ПЛЕН У ШАМИЛЯ

Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии.

(Продолжение).

Часть вторая.

I.

Сераль и его обычные обитатели. — Первые дни заключения.

Душевное волнение, при вступлении в сераль Шамиля ¹, со стороны княгини Чавчавадзе было [308] совершенно естественно; но страх ее за свое одиночество ничем не оправдался, потому-что, въехав с княжной Баратовой в первые ворота, наши пленницы встретили во дворе множество народа. Они заметили одного мужчину, высокого роста, в белом ахалуке, стоявшего на балконе. Впоследствии они узнали, что это был сам Шамиль, но в это время и сумерки и внутреннее смятение не позволили им хорошенько разглядеть всех, кем они были окружены. Затем они въехали во внутренний двор, то-есть, во вторые ворота. Приблизившись к галерее, которая составляет как-бы крыльцо перед комнатой, предназначенной для пленниц, и идет вокруг всего сераля, княгиня и княжна были сняты с своих усталых коней несколькими женщинами, которые и ввели их в печальное место предстоявшего им осмимесячного заключения. Толпа женщин за ними последовала со двора. Некоторые из них, очевидно, служанки, принялись раздевать и разувать пленниц. В это время приехала во двор и вошла в комнату княгиня Варвара Ильинична. Около нее, также весьма-услужливо засуетились женщины, между которыми тотчас же обратила на себя внимание княгинь девочка лет тринадцати, белокурая, с выразительным лицом и прищуренными глазами. Это была Написет, дочь Шамиля. Еслиб княгини прежде видели Шамиля, то ни на минуту не затруднились бы узнать дочь по [309] ее сходству с отцом, и особенно по этим карим, прищуренным глазам, которые составляют отличительную фамильную черту Шамиля и всех детей его. Через несколько времени вошли в комнату две женщины, одетые в длинные рубашки сверх шальвар: то были жены Шамиля. Одна из них, маленькая, худая, рябая, с закривленным орлиным носом, с карими глазами, с хитрой и недоброю улыбкой на тонких губах, называлась Зайдет и, повидимому, была не старее двадцатичетырех лет. Некрасивая, но чрезвычайно-выразительная ее наружность, соединенная с ловкостью и даже грацией во всех движениях, обличала туземное происхождение, и пленницы действительно вскоре узнали, что Зайдет была татарка, дочь Джемаль-Эддина, воспитателя Шамиля и его наставника, человека с огромным влиянием на народ и на Шамиля, и с сильным голосом в народном совете. Другая была та самая моздовская армянка, о которой пленницы еще в дороге слышали так много хорошего. Это была женщина лет за тридцать; высокая, белая, полная, очень-свежая, хорошенькая, с выражением довольно простоватым, но добрым и располагающим. Имя ее Шуанет. С первой минуты пленницы почувствовали и ней некоторое доверие и, вследствие этого, тут же обратились к ней через переводчицу, с вопросом: «привезут ли сюда детей и прочих пленниц?» [310] Шуанет, тоже через переводчицу отвечала, что привезут всех, но что Шамиль желает, чтоб княгини прежде сами разместились и осмотрелись, а потом уж выбрали из своих, кого пожелают, для помещения вместе с собою.

Вскоре прибыли две кормилицы, с двумя грудными мальчиками: Александром и Георгием, а за ними Саломе с Василисой и г-жа Дрансе с Marie.

Все уселись, разумеется, на полу, и тотчас же были окружены множеством любопытных женщин и детей. На всех были толстые синие рубашки, а на женщинах головные покрывала, или, как их называют в Грузии, лечаки, но не газовые, как в Грузии, а белые и толстые полотняные.

Между любопытными княгини заметили очень-стройную и прекрасно-сложенную женщину лет семнадцати или восьмнадцати. Она была в пестром ситцевом ахалуке, темной рубашке и красных шальварах; вместо вуаля, или лечаки на голове ее был большой черный шелковый платок. Лицо ее отличалось белизною, нос был небольшой, тонкий, немножко вздернутый (retrousse), рот довольно-большой, но зубы ослепительно белые, а губы самого живого розового цвета; из всего этого составлялась весьма-привлекательная наружность, которую прекрасные, большие серые глаза озаряли [311] выражением доброты и живой, пылкой души. Это была Аминет, кистинка, третья жена Шамиля.

Различные впечатления, с первой встречи оставленные в княгинях разнохарактерными физиономиями трех жен Шамиля, не изменились и впоследствии, а, напротив, были оправданы всем тем, в чем проявились характеры этих женщин в течение осмимесячного с ними знакомства наших пленниц. Их хорошие стороны и недостатки, можно сказать, были судьбою княгинь; их поведением обусловливались минуты горя и радости, отчаяния и надежды в продолжительном томлении заключенниц.

Княгини поняли это с первого дня и старались, с помощью женской проницательности, изучить жен своего повелителя. Это было нетрудно; но, повторяем, первые заключения, составленные княгинями о характерах этих женщин, совершенно оправдались впоследствии.

Вскоре две старшие жены вышли из комнаты и вернулись с разными угощениями; тут были: чай, мед, сыр, пшеничный хлеб и, к великому удивлению пленниц, прекрасные конфекты, какие на Кавказе можно достать только в Тифлисе, во французском магазине Толле. Дети чрезвычайно обрадовались угощению, особенно же чаю. Маленькая Тамара начала плясать и до-того расшалилась, что ее насилу могли уложить спать. Между-тем, [312] вечер сильно подвинулся к ночи; посетительницы княгинь мало-по-малу разошлись, а наконец и хозяйки дома оставили их. Прощаясь с ними, княгиня Чавчавадзе обратилась к Шуанете (армянке), с просьбою об отъискании маленькой Лидии, которую княгиня все еще надеялась найти. Но Шуанет лаконически отвечала княгине: «обратитесь к старшей».

Княгиня, почитавшая Шуанету старшею, потому-что она и по возрасту была старее других жен Шамиля, теперь узнала, что на самом-то деле старшею в серале считалась Зайдет, которая этим была обязана своему высокому происхождению. Но чем обусловливалось это старшинство, и какие на-самом-деле были отношения жен к Шамилю и между собою — все это княгини узнали только впоследствии.

Оставшись одни, пленницы стали приготовляться к ночлегу, но прежде позаботились рассмотреть свое помещение. Это была комната длиною в двадцать-шесть, а шириною в двенадцать башмачных подошв (которыми впоследствии пленницы измеряли свою комнату), что, приблизительно, равнялось десяти шагам длины и пяти ширины. Значительная часть этого тесного пространства была еще занята очень-большим камином. Внешний воздух мог сообщаться комнате только через дверь и единственное четыреугольное маленькое окно, [313] величиною в четверть аршина. Мёбели не было никакой. Пол был устлан белыми войлоками и простыми горскими коврами. На два с половиною аршина от пола, по стенам тянулись полки, на которых пленницы нашли три тюфяка, два одеяла и две подушки, набитые шерстью и хлопками, и несовершенно-чистые, также как и воздух в комнате.

