ПЛЕН У ШАМИЛЯ

Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии.

(Окончание.)

I.

Содержание этой части рассказа. — Особенное счастие. — Месяц безвестности. — Первоначальная переписка. — Надежда и отъезд к Шамилю Исаака Грамова.

В предъидущей части нашего повествования было уже сказано, что все, касающееся до характеристики собственно Шамиля, гораздо позднее изображается в переписке и переговорах, веденных с ним родственниками пленниц, чем в их собственных показаниях о жизни, проведенной в серале. Эти-то переговоры и эта переписка, вместе с подробнейшим описанием обмена, о котором так мало могли рассказать нам сами пленницы, и [246] составят содержание настоящей, третьей части нашего рассказа. В ней же мы ближе познакомимся с интересною личностью старшего сына Шамиля, Джемаль-Эддина;

Судьба пленниц Шамиля, продление или сокращение срока их плена, их гибель или освобождение преимущественно зависели от более или менее деятельных мер, какие приймет несчастный муж одной из них, осиротевший отец маленьких пленников, князь Д. А. Чавчавадзе. Участие в этом деле правительства, конечно, решило участь двух благородных семейств: оно спасло и освободило их; но участие правительства, быть-может, встретило бы гораздо более препятствий в упорстве и умышленной медленности горцев, еслиб переговоры были ведены с меньшим искусством и с меньшею энергией; еслиб князь Чавчавадзе, генерал-маиор барон Николаи и генерал-лейтенант князь Г. Орбелиани не соединили своих дружных усилий для скорейшего окончания дела.

По особенному счастью, эти три лица были не только близкими родственниками пленниц, принимавшими в них самое пламенное участие ¹, но [247] они еще были главными военными начальниками тех частей горного края, которые, по географическому своему положению, всего ближе к убежищам подвластного Шамилю населения Чечни и Дагестана.

Проследим же с прежнею подробностью все их действия.

Мы расстались с князем Д. А. Чавчавадзе 10 июля, когда он отдал начальнику отчет в своих воинских распоряжениях, а Всевышнему в чувствах растерзанного своего сердца, и поехал через Телав в Тифлис.

В Тифлисе князь жил у мужа родной (младшей сестры своей, Члена Совета Главного Управления Закавказским Краем, попечителя Кавказского Учебного Округа, д. с. с. и камергера барона А. П. Николаи. Окружаемый родственным и общественным участием, князь в это время, помышлял только об одном своем бедствии и, конечно, был очень далек от того, чтоб поддаться влиянию какого-бы то ни было утешения, тем более, что он долго не имел никаких сведений о судьбе своего потерянного семейства. Только 10 августа получил он первое письмо из Веденно, и это для нас совершенно понятно, если мы вспомним, что пленницы сами прибыли туда только 6 августа. Содержание этого письма было несложное: в нем писали пленницы, что они совершили трудный четырехнедельный путь; что Шамиль оказывает им внимание, [248] обещал содержать их всех вместе, нераздельно, и непрочь от переговоров о выкупе.

Утешительного в этом письме было только последнее известие, потому-что до того времени не было надежды даже и на возможность переговоров. Еще до оставления князем Шильд, отпустил он оттуда в Похали одного пленного чеченца с письмами к Шамилю и Даниэль-Султану, прося их не уводить пленниц далее, пощадить и сберечь их и подумать о том, что от дурного с ними обращения Шамилю никакой выгоды не будет; в заключение князь предлагал тут же, на месте, то-есть в Похальской Башне, назначить условия выкупа и обещал прислать все, что только будет в силах прислать. Но на эти письма в то время никаких ответов не последовало.

Поэтому-то теперь князь и был оживлен надеждою, получив наконец возможность приступить к переговорам.

Письмо от пленниц, было доставлено князю родственником его, Свиты Е. Ц. В. генерал-майором (в то время еще полковником и флигель-адютантом) бароном А. П. Николаи, который, с своей стороны писал, что послание княгинь и некоторые о них подробности, более или менее успокоительные, доставлены ему жителем селения Андреевского (невдалеке от Хасав-Юрта) Могаммедом, [249] который был избран бароном для переговоров, как человек ловкий и расторопный.

Получив все эти сведения, кн. Чавчавадзе тотчас же стал собираться в Хасав-Юрт. Но сборы продолжались пять дней: в это время нужно было приготовить многое для отсылки из Хасав-Юрта пленницам. Наконец к 15 августа были окончены все приготовления, и князь выехал из Тифлиса вместе с младшей сестрой своей, супругой д. с. с. барона А. П. Николаи, баронессой Софией Александровной, которая не хотела еще расстаться с братом в это первое время его мучительной скорби.

Не доезжая сорока верст до Хасав-Юрта, путешественники были встречены бароном Николаи и Николаем, человеком княгини Дадиан мингрельской, тем самым, который, будучи в услужении у полковника барона Николаи, по собственному своему побуждению, ходил в Веденно, чтоб проведать пленниц. Николаи был посажен в экипаж князя Чавчавадзе и сестры его и все время до самого Хасав-Юрта утешал их сравнительно приятными рассказами о пленницах.

По приезде в Хасав-Юрт, князь Чавчавадзе немедлено написал и отправил и к Шамилю письмо следующего содержания:

«Ни ваше положение, ни мое не позволяют нам вести торговлю между собою, в-особенности мне, [250] когда дело идет о моем семействе; это неприлично. Вам очень-хорошо известно, до какой степени я разорен при последнем вашем вторжении в Кахетию, а потому я, кажется, могу рассчитывать, что ваши требования будут сообразны с моими средствами. У меня ровно ничего не осталось. Из разных рук я успел собрать 40,000 р. сер., и эту сумму я предлагаю вам на освобождение моего семейства и семейства сестры жены моей. Из письма жены моей я узнал о вашем обращении с пленницами и детьми их. Считаю долгом благодарить вас и поручить их особенному вашему вниманию...»

Это письмо было отправлено с Могаммедом и человеком князя Гр. Орбелиани, Захаром.

Недели через две был получен ответ Шамиля. В ответе были известные уже нам требования мильйона и возвращения молодого Джемаль-Эддина из России. Вместе с Могаммедом и Захаром, возвратившимися с этим ответом, прибыл от Шамиля Хассан, буртунайский пятисотенный, с тем, чтоб взять ответ от князя Чавчавадзе к Шамилю. Но князь Чавчавадзе, озадаченный чрезмерными требованиями, не решался на ответ без предварительного совещания с своим родственником, князем Григорием Орбелиани, и потому немедленно поехал к нему в Темир-Хан-Шуру, взяв с собою и Хассана, но прежде отправил в [251] Тифлис, к г. командующему отдельным кавказскими корпусом, генералу-от-кавалерии Н. А. Реаду, письмо следующего содержания ².

«Ваше высокопревосходительство, м. г. Николай Андреевич!

«Сегодня получено мною первое письмо Шамиля, заключающее в себе условия на вывод из плена семейства моего и семейства княгини Орбелиани со всеми находящимися при них лицами; сверх-того, мне переданы также и словесно некоторые поручения Шамиля присланным им, как доверенное лицо, буртунайским пятисотенным Хассаном.

