ПЛЕН У ШАМИЛЯ

Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии.

(Продолжение).

VII.

Приезд Грамова. — История Шуанетты. — Первые выкупы — Самоубийство. — Вести из Ставрополя. — Новая обида Аминете. — Мильйой. — Свадьба. — Вести из Владикавказа и Хасаф-Юрта. — Уполномоченные Шамиля и их рассказы о Джемаль-Эддине. — Отеческое чувство. — Хаджи-Ребиль или восстание в серале.

Исаак Грамов, лицо чрезвычайно-важное в деле освобождения наших пленниц, приехал в Веденно почти в то же время, как и Шамиль, по возвращении из второго похода. Где и каким образом произошла первая их встреча — читатели узнают впоследствии; а теперь, дорожа непрерывностью рассказа о пленницах, мы только скажем, [130] что Грамов, по прибытии в Веденно, был помещен в комнате казначея Хаджио.

В день праздника Рождества Христова ¹ к Грамову носили сыновей пленниц, маленького Георгия Орбелиани и Александра Чавчавадзе; но сами пленницы в этот раз не видели уполномоченного родных своих. Затем Шамиль отпустил Грамова с письмами и словесными инструкциями, из которых главная состояла (по показанию пленниц) в том, чтоб никто более не являлся к княгиням от русских до-тех-пор, пока Джемаль-Эддин не прибудет в Хасаф-Юрт. Как не прискорбно было пленницам такое распоряжение, но оно имело для них и свою хорошую сторону; оно избавляло их от получения бесполезных писем, которые влекли бы за собою только тревоги и беспокойства.

По отъезде Громова, княгини стали жить по прежнему. Шуанет, успокоенная возвращением Шамиля, начала чаще посещать их. Возобновились беседы, нелишенные интереса для пленниц. В этих беседах Шуанет окончательно разоблачила свою [131] прекрасную душу и несколько-легкомысленный нрав. Она часто расспрашивала о европейском образе жизни; говоря о модах припоминала, что в ее время в Моздоке русские дамы носили такие-то шляпы и такие-то салопы, и интересовалась знать, какие носят нынче.

— Вот теперь там святки, продолжала Шуанет: — все веселятся, ездят друг к другу с поздравлениями по случаю нового года, наряжаются, а у нас здесь однообразие... Я помню церкви: в них можно лучше молиться, чем в наших мечетях или простых комнатах... Впрочем, Бог, везде один...

Как-бы в доказательство искренности последних слов Шуанеты, она часто присутствовала при молитве пленниц и даже сама молилась иногда в их присутствии. Но разговоров о религии избегала, всегда отделываясь от них словами: «Бог у всех один» и т. п.

А вот что рассказывала она княгиням о своей биографии:

— Я была взята в плен вместе с своими родными. Долго мы томились в неволе; но наконец родные мои были все освобождены ценою денежного выкупа и моей свободы. Шамиль не отпускал только меня; но я согласилась собою пожертвовать для родных. Три года я находилась при первой, уже умершей жене Шамиля. В это время меня склоняли [132] к принятию исламизма, но, впрочем, не приневоливали. Я долго не соглашалась отказаться от своей веры; но когда увидела и ближе узнала Шамиля, он мне понравился, и тогда, из любви к нему, я решилась на все... тем более, что, не приняв исламизма, я не могла бы сделаться женою человека, к которому уже была привязана всей душою. Теперь мне хорошо; но только жаль...

Шуанет прервала свою речь, как-бы совестясь докончить ее.

— Чего же жаль? спросили княгини.

— Жаль, что Шамиль не любит, чтоб мы получше наряжались...

В этой исповеди была вся Шуанет: добрая, любящая и легкомысленная.

Между тем начались переговоры о выкупе пленных, посторонних княгиням простолюдинов. Ни один выкуп не обошелся без неприятностей. Положение выкупаемых нарочно делали невыносимым, чтоб заставить их требовать от родных своих как можно более денег: их сажали в яму или морили голодом. Но поспешим сказать, что все эти истязания изобретались без ведома Шамиля, скупостью и усердием Зайдеты и казначея Хаджио, который, при всей доброте своей, делался жаден и жесток, когда дело касалось денег.

Дошла очередь до дочери кизисхевского священника. За нее, за двух ее братьев, маленькую [133] сестру и бабушку родные прислали около полугоры тысячи рублей серебром. Эта сумма, по всей вероятности, была собрана с величайшими усилиями; но в серале требовали больше. Молодая девушка упрашивала, молила своих тюремщиков, представляла им, что отца и мать ее убили, что она и сама не знает, откуда и кем были присланы деньги за ее выкуп — все было тщетно. Наконец согласились отпустить всех, но удерживали маленькую сестру. Девушка обратилась к посредничеству княгини Анны Ильиничны. Княгиня просила похлопотать Шуанету. Шуанет долго хлопотала, просила Шамиля и принесла в ответ, что, по их законам, дети без матерей принадлежат им, как посланные от Бога для просвещения их исламизмом; но что, в награду княгине за кормление ребенка собственной своей грудью, Шамиль дарит ей маленькую сироту и отпустит ее на свободу вместе с семейством княгинь. Девушка успокоилась. Но вскоре стали делать ей новые притеснения: просили надбавки. Тогда девушка пришла в отчаяние и повесилась. К счастью, Лабазан успел спасти ее. Спасенная самоубийца была очень-недовольна услугою Лабазана, обещала убить себя непременно, однакож осталась жить. На шум, причиненный этим происшествием, прибежала жена старого Джемаль-Эддина, узнала в чем дело, и, в ужасе, поспешила обо всем рассказать мужу. Джемаль-Эддин доложил о [134] происшествии Шамилю, и Шамиль приказал немедленно отпустить несчастную девушку и все ее семейство, исключая маленькой вскормленницы княгини Анны Ильиничны: девочка осталась при княгинях. После этого, казалось бы, все уже кончено; но нет. Хаджио и Зайдет, под предлогом, что отпускаемых пленниц необходимо одеть и снабдить кое-чем на дорогу, оставили их еще на три дня в ауле и в это время придумали потребовать от них голову сахару. Несчастные пленницы обещали прислать хоть две, лишь-бы поскорее вырваться на волю. Тушин, который пришел за ними, принес с собою только половину денег, определенных за выкуп; остальная половина долженствовала быть уплачена на границе: поэтому с освобожденной девушкой и ее семейством отправили Салима и несколько человек вооруженных всадников для принятия должной суммы. Салим сам вызвался исполнить это поручение. Княгини давно подозревали его в сердечном расположении к дочери священника, а теперь были уверены, что он взялся провожать ее не без цели. Так и случилось: Салим не возвратился в горы. Жена его была в отчаянии и оглашала весь сераль своими воплями.

Много было примеров, подобных рассказанному. Никто не освободился из плена без величайших затруднений и неприятностей.

Между-тем шпионы Шамиля деятельно сообщали [135] ему сведения о нетерпеливо-ожидаемом сыне. Таким-образом он узнал, что молодой Джемаль-Эддин уже двадцать дней живет в Ставрополе, ожидая там нового наместника (главнокомандующего Отдельным Кавказским Корпусом и войсками, к нему прикомандированными, и наместника кавказского, генерал-адъютанта, генерала-от-инфантерии Н. Н. Муравьева). Вслед затем Шамилю дали знать, что в Ставрополь прибыл главнокомандующий, но не князь Воронцов, а другой, не князь, а генерал.

Нетерпеливо ожидая более положительных известий о сыне, Шамиль предложил княгине Анне Ильиничне послать нарочного в Хасаф-Юрт за лекарством для маленького Александра, который хворал в это время, и написать что-нибудь к своим. Шуанет при этом случае сделала и с своей стороны поручение: она желала иметь на рубашку кусок двуличневой шелковой материи. Княгиня обо всем этом написала к своим, и нарочный отправился. Через несколько дней он возвратился с известием, что Джемаль-Эддин действительно выехал из Петербурга; но когда будет на Кавказе — неизвестно. Кусок двуличневой материи также был получен и весьма понравился Шуанете, которая не хотела воспользоваться им одна, а разделила его с Зайдетой. При этой разделе опять ничего не досталось Аминете, и опять она [136] перестала ходить к пленницам, сердясь на них за обиду. Шамиль узнал о подарке, полученном его старшими женами, и был этим весьма-недоволен; он предполагал, что шелковая материя была прислана собственно для княгинь, и упрекал своих жен, замечая, что неделикатно отнимать у пленниц материю, из которой они могли бы сделать что-нибудь полезное для детей своих.

Однажды вечером к пленницам зашла Зайдет. Появление ее не предвещало никогда ничего доброго. Действительно, и на этот раз она повела разговор, нисколько-неутешительный.

— Шуанет и все там радуются, сказала она: — что Джемаль-Эддин возвращается из России. Но вы, вы не должны этому радоваться: я наверное знаю, что от этого ваше дело нисколько не подвинется вперед: совсем не за вас Шамиль требует возвращения сына.

— А за кого же?

— Во-первых, Джемаль-Эддин не военнопленный, а аманат, следовательно, на него нельзя выменивать пленных; а во-вторых, если уж выменять за него пленных, то таких, которые сами не в состоянии внести за себя денежного выкупа.

