ПОЛТОРАЦКИЙ В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ

(Продолжение. См. “Исторический Вестник” т. LII, стр. 667.)

XIV.

Выступление и задержка в Грозной. — Тифлис. — Лезгинская линия, Царские Колодцы и князь Ревас Андроников. — Укрепление Елису. — Знакомство с князем Анзором. — Конец Хаджи-Мурата. — Соколиная охота. — Выступление батальона снова в Тифлис и затем в Турцию. — Сломанная ключица. — Известия о делах: Ахалцихском, Баяндурском и Башкадыкларском. — Курьер Виктор Барятинский. — Моя дорога вдогонку батальона. — Имение князей Эристовых. — Прибытие в Озургеты.

“Накройсь, справа поротно, шагом марш!” — раздалась после молебна команда Бреверна, и батальон потянулся по знакомой и избитой, всем до тошноты наскучившей, дороге в Грозную. Но на этот раз люди шли как-то особенно бодро; сначала, под впечатлением прочувствованной молитвы, торжества обстановки выступления и прощания с остающимися в Воздвиженском товарищами, между ними царила тишина и сосредоточенность, но вскоре русская бесшабашная натура взяла верх, разговоры стали слышнее, смех и шутки посыпались, и песни полились во всех ротах. Каково же было разочарование, когда по просьбе ли Ляшенка, или по собственному побуждению, барон Врангель послал курьера к главнокомандующему с письменным изложением крайнего затруднения в отправлении с левого фланга двух батальонов куринцев, а потому доносил, что 1-й — выступит в Тифлис 3-го сентября, а третий будет задержан им в [32] Грозной, впредь до получения от его светлости разрешения оставить его совершенно. Но через неделю со всех сторон опять раздавались радостные крики: поход, поход, поход! Прискакал курьер из Тифлиса с нахлобучкой от князя Воронцова барону Врангелю за задержание 3-го батальона и с категорическим приказанием немедленно двинуть нас форсированным маршем без маршрута. Началась суета непомерная. В магазинах, в лавках, в духанах, везде толкались куринцы всех чинов и званий. Каждому надо было запастись тем, другим. Все болтало скороговоркой, без связи я толка. Наконец, роты потянулись к Алхан-Юртским воротам и за крепостью, в ожидании начальства, составили ружья. Густые толпы обывателей, а еще большие — обывательниц, высыпали за ворота проводить “родимых”. Молодые поселянки с бубликами и сайками шныряли между рядами солдат, и кому за медные деньги, а кому и даром, совали в мешки свои гостинцы. В группе офицеров захлопали пробки, вино полилось и возгласы, тосты и крики “ура” посыпались, встречая и перебивая друг друга. Уже послали денщика за подкреплением, когда обеспокоил нас приезд начальника дивизии. Объехав шагом роты, Александр Евстафьевич поздравил куринцев с походом, но с таким исключительным умением говорил с ними, что несколько слов его завоевали солдатское сердце. К офицерам он также обратился с задушевною речью; случайно заметив подскакавшего в ту минуту денщика с бутылками, он попросил себе стакан и залпом осушил его за здоровье и преуспевание в боях с турками доблестного 3-го батальона. Наэлектризованные искренностью обращения с нами этого прославленного рыцаря на Кавказе, мы все от старшего до младшего рядового прониклись сожалением, что барон Врангель не идет с нами.

Дорога была донельзя удачна. Погода удивительно теплая, и даже в Дарьяльском ущелье — ясно. Люди были здоровы и веселы. Больных не было. Переходы делались легко, хотя были не малы. Седьмой раз в жизни проезжал я тогда из Владикавказа в Тифлис, и если суждено мне будет сто раз переваливать горы Кавказского хребта, то всякий раз я, кажется, только больше буду восхищаться дивной, чудной природой. Кто только читал бессчетные и самые живые описания всех прелестей этого пути, а сам не видел его воочию, тот не может иметь должного понятия о величии, поражающем все существо человека, родившегося на нашем севере. Здесь на протяжении 200 верст встречаются все разнообразия причудливой природы: ущелья, долины, обвалы и отвесные скалы. В лесистых горах во множестве водились медведи, олени, козы, серны, туры, волки, шакалы, лисицы, зайцы, а из пернатых великаны орлы, горные [33] индейки и все птицы севера и юга. Но в Чёртовой долине, уже по названию своему обещающей мало наслаждений, зачастую свирепствуют страшные бури и метели, ежегодно губящие много жертв, а Крестовая и Гут-Гора славятся завалами снегов, грозного бича проездного люда и окрестных жителей. Массы снега, внезапно отделяясь от вершин гор, вечно покрытых льдом, заваливают собою не только дорогу на протяжении целых верст, не только людей и животных, но погребают целые селения, расположенные в долинах, у подошв отвесных гор. Расчистка дороги сопряжена с неимоверными трудами, а раскопка селений для спасения задавленных снежными завалами физически невозможна.

Еще не доезжая Тифлиса, мы узнали, что 1-й батальон уже выступил к Александрополю, куда и мы должны были спешить на соединение с ним, но человек предполагает... в этом еще раз пришлось убедиться. В Тифлисе нам объявили выступление не в Александрополь, а на Лезгинскую линию, куда, по полученным сведениям, Шамиль намерен был сделать сильное нападение. Вот тебе и Турция!

После трех переходов пришли мы в Царские Колодцы, штаб-квартиру Тифлисского полка. Здесь встретил нас мой старый знакомый, Ревас Андроников. Из бывших адъютантов князя Воронцова он попал сюда в генеральском чине командиром бригады и, конечно, хотел по этому случаю разыграть роль начальства. С глубоким достоинством выехал он к батальону, объехал ряды, держал несвязный спич, и если удивил всех, то только красотою своего золотисто-рыжего верхового жеребца. Действительно, редко удавалось мне встречать Карабаха таких изящных статей и склада, и притом замечательного ростом: в нем было полных четыре вершка.

Князь Ревас пригласил всех офицеров к себе обедать, был радушен, внимателен и хотел быть любезным, но, тем не менее, все как-то у него не клеилось, и когда вся церемония кончилась, мы вздохнули легко и свободно.

Вспомнил я эпизод с этим Адрониковым.

В 1845 году, по взятии Дарго, граф Воронцов послал в Петербург с донесением, состоящего при нем по особым поручениям, графа Галатери; а после всех ужасов Сухарной экспедиции, возвратясь с остатками отряда в Герзель-аул, отправил к государю императору вторым курьером личного адъютанта своего, гвардии штаб-ротмистра, князя Реваса Андроникова, который быстро добрался до Терской линии и сломя голову помчался в Петербурга. Случилось так, что Андроников проехал Екатеринодар прежде, чем по Военно-Грузинской дороге из Закавказья попал туда граф Галатери, не любивший [34] никогда ни в чем стеснять себя и в этом случае не пожелавший нарушать своих привычек к комфорту и покою. Он ежедневно останавливался на ночлеги и значительную часть времени посвящал отдохновению и сну. Андроникову же во всю дорогу не пришла благая мысль справиться на станциях о времени проезда графа Галатери, и он, быстро подвигаясь вперед, твердил лишь про себя все подробности словесных объяснений его величеству по приезде в Петербург. При этом Андроников подготовлял изустный доклад свой о Даргинской экспедиции не с самого начала ее, а только с периода отправления графа Галатери, то есть после Сухарной экспедиции и до прибытия отряда в Герзель-аул.