Когда заснули дети, а взрослые приготовлялись им последовать, вдруг отворилась дверь, и к ним вошла Зайдет, старшая жена Шамиля, а с нею его казначей, Хаджио, человек лет пятидесяти, с доброй, но глуповатой физиономией. Последний нес голову сахару и погребец, в котором княгини нашли чай, стаканы и все, что обыкновенно бывает в погребцах; кроме-того, Хаджио передал им записку, объяснившую, что все эти дары посылались княгинею Ниной Эристовой (сестрою генерала Л. Меликова), из Закатал. Пленницы были очень обрадованы этим вторым голосом с родной стороны; но начало записки сперва несколько огорчило их; она заключалась в словах: «я очень рада, что вы в Веденях»... — «Есть чему радоваться!» подумали княгини, по потом, прочтя далее, они увидели, что писавшая записку хотела выразить свою радость, что пленницы попали не в какой-нибудь глухой и отдаленный аул, а в Веденно, под ближайший присмотр самого [314] Шамиля. Еще далее в записке следовали изъявления искреннего сожаления генерала Меликова о несчастий, постигшем княгинь, и эти изъявления были горячо и прекрасно выражены.

Хаджио, уходя, объяснил княгиням, что, для первого раза, им было позволено получить письмо на грузинском языке, но что на будущее время Шамиль приказал переписываться не иначе, как порусски, потому-что грамотных переводчиков-грузин у них здесь не имеется.

Затем посетители окончательно оставили пленниц.

На другой день, часов в девять поутру, им принесли завтрак, состоявший из бараньего сыра, масла, луку, разварной баранины и пшеничного хлеба, у которого верхняя корка была покрыта толстым слоем сала: это ужь такой здесь адат, то-есть, обычай; но с таким обычаем ни княгини, ни дети их не могли свыкнуться во все время своего плена; они всегда срезывали верхнюю корку, а самый хлеб промывали, выжимали и сушили до-тех-пор, пока не уничтожался неприятный запах сала.

В это же утро прибыли в сераль многие другие пленницы и, между ними, дочь священника с своей маленькой сестрою, которую княгиня Анна Ильинична во время дороги кормила своей грудью. Молодая девушка хотела видеть княгиню, чтоб она [315] похлопотала о кормилице для девочки, так-как здесь уже не позволили самой княгине кормить ее, под предлогом, что это не ее, а чужой ребенок. Княгиня не знала, к кому обратиться с просьбою; но в числе любопытных случилась одна татарка, по имени Хан-ага, маленькое, толстое и, как оказалось, очень-доброе создание, бывшее женою Лабазана, одного из сторожей сераля и походного повара Шамиля. Эта женщина, узнав о желании княгини, тотчас побежала к шамилевым женам и выхлопотала кормилицу для девочки, в которой пленницы принимали участие.

Кое-как прошел день, а вечером явился казначей Хаджио и объявил пленницам, что сейчас прийдет к ним Шамиль для личных переговоров. Действительно, вскоре пришел Шамиль, но не переступил за порог комнаты, а поместился вне ее, у отворенной двери, на галерее, куда ему принесли, для сиденья, что-то в роде деревянного табурета. Рядом с ним стали у двери Хаджио и русский переводчик, по имени Индрис (вероятно, прежде бывший Андрей!)

Пленницы оставались внутри комнаты, и беседа началась через дверь и через переводчика.

Шамиль спросил о здоровьи.

— Устали с дороги, но, слава Богу, здоровы, отвечали пленницы. [316]

— Я сам удивляюсь, что вы все дошли сюда благополучно, и вижу в этом явное доказательство, что Бог сохранил вас для исполнения давнишнего моего намерения: выручить сына, находящегося у русских. Теперь я пришел сказать, чтоб вы были спокойны, что вас здесь никто обижать не будет, что с вами- будут поступать, как с членами моего семейства, но только в таком случае, если вы будете строго исполнять мое требование, а именно: не писать и не предпринимать ничего без моего ведома. Если же вы попытаетесь войти в какие бы то ни было тайные сношения с вашими, и если ваши будут писать к вам что-либо недолжное, то я не пожалею вас, не пощажу даже детей ваших, а уничтожу вас всех так, как я уничтожил десятерых русских пленных офицеров за то, что они получили записку, запеченную в хлебе: хитрость их была открыта, и я всем им приказал отрубить головы. Еще может для вас служить примером одна молодая девушка, графиня, которая должна была выйдти замуж в Ставрополе, но была захвачена в плен моими людьми. Эта девушка давно могла бы быть выкуплена, но я, несмотря ни на какие предложения ее родных, до-сих-пор оставляю ее в неволе, потому-что недоволен ее строптивостью и [317] неповиновением ². То же самое может случиться и е вами. Берегитесь....

Шамиль кончил длинную свою речь и ожидал ответа; но пленницы не знали, которой из них решиться отвечать. Княгиня Анна Ильинична не хотела говорить ни слова, потому-что чувствовала в себе негодование на Шамиля за его недостойные угрозы. «Говори ты» сказала она сестре. И княгиня Варвара Ильинична поднялась с пола, приблизилась к дверям и отвечала:

— Нам не нужно угрозы; мы и без того ничего не сделаем противного Шамилю. Ни звание, ни воспитание наше не позволяют нам лгать; стало быть, вы вполне можете положиться на наше честное слово. Что жь касается до писем, какие будут присылаемы к нам, то за их содержание мы отвечать не можем.

На это Шамиль отвечал:

— Очень-хорошо; но не забывайте, что вы невольницы Шамиля.

Тем кончилась аудиенция. Шамиль встал и ушел; казначей унес за ним стул; пленницы вздохнули свободнее….

Вскоре по уходе Шамиля, увели из комнаты [318] княгинь всех прочих пленниц, приходивших видеться с княгинями; а несколько позже приходили старшие жены и обещали похлопотать, чтоб пленных служанок поместили тут же, в тесной комнате княгинь: этого желали сами княгини, боясь, чтоб их женщины не затерялись в каких-нибудь дальних аулах.

