ночь, и на высоте колокольни, и на ковре низменной тахты, вздыхал затем, что избранница его любящего сердца жила неблизко, в Тифлисе. Не добро быти человеку единому, твердил он всякому приходившему к нему в дом, доколе не пришло ему время отправиться в Калаки (Тифлис) пояти, как он изъяснялся, свою суженую.

Убогий певец общественной молитвы отправился пешком, с котомкой за спиной и с увесистым посохом в руке, посохом, который был очень близок к тому, чтоб назвать его бревном. Пожираемый нетерпением, слишком обыкновенным и совершенно [449] извинительным в подобных обстоятельствах жизни, наш Исаак, грядущий за своей Ревеккой, избрал кратчайший, но трудный и опасный путь чрез горные леса и ущелья. Идет он поспешным шагом по глухой и извилистой тропинке, не думая об опасности дороги, а думая о прелестях своей суженой и напевая: Исайя ликуй, дева. И вот, когда он так думал и пел при переходе чрез одно тесное ущелье, на него внезапно обрушилось, будто снежный обвал, восемь человек хищных Лезгин. Разбойники сбили его с ног, скрутили ему руки назад и повлекли свою жертву в лес как волки козлище, нет, как Филистимляне Самсона, у которого слабая рука женщины отняла львиную силу, что так часто случается и в наше время.

Опомнившись от первого испуга, путешествующей жених начал упрашивать хищников, чтоб они возвратили ему свободу; он говорил им: во всякое другое время я не утруждал бы вас такой нелепой просьбой. Разбой ваше звание, ваше ремесло. От него ваш доход, ваше существование. На нынешний день судьба послала вам во мне хлеб насущный. Стало, толковать тут не о чем, дело ясное. Но ведь я иду жениться. Невеста, братцы, ждет меня, высматривает, а ночь придет — свечи не тушит, до третьих петухов, глазушки не сомкнет, сердечная, до бела-света. Да и я то, правду вам сказать, без ума от девки. Жить без нее не могу. Если вы меня не отпустите, я на первом суку у вас в деревьях повышусь, как Бог свят, повешусь. А отпустите вы меня, так я вместе с молодой женкой добровольно к вам опять явлюсь, — клянусь св. Георгием, явлюсь на этом же самом месте. Вам больше пользы будет: вы будете иметь меня сам-друг. Это на первый раз, а там сам-третий, сам-четвертъ, дойдет чего доброго до сам-десять. Да и приданишко, что за женой дадут, никому же больше, как вам, не достанется. Арчил говорил так убедительно и умилительно (он, впрочем, никогда за словом в карман не хаживал), что Лезгины решились — вещь невероятная — отпустить его на-слово. Назначен был день и час, когда ему с молодой женой и с ее приданым прибыть на тоже место.

II.

Свадьба сыграна очень весело. Тамашу поднимали на весь город. Добрым людям мешали спокойно спать несколько ночей. Но виновник ликованья был скучен и задумчив. Ни звуки зурны отрадные, лелеющие сердце, ни шопот первой любви девичьей, что таинственней и сладостней вечерняго шума листьев в темной дубраве, ни даже животворное и волшебное питье, что из кожаного [450] фонтана-бурдюка в серебряный бассейн азарпеши струится... никакие обаяния не сильны были отнять у Арчила ни на одну минуту память о договоре, который заключил он с разбойниками там в лесу, в дикой глуши, без свидетелей. Без свидетелей, это правда, но что ж? договор от этого не менее обязательную силу имел для непорочной совести сына патриархальной Кахетии.

