ПЛЕН У ШАМИЛЯ

Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии.

(Продолжение).

IV.

Роды в серале. — Приезд Кази-Махмата. — Новости. — Второй приезд Мухаммеда. — Домашние происшествия. — Приезд Захара. — Обряд именования и праздник байрама. — Свидание с пленниками. — Проделки с казначеем и несколько размышлений автора.

29-го августа заболела Шуанет, а 30-го у нее родилась дочь. Шамиль несколько раз навещал свою любимицу, иногда входил к ней в комнату, иногда же только подходил к дверям, и через двери спрашивал о здоровьи. Аминет не отходила от больной; но Зайдет навещала ее редко и негодовала на то, что Шамиль слишком о ней беспокоился. Шамиль действительно был встревожен положением Шуанеты, которое после родов [4] приняло опасный оборот. Было время, когда и все в доме, и даже Зайдет, разделяли беспокойство Шамиля за Шуанету. В общей суматохе, Зайдет однажды прибежала в комнату пленниц и очень-важно им объявила:

— У вас, вероятно, есть какие-нибудь нехорошие вещи, которые вредят нам: часы, например, или что-нибудь подобное. Поэтому не выходите на галерею до тех пор, пока не поправится Шуанет...

Это суеверное наставление было не совсем так нелепо, как сначала показалось пленницам. Они скоро догадались, что в нем скрывается прежнее опасение Зандеты, а именно, чтоб Шамиль, часто ходивший мимо них в комнату Шуанеты, как-нибудь не увидел их поближе и не получил к ним более расположения, чем сколько следовало по расчетам Зайдеты.

Пленницы покорились безрассудной воле и снова заперли себя на несколько дней в душной комнате.

В это время по сералю разнесся слух, что приехал Кази-Махмат. Со внешнего двора доносились до пленниц звуки приветственных выстрелов. Внутри сераля все пришло в восторг, выражавшийся шумом, беготней и всеобщим движением. Служанки княгинь побежали к воротам и, возвратясь, рассказывали, что на первом или внешнем дворе толпа народа окружила приезжего и цаловала полы его одежды. Но вот отворились [5] ворота, и Кази-Махмат, верхом, въехал во внутренний двор. Он направился прежде всего к отделению своей бабушки, Баху, остановил коня у ее галереи, спешился и побежал в комнаты. Через минуту въехал в ворота его слуга, молодой мальчик, с вьюком. Впоследствии княгини узнали, что этот мальчик, любимец Кази-Махмата, был из пленных, родом армянин, а звали его Муслин.

Княгини еще в Похальской Башне имели случай видеть Кази-Махмата; но в то время им было не до того, чтоб обратить особенное внимание на наследника Шамиля. Теперь же они имели возможность хорошо рассмотреть его. Это был молодой человек около двадцати лет, белокурый, рябоватый, с крупными и слишком-резкими чертами лица, но высокий, тонкий, стройный и очень-ловкий. Он, как мингрельцы, сопровождает все свои слова несколько-изысканными жестами, но эти ненатуральные движения идут к нему, потому-что в них у него проявляется много природной грации.

Пока Муслин развьючивал лошадей и ставил их на конюшню, Кази-Махмат вышел от бабушки и, повстречав казначея, вместе с ним отправился к отцу. Пробыв там недолго, он прошел через двор к дверям Шуанеты и осведомился о ее здоровьи, а оттуда опять воротился в отделение бабушки и сестер, где и оставался до [6] вечера; вечером снова пошел к отцу и, вместе с ним, ходил молиться в мечеть ¹.

Во время их отсутствия, Аминет, очень-довольная и веселая, прибежала к пленницам и пригласила их послушать, как поют люди Кази-Махмата. Княгини вышли на галерею, сели на скамеечку и слушали отсюда горских певцов, которые расположились в комнате Махмата-Шаби и голосили хором Ляилляхи-иль-алла — единственную, позволенную мюридам песню. Напев их был гораздо-приятнее, чем местный, который княгини слышали почти каждый день, и которому вскоре научились дети княгини Анны Ильиничны, так-что не забыли его и до-сих-пор. Занимательно видеть и слышать этих малюток-христианок, когда они затягивают хором священный припев злейших врагов христианства.

Через несколько дней после Кази-Махмата приехал тесть его, Даниэль, султан элисуйский, и с ним несколько наибов. Они обыкновенно [7] составляли верховный совет Шамиля и на этот раз съехались именно для совещаний. Салим, прислуживавший им, передал пленницам, что дело идет о них, но в чем именно состоят совещания — сказать не мог, потому-что и сам не знал хорошенько. С приездом Даниэль-султана, княгини узнали, что так-как во время нападения на Кахетию, князь Д. А. Чавчавадзе защищал Шильды, то Шамиль на его счет отзывался почтительно и говорил, что он и во врагах высоко ценит храбрость. На этом основании Салим уверял княгинь, что теперь с ними, вероятно, будут еще лучше обращаться. Но это предположение ничем не подтвердилось впоследствии.

Вскоре вторично приехал Мухаммед из Хасаф-Юрта. Ему было приказано видеть всех пленниц и отдать им письма и десять рублей денег ². Пленниц вывели во двор, чтоб показать Мухаммеду. Он и переводчик Шах-Аббас были поражены переменою, замеченною ими теперь в пленницах — так они снова похудели и изменились!

Письмо князя Давида заключало в себе извещение, что он деятельно хлопочет о сыне Шамиля [8] (Джемаль-Эддине), но что до сих пор надежды на успех мало.

Кроме того, было еще от князя письмо (второе) к Шамилю ³ и несколько писем к княгиням от их родственников. В этих последних были утешения, доказательства горячего участия, и ничего особенно-замечательного.

Жизнь пленниц потекла прежним порядком, разнообразясь лишь неважными домашними происшествиями. Так, например, в ночь с 10-го на 11-е сентября, одна из бывших с княгинями женщин, взятая в плен в-состоянии беременности, почувствовала приближение родов. Кухарка, находившаяся при пленницах, побежала разбудить Зайдет. Зайдет явилась немедленно с своей переводчицей, и, вместе с Аминетой, подала женщине все нужные пособия. В полдень родился прелестный мальчик, и в то же время во дворе раздался выстрел: горцы радовались рождению мальчика, считая это хорошим предзнаменованием для дома. В тот же день зарезали и изжарили барана и прислали его пленницам.

На другой день пленницы увидели Шуанет. Она выдержала десятидневный карантин и поспешила посетить своих случайных приятельниц. Княгини [9] в этот раз изумились красоте своей гостьи: она немножко похудела и побледнела, но эта худоба и бледность неимоверно шли к ней, делая ее томною и, как у нас говорят, интересною. Все пленницы в один голос поздравили с этим Шуанету; Зайдет, слышавшая поздравления, сжала свои тонкие губы, вероятно, уж не от удовольствия, а Шуанет немножко смутилась и сказала:

— Но ребенок мой очень-дурен: такой маленький, худенький... Шамиль хочет, чтобы я сама его кормила ⁴, но у меня нет молока. Что тут делать? Я измучилась; не сплю по ночам от беспокойства...

— Если, так, то ты должна взять кормилицу, заметили княгини.

— В дом к нам ни одна не пойдет, а в чужие люди я отдать ребенка не хочу.

— Будут его носить к тебе.

— Да, если он будет здоров, а заболеет, так я уж его не увижу. Вы, ведь, знаете, что из сераля мы выходит не можем ни под каким предлогом.

После этого разговора Шуанет оставила княгинь весьма-озабоченная; но вскоре они узнали, что дело [10] ее устроилось: она взяла в кормилицы Хан-агу (жену Лабазана), и татарка стала кормить ребенка ночью, а Шуанет днем.