«К большому горю моему, ни в письме Шамиля, ни в словах Хассана я не нашел ничего утешительного для себя. Требования их превосходят всякие ожидания. Шамиль не хочет вести переговоры отдельно про мою семью; он ее включает в число 120 других пленных, разбросанных по разным местам, и за всех просит: 1) сына своего Джемал-Эддина, 2) племянника Гамзада, 3) сына Аварского Али-Бека, Харасилау, 4) сына Гамзада, Шах-Ислама, и 116 пленных; сверх-того, мильйон денег. Условия несбыточные — о чем я не решился бы даже доводить до сведения вашего высокопревосходительства, еслиб, перед моим отъездом из Тифлиса, я не имел особенного [252] приказания вашего писать все подробности хода этого дела,» и т. д.

По совещании с князем Орбелиани, князь Чавчавадзе отправил из Шуры (с Хассаном) к Шамилю письмо, в котором, между прочим, говорил, что сына его принудить приехать нельзя, что он офицер русской службы, а не пленный, что Государю Императору никто не решится и доложить об этом, но что, если сам Джемаль-Эддин того пожелает, то Государь, вероятно, не откажет ему в Своем на то соизволении...

Отзыв Шамиля на это письмо, а также дальнейшая затем переписка долго не заключали в себе ничего особенного, кроме повторения тех же требований с одной стороны и тех же убеждений с другой. Такой ход дела продолжался до-тех-пор, пока в Веденно был послан человек князя Чавчавадзе, Оскар. Пока Оскар был в отсутствии, князь Чавчавадзе получил от начальника Штаба Отдельного Кавказского Корпуса, генерал-адъютанта, генерал-лейтенанта князя А. Н. Барятинского уведомление, что г. командующий корпусом сообщил г. военному министру, для доведения до Высочайшего сведения, условия, предлагаемые Шамилем, и намерение его послать от себя в Россию доверенное лицо, чтоб переговорить с сыном: желает ли он возвратиться на родину; что г. военный министр уведомил генерала-от-кавалерии Реада о [253] соизволении Государя Императора на возвращение к Шамилю его сына, с тем, что Джемаль-Эддин сам должен руководствоваться собственным желанием как относительно этого обстоятельства, так и насчет отправления к нему доверенного от Шамиля лица для переговоров. В заключение князь Барятинский уведомлял, что до получения отзыва от поручика Уланского Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича Полка, Джемаль-Эддина Шамиля, нельзя войдти в положительные по этому предмету переговоры с Шамилем. ³

Между-тем возвратился Оскар и привез самые печальные известия: Шамиль, недовольный уклонениями князя Орбелиани и князя Чавчавадзе от положительных переговоров о сыне, грозил прекращением всяких переговоров и раздачею всех пленниц в неволю своим наибам.

Князь Чавчавадзе поспешил обратиться к генералу Реаду и князю Барятинскому.

В письмах своих к ним (от 18 ноября) князь Чавчавадзе уведомлял о грозном обороте дела и просил о возможно-скорейшем положительном ответе на требования Шамиля. В заключение же письма своего к генералу Реаду, отчаянный муж и отец писал: «Вот ваше высокопревосходительство, причина, побудившая меня снова обратиться к вам с покорнейшею просьбою; она состоит [254] «не в ходатайстве вашем у Государя Императору о возвращении Шамилю сына — ходатайстве, на которое я не могу и не должен рассчитывать, но только в возможно-скорейшем ответе на требования Шамиля. Решительный отказ Его Величества даст мне слабую надежду на то, что Шамиль тогда, быть-может, изменит свои условия; если же нет, то мне остается проститься навек с женой и детьми» ⁴.

Письма эти были отправлены с посланным курьером в Тифлис, командиром Мусульманского Конно-иррегулярного полка, майором, князем Багратионом.

На них князь Чавчавадзе имел некоторое утешение получить отзыв князя Барятинского, заключавшийся в том, что командующий Отдельным Кавказским Корпусом, генерал Реад, по получении последнего известия о ходе переговоров, немедленно сообщил о том г. военному министру для всеподданнейшего доклада Государю Императору и просил о распоряжениях, какие последуют, относительно сына Шамиля, уведомить с возможною поспешностью. Кроме-того, князь Барятинский уведомлял, что по случаю новой опасности, угрожающей ныне пленным семействам, г. командующий корпусом (в-ожидании ответа поручика [255] Джемаль-Эддина) разрешил объявить Шамилю о предварительном соизволении Государя Императора на возвращение шамилева сына ⁵.

Получив (1-го декабря) такое разрешение, князь Чавчавадзе не замедлил уведомить Шамиля о приятном для него известии.

На этот раз, сообразно с желанием Шамиля, еще прежде требовавшего, чтоб к нему были посылаемы не простые люди, не слуги, а лица должностные и настоящие поверенные, был командирован к Шамилю юнкер Исаак Грамов, состоящий в звании переводчика при генерал-лейтенанте князе Гр. Орбелиани. Грамов отправился 2-го декабря. Но князю Чавчавадзе оставалось еще ожидать со страхом и надеждою, что ответит Джемаль-Эддин: не откажется ли молодой, просвещенный офицер русской службы возвратится в непросвещенную и полузабытую им страну?

К-счастью, эти сомнения вскоре были рассеяны самым удовлетворительным ответом молодого Джемаль-Эддина. Отзыв его заключался в письме г. военного министра (от 4-го декабря 1854 г. за № 810) к г. командующему Отдельным Кавказским Корпусом и состоял в том, что поручик Джемаль-Эддин Шамиль изъявил готовность возвратиться к отцу своему; не ожидая доверенного [256] лица, которого Шамиль намеревался прислать к нему для переговоров ⁶.

Получив это новое радостное известие, князь Чавчавадзе не замедлил и о нем дать знать Шамилю. Но о дальнейшем ходе переписки и переговоров читатели узнают из следующих глав.

II.

Юнкер Исаак Грамов и его первая поездка к Шамилю, для переговоров о выкупе.

Чрезвычайно-усердные и ловкие действия юнкера Исаака Грамова в деле пленниц Шамиля дали ему право на вечную их признательность, а нам дают основательный повод к изложению некоторых частных подробностей об этом замечательном участнике в описываемом здесь событии.

Исаак Грамов, уроженец карабагского городка Шуши, армянин по вере и происхождению, принадлежит к разряду или даже типу тех туземцев Закавказья, которые, с одной стороны, будучи одарены богатыми способностями, свойственными детям Юга, и вскормлены посреди рано-развивающих человека то боевых и деятельных, то ленивых и коварных нравов здешнего населения, [257] а с другой стороны, приняв от России и русских просвещенное воззрение на жизнь, отечество, долг службы истинное благоустройство общественное, составляют полезный в здешнем управлении класс служащих, и в-особенности драгоценны в сношениях частных начальников с управляемыми ими или соседственными нам непокорными племенами. До тонкости обладая познанием их языка и нравов, люди, подобные Грамову, должны почитаться, да и действительно почитаются, ближайшими посредниками между правительством и разноплеменными, разнохарактерными, часто полудикими обитателями Кавказа и Закавказья: а если к описанным нами качествам эти люди присоединяют еще и искренюю преданность правительству, то по справедливости можно сказать, что нет достаточной цены для такого рода правительственных органов в стране, подлежащей воинственному миротворению России.

Наружность этого рода людей замечательна не менее тех внутренних качеств, из которых слагается обстоятельствами нравственная сторона их личности: азиатская сановитость, важность и медлительность в походке и движениях; живой проницательный взгляд и немногоречивый разговор, в котором каждая мысль как будто отчеканена в определенную и законченную форму — вот черты, очевидно заимствованные у Востока и [258] исламизма, вследствие непрестанного с ними обращения. Эти черты получают еще более оригинальную физиономию от костюма, у Востока же ими заимствованного. С другой стороны, развязность, приличная почтительность к старшим, исполнительность, точность и ревностная деятельность — вот другие черты, усвоенные вследствие служебного навыка под руководством русских начальников.

