ПЛЕН У ШАМИЛЯ

Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

События, подобные названному в заглавии настоящего повествования, представляются людям просвещенных современных обществ как страшные, потрясающие анахронизмы, как полузабытые, почти сказочные предания невозвратных времен варварства, как отрывки из рассказов Фенимора Купера о тех кровавых ужасах, которые последовали за первым столкновением европейских переселенцев с дикими, первобытными обитателями Северной Америки. [310]

И просвещенные современные люди совершенно правы: события, подобные описываемому в этой книге, к счастью нынешних обществ, действительно уже походят на анахронизмы и в наше время возможны только лишь там, где, как на сцене героев Купера, еще существует близкое соседство варварства с просвещением, язычества или исламизма с христианством; а таких местностей почти уже нет в современной Европе, за исключением разве некоторых провинций Турции, где и до-сих-пор разъигрываютсл ужасающие драмы между подданными-христианами и их властителями-мусульманами.

Но такие именно местности, именно такие близкие соседства и столкновения жизни христианской и просвещенной с жизнью дикого варварства еще встречаются кое-где у окраин неизмеримой России; так, например, они существуют и на Кавказе,

Потому-то на Кавказе в XIX веке еще возможно и даже почти неизумительно все то, что уже несбыточно в остальном просвещенном мире и на что там взирают с искренним ужасом и болезненным участием.

Громами войны и миротворным влиянием цивилизации мало-помалу укрощается и покоряется на Кавказе то враждебное всякой цивилизации начало, которое, под разными именами, олицетворяется в диких племенах непокорных нам горцов. [311]

И славная эта борьба, борьба русской цивилизации с гнездящимся в здешних горах варварством, неослабно длится к вечной славе России.

Но судьбы всякой борьбы переменчивы. Случайный успех, кратковременная удача бывают иногда и на стороне постоянно-побеждаемого варварства, и тогда, легко себе представить, чем спешит оно мстить христианству и просвещению за прежние, всегдашние свои поражения.

Рассказ о бедствии, постигшем в 1854 году семейства князей Орбелиани и Чавчавадзе и есть не что иное, как яркая картина тех последствий, которыми всегда сопровождаются временные торжества всякого невежества над просвещением, и которыми, на этот раз, сопровождалась одна из случайных и, в политическом значении, ничтожных удач враждующего с нами варварства Чечни и Дагестана.

Таково, по моему мнению, главное значение события: значение историческое.

Нет надобности прибавлять, что и другое его значение любопытно в высшей степени; что оно в первый раз открыло нам целый новый мир нравов, мир, доселе бывший для нас таинственным: все это само собою окажется в повествовании. Но не бесполезно предварить читателя, что ни в содержании, ни в форме рассказа не допущено ни малейшего отступления от истины. Относительно [312] содержания я, в настоящем случае, постигал всю важность простоты; я понимал, что событие уже само в себе заключает столько драматизма, что прибегать к литературным эффектам было бы недостойно ни повествования, ни самого события. Да и какие эффекты не были бы жалки перед лицом громадной истины этой невымышленной драмы?...

Что же касается до формы изложения, то, разделяя рассказ на главы, я даже и в этом случае не поступал произвольно, а покорялся необходимости, указанной мне сложностью и разнообразием эпизодов.

Е. В.

I.

Первые слухи. — Впечатление в Тифлисе. — Несколько фамильных подробностей. — Кахетия и Цинондалы. — Обычные и случайные цинондальские жители.

Первый слух о нападении лезгин на Кахстию достиг Тифлиса утром, во вторник, 6-го июля. Все в городе были изумлены дерзостью хищников, никогда прежде нерешавшихся переходить Алазань; но изумление и все другие качества, естественно возбужденные страшным известием, уступали место истинному, глубокому, всеобщему соболезнованию о бедственной судьбе семейства князя Орбелиани и князя Чавчавадзе, похищенных лезгинами [313] из Цинондал, родового имения князей Чавчавадзе.

В первое время никто не знал подробностей похищения, а потому никто не рассуждал, никто не делал никаких заключений: все были до какого-то онемения поражены печальным событием. Городские жители встречались молча, или менялись лишь односложными фразами:.

— Слышали?

— Слышал.

И затем уста как-бы отказывались говорить о происшествии, чтоб еще раз не повторить или не подтвердить страшной существенности, которой не хотелось верить; а слух в то же время желал услышать что-нибудь похожее на опровержение....

Некоторые из тифлисских знакомых несчастного семейства, люди давно-состоящие на службе и принадлежащие к высшему тифлисскому обществу ¹, под влиянием первого впечатления горести, выразили ее следующим образом: они изъявили готовность и просили разрешения ехать к Шамилю, чтоб, хоть ценою своей неволи, купить освобождение пленных княгинь и детей их. Разумеется, что этот план остался несбыточным, хотя и благородным, порывом самоотвержения.... [314]

Командовавший в то время войсками и управлявший гражданскою частью на Кавказе и за Кавказом, всеми уважаемый генерал-от-кавалерии Н. А. Реад, в письме своем к отцу пленниц, царевичу Илье Георгиевичу, выражал неменее искреннее и глубокое соболезнование. Между-прочим, он писал следующее:

«.... Богу угодно было сокрушить все меры человеческой предосторожности и допустить злодеев напасть на Кахетию, где первыми жертвами хищнического нападения сделались дочери и внуки вашей светлости.

«Несчастье это безмерно, как и горесть, которою теперь поражено отеческое сердце вашей светлости! Считаю грустным долгом выразить глубочайшее мое прискорбие о великой утрате, ниспосланной на семейство ваше Провидением; но, в то же время не могу не утешать себя упованием, что не потеряна надежда на избавление злополучных членов семейства вашего из рук хищников. Провидение, поразившее детей ваших, а с ними и всех нас, конечно, не оставит ниспослать и способы к облегчению их участи»... ².

Вот, в главных чертах, чем отозвалось в [315] Тифлисе первое известие о пленении семейств князей Орбелиани и Чавчавадзе, в Тифлисе, где близкое соседство всегдашней войны уже так приучило жителей к кровавым хроникам!...

Такое сильное сочувствие к бедствию двух княжеских семейств, конечно, прежде всего было основано на всеобщем убеждении, что нет таких Физических страданий и моральных унижений, которые не могли бы постигнуть беспомощных женщин, с еще более беспомощными детьми, в плену у врагов жестоких, непросвещенных, незнакомых с чувствами христианского сострадания или уважения к несчастию. На Кавказе хорошо знают, что такое плен у кавказских горцев!... Но, кроме этой, так-сказать, общечеловеческой причины соболезнования, в здешнем крае были еще и другие, особенные поводы к усилению всеобщей горести.

Две сестры-пленницы, матери шестерых маленьких пленниц и пленников, были дочери царевича грузинского и внуки последнего венчанного государя Грузии (Георгия XIII). Имена мужей пленниц: князя Орбелиани и князя Чавчавадзе — также имена здесь исторические и любимые. Все знали, любили и уважали генерал-майора князя Илико (Ильи) Орбелиани, геройскою смертью павшего от раны, [316] полученной в сражении под Баш-Кадыкляром ³.