Все эти мелочные подробности быта в серале очень интересовали наших пленниц своей новизною и оригинальностью; но вскоре им сделалось не до наблюдений: захворала княгиня Анна Ильинична. Тёща Шамиля, старушка Баху, пришла вместе со старшими женами навестить больную. Они положили советом удалить от княгинь половину их многочисленной прислуги, чтоб через это убавить тесноту в комнате и сделать ее менее-душною. Но служанки испугались такого распоряжения: они боялись затеряться в ауле, и потому со слезами и рыданиями стали умолять, чтоб их не разлучали с княгинями. Княгини сами присоединились к ним и упросили оставить всех по прежнему.

Около этого времени приезжал в Веденно Захар, человек князя Гр. Орбелиани ⁵. Умея говорить по-чеченски, он успел испросить себе позволение посетить княгинь. Его допустили. Он видел страшную тесноту, в которой жили пленницы, и дурную пищу, которою их кормили. В письмах, привезенных Захаром от родных пленниц, были [11] обыкновенные ободрения, подавалась сомнительная надежда — и более ничего.

Вечером того же дня княгиням сказали, что князь Давид предлагает за них Шамилю четыре азарии. Княгини не понимали этого слова и потому остались в прежней неизвестности относительно своего выкупа ⁶.

Захар уехал с ответными письмами от пленниц и от Шамиля.

Для пленниц снова наступили дни грустных ожиданий и мелочных развлечений: то развлекал их обряд. именования новорожденной дочери Шуанеты, то были они свидетельницами мусульманского праздника байрама, то утешались детской наивностью Аминеты, то участвовали в важном событии: в прогулке, единственной во все время их заключения, прогулке по аулу, и т. д.

Но расскажем все это по-порядку.

Именование дочки Шуанеты сопровождалось некоторой торжественностью. С утра в сераль прибыли почетные дамы аула, то-есть наибши, или жены наибов. Они собрались в комнате Шуанеты. Потом казначей Хаджио прочитал над девочкой какие-то молитвы из Курана и наименовал ее [12] Зайдетой. Затем начался женский пир: наибши и жительницы сераля ели баранину, рис и разные сласти. Пленницы разумеется, в пиру не участвовали, но за-то имели честь принимать посещения наибш, которые смотрели на княгинь с видом необычайного любопытства.

Приближался великий праздник байрама. К празднику приехал и Кази-Махмат, который после первого приезда оставался недолго. В этот раз наследник дагестанского имама жил в Веденно гораздо-долее, но, к сожалению опять приехал без жены, о которой пленницы слышали много хорошего. Он занимался верховой ездой, или упражнял молодых юношей в стрельбе и джигитовке, разумеется, не на внутреннем дворе, а в ауле. Это были, вероятно, чеченские манёвры.

Во все время пребывания Кази-Махмата в серале, княгини не могли налюбоваться Аминетой — так была она постоянно весела, игрива и счастлива. Причину угадать нетрудно: она ежедневно виделась с другом своего детства... Как-то утром ходила она к старой Баху, где останавливался и жил Кази-Махмат, пробыла там довольно-долго и воротилась с работой, за которую принялась с величайшим восхищением. Оказалось, что Кази-Махмат дал ей починить свои желтые чевяки (башмаки) и кое-что из своей одежды. В другой раз, в отсутствие Шамиля, она прибежала за княгинями [13] и потихоньку повела их в кабинет его. Со страхом и трепетом решились княгини на это похождение, но любопытство превозмогло все опасения. К комнате Шамиля княгини видели прекрасные ковры и много книг, а Аминет показала им два пистолета в грузинской серебряной оправе и в суконных чехлах, вышитых серебром и золотом. Более ничего замечательного не было. Аминет унесла один чехол, в комнате пленниц сняла с него узор и выкройку, отнесла на свое место, и в тот же день принялась за шитье и вышиванье. Она готовила чехлы в подарок Кази-Махмату... Но впоследствии эта любезность оказалась почему-то неудобною для исполнения, и великолепные чехлы были отосланы к брату...

Наступил день байрама. Во двор привели множество быков и баранов. Жители сераля столпились на средине двора, в своих лучших одеждах. Наконец вышел Шамиль и, торжественно приблизившись к народу, прочитал молитву и сам зарезал одного барана. Это было сигналом страшной резни, за которую с заметной охотой принялись его приближенные. Море крови разлилось по большой площади двора. Но вскоре все это было мгновенно прибрано и очищено. Мясо, посолив, развесили на крыше флигеля. Тут особенно Зайдет была в своей сфере.

Пир происходил на другом, внешнем дворе. [14] Мясо поглощалось в огромном количестве, но вина, разумеется, не было: его заменяли мёд, сыта и буза. Пленницам тоже принесли пропасть мяса вареного, жареного и даже сырого, которое они должны были варить в своем камине ⁷.

В этот день были приглашены на обед даже и пленники. Из них простолюдинов угощали на дворе, а князья обедали в комнате для гостей, в той самой, из которой окно выходило на внутренний двор, и которая иначе называлась кунацкою (то-есть дружескою, от слова кунак — друг). Один из слуг сказал княгиням: «Ваши грузины обедают в кунацкой; если хотите, можете их видеть». Княгини поспешили к окну ⁸; сердце в них сильно билось от страха: что если узнают Шамиль или Зайдет? Но страх покорился любопытству и участью к товарищам несчастия, и княгини приветствовали их через окно:

— Вы живы? Все живы? спросили они. [15]

— И вы живы? Слава Богу! Слава Богу! мы часто о вас слышим, но не знаем, справедливы ли слухи, отвечали обрадованные пленники. Тем и кончилось свидание, которое продолжать было бы слишком-опасно. Пожелав друг другу всего лучшего, пленники и пленницы расстались.

Возвращаясь к себе в комнату, княгини с состраданием говорили о перемене, найденной ими в физиономии князя Ив. Чавчавадзе и князя Вагнадзе: первый из них страшно похудел, а второй оброс густой бородою. Вероятно и пленники нашли не более-утешительную перемену в княгинях.

После байрама прошло еще несколько времени без всякого улучшения в положении пленниц. Зайдет по-прежнему мучила их то голодом, то неприятными разговорами; Шуанет и Аминет по-прежнему приходили с словами дружбы и расположения. Аминет особенно подружилась с княжной Баратовой, и иногда вместе с нею проказничала так, что княгини смеялись от души их шалостям и в эти минуты забывали о своем грустном положении. В-особенности занимательны были проделки княжны с простаком и святошей Хаджио. Пользуясь его особенным к ней расположением, княжна позволяла себе жестокие с ним шутки: она как-то узнала, что всякий добрый мюрид должен всего более избегать прикосновения к не чистой женщине, то-есть к женщине христианке; [16] если же с мюридом случится подобное несчастие, то, по закону, он должен семь раз совершить омовение после каждого такого осквернения. На этом основании (и, вероятно, по наущению Аминеты) княжна заставляла почтенного казначея раз по двадцати в день совершать омовение: завидев его где бы то ни было, она подкрадывалась к старику и прикасалась к нему рукою. Старик смущался, плевал приходил в ярость, но все-таки отправлялся мыться. Кончилось тем, что он стал бояться княжны как огня, околицами обходил те места, откуда мог ожидать ее появления, озирался во все стороны и был в постоянном, очень забавном страхе. Несмотря на это, он ежедневно являлся к пленницам узнать о их здоровьи. Впрочем, это делал он по приказанию Шамиля и, следовательно, боязнь встретить княжну превозмогалась в нем более сильным опасением: подвергнуться гневу своего повелителя.