Таковы, в кратком очерке, закавказские туземцы, преданные службе русскому правительству.

Таков Исаак Грамов.

Мы распространились о его личности не вследствие лишь его заслуг героиням нашего рассказа: мы, кроме того, хотели показать читателям, что сведения, собранные таким человеком, как Грамов, должны быть особенно верны, потому-что этот полугорец должен был хорошо постигать все виденное и слышанное им у горцев, и что, следовательно, показания его заслуживают преимущественного внимания перед всеми, доселе имевшимися в нашей литературе сведениями о Шамиле и о стране, составляющей его убежище.

Но портрет Грамова был бы не полон, еслиб мы позабыли прибавить, что ему 32 года, что он первоначально воспитывался в тушинском училище немецких колонистов, где изучил и русский язык так, что теперь владеет им в одинаковом совершенстве с армянским и татарским. [259] Не окончив, впрочем, воспитания в немецком училище, он поспешил доучиваться на службе и поступил сначала переводчиком в Шушинское Комендантское Управление, а потом в том же звании, к Командующему Прикаспийским Краем и Дагестаном, генерал-лейтенанту князю Гр. Орбелиани, которому ныньче не только предан как начальнику, но и привязан как к человеку. Эти-то преданность и привязанность и побудили Грамова решиться на путешествие к Шамилю по первому вызову князя Орбелиани. Грамов, по собственному его показанию, не искал, награды за свое небезопасное, участие в деле пленниц: он хлопотал только о том, чтоб, по мере сил, содействовать к освобождению бедствующих родственниц своего любимого начальника.

Но пора нам за ним последовать к Шамилю.

Грамов отправился из Андреевской деревни, как и было уже сказано, 2-го декабря. Вместе с Грамовым поехал и Могаммед, до-сих-пор употреблявшийся для переговоров. Кроме писем и словесных наставлений, они везли одежду и разные другие вещи, необходимые для пленниц.

Путь их прежде всего лежал на Буртунай, главный аул неприязненного нам Салатавского Общества. Здесь, у наиба Муртеза-Али нашли они письмо от Шамиля. Шамиль писал: «и видел я сон, что переводчик князя орбелиани едет ко [260] мне с хорошими вестями о моем сыне. Глаза мои — на его дороге»...

Грамов подивился доброкачественности Шамилевых шпионов и, в сопровождении двух проводников, данных ему от Муртеза-Али, отправился далее, через Салатавию, в Дерхёк-Отар, где в это время Шамиль, делавший экспедицию против отряда полковника барона Николаи, стоял лагерем.

На четвертый день путешествия, часов в десять утра, Грамов прибыл в лагерь, но прежде, чем явился к Шамилю, послал к нему письмо, в котором спрашивал, как к нему представиться.

Ответ был: «по-русски».

Вследствие этого Грамов отправился в ставку Шамиля, куда впустили его не иначе, как безоружного. Войдя, он увидел прямо перед собою сидевшего Шамиля, по правую его руку Даниэль-Султана, а по левую Кёр-Эффенди кази-кумыкского, полуслепого старика, никогда неразлучающегося с Шамилем в походах и даже спящего с ним постоянно вместе. После уже известного нам старика Джемаль-Эддина, этих обоих можно назвать самыми ближайшими из приближенных дагестанского имама, хотя, впрочем, носится слух, что Даниэль-Султана Шамиль ласкает лишь по родству с ним, а на деле весьма мало обнаруживает к нему доверия. [261]

Прочие наибы (до 12-ти) и в числе их сын Шамиля, Кази-Махмат, стояли поодаль.

Исаак Грамов поклонился и молча подал Шамилю письмо от князя Орбелиани. В этом письме заключалась рекомендация Грамова, как доверенного лица, и поздравление Шамилю с тем, что Государь Император соизволил изъявить согласие на выдачу ему сына.

Приняв и прочитав письмо (через переводчика), Шамиль пригласил Грамова сесть и спросил о здоровьи князя Орбелиани и князя Чавчавадзе.

— Слава Богу! отвечал Грамов: — они благодарят вас за внимание к пленницам. Мы тоже люди: чувствуем добро; и если не мы, то Бог заплатит вам за это.

При этих словах Даниэль-Султан улыбнулся, как-будто принял их за двусмыслие ⁷; но Шамилю они были приятны; он велел возвратить Грамову его оружие и даже рассердился на нукеров, обезоруживших такого любезного гостя, а потом, обратясь к Грамову, прибавил: [262]

— Благодарен за доверие ко мне. В первый раз вижу у себя посланником русского офицера, и считаю это за счастие.

На комплимент Грамов отвечал комплиментом, зная, что это необходимая приправа при начале всякого разговора с мусульманами.

— Приедет ли ко мне сын мой? спросил, наконец, Шамиль.

— Хотя сын ваш и сделался полурусским, но если он наследовал от вас обширность разума, то конечно приедет, ибо лучше ему повелевать здесь тысячами, чем в России командовать сотнями.

Шамиль с улыбкой обратился к Даниэль-Султану и сказал:

— Что вы о нем думаете? Я думаю, что это действительно переводчик князя Орбелиани... и затем вынул из-под верхней одежды часы с репетицией, заставил их прозвонить половину двенадцатого, и сказал:

— Однако мне пора на молитву.

Поблизости бывший мулла прокричал призыв к намазу, и тем кончилась аудиенция.

Грамова проводили в особую ставку.

По окончании намаза, пришел к нему Кёр-Эффенди, и после множества комплиментов, принялся расспрашивать о ходе военных действий под Севастополем. Грамов отвечал, что знал из [263] доходивших в то время до Шуры известий, то-есть, что зима производит значительные опустошения в рядах англичан и французов, и т. д.

На другой день рано поутру, Шамиль присылал узнать о здоровьи Грамова, а часу в пятом принесли ему на круглом деревянном подносе калмыцкого (так-называемого кирпичного) чаю в чаше, вмещающей в себе стаканов двенадцать. Надо было выпить все до капли; иначе было бы обидно для хозяина.

Нукеры, чисто и красиво одетые, приносили Грамову чай, обед и ужин. По вечерам его требовали к Шамилю для беседы глаз-на-глаз; по беседа по большей части была незначительная: были шутки, были расспросы об известных русских генералах; о выкупе вовсе не упоминалось. Наконец, дня через три, Шамиль объявил, что он завтра едет в Веденно и там ужь все покончит о пленницах. На другой день Шамиль и две сотни его телохранителей-мюридов действительно поднялись часу в пятом и тронулись в путь в Веденно. В то же время весьма невдалеке раздались частые выстрелы из орудий: это было жаркое дело главного шамилева отряда под предводительством Эски-наиба с отрядом генерал-маиора барона Врангеля, окончившееся известным поражением горцев. Самый отъезд Шамиля в Веденно объяснялся дурным для него оборотом экспедиции. [264]

Этот отъезд был ни что иное, как благовременное бегство от несомненной опасности; но Шамиль не показал и виду неудовольствия или страха. Он шутил с Грамовым, который ехал от него в трех шагах, а бывший тут же пятисотенный буртунайский, Хассан, опередил их и стал кричать нараспев: «ля-илляхэ-иль-алла», и этот священный припев был подхвачен и продолжительно поддерживаем и повторяем всеми мюридами ⁸. Таким образом, шаг-за-шагом, проехали около трех верст, как вдруг артиллерийская пальба, слышанная позади, верстах в двенадцати, чрезвычайно усилилась. Шамиль остановился, минуты две задумчиво прислушивался, и снова, с прежним спокойствием, поехал далее. Внутреннее волнение свое скрывал он с необыкновенным искусством, то прикрывая его шуткою, то прямо прибегая ко лжи. И то и другое Грамов [265] имел возможность заметить при настоящем случае.