Все помнили последние и прежние подвиги доблестного молодого генерала, бывшего достойным представителем высшего в Грузии сословия, того сословия, которого истинным украшением всегда были также и князья Чавчевадзе.

Права происхождения и заслуг отечеству со стороны этих двух, как и других почетнейших фамилий, в настоящем случае соделывались важными правами на особенное народное сочувствие к постигшему их несчастно.

Наконец, для жителей здешнего края, взвешивавших и измерявших всю великость бедствия пленниц, немаловажным поводом к особенному соболезнованию были и обстоятельства, предшествовавшие их бедствию. Всем в Тифлисе более или менее было известно, в какой степени уже и без того была несчастлива в своей участи княгиня Варвара Ильинична Орбелиани; что последний, разразившийся над нею удар судьбы застиг ее неоправившеюся еще от другого недавнего и [317] неменее-тяжкого удара; что только через полтора года после замужества и за полгода до несчастного плена, княгиня схоронила своего обожаемого мужа в одной могиле с первенцем-сыном ⁴.

Люди, знакомые со всеми этими обстоятельствами, невольно поражались жестокостью испытаний, так быстро одно за другим упадавших на слабую женщину, и невольно приходили к вопросу: какие же силы нужны человеку, чтоб перенести столько горестей, и чему еще должно подвергнуться в безотрадном плену растерзанное сердце молодой страдалицы?...

Но если прежние несчастия княгини Варвары Ильиничны Орбелиани могли быть поводом к усиленному всеобщему соболезнованию в настоящем случае, то, по странному противоречию, неменее важною причиной особенного всеобщего прискорбия было и долговременное прежнее счастие другой пленницы, княгини Анны Ильиничны Чавчавадзе. Казалось, что удар бедствия встретить сердцем, незнавшим в жизни ни одного скорбного впечатления, неменее-трудно, как и встретить его сердцем, уже разбитым другими недавними несчастиями.... Трудно даже решить, что труднее?... Княгиня Анна Ильинична, в семилетнем замужстве за князем [318] Давидом Александровичем Чавчавадзе, не испытала ничего, кроме отрадных чувств счастливой жены и столько же счастливой матери. Общественное положение, совершенное семейное благополучие, полная и даже, можно сказать, роскошная обеспеченность в средствах к жизни, посреди роскошнейшей из провинций Закавказья — все это вместе могло скорее изнежить душу женщины, чем закалить ее для перенесения великого испытания. Короче сказать, как то, так и другое положение двух сестер-пленниц, казалось, одинаково требовало самых жарких, самых искренних проявлений общественного участия, и действительно вызвало его не только в Грузии и Тифлисе, но и в целой России: пишущий эти строки имеет в руках своих бесчисленные тому доказательства ⁵.

Неменьшее участие возбуждал и сам владелец цинондальский, князь Давид Александрович Чавчавадзе, в несколько дней потерявший почти все семейство и почти все состояние! Чтоб понять, что перенес, чего лишился он и чего вообще лишились все действующие или, лучше сказать, страдающие лица события, надобно прочитать до конца всю [319] грустную их повесть; но прежде всего должно хоть немного познакомиться с Цинондалами и Кахетией.

Кахетия всегда была самоцветным камнем в короне царей грузинских. По местоположению, мягкости климата, богатству почвы, питающей лучшие сады в целом крае, Кахетия несравненно благодатнее знойно-каменистых участков тифлисского и душетского и даже разнообразных и богатых долин горийского. Природа щедро наградила этот уголок Грузии всеми лучшими своими дарами. Вина Кахетии знамениты; жители трудолюбивы и обеспечены; довольство и здоровье их свидетельствуют, что человек здесь умел воспользоваться всеми сокровищами своего маленького земного рая.

Но раем этого рая должно назвать Цинондалы — имение князя Давида Чавчавадзе, находящееся в семи верстах от Телава (уездного города) и раскинутое на крутом берегу реки Чобахури, впадающей в Алазань. Здесь, как в сердце страны, всегда сосредоточивалась вся внутренняя жизнь ее. Владелец с семейством жил здесь большую часть года, и гостеприимством своим еще более, чем общественным значением и почетным в крае именем, постоянно привлекал гостей из ближних и дальних окрестностей. Цинондальское гостеприимство было широкое, патриархальное, известное старому и малому в Грузии; но, несмотря на это, дом цинондальский всегда был полной [320] чашей благословенного избытка. Нельзя здесь не припомнить стихов поэта, весьма-счастливо обрисовавшего в нескольких чертах все то, что обыкновенно поражало и привлекало посетителей Цинондал....

....Вот вдали лазурью плещет
Межь садами Алазань,
Вьется лентою и блещет
Как серебряная ткань.
Вот вершины снеговые
Сквозь лазуревую высь.
Как ступени вековые
Грозно к небу поднялись....

Описание это совершенно-верно; трудно себе представить что-нибудь величественнее и роскошнее вида, открывающегося с балкона цинондальского дома на цветистую долину Алазанскую, с бесчисленными садами и селениями, на величавую древность Алла-вердинского Монастыря и на снежные горы главного Кавказского Хребта....

Алазань, луга и скалы,
Блеск лазури, чудный вид,
А направо Цинондалы,
Где блаженствует Давид,
Князь почетный и любимый
В сонме доблестных князей!
Мчись мой конь неутомимый
В сей волшебный элизей.... [321]

Последние слова поэта, по свидетельству самых хладнокровных посетителей Цинондал, не должны быть принимаемы за поэтическую метафору — нет, в самом прямом значении этого выражения, Цинондалы могли назваться элизеем, потому-что они были постоянным жилищем доблести, семейного счастья, красоты, всех добродетелей и всех благ, какими только Провидение наделяет своих избранных на земле.

Но этот-то маленький рай, этот, по выражению поэта, волшебный элизей был похож на те превосходные виноградники, которые ростут на лаве и пепле Везувия, всегда-готового поглотить их. Только Кахетии вечно грозит не огненная лава вулкана, а едва-ли не еще более губительный поток хищнических вторжений. Кахетия, с северо-востока только одним горным перевалом отделена от непримиримых и древних врагов своих, лезгин, которых тайные, всегда-непредвидимые, разрушительные вторжения, искони были карой для цветущей грузинской провинции. Здесь враг так близок, что мысль об обороне никогда не оставляет кахетинца, точно так, как никогда не оставляет его кинжал и винтовка. Но не всегда готовность к обороне может ручаться за успех ее: иногда враг вторгается так неожиданно или с такими значительными силами, что ему уже не в состоянии противиться рассеянное, разбросанное население. [322] Иногда делаются даже недостаточными все меры предосторожности со стороны регулярных войск, которые содержат так-называемую Лезгинскую Кордонную Линию. На длинном протяжении этой линии, составляющем около 160-ти верст, войска занимают важнейшие пункты, из которых быстро передвигаются, чтоб пресекать путь неприятелю при вторжении его в край; но они не могут и не должны быть так разбросаны, чтоб занимать каждую тропинку, по которой в состоянии пройдти партии горцев на-легке, в кратковременных и быстрых набегах своих. Бывают, хотя и редко, случаи прорыва неприятеля чрез кордонную линию, и тогда войска стараются преградить ему обратный путь, чтоб заставить его дорого поплатиться за дерзкое вторжение.