При этом случае нельзя не обратить внимания на ту разницу, которую мы встречаем между нынешним домашним бытом и домашними нравами Шамиля, и теми нравами, какие мы встречали лет 10 или, 12 назад. Невозможно не заметить значительного смягчения. Каким образом произошло оно — это другой вопрос, который мы не беремся разъяснять. Быть-может, собственная зрелость Шамиля, быть-может, влияние на него женщины, какова [17] была и есть Шуанет, быть-может, наконец, невидимое, так-сказать, веяние духа просвещенной жизни, который проникает даже и в недоступные вертепы закоснелого, невежественного изуверства были причинами замеченного нами явления, но не заметить его невозможно всякому, кто читал хоть, например, ужасающий рассказ русского офицера ⁹, бывшего в плену у Шамиля в 1842 году. Нынче видите вы этого предводителя изуверов в более или менее человеческом образе, слышите от него человеческие речи. Вокруг него встречаете людей добрых, несовершенно-подавленных деспотизмом, и даже, что всего удивительнее, не только преданных ему по побуждению фанатизма, но любящих его искренно и нежно, как человека.

Ничего подобного только за двенадцать лет назад!

Если существуют какие-нибудь добрые влияния на этих людей и на эту страну закоснелого варварства, то, из любви к человечеству, нельзя не молить Провидение, чтоб оно сохранило и усилило эти влияния. Но Провидение, быть может, уже само печется об этом. Быть-может, не без великой и мудрой цели вкоренило оно в душу изувера-отца [18] желание возвратить к себе сына, просвещенного русским образованием; быть-может, возвращение этого много представителя просвещения, совершившееся так странно и так неожиданно, послужит новым и сильным двигателем ко всему лучшему для народа, омраченного невежеством; быть-может... Но воздержимся от утешительных предположений, предоставим будущее тому, кто им располагает, и возвратимся к... увы! еще к грустному настоящему...

V.

Свои неприятели. — Прогулка. — Поход. — Портрет Шамиля. — За чашкой чая. — Подарки и обиженная Аминет. — Махмат-Шаби. — Приезд Оскара. — Возвращение из похода. — Письма. — Индрис. — Свидание с Оскаром.

Княгини терпели много неприятного от своих служанок, которым они так охотно жертвовали и своими удобствами и своим спокойствием. Эти женщины позволяли себе иногда несправедливые и даже грубые сетования, а иногда общему делу освобождения вредили своею неосторожностью в разговорах. Расскажем случай, в котором их безрассудство и неделикатность проявились резким образом. [19]

Кроме той пленной служанки, которая недавно родила мальчика, в общей комнате пленниц была еще другая, также в положении беременности, захваченная горцами. Эта женщина приближалась к сроку родов и начала хлопотать, чтоб ее отпустили на родину, довольно-умно придумав предлог, которым она хотела в свою пользу подействовать на скупую Зайдет. Она говорила ей, что роды всегда были у нее сопряжены с тяжкою болезнью, что и в этот раз она будет очень больна и даже, вероятно, умрет, а потому никакой выгоды не будет Шамилю, если он теперь не отпустит ее; что желание ее состоит только в том, чтоб, умереть на родине, и что, наконец, в залог за себя, она готова оставить здесь своего шестилетнего сына. Зайдет склонилась на ее убеждения, обещала хлопотать, а на другой день торжественно объявила, что беременная служанка оценена в 1000 рублей серебром, и что она может ехать домой, если надеется собрать и прислать эту сумму.

Служанка обезумела от радости и вообразила, что ей ничего не будет легче, как собрать и внести за себя требуемую сумму, и тем выручить сына, оставляемого заложником. К несчастью, она не умела считать, и напрасно внушали ей княгини, что достать 1000 рублей ей, простой женщине, дело вовсе не легкое, что муж ее не в состоянии заплатить и ста рублей — ничто не помогало: [20] безрассудная объясняла слова княгинь нежеланием их, чтоб она освободилась.

— Я от вас, княгиня, этого не ожидала; да и на что я вам? говорила она в истинном отчаянии.

— Бог с тобою! вразумляли ее княгини: — мы тебя нисколько не удерживаем, но только хотим, чтоб ты сама себя не обманывала. Ну, откуда достанешь ты тысячу рублей?

— А Нина Александровна? разве не поможет? ¹⁰

— Нина Александровна, вероятно, отдаст все, что имеет, но только для выкупа всех нас вместе, а не для одной тебя.

— Ну, так княгиня Екатерина Александровна ¹¹: ведь она владетильница Мингрелии...

Княгини не знали, чем угомонить безрассудную женщину. Они знали, что приближенные Шамиля слушают и записывают каждый разговор их, и опасались, чтоб нескромность служанки не повредила в их деле. Опасения эти оправдались. Шпионы узнали, что владетельница Мингрелии в родстве с пленницами и, на этом основании, вскоре снова заговорили в серале о пяти мильйонах за их освобождение.

К великому огорчению служанок, но, конечно, [21] к счастью и их и злополучных княгинь, строптивость беременной женщины и неугомонность раненой няньки (для которой так много перенесли княгини) наскучили всем в серале, и вскоре последовало распоряжение Шамиля переселить всех служанок в аул, оставив при княгинях только двух кормилиц, няньку Георгия Орбелиани, да одну маленькую девочку, по имени Дарью.

Помещение княгинь сделалось несравненно-просторнее и удобнее; неприятные и опасные сцены с своими служанками не угрожали им более; но другая беда: княгини стали беспокоиться за судьбу, постигшую изгнанных. Они воображали, что их женщин угнетают и подвергают разным лишениям, и беспрестанно о них осведомлялись. Поэтому служанкам было позволено навешать княгинь, а один раз Шуанет выхлопотала и княгиням позволение известить своих женщин, чтоб лично убедиться в хорошем их содержании. Была назначена прогулка в аул. Это случилось в приезд Даниэль-султана, когда-то хорошего знакомого отца князя Давида, и потому пленницы подозревают, что много содействовало их прогулке желание султана посмотреть на них.

— Пленниц и детей их повели из сераля в сопровождении дочерей Шамиля и всей домашней прислуги женского пола, а у первых ворот окружили вооруженными людьми, с вынутыми из [22] чехлов винтовками: это была предосторожность не против пленниц, а против черни, которая в ауле могла бы чем-нибудь оскорбить их.

Во время прогулки княгини видели немного, потому — что лица у них были закрыты, да и день подвигался уже к сумеркам. Они заметили только очень большое движенье на многолюдной улице, да издалека видели темный домик с навесом, где, как говорили их провожатые, заключались пленные князья с своими милиционерами.

Женщин своих княгини нашли в порядочном помещении, успокоились за них, но не долго с ними оставались: свежий воздух и движение, от которых так отвыкли заключенницы, скоро утомили их чрезвычайно, и они поспешили домой, на отдых. Вся прогулка продолжалась не более получаса.

В непродолжительном времени после прогулки поднялась в серале суматоха. Шамиль собирался в поход. Но прежде Шамиля должен был отправиться Кази-Махмат, во главе особого отряда. Перед отъездом его, сборы и хлопоты всполошили весь дом; но всех более, кажется, хлопотала Аминет: она и день и ночь кроила и шила ахалуки для отъезжающего. Наконец, наступил час отъезда. Кази-Махмат из сераля выехал верхом, в белой папахе и под белой буркой, окрашенной шафраном, или другой краской [23] шафранного цвета. Со внешнего двора раздались приветственные выстрелы; затем около молодого предводителя развернулось знамя — и отряд тронулся с пением: Ля-иллях-иль-Алла! Все женщины сераля бегали к забору смотреть сквозь щели на эту церемонию.