Не смотря на жестоко-беспокойные условия перекладной, на толчки и все физические страдания, им испытанные при бешеной скачке на расстоянии 2.700 верст, Андроников усердно зубрил наизусть: какого полка и какие батальоны были ежедневно при отступлении в арьергарде и в цепях; в какие дни и где именно были самые жаркие схватки, кто командовал в означенных делах, сколько потерь в отряде и проч., словом, все мельчайшие подробности при злополучном отступлении нашего разбитого отряда. Но при этом Андроников не потрудился осветить в своей памяти все случившееся при наступлении наших войск в Андию, занятии Дарго, несчастной экспедиции за сухарями, потери Пассека и прочее.

Приезжает он наконец в Петербург. Ему говорят, что государь в Петергофе; он сейчас же скачет туда. Оказывается, что государь в Красном Селе; Андроников в ту же минуту несется за его величеством, и на пол дороге, часу в 11-м вечера, встречает царский поезд. Андроников ворочает свою тройку и двигается вслед, но государь император, ехавший в коляске с графом Бенкендорфом, заметил звук курьерского колокольчика, а потому, давно уже беспокоясь неполучением донесений от графа Воронцова, осведомился, не курьер ли это с Кавказа. По получению утвердительного ответа, его величество, остановив экипаж свой, поспешно подозвал курьера, спросил его фамилию и когда выехал с Кавказа, а затем, пригласив графа Бенкендорфа пересесть в другой экипаж, приказал Андроникову сесть рядом с собою, в коляску. Его величество, не имея возможности, по случаю темноты ночи, прочесть письменных донесений Воронцова и нетерпеливо желая скорее узнать о всех подробностях экспедиции, обратился с расспросами к курьеру, но с первых же слов Андроникова остановил его замечанием, почему он не начинает рассказ свой сначала, а с половины экспедиции. Ревас, недоумевая о причинах неведения государем первоначальных донесений, отправленных [35] главнокомандующим к его величеству с графом Галатери, смущается, путается в словах и в конце концов теряется совершенно. Само собою, государь раздражается полным неумением присланного к нему адъютанта удовлетворить его, но, когда после всевозможных сокращений и пробелов о ходе первого периода экспедиции Андроникову удалось, наконец, выбраться на торную свою дорогу, и он безостановочно и связно начал, как попугай, заученное повествование свое, государю тотчас же пришла мысль о случившемся недоразумении, и он с живостью спросил:

— Да не был ли раньше тебя послан ко мне другой курьер?

— Точно так, ваше императорское величество, граф Галатери, отправленный за десять дней ранее меня, — отвечал ободрившийся князь Андроников.

— Где же он? Куда девался? — спросил государь и, смягчившись относительно Андроникова, приказал немедленно отправить фельдегеря на встречу и розыски пропавшего графа Галатери.

Как бы то ни было, но приятное впечатление, которое надеялся произвести Андроников на государя Николая Павловича привезенным известием о возвращении отряда нашего в Герзель-аул, исчезло безвозвратно. Правда, на другой день в Александрии Андроников был удостоен приглашения к высочайшему столу, за которым государь император, посадив его между великой княгиней Марией Николаевной и великой княжной Ольгой Николаевной, поздравил его со следующим чином, причем предложил выдернуть из эполет Андроникова штаб-ротмистрские звездочки, что, к великому смущению вновь произведенного, во время же обеда и было с помощью вилок собственноручно исполнено их высочествами, однако же мечта ретивого курьера о получении флигель-адъютантских вензелей не осуществилась.

Достойно замечания и то, что граф Галатери, только на четвертый день после приезда князя Андроникова явившийся в Петербург с первоначальным донесением о взятии Дарго, изобрел какие-то уважительные причины своего замедления, а потому наравне с Андрониковым удостоен был также производства в следующий чин.

После Царских Колодцев, при вступлении в Закаталы, центральный пункт и главную квартиру начальника Лезгинской линии, князь Григорий Орбелиани выехал к нам на встречу и, распорядившись о помещении и угощении батальона, позвал офицеров к себе обедать. Из всех грузин, простых и знатных, никого не встречал я симпатичнее, а вместе и умнее этого Орбелиани, Григория. Брат его, Илико, знаменитый красавец, статный и ловкий танцор, лихой собутыльник и отчаянный вояка, быстро сделавший карьеру и теперь уже в [36] генеральском чине занимающий видное положение в отряде князя Бебутова, далеко в сущности не располагает в свою пользу сослуживцев своих, как старший брат Григорий. Развитой, образованный, красноречивый и обаятельно любезный, он слывет в Грузии за очень талантливого поэта, за первого представителя высшей аристократии всего края и популярнейшеаго друга грузинского народа. Гостеприимно и радушно угощал нас князь Григорий национальным обедом, отличным вином Кахетии и стройным хором русских певчих.

Немного отдохнув, мы снова двинулись в поход и после многих мытарств с одной позиции на другую стали наконец бивуаком около большого селения Ках, откуда я ходил с ротой в укрепление Елису. Расположено оно в узком и неприступном ущелье, бывшем владении султана Елисуйского, когда-то генерал-лейтенанта русской службы, а ныне одного из влиятельнейших сподвижников Шамиля. Неудовольствия его на наше правительство побудили его в один прекрасный день бросить свои богатые здесь владения и передаться имаму. Укрепленный замок султана преобразован был в казарму двух рот Мингрельского полка, занимающего форт Елису, при входе на Кавказский хребет. Дикая местность укрепления, вплотную окруженного отвесными, как стенами, скалами, производит убийственное, тяжелое впечатление. Мне казалось, что эти голые кругом каменья образуют собою просторный гроб, чтобы нас заживо похоронить и приплюснуть висячими над головой утесами. В Елису солнце светит час, много полтора в день, так как неба видно из этого глубокого колодца самый крошечный кусочек. Не смотря на радушный прием коменданта и всех офицеров Мингрельского полка, которых злая судьба обрекла жить в этой ужасной яме, я забрал следуемый к получению для батальона провиант и поспешил бежать из Елису без оглядки.

На другой день приезжал явиться к Бреверну, как флигель-адъютанту его величества, племянник ех-султана Елисуйского, князь Анзор, состоящий на службе в собственном государя конвое. Сюда он приехал весною в отпуск и случайно попал в передрягу, где оказал немаловажное отличие при преследовании, — кого же? — Хаджи-Мурата.

Историю трагического конца этого баснословного фанатика я слышал уже давно, но подробности узнал только здесь, на месте происшествия.

Невольный виновник войны “Алой и Белой Розы”, разгоревшейся из-за него в Воздвиженском, между Меллером и князем Simon'ом Воронцовым, Хаджи-Мурат был увезен тогда в Грозную, куда к нему командировать был Лорис-Меликов от главнокомандующего. Дождавшись прибытия из гор в [37] Грозную жен и имущества нового подданного России, Хаджи-Мурата, — Лорис снарядил экипажи и повез его с семейством в Тифлис, где князь Воронцов, а по его примеру и вся знать города, долго чествовали знаменитого богатыря дагестанского. Несколько месяцев сряду с ним нянчились в Тифлисе; ему показывали все достопримечательности, возили в театр, давали обеды и загородные празднества, катали по улицам с блистательным конвоем, ухаживали всячески, любезничали и кокетничали с ним до того, что наконец ему надоели, и он, дитя природы, родившееся в горах и всю жизнь пользовавшееся свободой и чистым воздухом живописной страны Аварии, настойчиво просил и получил разрешение оставить шумный, пыльный и в летнее время невыносимый по духоте город. Резиденцию Хаджи-Мурату, по его желанию, назначили в одном из соседних с Елису селений, на плоскости, а в караул к нему, но в виде почетного конвоя, — полсотни донских казаков. Пользуясь относительной свободой, Хаджи-Мурат ежедневно делал прогулки верхом, сопровождаемый казаками, что, конечно, ему не нравилось, так как ему была очевидна цель назначения мнимого почета, постоянно стеснявшего его действия. Еще из Тифлиса, под предлогом вредных климатических условий, он отпустил жен своих, тайно пробравшихся к себе на родину, а он сам, водворенный в здешней местности, томился в одиночестве, если не считать четырех ему преданнейших мюридов, занимавших две комнаты в одном же с ним доме. Версты за две от селения, на север, по направлению хребта гор, на плоскости, находился высокий курган, на который Хаджи-Мурат ежедневно ездил, слезал с коня и, разостлав бурку, кейфовал целые часы. Офицер-казак, начальствовавший над полусотней, во избежание ежедневного утомления себя и всех людей своих, счел возможным наряжать в конвой своему знатному арестанту по 12 казаков в день и, привыкнув к его вседневным прогулкам, мало-помалу стал халатно относиться к возложенной на него обязанности — смотреть за ним в оба. Однажды Хаджи-Мурат с мюридами и обычным конвоем выехал на излюбленный курган свой и, как делал прежде, повалился на бурку, задумчиво и лениво любуясь видом окружной местности. По его примеру слезли с коней и казаки. Зная по опыту, что им придется провести здесь большую часть дня, они стреножили лошадей и, пустив их на пастбище, сами беспечно задремали. Того и нужно было Хаджи-Мурату. Условившись предварительно на своем языке, он и его мюриды внезапно вскочили на коней и понеслись степью, по направлению к горам. Гаврилычи ахнули, всполошились, но пока распутали лошадей и вскочили в седла, беглецы уже были на полверсты. [38]