На следующее утро, вместе с утренним завтраком, явились в комнату пленниц дочери Шамиля Написет, та самая тринадцатилетняя девочка, которую княгини уже видели по прибытии в сераль; Патимат, лет десяти, и очень-похожая на старшую сестру (обе они были единокровные и единоутробные сестры Джемаль-Еддина, Кази-Махмата и Махмата-Шаби, трех сыновей Шамиля от умершей первой жены), и наконец Нажабат, дочь Зайдеты, шестилетняя девочка, превосходящая старших сестер красотою, но за то совершенно кривоногая, что, однакожь, не мешало ей лазить по крышам и заборам с истинно-кошачьим проворством.

Дети не замедлили между собой познакомиться и, как дети, тотчас же отправились во двор бегать.

День до самого вечера прошел в разных знакомствах и рекомендациях, давших нашим пленницам возможность узнать почти всех обычных жителей и жительниц сераля, а нам случай познакомить с ними и наших читателей. [319]

Кроме поименованных уже лиц, в серале постоянно бывала Бахтум, мачиха Зайдеты и жена Джемаль-Эддина (воспитателя Шамиля, в честь которого то же имя было дано и старшему сыну имама, одному из главных героев настоящего рассказа). Бахтум не старее тридцати-пяти лет и отличается замечательной красотою. При ней находится семнадцатилетняя дочь ее, Бабя, добрая девушка, скоро-выучившаяся у пленниц говорить погрузински и доставлявшая им, впоследствии, если не всегда верные, то всегда утешительные известия; очень-хорошенькая, но, к несчастью, с бельмом на глазу. В особом отделении сераля, вместе с старшими дочерьми Шамиля, живет Баху, мать умершей жены его и, следовательно, родная бабка всех его старших сыновей и дочерей, старая, но еще далеко-недряхлая женщина, так что иногда сама печет хлеб для всего семейства; не злая и ничем особенно неотличающаяся. Кистинка Нана, мать третьей жены Шамиля, миловидной Аминеты, очень худая и бледная женщина, уже немолодая и постоянно отправляющая обязанности кухарки. Хаджи-Ребиль, татарка, воспитательница дочерей Шамиля, не молодая и неблагонамеренная женщина, также бывала в серале. Заинаб, жена Юнуса, приближенная Шамиля, женщина средних лет, с открытым, добрым лицом и с неизменной улыбкой на губах, и [320] Илита, жена казначея Хаджио, постоянно-держащая своего мужа под башмаком.

Из мужской половины населения сераля необходимо назвать Махмата-Шаби, третьего сына Шамиля, четырнадцатилетнего мальчика, чрезвычайно-красивого и столько же живого и шаловливого; Салима, когда-то взятого в плен с берегов Кахетинской Алазани, а теперь оруженосца и телохранителя Шамиля, весьма преданного ему, и очень-способного и храброго человека, замечательного еще тем, что Шамиль, желая навсегда и покрепче привязать его к своей особе, женил его на пленной тушине Тамаре, которая гораздо старше Салима, но любит его без памяти и служит Шамилю самым верным за мужа ручательством, потому-что, из любви к мужу, и вечно страшась потерять его, готова донести имаму о малейшем замысле своего сожителя, еслиб он когда-нибудь решился на бегство. Впрочем, Салим до-сих-пор и не покушался бежать из своей давнишней неволи: Он не решился бы оставить детей, которых любил очень нежно и которых у него было много.

Наконец назовем Лабазана и Бей-мирзу. Первый из них походный повар Шамиля (честь не малая и должность почетная) и муж услужливой Хан-аги, с которою мы уже мимоходом познакомились, а второй лезгин тоже один из преданнейших слуг Шамиля; оба весьма добрые люди. [321]

Конечно, не в первые дни по прибытии в сераль пленницы познакомились со всеми этими лицами (и множеством других второстепенной важности ³); но мы поспешили перечислить их теперь с тою целью, чтоб сразу показать читателям всех действующих лиц дальнейшего рассказа, как это обыкновенно делается драматическими писателями. То же самое мы сделаем и по отношению к месту действия, то-есть к подробному описанию шамилева сераля, хотя и сераль наши пленницы узнали гораздо позже, и притом не вдруг, а постепенно.

Таким-образом мы значительно облегчим и себя и читателей в дальнейшем следовании за приключениями наших героинь.

Сераль, или внутренний двор Шамиля, состоит из большого продолговатого четыреугольника, почти пустого внутри, и сплошь-застроенного по краям. Площадь внутреннего двора приблизительно заключает в себе около 50-ти квадратных шагов, [322] если считать от забора до двухъэтажного флигеля. От флигеля до окружающих его с трех сторон строений по 12-ти шагов во все стороны. Флигель этот, окруженный, как и все надворные строения, узким, на столбиках, навесом, в роде галереи, имеет три комнаты, в которых чаще всего пребывает сам Шамиль. От флигеля в две стороны проведены по земле доски (к отделениям жен: татарки и кистинки), служащие подмостками на случай грязи. Здесь сосредоточивается собственно домашняя жизнь Шамиля. Политическая же, если можно так выразиться, или деловая жизнь его проходит в кабинете, в старом кабинете, расположенном сейчас направо от ворот. Тут имам принимает посетителей, поучает, творит суд и отдает распоряжения по управлению гражданскому и военному. Новый кабинет, что налево от ворот, только-что отстроен или, лучше сказать, пристроен к деревянному полукруглому двухъэтажному помещению казны, и пленницам еще не было известно специальное его назначение. Возле старого кабинета довольно большая комната для приезжих наибов и других почетных гостей. Здесь они спят, здесь же и обедают. Из этой комнаты два маленькие окна: одно во внутренний, а другое во внешний двор; чрез последнее иногда имам обращается к народу, собираемому при таких случаях на внешнем дворе, а через первое носят [323] со двора и подают гостям кушанье. Шагах в 12-ти от этой приемной комнаты во дворе воздвигнуть сплошной забор, которого единственное назначение препятствовать взорам гостей проникать во внутренность двора и тем ограждать его жительниц от посторонней нескромности. Наши пленницы назвали эту перегородку ревнивым забором — и весьма основательно! Остальные помещения не играют важной роли в нашей истории. Каждая комната имеет по одному окну и по одной двери; все эти окна и двери выходят на галерею, окружающую весь сераль, а потому между комнатами непосредственного сообщения не имеется; только в окнах комнат Шамиля и его жен есть рамы с крошечными стеклами; в каждой комнате стоит по камину; над флигелем Шамиля возведена сушильня для проветривания баранины и говядины, и все эти строения деревянные.

II.

Подозрительное участие. — Лекарка. — Сближение пленниц с женами Шамиля. — Посылка. — Посетитель. — Письмо. — Беседы на галерее. — Бюллетень. — Роли трех жен Шамиля.

