ПЛЕН У ШАМИЛЯ

Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии.

(Окончание.)

IV.

Дальнейшая переписка и окончательная борьба с недобросовестностью.

1-го марта, во вторник, в третий раз приехали уполномоченные из Веденно. Прежде всего они передали князю Чавчавадзе письма от его жены и от княгини Варвары Ильиничны Орбелиани. Оба эти послания находятся в приложениях к нашему рассказу ¹, но мы приведем здесь хотя одно из них, чтоб теперь же поставить читателя на ту точку, с которой ему будет легче измерить всю горесть князя Чавчавадзе, получившего эти [368] выражения последней степени отчаяния дорогих ему пленниц.

«Сегодня хотели нас всех раздать к разным наибам (писала княгиня В. И. Орбелиани); мы даже считали уже себя погибшими, но Кази-Махмат и другие почетные люди и муллы упросили Шамиля еще, в последний раз, послать Хассана и Могаммеда к вам; зная, что Григория (генерал-майора князя Орбелиани) нет в Хасав-Юрте, умоляю тебя, Давид, послать в Тифлис и уведомить Григория, что мы гибнем; может-быть, если он приедет в Хасав-Юрт, он как нибудь успеет упросить Шамиля.... Я не имею почти никакой надежды, да и писать уже не имею сил….

«Конечно, Богу все возможно, и если Ему угодно, мы не погибнем; но если также в Его воле, чтоб мы пропали, умрем без ропота, как и жили...»

В письме княгини Чавчавадзе было не менее мрачной решимости отчаяния...

Предоставляем каждому читателю, в особенности каждому отцу и мужу, судить о состоянии души князя Чавчавадзе по прочтении им писем жены и сестры ее...

Третье письмо было от самого Шамиля. Это было явное выражение совершенной недобросовестности и жестокости. Вот оно: [369]

«Ответ ваш далеко не удовлетворил моих ожиданий, и потому я твердо решился раздать в неволю по аулам всех членов вашего семейства. Это уже и было бы сделано, еслиб не сын мой, Кази-Махмат: он уговорил меня еще, в последний раз, послать к вам узнать, не прибавите ли вы чего-нибудь к даваемой вами сумме?»

По прочтении этого письма, уже не грусть, а гнев и негодование овладели князем. Он понял, что тут дело идет не о том, чтоб с достоинством удержать первые свои условия, а чтоб выторговать хоть что-нибудь лишнее; он понял также, что малейшая уступка с его стороны уронит его в глазах алчных горцев и может повести только к новым и новым с их стороны требованиям. Все эти соображения мгновенно промелькнули в уме князя, и он решился дать наконец простор всем чувствам ненависти, гнева и презрения, которые до-сих-пор были сдерживаемы опасением повредить себе в собственном деле. Он обратился к поверенным Шамиля и сказал им:

— Писать к вашему имаму я более не хочу и не буду... Но передайте ему на словах, что я уже давно, еще на берегу Алазани, простился навеки с моим семейством... Теперь поручаю его Богу, и вот мое твердое, последнее намерение: если через три дня, то-есть в субботу, вы не привезете мне полного согласия на мои предложения, то, клянусь [370] Создателем, я в тот же день уезжаю из Хасав-Юрта и беру с собою Джемаль-Эддина. И если тогда вы за двадцать верст догоните и станете умолять меня о возвращении, я уже не соглашусь ни на что, и тогда делайте, что хотите с моим семейством. Сверх-того, передайте имаму, что я всегда был ему очень благодарен за хорошее обращение с моим семейством; но если он позволить себе исполнить свое гнусное намерение и раздаст мою семью по аулам, то я даю в том торжественную клятву перед Богом: с той минуты, когда они переступят за порог комнаты, в которой до-сих-пор содержались — я отказываюсь от них.

Это странное отречение князь решился произнести сколько по побуждению оскорбленного чувства, столько же и с целью заставить горцев не испытывать его действительными притеснениями пленницам.

Князь продолжал:

— Я желаю их возвращения потому, что мне было известно почтительное с ними у вас обращение; но если они сделаются рабынями ваших наибов, я уже не признаю своей жены — женою, сестру — сестрой и дочери дочерью!... Повторяю еще раз, что срок мой до субботы. В воскресенье вы уже не найдете здесь ни меня, ни Джемаль-Эддина: это так же верно, как то, что я теперь стою перед вами.... Если же, по исполнении своей [371] угрозы, имам опомнится и даром отдаст мне мое семейство с прибавлением своего собственного и всех своих сокровищ, то и тогда, клянусь Богом, я уже не приму их!

С этими словами князь отвернулся и хотел уйдти, но был остановлен мюридами. Они принялись убеждать его написать в письме к Шамилю все то, что он высказал им на словах.

— Нет, отвечал князь, писать я не буду. Напрасно я и до-сих-пор тратил бумагу для человека, который так часто изменяет своему слову!

После того поверенные просили прибавить им еще два или три дня к сроку, назначенному князем для возвращения их в Веденно с решительным ответом.

Князь отказал на-отрез и снова хотел уйти из комнаты, но опять был остановлен следующими словами поверенных:

— Есть еще одно средство уладить дело, сказал один из них с заметною нерешительностью.

— В чем же оно заключается? спросил князь.

— Имам предлагает за сорок тысяч и за сына отпустить все ваше семейство с тем, чтобы княгини Орбелиани и ее сын остались в плену, а переговоры о их выкупе начались бы непосредственно и прямо между Шамилем и князем Григорием Орбелиани.

Будучи до нельзя раздражен всем [372] предшествовавшим, князь вышел из границ терпения при таком предложении. Быть-может, он позволил бы себе что-нибудь неблагоразумное, еслиб негодование, его не было воздержано бывшими при этой сцене бароном Николаи и князем Багратионом. Князь отвечал:

— Не только сестру жены моей, но даже ни одного цыпленка своего не оставлю в руках у Шамиля!

Тогда Хассан обратился к Джемаль-Эддину (который также присутствовал при всей описанной сцене) и сказал ему:

— Не беспокойся: это обычай горцев; затруднения необходимы, но все хорошо кончится.

Когда Джемаль-Эддину перевели эти слова, он весь вспыхнул гневом так, что даже слезы показались на глазах его, и отвечал Хассану:

— Мне беспокоиться не о чем. Вы очень-хорошо знаете, каких лет я был взят из Ахульго и сами же вы меня отдали русским; следовательно, с того времени я всех и все забыл на родине и, повторяю, мне не о чем там беспокоиться. Возвращался я к вам без особенной радости и, вероятно, без особенного отчаяния поеду назад в Россию, если того потребуют обстоятельства.