Такой-то именно случай и был в 1854 году причиною несчастия небольшой части Кахетии и семейств покойного князя Орбелиани и князя Чавчавадзе.

Семейство князя Д. А. Чавчавадзе только за две недели до вторжения лезгин прибыло из Тифлиса в свое цинондальское имение. Вместе с князем Давидом Александровичем и княгиней А. И. Чавчавадзе приехала в Цинондалы и недавно-овдовевшая, младшая сестра княгини, княгиня В. И. Орбелиани, чтоб провести лето вместе с родными, которые надеялись тихою сельскою жизнью и [323] братскими попечениями сколько-нибудь залечить еще безутешное сердце сестры, после двух недавних утрать ее. С княгиней Варварой Ильиничной был и сын ее, полугодовой Георгий, младший брат-близнец недавно-умершего малютки и единственный живой остаток кратковременного и уже утраченного семейного счастия. В маленьком Георгии сосредоточивались все воспоминания и все привязанности молодой вдовы и матери.

С княгиней Орбелиани приехала погостить в семействе Чавчавадзе племянница покойного князя И. Орбелиани, княжна Нина Баратова, 18-летняя девушка.

Но здесь, кажется, кстати перечислить всех жителей цинондальского дома, застигнутых бедствием и более или менее разделивших его.

Вот обыкновенные жители Цинондал:

Владелец имения, князь Давид Александрович Чавчавадзе, 37-ми лет, в чине подполковника и в звании адъютанта главнокомандующего Отдельным Кавказским Корпусом (впоследствии полковник и Флигель-адъютант Е. И. В.).

Супруга князя, княгиня Анна Ильинична, урожденная княжна грузинская, бывшая Фрейлиной Ее Императорского Величества, 38-ми дет.

Сестра князя Давида, Нина Александровна Грибоедова, вдова бессмертного нашего поэта.

Тетка князя Давида, княгиня Тиния Орбелиани, [323] вдова князя Георгия Орбелиани, двоюродная сестра отца князя Давида, покойного князя Александра Герсевановича Чавчавадзе, старушка 74-х лет.

Дети князя Давида Александровича и княгини Анны Ильиничны Чавчавадзе: Саломе, дочь шести лет, Мария пяти лет, Елена четырех лет, Тамара трех лет, сын Александр одного года и четырех месяцев и Лидия, малютка четырех месяцев.

Из числа этих обычных обитателей Цинондал, в этом году не было дома Нины Александровны Грибоедовой и третьей малютки Чавчавадзе, Елены. Обе они гостили у другой сестры князя Давида, княгини Е. А. Дадиан, вдовствствующей правительницы Мингрелии, и тем конечно, избегнули общей участи несчастного семейства. Но за-то, как-бы в замен отсутствующих, к числу цинондальских жителей в этом году прибавились: г-жа Дрансе (Anna Drancey, nee Le-Maire), 31-го года, гувернантка детей князя Чавчавадзе, поступившая в дом только за восьмнадцать дней до пленения и только за шесть месяцев до того приехавшая из Франции в Грузию и, как уже было сказано, княгиня В. И. Орбелиани (26-ти лет и также бывшая фрейлиной Е. И. В.) с полугодовым сыном Георгиям и восьмнадцатилетнею племянницей своего покойного мужа, княжной Ниной Баратовой.

Из домочадцев следует упомянут о прапорщике Гамгрелидзе, управляющем имением князя [324] в Кахстии, и о жене его Дареджане; об отставном штабс-капитане Ахвердове (под 50 лет); о 97-ми летней старухе-няньке, пережившей три поколения фамилии Чавчавадзе, и о двенадцати служанках и одном мальчике, уведенных в плен вместе с своими господами ⁶.

II.

Известие о приближении опасности. — Нападение на Шильды.

Князь Д. А. Чавчавадзе не для домашних только дел и не для отдохновения приехал в Кахетию: на него было возложено и служебное поручение, состоявшее в том, чтоб принять под свое начальство резервную кахетинскую милицию, кварельского участка, расположенную по домам, но обязанную, в случае надобности, собраться и действовать по его распоряжениям. В конце июня милиция находилась не на правом берегу Алазани, где расположено цинондальское имение, а на левом, ближе к неприязненным горам. До 39-го июня ни откуда не было никаких слухов об опасности, и князь большую часть времени жил в своем имении. [325] Но 30-го июня ом получил от начальника левого фланга Лезгинской Кордонной Линии, полковника Кульмана, извещение, что получены чрез лазутчиков сведения о прибытии Шамиля с пятнадцатитысячной партией в Караты (неприязненный аул на горах, и пункт, от которого хищники могли направиться во все стороны) и что необходимо принять надлежащие меры осторожности: собрать милицию и расположить ее в местечке Хандо, в двух верстах за Шильдами, то-есть по левую же сторону Алазани.

В тот же день был отправлен для сбора милиции помощник князя Давида Чавчавадзе, отставной штабс-капитан князь Роман Чавчавадзе, а на другой день и сам князь Давид отправился за Алазань, в местечко Хандо, оставив семейство свое в имении с полной уверенностью, что ему не предстоит никакой опасности. Не было даже принято никаких мер к защите имения или дома, на том основании, что с 1800 года, когда Омар-Хан Аварский с 20,000 лезгин был только в 50 верстах от Тифлиса (но был разбит на р. Иорсь Лазаревым и Гуляковым) не бывало примера, чтоб неприятель переходил на правую сторону Алазани. Почти ежегодно с балкона цинондальского дома были видны пожары на той стороне реки, но никогда цинондальцы не опасались за себя; кроме того, можно было основательно [326] рассчитывать, что при первой тревоге, всегда легко могла быть подана помощь. Вблизи были батальйоны регулярной пехоты, и Телав, уездный город, отстоящий только на семь верст от Цинондал, казалось, всегда мог подать помощь или, по-крайней-мере, послужить надежным приютом...

Все эти соображения казались совершенно-основательными и уничтожали всякое опасение.

1-го июля князь Давид прибыл в местечко Хандо, объехал окрестности, расставил секреты и направился к Шильдам, селению, состоящему из отдельных саклей, затопленных садами и имеющему небольшую старую крепость, неснабженную, впрочем, ни орудиями, ни крепостными ружьями.

2-го июля, оставаясь в Шильдах, князь Давид не получил ни каких новых известий о неприятеле; после обеда посетил лагерь милиционеров, собранных под Шильдами в числе 440 человек, и оставался здесь до позднего вечера. По возвращении из лагеря в Шильды, князь был приглашен к начальнику шильдинской крепостцы, сотнику милиции князю Ратиеву, гарнизонная команда которого состояла из 60-ти человек пешей грузинской дружины.

Ровно в полночь, когда князь Чавчавадзе и начальник шильдинского укрепления сидели за ужином, вбежал в комнату милиционер из числа защитников Похальской Башни, самого передового [327] нашего укрепления, на двенадцать верст выдвинутого вперед к неприятельской стороне, и составляющего наш крайний наблюдательный пункт в этой стороне Кахетии. Вестник объявил, что огромные силы лезгин подошли к Похали, что самая башня окружена и что скопища спускаются к Шильдам.