Хаджи-Мурату, с мюридами, вероятно, удалось бы невредимо скрыться, так как их лошади были несравненно высшего достоинства, чем донские, и притом они сразу отделились от казаков, если бы последние не догадались дать несколько сигнальных выстрелов, на которые по тревоге ринулись почти на перерез беглецам джигиты князя Анзора, случайно возвращавшегося с соколиной охоты. Погоня началась отчаянная. На протяжении десятка верст один за другим пали от метких выстрелов джигитов-охотников все четыре мюрида. Один Хаджи-Мурат, хотя тоже раненый, но отстреливаясь и всеми силами понукая ослабевшего коня своего, еще мчался впереди всех. Уже недалеко оставалось ему до опушки леса, спасение возможно, но в ту минуту карабах его, задетый пулею, зашатался и, спотыкаясь, пошел вперед в полмаха, а погоня уже близко, на пистолетный выстрел. Хаджи-Мурат на всем скаку спрыгнул с раненной лошади, пешком достиг леса и, как дикий зверь, спасая свою шкуру, неимоверными прыжками перескакивая через кусты и колоды, бросился в чащу. Рассыпавшиеся за ним всадники открыли его убежище, но прежде, чем им удалось спешиться и атаковать его, двое пали убитыми и трое ранеными. Джигиты князя Анзора, казаки с кургана и остальные, по тревоге подоспевшие из селения, всего до 60 человек, собравшиеся здесь, долго не могли одолеть одного Хаджи-Мурата, явившего неслыханную отвагу. Расстреляв до последнего все заряды из винтовки и пистолета, он, как лев, вскочил на прикрывавший его завал и, истекая кровью от тяжких ран, отчаянно рубился шашкой. Целый рой пуль летит в освирепевшего зверя, но он в исступлении все еще крошит на смерть ближайших врагов своих. Наконец, роковая пуля повалила его на землю. С криком восторга победители устремились к павшему герою, но и тут Хаджи-Мурат, закатывая глаза в предсмертной агонии, успел распороть кинжалом животы двум отважнейшим врагам. Так погиб легендарный боец Хаджи-Мурат, но какою ценою достался нам труп его? Из 18 жертв, уложенных рукою героя, прежде чем овладеть им, 11 поплатились жизнью... Исчезла с лица земли колоссальная личность, но вместе с ним на веки умерла и тайная цель мнимого примирения его с Россией.

Кстати о соколиной охоте. Как-то, рано утром, приехал князь Анзор. Большая свита нукеров сопровождала его с кречетами, соколами и беркутами. Погода была удовлетворительная, и мы, большою компанией — Ренне, Воецкий, Кутлер, Поливанов и Леус, отправились с князем на эту оригинальную охоту. Впервые ее увидев, мне было очень любопытно смотреть на весь процесс преследования птиц и даже зверя не очень крупными [39] хищниками, посредственно выношенными и приученными. Отыскивание дичи производилось общепринятым гаем, верховыми людьми, но без собак. Подымался фазан, куропатка, утка, перепел, или бежал заяц или лисица, вслед за ними скакали нукеры, спуская с руки свою хищную птицу. Красивее всех был один сокол, любимец князя Анзора. Приметив летящую добычу, он стремительно несся за нею, постепенно поднимаясь вверх, и затем, уловив момент с высоты, камнем бросался вниз и без промаха вместе с жертвой своей катился на землю. Около полудня задул сильный ветер и помешал нам дальше охотиться. В бурю немыслимо охотиться с соколами, которые не только плохо преследуют добычу, но и сами легко пропадают. Любезный наш амфитрион, расставаясь, обещал еще раз устроить в больших размерах полевание в местностях, где много диких коз и лисиц.

До нас стали доноситься смутные слухи о громких победах, одержанных отрядами Александропольским и Алалцихским над турками. Недолго пришлось ждать и нам. 2-го ноября Бреверн получил с эстафетой предписание немедленно выступить с 3-м батальоном обратно по Лезгинской линии, в Тифлис. Что было делать мне, несчастному неудачнику? Скучая до одури в Кахе, мы устроили накануне состязание верхом, причем мой конь споткнулся о камень и грохнулся со всех четырех ног о землю, придавив меня собою. В результате оказалась сломанная в правом плече ключица и непременное приказание доктора лежать неподвижно в крахмальной подвязке, но я не послушался этих мудрых советов; устроившись на арбе, хотя с большими страданиями, но доплелся-таки вслед за батальоном до Тифлиса. Здесь же следовать дальше за товарищами, которые назавтра выступали, оказалось для меня совершенно немыслимо, и я должен был дней на 12 принять гостеприимство милейшего друга Александра Ивановича Вастена; после чего решил пуститься в погоню за своими, но не по Александропольскому тракту, а в другую сторону. Многое узнал я здесь относительно начинающейся войны и тех дел, которые уже были у нас. Первым враждебным действием турок послужил форт св. Николая около Озургет. В означенном форте в прикрытие хлебных магазинов наших, на крайнем пограничном пункте Черного моря, весь гарнизон заключался в 15 донских казаках, при уряднике, и трех провиантских нижних чинах интендантского ведомства. На эти ничтожные военные силы обрушился турецкий отряд, внезапно атаковал и занял форт, бесчеловечно истребив всех его защитников. По слухам турки укрепили этот пост и, поставив надежные силы, намерены удержать его за собою. [40]

Рассказывают люди, посвященные в дело, что при объявления разрыва с Оттоманской империей государь Николай Павлович предложил нашему здесь главнокомандующему барона Остен-Сакена, Лидерса или Панютина в помощь, но что князь Михаил Семенович всеподданнейше ответил его величеству, что не желает ни первого, ни второго, ни третьего на том основания, что кавказская школа на столько образовала военных людей, что он, князь Воронцов, твердо надеется привести предначертания его величества относительно Азиатской Турции к исполнению своими кавказскими генералами. В силу этого князь представил, а государь утвердил, начальниками отрядов: Александропольского, самого сильного по численности войск, вошедших в состав его, в виду первоклассной турецкой крепости Карса, расположенной в районе предположенных военных действий, — князя В. О. Бебутова, бывшего до минуты назначения своего управляющим гражданскою частью на Кавказе; Баязетского — барона Карла Врангеля; Ахалцихского — князя Ивана Малхазовича Андроникова, бывшего до того тифлисским военным губернатором, и Гурийского — князя А. И. Гагарина, когда-то служившего при князе Воронцове личным адъютантом, а ныне кутаисского губернатора.