— Хорошо, пусть будет так; но мы тоже наверное знаем, что если не за нас, то уж ни за кого не отдадут вам Джемаль-Эддина, и он возвратится в Петербург. [137]

— Пусть возвратится; это не беда; у Шамиля есть дети и кроме Джемаль-Эддина; Шамиль расстался с ним давно и давно его оплакал... А за вас все-таки меньше мильйона мы не возьмем.

— Это значит, что мы все здесь умрем в неволе, потому-что мильйона вы не получите: нам не откуда взять такой суммы. Нам смерть не страшна... А, впрочем, нечего теперь толковать об этом; поговорим тогда, когда приедут наши уполномоченные. Только знайте, что мильйона вы не получите, да у вас и сосчитать его никто не сумеет.

— Но мы требуем не мильйон туманов ², а только мильйон рублей.

— Не сумеете сосчитать и мильйона абазов ³ — так велик у нас мильйон!...

Зайдет ушла, и вскоре пленницы узнали, что казначей Хаджио уже несколько дней сидит взаперти и учится считать до мильйона, вместо денег употребляя бобы, но что все его старания не приводят к желанному результату.

Приходит Шуанет и просит пленниц научить ее по четкам считать до мильйона. Княгини отвечали, что они и сами не умеют считать до [138] такой большой суммы, потому-что никогда не имели и даже не видывали мильйона.

— А отчего же я помню, что отца моего звали мильйонщиком? Он был купец, а вы князья и, следовательно, должны быть богаче, чем купцы.

— Будучи купцом, твой отец все свое состояние имел в деньгах, и потому легко мог иметь мильйоны; а у нас, как у князей, все состояние заключалось в землях, и потому больших денег никогда не было.

Шуанет опять не сообразила, что земли можно обращать в деньги, и потому была совершенно удовлетворена уклончивым ответом пленниц.

Вскоре в серале случилась свадьба, которую нельзя совершенно прейдти молчанием. Выдавали замуж служанку Шуанеты. С утра ее нарядили, набелили, выщипали ей часть бровей (чтоб подравнять их) и, накрыв покрывалом, посадили в особой комнате. Между-тем набралось множество женщин, принадлежавших к сералю и приходивших из аула. Поднялась стряпня, варенье и печенье; набивали сеном тюфяк, а одеяло и подушку — шерстью. Прочее приданое состояло из нескольких жестяных тунг ⁴, двух котлов, сковороды, жестяного блюда и небольшого сундука с ахалуками и рубашками. Но самая великолепная часть приданого, то-есть самая роскошная одежда [139] была на невесте. Костюм ее заключался в длинной рубашке из клетчатой бязи, или сарпинки. Сверху был надет синий ситцевый ахалук с желтым кантом из канауса ⁵; на голове же был черный бумажный платочек и сверху длинное белое покрывало.

Когда стемнело, начали собираться гости. Все, кроме невесты, собрались в комнату Шуанеты и уселись на полу ужинать. После ужина невесту повели за ворота, к жениху. На пути она была приветствована Шамилем, который вышел на галерею своего кабинета и прочитал над невестой какую-то молитву. Затем ее вывели за ворота, и она скрылась; на внешнем дворе раздалось два или три выстрела, и тем кончился обряд.

Около этого времени (в начале февраля) разнесся слух, что сын Шамиля уже во Владикавказе. Шамиль приказал княгине Анне Ильиничне написать к мужу письмо, в котором просил ускорить приезд Джемаль-Эддина в Хасаф-Юрт.

Через шестнадцать дней после отправления письма, княгиня получила ответ, в котором заключалось известие, что Джемаль-Эддин уже в Хасаф-Юрте ⁶. Великую радость произвело это известие [140] в серале. Неизвестно, как оно было принято Шамилем, но, по особенному движению и ликованию его приближенных, можно было заключить, что таково же было душевное настроение и хозяина дома.

Вечером было опять приказано пленницам писать письма к родным; но долго княгини были не в состоянии приняться за письма, потому-что куча народа набилась в их тесную комнатку: все спешили поздравить их с приближением благополучного окончания их плена. Наконец явились поверенные Шамиля, и толпа поздравителей удалилась. Поверенные отправились в Хасаф-Юрт делать смотр Джемаль-Эддину и теперь пришло к пленницам за письмами. То были: Юнус старик, помнивший детство Джемаль-Эддина (тот самый мюрид, который под Ахульго, в 1839 году, передал малолетнего Джемаль-Эддина генералу Граббе), казначей Хаджио и переводчик Шах-Аббас. Они дождались писем от пленниц, взяли их и отправилось. Княгиня Анна Ильинична в письме своем к мужу, между прочим, писала, что она желала бы, кроме собственно цинондальских пленниц, включить в число выкупаемых Нину, неизвестно куда исчезнувшую еще на дороге к [141] Веденно, малютку, которую княгиня кормила своей грудью и которая была подарена ей Шамилем, и пятилетнюю девочку, Теклу, отнятую у пленниц Зайдетой, ту самую, если припомнят наши читатели, которую эта добрая женщина соблазняла остаться в серале, обещая ей равенство и свободу.

Поверенные Шамиля не замедлили возвратиться из Хасаф-Юрта, привезли Шамилю письмо от сына и сообщили много приятного. Они рассказывали, что им не трудно было узнать в Джемаль-Эддине действительного сына Шамиля, что Джемаль-Эддин обращался с ними весьма хорошо и приветливо, что он свободен и находится в дружеских отношениях с князем Давидом, и даже спит с ним в одной комнате, но что одно только им не понравилось: он, сын святейшего имама, в бытность их в Хасаф-Юрте, ходил на вечер к русским офицерам, и — о ужас! танцевал там с женами гяуров; они сами это видели, скрытно наблюдая за ним через окно, с улицы.

Этот рассказ, как и следовало ожидать, всего более возмутил Зайдету. Посетив княгинь, она громко сокрушалась, что сын Шамиля забыл Бога, обрусел, и что доброго ничего не будет от возвращения его к отцу. Княгини защищали Джемаль-Эддина, говорили, что он изменится, будет приноровливаться к желаниям отца и обычаям [142] страны. Шуанет поддерживала уверения княгинь, но все было напрасно: Зайдет твердила свое и прибавляла: «Лучше бы требовать не сына, а побольше денег», и т. п.

Однажды утром Шуанет зашла к пленницам и сообщила им, что Шамиль чрезвычайно счастлив и весел, и сказал ей: «Шуанет, я очень рад, что ты несовсем забыла говорить по-русски; занимай Джелаль-Эддина, когда он приедет: я тебе его поручаю».

Поверенные вскоре снова отправились в Хасаф-Юрт, но в этот раз княгини не дали им никаких писем, и вот по каким причинам: им было приказано написать к родным, чтоб они не жалели денег, если желают когда-нибудь увидеть освобождение пленниц, что эти деньги требует не Шамиль, а народ, желающий получить никак не менее мильйона. Княгини отказались наотрез писать подобные письма, объясняя, что это будет только излишняя переписка и бесполезная проволочка времени, что дать мильйон родные их никогда не будут в состоянии, еслиб даже продали все свое недвижимое имение, тем более, что оно опустошено набегом горцев, и теперь за него никто не даст даже десятой части требуемой суммы.

Шамилю передали о непослушании княгинь; но он не только не изъявил негодования, а еще [143] приказал не беспокоить более пленниц, и взялся сам продолжать переговоры о их выкупе.

По мере приближения к развязке дела, пленниц очевидно щадили и берегли более и более; но, несмотря на то, они должны были соблюдать чрезвычайную осторожность в своих поступках и разговорах. Малейшее отступление от осторожности тотчас влекло за собою неприятности, иногда очень чувствительные, а иногда даже и опасные. Расскажем пример.

На другое утро после истории с письмами, в комнату пленниц зачем-то зашла служанка и переводчица Зайдеты, а княжне Баратовой вздумалось высказать при ней свое неудовольствие на Шамиля. Княжна говорила, что Шамиль не оправдал своих намерений, потому-что сначала только и говорил о сыне, а теперь, когда сын почти уже возвратился, он опять заговорил о мильйоне. Служанка отвечала, что в этом нужно обвинять народ, а не Шамиля, который совершенно довольствуется возвращением сына, а деньги требует единственно по настоянию народа и народного совета.

— Все это очень хорошо, возразила неосторожно княжна: — но только какое же понятие будет иметь Джемаль-Эддин об отце, когда узнает о его неверности своему слову?...

Служанка продолжала защищать Шамиля и спорить с княжною. Спор принял резкий оборот [144] и кончился тем, что служанка побежала к Зайдете с донесением о случившемся.

Зная, что в подобном донесении не могло обойтись без преувеличения преступления, княгиня Анна Ильинична немножко испугалась за последствия и пошла обо всем предупредить Шуанету.