Князь Багратион схватил Джемаль-Эддина за руку и хотел остановить его неблагоразумную речь: [373]

— Что вы делаете! сказал он ему; но это не подействовало на пылкого благородного юношу:

— Да чорт их возьми! буду я с ними церемониться!... закричал он, совершенно уступая чувству гнева. Но здесь барон Николаи ему заметил, что пылкостью своей он может повредить делу князя Чавчавадзе, и молодой человек мгновенно укротил себя и не произнес более ни одного слова.

Вслед затем прекратилась и беседа с поверенными. Они удалились.

Нечего и говорить о том, с каким животрепещущим нетерпением князь и его хассаф-юртские товарищи ожидали субботы и в каких томительных беспокойствах бесконечно тянулись для них среда, четверг и пятница: это будет особенно-понятно тому, кто сообразит, что, в случае нового несогласия Шамиля, князю Чавчавадзе неминуемо предстояла страшная необходимость исполнить свою клятву, то-есть отречься от семейства и предать его всем нечеловеческим унижениям.

Наконец наступила суббота (5 марта). Волнение князя Чавчавадзе достигло последних пределов. Когда же, в одиннадцать часов утра, ему сказали, что приближаются поверенные Шамиля, он раза три подбегал к двери, чтоб бежать им на встречу, и три раза отходил назад, охлаждаемый мыслью, что излишняя поспешность может быть [374] вредна в деле с людьми, весьма-уважающими важность и наружное спокойствие. Наконец князь стал у камина и, прислонившись к нему, решился в этом неподвижном положении ожидать уполномоченных. Рядом с князем стоял барон Николаи; тут же, по другую сторону комнаты, стояли Джемаль-Эддин и Исаак Грамов.

Уполномоченные вошли. Сухо, но вежливо их пригласили сесть. Они кланялись и усаживались в молчании, и эта молчаливая сцена была полна драматического интереса.

Наконец Хассан обратился к Грамову и спросил его:

— Если князь позволит, то я буду говорить.

Когда Грамов перевел эти слова, князь Чавчавадзе вполголоса заметил барону Николаи, что они не предвещают ничего хорошего; что еслиб уполномоченные привезли от Шамиля согласие, они не начали б беседы сперва угрюмым молчанием, а потом такою странною фразою. Обратясь к Хассану, Князь громко произнес:

— Ты помнишь последний наш разговор. Если ты приехал сказать, что Шамиль принял все мои условия, и назначил время и место для обмена, то можешь говорить; в противном случае, я прошу тебя выйдти из комнаты, не говоря ни слова.

Как-бы в ответ на эти слова Хассан, а с ним и все прочие, встали и поздравили князя с [375] совершенным окончанием дела, сообразно с его желанием, и при этом случае рассказали следующее:

— Когда мы возвратились в Веденно и передали имаму ваш словесный ответ, тогда он собрал всех наибов и стариков, показал им последнее ваше письмо, передал при этом и словесный ответ ваш, и сказал им: «Если вы не хотите принять условий князя Чавчавадзе, то возьмите себе его семейство, я более держать его у себя не намерен. Тогда наибы и старики в один голос отвечали имаму: «Как можно, чтоб сын твой остался в руках у гяуров? Мы согласны на все, чтоб только тебе возвратить потерянного сына. Возврати пленниц и возьми за них своего сына и 40,000 рублей».

Князь Чавчавадзе слушал этот рассказ с невыразимою радостью но сохранил наружное равнодушие и спокойно спросил:

— Когда же и где назначен вымен?

— Об этом Шамиль обещал уведомить особым письмом, отвечали поверенные, и удалились с поклоном.

Но они не уехали из Хасав-Юрта, а остались тут до самого дня вымена, с тем, чтоб считать, вместе с И. Грамовым, серебро, нарочно добытое для них, по желанию Шамиля, хотя и с величайшими затруднениями. Этот предварительный счет денег был необходим для-того, чтоб [376] избегнуть проволочки времени при самом обмене. Но нелегко было горцам сосчитать 35 тысяч серебряной монетой (остальные пять тысяч разменять не успели и отдали их золотом). Хаджио, хоть он был и казначей, трудился с своими товарищами день и ночь, и тут-то, наконец, уверились они, что мильйон такая сумма, которую сосчитать они были бы не в силах.

Замечательно, что, при счоте денег, горцы соблюдали необыкновенную аккуратность, боясь не того, чтоб их обсчитали, а того, что они как-нибудь обсчитают русских. Складывая рубли по десяткам, они делали им поверку, и отбрасывали лишнюю монету, если таковая оказывалась в десятке. Но эта точность происходила не от честности их, а от боязни, что русские, по хитрости, могут нарочно передать им лишнее для-того, чтоб после, при размене пленных, иметь случай придраться и затеять что-нибудь неприятное. Еще замечательнее то, что это странное опасение было поверенным внушено самим Шамилем и превосходно характеризует тонкую, можно сказать, изысканную осторожность и проницательность нынешнего главы врагов нашего спокойствия на Кавказе.

Накануне дня, назначенного для вымена, окончились счеты. Деньги были размещены по мешкам, а [377] к мешкам приложены печати поверенных и И. Грамова ².

Между тем, пока продолжались счеты, князь Чавчавадзе и товарищи его ожиданий успокоились и даже развеселились, впрочем, кроме Джемаль-Эддина, который, по мере приближения решительного дня судьбы его, делался задумчивее и задумчивее.

6-го числа, в воскресенье, после довольно-веселого обеда, наши ожидающие вдруг были изумлены известием что прибыл нарочный от Шамиля. Князь Чавчавадзе взглянул на Джемаль-Эддина и с беспокойством заметил:

— Неужели опять какая-нибудь перемена в условиях?

Джемаль-Эддин горько улыбнулся и отвечал:

— А отчего жь бы и не так? Ведь они вам дали слово по шариату, а теперь может-быть, хотят поступить по адату ³. [378]

В это время вошел нарочный и передал князю пакет. Это было письмо от княгини Анны Ильиничны и, к великому счастию, заключало в себе только просьбу Шамиля об ускорении дела и о назначении местом обмена старой просеки, у реки Мечика...

Князь отвечал согласием. Но, несмотря на все желание в этом случае исполнить просьбу Шамиля, он не мог ускорить срока обмена впредь до окончания денежных счетов, которые, как мы уже и сказали, до самой среды беспрерывно занимали собою шамилевых уполномоченных.