Князь Александр Иванович Гагарин — очень милый и достойный человек, женатый на одной из бесчисленных здесь княжон Орбелиани, родной сестре нашего Вано. Штаб-квартира Гагарина была в Озургетах, а весь Гурийский отряд состоял, кроме нашего 1-го батальона, из войск 13-й пехотной дивизии, 5-го корпуса Лидерса, так что Бреверн рассчитывал встретить там много друзей и знакомых.

Князя Барятинского также не было в Тифлисе: он назначен был начальником штаба в действующем отряде князя Бебутова. Первое сражение с турками имел Ахалцихский отряд князя Андроникова, разбивший неприятеля наголову, причем захвачена и неприятельская артиллерия. В этом сражения оказался героем дня, но совершенно фуксом, мой давнишний приятель Циммерман. Когда наша колонна рано утром, в густой туман, начала наступление на турецкие укрепления, начальником ее был генерал-майор Фрейтаг, а при нем, как офицер генерального штаба, Циммерман. Неприятель за несколько сот шагов открыл нашу атаку и встретил ее усиленным огнем, причем пулею был ранен в руку начальник отряда. Фрейтаг слез с лошади, и, пока ему делали перевязку, войска без всяких распоряжений свыше продолжали идти вперед и на “ура” заняли ложементы и батареи, сбили неприятеля на всех пунктах и завладели орудиями. Победа громкая! Но кто главный виновник и чью грудь украсить Георгиевским крестом, [41] заслуженным по статуту? Фрейтаг в минуту одержанной победы был вне выстрелов, следовательно, очередь была за старшим в чине. Собираются справки, и оказывается, что все батальонные командиры, шедшие в счастливую атаку, по производству моложе подполковника Циммермана, которому и присужден был белый крест. После Ахалцихского дела было два последовательных сражения в Александропольском отряде. Первое, под командой князя Илико Орбелиани, под селением Баяндуром, было чисто артиллерийским боем. Наш 1-й батальон принимал в нем участие и понес изрядные потери. Второе же сражение дано было блистательно под Баш-Кадыкляром. Здесь дрался весь отряд князя Бебутова против главных турецких сил, в три раза превышавших числом наши батальоны, что не помешало, однако, неприятелю отдать нам весь лагерь, обоз и всю артиллерию свою. 1-й батальон опять отличился, и командир его контужен ядром в голову. Победа под Баш-Кадыкляром была бы еще блистательнее, если бы не такая большая потеря с нашей стороны (более 2.000 человек) и смерть, например, такого заметного героя, как князь Илико Орбелиани, убитого наповал ядром.

Но все это, как ни было блестяще, меркло, однако, при известии о морском сражении и поражении турецкого флота под Синопом. Герой Нахимов оказал чудеса отваги, приняв бой с сильнейшим неприятелем, по числу судов, поддержанных к тому же береговыми батареями; не смотря на это, турецкий флот в своей собственной бухте истреблен окончательно. Официальное сообщение об этой славной морской победе привез в Тифлис моряк, князь Виктор Барятинский, родной брат Александра Ивановича; весь город, конечно, чествовал его на славу; но военных и свитских князя Воронцова мало оставалось в городе: все они разбрелись по отрядам действующих войск в Азиатской Турции.

_________________________

Наконец, 21-го ноября и я выехал из Тифлиса в 9 часов утра. Сурамский перевал пришлось переваливать ночью, что, конечно, не могло улыбаться мне при условии очень грязной дороги и непомерной темноты. Из опасения быть вываленным, я требовал от ямщика не спешной, но осторожной езды, на что он равнодушным тоном отвечал: “Что Бог даст!” как вдруг на 12-й версте от оставленной станции повозка сразу перегнулась на сторону и, не опрокидываясь совершенно, повисла левыми колесами на воздухе. Чемоданы быстро вылетели в какой-то овраг, а я, закинув ногу за ящик повозки, удержался в висячем положении, пока ямщику не удалось обежать кругом и с неимоверными усилиями восстановить телегу в нормальное положение. Этим маневром я избег падения, но зато [42] от натуги ноги у меня соскочила с места чашка правого колена. Одно другого не легче! Ямщик так схватил меня за ногу и дернул, что она хотя и хрустнула, но выпрямилась; тем не менее нестерпимая боль при сильной опухоли еще долго давала себя чувствовать. В Кутаиси мы въехали к раннему завтраку и там узнали, что батальон наш только накануне выступил из города. Не долго мешкая, я пустился в дальнейший путь и в конце второго перегона нагнал растянувшийся батальон, очень медленно шлепавший по слякоти. Повозку мою окружили и посыпались вопросы и сообщения о всем случившемся за время нашей разлуки. До имения князей Эристовых, где предназначен был ночлег, оставалось не более версты, и я пустился вперед. На горе, у деревянного господского дома, стояли наши повозки, а около них шнырял Вавила. Осторожно высадив меня из повозки, он заахал, услышав о ночном приключении с ногой, но не мог не порадоваться моему приезду, так как в отсутствие мое его совсем будто бы “затуркал” А. И. Поливанов. Тем временем подошли и наши, и мы, обнявшись с Бреверном, отправились в отведенное нам помещение. Животрепещущее крыльцо, покривившееся от ветхости и сложенное из пролетных досок, показалось мне сомнительной прочности, а потому я со всевозможною осторожностью занес на него ногу, но с первой же ступени она поскользнулась, я потерял равновесие и упал головой в промежуток между досками... С ушибленным плечом и распухшею ногою далеко не весело провел я ту ночь, а дождь, ливший целый день, разразился еще с новою силой, немилосердно стуча не только в стекло, но через крышу и потолок и по жалкой мебели нашего палаццо. 25-го числа ноября 1853 года мы прибыли, наконец, в Озургеты.

XV.

Озургеты. — Новые личности. — Карзанов, Мазараки, Голофеев, Щербаков, братья Гуриели. — Лагерь на реке Нетонеби и позиция у Чехатского моста. — Встреча Нового года. — Фарс Карганова и его последствия. — Приезд Гагарина и И. М. Андроникова. — Новости: разрыв с Англией и Францией и отъезд князя Воронцова с Кавказа. — Багговут и его рассказы. — Судьба свиты светлейшего князя. — Приезд в отряд князя Семена Михайловича Воронцова. — Отступление из Озургет к реке Риону и соединение отрядов. — Поездка в Ланчхут; предчувствия. — Роковое известие о побоище в Ланчхутском ущелье. — Кутаиси и вторичное выступление к Озургетам.

В течение недели я познакомился со всем новым начальством Гурийского отряда, во главе которого стоял князь Гагарин. Как наружною, так и нравственными сторонами он [43] первоклассный оригинал, очень милый, любезный и обходительный, но своеобразный, с седыми локонами по плечи. Начальником штаба его — полковник Иосиф Иванович Карганов, боевой офицер, образованный и очень умный. Он сын знаменитого когда-то Ваньки Каина, о подвигах которого гремела на Кавказе общая молва. Сам Иосиф прекрасный, с выразительными чертами лица армянского происхождения, страшно заикается от рождения и часто встречает непреодолимые затруднения выговорить слово, но зато, когда удается одолеть это механическое препятствие, речь его течет плавно и последовательно, дельно и красноречиво. Будучи молодым саперным офицером, он получил Георгиевский крест в Дагестане, где на Сулаке ему удалось под сильнейшим огнем неприятеля навести мост. С той поры имя Карганова стало известно в Закавказье, и выбор главнокомандующего на видную должность начальника штаба отдельного Гурийского отряда пал на него, как весьма способного, хотя и не генерального штаба офицера.