— Я давно советовала вам быть осторожнее в своих разговорах, сказала Шуанет, выслушав княгиню, и собиралась уже отправиться к Зайдете, как вдруг влетает в комнату Хаджи-Ребиль (воспитательница детей Шамиля) и, как фурия, бросается с укоризнами на Шуанету. Княгиня не понимает их разговора, но видит, что Шуанет изменилась в лице и, в смущении, ничего не отвечает. На шум прибежала Аминет и тоже остановилась в остолбенении. Ярость Хаджи-Ребиль дошла до того, что она даже позволила себе толкнуть Шуанету. Тогда Шуанет вдруг залилась крупными слезами и, обратясь к княгине, сказала ей по-русски:

— Вот до чего дожила я! Она упрекает меня самой большой жертвой, какую только я могла принести Шамилю из любви к нему: переменой моей религии!... Она говорит, что я вам покровительствую оттого, что сама была христианкой, и что теперь я первая изменница Шамилю!...

Княгиня Анна Ильинична не могла не прийдти в справедливое и благородное негодование. Она [145] просила Аминету перевести обезумевшей Хаджи-Ребиль, чтоб она сейчас же вышла вон из комнаты, и что, в противном случае, княгиня, бывшая свидетельницей оскорбления, нанесенного жене Шамиля, сама найдет время и случай обо всем рассказать ему.

Слова княгини подействовали: Хаджи-Ребиль удалилась, притаив свою злобу, и Шуанет понемногу успокоилась.

Тогда княгиня обратилась к Шуанете с просьбою поберечь себя и уже не приходить более в комнату пленниц, чтоб не раздражать злобы и фанатизма своих завистниц и неприятельниц.

Шуанет действительно стала реже посещать пленниц, а Аминет тут-то и приблизилась к нам, вторично позабыв собственное свое неудовольствие (за двуличную материю) и уверяя, что ей «весело бесить Зайдету». [146]

VIII.

Коварное успокоение. — Решительный разговор. — Болезнь и новые нелепые предложения. — Хороший оборот дела. — Старый Джемаль-Эддин. — Анахорет, или одна из тех комедий, которым Шамиль обязан своим влиянием на народ. — Формальное освобождение.

В конце Февраля Юнус, Хаджио и Шах-Аббас возвратились из вторичной поездки в Хасаф-Юрт и привезли Шамилю письмо от князя Д. А. Чавчавадзе. Содержание письма в это время не было сообщено княгиням, а потому и мы приведем его впоследствии, при подробном изложении переговоров о выкупе.

Пленницы беспокоились неизвестностью, тем более, что собственно к ним никакого письма в этот раз не было. На другой день, по возвращении уполномоченных, княгиня Чавчавадзе пошла к Шуанеге, чтоб хоть от нее узнать что-нибудь о судьбе своей, но Шуанеты не было в ее комнате; она была у Зайдеты. Княгиня еще ни разу не была у женщины, к которой не могла не питать презрения; но теперь желание удовлетворить понятное любопытство, побудило княгиню пересилить свое отвращение и сделать визит Зайдете. Это было [147] утром. Княгиня нашла Зайдету и Шуанету за чаем. Обе хозяйки пригласили гостью сесть с ними на ковер и предложили ей чашку чаю.

— Что нового? спросила княгиня, принимая подаваемую ей чашку.

— Возвратившиеся посланные, отвечала Зайдет: — рассказывали, что в Хасаф-Юрте меняют деньги на серебро. Шамиль завтра напишет и пошлет к вашим свои последние условия, и я надеюсь, что очень скоро ваше дело прийдет к благополучному окончанию.

Княгиня едва могла скрыть свою радость при этом известии; но — увы! она была обманута Зайдетой. На другой же день для наших пленниц наступили новые мучения, далеко отбросившие их от надежды на скорое освобождение.

Началось с того, что их очень рано пробудило появление Индриса на галерее, перед дверью их комнаты. Уже одно присутствие этого человека знаменовало что-то недоброе: пленницы со страхом начали одеваться.

— Полно вам бариться-то! закричал через дверь Индрис, недовольный некоторою медленностью туалета княгинь: — вот пошлют воду да дрова таскать, так перестанете важничать.

Молчаливо приняв эту кровавую дерзость, княгини поспешно оделись, вышли на галерею и [148] осведомились, с каким важным поручением Индрис прислан от своего повелителя.

Индрис отвечал:

— Последнее письмо князя Чавчавадзе привело Шамиля в великое негодование. Имам решился прекратить все переговоры, а вас всех разослать по аулам, в подарок наибам. Так вот я пришел сказать вам, чтоб вы приготовились к путешествию: осмотрите одежду ваших детей и скажите, не нужно ли им чего-нибудь из платья: их тоже раздадут по разным аулам, а там уж ничего необходимого не достанут.

Невозможно изобразить всех чувств, которыми слова шамилева холопа взволновали несчастных пленниц. Негодование на своих палачей, ужас за обещаемое будущее, грусть при виде такой ужасной развязки, вместо столь близкого и, по-видимому, верного освобождения — все эти чувства слились в одно страшное, сокрушающее горе.

Княгиня Анна Ильинична собрала все силы, уже готовые ее оставить, и сказала Индрису:

— Мы не верим, чтоб князь Давид написал что-нибудь оскорбительное для Шамиля. Разве если были на то со стороны самого Шамиля важные поводы. Мы требуем, чтоб нам было показано письмо моего мужа.

Индрис ушел. Княгини возвратились в свою комнату. Тут прибежали к ним старшие жены [149] и разная челядь сераля. Видя печаль и замешательство пленниц, Зайдет сказал им:

— Что это вы так, переполошились? Право, нет ничего удивительного, что Шамиль так поступает с вами. Всему виною ваши родные: зачем не исполняют они своих обещаний.

Княгини не могли и не хотели ничего отвечать на слова Зайдеты.

Через несколько времени на галерее появились новые посланники Шамиля; то были: сын его Кази-Махмат, переводчик Шах-Аббас, казначей Хаджио и с ними несколько мулл и наибов.

Пленницы были вызваны на галерею. Разговор начался словами Кази-Махмата:

— Шамиль, сказал он: — оскорбленный письмом князя Чавчавадзе, решился раздать вас своим наибам; но я упросил имама еще раз послать своих уполномоченных к вашим родственникам, чтоб еще, в последний раз, попытаться склонить их на наши требования.

— Благодарим вас за участие, сказала княгиня Варвара Ильинична: — но мы не можем поверить, чтоб князь Давид написал без всякой причины что-либо неприятное для Шамиля. Мы желали бы сами видеть письмо князя Давида.

Кази-Махмат обратился к Хаджио, взял у него письмо и передал пленницам. Княгиня Варвара Ильинична прочитала и сказала: [150]

— Тут ничего нет оскорбительного для имама, и я прошу, чтоб Шах-Аббас перевел содержание письма как можно точнее.

— Дело идет не об оскорблении; но вы видите из письма, на какие ограниченные условия соглашается князь Чавчавадзе. Между тем мы имеем верные сведения, что он получил денег гораздо более, чем нам предлагает за ваше освобождение.

Княгиня Анна Ильинична вспыхнула негодованием и, встав с своего места, громко отвечала Кази-Махмату:

— Это неправда! Я уверена, что муж мой не пожалеет и не спрячет ни одного шаура ⁷ для нашего освобождения, а пожертвует всем, что имеет. В особенности теперь для чего ему деньги? Вероятно, он предлагает все, что успел получить под заклад своего имения.

Потом, обратясь к Шах-Аббасу, княгиня прибавила:

— Если они этого не понимают, то вы должны знать, что у нас не дают денег без заклада. У моего мужа нет ничего более!

— Как можешь ты говорить так утвердительно? заметил Кази-Махмат: — а что ты скажешь, если муж твой решится дать более?

— Ни одной копейки! я в этом уверена. [151]

— А если ему помогло правительство?

— Этого быть не может; а еслиб и было, то муж мой, конечно, предлагает вам сполна все то, чем может располагать.

— Можешь ли ты поручиться своей головою, что у него более ничего нет и что он не даст нам ничего более предлагаемого?

— Ручаюсь головою! отвечала княгиня без основания, но побуждаемая каким-то вдохновением непостижимой смелости и решимости.

Эта смелость, как и всегда, благодетельно подействовала на горцев. Они значительно смягчили требовательный тон разговора. Кази-Махмат продолжал:

— Хорошо, мы верим, что муж твой разорен. Но зачем же князь Григорий Орбелиани отступил от переговоров и даже уехал из Темир-Хан-Шуры?

— Вероятно, он не по своей воле, а по приказанию начальства уехал из Темир-Хан-Шуры; а от переговоров он, конечно, не отступал. Я уверена, что в сумме, предлагаемой за наше освобождение, есть значительная доля и его денег, отвечала княгиня Варвара Ильинична.

— Но он мог бы вести особые переговоры о тебе и о княжне Баратовой, как о своих ближайших родственницах. В противном случае, мы [152] отпустим княгиню Чавчавадзе и детей ее; а тебя с сыном и племянницей задержим здесь.

Княгиня Анна Ильинична опять вмешалась в разговор.