На следующее, то-есть уже третье утро, встреченное пленницами в серале Шамиля, в комнатку [324] их пришли опять старшие его жены и объявили, что Шамиль разослал по всем своим владениям нарочных с приказанием отъискивать потерянное дитя княгини Анны Ильиничны, и доставить в Веденно всех грудных младенцев, которые будут найдены без матерей, равно как и пропавшую женщину Нину.

Пленницы изъявили благодарность за такое распоряжение.

Вслед затем жены сообщили еще два известия: что служанки княгинь будут к ним приближены и что Шамиль желает видеть детей своих пленниц.

Дети немедленно отправились к Шамилю и возвратились совершенно счастливые: они были щедро наделены фруктами и конфектами. Жены имама, сопровождавшие детей, рассказали, что повелитель их нашел маленького Александра очень слабым и предлагает прислать для него лекарку, если на это будет согласна княгиня Анна Ильинична. Княгиня согласилась, и на другой же день явилась лекарка, простая горская женщина. Она намазала на тряпку какого-то густого состава и этот пластырь приложила ребенку на желудок; потом приказала зарезать барана и на ночь завернуть ребенка в свежую и теплую баранью шкуру. Уходя, она приказала повторять это, ежедневно. Александр действительно стал поправляться, хотя и медленно. Но, к [325] несчастью, в это же время у него стали прорезываться зубы, и появление каждого нового зуба сопровождалось такими припадками, которые заставляли княгинь отчаяваться за жизнь ребенка.

Шамиль сам следил за ходом болезни Александра и ежедневно требовал его к себе... Княгини уверены, что это делалось без всяких эгоистических видов, но не стали бы спорить и с тем, кто утверждал бы, что в этом внимании Шамиля к больному сыну княгини Чавчавадзе проявлялось эгоистическое желание сберечь мальчика, чтоб иметь возможность на сына выменять сына, а за остальных взять деньги... Последнее предположение получает особую вероятность от собственных отзывов Шамиля, который часто, не скрываясь, выражал ту же самую мысль при разных случаях.

Но Александр не переставал хворать. Должно полагать, что главною причиной его упорного нездоровья было неудобство в помещении. Со времени присоединения к княгиням их служанок, тесная их комната сделалась еще теснее. На пространстве каких-нибудь двух квадратных сажен помещалось двадцать-два человека! От этого по ночам часто невозможно было спать от духоты. Ребенка выносили на галерею, но и тут он спал только у кого-нибудь на руках.

В следующие дни пленницы были, по прежнему, [326] довольно-часто посещаемы старшими женами Шамиля. Они стали приходить без церемонии и без всякой другой цели, кроме желания посидеть и поболтать. Беседы эти происходили при посредстве двух переводчиц: шестнадцатилетней девушки, грузинки, взятой в плен еще дитятею, и с-тех-пор почти позабывшей родное свое наречие, и тушинки, женщины лет тридцати-пяти, которая хотя и была взята взрослою, но, как тушинка, тоже невполне владела разговорным грузинским языком. Однако при помощи этих женщин, собеседницы понимали друг друга. Разговоры их были всегда характеристические, то-есть хорошо-рисовавшие душевные качества двух старших обитательниц сераля. Шуанет распрашивала более о муже и о семейных обстоятельствах княгинь, тогда-как Зайдет никогда не пропускала случая осведомиться о их состоянии, нисколько не скрывая желания узнать, какой может быть предложен выкуп за пленниц со стороны их родственников. Подобные расспросы, однакожь, ни к чему ее не приводили, потому — что княгини совершенно-справедливо отзывались на них уверением, что, по разграблении Цинондал, они лишились всего своего состояния.

— Но, может-быть, у вас где-нибудь зарыты деньги? настаивала Зайдет.

— Нет ничего зарытого, да у нас и не [327] зарывают, хладнокровно отвечали пленницы, и тем обыкновенно оканчивали неприятный для них разговор.

Нельзя было не расположиться душою к той из двух женщин, которая не отягощала и не возмущала пленниц никакими подобными расспросами. Шуанет в первое время вообще была видимо-осторожна и более молчала, чем говорила, как-бы для-того, чтоб лучше изучить наших пленниц. Впрочем, эта осторожность не всем им нравилась. Княгиня Варвара Ильинична видела в Шуанете скрытность, а г-жа Дрансе прямо подозревала ее в коварстве. Сравнивая Шуанет и Зайдет, француженка отдавала преимущество последней: elle а l’air distingue, говаривала она, хваля ее; но княгиня Анна Ильинична была на стороне Шуанет, и не ошиблась, как мы увидим впоследствии.

Так прошло недели две. В этот промежуток времени к Шамилю приезжали наибы и Даниэль-султан ⁴. Они останавливались и жили несколько суток в комнате для гостей, расположенной возле старого кабинета Шамиля. Им, прислуживали Лабазан, Бей-мирза и Салим, с которыми мы уже [328] несколько познакомили читателей. Эти люди, во время пребывания гостей в серале, носили им кушанье, а возвращаясь, всегда передавали несколько лакомых кусков княгининым служанкам, которые всегда ожидали этого на галерее.

Жизнь княгинь (им было даже запрещено выходить и на галерею) потекла в тягостном однообразии терпения и смутных надежд... Как вдруг, однажды поутру, им объявили, что на их имя получены вещи от родных. Это была великая радость, не столько о получении самых вещей, сколько о том, что снова достигло до них хоть что-нибудь с родной стороны. Всякая посылка оттуда олицетворялась для бедных страдалиц в живые образы потерянных друзей, или превращалась в целый хор живительных воспоминаний...

Вещи однакож, были доставлены пленницам только в сумерки: целый день наполнился приятными ожиданиями. Но нельзя выразить словами, что почувствовали княгини при виде самой посылки. Каждая из них выразила свой восторг посвоему: кто плакал, кто молился, кто прыгал... И чему же они так обрадовались? Тут были сущие безделицы: чулки, мыло, гребешки, башмаки, полотенца и т. п. Но от этих безделиц повеяло на несчастных всею прежнею их жизнью, всем их потерянным счастием...

Когда миновало первое увлечение радости, [329] пленницы захотели узнать, кто именно так порадовал их; но при посылке не было никакого письма. Тут недоумения, толки, предположения... Наконец кто-то увидел на уголке одного из присланных носовых платков вышитые буквы L. N., и загадка разгадана. Нетрудно было понять, что французские буквы означали Louis Nicolay. Обрадованные пленницы и дети все хором закричали и сто раз повторили имя своего родственника, и ужь, конечно, он, бывший виновником столь сильной радости, никак не мог бы предположить, что доставит ее таким незначительным подарком... Но тут дело было не в значительности подарка, а в неоцененной важности воспоминания....