Другой штабной, Николай Семенович Мазараки, принадлежа к воспитанникам военной академии, как исключение, очень прост в обращении, без тени всякой фанаберии. Он давно уже служил при генерале Лидерсе и Венгерскую кампанию делал с Бреверном, с которым и в настоящую минуту состоял в самых дружелюбных отношениях. Мазараки очень был занят канцелярской работой в штабе, что не мешало ему, однако, урывками забегать к нам. Далее Бруннер, командир Брестского полка, личность почтенная и по общим отзывам очень дельная. В его полку командовал батальоном толстый Голофеев, тот самый, про которого ходил знаменитый анекдот обогащения во сне, в замке венгерского магната; Щербаков, штабс-капитан, старший отрядный адъютант, замечательный усидчивою деятельностью днем в канцелярии, а ночью за зеленым столом у начальства, у нас или где бы то ни было; а так как в настоящее время года, при непроходимых путях в окрестностях Озургет, то есть во всей Гурии, Мингрелии и Сухумском отделе, движений войск как наших, так и неприятельских ожидать было нельзя, то все мы прозябали пока в однообразной скуке, рассеять которую все от мала до велика старались на зеленом поле. Здесь фельдмаршальский жезл с достоинством носил в руках Иосиф Иванович Карганов, завзятый игрок и страстный любитель ланскнехта. И не у нас одних идет борьба сильных ощущений, но куда ни заглянешь, везде наша бесшабашная братия чуть не с утра резалась между собою. В большом, довольно грязном доме, на городской площади, разместилось большинство наших офицеров; там председательствовал Рудой (Руденко), а членами заседали: Мацкевич, [44] Кутлер, Ренне, Воецкий, Саверин, Пашенька Полторацкий и два брата Хилинские. “Не красна изба углами”, — гласит русская пословица, но тут надо сказать не “пирогами”, а бесчисленным количеством бутылок и карт, составляющих не только главное украшение, но и мебель этого волшебного отеля.

Зима здесь в Гурии своеобразная, без снега, но с беспрерывным дождем, какая-то гнилая. На площади и улицах Озургет море жидкой грязи, которую ночью даже верхом одолеть не безопасно. Везде, на всех театрах войны затишье. За Дунаем было жаркое дело у Четати, о котором рассказывают чудеса, но и там потом все смолкло, и армия Паскевича копошилась вся у Силистрии. У нас же в Азиатской Турции был положительный застой во всех новостях. Но тишина эта была перед бурей. Ближайший от нас пункт, занятый неприятелем, вновь воздвигнутое укрепление, Шехвители, на месте бывшего форта св. Николая. Турки там очень укрепились и содержали в гарнизоне крепости до 3-х батальонов низама и несколько орудий. Как-то приезжал в нам уездный предводитель озургетский, князь Леван Гуриели, и заявил, что решен вопрос о занятии вблизи от Шехвители Чехатского моста всею гурийской милицией, куда она и выступила в числе до 4.000 человек. Мост на реке Чолоке, в лесистой местности, всего в четырех верстах от бывшего Николаевского форта, представлял очень важный стратегический пункт, удержание которого было крайне необходимо как для охранения Озургет, так и для наблюдения над действиями турок вообще. Два брата Гуриели, Леван и Димитрий, богатые помещики здешнего уезда, первый предводитель, а второй рьяный партнер в ланскнехт, часто оба являлись к нам, или приглашали на свои национальные обеды, где мы познакомились со многими туземцами лучших фамилий.

Жизнь шла мирно весь месяц, как вдруг 21-го декабря явился к нам Мазараки и предупредил, что батальону предстоит выступление к Чехатскому мосту на подкрепление милиции нашей, так как турки угрожали ей нападением из Шехвители. Итак, праздники Рождества Христова нам предстояло провести под открытым небом.

В темнейшую ночь на сочельник, с дождем и ветром, вползли мы в полуразрушенное селение, оставленное жителями на произвол судьбы и шакал. Ощупью занимали мы беспорядочную позицию, так как осмотреться кругом было немыслимо. Окликая друг друга в наступившей темноте, из опасения не быть сбитым наплывающим потоком людей, бессознательно ищущих себе приюта и страшно утомленных, мы прониклись убеждением взять то, что пошлет нам судьба. Начальнику колонны, т. е. Бреверну, и мне, судьба эта послала крытое и [45] защищенное с боков деревянное строение, в котором неоднократно зажигаемый огонь тушился гуляющим насквозь ветром. После долгих усилий и хлопот прислуги, удалось наконец осветить нам отведенный дворец, оказавшийся довольно обширным свиным хлевом. Навоз снизу, навоз с боков и навоз на крыше свидетельствовал о продолжительном пребывании здесь бывших перед нами квартирантов, что подтвердилось ночью внезапным хрюканием в темном углу палаццо одного из членов большой семьи, невежливо обеспокоенной нами, не прошенными гостями. Не особенно приятное ощущение испытал я так же при пробуждении от крепчайшего сна, обеспокоенный капелью через крышу прямо на лицо чего-то зловонного и омерзительно противного.

На другое утро мы стали лагерем на реке Нетонеби, где и отпраздновали великие дни Рождества Христова.

Кругом грязь, мерзость, запустение. Мы не раздеваемся и в сапогах, по колена в грязи, валяемся с утра на постелях, с бельем буро-серого цвета. Впереди нас за четыре версты стоит Имеретинская и Гурийская милиция, охраняющая Чехатский мост на реке Чолоке, в четырех же верстах ниже впадающей в Черное море, у самого форта св. Николая. От турок мы следовательно теперь в 8 верстах. Опасения или, лучше сказать, надежды, что они воспользуются нашими праздниками и сделают на нас нападение, к сожалению, не сбываются, и из-за их новой твердыни они не показывают и носа.

________________________

Новый Год ознаменовался приездом к нам в лагерь Карганова, с пол сотней донских казаков, в виде конвоя, и ради компании с капитаном Литовского полка Романовым и инженером путей сообщения капитаном Ежиковым. Присев у нас на несколько минут, Карганов предложил нам, равно как и вошедшим Кутлеру и Саверину, ехать с ним навестить соседей наших, князей милиции на Чехатском мосту.

— По-по-посмотрите, господа, как они сла-сла-славно угостят нас, — добавил он. Действительно его ожидали на милиционер-ном бивуаке.

Только что услышали топот лошадей наших, все князья и дворяне Имеретии и Гурии высыпали из шалашей своих на встречу дорогого гостя и, увидев его не одного, а со спутниками, видимо обрадовались нашему приезду. Прием был приготовлен у князя Димитрия Гуриели, где кругом длинного стола были вкопаны в землю скамейки, покрытые коврами. Помещение было просторное, но и общество собралось не малое. Здесь увидели мы брата хозяина Левана, князя Михако Сумбатова, состоящего при [46] главнокомандующем и приехавшего сюда накануне, князей Эристовых, князя Кайхасро, князя Церетели и всяких других князей Мачутатзе, Мачевариани, Мочабели, всех служащих в милиции. Хозяин заявил во всеуслышание:

— Шашлык подан, покорно прошу садиться! Карганов, около которого я был в ту минуту, схватил меня за руку и потащил на длинную скамью, где и усадил рядом с собою налево, а Бреверна пригласил направо. Удивительный шашлык появился на сцене и прозрачное, чудесного цвета рубина гурийское вино заискрилось в серебряных азарпешах.

Все заговорило шумнее и шумнее, перебивая друг друга и не дожидаясь очереди. “Алла-верды” и “Якши-иол” раздавались на всех концах.

Карганов принимал горячее участие в беседе.

— А ведь что ни го-го-говорите, а, все-таки, без-без-без дела скучно стоять здесь? — обратился он ко всему обществу.