Выслушав это известие, князь Чавчавадзе оставил князя Ратиева с своим гарнизоном в укреплении, а сам с 15-ю милиционерами поспешил в местечко Хандо. Здесь все люди были уже под ружьем, что было согласно с известием, полученным от похальского вестника.

Принимая в соображение открытую местность Хандо, князь Давид долго не мог решиться: ждать ли ему здесь неприятеля, или отступить к Шильдам, представлявшим гораздо-более удобств для отпора с малыми средствами. Разрешение этого вопроса зависело бы от верного сведения: обыкновенная ли это партия горцев предприняла нападение или сам Шамиль идет на Кахетию? Разумеется, что в последнем случае благоразумнее было бы отступить к Шильдам. Но желаемого верного сведения не имелось до 2 1/2 часов пополуночи. Только в это время прибежали какие-то милиционеры с Похальской Башни и принесли известие, что неприятельская кавалерия идет от Похали двумя партиями: одна спускается по р. Чальты, а другая [328] несколько-левее. Слово кавалерия было для князя Чавчавадзе разрешением его сомнения. Он убедился, что сам Шамиль должен быть в Похали со всеми своими силами и, вследствие этого убеждения, тотчас же стянул свои секреты и отступил к самым Шильдам, где прежде всего распорядился чрез сельского начальника, прапорщика князя Гургенидзе, чтоб все жители поместили свои семейства и имущества в укреплении, а сами присоединились к милиции. К величайшему сожалению, мера эта, по беспечности жителей, не была приведена в исполнение.

В то же время князь Давид послал 150 человек милиционеров на подкрепление к князю Ратиеву, а остальных людей частью рассыпал по садам и по дороге, ведущей к укреплению, а частью поместил в каменных домах, человек по 10 и по 15 в каждом.

Разместившись таким образом, защитники Шильд целую ночь оставались под ружьем, в ожидании нападения. Но неприятель нигде не показывался, и только вдали были видны вспышки перестреливавшихся у Похальской Башни. Так прошло время до 7-ми часов утра.

3-го июля, в 7 часов утра, Шильды были атакованы. Дело завязалось в садах, на площади и на дороге к укреплению. Селение вспыхнуло в нескольких местах вдруг, Кроме первого [329] натиска, на площади (откуда неприятель был прогнан), борьба, длившаяся до 2-х часов пополудни, везде сохранила характер частных схваток у плетней, оград и завалов, с явным преимуществом на стороне защитником ⁷.

К 2-м часам пополудни горцы очистили Шильды и отступили к местечку Хандо.

При отступлении их князь Чавчавадзе заметил, что часть скопища переправилась через р. Чальты, очевидно с намерением напасть на населения Сабуи и Шакриани. Князь тотчас же объяснил милиционерам свои опасения и вызвал из них охотников. Первый выступил из рядов отставной штабс-капитан князь Джорджадзе; к нему присоединилось 150 человек милиционеров. Движение этого маленького отряда увенчалось полным успехом. Преследователи обошли неприятеля справа и [330] подошли к нему в тот момент, когда он принимался зажигать крайние домы селения. Настигнутые в-расплох, горцы бросились бежать, и тем кончилось их покушение.

В семь часов вечера на помощь князю пришел из Кварели командир Грузинской Пешей Дружины подполковник князь Кобулов, с двумя ротами Мингрельского Егерского Полка, при одном горном орудии, а в восемь часов, из укрепления Кодор прибыл подполковник князь Туманов с одним батальйоном Тифлисского Егерского Полка, при двух горных орудиях. Они расположились на площадке, у левого фаса шильдинского укрепления.

В одиннадцать часов ночи неприятель покушался сделать нападение на эти шесть рот, но был весьма-скоро опрокинут.

Так кончился кровавый день 3-го июля... Но в числе событий этого дня, некоторые, еще неупомянутые, заслуживают особенного замечания, так-как они имели важное влияние на судьбу дальнейших происшествий.

В два часа пополудни, в минуту первого торжества над хищниками, когда они очистили Шильды и отступили к м. Хандо, князь Чавчавадзе, еще озабоченный отправлением отряда охотников в след за отступавшим неприятелем, второпях, карандашом написал записку в Цинондалы. В [331] этой записке князь писал своим, что хотя и было нападение на Шильды, но что все благополучно кончилось, что неприятель отступил к м. Хандо, и что, следовательно, они (то-есть княгиня и прочие домашние) могут не беспокоиться. Записка дошла до Цинондал чудесным образом, потому-что посланный с нею милиционер, один из всех, посыланных позднее, успел пробраться живым до места назначения; прочие были изрублены на дороге. Но лучше бы не доходить записке по адресу!... Обрадованный удачным исходом первого шильдинского дела, князь, конечно, успокоивал своих только за себя, и конечно, не подозревал, что в последних словах его записки заключается двусмыслие, долженствовавшее слишком успокоить жительниц цинондальского дома и, так-сказать, усыпить их гибельною уверенностью в своей безопасности. Как бы то ни было, торопливая записка князя Давида может назваться одною из роковых причин его собственного бедствия ⁸. [332]

В следующей главе читатели увидят, какое отношение имели все эти случайности к цинондальским делам. Теперь же, чтоб не прерывать нити ближайших событий, не будем пока расставаться с храбрыми шильдинскими защитниками.

4-го июля, с рассветом, снова завязалось дело в Шильдах. Чрез несколько часов после начала сражения, к князю Чавчавадзе явился один из шильдинских поселян с известием, что огромная конная партия спустилась с гор низке Шильд, пробралась по подошве горы Концхи и пошла по направлению к Алазани с явным намерением переправиться вброд у тогнианской переправы.

Князь Чавчавадзе был поражен этой новостью: он еще ничего не знал о деле князя Андроникова; но тратить время на размышления было некогда. Князь призвал сотника, князя Ратиева, и осведомился у него: может ли он ручаться за шильдинское укрепление в том случае, если будет отделена часть гарнизона для нового движения в след партии хищников, направившихся к Алазани. Князь Рагиев отвечал положительно. Тогда князь Чавчавадзе приказал князю Туманову выстроть свои [333] четыре роты и быть готовым к выступлению. К несчастью, не было кавалерии. Когда все было готово, князь Давид приблизился к людям, но в это самое время накануне-посланный в Цинондалы милиционер подал ему записку. Княгиня В. И. Орбелиани писала следующее:

«Не знаю, до какой степени справедливы слухи, но здесь все перепуганы и в настоящее время мы здесь одни с детьми и женщинами. Все соседи наши, семейства князя Гульбата и князя Романа ⁹ ушли в лес; мужики твои с своими семействами также оставили деревню. Ради-Бога, уведомь как-можно-поспешнее, так ли велика опасность и нужно ли нам спасаться, и куда ехать?»