— Я удивляюсь, сказала она с запальчивостью и достоинством: — как не стыдитесь вы делать нам подобные предложения! В особенности, как не стыдно это Кази-Махмату, который набегом своим на Кахетию приобрел славу в народе, а между-тем не может по совести сказать, что он вынимал руже из чехла! Он с двумя тысячами чеченцев воспользовался беззащитностью женщин и взял их как из клетки! Мы ничего вам не стоили; а между-тем через нас вы получаете великое счастие видеть посреди себя вашего старшего брата. Кроме-того, вам дают денег столько, сколько дать могут. Так чего же вы еще от нас требуете? И для чего так притесняете нас? Знайте, что если вы будете требовать невозможного, то наши родные пожертвуют нами и отошлют обратно в Россию Джемаль-Эддина. Чем тогда загладите вы свой стыд и посрамление?

Когда Кази-Махмату перевели слова княгини, он имел добросовестность не возражать, покраснел и, в смущении, опустил глаза, как пристыженный ребенок.

Тогда заговорили муллы.

— Все это очень хорошо, сказали они, видимо [153] желая прекратить разговор: — но Шамиль позволил вам еще неделю остаться здесь, с тем, чтоб вы написали хорошие письма к вашим родственникам.

Тем и кончилось это шумное и решительное объяснение. Но, уходя вместе с прочими, Шах-Аббас успел шепнуть пленницам:

— Не тревожьтесь: здесь уж такой обычай, чтоб пугать христиан; но я знаю, что все хорошо кончится.

Тем не менее пленницы, возвратясь к себе в комнату, написали и отправили письма, исполненные отчаянием безнадежности ⁸, и после того долго не могли прийдти в себя от волнения; особенно же была взволнована княгиня Анна Ильинична; и не мудрено, потому-что она с особенной горячностью защищала свое дело в разговоре с Кази-Махматом и наибами. Впечатление этого разговора подействовало на нее и физически: в изнурении, она прилегла на тюфяк. Тогда вошла в комнату Шуанет и, заметив изнеможение княгини, отвела в сторону княгиню Орбелиани и, как-бы конфиденциально, сказала ей следующее:

— Послушай, Варваре, ты уж не так молода, чтоб тебя могла удивить всякая неожиданность; не удивляйся же, вот что я скажу тебе: сестра твоя [154] кончается, стало-быть, нам все-равно, что оставить ее здесь, что отпустить на свободу; мы ее и отпустим с детьми, а тебе советую остаться вместо нее, в залог мильйона.

— Остаться я готова, отвечала княгиня Варвара Ильинична: — я и прежде на это изъявляла готовность; но все-таки должна сказать, что мильйона вам не дадут ни в каком случае, а князь Давид никак не решится выкупить нас одну без другой. Дело зашло слишком далеко.

— Но попробуй, напиши к нему, что ты согласна остаться здесь в ожидании выкупа в мильйон рублей. Шамиль этого желает.

— Я готова писать, хотя совершенно убеждена, что ни князь Давид, ни сестра моя не согласятся на такие условия.

Шуанет была довольна и побежала сообщить Шамилю об успехе данного ей поручения.

Между-тем княгиня Анна Ильинична, заболев вследствие сильного раздражения при разговоре с Кази-Махматом и наибами, продолжала хворать, хотя совсем не была в том опасном положении, в каком находила ее Шуанет. Прошло несколько грустных, ничем незамечательных дней. Однажды вечером пришли ее навестить старшие жены. Шуанет ушла на галерею с княгиней Варварой Ильиничной, а Зайдет осталась в комнате.

— Зачем вы так сильно упорствуете? сказала [155] она больной княгине Анне Ильиничне: — почему бы не уийдти тебе отсюда с твоим Александром? А сестра твоя и прочие дети остались бы здесь до-тех-пор, пока вы не прислали бы за них мильйон.

— Но откуда же мы возьмем мильйон? с усилием и отвращением произнесла больная.

— Ты взяла бы носовой платок и пошла бы по городам собирать деньги на выкуп.

Как ни уклонялась больная от беседы с Зайдетой, но последняя ее выходка рассмешила княгиню и невольно вызвала ее на ответ.

— Напрасно ты старается уговаривать меня, сказала она Зайдете: — я знаю и свое состояние и средства, какими могу приобрести деньги. Происхождение мое не позволит мне собирать милостыню; да еслиб я и решилась на это, то во всю жизнь не набрала бы и десятой части мильйона.

— Отчего же происхождение твое тому препятствует?

Княгиня спохватилась, что она напрасно упомянула о своем происхождении, и поспешила поправить ошибку ответом, более сообразным с понятиями татарки.

— Оттого, отвечала она: — отчего и твое происхождение тому препятствовало бы: ты не можешь выйдти из дома; точно также и меня не пустит муж мой ходить по-миру. [156]

— Ну, после этого уж право не знаю, что и делать! заключила Зайдет, поднялась с своего места и вышла из комнаты.

Через несколько дней возвратились из Хасаф-Юрта уполномоченные, ездившие туда с последними письмами пленниц. С замиранием сердца узнали они о их возращении и ожидали рассказов о результате поездки. Но на этот раз им не было суждено узнать ничего неприятного. Возвращение уполномоченных ознаменовалось в серале тем всеобщим движением и суетливостью, которые всегда были признаком доброго расположения духа имама.

Казначей Хаджио нашел случай рассказать княгинам, что князь Давид написал, или приказал сказать Шамилю что-то очень-резкое и решительное, но что Шамиль, сверх чаяния, остался доволен, вероятно, потому, говорил Хаджио, что-имам всегда ценил смелость и решительность, а в князе Чавчавадзе уважает, ценит его прямоту, храбрость, энергию, и т. д.

— Ваше дело принимает весьма-хороший оборот, заключил казначей: — старик Джемаль-Эддин сильно держит вашу сторону.

Вслед за ушедшим казначеем, к дверям пленниц пришел и сам Джемаль-Эддин. На галерею к нему вышла одна княгиня Варвара [157] Ильинична; княгиня же Анна Ильинична, по нездоровью, не могла оставить своей комнаты.

Наружность Джемаль-Эддина была почтенная и располагающая. Это был высокий, худощавый, седой старик, с правильными чертами и умным выражением лица.

— Как здоровье вас обеих? спросил он княгиню Варвару Ильиничну через переводчицу Тамару.

— Сестра больна, отвечала княгиня.

— Я это давно слышал. Ты тоже похудела. Мне жаль вас; но вы сами себя убиваете. Я не понимаю, зачем вы так отчаиваетесь. Вам с самого начала мы говорили, что ничего худого не будет.

— Это правда; но мы пленницы Шамиля и не можем быть спокойны, зная, что не сегодня, так завтра нас могут разослать по аулам, разлучить друг с другом, отдать наибам.

— Если так, то зачем же ты к брату твоего мужа (князя Григория Орбельяни) не писала ничего такого, что могло бы его тронуть и заставить согласиться на увеличение вашего выкупа?

— Затем, что я очень-хорошо знала, что и без того он сделал все, и более ничего сделать не может.

— Но отчего же ты, которая сильнее сестры, не хочешь остаться здесь и ценою своего плена освободить сестру и слабых детей?

— Я была согласна, и сама говорила об этом [158] еще сначала вашего плена; но теперь поздно; теперь наши на это не согласятся.

— Джемаль-Эддин, сидевший до этого времени на скамье, встал и сказал с одушевлением:

— Клянусь головой моей, что все для вас благополучно кончится. Шамиль хоть и решительный человек, но все же он сын мой!...

С этими словами добрый старик хотел удалиться, но княгиня остановила его вопросом:

— А если Шамиль будет не в состоянии склонить на уступку своих подвластных? Мы слышали, что денег требует народ настойчивее, чем сам Шамиль.

— Для-того, чтоб убедить народ, у нас есть средство. Но об этом я не могу сказать вам. Будет время, может, и сами узнаете.

И старик удалился.

Действительно, вскоре княгини узнали, в чем состояла средство, о котором намекнул Джемаль-Эддин и которое Шамиль употребил для убеждения народа принять от родственников пленниц, вместо желаемого мильйона, ту сумму, какую они предлагали.

Куда-то в пустынные горы и дикие леса Шамилевых владений посылали за известным отшельником, каким-то анахоретом мюридизма, пользующимся громкою славой святого и угодного Богу человека, уже много лет созерцающего Божество, [159] в своем неприступном уединении ⁹. Анахорет прибыл в Веденно и был помещен в старом кабинете Шамиля, из которого дверь выходила во внутренний двор, а большое окно во внешний. На этот последний двор сгоняли ежедневно огромное количество народа и, по всей вероятности, преимущественно ту часть народа, которая участвовала в нападении на Кахетию, и следовательно была наиболее заинтересована делом о выгодном выкупе пленниц. Три недели сряду, каждый день, неутомимо проповедывал отшельник народу (через окно) постановления мюрюдизма. В промежутках своей проповеди он молился, употребляя при этом странные телодвижения, похожие на движения песта в ступке, а в промежутках молитвы пел раздирающим голосом астафюр-Алла! В то же время, все присутствующие в комнате, то-есть сам Шамиль, Кази-Махмет, Джемал-Эддин и почетнейшие приближенные имама пели хором: ля-илляха-иль-Алла! и делали такие же телодвижения, какие делал отшельник. Пение постепенно ускорялось вместе с телодвижениями до-тех-пор, пока молящиеся таким образом не приходили в экстаз, или восторженное состояние, и тогда пение их часто обращалось в один отрывистый, [160] как-будто из глубины груди выходящий звук: ля!...ля!...