Боясь опоздать на условленное свидание, он собрался в дорогу прежде, чем новая родня его насытилась свадебными пиршествами. Напрасно его упрашивают погостить лишнюю недельку, лишний денек под тенью родного гнездышка его голубки. Новый Регул глух ко всем упрашиваньям. Он взваливает легкий вьюк приданого и сажает молодую жену на хребет старого катера; он не может утерпеть, чтоб не произнести тестю и теще приличного стиха из Апостола: оставит человек отца своего и матерь свою и прилепится к жене своей... Он берет в одну руку повод вьючного животного, а в другую посох, который сопутствовал ему от порога его укромного жилища до далекого брачного налоя и, поклонившись до земли, направо и налево, отправляется в дорогу. Молодежь, не упускающая случая попрыгать на коне с ружьем за плечами, назвалась проводить новобрачную чету, но Арчил решительно отклонил эту почетную услугу. Он говорил: дальние проводы — лишния слезы. Думал он совсем не то. И вот наш Регул в подряснике прибыл на то место, где ему суждено проститься с вольной волюшкой. Вот то темное ущелье и вот тот столетний дуб, где он клятвенно обрек себя на рабство. И будет он вертеть тяжелый жернов, а жена его будет качать колыбель в доме злых недругов его отчизны... «Кажется, я исправнее выполняю уговор, чем мои приятели Лезгины», проговорил сквозь зубы Арчил, озираясь на все стороны и не видя никого в окружности; «так и быть, подождем здесь». Он остановил у дуба свой караван, снял жену и вьюк с катера и, привалив кладь к дереву, усадил на неё свою спутницу, а сам, поднявшись на ближний пригорок с неразлучным своим дорожным товарищем, посохом, принялся кричать изо всей мочи: «эй, вы, земляки-дружки, выходите, я уж здесь»... Отклика не было. Тишина благоговения господствовала в дремучем лесу. Только ручей робко журчал где-то глубоко в ущелье да широкий лист шелестел на верхушке исполинского бука, переросшего целой головой своих сверстников. Пурпуровые лучи заходящего солнца слабо проникали сквозь густую зелень чинара и вяза. Орел лениво кружил под синим куполом весенняго неба... Прождав с полчаса, Арчил принялся кричать громче прежняго; «да идите же вы, оброчники, вот уж ночь близко». [451] Его сильный голос широкими перекатами уходил в мрачную трущобу и там замирал тихим ропотом.

III.

Наконец, из глубины леса послышались голоса, и вслед за ними вышли на дорогу восемь богатырей, все восемь родные братья, сыновья одной матери. Арчил встретил их следующей речью: «Не правда ли я сдержал обещание и чуть ли еще не исправнее, чем вы, господа Лезгины. Теперь остается только взять меня. Это уж ваше дело. Вы люди боевые, обвешаны оружием с головы до ног. Конечно, вы за стыд сочтете взять меня и мою красавицу без бою, как дудака и дудочку в осеннюю гололедь. Да и мне то, братцы, пришлось бы век краснеть не только что перед моей бабой, но даже вот перед этим костыльком, еслиб я отдался вам не подравшись. И так начнем честной бой: вы с ружьями и кинжалами, я с дубиной. С этим словом силач Арчил, забросив длинные рукава своей чохи за спину, ринулся на своих противников и одним размахом палицы повалил замертво коновода шайки и первого ему пособника. Один лишь самый младший брат схватился за свой длинный кинжал и принял бой на месте. Остальные разбойники бежали малодушно и суеверно, вообразив, что они имеют дело с шайтаном, с нечистой силой. Вертя тяжелой дубиной, как прутиком, Арчил выбил кинжал из руки Лезгина. Тот ухватился за дубину, и древнейшее оружие в мире Каина сделалось предметом упорного спора между двумя бойцами: Лезгин не уступал Кахетинцу ни в росте, ни в силе, ни в отваге. При этих богатырских качествах, Лезгин имел над Кахетинцем превосходство ранней молодости и красоты необычайной. Он был любимец и баловень у матери, вскормившей восьмерых богатырей. Если ему суждено пасть в единоборстве, старая Лезгинка выплачет остальные свои глаза и преждевременно сойдет в темную могилу... Попав между двух противных сил, упругая палица подаётся то в ту, то в другую сторону, изгибается в лук, трещит и, наконец, разламывается пополам. Тогда бойцы вступили в ручную битву, свалились грудь с грудью и плечо с плечем.