— Исай-Бек, сказал ему Шамиль, как бы желая отвлечь его мысли от всякого подозрения: — ты видишь эту лошадь с двумя переметными сумками, составляющими вьюк ее!

Грамов отвечал утвердительно.

— Вот так надо ездить на войну, продолжал Шамиль: — это мой вьюк; в нем все мое походное имущество, и других вьюков я никогда в походе не имею, несмотря на то, что имам и предводитель моего войска... А у вас едва-ли не у каждого прапорщика найдется поболее... от этого и хвост у вас всегда длинный, а с длинным хвостом, согласись сам, в походах несовсем удобно.

Грамов отвечал молчаливой улыбкой.

Проехав еще с версту, Шамиль и его мюриды были остановлены прибытием вестника, который, в сопровождении нескольких других, во весь опор прискакал с той стороны, откуда еще не переставали раздаваться выстрелы, хотя уже и менее-частые. Вестник подал Шамилю донесение Эски-наиба, написанное на маленьком клочке грязной бумаги. Шамиль, прочитав донесение, поздравил всех окружающих с победой над русскими, а потом снял с себя шашку и, отдавая ее вестнику, громко произнес: «благодарите от меня [266] Эски-наиба и отдайте ему эту шашку, в знак моего совершенного удовольствия...»

Грамов не верил победе горцев над русским отрядом, но в то же время, наблюдая за Шамилем, он не постигал, каким образом человек может до такой степени владеть собою, чтоб ни в одной черте лица, ни в одном слове или движении не выразить чувства, совершенно-противоположного удовольствию!

Но комедия, разъигранная Шамилем, вскоре уяснилась для Грамова: когда вестник ускакал обратно к Эски-наибу, Грамов поотстал от Шамиля и присоединился к задним рядам его телохранителей. Тут нашел он несколько горцев, прискакавших с места боя вслед за вестником. Они передавали мюридам известие об истинном ходе дела, и Грамову немудрено было убедиться, что они рассказывали о поражении Эски-наиба русскими. Другое доказательство тому, что горцам приходилось плохо, Грамов вскоре увидел в изменении шамилевых намерений: Шамиль остановил свой конвой и, обратясь к Грамову, сказал:

— Ну, Исай-Бек, поезжай в Веденно, а я вернусь к отряду.

— Позвольте остаться при вас, отвечал Грамов.

— Нет, тебе с нами делать нечего. Своих ты бить не будешь, а наших не удастся, не [267] позволю; если жь будет новое дело и тебя ранят, так это будет на моей совести... Лучше поезжай в Веденно и ожидай там скорого моего возвращения...

Тут Шамиль и его мюриды повернули назад, а Грамов с данными ему провожатыми отправился в Даргы-Веденно, до которого оставалось еще верст двадцать.

Версты за четыре до места, Грамов был с некоторым почетом встречен мюридами, оставшимися в Веденно. Замечательно, что между встречавшими не было ни одного молодого человека: вся молодёжь была в экспедиции. Тем неменее, однакожь, при встрече не обошлось без ружейных выстрелов и джигитовки, составляющих известный церемониал горцев при всяком более или менее приятном, либо торжественном случае. Встречею заведывал Контаса-Хаджио, уже знакомый нам казначей Шамиля.

В ближайших окрестностях Веденно Грамов не заметил ничего особенно-интересного. О самом же Веденно сохранил следующее воспоминание:

Аул, служащий резиденцией Шамилю, как и все собственно чеченские аулы или селения, растянут на значительное пространство и окружен, как наши кавказские казачьи станицы, валом и плетнем с частоколом. Строения здесь все деревяные, в противоположность Дагестану и Аварии, [268] где селения сплошь строятся из камня и на камне, и притом не так, как в Чечне, не в разброд, а тесными кучами. В Чечне же бывают селении в три и четыре версты длиною, хотя иногда имеют и не более ста домов, но эти домы, или сакли, часто разделяются большими садами, или даже пашнями, а оттого селения тянутся на огромное протяжение.

В средине Веденно Грамов нашел обширное (до ста сажен ширины и двухсот длины), огороженное частоколом пространство: это был внешний двор Шамилева сераля; внутренний же двор или самый сераль помещался в самой средине этого внешнего двора и заключал в себе разные хозяйственные строения и жилые помещения для семейства, прислуги Шамиля и гостей его, в числе которых приезжает и второй его сын, Кази-Махмат, наиб в Каратае, откуда заведывает он семью наибствами.

На внешнем дворе Грамов видел помещения для двухсот конвойных мюридов Шамиля, отборного войска, собранного из аварских селений и наполовину составленного из старых, закаленных в бою всадников. Тут же стоит небольшой сарайчик, где Грамов видел восемь заржавленных орудий, негодных и никогда неупотребляемых в дело, а очевидно стоящих здесь для важности. [269]

Впоследствии, живя несколько дней в доме казначея Хаджио, И. Грамов успел кое-что разузнать и высмотреть. Так, например, он узнал, что в Веденно, кроме постоянного войска, находится до 340 иностранцев, большею частью из поляков, до 400 душ частных жителей из туземцев; что конвойная стража Шамиля нигде и никогда не покидает его, составляя не только охрану, но даже как-бы присмотр за самим Шамилем, так-что даже в мечеть Шамиль не ходит без этой двусмысленной свиты, от которой, по-видимому, не мог бы избавиться, еслиб и захотел того. В мечеть же ходит Шамиль каждую пятницу, по утрам, причем двести его мюридов составляют из себя как-бы двойную стену по всему протяжению от сераля до мечети, и в то время, когда имам проходит между их рядами, они поют «ля илляхэ-иль-алла»; когда же Шамиль в мечети, они окружают ее и все время остаются безмолвными и почтительными хранителями ненарушимости имамова моления, которое, впрочем никогда не продолжается более четверти часа.

Как доказательство того уважения, каким Шамиль пользуется между своими ближайшими подвластными, Грамов приводит весьма распространенный у веденнских жителей обычай божиться или клясться в разговорах именем или здоровьем Шамиля. [270]

К сожаленью, наблюдательный Грамов был слишком недолго в Веденно; иначе, с помощью своей замечательной проницательности, он мог бы доставить пан более полные характеристические сведения о загаданном мире, в который вводила его судьба на короткое время.

Но возвратимся к хронологическому порядку рассказа.

Грамов остановился и ночевал в доме казначея Хаджио, а на другой день вечером прибыли в Веденно Шамиль и Даниэль-Султан. Хаджио ходил к ним и, возвратясь, сказал, что Шамиль никого из посторонних не принимает и уже отправился в свою спальню.

На другой день, часу в шестом утра, Шамиль прислал узнать о здоровья Грамова, а в десятом часу потребовал его к себе.

Грамов отправился в сераль и был введен в кабинет Шамиля.