В тот же день, вечером, княгиня Анна Ильинична вышла посидеть на галерее (прочие не были к тому расположены и остались в комнате) и заметила, что возле дверей комнаты Аминеты кто-то сидит на земле. Это была сама Аминет. Княгиня подошла к ней и заметила, что она очень расстроена.

— О чем ты так задумалась? спросила она грустящую свою приятельницу.

— Жду своего брата. Скучно! У нас все, кажется, есть, а чего-то все не достает. Зайдет обижает — Право, хотелось бы уйдти отсюда.

— А что, Кази-Махмат надолго уехал? спросила опять княгиня, догадываясь о настоящей причине грусти Аминеты.

— Шамиль сначала сам хотел ехать, а потом его послал.... Всегда так делают, отвечала Аминет и, нахмурив брови, премило надула свои розовые губы. Потом она переменила разговор, стараясь не говорить о главном предмете своих [24] помышлений ¹²; но чувство часто ей изменяло, и она возвращалась к прерванному разговору.

— Теперь опять русские стали нападать на нас. Когда и чем все это кончится? Воротятся ли все наши? и т. д. Княгиня не могла рассеять меланхолического настроения дикарки.

Через два дня прискакал верховой, нарочный, от Кази-Махмата, и Шамиль стал сам собираться в поход. Засуетились старшие жены. Зайдет хлопотала с холодной заботливостью; но Шуанет не скрывала, что она в отчаянии.

— Видно, худы наши дела, коли самого Шамиля потребовали, говорила она пленницам ¹³.

Наконец Шамиль совсем собрался в путь. Ему подвели к дверям белого коня, покрытого малиновым чепраком. Сам он вышел на галерею в полушубке из черного меха, покрытого коричневым сукном. На ногах его были цветные чевяки и узкие ногавицы, обшитые простой тесьмою. Золота и серебра нигде не было видно на его костюме: будучи врагом всякой роскоши, он не позволяет себе никогда никаких ценных украшений. На [25] голове его была обвитая белой чалмою папаха с плоским красным верхом, над которым возвышалось что-то небольшое черное, в виде кисточки. Сзади от чалмы спускался на плечо кусок той же белой ткани, из которой была сделана и чалма.

В этом костюме, на прекрасном белом коне, Шамиль был очень хорош и даже величествен.

Все его семейство, вся прислуга и дети пленниц провожали его до ворот. Но когда он выехал со двора, ворота затворились, и никто не видал дальнейшего его шествия.

После отъезда Шамиля, в жизни пленниц было замечательного только то, что их стали содержать гораздо хуже, чем прежде. Скупая Зайдет по три и по четыре дня не отпускала им ничего свежего, да и то, что прислала, было невыносимо-дурно и скудно. К тому же еще наступили холода. От маленького окна стало холодно и сильно дуло; заложить его чем-нибудь — значило бы догрузиться в постоянную темноту ¹⁴; заклеили его бумагою, но все-таки стало темно. Дети постоянно плакали; когда их выводили на снег, то они, не имея обуви и ничего теплого, беспрестанно простужались [26] и болели. Такая жизнь продолжалась недели две. Дрянной камин, когда его топили, распространял слишком сильный жар, которого не могли вытерпеть ни дети, ни взрослые. К довершению всех этих неприятностей, простудилась и занемогла княгиня Варвара Ильинична.

Как-то раз в это грустное время Шуанет позвала к себе на чай княгиню Анну Ильиничну. За чаем княгиня спросила: не знает ли Шуанет чего-нибудь о Шамиле? нет ли известий из отряда?

— Пока еще ничего нет верного. Меня беспокоят этот поход: он слишком продолжителен. Вот уж две недели, как они уехали…. Шамиль потребовал к себе казначея, и он завтра едет отсюда, грустно отвечала Шуанет.

Во время этой беседы пришла Зайдет, уселась и вмешалась в разговор. При ней толковали о посторонних и незначительных предметах. Но Зайдет свернула на свое.

— Ну что? как идет ваше дело? сказала она (хотя и знала ход дела лучше самих пленниц): — на что вы теперь рассчитываете? Поможет ли вам ваше правительство?

— Выкуп со стороны правительства — дело невозможное. У нас каждый должен заботиться о своем семействе. Мы пострадали от собственной [27] беспечности, сами должны и терпеть за нее, осторожно отвечала княгиня.

— Но Шамиль говорил, что ваш государь должен вознаградить твоего мужа за храбрую защиту Шильды, возразила Зайдет. (Переводила ее слова Шуанет.)

Княгиня отвечала:

— У нас, у русских, есть пословица: «до Бога высоко, а до царя далеко»; да к тому жь в русской армии много примеров такой храбрости, какую муж мой оказал в Шильдах. У нас замечают только ярусов, а храбрых невозможно всех и отличить, потому-что все храбры.

Шуанет прервала этот разговор, заметив, что он принимал неприятный для княгини оборот.

— Ну, расскажи про своего мужа, сказала она: — какого он нрава? Как вы с ним жили?

Княгиня рассказала все, что считала понятным для этих женщин гор; она говорила о своем потерянном счастьи, о семейном согласии, и вообще старалась приноровиться к понятиям и требованиям своих слушательниц. О состоянии своем, например, она выражалась следующим образом:

— Наше состояние заключалось в землях, произведениями которых мы жили; к нам многие приезжали, и мы слыли за богатых. Но денег у нас никогда много не бывало. []

Княгиня говорила таким образом потому, что слушательницы ее не знали, что земля составляет большую ценность, которую можно обращать в наличные деньги. Слова княгини были проняты с полным доверием, и наконец Шуанет вздохнула и сказала:

— Не понимаю, чего ищут люди! Зачем они воюют, когда могли бы жить мирно и счастливо с своими семействами.

Княгиня хорошенько не помнит, чем кончилась эта беседа.

Вечером казначей Хаджио, обходя, по обыкновению, с фонарем весь сераль и перекликая всех, живущих в нем, сказал нашим пленницам, что завтра он едет к Шамилю, неизвестно на долго ли, и что, окончив поход, Шамиль отправляется по аулам учить народ шариату.

Пленницы, с своей стороны, сказали, что весьма желали бы скорейшего возвращения Шамиля, потому — что, уже несколько дней назад, приехали люди из Хасаф-Юрта, ездили к Шамилю, но воротились от него без всякого ответа и теперь живут здесь бесполезно. Хаджио обещал доложить об этом Шамилю.

Люди, приехавшие из Хасаф-Юрта, на этот раз привезли подарки женам Шамиля и его тестю, старому Джамаль-Эддину: женам по куску атласа, а старику богатые чотки и кисеи на чалму гораздо [29] лучшей, чем та, что у них носят и делают в Чечне. Все эти дары были первоначально доставлены княгиням. Получив их, княгини пригласили к себе жен Шамиля и вручили им приношения. Зайдет очень обрадовалась, но тут же заметила, что третий кусок, предназначенный для Аминеты, не может быть ей отдан, потому-что она этого не стоит, да притом она и не настоящая жена, и т. п. Вследствие этого решили третий кусок атласа разделить на дочерей Шамиля; а так-как без Шамиля ни в чем окончательно распоряжаться нельзя, то и положили отнести все три куска в его комнату и ожидать его возвращения. Аминет жестоко обиделась и так рассердилась, что дня два не приходила к пленницам, а когда, наконец, пришла, то растрогала их своими, впрочем, совершенно справедливыми жалобами на судьбу и на притеснения старших жен.

— Уйду отсюда, говорила она: — не хочу здесь жить: у всех много платья и вещей, а у меня ничего!..