Они ногами землю роют,
От воплей их дубравы воют,
И ребра обоих трещат...

«Пособи, жена!» взывает Арчил в минуту изнеможения, в минуту ловкой хватки противника. «Нет не ему, а мне пособи, красавица, век тебе холопом буду, моя мать тебе служанкой будет»... так взмолился Лезгин, чувствуя, что соперник пересиливает его. [452]

«Кто одолеет, тот мной и завладеет», равнодушно отзывается единственная зрительница бешенной свалки равносильных борцов.

«Изменница жена не хочет мне пособить! Ты, св. Георгий помоги», Кахетинец сломил Лезгина и налег на него всей тяжестью своего огромного тела. Лезгин не просит пощады; скрежеща зубами, он делает отчаянные усилия, чтоб вывернуться и в свою очередь смять под себя победителя. «Жена... вон... книжал... подними... подай!» проговорил Арчил, задыхаясь от последняго напряжения усталых мышц своих. Жена поднялась, подошла к лежавшему в стороне кинжалу и носком своей вышитой шелками туфли придвинула его к борцам. Две сильных руки судорожно встретились у рукояти кинжала. Арчил первый схватил роковое оружие. О, судьба безжалостная! неумолимая, неугадываемая в путях своих! Широкий кинжал, за которым Лезгин столько лет ходил, как няня за своим любимым детищем, которого ясную сталь так заботливо оберегал он от ржавчины, которого тонкое лезвие так старательно наводил он и которого ножны так щедро он убирал — кинжал неблагодарный и вероломный всосался ему в сердце, упился его кипучей кровью...

Кончилось единоборство. Лезгин хрипел и содрогался в предсмертных муках. Арчил, утирая холодный пот, крупными каплями катившийся по его широкому лбу, читал в полголоса благодарственную молитву св. Георгию. Молодая жена Арчила, бледная как смерть, плакала. Сумерки спускались в ущелье. Лес уже полон был ночного мрака. Там ночная птица начала свою унылую, однообразную песню: сплю, сплю! — колыбельную песню засыпающей природы... Кончив молитву, Арчил обратился к жене: «ты хнычешь по разбойнику, тебе жаль его, изменница; иди же за ним в темное царство сатаны, и будь ты там женой Юды-Скариота»... Кинжал, еще не испарившийся от крови Лезгина, погрузился до рукояти в нежную, полную жизни и едва початой страсти грудь молодой Грузинки. Раздался пронзительный вопль. Дремлющий катер приподнял голову. Ночная птица умолкла. И новая жертва, трепеща под мощным ударом, свалилась на труп разбойника.

IV.

От того кровавого вечера протекло пятьдесят лет. Жаркий летний день угасал на холмах Кахетии, на благородных тех холмах, куда нисходят в росе небесной и откуда разливаются потоками по всему лицу Грузии обновление жизни и забвение печалей житейских. В обители св. Георгия, в одной из самых уединенных и тесных келий, отходил старец Ахилл, в мире Арчил. [453] Настоятель и братья окружали одр, с которого усталый и изможденный странник земной жизни вступал в отверстую ангелом смерти дверь вечной странноприимницы. Один из иноков, погруженный в черную, как мрак могилы, мантию, читал тихим и сокрушенным голосом молитвы на исход души. Превозмогая последнее томление, умирающий проговорил: «Отче и братья! Здесь, позади иконы св. Георгия вы обрящете мое письменное завещание. Молю вас, заклинаю вас величием последней вашей минуты исполнить грешную мою волю»... И он умер о Господе.