Тут Грамов нашел целое и даже довольно-торжественное заседание. Шамиль сидел в глубине комнаты; по правую его руку помещался Даниэль-Султан, а по левую Кёр-Эффенди. Тут же были: бывший андийский наиб Муртул-Али и переводчик Шамиля, единоземец Грамова, карабахский же армянин (знакомый уже нам) Шах-Аббас, когда-то захваченный в плен горцами, а впоследствии принявший мусульманскую веру и [271] сделавшийся одним из влиятельных приближенных Шамиля. Кроме этих лиц, вдоль стен комнаты сидело человек до двенадцати наибов, неизвестных Громову.

Грамов поклонился всем присутствовавшим и стал неподалеку от двери.

— Здоров ли, Исай-Бек? начал Шамиль с благосклонной улыбкой.

— Слава Богу, по вашей милости, почтительно отвечал Грамов.

— Садитесь, продолжал Шамиль и указал рукою место на ковре, против себя.

Грамов сел на ковер, сложив под себя ноги. После некоторого молчания, Шамиль спросил также с улыбкою:

— Исай-Бек! Как ты видел Дагестан?

— Имам, в каком отношении изволите скрашивать?

— Какова там дорога, обычаи, прием и все, что ты мог хорошенько узнать проездом?

— Имам, позволите ли сказать правду?

— Непременно! Человек должен говорить правду, как перед Богом, так и перед человеком.

— Если так, то я принужден сказать, что во владениях ваших дороги чрезвычайно-дурны и грязны; путешествовать весьма трудно по причине множества лесов, переправ и ущелий. Я делал верст по десяти в сутки, и похвалить [272] путешествия не могу, что жь касается до гостеприимства, то я им весьма доволен.

— Да, любезный, это-то я и хотел от тебя слышать. Знай же, что тот великий Царь, который не хочет трем царям покориться, со мною ничего сделать не может, хотя и не перестает посылать ко мне войска свои! Я не смею равняться с могущественными государями: я простой татарин, Шамиль; но моя грязь, мои леса и ущелья делают меня сильнее многих государей. Еслиб я мог, я умастил бы драгоценным маслом каждое дерево лесов моих; а грязь дорог смешал бы с благовонным медом — так дорожу я моими лесами и моими дурными дорогами: они-то и составляют мое могущество.

Окончив эту длинную речь, Шамиль с улыбкою обратился ко всем присутствовавшим. Те отвечали ему также улыбками; но Шамиль немедленно изменил выражение лица и сказал, обращаясь снова к Грамову:

— Исай-Бек, большие лица в важных разговорах всегда сначала шутят, а потом ужь толкуют о деле. Так сделали и мы с тобою. Теперь поговорим о деле.

Грамов понял, что благосклонная шутливость Шамиля (вероятно, бывшая следствием его желания ободрить Грамова) прекращалась и уступала место [273] суровости. Поэтому Грамов отвечал с удвоенною почтительностью:

— Прикажите, имам, я буду отвечать.

— Что жь князья Орбелиани и Чавчавадзе шутят, что ли, со мною, или нет? спросил Шамиль с таким видом и таким голосом, в которых уже не оставалось и тени благосклонности или шутки.

Грамов показал вид недоумения; все прочие изобразили собой олицетворенное внимание.

Шамиль продолжал:

— Сначала я требовал за освобождение их семейств пять мильйонов рублей; потом я пожалел их и потребовал только один мильйон, 150 пленных горцев и сына моего Джемаль-Эскина. Но они до-сих-пор кормят меня только сладкими письмами. Я удивляюсь, как много они пишут, а, кажется, лучше бы поменьше писать, да, побольше дела делать. Особенно сердит меня этот Орбелиани; я, кажется, зарезал бы его, еслиб он попался мне в руки... конечно, и он со мною сделал бы то же самое... мы враги!

Говоря это, Шамил хмурил брови, а глаза его принимали ужасающее выражение. На этот раз он даже не прищуривал их, как это делает почти-постоянно.

Помолчал, Грамов произнес вкрадчиво, но с достоинством: [274]

— Имам, если позволите, я доложу вам...

— Хорошо, говори: что тебе поручено?

— Для князей Орбелиани и Чавчавадзе все-равно, что пять мильйонов, что один, потому-что таких денег нет у них, Сумма, требуемая вами, бывает только у царей... Но я подтверждаю те же обещания, о каких они к вам писали, то-есть, я предлагаю вам 40,000 рублей серебром. А ужь как мы собрали эти деньги — об этом только один Бог ведает!..

Шамиль, выслушав Грамова, хранил молчание.

Грамов продолжал:

— Вот Даниэль-Султан должен хорошо знать состояние грузинских князей. Спросите его: имел ли хоть кто-нибудь из них столько, чтоб мог, продав все свое имущество, выручить мильйон?

Даниэль-Султан поддержал Грамова и произнес:

— Я удивляюсь и тому, что они успели собрать 40,000.

Тут заговорили наибы. Они выражали недоверие к словам Грамова, и один из них сказал:

— Исай-Бек, ты говоришь несправедливо. Что значит для вас заплатить мильйон — сущая безделица! Если наш имам захочет, то потребует и получит целую арбу серебра.

— Но я вам предлагаю две арбы, да и тех вы не увезете по вашим грязным дорогам! отвечал Грамов, сообразив, что в двух чеченских [275] арбах не поместится более 30,000 рублей звонкою монетой.

Наибы в голос принялись выражать сомнение. Грамов окончательно понял, что никто из них не имеет понятия о том, что такое мильйон, и почел нужным вразумить их следующими словами:

— Вы, как я вижу, еще не знаете, что у нас называется мильйон; так я, для примера, скажу вам, что еслиб вам дали мильйон бобов или кукурузных зерен и приказали бы ничего не есть до-тех пор, пока вы их не сосчитаете, и еслиб притом, не один из вас, а все вы вместе стали бы считать эти бобы или зерна, то все умерли бы с голоду прежде, чем досчитались бы до мильйона...

Наибы пришли в самое искреннее изумление. Рельефный довод Грамова очевидно на них подействовал. «Не-уже-ли это так много?» спрашивали они с видом невежественного простодушия, и Грамов уже радовался своему успеху. Но тут в разговор вмешался переводчик Шах-Аббас и едва не расстроил всего дела. Грамов, смекнув, что этот человек может быть очень-полезен и очень-вреден, смотря по тому, в какую, сторону склонится его расположение, тотчас же мысленно [276] обещал себе заискать у Шах-Аббаса ⁹, а между-тем, чтоб не дать ему теперь повредить переговорам, обратился к Шамилю:

— Имам, сказал Грамов: — позвольте просить вас об одной милости...

— Что такое? сухо произнес Шамиль.

— Прикажите всем им молчать, иначе я не в-состоянии объясняться.

Шамиль обратился ко всем присутствовавшим и приказал им не перебивать Грамова, а потом сказал ему:

— Они будут молчать, но мы-то с тобою чем же покончим дело?

— Доверители мои решительно не могут дать более того, что предлагают, то-есть 40,000 р., возвращение вашего сына и пленных, сколько успеют собрать. Если же сын ваш сам не будет согласен на возвращение, то вы пошлите к нему доверенных людей, которые будут его уговаривать.

— Любезный Исай-Бек, я о сыне не так хлопочу, как о выгодах моего народа. Я сына не [277] вижу шестнадцать лет и отвык от него. Нет, вы мне дайте мильйон! Князь Чавчавадзе защищал вверенную ему страну и лишился семейства: Государь должен вознаградить его; пусть же он требует!