Наконец, в среду 9-го марта, князь Чавчавадзе и барон Николаи с Джемаль-Эддином, деньгами и частью войск, находившихся в Хасав-Юрте, [379] отправились и к вечеру того же дня прибыли в укрепление Куринское. От Куринского до старой просеки (места, назначенного для обмена) оставалось еще версты с четыре; но это пространство предположено было пройдти на другой день, а в Куринском расположиться для ночлега. Через час по прибытии в Куринское, князь получил новое письмо княгини Анны Ильиничны: оно было ужь из Майуртупа, горского за р. Мичиком аула, отстоящего не более, как верст на десять от Куринского. Княгиня уведомляла, что она, дети, и прочие пленницы благополучно доехали из Веденно до Майуртупа и просила прислать ей часы для подарка мулле, во многих случаях оказавшему пленницам большое участие.

Мы ужь знаем, что часы были подарены тому самому андийскому мулле, которого пленницы прозвали благодетельным.

Князь Чавчавадзе уже благословлял небо за свое счастие и не знал как дождаться завтрашнего дня, как вдруг, в тот же день, в одиннадцать часов вечера, доложили ему о прибытии от Шамиля нового наречного. Известие это снова поколебало все надежды князя; когда жь он прочитал коротенькую записку от княгини В. И. Орбелиани, беспокойство его еще более усилилось. Княгиня уведомляла, что Шамиль просит немедленно, по получении этой записки, тотчас же непременно прислать [380] к нему переводчика И. Громова для личных переговоров. «Не опять ли новые требования или затруднения?» спрашивали друг друга все заинтересованные делом пленниц, и никто решительно не мог понять, зачем понадобился Грамов Шамилю в такое позднее время.

Тем неменее, однакожь, необходимо было как-можно-скорее исполнить его требования. Но как решиться утруждать Грамова этим ночным путешествием? как подвергать его весьма-возможной опасности?

Решились призвать Грамова, который в это время с шамилевым казначеем поверял в сотый раз денежные мешки и, объяснив ему встретившееся обстоятельство, предоставить ему самому решиться или не решиться на ночную поездку, быть-может, сопряженную с опасностью жизни.

Грамов, выслушал в чем дело, ни на минуту не поколебался отправиться, выпил на дорогу стакан пунша, перекрестился и поехал в сопровождении андреевского Могаммеда и шамилева нарочного, совершенно никому незнакомого. [381]

V.

Второе посольство И. Грамова к Шамилю. — Ночная аудиенция. — Посещение пленниц в Майуртупе. — Утро незабвенного дня.

Выехав с своими спутниками из укрепления Куринского, Грамов старался узнать от мюрида о настоящей причине, побудившей Шамиля так настоятельно и так поздно требовать к себе посетителя. Но мюрид ничего не умел объяснить, и Грамов предположил, что, вероятно дело идет о внезапной болезни княгини Чавчавадзе, или кого-нибудь из детей ее.

Хотя до Майуртупа было не более десяти верст, но ночь была так темна, что наши всадники сбились с дороги и долго не могли попасть на нее. Переправа через р. Мечик тоже заняла у них много времени, и путешествие продлилося до рассвета. Только в четыре часа утра прибыли они в Майуртуп и направились прямо к двум саклям, из которых в одной ночевал Шамиль, а в другой — пленницы. На дворе перед саклями Грамов увидел костер и перед ним толпу бодрствующих мюридов, караульных Шамиля. «Хай-хай-хай! Кто там?» окликнули они приезжих. «Исай Грамов, из Куринского», отозвался Грамов и приблизился к костру, чтоб обогреться после холодной ночи и закурить папироску. [382]

Но, повидимому, сам Шамиль услышал из сакли голос Грамова: он сейчас же потребовал его к себе,

Грамов вошел в саклю имама и увидел его полулежащего посреди подушек на ковре, перед пылающим камином. Он перебирал пальцами зерна янтарных четок (червонцев в 30, по замечанию Грамова) и, очевидно, в этом занятии провел всю ночь без сна. Возле Шамиля лежал и спал неразлучный с ним, полусонный Кер-Эффенди. Более в комнате никого не было.

— Как здоровье ваше, имам? Неужели вы до-сих-пор не спите? сказал Грамов.

— Ты всю ночь заставил меня не спать. И зачем ты так опоздал на мое приглашение?

— Ночь была темная; мы заблудились... Что случилось, имам? Здоровы ли княгини?

— Слава Богу, здоровы все, но я на тебя сердит. С тобою я начал дело, с тобою же хотел и кончить; а ты три недели живешь в Хасав-Юрте и ко мне не приехал ни разу.

Этот выговор должно было принять за любезность, тем-более что он сопровождался улыбкою, приглашением сесть отогреться у камина и приказанием явившемуся нукеру немедленно подать чаю, причем Шамиль сказал:

— Мой Исай-Бек замерз в дороге. Впрочем, [383] это ничего: ты потрудился для доброго дела, и Бог наградит тебя за это...

Когда подали чай, Шамиль продолжал:

— Я звал тебя затем, чтоб, во-первых, поблагодарить тебя за услуги. Я все знаю: ты ездил на встречу к моему сыну, ты был постоянно с ним и вел себя хорошо. Во-вторых, я хотел тебе сказать, что завтра большой у нас день: завтра мы в мире с русскими. Так надо, чтоб никакой измены не было... Еще я хотел сказать, что хотя, по нашим обычаям, отец и не должен бы встречать сына, но я выехал на встречу собственно для-того, чтоб проводить моих дорогих гостей (т. е. пленниц) и вместе с тем устранить беспорядки, могущие случиться при обмене. Как только совершенно рассветет, я потребую всех наибов и прикажу им, чтоб никто не смел переступать за границы условленной встречи. Где в деле участвуют большие лица, там должна быть честность. Можешь ли ты ручаться, что и со стороны русских не будет никакого вероломства?

— Я передам ваши слова моим начальникам и уверен, что с их стороны все будет соблюдено самым честным образом.

Последовало краткое молчание. Грамов предчувствовал, что Шамиль обратится к интереснейшему [384] для него предмету. Так и случилось. Отец заговорил о сыне:

— Что жь сын мой, здоров ли он?

— Слава Богу, здоров.

— Он, говорят, ни слова не знает по-татарски?

— Так; но это понятно: он столько лет прожил в России. Но вы за это не притесняйте его; он поживет с вами и выучится.