Прочтя такую записку, было отчего встревожиться. Надежда однакожь, еще не покинула князя. Он не мог себе представить, чтоб около его семейства не осталось ни одного человека, который догадался бы хоть посоветовать уйдти в лес, бывший в каких-нибудь пятидесяти саженях от дома; в лесу все были бы непременно спасены ¹⁰. О доме же и имуществе, конечно, и думать было нечего.

Не сказав никому ни одного слова о содержании [334] полученной записки, князь Давид приказал удвоенным шагом спешить к Алазани и сам повел колонну; но не успел он выйдти из шильдинских садов на равнину, с которой уже виден весь правый берег Алазани, как кто-то из милиционеров сказал:

— Князь, посмотрите!

Князь оглянулся и увидел, что пять или шесть деревень уже в огне и, в том числе Цинондалы.

Князь понял, что он уже опоздал, что горцы успели переправиться на правую сторону Алазани.

Приказав, однако, пехоте идти форсированным маршем, князь с милицией опередил ее и поспешил к переправе. Но, подойдя к реке, он увидел всю невозможность переправиться с пешими людьми вброд, по причине волнования реки. Когда подошла регулярная пехота с орудиями, князь приказал сделать шесть выстрелов, чтоб ободрить остававшихся на правом берегу: он еще не мог, вообразить, что там уже давно никого не оставалось.

Здесь, в первые минуты вынужденного бездействия, на берегу реки, отделявшей князя от всего, что было для него драгоценного на земле, и что быть-может, подвергалось уже всем ужасам хищнического нападения, в первый раз в душе князя человеческие чувства отца и мужа вступили в борьбу с чувством служебного долга. [335]

Чувство долга внушало князю желание столкнуться, во что бы ни стало, с неприятелем и наказать его за опустошения, совершенные им без всякого сопротивления; чувства же человека и семьянина внушали опасение, что, при преследовании, он легко мог бы встретиться с шайкой, влекущей его семейство, и тогда, без всякого сомнения, пленники пали бы под кинжалами своих похитителей.

Борьба была тягостна. Она подрывала бодрость душевную и могла уничтожить всякое присутствие духа; но, к-счастию, она не была продолжительна.

Чувство служебного долга превозмогло все прочие, князь перекрестился, поручил Богу судьбу своего семейства, отступил от переправы, сделал засаду и решился выжидать возвращения хищнической партии.

В засаде оставался князь от двенадцати часов дня до пяти часов вчера ¹¹. В этот промежуток времени находили на засаду две или три партии, но не те (к-счастью или к-несчастию?!), с которою было похищенное семейство князя. Засада была на весьма-выгодной позиции; хищников можно было подпускать на самое-близкое расстояние, так-что они не могли и думать о спасении... [336]

Князь еще ничего верного не знал о положении цинондальских жителей и потому распоряжался с полным хладнокровием; по вскоре ужасная истина стала уясняться для него более-и-более. После уничтожения второй партии, наткнувшейся на засаду князя, люди его и милиционеры, по древнему грузинскому обычаю, стали приносить и бросать к ногам своего помещика и начальника головы убитых хищников, а также добычу, найденную в их сумах. Взглянув на груду набросанных к ногам его вещей, князь онемел от ужаса: перед ним лежали разные вещи из столовой, спальни, детской и других комнат его цинондальского дома. Князь не мог вымолвить ни одного слова. Как-бы для-того, чтоб убедиться в поразительной истине, он оглянулся на Оскара, преданного своего слугу, ни на минуту его неоставлявшего: Оскар понял этот немой вопрос и отвечал:

— Вы сами, князь, видите, откуда все эти вещи...

Но еще не настало время предаваться горести. Еще надобно было действовать, и потому не следовало терять бодрости, остаток которой, впрочем, еще поддерживался в душе князя слабою надеждой, что, может-быть, хищники успели завладеть только оставленным в Цинондалах имуществом, что, может-быть, не все покинули там беззащитных женщин, и что кто-нибудь успел вывести их из дома... [337]

В 5 часов вечера князь Чавчавадзе получил от князя Ратиева требование о подкреплении, и потому должен был сняться с позиции. На дороге к Шильдам князь осведомлялся у за-алазанских жителей, какою дорогой должен возвращаться неприятель при отступлении к Похали. Получив в ответ, что хищники, по всем соображениям, должны возвращаться по подошве Концхевской Горы, князь тотчас отделил от себя две роты, при двух орудиях, поручив начальство над ними Мингрельского Егерского Полка капитану Хитрово и приказал ему занять гору Бонцхи, выждать возвращения главной партии и, завязав с нею дело, отбить хоть сколько-нибудь пленных. Распоряжение это обличало в князе уже окончательный перевес внушений служебного долга над опасениями за свое семейство, жизнь которого этим самым распоряжением подвергалась новой опасности!

Отправив капитана Хитрово, сам князь Чавчавадзе поспешил к Шильдам. При первом натиске его маленького отряда, бросившегося на горцев с криком ура, неприятель начал отступать к м. Хандо. Только человек с пятнадцать осталось в церкви для грабежа. Князь Давид приказал прапорщику Грузинской Пешей Дружины Мамацеву выбить из церкви грабителей. Прапорщик Мамацев бросился вперед — и первый пал замертво у дверей церкви; вслед за тем пали [338] шестеро милиционеров. Видя невозможность без значительной потери уничтожить хищников, князь приказал обложить хворостом церковь и зажечь ее. Хищники погибли в пламени, из церкви выбежали только четыре человека и были изрублены на месте.

Тем и кончилось дело в Шильдах.

В 9 часов вечера князь Давид получил записку от капитана Хитрово. Он писал, что неприятель, возвращавшийся с добычею и пленными из Цинондал и других селений правого берега Алазани, действительно имел намерение пройдти у подошвы горы Концхи, но что он (Хитрово) встретил его огнем из орудий и батальным ружейным; что есть несколько оставленных тел и отбито несколько живых пленников. В заключение Хитрово спрашивал: сняться ли ему с позиции, или оставаться. Опасаясь, чтоб ночью горцы не возобновили нападения на отряд капитана Хитрово, князь Чавчавадзе послал к нему приказание тотчас же возвратиться в Шильды.

На другой день была послана команда к горе Концхи для подобрания оставшихся там мертвых тел. В числе командированных было и несколько человек из собственных людей князя Давида. Между мертвыми телами была найдена младшая дочь князя, четырехмесячная Лидия, без ран, только с маленьким синим пятном на левом виске. [339] Без ведома князя, тело малютки было отправлено в Цинондалы и предано там погребению в церкви св. Георгия. Еще в числе убитых при перестрелке у горы Концхи, найдена Дареджана, жена Мераба Гамгрелидзе, управляющего имением князя Давида. У нее нашли две пули в голове и изрубленные плечи. Все это, пока, скрыли от князя, оставив его в недоумении, еще более мучительном, чем самая горькая известность. Князю советовали, да и сам он горел нетерпением поскорее съездить в Цинондалы, но он не решался оставить отряд до 6-го числа, когда в Шильды прибыл полковник Кульман; впоследствии же не решался ехать в Цинондалы, потому-что ехать было уже не зачем: вся истина страшного события была ему открыта помощником и дальним родственником его, капитаном князем Романом Чавчавадзе.