— Имам, у нашего Государя никто ничего не смеет требовать. О возвращении к вам сына вашего помыслил сам Государь; иначе и на эту милость князь Чавчавадзе не мог бы рассчитывать. Что же касается до храбрости или знатности князя Чавчавадзе, то у Государя много таких фамилий, и за всякую он не в состоянии давать по мильйону...

— Хорошо; но поговорим после, а теперь мне пора делать намаз, отвечал Шамиль на последние убеждения Грамова.

— Имам, заключил Грамов, нужно бы поговорить с вами наедине.

— Хорошо, хорошо; но теперь иди с Богом!

Грамов вышел. До вечера он оставался в своей квартире и не был ничем беспокоим. Кормили его отлично, и даже давали соли, что у чеченцев означает особое уважение к гостю.

Вечером к Грамову пришли Шах-Аббас и некоторые другие лица, виденные им поутру в кабинете Шамиля. При этом свидании армянин Шах-Аббас говорил с Громовым по армянски и, приняв от него подарки, обещал всякое [278] содействие, чем и можно истолковать то видимое расположение его к пленницам, которое они объясняли добротою души его, но которое для читателей наших объясняется теперь совершенно-иначе.

На другой день Громова не требовали к Шамилю, но на третий день они имели новое свидание.

Шамиль опять был окружен своими приближенными.

— Садись, Исай-Бек, по обыкновению сказал он Грамову.

— Позвольте стоять: колени болят от непривычки к сиденью.

— Как хочешь... Ну, здоров ли ты?

— Слава Богу.

— Дай Бог тебе здоровья... Не желаешь ли обрадовать княгинь?

— Это зависит от вашей милости.

— Вот видишь ли что: княгини у меня живут хорошо, так, что и птица здесь их не видит. Я делаю это для них по закону Шариата, а вместе с тем желаю получить и хорошую выгоду. Князья Орбелиани и Чавчавадзе должны бы считать это за счастье, а они слишком-мало дают денег! Должно-быть, они шутят со мною, или медлят для-того, чтоб, начав военные движения, добраться, до Веденно и захватить пленных, чтоб после меняться ими...

— Имам, ничего не могу отвечать вам на это [279] при посторонних лицах и повторяю свою просьбу о том, чтоб мне было дозволено поговорить с вами наедине.

— Хорошо, после... отвечал Шамиль и, очевидно не желая теперь удалять своих приближенных, отпустил Грамова.

На другой день последовала желаемая Грамовым секретная беседа с Шамилем. Она была устроена довольно-поздно вечером, и было заметно, что Шамиль сам желал побеседовать один-на-один с русским поверенным, но в то же время опасался своих соглядатаев.

Вот в чем, состояла эта вечерняя аудиенция:

— Еслиб князья даже и имели мильйон, говорил Грамов, с видом величайшей таинственности, то все-таки не дали бы вам такой огромной суммы.

— Почему же? задумчиво спросил Шамиль.

— Потому, что Государь не дозволил бы им так значительно увеличивать ваши средства к войне против русских... Притом же князья очень горды и не согласятся торговаться, а что сказали раз, то и сделают. Наконец... позволите ли говорить откровенно?..

— Говори.

— На вашем месте, я довольствовался бы славою. Посудите сами: мало ли будет вам той славы, что вы, как-бы вооруженною рукою, отняли у [280] русских того самого сына, которого когда-то поневоле должны были сами отдать им в заложники?.. Ведь об этом заговорит вся Европа, и в газетах напечатают, что вы умели восторжествовать над русскими.

— Оно так; но и деньги получить хорошо, с улыбкою заметил Шамиль.

— Но поверьте, имам, что я вас ни в чем не обманываю. Конечно, я действую в пользу князя Орбелиани, потому-что я ему многим обязан и душевно люблю его; но вместе с тем я и вам хотел бы сослужить службу, устроив окончательно это дело: я в вас также нуждаюсь. Кто знает, может-быть, и мне случится когда-нибудь сделаться вашим пленником: тогда вы вспомните мои услуги и помилуете меня!

Шамиль опустил голову и задумался. Потом он вздохнул и, обратившись к Грамову, отрывисто произнес: ,

— Хорошо; завтра, до вечера, я постараюсь окончить с народом... Ты знаешь, что без народа и сделать ничего не могу, а после завтра отправлю тебя с решительным ответом.

Грамов удалился; но на другой же день, часу в девятом утра, был снова позван к Шамилю, который на этот раз опять был окружен множеством народа. [281]

Увидев вошедшего Грамова, Шамиль немедленно обратился к нему:

— Исай-Бек, я хочу тебя поздравить. Вот тут сидит мой письмоводитель, и я готовлюсь писать к князю Орбелиани.

Грамов оглянулся и увидел писца, перед которым лежало четверть листа простой полубелой бумаги.

Шамиль продолжал:

— Деньги — трава: сохнет и пропадает. Мы не деньгам служим, а Богу.

При этих словах Грамов заметил на всех физиономиях усиленное внимание.

— Но я много писать не стану; это вы только много пишите... На словах передашь князю Орбелиани, что следует; а я напишу вкратце... Бог милостив, приедет сын мой, тогда отпущу и княгинь.

Грамов отправился к себе, но вскоре был снова призван, чтоб получить письмо Шамиля к князю Орбелиани. Тут Грамов нашел и письмо от пленниц к князю Чавчавадзе, уже прочитанное Шамилем. Оба эти письма Шамиль поручил Грамову тут же завернуть в один конверт и запечатать его печатью; отдавая же эти депеши Грамову, просил его ехать на встречу Джемаль-Эддина и в заключении сказал:

— Смотри, чтоб сына моего не окружали [282] злонамеренные люди и не отсоветовали ему возвратиться ко мне! Послужи мне в этом случае, руководствуйся чистотою во всех своих действиях — и тогда будешь вознагражден мною. Прощай!..

Это были последние слова Шамиля перед отъездом Грамова. Откланиваясь Шамилю, умный армянин не пожалел восточных комплиментов, и два дипломата расстались совершенно довольные друг другом.

Через полчаса Грамов, сопровождаемый пальбою и конвоем, выехал из Веденно, а 30-го декабря благополучно прибыл в Темир-Хан-Шуру, где и оставался до поездки с князем Чавчавадзе в Хасав-Юрт, а оттуда во Владикавказ. Возвратившись снова, в Хасав-Юрт, он, в течение трех недель, беспрестанно вел переговоры с приезжавшими туда поверенными Шамиля.

III.

Возвращение Грамова. — Поездка князя Д. А. Чавчавадзе во Владикавказ. — Поручик Джемаль-Эддин. — Шамиль. — Новые переговоры и новые неожиданные затруднения.

Возвратившись 30-го декабря в Темир-Хан-Шуру, Грамов нашел там и князя Г. Орбелиани и князя Д. А. Чавчавадзе. Оба они были несколько [283] успокоены ответом Шамиля, который обещал, по приезде сына, отпустить и княгинь, и в то же вредя оживлены тем, что с-этих-пор Шамиль, узнавший о согласии своего сына возвратиться на родину, облегчил им сношения с дорогими пленницами.