— Поверь, что он будет у меня жить, как захочет. Пусть только живет со мною.

Последовало опять краткое молчание. Шамиль, прищурясь, смотрел на огонь камина и погружался в приятные, по-видимому, размышления. Грамов решился заметить:

— Что жь, имам, вы сегодня спать не будете?

— Нет; мне интереснее с тобою кой-о-чем побеседовать... Тебе, может-быть, это неприятно? Ты устал с дороги и хочешь спать?

— Нет, имам, я почитаю за счастие, что могу говорить с такою высокой особой.

— Я думаю, князь Чавчавадзе с большим нетерпением ожидает своих, особенно теперь когда мы так близко друг от друга?

— Я думаю, что и вы не менее его нетерпеливо ожидаете своего сына...

— Да, Исай-Бек, признаюсь, после шестнадцатилетнего отсутствия, сильно желаю его увидеть, так сильно, что вот, как видишь, не сплю всю ночь [385] оттого, что непрестанно об этом думаю... Только бы кончилось честно, без вероломства.

— Будьте в этом вполне уверены.

— Надеюсь... Но я сердит на князя Г. Орбелиани: зачем он уехал в Тифлис и предоставил все заботы о деле князю Чавчавадзе?.. Он не сделал бы этого, если бы дело шло о собственных его делах... Он не уехал бы...

— Вы напрасно его обвиняете: он уехал по требованию главнокомандующего; а у нас долг службы выше всех собственных, домашних обстоятельств.

С этим Шамиль не соглашался, даже не совсем понимал почему долг службы выше всех других обязанностей, и потому разговор его с Грамовым долго вращался около этого предмета. В заключение же разговора о князе Орбелиани, к которому Шамиль видимо питал особую ненависть, он сказал:

— А впрочем, я от одного избавился (от князя М. З. Аргутинского-Долгорукого ⁴: избавлюсь, Бог даст, и от этого ученика [386] Аргутинского... Исай-Бек, скажи по совести, что делается теперь в Севастополе?

— По-прежнему, крепко стоят с обеих сторон; бьют друг друга с переменным успехом, но решительного еще ничего нет.

— Стыдно им! В восемь месяцев три царя не могут взять одну крепость!... После этого я могу справедливо гордиться, что веду войну с русскими войсками... Впрочем, правду сказать, не я веду войну, а моя грязь да леса Чечни, да скалы моего Дагестана.

Разговор Шамиля с Грамовым продолжался часов до шести и касался разных предметов политического и в особенности местного кавказского интереса. Шамиль высказывал свои суждения о некоторых кавказских генералах, не скрывая своей ненависти к тем из них, которые наносили ему когда-либо чувствительнейшие удары, но, впрочем отдавая полную справедливость их воинским талантам, которые вообще измерял взглядом опытного военачальника. Так например, говорил он о покойном князе Аргутинском, о князе Гр. Орбелиани, о князе Барятинском, о генерал-майоре (ныне генерал-лейтенанте) Козловском, о покойном генерале Слепцове, о бароне Николаи... Но, к сожалению, Грамов, утомленный путешествием и бессонною ночью, не все [387] подробности этой ночной беседы сохранил в своей памяти.

— Позвольте мне навестить княгинь, сказал наконец Грамов, обращаясь к разговорившемуся имаму.

— Ступай; но если спят, не буди, не беспокой их.

Грамов отправился к сакле пленниц, которая отстояла шагов на триста от шамилевой. Когда он приблизился к порогу, на встречу ему попалась служанка, спешившая за водою. Увидев Грамова, она воротилась назад и побежала объявить княгиням о его приезде, О свидании Грамова с пленницами уже было рассказано в 10-й главе II части этой повести, а потому здесь упомянем только о том, что Грамов дополнил к показаниям пленниц. Он нашел их проснувшимися и уже одетыми; но все они сидели или лежали на полу, в чрезвычайно тесной комнате, так-что не было возможности ступать между ними.

Переговорив с княгинями о всем необходимом и передав им часы, присланные от князя для подарка благодетельному мулле, Грамов расцеловал их руки, прослезился при виде исхудалых детей и простился, сказав: «Спешите, готовьтесь к отъезду; Шамиль и войска его вас ожидают... Чем скорее увидите христианскую землю, тем лучше.» [388]

— Прощайте, Грамов. Верьте, что никогда не забудем вашей услуги, говорили княгини, провожая Грамова.

От пленниц Грамов зашел к Кази-Махмату и передал ему поклон от Джемаль-Эддина, за что получил благодарность от шамилева наследника; оттуда зашел опять к Шамилю; который встретил его вопросом:

— Что, встали княгини?

— Встали и оделись.

— Так поспешай же в Куринское, а я сейчас, вслед за тобой, выезжаю с княгинями.

Потом, указав на бывшего с ним наиба, Шамиль продолжал:

— Вот этот человек поедет с тобою и укажет тебе место, где должен произойти обмен. Надеюсь, что после обмена ты приедешь ко мне вместе с Джемаль-Эддином, а я кое-что тогда скажу тебе и отблагодарю за все твои хлопоты...

— Благодарю за милости. Но я забыл передать одно поручение князя Чавчавадзе. Зная, что у вас в обычае знаменовать выстрелами все радостные события, он просит вас приказать, чтоб ваши войска сегодня этого не делали, по-крайней-мере до-тех-пор, пока наши не отойдут за перевал хребта, что за просекой. Это необходимо для избежания возможных недоразумений и беспорядков. [389]

— Хорошо; но разве ваши не будут также радоваться и стрелять?

— Нет; по случаю известия о кончине Государя Императора, мы в трауре и ни в каких празднествах не участвуем целые шесть месяцев.

— Разве Государь ваш скончался? воскликнул Шамиль, видимо-пораженный этим известием. Потом, после кратковременной, молчаливой задумчивости, сказал:

— Ну, по таком великом Государе не мешало бы и шесть лет носить траур. А впрочем, хорошего отца сын тоже должен быть хорош. Тот ли самый Наследник Александр теперь вступил на престол, который недавно был на Кавказе?

— Тот самый, отвечал Грамов.

Шамиль опять замолчал и задумался; но наконец обратился к Грамову:

— Ну, сын мой, теперь ужь не время беседовать, Ступай в Куринское и торопи ваших. Надеюсь увидеть тебя при обмене. А когда все прийдут на условленные места, ты явись ко мне, чтоб еще раз получить мои личные распоряжения.