8-го июня князь Давид имел свидание с начальником Лезгинской Кордонной Линии, генерал-майором князем Меликовым, прибывшим в этот день с отрядом в м. Кварель. Князь отдал начальнику отчет в своих действиях и 10-го числа отправился в Тифлис. В Телаве встретили его муж сестры его: действ. ст. сов. барон А. П. Николаи и тифлисский вице-губернатор, полковник М. П. Колюбакин, которые еще 7-го числа приглашали князя в Телав или просили дать им средства прибыть к нему за Алазань. [340]

Вместе с бароном Николаи Давид отправился в Тифлис.

Оканчивая здесь описание первого эпизода трагического события, нельзя пропустить без внимания действия двух лиц, наиболее в эти дни доказавших свою благородную неустрашимость и преданность семейству, посещенному бедствием. То были: дальний родственник князя Давида, князь Бульбак Чавчавадзе, и имеретинский дворянин прапорщик Мераб Гамгрелидзе, управляющий имением князя Давида, тот самый, которого жена была, убита в деле у горы Концхи. Первый из этих лиц, то-есть князь Гульбаг, за несколько дней до выезда князя Давида из Цинондал, отправился в селение Мукузани, находящееся на правом же берегу Алазани, по дороге от Телава к Сигнаху. Второй же, по некоторым хозяйственным делам, был послан за Алазань в деревню князя Давида, Напареули. Когда, 3-го июля, с двух совершенно-противоположных концов завидели они пожар в Шильдах и догадались, что князь в опасности, тогда оба захватили с собою по пяти или по шести человек охотников и поскакали на верную смерть в Шильды, чтоб только узнать, в каком положении князь Давид. Все шильдинские защитники видели, как, Гамгрелидзе попал на враждебную партию и бежал от нее к Шильдам. Едва избегнув опасности за воротами шильдинского [341] укрепления, он, однакожь, прежде всего подумал не о себе, а о том, кого он так бесстрашно отыскивал: завидев в толпе князя Давида, он снял шапку и три раза медленно перекрестился.

Князь Гульбат прискакал в Шильды часом позже.

Оба они оставались при князе Давиде в течение 3-го числа, а на другой день участвовали в движении князя к переправе. Здесь, видя невозможность переправить пеший отряд, они, несмотря ни на какие увещания князя Давида, переправились верхом вброд через реку, и только с пятнадцатью охотниками поскакали к пылающим Цинондалам. К счастью своему, они опоздали: в разграбленном дворе и доме уже никого не было; дом, как свеча, пылал посреди совершенной тишины, и только посреди пожарища нашли они почти столетнюю старуху, Марину, няньку трех поколений семейства Чавчавадзе ¹². В одной рубашке, с распущенными седыми волосами, ветхая старуха сидела на обгорелым развалинах дома, создавшегося на ее памяти, и по обычаю здешних похоронных [342] плакальщиц, выла и вопила с разными причитаньями, бессвязную песню о совершившемся на глазах ее бедствии, чаще всего приговаривая: «Давид, Давид, где ты? Зачем тебя нет здесь, чтобы помочь своему семейству?...»

III.

Нападение на Цинондалы. — Первый эпизод похищения.

Между-тем, несколькими днями ранее, в Цинондалах происходило следующее:

После отъезда князя Давида за Алазань, а именно 3-го июля, (в субботу утром) с балкона цинондальского дома уже были видны зарева пожаров по ту сторону реки ¹³. Зрелище было живописно, но не казалось ни грозным, ни опасным ¹⁴, тем неменее, однако, хозяйка дома, княгиня Анна Ильинична Чавчавадзе, не упускала из вида предосторожностей.

В тот же день она отдала несколько приказаний сельскому нацвалу (старосте) относительно мер к обороне селения и господского двора. Последний в [343] особенности легко было бы защитить с самым малым количеством людей, так-как кругом всего двора выведена высокая каменная стена, которая, при малейшей обороне, сделалась бы непреоборимой для лезгин преградой. Но, по беспечности, или ют страха, а более всего потому, что многие из них в то же утро были взяты в милицию телавским уездным начальником, князем Андрониковым, поселяне не исполнили ни одного из распоряжений княгини. Между ними были весьма-преданные люди. Так например, цинондальский гзыри (то-есть подстароста) Туриам-Сукли-швили, и простой крестьянин Василий Месхиев, 3-го июля являлись в господский двор с арбами и убеждали княгинь ехать с ними в леса.

«Мы обязаны» говорили они: «спасти вас. Опасность велика. Из ароб мы сделаем для вас ограду и будем вас караулить. Для детей, разобьем палатку» и т. д. ¹⁵

Увещания поселян ни к чему не послужили. Престарелая княгиня Тиния Орбелиани в особенности не верила опасности и ни за что не соглашалась удалиться в лес. Что касается до княгини [344] Чавчавадзе, то она, хотя, и верила опасности, однако никак не могла предположить, чтоб никто из родных или ближних соседей не предупредил о ее близости, или не предложил каких-нибудь советов или общих мер к спасению. В том же селении жили семейства князей Гульбата и Романа Чавчавадзе, но они уехали заблаговременно. Жена князя Романа, перед отъездом, присылала свою служанку сказать, что какие-то молодые люди приехали к ним из Телава и советуют выехать в этот город; но когда княгиня Анна Ильинична послала просить к себе этих молодых людей для личного совещания, то никто из них не явился на ее приглашение. Это происходило поутру, в то самое время, когда все цинондальское семейство находилось в церкви и слушало молебствие о благополучном окончании наступившего тревожного времени. Священник, служивший молебен, только-что возвратился сам из Телава и уверил всех в совершенной безопасности.

В тот же день, часов в 8 вечера, возвратился с Алазани посланный туда княгинею человек и известил, что одна партия лезгин уже переправилась по сю сторону реки и стоит на берегу, но что телавский уездный начальник, князь Андроников, стоит там же с сильной милицией.

Этот момент быль последним удобным [345] моментом для бегства; но никто им не воспользовался.

Вестнику не поверили. Княгиня Тиния и Дарелжана Гамгрелидзе уверяли, что у него от страха были глаза велики. Княгиня Тиния даже стала строго наблюдать, чтоб никто не говорил княгине Анне Ильиничне об опасности. Княгиня же Анна Ильинична была так занята грудным своим ребенком, четырехмесячной Лидией (которую сама и кормила), что не имела возможности войдти во все подробности своего положения, и потому как-то охотно предоставляла другим распоряжаться в доме вместо себя.

Часа через полтора привели в дом какого-то незнакомого человека. Он был весь мокрый, рассказывал, что бежал от преследования лезгин, что спасся от них перебравшись вплавь через Алазань, выдавал себя за сигнахского духанщика ¹⁶ и просил ночлега в цинондальском доме. Просьбу его не смели исполнить без позволения княгини. Княгиня дозволила: но через несколько времени заметила, что он во дворе заряжает ружье; это возбудило в ней подозрение, и она немедленно снабдила троих из оставшихся еще в доме людей ¹⁷, [346] ружьями, порохом и пулями, приказав им ни на одно мгновение не оставлять сигнахского духанщика без зоркого присмотра, а в случае какого-нибудь подозрительного или злоумышленного с его стороны поступка, убить его.