Из комнаты пленниц были очень-хорошо слышны все эти благочестивые упражнения главнейших представителей знаменитого кавказского мюридизма.

Княгини, еще не постигавшие настоящей цели всей этой комедии, задумывались о странном способе мусульманского богопочитания, но г-жа Дрансе выходила из терпения, слушая раздирающие звуки однообразной молитвы: Ah j’en ai assez de ces prieres! восклицала она, затыкая себе уши. Нянюшка же маленького Георгия Орбелиани, благоразумная и добрейшая Катерина Яковлевна, при этом случае, рассуждала таким образом: «неужели же, сударыня, Бог этакую молитву приймет?» На счет же возгласа отшельника, часто повторявшего свое: астафюр-Алла, Катерина Яковлевна замечала, что это в переводе значит: оставь мильйон. Что касается до детей, то они было очень-довольны тем, что могли научиться подражать с необыкновенною верностью пению мюридов.

Мы уж сказали, что вся эта история продолжалась три недели, начавшись гораздо ранее, чем пленницы были подвергнуты описанным выше мучительным для них переговорам. Но только теперь поняли они, для чего все это делалось. В заключение своих проповедей, отшельник обыкновенно учил народ умеренности в жизни, толковал о суетности всего преходящего и внушал, что [161] излишнее богатство ведет человека ко всем порокам и к погибели, как в здешнем мире, так и в раю Мухамедда.

Пленницы поняли, что Шамиль употребил содействие отшельника с целью подготовить народ к согласию принять за их выкуп ту сумму, которую за них предлагали, и которая так далеко не достигала до мильйона, требуемого народом, и удивлялись только тому, зачем Шамиль, распорядившись уже заблаговременно принять такую сильную меру к убеждению своих подвластных, и доказывая тем, что сам он давно был согласен принять условия предлагаемого выкупа — зачем, после всего этого, допустил мучить своих пленниц бесполезными требованиями и настояниями. Еще удивительнее для них были эти настояния, когда они узнали, что уж две недели назад, разрабатывалась дорога к р. Мечику (месту обмена) для проезда колесных экипажей, то-есть доморощенных горских арб. В самом деле, нетерпеливое ожидание Шамиля поскорее устранить все препятствия к возвращению своего старшего сына было очевидно, и потому очень-трудно было бы истолковать причины допущенных им притеснений и грубого обхождения с пленницами, еслиб мы уж не знали, что многое в серале происходило без его ведома, или исполнялось не так, как он приказывал. Притом же, скупость и жестокость Зайдеты [162] могли быть одним из сильных поводов ко всему тому, что претерпели пленницы в последние дни своего пребывания в серале.

Действительно, эти дни были уж последними. Вечером того дня, когда приходил к княгиням старый Джемаль-Эддин (в субботу, 5-го марта), явился к ним казначей Хаджио и объявил, что они свободны, что Джемаль-Эддин, имевший право на пятую часть суммы, предлагаемой за освобождение пленниц, предложил свою часть в пользу народа, что народ, вследствие этого, согласился принять 40,000 р., и что с этою новостью уж отправлены нарочные в Хасаф-Юрт.

Тут, по обыкновению, поднялась страшная беготня и суматоха. Все жительницы сераля спешили к пленницам и поздравляли их с радостью освобождения, все — кроме Зайдеты. Но больше всех кажется, была рада бабушка молодого Джемаль-Эддина, старая Баху: она тоже приплелась к пленницам и, в избытке чувств, плакала и целовала их руки. [163]

IX.

Авторское отступление. — Каримат. — Отеческое наставление. — Обломки утраченного. — Двусмысленная черта из городских нравов. — Визит. — Канун освобождения.

Так прошло восемь месяцев со времени первого удара несчастия, постигшего пленниц; но еще оставалось им шесть дней до минуты радостного возвращения на родину. Здесь ли расстаться нам с счастливыми пленницами, или доследить до конца все пребывание их в серале — вот вопрос, который, право, немало затрудняет пишущего эти строки. Конечно, мы слишком-давно расстались с князем Д. А. Чавчавадзе и другими лицами, явившимися в начале нашего повествования; а с другой стороны, по правилам искусства и по примерам опытных расскащиков, следовало бы теперь оставить наших героинь на интересном месте их приключений и обратиться за несколько месяцев назад, чтоб показать неменее-интересную сторону события, а именно: действия родственников пленных княгинь и переговоры, веденные с Шамилем о их освобождении; а потом могли бы мы опять на интересном месте прервать рассказ и обратиться к последним дням пребывания [164] наших героинь в серале. Все это было бы очень эффектно.

Но мы ничего этого не сделаем. Мы пишем не роман, который нуждался бы в правилах искусства; мы рассказываем истину, был, не нуждающуюся ни в каких технических авторских ухищрениях. Притом же, нам жаль расстаться с нашими пленницами после восьмимесячной жизни, так неразлучно-прожитой вместе с ними. Нам не хочется оставить их даже и на шесть дней: доведем же их до дня, который избытком радости вознаградит их за все претерпленные страдания; передадим их с рук на руки счастию, и тогда обратимся к последней части рассказа, которая представит нашим читателям едва-ли не самые интересные факты по отношению к одному из главнейших лиц этой правдивой истории, то-есть по отношению к самому Шамилю.

В воскресенье, 6-го марта, по сералю разнесся слух, что в Веденно едет из своего наибства Кази-Махмат с женою, которая желает вместе со всеми родными встретить ожидаемого из России старшего брата своего мужа и, кроме того, весьма любопытствует видеть пленных княгинь.

В понедельник явился казначей и предложил княгиням написать письмо в Хасаф-Юрт с уведомлением, что Шамиль избрал для обмена четверк, то-есть 10-е число того же месяца. По [165] показанию горцев, четверк — любимый день Шамиля, и он всегда старается начинать важные свои дела и предприятия в этот день.

Легко себе представить, с каким восторгом было написано это извещение.

В понедельник же вечером прибыли в аул Кази-Махмат и жена его. Несколько ранее привезли в сераль и Махмата-Шаби, в котором княгини нашли большую перемену: хорошенький мальчик несколько возмужал, ходил степенно и не шалил, как прежде; видно было, что его порядочно вышколили в чужих людях.

Прежде, чем молодая чета, сын и невестка Шамиля, прибыли к воротам сераля, на встречу им поехали верхами дочери Шамиля с своей гувернанткой, Хаджи-Ребиль, и с некоторыми другими женщинами. Когда они уехали, вышел случайно из своей комнаты Шамиль и, увидев на дворе Махмата-Шаби, сделал ему выговор за то, что он не поехал вместе с другими встречать брата и жену его. Юноша побежал в конюшню, оседлал лошадь, но на встречу брата не поспел: жена Кази-Махмата, Каримат, показалась в воротах. Она грациозно сидела (разумеется, помужски) на прекрасном коне, а костюм ее состоял из собольей шубы, покрытой старинной золотой парчею; с головы опускалась на плечи и спину белая чадра [166] из довольно-тонкого батист-д’экосса; лицо же было покрыто густым вуалем, вышитым золотом.

Еще в первый раз пленницы встречали в серале такое богатство костюма. В-особенности их удивляли парча и соболи, но они скоро объяснили себе эту роскошь, странную в горах Чечни: они вспомнили, что Каримат была дочь Даниэля, султана элисуйского, когда-то бывшего независимым владетелем своего ханства и потом генерал-майором в русской службе и, следовательно, имевшего полную возможность доставать богатые костюмы жене своей, от которой они, по всей вероятности, перешли к Каримат, как материнское наследие.

Каримат довольно-церемониально была встречена во дворе сераля. Ее поочередно приветствовали сначала Зайдет, потом Шуанет и наконец Аминет, а приняли и посадили на коврах в комнате Зайдеты. Через несколько минут Шамиль отправился туда же; но, войдя в комнату, он довольно-странно приветствовал свою невестку.

— Любезная Каримат, сказал он ей докторальным тоном: — мне очень-приятно тебя видеть, но неприятно, при первой же встрече, заметить, что жена моего сына не изменила своим привычкам и по прежнему продолжает одеваться в дорогие наряды. Мне кажется, это золотое покрывало совершенно не нужно, особенно здесь, где простота соблюдается всеми. [167]

К-сожалению, неизвестно, что отвечала Каримат своему свекру.

На другой день, во вторник, утром, Зайдет прислала сказать пленницам, что если они хотят видеть свои драгоценные вещи, из которых, может быть, пожелают что-нибудь выкупить, то могут прийдти в ее комнату. Обе княгини отправились по приглашению и нашли большое общество, чинно сидевшее на коврах. Возле Зайдеты с одной стороны сидел Махмат-Шаби, а с другой Шуанет, за Шуанетой Каримат, возле нее Аминет, а за Аминетой дочери Шамиля, Хаджи-Ребиль и несколько других женщин. Тут же был и казначей Хаджио, присутствие которого, к сожалению, помешало княгиням видеть в лицо жену Кази-Махмата, которая, как и все прочие, оставалась с закрытым лицом, потому-что тут находился мужчина.