Грамов откланялся и, в сопровождении прикомандированного к нему наиба и нескольких мюридов, поехал к Куринскому укреплению. Он всю дорогу ехал вскачь, чтоб поскорее успокоить и обрадовать князя Чавчавадзе и барона Николаи.

Они встретили его во дворе своей квартиры. [390]

VI.

Обмен.

В одном из апрельских нумеров «Русского Инвалида» 1855 года было напечатано, и в апрельских же нумерах всех прочих наших газет перепечатано подробное описание размена пленных семейств флигель-адъютанта полковника князя Чавчавадзе и генерал-майора князя Орбелиани. Конечно, вся Россия с живейшим участием прочитала это подробное описание, которое, кроме своей подробности, имеет еще и то неоспоримое достоинство, что оно принадлежит к разряду описаний официальных и, следовательно, точных по преимуществу; но, с другой стороны, самая официальность, этого описания, быть-может, препятствовала включить в него некоторые частные, второстепенные подробности, и особенно те воззрения и впечатления действующих лиц события, которые составляют, так-сказать, частную его сторону. Но эти-то частные наблюдения, воззрения и впечатления и должны войдти в наш неофициальный рассказ хоть для-того, чтоб подробности официальные могли пополниться подробностями частными, или чтоб еще раз доказать ту истину, что на всякий предмет и на каждое событие разные лица непременно смотрят с некоторою разницею в воззрении... [391]

Последнею мыслью мы заранее желали бы оправдать противоречия, которые, быть-может, окажутся между официальным и нашим частным описанием.

Как новое доказательство разницы, всегда существующей между многими воззрениями на один и тот же предмет, мы поместили в приложениях к настоящему повествованию перевод с немецкой брошюры об обмене наших пленниц, изданной в Берлине, а написанной на Кавказе неизвестным автором, под заглавием: «Свидание с Шамилем». Рассказ этот не лишен интереса и самобытных взглядов, и потому мы рекомендуем его вниманию наших читателей⁵... В обеих названных нами статьях о том же самом предмете, которому посвящена настоящая глава нашего рассказа, читатели найдут подробности, каких не встретят у нас, но тем не менее мы обязаны и с своей стороны представить их вниманию те сведения об обмене, какие приобретены нами непосредственно и, так-сказать, из первых рук от главных действующих лиц описываемого события.

Может случиться, что наши сведения уступят в полноте и занимательности двум описаниям, о которых мы только-что сказали, уступят именно потому, что главные участники происшествия, [392] показаниями которых мы пользовались, естественно не могли уловить всех его занимательных эпизодов, будучи сами слишком заинтересованы главной развязкой последнего акта драмы; но на этот-то именно случай мы и адресуем читателя к другим описаниям, составленным по свидетельствам хладнокровных зрителей, а не участников.

Вот что собственно мы слышали об обстоятельствах обмена:

Когда, со двора своей квартиры в Куринском укреплении, встревоженные князь Чавчавадзе и барон Николаи завидели приближавшегося Грамова, тогда князь Чавчавадзе, по посадке и оживленным движениям Грамова, догадался, что он не с худыми вестями возвратился из Майуртупа. Так было и на-самом-деле. Сходя с лошади, Грамов закричал издали:

— Все хорошо и благополучно; все здоровы. Готовьте войска, и идем на вымен.

Вследствие этого восклицания все поднялись с места медленно двинулись из Куринского. Дорога несколько верст шла в гору, до перевала. Лишь только ехавшие впереди отряда барон Николаи и князь Чавчавадзе (с Джемаль-Эддином) поднялись на вершину перевала, первый из них сказал второму: «Посмотрите, они ужь здесь». И действительно внизу, за р. Мичиком, на обширной равнине, примыкающей к лесу, были видны беспорядочные группы [393] полчищ Шамиля. Некоторые из людей его занимались исправлением брода через Мечик.

Остановившись с войсками на самом перевале, барон Николаи и князь Чавчавадзе отправили Грамова к Шамилю для условий о последних подробностях вымена, а сами, во время его отсутствия, продолжавшегося с полчаса, занялись размещением отряда и приведением его в готовность на всякий случай. Так, например, было отдано строжайшее приказание наблюдать, чтоб как-нибудь не произошло случайного выстрела, и в то же время, чтоб пехота была на-готове по первой команде броситься вброд за Мичик в штыки и открыть пальбу. Первое из этих распоряжений, имело целью устранение случайности, которая могла бы подать горцам повод к подзрению; а второе было следствием предусмотрительной осторожности на случай какого-либо вероломства со стороны горцев. Но, к счастию, все эти предосторожности остались бесполезными, и с обеих сторона, не последовало ни одного неосторожного выстрела.

Между-тем Грамов приближался к Шамилю, которого нашел сидящим на траве, под большим черным нанковым зонтиком. Зонтик этот держал над имамом один из его мюридов. Иногда Шамиль становился на колени, чтоб удобнее смотреть в зрительную трубу, стоявшую перед ним на треножнике и наведенную на русский отряд. [394]

По правую руку от Шамиля сидел Даниэль-Султан; позади, в совершенной тишине, стояла кавалерия, около 5000 всадников. В стороне поодаль, виднелись арбы, на которых, под покрывалами, сидели пленницы.

В нескольких шагах от Шамиля Грамов слез с своей лошади, которую тут же приняли у него нукеры Шамиля.

Подойдя с поклоном к имаму, Грамов произнес:

— Имам, какие будут еще распоряжения от вашей милости?

— Возьми с собой и отведи на четверть версты за Мечик 35 человек из моего войска, пленниц с детьми и сыновей моих, Кази-Махмата и Maxмата-Шаби, а от ваших пусть кто-нибудь прийдет к тому же месту с сыном моим Джемаль-Эддином, с деньгами и с 35-ю солдатами.

— Более ничего не прикажете?

— Ничего; но не забудь явиться ко мне по окончании всего.

Грамов отправился в обратный путь; за ним последовали арбы с пленницами, 16 человек пленных грузин⁶, 35 человек отборных мюридов и, в главе их, Кази-Махмат. [395]

Приблизившись к условленному месту, Кази-Махмат, арбы и мюриды остановились, а Грамов поскакал к русскому отряду, от которого в то же время отделились: князь Чавчавадзе, барон Николаи, Джемаль-Эддин, две фурштатские повозки с деньгами, 35 человек штуцерных и 16 пленных горцев.

Когда обе стороны между собою сблизились так, что ужь могли хорошо различать друг друга, князь Чавчавадзе прежде всего увидел арбы, в которых было семейство его, и услышал голоса своих дочерей. Они кричали:

— Мама, посмотри, вон папа, на белой лошади!