Детское, восхищение пленниц возбудило удивление в обитателях сераля. Зайдет и другие татарки впоследствии спрашивали о причине их шумной радости, но, получив объяснение, не верили ему, потому-что не понимали, как можно так радоваться ничтожной, по их мнению, посылке...

Между вещами, присланными бароном Николаи, пленницы нашли книгу: «Imitation de Jesus Christ» и чрезвычайно ей образовались.

Через неделю по получении посылки, пленниц известили о приезде к ним человека из Кахетии, Кто? откуда? спрашивали княгини, но не могли добиться ответа до-тех-пор, пока, на другой уже день, к дверям их комнаты не подвели Николая, [330] крепостного человека одной из сестер князя Давида Александровича Чавчавадзе, княгини Е. А. Дадиан ⁵.

Свидание пленниц с Николаем продолжалось минут с десять и происходило следующим образом: ни их, ни его не подпускали близко к дверям: они оставались в своей комнате, а Николай стоял на дворе, перед галереей, в кругу людей, слушавших и вникавших в их разговор, конечно, с тем, чтоб после обо всем донести Шамилю. Поэтому Николай говорил немного; он только обнадежил пленниц известием, что о них будут хлопотать, и обрадовал положительным сведением о том, что князь Давид жив, здоров и находится в Тифлисе. С своей стороны, пленницы передали Николаю, чтоб он просил хлопотать прежде всего об освобождении детей и больных. Затем надо было расстаться, и расставанье не обошлось без слез... Удаляясь, Николай выразил удивление о необыкновенной худобе всех пленниц, и сказал, что он с трудом узнал их.

Здесь мимоходом должно заметить, что через два дня по возвращении верного слуги из Веденно [331] в Хасаф-Юрт, было послано первое письмо от князя Давида к Шамилю, и тем начались переговоры, о которых подробнее будет сказано в свое время.

Между-тем Николай был еще оставлен в Веденно, чтоб получить от пленниц ответ на письмо, привезенное им от баронессы С. А. Николаи ⁶. Письмо это было вручено пленницам чрез казначея Хаджио после свидания их с Николаем и, вероятно, по предварительном прочтении Шамилю. С трепетной радостью прочитали княгини письмо; в нем были известия, что князь Давид здоров, что он у них, в Тифлисе (то-есть в доме барона А. П. Николаи), что вместе с ним и баронесса собирается на-днях в Хасаф-Юрт, что в Москву дали знать родным о несчастии княгинь, но что от отца их (престарелого царевича Ильи Георгиевича) скрыли это событие, и т. под.

Наши читатели уже знают, что царевич умер ранее, чем в Москву пришло известие о событии в Кахетии; но родственница княгинь не уведомляла их о кончине отца, конечно, с той целью, чтоб не поразить их, уже и без того столько [332] страдавших в плену, новым ударом... Для этого-то и было сказано, что от царевича скрывают известие о плене дочерей и внучат его… Но этот невинный и даже благонамеренный обман навлек на пленниц несколько важных неприятностей, которые впоследствии заставили их думать, что лучше было бы им прямо узнать о смерти отца... Казначей и Зайдет явились к княгиням с упреками в том, что будто-бы они обманывают Шамиля. «Зачем вам советуют скрывать имя отца» говорили они, «если вы не хотите нас обманывать?» Пленницы уверяли, что в письме нет никаких подобных советов, что там только извещают, что от отца их скрыли несчастие, их постигшее, что это сделали с целью избавить старого человека от печали, которая могла бы приблизить его к могиле, и что, наконец, вероятно, Шамилю дурно перевели письмо, ими полученное.

Но уверения княгинь были напрасны: они были осыпаны упреками и даже угрозами. Тогда пленницы потребовали, чтоб письмо было вторично переведено Шамилю, и притом не Индрисом, а каким-нибудь другим переводчиком. Казначей отвечал, что это напрасно, что перевод письма был верен, потому-что Индрис переводчик хороший.

Княгини ожидали серьёзных последствий от навлеченного на них подозрения, и потому сильно опечалились неимением возможности оправдаться. [333]

Тогда в первый раз явилась к ним на помощь долго-скрываемая доброта Шуанеты. Она взяла несчастное письмо и отправилась к мужу. В тот же день Шамиль потребовал другого переводчика (карабагского армянина Шах-Аббаса) и приказал ему перевести письмо. Этот вторичный перевод вполне оправдал княгинь, но зато нажил им мстительного врага в лице Индриса, который после этого случая получил выговор и был удален от переговоров. Индрис оправдывался тем, что письмо было неразборчиво написано, но никакие оправдания не могли возвратить ему прежней полной доверенности его повелителя, и озлобленный перебежчик затаил месть против пленниц. За-то с какою радостью исполнял он впоследствии свою обязанность, когда ему поручали передавать им грозные веления народного совета, и когда Шах-Аббас, по доброте души, отклонял от себя эти поручения!... Впрочем, все это мы увидим впоследствии, а теперь повторим здесь замечание пленниц о народном совете.

Учреждение это совсем не так ничтожно, как полагали бы те, которые по-наслышке знают о деспотизме Шамиля. Лучшим тому доказательством может служить описываемое событие, во все продолжение которого Шамиль не имел власти уменьшить денежных требований за пленниц, хотя сам не желал ничего более, как только возвращения [334] своего сына; народ, а не он настаивал о мильйоне, и только настойчивое и решительное поведение князя Д. Чавчавадзе могло помочь Шамилю склонить свой народный совет к уступке; да и тут полновластный имам Чечни и Дагестана был принужден прибегнуть к святошеству и разным хитростям, без которых не надеялся успешно подействовать на свой народ, и которые мы вскоре разоблачим перед нашими читателями.

Возвращаясь к прерванному рассказу, мы с удовольствием находим наших пленниц в более-отрадном положении, чем прежде. После истории с письмом, все они получили большое доверие к Шуанете и уже не расходились между собою в мнениях об этой женщине. С своей стороны, и Шуанет более-и-более выражала свое расположение к пленницам. Она чаще-и-чаще стала посещать их, тогда-как Зайдет приходила реже-и-реже. Вскоре Шуанет оказала и вторую услугу. княгиням: она выхлопотала им позволение выходить из душной комнаты на галлерею, с тем, впрочем, условием, чтоб никогда не попадаться на глаза Шамилю. Кажется, что это условие было изобретено близорукой ревностью Зайдеты без всякого основания... Но, как бы то ни было, пленницы строго исполняли предписанное им правило, и выходили на галерею только по вечерам, когда [335] Шамиль, совершив вечернюю молитву, уже заключался в свою комнату.