— Да ты попроси Шамиля, когда он вернется: он, верно, тебе не откажет в том, что принадлежит тебе, заметили княгини.

— Просить? Нет, я на это неспособна!

Забавна была пленницам эта бесполезная гордость молодой дикарки, но в то же время она была так благородна, да и так шла к красоте ее, что [30] княгини не могли не полюбить еще более Аминету, почти такую же заключенницу в серале Шамиля, как и они сами.

До возвращения Шамиля ничего замечательного более не было. Вообще, в отсутствие его чувствовался как-будто некоторый беспорядок в серале: как-будто недоставало устрашающей силы. Этим объясняется выше-описанный поступок Зайдеты с Аминетой; этим же должно объяснить шалости Махмата-Шаби, который, ничем не занимаясь по целым дням, вымышлял бесконечные проказы: то ломал замки на дверях у бабушки Баху, то бил стекла, то бросал по двору горящие головни, один раз чуть-чуть не причинившие пожара. Унять шаловливого мальчика никто не мог, потому-что не было над ним другой власти, кроме отцовской, а Шамиль был в отсутствии.

Между-тем в Веденно приехал с письмами к Шамилю и пленницам слуга князя Д. А. Чавчавадзе, Оскар; тот самый преданный и отважный Оскар, который ни на минуту не покидал своего господина в критические дни шильдинского побоища. Его не допустили до пленниц, а им не дали привезенных от князя Давида писем. Все это оставили впредь до возвращения Шамиля. Но некоторые, приходившие к княгиням пленные служанки были так неосторожны, что ходили видеться с Оскаром. Зайдет, узнав об этом, [31] не позволила им возвратиться к княгиням, а отослала в аул, к прочим цинондальским женщинам.

Наконец возвратился Шамиль, но возвратился нерадостно и неторжественно; по его унылому и раздражительному расположению духа, все в серале догадывались, что поход был неудачен. Такое настроение отразилось и на пленницах. Прежде всего им было запрещено видеться с Оскаром, а потом приказано им сказать, что так-как имам не получил удовлетворительного ответа от их родных, то все сношения между ними и пленницами отныне прекращаются впредь до получения Шамилем положительных сведений о возвращении его сына.

На другой день пришел к княгиням Индрис и спросил их, не могут ли они обратиться с просьбою об исполнении условий Шамиля к кому-либо другому, кроме родных своих, так-как родные уже отказались хлопотать о их освобождении. Княгини отвечали, что не имеют, кроме родных, никаких за себя ходатаев. Озлобленный Индрис сказал княгиням с видимым удовольствием:

— Вы не хотите хлопотать о себе, так уж не пеняйте, если с вами будет дурно поступлено!

— Напрасно нас пугают, отвечали княгини: — мы ничего не в состоянии предпринять отсюда; и [32] если не понимают этого лезгины, то каким образом ты, прежний русский солдат, до того забыл русские законы, что думаешь, будто возможно поступать против желания или приказания государя?

Индрис оскорбился этими словами и отвечал:

— Я вовсе не русский; я горец; но Шамиль посылал меня учиться в Россию.

— Ты можешь это проповедовать нашим женщинам, но мы никогда такому вздору не поверим.

Индрис не знал, что возражать, и сказал:

— Ну, так пишите к кому хотите!

Княгиня написала к князю Давиду, к генерал-лейтенанту князю Григорью Орбелиани и к флигель-адъютанту, полковнику барону Л. Николаи. Индрис взял письма и понес их к Шамилю, но через несколько минут, возвратился, отдал письма пленницам и сказал:

— Не годятся; пишите другие.

Княгиня Анна Ильинична взяла возвращенные письма, бросила их в огонь камина и с гневом сказала:

— Хорошо; но я больше писать не буду.

Тогда княгиня Варвара Ильинична принялась писать и вскоре написала другие письма; но и эти были возвращены чрез Индриса, с приказанием написать новые. В это самое время в комнату пленниц вошли поверенные в их деле: Хассан и Могаммед, сели на ковры и начали разговор: [33]

— Я столько уже раз ездил сюда, сказал Хассан: — а дело ваше не подвигается.

— Я больной человек, прибавил Могаммед: — езжу сюда с большим трудом, но не вижу успеха; мною и здесь и там (то-есть, в Хасаф-Юрте) недовольны; а все оттого, что ваши родные слабо действуют. Но если они ничего не могут сделать, то не можете ли вы сами предпринять что-нибудь в свою пользу?

Эти слова Могаммеда показались княгиням совсем недружественными и как-будто продиктованными Шамилем. Княгиня Анна Ильинична с неудовольствием отвечала Могаммеду:

— Ты, который избран бароном Николаи в наши поверенные, ты лучше нас должен знать наши дела; зачем же ты к нам обращаешься с вопросами?

Могаммед отвечал очень спокойно:

— Сердясь, вы ничему не поможете. Лучше что-нибудь придумайте полезное.

— Я повторяю, что, вероятно, наши родные хлопочут и, конечно, дадут за наше освобождение все, что успеют собрать; следовательно, нам и писать нечего, возразила княгиня Анна Ильинична.

На это двуличные татары отвечали:

— Как хотите, пишите или не пишите, нам все равно; но только знайте, что сообщения между [34] вами и нами прекращаются, и вы с-этих-пор не получите уже никакого известия от своих.

— Тем лучше! отвечала княгиня Анна Ильинична: — чем менее вас слушать, тем менее беспокойства.

Хассан и Могаммед встали и вышли.

Между-тем княгиня Варвара Ильинична изготовила третье, исправленное издание требуемых от пленниц писем. Индрис понес их к Шамилю, но опять возвратился с ответом, что не годятся, и прибавил:

— Пишите к императрице.

— Мы не осмелимся на это, потому-что не имеем никакого права.

— Ну вот на этом-то я вас и уличаю в обмане Шамиля! радостно воскликнул Индрис: — вы обещали ни в чем его не обманывать и, во всем повиноваться: а теперь и обманули и не послушались. Сами на себя пеняйте, если будете за это наказаны.

— Чем же мы обманули Шамиля? спросили озабоченные пленницы.

— А вот чем: вы говорите, что не имеете права писать к императрице, а между-тем, у вас, в Цинондалах, взяты ваши шифры, доказывающие, что вы ее фрейлины, а мы знаем, что фрейлины всегда имеют право обращаться прямо к императрице. [35]

— Но мы не знаем, где теперь императрица. Она часто ездит в теплые страны, и теперь, может-быть, находится там же, отвечали княгини своему мучителю, и потом еще долго объясняли ему, что не могут и не смеют обратиться к государыне. Индрис как-будто убедился их доводами и наконец сказал:

— Если вы не хотите обращаться к императрице, то напишите хоть к князю Воронцову.

Пленницы не нашли никаких предлогов к отказу исполнить это последнее ultimatum, и решились писать, под диктовку беглого русского солдата, письмо к бывшему наместнику кавказскому, светлейшему князю М. С. Воронцову. Они краснели и ужасались, следя за выражениями своего собственного письма. Никогда ничто подобное не слилось бы с пера их без помощи человека, подобного Индрису — так пошлы и унизительны были диктуемые им выражения. Но что жь оставалось им делать в их затруднительных обстоятельствах? Они повиновались своим палачам.

Индрис ходил показывать письмо Шамилю и, на этот раз воротился с одобрением и самое письмо оставил у пленниц; но, уходя от них, не мог отказать себе в злобном удовольствии испугать их служанку, Варвару, занимавшуюся в это время мытьем белья на галерее. Индрис подошел к ней и сказал: [36]

— Знаешь ли, что? княгини взбунтовались против Шамиля и Шамиль приказал сейчас же всем им отрубить головы!