Между-тем Кази-Махмат с своими нукерами выступил несколько вперед и заслонил собою арбы; но в то же самое время какой-то горец (это был благодетельный мулла) принес на руках к князю сына его, Александра, а через несколько мгновений были приведены и прочие дети. Князь, который еще прежде сошел с лошади, прижал малюток к груди и хотел подойти к арбам, но тут он очутился лицом к лицу с Кази-Махматом... Гнев, месть и радость в эту минуту переполняли душу князя, но он постарался ни в одном движении не выказать этих чувств. Кази-Махмат, бледный и смущенный также, как и все его спутники, обратился к князю через своего переводчика: [396]

— Имам приказал сказать нам, князь, что он о семействе вашем заботился как о своем собственном; если же пленницы находили у нас какие-либо неудобства, то это происходило не оттого, чтобы мы желали их притеснять, а оттого, что мы не умеем обращаться с такими женщинами и не имеем достаточных средств.

Князь отвечал:

— Постоянное внимание имама к моему семейству мне давно известно из писем жены моей и сестры ее. За это я, также в письмах, не один раз выражал имаму благодарность, и теперь прошу вас передать ему мою душевную признательность.

— Вы через Исай-Бека просили имама, продолжал Кази-Махмат: — чтоб наши войска не делали выстрелов из ружей или орудий, когда брат мой присоединится к нам. Имам обещает это исполнить, но и вас он просит о том же, чтоб не напугать княгинь и детей.

— Вслед затем князь приблизился к пленницам, но не узнал их, потому-что они были под покрывалами. Замечательно, что, встретившись в эту минуту, ни князь, не пленницы не могли ничего сказать друг другу и оставались как-бы в оцепенении.

Между-тем Джемаль-Эддин обнимался с братьями и прощался с русскими офицерами. При этом [397] случае барон Николаи подарил ему свою шашку и, шутя, сказал:

— Смотри же не руби ею наших.

— Ни наших, ни ваших, отвечал совершенно расстроенный и растроганный молодой человек, принимая подарок.

Затем Джемаль-Эддин, Кази-Махмат, мюриды, обмененные горцы, арбы с деньгами, Грамов и двое русских офицеров (и два юнкера) направились к Мечику и вскоре смешались с толпою, а князь Чавчавадзе, освобожденные пленницы и барон Николаи остались на месте обмена.

Княгини откинули свои покрывала, но и они, также, как и князь, в эту торжественную минуту свидания не находили ни слов, ни движений для выражения своих чувств. С обеих сторон это было какое-то онемение, как-будто они еще только вчера виделись и между ними не было страшной восьмимесячной разлуки...

— Здравствуй!..

— Здравствуй!..

Вот все, что они были способны сказать друг другу.

После того князь подал руку жене и княгине Орбелиани и повел их к экипажам. Дорогой и по приезде в Куринское тоже самое оцепенение с обеих сторон продолжалось несколько часов сряду, т. е. до той минуты, когда, наконец, после [398] совершения всех священных и общественных обязанностей, князь и пленницы остались одни, без посторонних свидетелей. Тут только последовал полный, ничем не сдерживаемый, не изобразимый взрыв радости...

Не беремся описывать того, что не описано, но приведем две-три небольшие, едва-заметные черты, которыми нам, право не знаем почему, хочется заключить эту последнюю главу, главу счастия...

По окончании благодарственного молебствия в церкви Куринского Укрепления, пленницам были поданы просвиры: это обстоятельство, столь по-видимому обыкновенное, привело в совершенный восторг страдалиц, так долго лишенных всякого участия в обрядах своего вероисповедания!

За обедом княгини плакали — от счастия, когда увидели, с каким предупредительным вниманием князь и другие участники обеда старались им услуживать: они так давно не встречали ничьего внимания!

Папиросы, закуренные после обеда, приводили их в восхищение...

Так ново, так отрадно было им возвращаться к каждому маловажному обстоятельству или обычаю их прежней жизни! [399]

ЭПИЛОГ.

Мы, однако же, не вполне окончили бы свой рассказ, если бы ничего не упомянули о последней поездке усердного Грамова к Шамилю, а также и о том, чем ознаменовалась для наших пленниц первое время их освобождения и что последовало в жизни других, второстепенных участников нашей истории.

Сделаем же это в виде романтического заключения, или классического эпилога.

Едва только Джемаль-Эддин, Грамов и их спутники успели переправиться через Мечик, как уже были окружены любопытной, но почтительной толпою горцев, спешивших увидеть старшего сына своего имама. Некоторые из них цаловали его руку.

Шагах в двадцати от того места, где оставался Шамиль, Джемаль-Эддин был встречен казначеем Хаджио, который держал в руках узел с горскою одеждой и объяснил, что Шамиль желает увидеть своего сына не иначе, как в одежде его родины.

Когда Грамов перевел Джемаль-Эддину слова Хаджио, молодой человек не мог воздержаться, чтоб не воскликнуть:

— Ах, что это за странное требование! Но как [400] же я тут буду переодеваться? Из отряда все видно... а там дамы!..

— Ничего, заметил Грамов, мы отойдем вон туда, под дерево, я там переоденемся.

Нужно было покориться необходимости. Наши всадники отъехали к дереву, составили из себя ограду для переодевавшегося Джемаль-Эддина, и через четверть часа он явился их взорам в прекраснейшем горском костюме и оружии⁷. Последнее было все в серебряной, вызолоченной оправе, также как и сбруя прекрасного вороного коня, которого тут же подвели ему.

Джемаль-Эддин ловко вспрыгнул на коня и шагом поехал к отцу, сопровождаемый своими спутниками. Не доезжая шагов десяти до Шамиля, все спешились. Джемаль-Эддин приблизился, поклонился и был принят в объятия сидевшего отца.

Объятия были продолжительны и не лишены трогательности; по-крайней-мере у самого Шамиля по щекам и бороде струились слёзы.

По миновании первых движений радости, Шамиль обратился к присутствовавшим при этой сцене и с видимым умилением сказал: [401]

— Благодарю Бога, сохранившего мне сына, Государя, возвратившего его мне, и князей, хлопотавших о его возвращении! Благодарю и тебя, Исай-Бек, за твою хорошую службу.

Потом, заметив возле Грамова двух русских офицеров и двух юнкеров, Шамиль спросил, кто они.