На галлерее для пленниц поставили скамеечку у самых дверей их комнаты, и здесь-то, по вечерам, предавались они наслаждению дышать свежим воздухом, которого были лишены в-течение дня. Сюда приходили к ним на беседу жены и дети Шамиля, а иногда прислуга и просто любопытные... Но чаще других здесь проводила свои вечера с пленницами прекрасная Шуанет. Она уже давно решилась говорить с ними на русском языке, хотя и с трудом на нем объяснялась. Это очевидно, было делаемо с той целью, чтоб избавиться от свидетеля в лице переводчицы.

В беседах своих с княгинями, Шуанет объясняла им нравы и обычаи сераля, рассказывала о своем плене, о братьях, которые прежде к ней ездили, но которым впоследствии это запрещено под предлогом, будто русское правительство тому противится ⁷, о своей прежней жизни, о замужестве за Шамиля, но более всего о восторженной своей любви к нему.

Повторим, что эти поистине-отрадные беседы обыкновенно совершались поздними вечерами, когда Шамиль отужинает, сотворит последний намаз и [336] уйдет к себе, и при этом случае проследим распределение часов Шамиля и домашние его обыкновения.

Просыпается он часу в шестом; в семь часов пьет чай, обыкновенно с молоком и сдобными булками. Все это приготовляет и подает ему Шуанет. До обеда занимается один, или принимает своих приближенных. Обедает в час пополудни. Кушанья, обыкновенно самые простые и незатейливые, подаются ему обеими женами, то-есть Шуанетой и Зайдетой. До ужина всегда занимается. Ужинает в девять часов; спать ложится в одиннадцать. По пятницам ходит в мечеть.

Из этого бюллетеня, между-прочим, видно, что третья жена Шамиля, семнадцатилетняя красавица, Аминет, как-будто удалена от непосредственного участия в услугах своему повелителю...

Действительно, Аминет — более прихоть, чем жена или подруга Шамиля. Трудно определить настоящие чувства его к ней, но на деле, в ежедневной жизни сераля, она постоянно является как-будто на втором плане. Несмотря на это, Аминет все-таки едва-ли не более любима Шамилем, чем старшая его жена, Зайдет... Пленницы имели много случаев убедиться, что старшею считается Зайдет единственно потому, что она дочь старшего, или почетнейшего из приближенных Шамиля. Легко может быть, что, со стороны Шамиля, связь [337] с Зайдетой была нечто похожее на наши браки по рассчету. Через нее, может-быть, он хотел теснее сблизиться е отцом ее, Джемаль-Эддином, сильным по своему влиянию на народ и в то же время, возвысив до себя дочь его, воздать ему долг признательности, как своему воспитателю и учителю...

Но царицею сердца, бесспорно, должно признать Шуанет... Нужды нет, что всем домом, всем хозяйством сераля деспотически управляет скупая и тщеславная Зайдет... Шуанет с удовольствием уступает ей все эти мелочные заботы, чтоб самой иметь более времени заниматься главным: искусством постоянно нравиться своему владыке и постоянно удерживать за собою нежнейшие чувствования его сердца. И рассчет Шуанеты верен. В то время, когда Зайдет, грязная и растрёпанная, гремит ключами посреди бесчисленных владений своей скупой домовитости, и всем существом, своим погружена в мелочи обширного хозяйства, Шуанет не занимается ничем, кроме красоты своей, ничего не придумывает, кроме новых и всегда новых средств для развлечения или утешения мужа, которого она любит глубоко и искренно... Немудрено после этого решить, которая из двух для него милее и привлекательнее…

А Аминет?

Аминет еще пока не в силах бороться с [338] такими соперницами: она еще слишком-молода… Но молодость такой порок, который иногда лучше всякого достоинства, да притом же и проходит без особенного затруднения... Соперницы это понимают и задумываются о своем будущем...

III.

Два рода любви. — Горе Зайдеты. — Первые переговоры и нелепые убеждения. — Поступки старших жен. — История Аминеты.

Однажды вечером пленницы, по обыкновению, вышли на галерею посидеть на своей заветной скамеечке и отдохнуть, при луне, от жаркого летнего дня (это было еще в августе); к ним подсели старшие жены Шамиля, и между собеседницами последовал такой разговор:

— Вот сегодня, начала Зайдет: — говорила нам одна женщина, что сын ее участвовал в набеге на Кахетию и был в вашем доме, а после того рассказывала, что они были удивлены богатством и роскошью и не хотели верить, чтоб все это богатство принадлежало одному человеку.

— Да — отвечали княгини: — все это было наше; но мы всего разом лишились и, право, не будем сожалеть о потерянном, если Бог поможет нам возвратиться к родным... [339]

— Как? подхватила Зайдет: — так вы, стало-быть, надеетесь получить все, что потеряли?

Княгиня Анна Ильинична поняла все меру жадности Зайдеты, но удержалась от выражений негодования и спокойно отвечала:

— Я не получу и четверти того, что имела; но не буду об этом сожалеть, потому-что буду жить вместе с детьми и мужем.

— Да, вы счастливы! У вас в семействе всегда одна жена, а вот у нас так...

Тут Шуанет, горячась, прервала Зайдету:

— Это правда! сказала она порусски: — здесь такой закон, но я ему охотно покоряюсь, потому-что Шамиль так справедлив и благороден; так хорошо с нами обращается, что мы не имеем никакого права жаловаться; а кто это делает, тот не умеет ценить его. Он никакого различия не делает между нами.

Шуанет хитрила: она очень-хорошо знала, что она настоящая жена своего повелителя, а Зайдет только экономка.

Затем она продолжала:

— Детей наших он любит всех равно. Я была прежде в России, и хотя была еще очень-молода, однако ужь кое-что понимала. Я из большого семейства, видела многих и слышала многое... И что жь? Уверяю вас, что Шамиль хоть и татарин, но, право, лучше иного христианина. [340]

Княгини с величайшим любопытством внимали этим прямым, чистым проявлениям двух совершенно-противоположных натур, из которых одна ограничивалась самым узким эгоизмом, другая возвышалась до всеоблагороживающей любви...

В быту сераля часто встречались подобные разговоры, или сцены, всегда представлявшие живейший интерес нашим пленницам и всегда выказывавшие им Зайдету и Щуанету в полном разоблачении их душевных качеств, как день и ночь несходных между собою.