На ковре перед честной компаний были разбросаны вещи и серебро — добыча, горцев, расхитивших Цинондалы. Все это было разрознено и переломано и составляло только разве десятую часть всех цинондальских драгоценностей.

Княгинь пригласили сесть и предложили им выбрать что-нибудь из своих вещей для выкупа. Они отвечали, что вещи так исковерканы и изуродованы, что даже не стоит и выкупать их.

Грустно было пленницам смотреть на прежние [168] свои драгоценные и изящные безделицы, но не столько потому, что они их лишились, сколько потому, что видели такое невежественное с ними обращение. Особенно жаль было княгиням найдти в мелких, искаженных кусках брильянтовый букет чудной старинной работы, делавшей из него, по выражению г-жи Дрансе: un veritable objet d’art. Этот букет, кроме своей ценности, был в-особенности по воспоминанию дорог для семейства князей Чавчавадзе: он был подарен императрицей Екатериной Великой бабушке князя Давида Александровича, жене князя Герсевана Чавчавадзе, ездившего в Петербург послом от, предпоследнего грузинского царя, Ираклия.

На более-новых вещах была исчерчена и обита эмаль, вероятно, от пробы ее кинжалами. Во многих брильянтовых украшениях не доставало лучших каменьев.

Между этими, полуразрушенными и грустными свидетельствами прежней жизни, княгиня Анна Ильинична нашла маленький и неценный браслет, принадлежавший ее старшей дочери, Саломе.

«Вот это вещица принадлежала моей дочери» сказала княгиня. Махмат-Шаби, с любезностью доброго мальчика, тотчас же схватил браслет и сказал: «я отнесу его Саломе»; но Зайдет с сердцем выхватила вещь из рук Махмата-Шаби и [169] сделала ему строгий выговор. Она до конца не хотела изменит своему характеру.

После этого открыли ящик с вещами княгини Варвары Ильиничны. Эти вещи гараздо-лучше сохранились, вероятно, потому, что попали в лучшие руки. Княгиня Варвара Ильинична старалась отъискать какую-нибудь вещь, принадлежавшую ее покойному мужу, и действительно, нашла два кольца его; но она имела неосторожность обрадоваться своей находке, и потому лишилась ее: все видели, как Зайдет схватила оба кольца и спустила их себе в рукав. После этого княгини объявили, что выкупать ничего не желают. Тогда Шуанет обратилась к княгине Анне Ильиничне и сказала, что ей очень нравится один перстень, который оценен в пятнадцать рублей, и что она желала бы купить его у народа (?!).

— Делайте, что хотите; все это в вашей воле и в вашем распоряжении, отвечала княгиня.

Пленницы в грустном расположении духа возвратились в свою комнату. Невольно сравнивали они свое настоящее положение с прежним, так живо олицетворявшемся для них в обломках утраченного богатства; но через минуту они вспомнили, что лучшие их богатства — свобода и родина, по неизреченной благости Провидения и правительства, через несколько дней будут возвращены им, и успокоились от минутного огорчения. [170]

Каримат, которую так хотелось им видеть, они еще не видели, потому-что в комнате Зайдеты она, как мы уже сказали, была закрыта вуалем. Зато пленницы из дверей своей комнаты видели забавную сцену, в которой была участницей Каримат. Бабушка Баху, у которой остановился и жил Кази-Махмат (тогда-как жена его жила и ночевала в комнате Зайдеты или Хаджи-Ребиль), послала своих внучек, то-есть сестер Кази-Махмата, за Кариматой с тем, чтоб насильно привести ее в бабушкину комнату; но Каримат не шла, упиралась; тогда дочери Шамиля подстерегли ее на дворе, захватили и потащили силою со смехом и хохотом; но Каримат все-таки успела вырваться и убежала в комнату Зайдеты.

Эта забавная сцена объяснила пленницам любопытную черту из нравов чеченского сераля. Они узнали, что приличие не позволяло Кази-Махмату не только что жить, но и встречаться с женою в одной комнате во все время, пока они были в гостях у отца. По этому-то Кази-Махмат и жил в отделении своих сестер и бабушки, а Каримат оставалась в других отделениях сераля; поэтому же Каримат не хотела идти на приглашение старой Баху и не поддавалась насильственным мерам, принятым против нее сестрами Кази-Махмата.

Вникая в эту черту чеченских приличий, можно [171] объяснить ее чистотой и стыдливостью нравов. Но едва ли это будет справедливо и едва ли не вернее будет истолковать описанную нами черту тем, что г-жа Дрансе называла «de la pruderie qui masque la nudite de l'impudeur, et qui met a tot des points sur les i...» ¹⁰.

В этот же день, перед вечером, Каримат прислала сказать пленницам, что она очень желает видеть дагерротипный портрет князя Давида (присланный княгине Анне Ильиничне еще в начале ее плена, вместе с разными другими вещами). Княгиня, с своей стороны желавшая видеть Каримату, поспешила сама отнести ей портрет. Каримат сидела в комнате Хаджи-Ребиль. Когда вошла княгиня, Каримат, занимавшаяся шитьем чевяков (то-есть сафьянных башмаков) для ожидаемого Джемаль-Эддина, встала с своего места, сделала два шага на встречу княгине, протянула ей руку и с развязностью, поистине изумительною в жительнице Чечни, сказала:

— Благодарю вас, что вы сами принесли то, о чем я вас просила; это доставило мне приятный случай с вами познакомиться. Я сама собиралась [172] к вам, но боялась, чтоб вы не приняли моего посещения за пустое любопытство...

Княгиня не знала, чему более изумляться: языку ли дикарки, приличному только порядочной светской женщине, или величавой красоте ее. Речь и наружность Кариматы заставили княгиню позабыть, что она еще в серале Шамиля. В первый раз здесь приветствовали ее по-человечески. Шуанет и Аминет, конечно, всегда показывали много расположения, но они не умели ни так говорить, ни так обращаться, как говорят и обращаются между собою женщины образованные и как говорила и обращалась к княгине жена Кази-Махмата.

Что касается до ее наружности, то и она заслуживает особенного внимания. Каримат, по описанию княгини Анни Ильиничны, высока, стройна, с тонкою, но очень-грациозною талией. У нее карие глаза, небольшой, прямой, острый нос прекрасно-обрисованный рот и превосходные зубы. К этим привлекательным чертам лица должно прибавить и другие, не менее приятные принадлежности ее наружности: густые и длинные черные волосы, черные брови и длинные ресницы, очень-маленькие руки, белые, нежные, с тонкими пальцами и округленными, загнутыми вниз ногтями. Величавая гордость — общий характер целого, то-есть всей описанной нами наружности.

Костюм Кариматы, по своему оригинальному [173] изяществу, вполне соответствовал красоте ее. На ней была надета очень-белая, тонкая рубашка, такая длинная, что даже лежала немного на земле и, к сожалению, закрывала собою ноги красавицы. Сверх рубашки был надет темно-малиновый атласный ахалух, подбитый зеленой тафтою и кругом отороченный атласной лентой того же цвета. Разрезные рукава ахалуха не сходились в разрезе, но были схвачены золотыми петлями и пуговицами. Такие же пуговицы были и на грудной части ахалуха. Из-под атласного рукава ахалуха виднелся длинный белый рукав рубашки, чрезвычайно-грациозный для живописца. На голове черный шелковый платочек с красными каймами, а над ним белый кисейный вуаль, прихотливо-развевавшийся или ложившийся приятными складками. В ушах красавицы были такие же серьги, как и у жен Шамиля, то-есть в виде полумесяца, но только у Кариматы они были золотые и украшенные дорогими каменьями, тогда-как у жен Шамиля серебряные и без всяких дорогих украшений.

Каримат и княгиня сели, весьма-скоро познакомились и завязали разговор (через переводчицу).

— Понимаете ли вы по-грузински? спросила княгиня.

— Понимаю, но стыжусь говорить, отвечала Каримат. — Меня еще маленькую родные взяли из Тифлиса, где мы жили с моим отцом и матерью. [174]

— Матушка ваша жива еще?

— Нет, она умерла несколько лет назад.

Дальнейший разговор касался бедственного странствования княгинь из Кахетии, потом Каримат говорила разные пустые, но приятные вещи, приятно-выраженные.

Княгиня решительно воображала себя в гостиной порядочной женщины и не могла понять, откуда в Каримате столько умного такта и привлекательной развязности.

В самом деле, это явление почти-непонятное и только отчасти может быть объяснено натуральным внушением хорошей породы, или, как у нас по-русски выражаются, расы, либо влиянием на воспитание Кариматы отца ее, проведшего всю свою молодость в соприкосновении с русскими и их европейскими нравами.

Не может быть, чтоб существование в Чечне такой женщины, и притом в лице жены шамилева преемника, осталось без благодетельного влияния, на него, а через него и на нравы будущих его подвластных!