— Да, да, скучно, Иосиф Иванович, хорошо бы дело... Отлично бы дело... надо бы подраться!.. Турку поколотить было бы славно, — послышались ответы со всех сторон. Я налил рюмки и чокнулся с соседом: “за успех первого дела”, — шепнул я ему.

— А что, турки не показываются около вас? — почти не заикаясь, обратился Карганов к князьям.

— Нет, нет, боятся нос показать! — в один голос ответили многие.

— Желал бы в первом деле быть с вами, Иосиф Иванович, — опять шепнул я.

— Здоровье достойнейшего и храбрейшего Иосифа Карганова, — вскрикнул хромой кн. Димитрий Гуриели.

Все заорали ура и очистили стаканы.

— А вы что же? — обратился ко мне Карганов.

— А я хотел предложить сначала другой тост: за здоровье Ивана Михайловича Лабинцева, — брякнул я.

— Почему за Лабинцева? — с любопытством спросил он.

— За то, что он с одною ротою взял в 29 году Карс, — наивно объяснил я.

— А что вы думаете, господа князья и дворяне? Ведь Полторацкий прав: он вспомнил факт исторический и совершенно верный!

Я опять подлил ему вина.

Карганов проглотил, чмокнул губами и проговорил:

— Не попробовать ли и нам что-нибудь около форта Николая, Александр Христофорович? — громко отчеканил он, хотя Бреверн сидел с ним рядом — Придвиньте сейчас из вашего [47] батальона две роты с двумя орудиями на поддержку храброй нашей милиции, и пойдемте на турок!

Среди восторженного “ура” присутствующих, все вскочили из-за стола, засуетились и разбежались по лагерю вооружаться. Бреверн поспешил отдать приказание Саверину скакать в лагерь. Батальонный адъютант выскочил из шалаша, но по нерасторопности поскользнулся, упал, стал садиться и сразу не мог попасть ногой в стремя.

— Ах, Боже мой, — заметил Карганов, — время дорого и этому конца не будет, — и при этом выразительно взглянул на меня.

— Лучше я поеду, — предложил я.

— Конечно, поезжайте! Александр Христофорович, Полторацкий сам поедет, это будет вернее, — одобрительно подтвердил Иосиф Иванович.

Приехав в лагерь, я тотчас же передал Пелепейку приказание начальника штаба идти с двумя ротами в прикрытие артиллерии, а сам, схватив свою 7-ю роту, бегом направился с нею к Чехатскому мосту. Прибежав к бивуаку милиции, мы застали ее совсем готовою, а Карганова, Бреверна и прочих офицеров, ожидающих моего прибытия.

— Вызовите ваших штуцерных вперед и с Богом, марш! — провозгласил наш главный начальник.

Толпы пешей милиции затеснились с обеих сторон, и все потянулось по лесистой дороге, к форту св. Николая. Не прошли и версты, как встретили препятствие: мост через поток был уничтожен турками. Артиллерии перебраться не было возможности, а потому Карганов, поручив поправку моста какому-то князю с милиционерами, двинулся вперед. Пройдя еще сажен двести вперед, мы наткнулись на второй мост, а сотню шагов далее на третий, также уничтоженный неприятелем. Оставив и здесь часть милиции, начальник отряда поручил общее наблюдение за наводкой мостов капитану Ежикову, а с нами продолжал путь, не останавливаясь.

В безмолвной тишине подвигался отряд; вскоре до нашего уха долетел неопределенный гул, оказавшийся прибоем морских волн. Еще несколько сот шагов, и густой лес стал редеть, показалась опушка, а вслед за нею открытая поляна, на оконечности которой, всего саженях в 150 от нас, на самом берегу моря, мы увидели значительных размеров новое турецкое укрепление. Выйдя из опушки, я тотчас направил штуцерной взвод (всего 24 человека) под командой Павла Полторацкого занять кладбище, всего в ста саженях приблизительно от крепости, а сам выстроил 7-ю роту во взводную колонну. За мной стала рота Кутлера, а вправо и влево в лесу рассыпалась милиция. [48]

Прошло две, три минуты, и в крепости раздался барабанный грохот, на вал высыпали красные фески, взвился на воздух густой клуб дыма, за ним второй, третий и четвертый, и над нашими головами с грозным ревом и свистом пронеслись тяжелые снаряды. Турки палили из четырех орудий без передышки. Первое ядро второй очереди прожужжало гораздо ближе предыдущих, а второе шлепнулось в десяти шагах и, оторвав по локоть руку капитана Рыланова, с визгом взлетело, как резиновый мяч, дугою к верху, в лес. Штуцерные мои из-за прикрытия каменных памятников стали выцеливать вертящихся на валу турок и изредка по ним пощелкивать, что несколько оживило наше комически-пассивное положение. Не имея под рукой артиллерии, нам и ружейного огня по пространству, нас разделяющему, открыть было невозможно, и мы, как дети, “сложив ручки на терпении” и стоя на одном месте, представляли из себя неподвижную мишень для практической стрельбы неприятеля. Между тем турки, заметив перелет своих снарядов, опустили подъем орудий и стали потчевать нас чугунным гостинцем с несравненно большею верностью. Кругом послышались стоны раненых и контуженных, а затем приволокли и несколько трупов убитых... Наконец, Карганов, все время недвижимо стоявший перед нами, приказал отозвать штуцерных и начать отступление. Павел Полторацкий был также ранен в ногу. Еще на протяжении полуверсты турецкие снаряды пытались догонять наших по лесу, в щепы разбивая верхи деревьев, но, пущенные зря, уже не принесли нам вреда.

Таким образом кончился этот фарс, хотя и стоивший некоторым жизни.

Но из него вышло и нечто хорошее, — это то, что нас вернули в более теплые и удобные квартиры в Озургетах. Туда же прибыл спустя, впрочем, месяц князь Андроников с частью своего Ахалцихского отряда и, как старший по чину генерал-лейтенант, принял начальство над обоими соединенными отрядами. Я познакомился с князем Иваном Малхазовичем у Гагарина и, всматриваясь в его фигуру, нашел немалое сходство между ним и Викентием Михайловичем Козловским. У Андроникова, складом и ростом очень схожего с Козловским, было также любимое словечко, без которого он трех слов сложить не мог, но вместо “как, как” у него было “уже-уже”. Князь Иван Малхазович, из туземцев Грузии, безвыездно провел весь век свой на восточных окраинах Кавказа и в бесчисленных экспедициях на Лезгинской линии и в Дагестане, а так же в двух турецких кампаниях, стяжал себе славу очень храброго, смелого и донельзя решительного в боях офицера. Что касается анекдотов о нем, то они были бесчисленны. [49]

После победы под Ахалцихом был отслужен благодарственный молебен, после которого части, наряженные в парад, проходили мимо Андроникова церемониальным маршем. Горячо благодаря понтирующие взводы и полусотни пехоты и кавалерии, он к каждой части обращался с фразой:

— “Уже везде все вы молодцами, уже, и в бою и, уже, на параде, уже, спасибо вам, уже, братцы!” — Но в то время, как потянулась мимо него артиллерия, он круто отвернулся от нее и заговорил о постороннем предмете с окружающими. Начальник штаба, заметив неловкость князя относительно одного только рода оружия и зная за достоверное, что он не имел предвзятой мысли оскорбить людей, не менее других исполнивших накануне долг службы, позволил себе прервать речь его, почтительно напомнив:

— Ваше сиятельство, артиллерия проходит!

— Ну, уже, что-ж такого, уже, что она проходит?

— Вы не изволили поблагодарить ее, — поспешил оправдаться начальник штаба.

— Уже, что вы хотите этим сказать мне? — с окриком резко возразил Иван Малхазович. — Уже, вы что же меня за дурака, уже, считаете, чтобы я здесь на площади, уже, перед парадом стал бы разговаривать с медными пушками.