Тем не менее, однакожь, до 2-го числа февраля в этих сношениях с обеих сторон не было ничего решительного и даже замечательного. Но 2-го февраля князь Чавчавадзе получил от барона Николаи, из Хасав-Юрта, уведомление, что сын Шамиля, поручик русской службы, Джемаль-Эддин, уже прибыл в Ставрополь, и дожидается там приезда нового главнокомандующего и наместника кавказского, генерал-адъютанта Н. Н. Муравьева, и отправлен им во Владикавказ. Это известие тем более было радостно, что до-сих-пор князья Орбелиани и Чавчавадзе знали о Джемаль-Эддине только то, что он 4-го января поехал из Петербурга

4-го февраля князь Д. А. Чавчавадзе, в сопровождении Грамова, отправился в Хасав-Юрт и прибыл туда на другой день. Здесь, немедленно по приезде, князь получил письмо из Веденно от княгини Анны Ильиничны. Княгиня писала, что Шамиль, узнав о прибытии сына во Владикавказ, просил князя поторопить приезд его в Хасав-Юрт для скорейшего окончания дела.

Вместе с тем, князь Чавчавадзе здесь же [284] узнал, что г. главнокомандующий из Ставрополя направился к укреплению Нальчику, а во Владикавказе будет не ранее 11-го числа.

Оба эти обстоятельства побудили князя немедленно ехать во Владикавказ, чтоб иметь честь представиться г. главнокомандующему и в то же время ходатайствовать у него о дозволении взять с собою поручика Джемаль-Эддина в Хасав-Юрт.

9-го числа князь, вместе с Грамовым выехал из Хасав-Юрта, а 11-го настиг г. главнокомандующего в станице Ардонской, где и был ему представлен. По следам г. главнокомандущего, князь и Грамов в тот же день прибыли во Владикавказ, и там его высокопревосходительству была доложена просьба князя относительно поручика Джемаль-Эддина, который до этого времени был поручен начальнику левого фланга Кавказской линии, генерал-лейтенанту барону Врангелю.

Г. главнокомандующий изъявил согласие на просьбу князя Чавчавадзе: 13-го Февраля поручик Джемаль-Эддин был ему передан, а 15-го числа, вместе с ним и Грамовым отправился в Хасав-Юрт.

Легко себе представить радостные чувства князя Чавчавадзе при сознании, что он уже обладает, так-сказать, живым залогом скорого возвращения милых сердцу его пленниц!.. Он еще не знал, [285] что впереди ожидают его новые затруднения и сердечные истязания.

Сидя в одном экипаже с виновником ожидаемого освобождения своего семейства, князь был счастлив счастием человека, отстрадавшего роковой срок бедствия, и потому был на столько спокоен душою, что мог вполне предаться изучению своего молодого и интересного спутника. Знакомство их продолжалось и в Хасав-Юрте, где князь и Джемаль-Эддин прожили более трех недель в одной комнате.

Предвидя, что в последующих подробностях нашего рассказа трудно будет найдти такое место, где бы можно было удобно прервать его нить и заняться портретом Джемаль-Эдинна, мы сделаем это теперь, в уверенности, что не может не быть интересно все, относящееся до человека, который, конечно, предназначен играть немаловажную роль в будущем, точно так же, как немаловажную роль играет он в описываемом нами событии.

Джемаль-Эддин только годом старее своего второго брата, Кази-Махмата; на вид ему не более 22 или 23-х лет. Он среднего роста, хорошо сложен, тонок и ловок. В выражении лица его видны ум, доброта, веселость и энергия — качества действительно замечаемые в нем всеми, кто [286] часто видел его в Хасав-Юрте ¹⁰; черты же лица у него весьма сходны с чертами Кази-Махмата. Джемаль-Эддин начал и кончил свое воспитание в одном из петербургских кадетских корпусов, учился хорошо и был выпущен офицером в собственный Его Величества конвой, а потом прикомандирован к Уланскому Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича Полку.

В одном из разговоров с князем Чавчавадзе, Джемаль-Эддин выразил, что он всегда желал служить по Генеральному Штабу и даже приготовлялся к экзамену для поступления в Военную Академию, но что этой мысли не удалось ему осуществить...

Религию отца своего Джемаль-Эддин сохранил, но с родным языком раззнакомился так, что с великим усилием понимает кое-что из татарского разговора. За-то он в совершенстве владеет языком русским и, понимая пофранцузски, легко читает французские книги. Вообще он, как кажется, весьма-любознателен и боится в глуши своей родины потерять сведения, приобретенные воспитанием. Это можно заключить из того, что он [287] привез с собою из Петербурга много книг, географических атласов, хорошей бумаги, готовальни, карандаши и даже краски, что дает повода, думать, что он любит черчение и рисование и думает не покидать этих занятий даже и в доме отца своего.

По уверению князя Д. А. Чавчавадзе, редко встречал он в мусульманине, хотя бы и образованном, такое отсутствие всего татарского, такое полное перерождение в европейские нравы, такой русский взгляд на вещи, такие русские чувства и привычки, какие он нашел в Джемаль-Эддине. Но предметом особенного удивления для князя, был замечательный такт этого молодого человека: никогда необнаруживал он своих настоящих (конечно грустных) ощущений и в то же время никогда не рисовался в интересную роль великодушного освободителя. Только наружность иногда изменяла ему, обличая затаенную грусть, да раза два, и то глаз-на-глаз с князем, Джемаль-Эддин проговорился о том, что в это время угнетало его душу.

— Я так привык ко всему русскому, сказал он однажды князю: — я везде в России встречал такой прием и так отвык от всего родного, что не задумавшись остался бы навсегда в России, еслиб не обязанность сына... Что сказали бы обо мне, [288] еслиб, на дозволение Государя ехать к отцу, я отвечал несогласием?

В другой раз Джемаль-Эддин, после продолжительного раздумья наедине с князем Чавчавадзе, вдруг высказался следующим образом:

— Как странна иногда бывает судьба человека!... Меня шестилетнего ребенка, взяли из полудикого аула Ахульго, чтоб дать мне человеческие понятия и образование — и вот, в то самое время, когда я только что начал понимать всю пользу образования и готов был всей душой идти вперед, к познаниям и развитию, меня вдруг снова бросает судьба в страну невежества и, быть-может, заставит позабыть все приобретенное, и я, как рак, попячусь назад и назад!...

Во всех этих обмолвкдх просвечивались благородные чувства и вполне-гуманные помыслы. Но если благодарность может назваться благороднейшим из чувств человеческих, то благородней шею чертою Джемаль-Эддина была следующая, вполне-доказавшая, что он в высокой степени проникнут благодарностью за все, чем воспользовался в России:

В первых числах марта, уже по окончании последних переговоров о выкупе и обмене пленниц, в Хасаф-Юрт принеслась скорбная весть о кончине Государя Императора Николая Павловича. Джемаль-Эддин был непритворно поражен этим [289] известием; когда же все офицеры, бывшие в Хасаф-Юрте, отправились к обряду присяги на верность ныне благополучно-царствующему Государю Императору Александру Николаевичу, тогда Джемаль-Эддин пошел вместе с ними на площадь и во все время чтения присяжного листа добровольно, никем и ничем к тому непонуждаемый, держал вверх правую руку... Допустим, что этот поступок был не более, как юношеский порыв благороднейшего и благодарного сердца, но, во всяком случае, он выразил всю великость признательности юноши к своим Августейшим благодетелям и глубоко тронул всех присутствовавших.

Некоторые другие черты характера Джемаль-Эддина выказались при последних переговорах князя Чавчавадзе с Шамилем, и потому мы приведем их далее, в связи с самими обстоятельствами, при которых они обнаружилось.