Грамов, прежде того, впопыхах, не заметивший их присутствия, был затруднен ответом, и потому не назвал их по имени, а только сказал, что это адъютанты барона Николаи, прибывшие для-того, чтобы с надлежащею почестью проводить Джемаль-Эддина и представить его имаму. Шамиль отвечал:

— Благодарю их... О русских я думал иначе. Теперь изменяю о них свое мнение.

Офицеры спросили Джемаль-Эддина, могут ли они проститься с ним по-русски?

— Отчего же нет? отвечал Джемаль-Эддин и бросился обнимать их.

При этом зрелище Шамиль вторично прослезился и, быть-может, желая уничтожить в своих приближенных невыгодное впечатление, которое могла произвести на них эта короткость его сына с гяурами, заметил, обращаясь ко всем окружающим:

— Вероятно, они были близкие товарищи сына...

Потом поднялся с своего места, приветливо [402] простился с офицерами, а Кази-Махмату приказал взять сто человек мюридов и проводить русских до их отряда, а между-тем остановил при себе Грамова и сказал ему:

— Любезный Исай-Бек! услуги твои я ценю и буду помнить; дети мои и ближние тоже их не забудут. Если тебе, или твоим родственникам, случится попасть в плен, то знай, что вы будете немедленно освобождены. Говорю это при моих ближайших наибах. Теперь со мною нет ничего, что бы подарить тебе на память, но я пришлю тебе и надеюсь, что ты приймешь⁸.

Грамов откланялся и поехал в обратный путь, но прежде был обнят Джемаль-Эддином, который при этом случае поручил передать поклон всем знакомым, благодарить их за дружелюбный прием, а князю Г. Орбелиани передать искреннее сожаление, что ему не удалось с ним познакомиться.

Грамов, сопровождаемый несколькими стариками из мюридов, догнал отряд за полверсты до Куринского, снова поздравил князя Чавчавадзе и княгинь с их великою радостью и принял слово благодарности не только от них, но и от имени детей и будущих внуков семейства, для которого [403] он так усердно потрудился. На эти живые и искренние выражения признательности Грамов скромно отвечал, что он только исполнил долг христианский.

Впоследствии Грамов получил благодарственное письмо с изображением всех подробностей его подвига и за подписью генерал-лейтенанта князя Г. Орбелиани и флигель-адъютанта полковника князя Чавчавадзе⁹.

Этим документом и дружеским обращением с ним всего семейства князя Чавчавадзе Грамов дорожит более, чем всеми вещественными доказательствами благодарности, которыми он был наделен за свои услуги. В настоящее время он живет в Темир-Хан-Шуре, куда возвратился для продолжения служебных обязанностей после поездки с пленницами в Тифлис, где был удостоен особого представления к г. наместнику кавказскому.

Обращаясь к освобожденным пленницам, прежде всего должно упомянуть о пламенном религиозном чувстве, с которым они, по мере сил человеческих, и прежде всех других житейских забот, обращались с признательностью, обетами и молениями ко Всевышнему... По приезде в Тифлис, также как и при въезде в Куринское, экипаж их останавливался не иначе, как у дверей [404] храма Божия... Местные святыни кашветского храма, Горы святого Давида и прочие в городе и за городом, долго были почти единственными целями их тифлисских выездов...

Вторым их священным побуждением было сколь-можно-поспешнее принести свою безграничную признательность главному земному Виновнику их освобождения... Но Он уже не принадлежит земле, и потому к августейшему Преемнику Его, ныне благополучно-царствующему Государю Императору Александру Николаевичу обратились пламенные выражения верноподданнического благодарения от князя Чавчавадзе и княгини В. И. Орбелиани. Всеподданнейшие письма их к Государю Императору были написаны еще в Куринском, немедленно после прибытия их туда из плена. Через несколько времени княгиня В. И. Орбелиани удостоилась получить чрез г. военного министра Высочайший рескрипт, проникнутый и, так сказать, дышащий наследственною Монаршею благостью.¹⁰

Что сказать о степени радостного участия, с которым было принято всем населением Грузии и в-особенности Тифлиса, известие об освобождении пленниц, а потом и о возвращении их в древнюю столицу своей родины? Участие это может [405] быть сравнено только с силою того скорбного участия к судьбе пленниц, с каким здешнее общество и здешний народ, восемь месяцев назад, приняли весть о их пленении.

По возвращении семейств князя Чавчавадзе и князя Орбелиани в Тифлис, всеобщая здесь радость была велика и искренна. Но не одна радость чувствовалась в эти дни тифлисским народом — нет, к ней присоединялось и отрадное понимание той милости, с которою монаршая рука была простерта для освобождения двух семейств православной и верной Грузии. Как свидетельство этого понимания и в то же время как простодушное выражение общественного сочувствия к освобожденным пленницам, приведем здесь случайно-приобретенное нами письмо одного молодого туземца¹¹, писавшего в провинцию, к своим родным, о прибытии пленниц в Тифлис:

«......23-го апреля, в день св. великомученика и победоносца Георгия, обыкновенно бывает очень много богомольцев в церкви св. Георгия Кашветского. Но в нынешнем году их было более обыкновенного, потому-что в этот день мы были свидетелями зрелища чрезвычайного и умилительного. До начатия литургии, в двери храма вошли [406] пленницы Шамиля, только что исторгнутые благостью почившего Государя Императора из зверских рук жестокого врага России. То были прекрасные ветви древнего грузинского царского рода: супруга храброго покойного генерала князя И. З. Орбелиани, и супруга флигель-адъютанта полковника князя Чавчавадзе. Первая из них вошла в церковь, с ребенком на руках, прекрасным, интересным младенцем, какими мы привыкли представлять себе детей высокого происхождения. С княгинями были и другие женщины, разделявшие с ними в плену все крайние лишения и страдания, но оставшиеся всегда верными им и твердыми.

«...... Я видел всех их и был свидетелем картины умилительной. Едва лишь вошли в церковь освобожденные страдалицы, как они были окружены всеми, бывшими в церкви. Простолюдинки целовали их руки, простолюдины падали перед ним ниц, прочие не могли воздержаться от слез радостного восторга.

«Видя все это, я и сам невольно сочувствовал общему впечатлению, а потом старался отдать себе отчет в собственных моих помышлениях. Я думал: так мы переживаем теперь событие, которое, недалее как за полвека, было обычным злополучием для отцов наших...

«Славный полководец и царь наш Ираклий [407] жестоко карал лезгин; но он не всегда мог с одинаковым успехом им противиться, не всегда успевал и возвращать на родину тех из своих подданных, которые делались жертвами плена... А теперь?.. Теперь Россия и ее великие монархи, и ее бравое, всегда могучее войско великодушно ограждают нас от враждебных соседей!