Во время этих распоряжений, прибыл из Шильд милиционер с известной уже нам запиской от князя Давида. Записка эта, конечно, успокоила цинондальских жительниц за участь князя, но еще более успокоила она их за их собственную безопасность. По прочтении записки, кто-то из них сказал: «Хорошо, что мы не ушли в лес: вот теперь поспеем и в Телав». Прочие подумали то же самое. Но так-как на всякий случай не мешало спросить совета у князя, то княгиня Варвара Ильинична и написала ему записку, в которой спрашивала о степени опасности и о том, куда им ехать. Читатели, конечно, хорошо помнят и ату записку, на которую князь уже не имел времени отвечать.

В ожидании ответа князя, княгини продолжали мешкать и оставаться дома. Впрочем, с вечера же они посылали в Телав за почтовыми лошадьми, но получили ответ, что лошади не могут быть присланы ранее завтрашнего утра. Это обстоятельство тоже не слишком встревожило княгинь, которых более всего обнадеживала близость леса, где, но уверению их, можно было скрыться в полчаса [347] сто раз. Лес этот был так густ, что в прежнее время чащею своею всегда представлял большие затруднения искателям или искательницам грибов, и не выпускал из себя никого иначе, как с разорванным платьем.

С наступлением ночи нужно было, однакожь, принять какие-нибудь предосторожности. Княгиня Анна Ильинична призвала тех же троих людей, которых прежде вооружила для присмотра за подозрительным духанщиком: одному из них приказала караулить на высокой сушильне, бывшей у ворот; другому поручила продолжать присмотр за духанщиком, прежде обезоружив его; третьего послала она на бельведер, с которого можно было слышать конский топот даже за Алазанью, и на котором, чрез несколько времени, все семейство было найдено горцами....

Вскоре после этих распоряжений, все семейство предалось спокойному сну. Княгиня Анна Ильинична легла позже всех и, быть-может, волнуемая предчувствием, долго не засыпала. Она обходила караульных и заставала их на местах; но зная, что все более хищнические нападения делаются обыкновенно ночью, а не днем, княгиня к утру немного успокоилась и заснула с мыслью, что с рассветом и днем ничего подобного случиться не может. На заре со двора раздался выстрел.... Это был предательский сигнал мнимого духанщика, [348] которого, вопреки приказанию княгини, не обезоружили с вечера. Во второй раз не были исполнены распоряжения княгини — и это привело к гибели весь дом.

Сигнал предателя, без-сомнения, бывшего лазутчиком горцев, уведомлял их, что Цинондалы беззащитны, что можно безнаказанно прийдти и ограбить их — По выстрелу, весь дом поднялся на ноги. Ни духанщика, ни людей, расставленных с вечера на караул, уже не нашли ни во дворе, ни в саду, ни на указанных им местах. Княгиня, по несчастью, утомленная беспокойною ночью, еще спала и ничего этого не слышала. Служанки все были испуганы и растеряны, не будили княгини и боялись ей сказать о приближении хищников, медленно одевали детей, поили их чаем.... Кроме того, тот, кто знаком с Цинондалами и их местностью, вероятно, помнит, что в самом небольшом расстоянии от дома есть купа густых деревьев, называемая кондольским деревом с образом: оно-то и дало прибежище хищникам на ночь, и они, как должно полагать, проведя там ночь, оттуда, уже незамеченные, пустились к цинондальскому дому, и их можно было усмотреть только в пятиминутном расстоянии от дома. Между-тем, встала княгиня и начала торопить всех к отъезду; было уже семь часов. В это самое время приехал с почтовыми лошадьми из Телава [349] г. Горличенко, тамошний уездный врач и домашний доктор семейства князя Чавчавадзе ¹⁸. По прибытии лошадей, в ту жь минуту стали запрягать их в дорожный экипаж. Деньги, брильянты и некоторые драгоценные вещи поспешно уложили в экипажные сумки и ящики. Княгиня Анна Ильинична стояла на балконе и нетерпеливо торопила женщин, таскавших и укладывавших в экипаж разные вещи. Было уже восемь часов, как вдруг со двора раздался голос проживавшего в доме, отставного штабс-капитана Егора Федоровича Ахвердова. Он закричал модиан (идут!), и этот крик оцепенил ужасом всех его услышавших ¹⁹. Люди от экипажа бросились в разные стороны. Княгиня с балкона поспешила в [350] комнаты, собрала всех, бывших в доме, и приказала идти в верх, по лестнице, ведущей на бельведер. Мера эта была принята не для спасения, которое ни в каком случае уже не казалось возможным, но для-того, чтоб всем вместе встретить и разделить одинаковую участь.

Когда все были уже наверху, появился какой-то неизвестный крестьянин, с пилою. Он предложил княгиням защищать их и советовал подпилить лестницу, что и принялся немедленно исполнять; но княгиня Анна Ильинична, почитая бесполезною защиту одного человека против несметной толпы, а уничтожение лестницы считая мерою, которая могла бы повести за собою только поджог бельведера хищниками, настоятельно приказала крестьянину перестать пилить лестницу и советовала ему самому спасаться и взять с собою мальчика (сына Василия Месхиева), который до этой минуты не хотел покидать господ своих. Крестьянин взял мальчика, и они скрылись.

Женщины и дети остались одни на бельведере. Невыразимый испуг и отчаяние овладели всеми, кроме княгини Анны Ильиничны и княгини Варвары Ильиничны. Первая из них прежде всего обращается к француженке, г-же Дрансе, с следующими словами: «Madame Drancey! quelle fatale destinee vous reunit a nous en ce moment! Pardonnez moi [351] d’en avoir ete plus ou moins la cause ²⁰!..» В то же время княгиня опасается, чтоб крик детей не привлек внимание хищников, уже наполнивших нижний этаж дома. Она старается угомонить их, а младшей своей малютке, четырехмесячной Лидии, дает сосать грудь свою.

Княгиня Варвара Ильинична также не лишается присутствия духа. Она боится только одного: быть свидетельницей гибели кого-нибудь из бывших с нею, и поэтому решается умереть прежде всех; с этой целью она приближается к дверям и, обратившись к ним лицом, смело ожидает появления врагов. Рядом с нею становится княжна Нина Баратова. В это самое время княгиня Анна Ильинична, с грудным ребенком на руках, опускается на колени, спиною к дверям, чтоб не видеть удара, когда его занесут над ее головою, а остальные лица все группируются в одну тесную толпу, стоя также на коленях и прижимаясь друг к другу.

В таким положении все семейство оставалось около часа, по возможности сохраняя молчание.

Этот час был необходим хищникам, чтоб обшарить двадцать-две комнаты нижних этажей. [352] Но каков был этот час для беззащитных женщин и детей, приютившихся в бельведере!.. С болезненным замиранием сердца прислушивались они к доходившим до них звукам: то были звуки торопливой беготни, отворяемых и затворяемых дверей, отпираемых и ломаемых ящиков, разбиваемых стекол... Иногда как-то странно звучали клавиши фортопьяно, вероятно, подвергавшиеся испытанию или любопытству дикарей...