17-го Февраля князь Чавчавадзе, Джемаль-Эддин и Грамов прибыли в Хасав-Юрт, а на другой день отправило к Шамилю прежнего своего поверенного, андреевского жителя Могаммеда с известием о приезде сына и с просьбою выслать людей для окончания переговоров. Могаммед отправился немедленно и возвратился 20-го февраля. Вместе с ним из Веденно прибыли уполномоченные Шамиля: знакомец наш казначей Контаса-Хаджио и Юнус, приближенное лицо, тот самый Юнус, [290] который в 1839 году, под Ахульго, передал генералу Граббе шестилетнего заложника Джемаль-Эддина. С ними были еще буртунайский пятисотенный Хассан и другой знакомец наш, переводчик Шамиля, карабагский армянин Шах-Аббас.

Когда эти лица были допущены к князю Чавчавадзе и Джемаль-Эддину, тогда Юнус обратился к князю и сказал:

— Цель настоящего вашего приезда только в том, чтоб удостовериться, действительно ли этот молодой человек сын нашего великого имама; но переговоров на этот раз нам не велено иметь никаких.

Выслушав эти слова, князь Чавчавадзе-познакомил Джемаль-Эддина с уполномоченными и предоставил ему совершенную свободу с ними беседовать ¹¹.

С первого взгляда на Джемаль-Эддина, уполномоченные признали в нем сходство с Кази-Махматом. В разговоре же они распрашивали его о воспоминаниях детства, до взятия Джемаль-Эддина русскими. Молодой человек был этим несколько затруднен, однакожь рассказал, как сквозь сон, что помнит местность Ахульго, белую лошадь, на которой в то время видел отца своего, и некоторые другие мелочные обстоятельства, [291] совершенно-сходные с истиной. Уполномоченные были довольны; но, для полного их убеждения в подлинности Джемаль-Эддина, нужно было еще более-ясное, наглядное доказательство. Они обнажили до плеча его руку и, увидев на ней следы шрамов, происшедших когда-то от падения ребенка Джемаль-Эддина на какой-то мельнице ¹², окончательно признали его за действительного сына Шамиля, и один из них, именно Юнус, обратился к князю Чавчавадзе с следующими словами:

— Поздравляю! Как вы доставили нам радость о возвращении сына великого нашего имама, точно так и мы можем вас обрадовать честным словом, что ваше семейство, очень-скоро, будет возвращено вам.

На этом кончилась беседа, и на другой же день посланцы Шамиля отправились к нему с радостными вестями, обещая князю Чавчавадзе вернуться дня через три.

Считая дело совершенно-оконченным, князь Чавчавадзе и барон Николаи с неописанным волнением и приятнейшими надеждами ожидали возвращения шамилевых уполномоченных. Они и действительно прибыли в обещанный срок (то-есть 24 февраля); но каково же было изумление князя, [292] когда они, вместо всякого радостного известия, молчаливо вручили ему письмо от Шамиля следующего, никак-неожиданного содержания;

«Я очень-благодарен вам за исполнение данного вами слова о возвращении моего сына из России. Но не полагайте, чтоб этим кончились наши переговоры. Вы должны хорошо помнить, что, кроме сына, я требовал еще мильйон рублей и 150 человек из моих людей, остающихся у вас в плену. Требования эти вы и должны исполнить прежде, чем я решусь возвратить вам семейства ваши ¹³...»

Письмо это, по своему неожиданному, отрицательному смыслу, можно было уподобить громовому удару, раздавшемуся над головою человека, радостно-пировавшего на веселом празднике, под безоблачным небом светлой весны.

Первые минуты по прочтении шамилева послания напомнили собою князю Чавчавадзе все те чувствования, которые он переживал в первые дни после нападения горцев на Кахетию; но как тогда, так и теперь, он не потерялся, не позабыл, с [293] кем имеет дело и как надо поступать в таких обстоятельствах.

Не считая нужным входить в изустные объяснения с посланцами Шамиля, он с видом совершенного равнодушие объявил им, что ответ его будет заключаться в письме, которое они от него получат для доставления своему имаму.

Письмо это было следующего содержания:

«Я до крайности изумлен последним письмом вашим, потому-что не почитал вас способным «изменить однажды-данному слову. Вспомните, что «вы поручали передать мне и князю Орбелиани через переводчика Исаака Грамова! Считая дело уже совершенно-оконченным, я не могу не изумляться вашим новым требованиям. С своей стороны, я могу сказать только одно: я всегда привык держать свое слово — держу его и теперь. С самого начала я объявил вам сумму в 40,000 рублей, и теперь не могу прибавить ни копейки. Если я, не имея ничего собственного, решился прибегнуть к займу такой огромной суммы, то я сделал это лишь потому, что никогда не смел рассчитывать на милостивое дозволение Государя Императора сыну вашему возвратиться на родину. Знай я это прежде, я не предложил бы вам и половины обещанной мною суммы. Жду вашего ответа.»

Письмо это было то самое, которого дурное [294] впечатление на жителей Веденно с подробностями описано в 7-й главе II части нашего рассказа.

По получении его от князя Чавчевадзе, посланные Шамиля отправились в тот же день из Хасав-Юрта.

(Окончание в следующей книжке.)

Комментарии

1. Такое же участие принимали и все родственники князя Чавчавадзе, но преимущественно старшая сестра его, Н. А. Грибоедова.

2. См. в 1-м приложении № 3.

3. [место вставки предположительно]. Подлинное письмо см. в 1-м приложении под № 4.

4. Подлинное письмо см. во. 1-м приложении под № 5.

5. См. в 1-м приложении № 7.

6. См. в 1-м приложении № 8.

7. Впоследствии Даниель-Султан, в частных разговорах с Грамовым, сожалел о семействе князя Чавчавадзе и говорил, что скорее заболел бы, чем идти на Кахетию, еслиб знал, какая участь постигнет это семейство. Известно, что набегом на Кахетию предводительствовали: Кази-Махмат (остававшийся за Алазанью) Даниэль-Султан и наиб Каир-Бек, вскоре потом убитый.

8. Во всех поездках Шамиля с ним неразлучны 200 человек аварцев — отборных и по-большой-части старых наездников. Все они отлично вооружены и одеты и имеют свой особый значок. В поездках обыкновенно сто из них едут впереди, а сто позади Шамиля, и каждая сотня едет пятью рядами или взводами, непрестанно повторяя тот же припев из Алкорана, но притом так, что передняя сотня чередуется в пении с заднею. По правую руку от Шамиля всегда ездит Даниэль-Султан — честь особенная и ни для кого другого недоступная.

9. В тем и успел в тот же день вечером, подарив Шах-Аббасу часы, два полуимпериала и 1 ф. чаю. Вообще Грамов нашел почто во всех приближенных Шамиля страшных взяточников, и потому не жалел подарков, состоявших из сукна, денег и драгоценных вещей.

10. См. свидетельство офицера, писавшего о Джемаль-Эддине в немецкой брошюре, перевод который помещен во 2-м приложении к этому рассказу.

11. Через переводчика Шах-Аббаса.

12. Обстоятельство это смутно помнил и сам Джемаль-Эддин.

13. Писем от пленниц не было потому, что, если припомнят читателя 7-ю главу II части нашего рассказа, княгини не хотели писать под диктовку шамилевых приближенных, вследствие чего Шамиль с этого времени взялся сам продолжать переговоры.

Текст воспроизведен по изданию: Плен у Шамиля. Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 121. № 483. 1856