Вот, например, сцена, или даже целое происшествие, неменее-характеристическое:

На другой день после только-что описанного разговора, княгини заметили, что в одном из углов внутреннего двора что-то строится. (Это был новый кабинет Шамиля около его казначейства). Зайдет сказала, что это помещение для них, то-есть для пленниц, и пригласила их сходить посмотреть на постройку. Княгини отправились вместе с своей путеводительницей. Но тут Зайдет таинственно отвела в сторону княгиню Анну Ильиничну и еще таинственнее спросила ее через свою переводчицу (девочку лет тринадцати):

— Могу ли я с тобой быть откровенна?

— Я никому не передам, что от тебя услышу, отвечала княгиня.

— Послушай! Я больная женщина; вот ужь [341] несколько лет, как страдаю после первых родов и едва-ли буду еще иметь детей, а от этого с каждым днем мое положение становится хуже; Шуанет совершенно завладела Шамилем...

При этих словах княгиня порадовалась в душе.

Зайдет продолжала:

— Но еслиб у меня родился сын, то Шамиль стал бы больше любить меня...

Княгиня подумала: «Эта тоже любит, но любит потатарски, для одной себя, тогда-как Шаунете дорога добрая слава Шамиля; она любит его для него, и готова возненавидеть всякого, кто хоть немного-дурно отозвался бы о повелителе ее сердца.

— Что мне в том, что здесь отдают мне все почести, как старшей? продолжала Зайдет: — я чувствую, я вижу, что в-сущности первенствует Шуанет... А как помочь горю? Есть одно средство; я уже тебе о нем сказала: Мне надо иметь еще детей...

— Но чем же я тут могу помочь тебе? с любопытством спросила княгиня.

— А вот чем: я много лечилась, но никакие лекарства не помогли; наконец мне присоветовали выписать доктора из России. Скажи, что ты больна и что тебе нужен русский доктор: Шамиль тотчас пошлет к вашим, а ваши для тебя не откажут.

— Нет, Зайдет, откажут; да и ни один [342] доктор не согласится сюда приехать, из опасения, чтоб не погибнуть или не остаться здесь навсегда.

— Ну, так потребуй лекарства; напиши, что ты больна моею болезнью.

Княгиня согласилась и дело уладилось. За лекарствами, по письму княгини, послали в Хасаф-Юрт. И это повторялось несколько раз. Зайдет тайно лечилась, и во все время, пока выписывали лекарства, была чрезвычайно добра и милостива к пленницам: увеличила их обеденные порции, чаще давала фруктов и не говорила никаких неприятностей... И этого уже было довольно от Зайдеты! Но вскоре миновали все эти милости. Неизвестно, в какой степени помогло ей лечение, но только княгини заметили, что хорошее обращение ее с ними кончилось как раз вместе с лечением: порции опять понемногу сократились, о фруктах не было и помину, а при первом представившемся случае жадная татарка выказалась во всем своем душевном безобразии.

Бог этот случай:

Из Хасаф-Юрта приехал Мухаммед с письмами от князя Д. А. Чавчавадзе к Шамилю и к княгиням ⁸. Содержание этого первого послания к [343] Шамилю читатели увидят в первой главе третьей части нашего рассказа. Из письма же, адресованного пленницам, они узнали, что князь Давид в Хасаф-Юрте, откуда и послал доверенных людей для начала переговоров с Шамилем. Письмо более ничего не заключало и оканчивалось ободрениями. На другой день пленниц вызвали на галерею, где они и поместились на скамеечке. Тут представили им Мухаммеда, с братом его, Хаджи, и буртунайского пятисотенного, Хассана, как людей доверенных в деле о выкупе. Они сказали княгиням о намерении Шамиля требовать за их освобождение пять мильйонов рублей серебром, и спросили, есть ли возможность со стороны их родственников исполнить такое требование.

Княгини отвечали, что такой суммы у всех их родственников вместе никогда не было и не будет.

— Однакожь, приблизительно, сколько они могут дать за вас? спросили поверенные.

— Не знаем... Думаем, что ничего или очень-мало.

После такого ответа казначей Хаджио, Зайдет и другие приближенные Шамиля, бывшие вместе с поверенными, принялись доказывать княгиням, что [344] за них могут заплатить много; спорили, доказывали, но, разумеется, не пришли ни к какому результату. Эти споры, убеждения и доказательства продолжались на другой и на третий день. Между прочими, более или менее нелепыми убеждениями, было одно очень-оригинальное: княгиням принесли листок «Русского Инвалида» ⁹ (от 6-го или от 9-го августа), в котором, между иностранными известиями, сообщалось о какой-то многомильйонной сумме, кому-то уплаченной по приказанию английской королевы Виктории. При этом Хаджио сказал: «Вы видите, что существуют же на свете такие суммы; если английская королева имеет мильйоны, то почему же не иметь их русской царице?»...

— Конечно, русская императрица может иметь и гораздо более пяти мильйонов, но ведь вы взяли в плен не ее, а нас, отвечали княгини, внутренно смеясь и вместе досадуя на невежество своих мучителей.

Ответ понравился простяку Хаджио; он улыбнулся и хотел прервать бесполезный разговор; но тут вмешалась Зайдет.

— У вас в доме, сказала она, обращаясь к [345] княгине В. И. Орбелиани: — захвачены бумаги, между которыми есть векселя на имя твоего умершего мужа. Потребуйте, по-крайней-мере, для нас деньги по этим векселям.

— Деньги эти, по нашим законам, принадлежат наследнику моего мужа, то-есть моему сыну Георгию, и потому их не выдадут нам ранее совершеннолетия Георгия, отвечала княгиня Варвара Ильинична.

— А! если так, то сын твой доживет здесь до совершеннолетия, воскликнула Зайдет, видимо обрадованная, что нашла в своей изобретательной жадности хороший ответ на возражение княгини.

Эта злобная выходка озадачила и опечалила всех пленниц. Княгиня Варвара Ильинична заплакала.

— Что жь ты плачешь? Твой Георгий мальчик здоровый: он и в горах выростет, продолжала жестокая женщина, как-бы забавляясь чужим огорчением.

Княгини не находили ответа, да и не желали продолжать разговора.

В тот же день, вечером, опять были приведены к княгиням поверенные, а пришедшие с ними Хаджио и другие предложили пленницам написать к князю Давиду письмо, с изложением требований Шамиля и с просьбою выполнить их. Княгини написали письмо; его понесли Шамилю и возвратили назад, сказав, что оно не понравилось. [346] Написали другое — это было одобрено и отослано с поверенными, то-есть с Мухаммедом и Хассаном.