Никакие доводы не могли убедить князя, что над ним никто не хотел насмеяться.

А вот еще. Как-то с Чехатского мосту, окруженный большою свитою князей и дворян милиции, он полюбопытствовал сделать рекогносцировку прибрежья, по той простой причине, что ему еще в жизни не довелось никогда видеть море. Поехали и приехали к самому берегу. Князь Иван Малхазович взглянул вдаль и, не открыв ничего на горизонте, с неподдельным изумлением громогласно заметил:

— Ого, уже какое большое и того берега, уже, не видно!

10-го марта получены были две свежие и очень важные новости: первая о разрыве России с Англией и Францией, а вторая, как бы последствие первой, отъезд с Кавказа главнокомандующего, князя Михаила Семеновича. Вот тебе и адъютантство!

Оба сведения эти привез нам сам Нико Эристов, адъютант светлейшего, третьего дня выехавший из Тифлиса, после того как окончательно откланялся и распростился с маститым своим генералом.

Предстоят громадные изменения во всем. Вести борьбу с французами, англичанами и турками не так-то легко, как предполагалось при объявлении войны одной пошатнувшейся Оттоманской империи. [50]

Много вестников с театра войны начало являться к нам. Так на два дня приезжал генерал Багговут из Александропольского отряда. Интересно рассказывал он о делах Баяндурском и особенно Башкадыклярском. Накануне последнего сражения князь Бебутов, чувствуя себя не совсем здоровым, ранее обыкновенного лег в постель, отдав приказание ночью его не беспокоить, хотя с вечера были получены сведения о намерении турок сделать наступление на нашу позицию. В полночь лазутчики привезли сведения, что турки снялись с лагеря и готовы к движению, а два часа спустя прибыли и другие с предупреждением, что неприятель со всеми силами своими уже на пути к Башкадыкляру. Начальник штаба Александропольского отряда, князь А. И. Барятинский, не беспокоя больного князя Василия Осиповича, сам от себя известил начальников частей о полученных им сведениях, но, не уверенный в их справедливости, войск отряда еще не беспокоил, и весь лагерь спал крепким сном. На рассвете, не лазутчики, а казак с передового поста, расположенного за полверсты от лагеря, прискакал доложить в штаб отряда, что с кургана слышно движение наступающего неприятеля. Князь Барятинский, отдав войскам приказание строиться, послал разбудить начальника отряда, а сам, схватив несколько сотен казаков, пустился к кургану лично удостовериться в справедливости тревожных слухов. Но не успел еще князь доехать до аванпостов, как увидел, что полсотни казаков, занимавших курган, быстро с него спускается и стремительно отступает в лагерь. Разгадка стала очевидною: на кургане уже гарцевали всадники в красных фесках, занявшие высоты перед нашим лагерем прежде, чем успели наши войска построиться в боевой порядок. И это-то сражение, начавшееся при таких невыгодных для нас условиях, против неприятеля, в трое нас сильнейшего, — окончилось полным поражением врага. Турки, к вечеру того дня, потеряв артиллерию и весь обоз, искали спасения в бегстве, усеяв путь беспорядочного отступления бесчисленным количеством трупов.

Александр Феодрович Багговут, герой польской кампании, в которой он под Остроленкой поплатился куском собственного черепа, красавец собой, с мужественно-воинственною физиономией, пользовался общею известностью выдающегося кавалерийского генерала и назначен был начальником кавалерии в отряде князя Бебутова. Сюда он прибыл по своим частным делам и на другой день должен был ехать обратно. О князе Воронцове он не только подтвердил сведения, но даже читал в Тифлисе прощальный приказ его светлости по войскам отдельного Кавказского корпуса, с передачей командования ими [51] генералу Реаду. На этих днях князь Михаил Семенович оставляет Тифлис и направляется прямо в Дрезден, так как расстроившееся здоровье его требует заграничного пользования. Из свиты его большинство откомандировано в разные отряды, а некоторые отчислились от должностей с назначением в строевые части: князь Сергей Васильчиков принял Графский, то есть Ширванский полк, Дондуков отчислен в нижегородские драгуны, Меллер — в Эриванский полк, Лисаневич — в стрелковую бригаду, Ермолов (Север) назначен адъютантом к московскому генерал-губернатору, Ростислав Давыдов отчислен в свой полк, Минквиц будет назначен губернатором, Ираклий Грузинский переименовывается в гражданский чин и проч., и проч. Словом, весь блестящий штат свиты его светлости рассеялся по белу свету, и даже князь Дмитрий Святополк-Мирский уходить в один из полков 20-й пехотной дивизии.

В воздухе запахло порохом. Всех толков слишком тревожного свойства не перечтешь. Западные державы еще сами ничего пока не предпринимали, и за Дунаем успеха не было никакого, осада Силистрии не подвигалась... Все как-то приуныли и потеряли уверенность в несокрушимую свою силу. Грустно убеждаться на деле, как быстро у нас меняется настроение: то мы шапками весь мир закидаем, то чуть... при одном известии, что французы и англичане хотят пожаловать к нам в гости.

На Пасху приехал к нам князь С. М. Воронцов прямо из Петербурга по высочайшему повелению осмотреть расположение Гурийского отряда. Его светлость, вместе с князьями Андрониковым и Гагариным и обоими штабами, объехал всю позицию наших войск, причем князь Семен Михайлович, особенно любезно приветствуя родных своих куринцев, поздравил их со скорым свиданием с товарищами 1-го батальона. Вечером, после долгих таинственных совещаний у начальника отряда, князь Воронцов сообщил мне о принятом решении, будто бы по его настоятельному требованию, бросить Озургеты и отступить отряду во внутрь страны к р. Риону. Мера эта, по мнению его светлости, была крайне необходима и вызывалась опасностью быть отрезанными неприятелем, который в самом непродолжительном времени намерен большими силами произвести натиск от Батума, в обход нашего отряда, к Кутаису.

Итак, приказом по отряду мы 21-го выступаем из Озургет на соединение с 1-м батальоном, уже отправленным из Александрополя к нам в западный отряд.

25-го утром подошли мы к Риону и на противоположном берегу широкой реки увидели своих однополчан, которые еще накануне прибыли сюда из Кутаиси и здесь ожидали нас с хлебом и солью. Я думаю, не у меня одного, при переправе [52] через Рион на пароме учащенно бился пульс от нетерпения скорей обнять друзей, ратных братьев своих.

Стоянка паша первоначально была около селения Усть-Цхени-Цхале, давнишний пункт оседлости всех водворенных здесь скопцов из России. На вид как мужчины, так и женщины, очень жалкой наружности, худые, желтые и старообразные, но в материальном отношении очень зажиточные и исправные. Хозяйство их в цветущем положении, и нигде мы не находили столько предметов продовольствия, как у них. Но вот мы очутились на Чехатаурских высотах. Игра в шашки началась: то мы в поддавки играли и турка пропускали в дамки, то опять начинаем партию в крепкую и лезем куда-то. Системы и планов действия не замечалось. А тут еще в берлоге два медведя не могли ужиться. Возникли всякие пререкания и шпильки между двумя штабами Ахалцихского и Гурийского отрядов, и хотя серьезной ссоры между Гагариным и Андрониковым не произошло, но, тем не менее, по неволе применяешь пословицу, что “когда бары дерутся, то у хлопцев чубы болят”.

Мы хотели сперва заманить к нам турецкие силы на открытую плоскость, имея пред собою в виде обороны широкую реку. Для достижения этого мы пожертвовали многим, не только Озургетами, но всею Гурией и взорванными на воздух укреплениями по всей Черноморской береговой линии, оголили Мингрелию и предоставили Сухумский отдел собственной защите. Затем, простояв почти месяц в бездействии, двинулись опять-таки назад, то есть туда, где мирно и спокойно стояли мы до прибытия князя С. М. Воронцова.