Легковерная Варвара упала без чувств и несколько часов не приходила в себя, несмотря на горячие угли и другие домашние средства, которые употреблялись для приведения ее в память.

Вскоре к княгиням пришли Зайдет, Шуанет, Хаджи-Ребннь и целая толпа прислужниц сераля.

— Я удивляюсь, начала Зайдет: — каким образом вы, будучи в плену — и у кого же? у Шамиля, так решительно отказываетесь исполнять то что вам приказывают! Как можете вы его не бояться?

На это княгиня Анна Ильинична имела неосторожность отвечать, что она не боится никого, кроме Бога, и этим вызвала на себя целую бурю.

— Неслыханная дерзость! кричала Зайдет.

— Имам святой человек! еще громче восклицала Хаджи-Ребиль (воспитательница дочерей Шамиля): — кто осмелится прекословить его священным велениям?

— Может-быть, что он и святой, возражала княгиня, не будучи в состоянии долее себя удерживать: — но он не возвратит мне моего потерянного младенца!

Шум поднялся ужасный, но княгиня обратилась [37] к Шуанете, бывшей молчаливою свидетельницей этой сцены, и сказала ей:

— Скажи этой женщине, чтоб она ушла отсюда.

Шуанет вывела Хаджи-Ребиль из комнаты, и, возвратившись, обратилась к пленницам с тихим увещанием быть поспокойнее и поосторожнее.

— Но к чему ж нас укоряют в неповиновении, когда мы во всем повинуемся? От нас требовали писем, и мы их написали, заметила княгиня Варвара Ильинична.

Шуанет взяла письмо, оставленное у княгинь Индрисом, сама отдала его Шамилю, и вследствие этого на другой же день им было разрешено видеться с Оскаром.

Свидание это происходило довольно-странным образом.

Пленниц привели к воротам и поставили поодаль; когда ворота отворились, они увидели Оскара, также стоящего в нескольких шагах за воротами и окруженного мюридами, винтовки которых были обращены на него дулами.

Княгини не могли понять причины таких небывалых предосторожностей и спросили Оскара:

— Ты, верно, сделал или сказал что-нибудь недолжное, что тебя так окружили стражею?..,

— Ничего недолжного не говорил и не делал, отвечал Оскар (юноша лет девятнадцати или [38] двадцати, из татар, взятый мальчиком в дом князя Чавчавадзе).

По голосу Оскара можно было заметить, что он оскорблен обращением горцев. Княгини обратились к нему с вопросами о родных, о ходе переговоров, и молодой посланец объяснил им, что князь Давид давно писал о сыне Шамиля, но что решительного ответа нужно ожидать не ранее, как через месяц. Потом Оскар, как умел, ободрял и обнадеживал княгинь, и княгини с особенным удовольствием слушали простодушные убеждения своего слуги, более потому, что в них видели они, что он не испугался грозных предосторожностей, какими его окружили. Им приятно было видеть неустрашимость в своем человеке.

Замечательно, что Оскар невдруг и даже нескоро узнал княгинь при свидании с ними — так казались они худы и бледны, от изнурения сил и от горя, а, может-быть, и оттого, что день был пасмурный и скудно озарял их своим угрюмым освещением. [39]

VI.

Домашняя расправа. — Чотки. — Раненый наиб. — Предложения и отказы. Таинственные посетители. — Заботливость Шамиля о пленницах. — Известие из Константинополя. — Вести о Джемаль-Эддине. — Второй поход. — Землетрясение. — Возвращение из похода. — Пожар. — Письмо. — Еще весть о Джемаль-Эддине.

По возвращении Шамиля из похода, не остались без последствий ни шалости Махмата-Шаби, ни история с шелковой материей, которою была обижена Аминет. Махмат-Шаби был посажен под арест в комнату, бывшую по соседству с комнатой пленниц, и оставался там довольно-долго ¹⁵. Относительно же дела о шелковых материях, Шамиль рассудил, что с Аминетой было поступлено несправедливо, но что, во всяком случае, гораздо-лучше всем трем кускам атласа оставаться собственно в распоряжении его самого, а потому и приказал положить их на хранение в своем кабинете. В поступке своем с Аминетой хитрая [40] Зайдет оправ далась перед Шамилем тем, что (как сказала она ему) она знала, как не любит он роскоши на своих женах, и потому хотела приберечь атласы для дочерей.

Чотки, присланные для Джемаль-Эддина, пленницы вскоре увидели на руке Зайдет. Честный старик не хотел принять от пленниц подарка до-тех-пор, пока не сделает чего — либо в пользу их освобождения. Чотки он поручил передать Шамилю; но Зайдет ими завладела, вероятно, уверив отца, что Шамиль подарил их ей, а Шамиля — что она получила их в подарок от отца.

Также вскоре по возвращении Шамиля, было привезено в Веденно тело наиба, убитого в недавнем сражении. За возвращение тела был освобожден один кахетинский пленник, и это дело устроилось при посредстве княгини Анны Ильиничны, которую просили об этом ходатайствовать у барона Николаи особым письмом. В Веденно были торжественные похороны, на которых присутствовал сам Шамиль.

Вероятно, довольный таким содействием княгини, Шамиль приказал предложить ей свидание с мужем. Княгиню уверяли, что князю Давиду будет позволено приехать в Веденно и свободно возвратиться в Хасаф-Юрт; но княгиня отклонила это предложение, хотя оно было довольно-настоятельно и повторялось не один раз, то через [41] переводчиков или Хаджио, то через Зайдету или Шуанету. Однажды Шуанет сказала княгине:

— Напрасно отказываешься: Шамиль видит, что скучаешь и хочет тебя утешить.

— Я знаю, отвечала княгиня: — что посторонний мужчина не может быть допущен в сераль; а видеться с мужем, как Аминет видится с своим братом, то-есть через заборную щель — я не желаю.

— Для тебя сделают иначе: мужа твоего позовут в кабинет Шамиля, настаивала Шуанет.

Но княгиня решительно отказалась; она не хотела переиспытать горечь новой разлуки, а притом и опасалась, чтоб изменою не задержали князя в плену.

В то же время подобные предложения были посылаемы и князю Давиду Александровичу (через Хассана Буртунайского); но князь отказался от них, говоря, что он хлопотал бы о разрешении ехать к своему семейству только в таким случае, еслиб надеялся через это кончить дело и увезти с собою из Веденно жену, ее сестру и детей; но так-как этого ожидать невозможно, то он и предпочитает отказать себе в счастии свидания, тем более, что за ним последовала бы новая скорбь при разлуке.

После разговора княгини с Шуанетой, никогда уже более не было речи об этом обстоятельстве. [42]

Прошло еще несколько дней. Однажды за обедом, к пленницам пришел казначей и объявил о приезде какого-то неизвестного, желающего их видеть. Княгини были на этот раз не обрадованы, а встревожены известием о неизвестном посетителе: они вообразили, что это должен быть князь Давид, который, быть-может, склонился на приглашения Шамиля. Со страхом пошли они к воротам, и здесь, окруженные людьми сераля, выстроенные в ряд, ожидали, когда ворота растворятся. Они растворились и взорам пленниц представилось незнакомое лицо, все закутанное в черном. Загадочный посетитель и пленницы молча посмотрели друг на друга, и ворота затворились. Подобные сцены повторялись впоследствии несколько раз, но никогда княгини не могли добиться ни их значения, ни известий о таинственных лицах, для показа которым они выводились к воротам сераля. Должно полагать, что это были депутаты от народа, желавшего удостовериться, сберегаются ли еще пленницы, а с ними и ручательство за хороший выкуп, на выгоды которого народ имел право.