Вслед за тем произошла опять одна из тех сцен, которыми так часто пленницы были обязаны Зайдет, и в которых всегда Шуанет являлась как какая-то благодетельная фея. Зайдет возобновила разговор о пяти мильйонах и в заключение взяла находившуюся с пленницами пятилетнюю девочку Тэклу и отвела ее в отделение тещи и дочерей Шамиля, как-бы в отмщение за несговорчивость княгинь. Девочку стали ласкать и внушать ей, что здесь она будет счастливее, чем в Кахетии, что здесь будет всем равная, а там ее сделают служанкой. Разумеется девочка ничего не понимала и только плакала. Княгини были возмущены этим насилием, в котором, кроме оскорбления для себя, они видели страшную для девочки будущность, и наконец не хотели уступить исламизму христианскую душу маленькой пленницы. Они явно и громко восстали против такой несправедливости и позволили себе упрекнуть в ней Шамиля. Тогда Зайдет вышла из себя и закричала на пленниц.

— Как, смеете вы восставать против имама? Он святой человек, а вы его рабы и невольницы!

Эти слова перевела княгиням Шуанет и тотчас же поспешила прибавить порусски: «не говорите [347] никогда дурно о Шамиле: вы поживете здесь и увидите, что он человек добрый и справедливый; но он должен же показать людям, взявшим вас, и потому имеющим на вас все права, что он хлопочет о их выгодах. Притом же неосторожно с вашей стороны говорить так смело при людях, которые могут понять и передать ваши слова в другом смысле».

Княгини успокоились и с этой минуты ужь окончательно расположились в Шуанете. Неосторожность их не имела, однакожь, никаких последствий: их, по всей вероятности, устранила Шуанет.

Следующие дни пленницы проводили без особенных приключений, в однообразном ожидании ответа от князя Давида на письма, посланные к нему с Хассаном и Мухаммедом. Но в это время с ними начала понемногу сближаться младшая жена Шамиля, Аминет, и княгини не без удовольствия изучали эту замечательную дикарку.

Долго Аминет как-будто уклонялась от сближения с княгинями. Они только встречали ее мимоходом или видели издали, в комнате Шуанет, вместе с которой она часто работала или пела, и пела очень-приятным голоском свои полузабытые кистинские песни; иногда же находили ее в кругу детей, с которыми она взапуски бегала, прыгала или лазила на крышу, откуда, порой, очень-долго и очень-задумчиво смотрела в даль, быть-может, в [348] сторону своей родины. Но наконец мало-помалу Аминет получила охоту беседовать с пленницами и незаметно сблизились с ними. Это дитя природы выказало пленницам много ума, но еще более чувства, нежности и какого то ребяческого простосердечия, привлекательного и иногда трогательного. Аминет понимала свое положение, но покорялась ему с беспечностью; никому не завидовала и никого, кроме Зайдет, не ненавидела, да и той всегда прощала с истинным великодушием. Однажды, когда в комнате пленниц не было старших жен Шамиля, вот что рассказала она им о своем положении:

— Я всем обязана Шамилю. В плен я была взята маленькая, и привезли меня прямо к нему в дом. Мы были почти одних лет с его сыном, Кази-Махматом, играли и росли неразлучно, и мне было не дурно, хоть я и не переставала думать, что когда-нибудь возвращусь на родину к сестрам и матери. Но когда я выросла, эта надежда навсегда рушилась, потому-что Шамиль взял меня к себе в жены. Тогда я стала хлопотать о том, чтоб ко мне, по-крайней-мере привезли мать мою из Кистетии. Шамиль согласился и исполнил мое желание. Кази-Махмата тоже вскоре женили и послали в свое наибство. Я осталась…. то-есть не одна, потому-что здесь очень много народа, но только я ни с кем ужь не могла так сблизиться, как [349] мы были от самого детства близки с Кази-Махматом…. Зайдету я не люблю: она скупая, ревнивая, злая женщина во всех отношениях. Всего ей мало. Весь дом поручен ей, но никто ей не угодит; на всех она жалуется. Шуанету люблю; да и кто же ее не любит? она всем делает добро; сама не вмешивается ни в хозяйство, ни в домашние дрязги, а хлопотать и хозяйствовать готова за всех. Но и с нею дружбы у нас нет: она гораздо старше меня, и мы как-то не во всем сходимся. А Написет слишком молода для меня. Так вот я все больше и живу сама с собою….

— А муж? а Шамиль? спросили княгини.

— Шамиль? Я как-то все еще не привыкну к нему, будто все чего-то боюсь при нем… вздохнув, заключила Аминет.

Откровенность прекрасной кистинки очень многое из жизни сераля разъясняла княгиням, а во многом утверждала их собственные догадки и заключения.

В другой раз Аминет рассказывала пленницам о нравах, обрядах и обычаях народа, посреди которого ей суждено вести свою невеселую жизнь. Таким-образом княгини могли бы сообщить и нам много любопытного о тамошних свадьбах, похоронах и т. п., но, к сожалению, наши [350] пленницы не удержали в своей памяти рассказов Аминеты с теми подробностями, которые необходимы для верного и интересного их описания.

(Продолжение в следующей книжке).

Комментарии

1. Сераль не должно смешивать с гаремом: сераль — жилище семейства мусульманина, его внутренний двор, и больше ничего.

2. По сведениям, собранным княгинями впоследствии, никакой ставропольской графини в плену у Шамиля не было, и потому рассказ его о ней должно считать дипломатическом вымыслом.

3. В составе этого множества надо заметить большое количество девушек, пленных и туземных, не свыше шестнадцати лет. Они до шестнадцати лет остаются в услужении у шамилева семейства, а достигнув этого возраста, выдаются непременно замуж, доставаясь, как-бы в награду тем из мюридов, которых Шамиль хочет удостоить своей особенной милости.

4. Бывший владетель Элисуйского Ханства и генерал-майор русской службы, впоследствии передавшийся Шамилю, имеющий в горах большой вес, но, как слышно, совершенно-непользующийся доверием подозрительного Шамиля.

5. Николай добровольно вызвался сходить проведать пленных княгинь, и за этот конечно, опасный подвиг, впоследствии получил свободу от своей владетельницы.

6. Урожденной княжны Чавчавадзе, младшей из трех сестер князя Давида.

7. См. в приложениях к III части Рассказ моздокского армянина и т. д.

8. Мухаммед — житель, мирной деревни Андреевской (близь Хасаф-Юрта), и Хассан, пятисотенный буртунайский, были избраны генерал-майором бароном Николаи, как люди ловкие и сметливые, для первоначальных переговоров о выкупе пленниц.

9. «Русский Инвалид» и газета «Кавказ», не известно какими путями, постоянно получаются в Веденно. Шамилю читает эти газеты переводчик Шах-Аббас. Впоследствии присылали их и пленницам.

Текст воспроизведен по изданию: Плен у Шамиля. Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 120. № 480. 1856