Беседа княгини Чавчавадзе с интересной Кариматой, к сожалению обеих, была прервана служанкой Шуанеты, которая, будучи нездорова, приглашала к себе княгиню, чтоб провести с нею последний вечер. Впрочем, Каримат не рассталась с княгиней, а пошла вместе с ней к Шуанете. Туда [175] же вскоре пришли княгиня Варвара Ильинична и княжна Баратова. Шуанет то радовалась освобождению пленниц, то говорила сквозь слезы: «А уж я — никогда!»

Собеседницы занялись приготовлением чалмы на чеченскую шапку маленького князя Георгия Орбелиани. Вдруг Каримат заметила, что курпей на шапке недовольно-пушист и что его надобно взбить повыше, и с этими словами встала, взяла в одну руку тоненький хлыстик, а в другую детскую шапку и принялась ее взбивать хлыстиком. В этом занятии и в этой позе она была так дивно-хороша и так грациозна, что княгини впились в нее изумленными взорами и горько пожалели, что не могли нарисовать портрет красавицы. Но ни сама красавица, ни все ее окружающие, разумеется, не понимали этого торжества красоты.

Разговор принял грустный оборот.

— И вот вы уйдете, забудете о нас! меланхолически говорила Шуанет. — Там, у себя, вы будете жить по прежнему. Но мы... мы полюбили вас... Ваше присутствие и занимало, и развлекало нас... Мы к вам привыкли...

— Не забывайте, прибавила, с своей стороны, Зайдет: — как облегчали вашу участь...

— Мы, конечно, никогда не забудем тех, кто был добр к нам и желал нам добра, с чувством отвечала княгиня Анна Ильинична. [176]

Тут кто-то пришел с известием, что в сераль привезены арбы, невиданные до-тех-пор в Чечне: четырехколесные, нарочно-заказанные для путешествия пленниц к месту их обмена. В то же время привезли из аула Еву ¹¹, девочку, которую Шамиль подарил княгине Анне Ильиничне за то, что она кормила ее своим молоком. Зайдет имела дерзость сказать от имени Шамиля, что за освобождение девочки надо особо заплатить 30 рублей. Княгиня обещала уплатить эти деньги на месте обмена. Другую, пятилетнюю девочку, по имени Тэклу, решительно отказались отпустить с пленницами.

По возвращении пленниц в свою комнату, к ним собралось множество народа; пришли также и женщины, еще оставляемые в плену. Княгини раздавали им все свое тюремное хозяйство — ненужную одежду, посуду, кострюли и т. п. Узнав об этом, Зайдет, все-таки сохраняя свой милый характер, прибежала и захватила самовар. [177]

X.

Приготовления к отъезду. — Прощанье и раздумье. — Благодарность. — Тэкла и завещание. — Отъезд. — Радостная встреча. — Последнее бедственное приключение, без последствий. — Привал на дороге. — Опять благодетельный мулла. Последняя ночь на чужбине. — Разговор с кучером о судьбе русских беглецов у Шамиля. — Последние мгновения плена.

С зарею 9-го марта наступил для наших пленниц счастливый, но в то же время нелишенный и грустного оттенка день прощания с местом семимесячного их заключения. С утра казначей Хаджио хлопотал около экипажей. В арбы впрягались не волы, а лошади, цугом, попарно, что очень изумило княгинь, тем более, что на передках арб увидели они какие-то фигуры в роде наших кучеров, а на одной из передних, или выносных лошадей — форрейтора. Очевидно, Шамиль хотел блеснуть великолепием.

Пока в арбы укладывались ковры, жестяные тунги, фрукты, караваи хлеба, на этот раз ненамазанные салом (вследствие особой любезности Аминеты), пока делались все эти приготовления к [178] путешествию, пленницы были приглашены в комнату Зайдеты. Там был приготовлен чай, а на ковре сидели все жены и дочери Шамили, Каримат и несколько других женщин из числа приятельниц отъезжающих, как-то: Зайнаб (жена Юнуса), Хан-Ага (жена Лабазана), Илита (жена казначея Хаджио) и проч.

За чаем разговор не вязался. Отъезжающим и остающимся было грустно... да, было грустно и отъезжающим. Радость освобождения не могла в эти минуты заглушить в них печального меланхолического чувства, происходившего от мысли, что они навсегда расстаются с миром, в котором посреди тьмы зла, невежества и страдания встречали они блёстки радости, доброты и участия. Как ни чужды были княгиням все эти полудикие женщины, но все жаль было навеки покинуть их. Возвращаясь к свету просвещенной и христианской жизни, грустно и больно было сознавать, что все эти покидаемые существа остаются во власти невежества и под игом неистинного, мрачного верования. Но, Господи! и они тоже твои создания: озари же, если не их, то ближайшие к ним, последующие поколения светом твоей Божественной Истины и, возложив это великое призвание на святую Русь, нашу великодушную родину, пошли ей скорейший успех в его осуществлении! Такие, или почти такие думы и чувства наполняли собою отъезжающих в [179] последнюю их беседу с жительницами шамилева серали.

Но наступила минута прощания.

Княгини вежливо поклонились Зайдете и поручили ей благодарить Шамиля за все его о них попечения.

Потом они дружески обнялись и поцеловались с Шуанетой. «Не забудьте меня!» проговорила она сквозь слезы. Аминет не дала проститься с собою: она, вся в слезах, убежала из комнаты и завернувшись в свою чадру, приютилась на дворе, у ворот.

После нескольких рукопожатий с Кариматой и прочими, бывшими при прощании, княгини закрыли свои лица темными покрывалами и вышли на галерею. Тут, у дверей, встретили они шамилева воспитателя, старого Джемаль-Эддина. Пленницы сказали почтенному старику, что они знают и чувствуют, чем ему обязаны. Он отвечал:

— Бог да будет над вами! Будьте счастливы: вы много страдали!

Проходя вдоль галереи мимо старой бабушки Баху, княгини были остановлены ею. Старушка со слезами благодарила их за то, что они своим несчастием и терпеливо-перенесенными страданиями доставили ей радость увидеть еще раз перед смертью потерянного, но любимого внука (она говорила о молодом Джемаль-Эддине). [180]

— Я никогда не забуду, продолжала Баху: — что вы вытерпели!.. Я буду молиться о вашем счастии.

Возле Баху стояла и грустно смотрела на княгинь бедная, оставляемая в серале девочка Тэкла. При виде этой жертвы фанатизма, болезненно сжалось сердце княгини Анны Ильиничны. Она подошла к девочке, перекрестила ее и сказала:

— Если ты вырастешь здесь, никогда не забывай, что ты грузинка и, при случаях, помогай христианам.

Неизвестно, поняла ли пятилетняя малютка это высокое завещание ¹².

Затем пленницы стали размещаться по экипажам. В первой арбе поместилась княгиня Анна Ильинична с своими детьми и маленькой питомицей, дочерью кизисхсвского священника; во второй княгиня Варвара Ильинична, княжна Баратова, г-жа Дрансе и нянюшка Катерина Яковлевна с маленьким князем Георгием; наконец в третью и [181] четвертую арбы уселись служанки, взятые из Цинондал и выкупленные вместе с княгинями. Всех отъезжающих было, как и при похищении, 22 человека.

Из внутреннего двора пленницы выехали на внешний и проехали вторые ворота. Здесь они вздохнули свободнее: на них повеяло воздухом вольности и счастия.

Проезжая по аулу, они из нескольких домов слышали восклицания на грузинском языке:

«Вы, которые знаете, как здесь страдают, помогайте нам!»

Поезд пленниц сопровождался большим конвоем, или даже целым отрядом. Во главе отряда ехал на красивом коне Кази-Махмат. Мах-мат-Шаби тоже гарцевал впереди своей сотни, составленной из мальчиков одинакового с ним возраста и входящей в состав кази-махматова отряда.

Не выезжая еще из аула, княгини вдруг увидели перед собою князя Ивана Чавчавадзе; эта встреча была тем приятнее, что была совершенно неожиданною. Князь Чавчавадзе подъехал к княгиням верхом на своей лошади и сказал, что сам не знает кому обязан своим освобождением.

— А князь Вагнадзе? спросили княгини.

— Он, увы! остается в плену.

Под влиянием слишком живых впечатлений, [182] княгини опять не заметили ничего, что интересно было бы заметить в ауле ¹³; но они помнят, что за воротами аула, на пути их встретился подъемный мост, перекинутый через очень широкий ров, наполненный водою. Переехав по мосту, они поворотили налево и тотчас же начали спускаться под гору. Переднюю арбу спустили благополучно; но вторую, в которой сидела княгиня Варвара Ильинична, неловкие кучера опрокинули. К счастью никто не пострадал при падении. Спустились с горы, выехали в лес и сейчас же выехали к реке, по берегу которой, а иногда по самому руслу, следовали очень долго — почти целый день. С обеих сторон реки возвышались значительные горы, покрытые лесом. На привал останавливались в лесу, в небольшом ауле, перед которым расстилалась обширная зеленеющая поляна; здесь происходила джигитовка, конные горцы скакали, перегонялись, стреляли в разные вещи, бросаемые высоко в воздух. В этих удалых забавах всех более отличался Кази-Махмат; Махмат-Шаби тоже не отставал от старшего брата, и оба они были замечательно ловки, грациозны и красивы в своих праздничных чохах, которые были на Кази-Махмате белая, а на Махмате-Шаби синяя. [183]

Здесь, на привале, княгини дождались и Шамиля, который с своими мюридами ехал несколько позади, под большим черным зонтиком и рядом с своим сватом, Даниэль-султаном.