«Теперь уже редки случаи вторжений и хищничества; если же они иногда и встречаются, то последствиями их бывает та могущественная помощь, то высокое содействие, которому в настоящую минуту мы обязаны возвращением из плена внучек и правнуков последнего государя Грузии. Пусть скажут нам, что, при подобной защите, не должны бы происходить повторения прежних бедствий Грузии. Пусть скажут! Мы ответим, на это, что покровительство и защита Грузии Россиею — дело беспримерное и великое, а великие дела не совершаются без важных превратностей. При том же, могло ли совершиться несчастное нападение на Кахетию без особенной, всегда премудрой воли Провидения? А если так, то не должны ли мы в этом событии видеть высшего намерения, или особенной цели; быть-может, той цели, чтоб возобновить в памяти грузин прежние их бедствия и показать им вновь, какою защитою наша страна от них обеспечена?

«Итак, за все — благоговейное благодарение [408] Создателю! За все — сыновняя признательность великой Российской Державе! И да осветятся эти общие чувства грузин именем ныне празднуемого патрона Грузии, св. победоносца Георгия, ко славе и вечным успехам русского оружия!..»

В Тифлисе оба семейства освобожденных пленниц оставались более месяца, отдыхая в семейной тишине от непрестанных восьмимесячных страданий, и в то же время готовясь к путешествию в Петербург и Москву, куда их призывали новые священные обязанности: в Петербург они спешили лично повергнуть к стопам Монарха чувствования своей безграничной признательности, а в Москву — успокоить и усладить за все перенесенное горе — мать свою, грузинскую царевну Анастасию.

Бог благословил их исполнить эти заветные намерений, и 15-го июня оба семейства выехали (на непродолжительное, впрочем, время) из Тифлиса...

По свидетельству одного недавнего путешественника, жители цинондальского Селения уже давно возвратились к своим покинутым домам и по-прежнему занимаются хозяйством и работами, обеспечивающими их благосостояние. Но цинондальский дом, как печальное свидетельство страшного эпизода кавказской войны, остается в обгорелых и мрачных развалинах.

Столетняя жительница этого дома, Марина-гаидели, не пережила его разрушения. [409]

Княгиня Тиния Орбелиани и г. Ахвердов, нашедшие себе спасение столь необыкновенным случаем, а также все дети, кроме Лидии, и вся прислуга, более или менее участвовавшая в несчастном событии, кроме преданной Нины, оставшейся в ауле Дидо — все живы и здравствуют.

Г-жа Дрансе, отправившаяся с семейством князя Чавчавадзе в Москву и Петербург, не желает более возвращаться на Кавказ, а думает Ехать в Париж, где намерена написать и издать в свет свои записки о плене у Шамиля под заглавием «Huit mois de captivite dans la Schamylie», т. e. «Восемь месяцев плена в Шамилии (?!).

Вероятно, это сочинение будет иметь большой успех в Европе; но, к-сожалению, еще вероятнее то, что оно распространит там новые заблуждения относительно России вообще и Кавказа в-особенности.

Если чьи-нибудь записки моглиб достигнуть высокой степени занимательности, то это, конечно, были б записки Джемаль-Эддина, если бы он, от скуки, решился писать их, разумеется, только при условии, совершенной искренности в рассказе о всех превращениях европейца в кавказского горца, которые, увы! неминуемо его ожидают.

По последним слухам, он ужь совершил путешествие вокруг и внутрь владений, покорных отцу его, а по возвращении в Веденно женился (на [410] дочери известного наиба Талгика), принял пол свое высшее заведывание (разумеется, при участии и под руководством мулл) дела по администрации и по части судебной, и устранил от себя совершенно все, относящееся до военных действий. Ему позволяют иногда писать некоторым из своих русских знакомых, но не позволяют писать много. Из некоторых подобных писем мы знаем, что дома его постоянно уверяют, будто он чрезвычайно счастлив тем, что вырвался из России. Джемаль-Эддин этому не верит, но молчит и помнит русскую пословицу: «с волками жить по-волчьи выть». Кази-Махмат с младенческим любопытством следит за занятиями брата и, говорят, питает явное уважение к его образованности и европейским привычкам, которым даже, будто-бы украдкой и подражает... В добрый час!

Комментарии

1. См. 1-е приложение №№ 1-й 2-й.

2. При первом свидании с казначеем Шамиля, Хаджио, князь Чавчавадзе спрашивал, желают ли они получить деньги золотом, так-как у князя вся приготовленная для выкупа сумма была в золоте. Хаджио отвечал согласием; но впоследствии Шамиль потребовал серебра, и это причинило огромные затруднения в размене.

3. Это насмешливый намёк на мусульманскую казуистику кавказских горцев, которые часто несостоятельны в обещаниях вследствие различия, которое они умышленно делают между шариатом, или законом, и адатом, или обычаем. Вот подробнейшее объяснение того и другого: шариат значит законы, взятые из Корана, а адат — коренные народные постановления. Первый введен между кавказскими горцами мусульманством, и потому новее последнего. В местах, управляемых духовною властью, как, например, во владениях Шамиля, шариат составляет главное законодательство и постоянно искореняет собою адат; а в племенах, где еще не введено духовное управление (как напр., в западной части гор) господствует адат; шариат же здесь принят только как побочное, вспомогательное законодательство для разбирательства мелких дел. По адату суд производится посредниками; это как бы третейский суд; а по шариату судят муллы и кадии. Обряды адата довольно-сложны, а шариата просты; вот почему шариат легко принимается там, где еще господствует адат.

4. Весьма-беспокойного и опасного для Шамиля соседа, бывшего начальника наших войск в Дагестане и Прикаспийском Крае. По смерти князя Аргутинского, важный этот пост ныне занимает генерал-лейтенант Г. Орбелиани.

5. См. 2-е приложение.

6. Посланных в обмен на такое же количество бывших у нас в плену лезгин.

7. На нем из прежнего костюма были оставлены только сапоги, брюки и рубашка.

8. Через несколько времени Грамов действительно получил с нарочным от Шамиля золотые часы и цепочку с брильянтами, всего рублей на 600 серебром.

9. См. № 14 в 1-м приложении.

10. См. №№ 11, 12 и 13 в 1-м приложении.

11. Грузинского дворянина Н. Д. (Канчели).

Текст воспроизведен по изданию: Плен у Шамиля. Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 121. № 484. 1856