Смежая впалые очи и скрещивая иссохшие руки, настоятель открыл на раменах новопреставленного брата тяжкие вериги, какими еще ни один подвижник в обители св. Георгия не удручал своей плоти. За иконою св. Георгия, висевшего на стене, у возглавия усопшего, найдена была ветхая, пожелтевшая от времени, хартия. Разгнув её, отшельники прочитали следующее: «Господь мой простил разбойника на скорбном пути к Отцу Своему, я убил разбойника на скорбном пути к моему отчему дому. Господь мой благословил блудницу, оросившую слезами пречистые ноги Его, я вонзил нож в сердце жены моей, плакавшей о смерти моего супостата. От того кровавого часа да будет всё окаянное житие мое единым сокрушенным вздохом молитвы, единым скорбным подвигом очищения от крови, отяготевшей на мне. Егда же премилосердный Господь и искупитель мой сподобит возвать меня от сей многопечальной и скоропреходящей жизни, молю ближних моих, да погребут отвратительное тело мое в ущелье ...ском, по левую сторону дороги, под сенью дуба, одиноко у дороги стоящего. Там, глубоко под землею сокрыл я трупы жертв, мною закланных. Обаче кровь их вопиет на небо выну. Несть мира в костях моих»... Остальные строки нельзя было прочитать: подмытые слезами писавшего их оне почти исчезли с бумаги. Посмертная воля старца Ахиллы была исполнена. Его бренные останки были преданы земле в ...ском ущелье, по левую сторону дороги, под широкой тенью векового дуба, одиноко стареющегося и дряхлеющего на могучих корнях своих. Над могилой, где смешался примиренный прах убийцы и его жертвы, отшельники монастыря св. Георгия соорудили памятник. Никакой надписи нет на памятнике. Но ты, прохожий, ведай, что под тем безмолвным камнем покоятся кости силача Арчила, поборника восьми богатырей Лезгистана и убийцы новобрачной жены своей.

16. Говорят, что в Тифлисе наряжена коммисия из многих генералов для открытия виновного в недобросовестном снаряжении мостов в Грузии, ни свет, ни заря уже разрушившихся. Надлежит [454] ведать, что на всяком казенном сооружении, возникавшем на Кавказе с эпохи 1845 года, лежит печать недобросовестности, шарлатанизма и немедленного разрушения. К чему этот труд отыскивать виновника там, где уже нет его?..

19. Обедня в походной церкви пета егерями. Всё, что имеет какую-нибудь благовидную возможность, yезжает в отпуск с задней мыслью не приехать назад. Свежее воспоминание о Курюк-дарском поле наводит любителей поесть, попить и покурить на самые печальные размышления о суетности и скоротечности сей жизни.

21. Генерал Муравьев назначен главнокомандующим и наместником. Из Тифлиса пишут, что многие временщики прежняго правления осматривают свои тарантасы, не рассохлись ли и в состоянии ли они перевалить через горы. Снег валит.

23. Обед у князя Яссы-Андроникова. Пилав, стало быть, с кауртой, шашлык и аллаверды. Грузинские яства были приправлены рассказами о сохранившихся еще кое-где в Грузии патриархальных отношениях поселян к князьям. Если к князю наехали гости, то каждый добрый поселянин несет ему съестные припасы. За то князь удостаивает простых людей, принесших ему съестное, обедать с ним за одним столом.

27. Два баталиона Рязанского полка, отправленные из Александрополя в Ахалкалаки, застигнуты зимой на дороге и остановлены суровой непогодой. Их обоз замело снегом. Донцы нашли под снежными сугробами разбитую палатку, в которой оказалось несколько человек солдат.

30. По случаю ограниченного запаса провианта в муке, линейным казакам предложено было брать часть оного пшеницею в зерне и перемалывать пшеницу ручными жерновами. Казаки отказались от этого предложения, говоря, что, когда в войске узнают о том, что они были мукомолами, так им просвету не будет от насмешек. «Что ж вы, родимцы», скажут им бабы, когда они воротятся домой, «на жернова-то песню привезли?»

31. По случаю отъезда 1854-го в вечность, с наступлением ночи поднялась по всему городу Александрополю ружейная пальба, продолжавшаяся почти всю ночь. Продаются за безценок принадлежащие 1854 году надежды на прогнание союзников из Крыма и скорое прекращение войны. Сбываются эти подержанные надежды за тем, что преемник 1854 года не располагает оставить их за собой. «Мне-де оне не годятся: великоньки», говорит он.