Следующие дни были полны разными событиями, более или менее интересными.

Махмата-Шаби, за какие-то новые проказы, отправили в ученее в отдаленное наибство.

По случаю наступивших холодов, по приказанию [43] Шамиля, были вставлены стекла в окно комнаты пленниц.

Вообще Шамилю никак нельзя отказать в некоторой заботливости о пленницах. Так, например, она выразилась в следующем случае: по его же приказанию, в комнате пленниц переделывали камин; по окончании этой работы, имам хотел лично убедиться, так ли она исполнена, как он приказывал, и он отправился в комнату княгинь, которых на это время вывели в другую комнату, чтоб не встретиться с священной особой имама (близкого лицезрения его были недостойны христианки). Осматривая камин, Шамиль нашел в нем стоящий на угольях котелок с водою, в которой плавало несколько тощих луковиц. Открыв крышку и увидев, какая скудная пища готовилась на обед пленницам, Шамиль разразился гневом, потребовал Зайдет, сделал ей строгий выговор за скупость и ушел весьма-рассерженный, а через полчаса прислал с Шуанетой чаю, масла, рису и всего, что можно было достать на-скорую-руку. При этом Шуанет рассказала, что Шамиль долго укорял Зайдету, говоря ей: «Разве так надо кормить пленниц? Как осмелилась ты не исполнять моей воли?» и т. д.

Но всего интереснее в эти дни было следующее обстоятельство:

Княгини заметили необыкновенное движение в [44] серале: женщины суетились и бегали; казначей ходил по двору и объявлял всякому встречному о какой-то приятной новости; а через несколько времени со внешнего двора послышались бесчисленные ружейные выстрелы, и сам Шамиль торжественно отправился за ворота, Вскоре пленницы узнали, что все это торжество происходило по случаю прибытия в Веденно посланного от турецкого султана с известием, что султан победил русских, что пятьдесят губерний завоевано у России султанскими войсками, и что Шамилю предлагается титул владетеля Грузии ¹⁶, если он по-прежнему будет содействовать султану в войне против неверных.

Княгини, разумеется, знали как должно понимать нелепую прокламацию турецкого правительства, успевшую пробраться до Чечни, но они остерегались выражать о ней свое мнение; и когда им говорили об этой новости, они отвечали: «Тем хуже для нас: это может воспрепятствовать нашему освобождению».

В непродолжительном времени другая, еще более радостная для Шамиля весть пришла в Веденно: какой-то горец, вероятно из шпионов Шамиля, привез известие, что сын его, [45] Джемаль-Эддин, решился воротиться к отцу и уже выехал из Петербурга на Кавказ.

Шамиль щедро наградил вестника, но не совсем ему поверил. Нуждаясь хоть в каком-нибудь подтверждении радостной новости, он призвал Шах-Аббаса и спросил его, что он об этом думает. Хитрый армянин, поняв, что отеческое сердце требует утешения, как ребенок игрушки, отвечал, что сын приедет, что в этом уже не может быть сомнения, и что он, Шах-Аббас, готов поручиться в том своей головою.

Шамиль подарил Шах-Аббасу превосходную лошадь.

По случаю радостного известия, в серале опять поднялась суматоха, превратившаяся, впрочем, весьма-скоро в хлопоты, по случаю сборов Шамиля в новый поход.

Отправление в поход происходило тем же самым порядком, как и в первый раз; но военные действия происходили, как кажется, очень-недалеко от Веденно ¹⁷, потому-что даже в серале были слышны пушечные выстрелы. Можно себе представить всеобщую тревогу! Но всех более [46] беспокоилась Шуанет: она молилась, постилась и непритворно страдала. Разнесся слух, что Шамиль сделал распоряжение, в случае его неудачи и приближения русских к Веденно, прежде всего скрыть его жен, детей и пленниц. По этому случаю Зайдет говорила пленницам: «Вы, однако, себя не обнадеживайте: если русские прийдут сюда, чтоб освободить вас, то это им не удастся, потому-что мы начнем с того, что всех вас перережем».

Княгини не сомневались в искренности такого обещания, но хладнокровно отвечали:

— Это для нас не ново; мы приготовились умереть еще тогда, когда нас брали в плен из нашего дома; да для нас умереть и лучше, чем оставаться здесь навеки.

Смятение в серале было сильное, но оно еще увеличилось от страшного землетрясения, случившегося в Веденно около этого же времени. Подземные удары были так сильны и так продолжительны, что, конечно, не устояли бы строения сераля, еслиб они были повышены, или еслиб были выстроены из камня, а не из дерева. Когда миновала беда, Зайдет спрашивала пленниц:

— Бывают ли у вас землетрясения?

— Бывают, но не такие сильные, отвечали княгини.

— Да и у нас всегда бывают слабее; а теперь не знаю чему и приписать такое сильное! Верно [47] Божие наказание! продолжала суеверная Зайдет, задумчиво качая головою.

«Именно Божие наказание, за дурное обращение с нами», подумали пленницы, но остереглись высказать эту мысль.

Шамиль присылал узнать о здоровьи своей дочери Нажабат и маленького князя Александра Чавчавадзе, которые хворали в это-время. От посланного княгиня Анна Ильинична услышала, что в экспедиции против Шамиля участвует и муж ее, князь Давид Александрович, командующий будто-бы какими-то белыми казаками. Но княгиня не поверила этому слуху: она знала, что князь Давид не командует никакою отдельною частью: по описанию же наружности предводителя белых казаков узнала командира Моздокского Казачьего Полка, полковника Еддинского.

В этот раз отсутствие Шамиля продолжалось около двух месяцев. Наконец он воротился, но как? Ночью, без стрельбы, без торжественной встречи и даже без всякой свиты, кроме лишь одного Салима ¹⁸. В серале тоже было тихо и [48] ничем не обнаруживалась радость встречи. Все это давало пленницам повод заключать, что Шамиль или ранен или сильно разбит русскими. В последнем они и не ошиблись: Салим рассказывал, что они бежали вдвоем с Шамилем и спаслись только тем, что не были обременены многочисленной свитой. В одном месте, вблизи от русской границы, Шамиль обращался к Салиму с такими словами: «Я давно замечаю, что ты не прочь бы от побега к русским, еслиб была возможность. Вот теперь случай удобный: ты можешь меня оставить и бежать, не опасаясь преследования». Но Салим остался при Шамиле, не желая покинуть своих детей ¹⁹.

Вскоре после Шамиля прибыл Кази-Махмат, которого тоже не встречали с прежнею торжественностью. Пленницам показалось, что он хромал, но им объяснили, что это вследствие открывшейся старой, а не новой раны. В то же время привезли одного раненого, которого и положили в кунацкой комнате. И Кази-Махмат и раненый гость очень-долго оставались к серале.

Между-тем жизнь пленниц стала еще грустнее [49] и однообразнее по причине продолжительного всеобщего уныния, водворившегося вокруг них после неудачного похода Шамиля, а также вследствие наступивших зимних холодов и снежных мятелей, удерживавших пленниц в их душной комнате. Изредка приходили к ним жены Шамиля; изредка утешала их Аминет своим милым простосердечием. С приезда Шамиля она уже успела поссориться с Зайдетой (опять за атлас), и говорила княгиням, что она очень-рада, что материи у Шамиля и никому не достались. В другой раз рассказывала, что она жаловалась на Зайдету Кази-Махмату и грозилась убежать из сераля с своим братом, если Шамиль за нее не вступится и не уймет Зайдеты, что Шамиль, вследствие этого, был с нею ласковее обыкновенного и даже сказал, что если уж ей так хочется воротиться на родину, то он ее удерживать не станет. Аминет радовалась своим успехам, а между-тем не знала, что брат ее уже никогда более не навестит ее, что в это же самое время Шамиль отдал приказание прекратить его посещения.