А пока мы шли, много еще мытарств пришлось вытерпеть. Подходили мы к Зугзидам, резиденции владетельной княгини Мингрельской, переправлялись по горло в воде через реку Циву, делали ходы направо, налево и назад, стали на большой дороге к Редут-Кале и через сутки убежали назад, на пути разъединившись по частям. Главные силы ума, распорядительности и власти, то есть штабы с начальниками отрядов, вернулись за Рион, на старое пепелище; семь батальонов с артиллерией и частью кавалерии, под начальством генерал-майора Бруннера, поставлены здесь на Чехатаурских высотах, в 30-ти верстах от Риона, по направлению к Озургетам; а два батальона — один наш первый и один Литовский, под командой Нико Эристова, брошены в Ланчхутском ущелье, на западе, верстах в 20-ти от Риона.

С последними-то и поехал я как-то повидаться. Швахгейм и Борисов, очень дружные между собою, держали общее хозяйство и жили вместе в одной палатке. Радушный, милый и всегда веселый Иван Петрович Борисов лез из кожи, чтобы каждого [53] из гостей угостить и приголубить. Я на столько увлекся его рассказами о житье-бытье в их лагере, о забавных выходках их начальника Нико, об образе жизни товарищей и наконец о личных его заботах и трудах по кулинарному вопросу, что не обратил внимания на угрюмое расположение Швахгейма. Обед кончился, и по приглашению хозяев оставили душное помещение в палатке, чтобы занять в нескольких шагах, под тенью гигантского чинара, лежачее положение на раскинутых коврах и бурках. Обычный кофе и коньяк сыграли роль свою, когда стали собираться к нам братья по мундиру, и через четверть часа оказались на лицо почти все офицеры 1-го батальона. Явилась почтенных размеров посудина с кахетинским вином и непременный в торжественных случаях турий рог. Боринька ушел спать, а нас осталось в горизонтальном положении девять человек: Швахгейм, Мацкевич, два Хилинских, кн. Урусов, Саверин (приехавший сюда еще накануне), Воецкий, барон Ровен и я.

Разговор как-то не клеился, и я с изумлением заметил у всех вытянутые лица. Осушив первым и не без стараний целый турий рог, в полторы бутылки вина, я налил его и передал соседу справа, Швахгейму.

— Нет, — сказал он, — сегодня я не стану пить.

— Почему это? — спросил я, не мало удивленный, так как знал лучше других постоянную жажду моего друга.

— Мне что то не по себе, — сквозь зубы процедил Егор.

Я взглянул на него и испугался. Энергическое, а вместе и добродушное, лицо его было бледно, глаза горели и губы подергивались.

— Что с тобой, Егор, ты болен?

— Нет, пока здоров, а вот прошлою ночью я видел сон, и мне несдобровать, — решительно выговорил Швахгейм.

— Ты ли говоришь это, когда я всегда слышал от тебя, что все предчувствия — бабьи глупости и болезненные причуды?

— Прежде — да, а теперь вот чувствую, что меня скоро убьют, оставь меня, ради Бога.

Ошеломленный, я с досадой отвернулся и предложил рог Мацкевичу.

— Нет, меня тоже увольте.

— Да, что вы тоже сон видели?

— Сон не сон, а наяву отчетливо и ясно видел, что она зовет меня.

— Кого, ее, вы видели?

— Да смерть мою!

— Фу, ты пропасть, что за блажь вас обуяла сегодня, — раздраженно заметил я, в душе убежденный, что Мацкевич по [54] страсти рисоваться и сегодня хочет разыграть роль фаталиста Лермонтова.

— Господа Урусов, Саверин, Хилинские, Воецкий, Розен, выручайте меня и не заражайтесь примером, давайте пить, петь и веселиться! — крикнул я, но в ответ увидел только растерянные физиономии и на столько странное выражение лиц, что я стал уже сомневаться в том, что они играли комедию, но, тем не менее, вскочил на ноги, бросился в палатку, разбудил сладко заснувшего Бориньку и, излив пред ним все негодование на бабью команду, пригласившую меня на какие-то поминки, точно в насмешку надо мной, закричал Вавиле подать мне лошадь; не простившись ни с кем, вскочил на Али и в карьер умчался из Ланчхутскаго лагеря.

Это было 25-го мая, а в ночь на 27-е нас разбудили известием из Ланчхута. Накануне утром громадная масса турок обходным движением обрушилась на наших. Бой был страшный. Победа за нами, но досталась недешево: убиты Швахгейм, Урусов, Хилинский и без вести пропал барон Розен. Нижних чинов выбыло из строя 1-го батальона 240 человек. 29-го мая прибыли князья Андроников и Гагарин со штабами и поспешно начали стягивать все войска обоих отрядов. Предстояло движение вперед и бой на смерть. Отрицая прежде на земле все сверхъестественное и труднообъяснимое для моего слабого разума, я не допускал мысли о возможности внутреннего, невидимого, непонятного общения нашего с Божеством, но необычайное явление 25-го мая глубоко врезалось мне в память и потрясло все ложные во мне понимания. Почему из десяти собравшихся людей, как только один удалился спать, восемь сразу заговорили о смерти, а десятый, я, даже под давлением заразительного влияния окружающих, один не поддался этим непонятным ощущениям?!

Тело Розена было найдено среди груды мертвых на поле сражения около с. Нагаиты.

Итак, 29-го, мая на Чахатаурские высоты прибыло все начальство, а 30-го войска. Была дневка, и на 2-е июня назначено с утра выступление на Озургеты, по слухам, уже занятые турками. В числе собравшихся на наш бивуак, мы встретились с бароном Майделем, уже генерал-майором, и с Константином Христофоровичем Мамацевым, назначенным к нам начальником артиллерии. День 1-го июня прошел оживленно; забегал и Мазараки, который не преминул рассказать свеженький анекдот о нашем начальнике отряда.

За три дня до выступления главной квартиры с берега Риона, во время обеда, в столовой палатке у князя Андроникова, вошедший унтер-офицер ординарец шепнул на ухо Н. С. [55] Мазараки и вызвал его за собою. Когда через несколько минут он вернулся, князь Иван Малхазович, заметивший его отсутствие, с любопытством спросил:

— Уже, что такое случилось?

— Слышна артиллерийская канонада, ваше сиятельство, — отвечал Мазараки.

— Уже, с какой стороны?

— С западной, — объяснил тот.

— Уже, странно! Кто же в той стороне может стрелять? — в недоумении соображал генерал.

— Я полагаю, — сказал Мазараки: — что это союзный флот бомбардирует Редут-Кале.

— Как Редут-Кале? Уже, что вы мне говорите, подполковнику редут Кале! Да знаете ли вы, — уже горячась возразил его сиятельство, — что отсюда до Редут-Кале более 100 верст, уже?

— Я знаю, ваше сиятельство, но по реке слышится очень далеко, а к тому же по линии звука и ближе.

— Уже, как вы смеете шутить! — вне себя, вскочив со стула, закричал Андроников, — уже, про какую линию звука вы толкуете? Здесь до самого моря непроходимые болота, трясины и канавы, что, уже, ни конный, ни пеший не пролезет, а по-вашему тут пройдет какая-то линия звука. Уже, прошу вас, господин офицер генерального штаба, твердо запомнить, что ваш ученый, уже, кант не дает вам права дерзко смеяться над вашим, уже, начальством.

Утром 2-го июня, тотчас после утренней зори, ударили сбор, а в 5 часов отряд уже вытянулся по склону Чахатаурских гор в равнину, по дороге к Озургетам.

В. Полторацкий.

(Продолжение в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания В. А. Полторацкого // Исторический вестник, № 7. 1893