После короткого отдыха и легкой закуски, поезд отправился далее, и засветло прибыл в Маиур-Туп, последний аул шамилевых владений перед русской границей. В Маиур-Тупе было предположено ночевать. Шамиль и пленницы были помещены в двух, рядом стоявших саклях, сторожимых мюридами — цветом имамовых телохранителей.

Расположившись кое-как на последнем в чужой земле ночлеге, пленницы на сон грядущий занялись письмами к своим родным. По желанию Шамиля, они писали о часе и месте, назначенных на завтра для обмена. Между-прочим, княгини писали о присылке им золотых часов для подарка мулле, тому самому благодетельному мулле, который когда-то так сострадательно и так попечительно сопровождал их от аула Дидо, а теперь опять явился, чтоб проводить до места обмена. Мы сделали бы непростительный пропуск в рассказе, если б забыли сказать, что благодетельный мулла раза два навещал пленниц в серале.

Пленницы уже были готовы предаться сну, как явился к ним посланный от Шамиля, Абдул (из русских дезертиров), и сказал княгине [184] Варваре Ильиничне, что Шамиль просит написать в Куринское Укрепление (до которого было уже не более двадцати верст и в котором эту ночь ночевали князь Давид и молодой Джемаль-Эддин) о немедленной присылке в Маиур-Туп переводчика Исаака Грамова. Княгини немедленно исполнили желание Шамиля, но вместе с тем сильно встревожились подозрениями: не затеваются ли какие-нибудь препятствия?

В ту же ночь Исаак Грамов приехал из Куринского Укрепления и во всю ночь оставался глаз на глаз с Шамилем, а поутру навестил пленниц и поторопил их приготовиться к отъезду ¹⁴.

— Но зачем вызывал вас Шамиль? — спрашивали встревоженные княгини.

— Чтоб условиться насчет некоторых подробностей обмена и просить наших, чтоб не брали с собою слишком много войска, отвечал Грамов, и затем передал княгиням требованные ими часы для благодетельного муллы, поспешно простился и уехал.

Ответ Грамова нисколько не успокоил в княгинях их робких подозрений; напротив, они не понимали, зачем Шамилю хочется, чтоб у русских было поменьше войска, и опасались с его [185] стороны коварных замыслов. Такими подозрениями были отравляемы для пленниц радостные минуты приятного ожидания.

Вскоре после отъезда Грамова, пленницы, Шамиль и его войско поднялись из Маиур-Тупа и подвинулись по направлению к р. Мечику. Впереди, тотчас за пленницами, ехал с своим отрядом Кази-Махмат, потом наибы с своими отрядами, и позади всех Шамиль и Даниэль-султан, окруженные мюридами.

В этот раз путешествие было непродолжительно; Мечик был недалеко, но, до приезда княгинь к месту условленной встречи с русским отрядом, случилось еще одно небольшое и, так-сказать, побочное происшествие, заслуживающее однако подробного описания.

Мимо пленниц проскакал, объявляя направо и налево какое-то, невидимому, радостное известие Абдул, тот русский перебежчик, которого княгини в первый раз встретили на последнем ночлеге, в Маиур-Тупе; но теперь княгини не вдруг его узнали и потому спросили у одного из своих кучеров, тоже русского:

— Что это он объявляет и чему радуется?

— Известно чему! С русскими случилось что-нибудь недоброе — ну вот он и радуется.

Кучер арбы, в которой сидела княгиня Чавчавадзе обратился к ней и заметил: [186]

— Вот видите, барыня, какие здесь есть молодчики!.. Но вы не смотрите, что он этаким джигитом разъезжает: житьё ему плохое, как и всем нам, глупым дезертирам. На нас здесь смотрят как на собак; работу нам задают, что ни есть чернее и тяжелее; а чуть в чем проштрафился, так сейчас голову долой; другого наказания для русского беглеца здесь и не бывает. Шамиль-ат, вишь, нам не доверяет, да и не любит перебежчиков, а принимает и держит их для черной работы.

— Так отчего же ты не вернёшься в полк?

— Мы бы рады-радёхоньки воротиться, да боимся взыскания.

В таких разговорах княгини ехали далее и далее, по дороге, очевидно разровненной и разработанной недавними усилиями. Через одну реку переправлялись верхами, потом поднялись на какую-то высоту, сели опять на арбы и поехали далее. Вскоре позади их, на горе, показался Шамиль с своими мюридами. Возница княгини Чавчавадзе повернулся в ту сторону и указал кнутом на всадника, ехавшего вблизи Шамиля, в чалме и шинели.

— Кто это? спросила княгиня.

— Русский генерал, у которого только и осталось генеральского-то, что одна шинелишка, отвечал насмешливо возница, и прибавил, в виде объяснения, что это был Даниэль-Султан. [187]

Спустившись с одной лесистой возвышенности, путешественницы увидели перед собою довольно-обширную равнину, по которой извивалась почти-пересохшая река Мечик, а за рекой, на высоте, начали показываться русские войска.

Арбы остановились. С неописанным волнением сердца княгини сошли на лужайку и стали молиться.

Через несколько минут Николай и Гиго (люди барона Николаи) подошли к пленницам и приветствовали их. Потом княгини были посажены опять на арбы и перевезены через два рва, т. е. пересохшие рукава Мечика. В одном из них казначей Хаджио остался с узлом, в котором находилась чеченская одежда для молодого Джемаль-Эддина. Потом поехали далее, на сторону русских. Перед арбами пленниц ехали Кази-Махмат, Шаби и 30 мюридов. Потом остановились арбы и дидойский благодетельный мулла взял к себе на руки маленького князя Александра, чтоб отнести его к князю Давиду. В это же самое время Джемаль-Эддин, в мундире русского офицера, подъехал к княгине Анне Ильиничне и, передавая ей письмо от родных из Москвы, сказал, что он лично видел их всех перед отъездом своим на Кавказ. Княгиня молча взяла письмо, хотела благодарить, но сожаление о судьбе, ожидающей Джемаль-Эддина, признательность за его самопожертвование и многие [188] другие чувства лишили княгиню слов. Она ничего не сказала главному виновнику своего освобождения...

Потом арбы были окружены мюридами, а Кази-Махмат, подъехал к княгиням и обратился к ним с следующими словами:

— Имам поручил мне просить вас, княгини, не сохранить никакого дурного воспоминания о том времени, которое вы у него провели. Если вы испытывали какие-нибудь неприятности в нашем семействе, то это, конечно, происходило не от желания делать вам их, но только от неуменья иначе содержать вас и иначе с вами обходиться.

Так передал слова сына шамилева, во всех отношениях замечательные, переводчик.

Потом... но потом княгини помнят только-то, что они переживали счастливейшие мгновения своей жизни...

(Продолжение в следующей книжке).

Комментарии

1. Пленницы не ошиблись во времени наступления праздника: они считали свои дни от 4-го июля, и в течение восьмимесячного плена, обсчитались только одним днем: по их счету освобождение их выходило 9-го, а на-самом-деле оно произошло 10-го марта.

2. Туман — десять рублей.

3. Абаз — 20 коп. серебром.

4. Тунга — сосуд, мерою в пять бутылок.

5. Канаус — туземная и персидская шелковая материя, грубого изделия.

6. Письмо было отправлено 4-го февраля, а ответ послан из Хасаф-Юрта 17-го и достиг до Веденно 20-го числа того же месяца. Джемаль-Эддин, вместе с кн. Д. А. Чавчавадзе, прибыл в Хасаф-Юрт 17-го числа, выехав из Владикавказа 15-го.

7. Шаур — пять коп. сер.

8. См. в первом приложении к III-й части, письма 1-е и 2-е.

9. См. о мюридизме в 5-м приложении к III-й части.

10. To-есть (в вольном переводе): «ложная, поддельная стыдливость, которая маскирует собою бесстыдство и как-бы ставит ударения на словах, которые без того не обратили бы на себя особенного внимания».

Дочь кизисхевского священника.

12. Княгини не постигали упорства Шамиля в его желании удержать Тэклу в серале; но, соображая, что почти все жены Шамиля были из числа похищенных пленниц (что делалось в избежание необходимости жениться на дочерях своих наибов, или приближенных, чтоб удалить возможные при таких браках интриги), княгини догадывались, что, может-быть, и Тэкла предназначалась кому-нибудь в жены, и, почему знать? может-быть, в жены Махмату-Шаби.

13. Об этом предмете читатель найдет интересные сведения в приложении к ІІІ-й части нашего повествования.

14. Об интересном свидании Грамова с Шамилем см. в III-й части.

Текст воспроизведен по изданию: Плен у Шамиля. Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 121. № 482. 1856