Так поступали с Амннетой, пользуясь ее пылкостью и простосердечием. Но иногда и она умела платить тою же монетой своим притеснителям. Вот, например, какие проказы позволяла она себе делать с самим Шамилем:

Раз, поздним вечером, княгини решились [50] выйдти на галерею, чтоб посидеть на своей скамеечке и подышать холодным воздухом лунной зимней ночи. Аминет была с ними. Вдруг показался Шамиль. Одетый в белую шубу, он шел через двор из своей комнаты к комнате Аминеты. Заметив это и не говоря ни слова, Аминет спряталась за скамью, на которой сидели пленницы. Между-тем Шамиль вышел из ее комнаты, прошел раза два по галерее, очевидно, ожидая, что она выйдет откуда-нибудь из других комнат; но, не дождавшись, запер ее дверь, взял к себе ключ и спрятался за угол дома. Долго стоял он за углом желая убедиться соблюдает ли Аминет обычаи сераля и не отлучается ли по вечерам поболтать с другими обитательницами. Но он караулил напрасно: Аминет не хотела показаться из-за скамьи пленниц. Наконец, вероятно, холод и скука напрасного ожидания заставили Шамиля подумать о теплой комнате, и он воротился в свой кабинет.

Во время всей этой сцены положение наших пленниц было чрезвычайно-опасно. Легко себе вообразить, как жестоко поплатились бы они за укрывательство жены имама, и в-особенности за то, что были невольными свидетельницами его забавного ночного похождения, еслиб Шамиль заметил их на галерее! Но, к счастью, этого не случилось; а Аминет чрез несколько минут вылезла из-за скамьи., и с словами: «А! он стал за мною [51] присматривать! Это Зайдет, это все Зайдет сплетничает... Так хорошо же; пусть будет правда!» ушла ночевать в Написете.

Пленницы опасались, что Аминете сильно достанется от Шамиля, но на другой день они с удовольствием узнали, что Кази-Махмат успел примирить с нею отца своего.

Через несколько дней после описанной сцены, в комнате пленниц сделался пожар. От дурного устройства каминной трубы загорелась потолочная балка, и пленницы, задыхаясь от дыма, едва спаслись, выбежав на галерею. При этом случае княгиня В. И. Орбелиани обожгла себе руку. Между-тем поднялась суматоха. Кухарка княгинь побежала за ворота и призвала людей. Салим пришел с топором, и пожар был потушен прежде; чем успел принять серьёзные размеры. На другой день пленницы ожидали себе выговора, но дело обошлось даже и без замечания, вероятно, потому, что Шамиль богат лесом.

После долгого молчания всех родных пленниц около этого же времени получено письмо от князя Гр. Орбелиани. Он уведомлял, что уже давно писали в Петербург о сыне Шамиля и что дело начинает принимать хороший оборот. Пленницам дозволили написать, в ответ, что они живы и здоровы.

После этого часто приезжали к Шамилю разные [52] люди с известиями о его сыне. Это были хорошие шпионы, и надо было удивляться точности доставляемых ими сведений. Наконец кто-то привез известие, что молодой Джемаль-Эддин уже в Ставрополе... Эта новость была встречена торжественной радостью; шумели, стреляли, поздравляли друг друга. Но княгини не верили, конечно, и для них приятному известию до-тех-пор, пока не услышали его подтверждения из уст Магоммеда и Хассана, которые вскоре приехали из Хасаф-Юрта и сообщили ту же самую весть, прибавляя, что многие, посланные отсюда, лично видели Джемаль-Эддина в Ставрополе.

Шуанет с шумною радостью прибежала поздравить пленниц; но Зайдет, явившаяся следом за нею, сделала ей замечание:

— Очень-странно, сказала она: — что ты так бегаешь и радуешься! И чему тут радоваться? Разве у Шамиля один сын?

Эта новая выходка Зайдеты объяснялась тем, что она не хотела обнаружить перед пленницами, какую высокую цену имело в серале известие о возвращении Джемаль-Эддина. Кроме-того, ей было досадно, что радуются не о ее кривоногой дочери, которую, кажется, только одну и любила она в целом мире.

(Продолжение в следующей книжке).

Комментарии

1. В мечеть они обыкновенно ходили по пятницам. В это время Шамиль всегда надевает на себя все белое, или все синее, или все зеленое (исключая чалмы); а жены его бегают к ревнивому забору, чтоб оттуда, через щель, посмотреть на его торжественный выход на молитву. Когда же он уйдет, тогда Шуанет принимается убирать его спальню, а Аминет вытрясает ковры и производит уборку кабинета.

2. Более десяти рублей послать было бы неблагоразумно, да и бесполезно, потому-что большие деньги, по всей вероятности, не дошли бы по назначению.

3. Содержание этого письма изложено в первой главе третьей части нашего рассказа.

4. Это желание Шамиля объяснялось интригами Зайдет, которая не любила Шуанеты и хотела отвлечь ее заботами об ребенке от забот о Шамиле.

5. Генерал-Лейтенанта, командующего войсками в Прикаспийском Крае и Дагестане, и родного брата покойного мужа княгини Варвары Ильиничны.

6. Вероятно, лезгинская азария равняется нашим 10,000, потому-что князь Давид предлагал 40,000, и Лезгины называли эту сумму четырьмя азариями.

7. Кроме скудной пищи, доставлявшейся княгиням от Зайдеты, они покупали, когда могли, для себя особую провизию и приготовляли ее в том же камине. За курицу платили они обыкновенно по 10 коп. cep.

8. Когда в кунацкую приезжали какие-нибудь наибы, то Зайдет и Шуанет точно так же подкрадывались к крутому окну, чтоб посмотреть на приезжих. Аминет и Написет следовали тому же примеру.

9. Это рассказ покойного князя И. Орбелиани, который мы поместили в отрывках, в конце этого повествования, в третьем приложении.

10. Грибоедова, сестра князя Д. А. Чавчавадзе.

11. Другая сестра князя Давида Александровича.

12. Аминет уж успела порядочно выучиться по-грузински, часто болтая с княгинями.

13. Это было смелое движении генерал-майора барона Врангеля и полковника (нынче генерал-майора) Бакланова за Аргун, к гойтекорогским высотам, 16-го сентября 1854 года.

14. Было уже сказано, что во всем серале окна заклеены бумагою, и только в кабинете Шамиля (во флигеле) да в комнатах жен стекольные рамы.

15. Телесному наказанию дети имама подвергаемы быть не могут.

16. To-есть титул валия Гурджистана. См. в последнем приложении к III части.

17. Это было дело флигель-адъютанта, полковника (ныне генерал-майора Свиты Е. И. В.) барона Николаи под Исти-су 3-го октября 1854 г.), стоившее Шамилю, как известно, более 400 человек из его скопища.

18. Шамиль воротился из второго похода за два дня до праздника Рождества, то есть 23-го декабря. Незадолго до него приехал Исаак Грамов, переводчик при князе Гр. Орбелиани, и главный поверенный в переговорах о выкупе пленниц. Княгини не видели его в это время, но получили привезенные им письма от родных.

19. Чего не сделал счастливый случай, то сделала любовь: впоследствии Салим бежал, влюбившись в одну из выкупленных пленниц. Об этом будет рассказано ниже.

Текст воспроизведен по изданию: Плен у Шамиля. Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 121. № 481. 1856