Медленность хищников, предавшихся исключительно грабежу, несколько даже ободряет несчастных: им приходит на мысль попытаться найдти хоть кому-нибудь спасение в бегстве. Княгиня Варвара Ильинична смело отворяет дверь и спускается по лестнице на площадку второго этажа, чтоб посмотреть, нельзя ли оттуда спустить через окно хоть старших детей, Саломе и Марию, которые со двора могли б как-нибудь убежать в лес; но рекогносцировка княгини убеждает ее в несбыточности этого плана: чрез нижнюю лестницу она видит много народа, занятого разбиванием дверей в кабинет князя Давида, и возвращается в бельведер. Вскоре после нее решается спуститься с лестницы княгиня Тиния Орбелиани — и уже не возвращается ²¹. Одна из служанок запирает дверь [353] на крючок и тем еще на несколько минут продолжает мучения страшного ожидания.

Княгиня Анна Ильинична молится и прислушивается.

Вот наконец идут...

Идут легкою и скорою поступью. Двое или трое вошли по лесенке... Но сначала они отправились в соседнюю комнату бельведера и начали бросать оттуда, через окно, вниз подушки и матрацы, обыкновенно хранившиеся здесь на случай приезда гостей. Исполнив это, хищники как-будто удаляются... Они сходят обратно вниз по лесенке... Может-быть они не заглянут в комнату трепещущих заключенниц... Может быть!.. Напрасная надежда! Они взбираются снова на лесенку... Но только их уже не двое и не трое, а более. Они приближаются к запертой двери, колеблют ее, но несильно и не решительно, так-что слабая дверь им не уступает... Они как-будто опасаются встретить вооруженную засаду...

Наконец, вот кто-то сильнее и решительнее рванул дверь, и она отворилась. Толпа хищников останавливается на пороге и... разражается громким хохотом, который можно объяснить только [354] тем, что хищники обрадованы и рассмешены встречею беззащитной толпы женщин и детей там, где они, быть-может, ожидали найдти засаду... На этот неожиданный, дикий, радостный и вместе иронический хохот, испуганные дети отвечают страшным визгом и плачем. Княгиня Анна Ильинична, с ребенком у груди, поднимается на ноги и готова уже лицом к лицу встретить смерть. В это самое время княгиню Варвару Ильиничну довольно-осторожно сводят с лестницы... Вслед за княгиней Варварой Ильиничной и все прочие заключенницы делаются пленницами. Их без разбора хватают рослые и сильные чеченцы (как оказалось впоследствии, то были не лезгины, а чеченцы) и толпою кидаются на лестницу. Лестница, снизу подпиленная, рушится под тяжестью похитителей и похищенных. Все кучею падают вниз, ушибаются, давят друг друга. Ребенок выпадает из рук княгини Анны Ильиничны, откатывается в сторону, и она собственными: глазами видит, как один из чеченцев наступает на него ногою... Несколько оправившись от падения, похитители торопятся снова завладеть каждый своею жертвою. Со второй лестницы уже не несут и не влекут, а скатывают их всех, как с наклонной плоскости. Раздается слово «ханша», и все бросаются к княгине Анне Ильиничне, оспоривают ее друг у друга, кричат, обнажают шашки и дерутся... [355] Княгиня достается тому, кто первый завладел ею еще в бельведере.

Но здесь похищенные распределяются между похитителями, и каждое из похищенных лиц следует своей особой участи, отличающейся непохожими друг на друга случайностями. Поэтому и рассказ должен разделиться на отдельные эпизоды, следуя поочередно за каждым из главных лиц драмы. Но этим займутся следующие главы рассказа.

(Продолжение в следующей книжке.)

Комментарии

1. Капитан Гвардии кн. Г., Гвардии полковник И. А. Б. и штабс-капитан Гвардии Б–в.

2. Письмо это, также, как и известие о пленении княгинь, не застало царевича в живых: он скончался 18-го июля, а известие о плене получено в Москве 22-го.

3. Замечательно, что князь Илико Орбелиани сам находился также восемь месяцев в плену у Шамиля, будучи изменически захвачен, и 1842 году, при нашествии Шамиля на казикумыхскую плоскость. Отец же его долгое время был в плену у персиян. Невольно представляется мысль, что плен — наследственное бедствие этого семейства!

4. Погребение князя П. Орбелиани и его младенца-сына происходило в Тифлисе, 20-го декабря 1853 года.

5. Они состоят во множестве писем, адресованных со всех концов России в редакцию газеты «Кавказ», и заключающих в себе вопросы о судьбе пленниц.

6. Всего же из цинондальского дома было уведено 22 человека.

7. По донесению телавского уездного начальника, горцами оставлено в Шильдах и на Алазани до 480 тел, а по сведениям, собранным впоследствии переводчиком Исааком Громовым, посетившим Дагестан и Чечню, потеря лезгин в их нападении на Кахетию, простиралась до 1200 человек. Каждый наиб доносил Шамилю особо... Но об этом молчали. В Дагестане же, Чечне и Аварии не было селения, где бы не останавливали Громова на пути, и где бы не спрашивали его: не остались ли такие-то и такие-то горцы в плену у русских? Громов постоянно отвечал, что пленных нет никого, а убитых насчитывали много.

8. К числу таких же роковых случайностей можно отнести еще два обстоятельства: 1) что телавский уездный начальник, князь Андроников, неудачной своей переправой за Алазань, быть-может, указал хищникам место безопасного брода и тем, быть-может, ускорил и ободрил их переправу на ту сторону реки, где были расположены Цинондалы и прочие беззащитные селения, и 2) что посланный с запискою от князя Чавчавадзе в Циинондалы милиционер, переправившись у имерлианской, а не тогнианской переправы, ничего не знал о деле князя Андроникова и не видел даже хищников у Алазани, а потому и уверил цинондальских жительниц, что на Алазани все благополучно.

9. Чавчавадзе же, дальние родственники и соседи по имениям.

10. И действительно, все искавшие спасения в лесу были спасены.

11. По показанию князя, в это время мучительного недоумения и ожидания, он часто смотрел на часы.

12. Марина-гаидели (то-есть няня-Марина) была в России с дедом князя Давида, князем Герсеваном, бывшим там в качестве посланника от царя Ираклия к императрице Екатерине II; нянчила отца князя Давида, потом его самого, и наконец пестовала детей его.

13. Алазань протекает от Цинондал верстах в десяти.

14. Показание француженки г-жи Дрансе: «ca a ete pittoresque et ne nous paraissait nullcment menacant...»

15. Сын Василья Месхиева, дворовый мальчик 13 лет, не согласился оставить дома и уехать с отцом своим, говоря, что если его маленький князь погибнет, то и он с ним тоже.

16. То-есть содержателя мелочной лавки.

17. Бондаря Давида Батиа-швили, садовника Адама Чичиа-швили и столяра Соломона Чичиа-швили.

18. Приезд г. Горличенко в Цинондалы в такое время, когда явная опасность угрожала всей окрестной стране, составляет замечательную черту благородного самоотвержения. При вторжении лезгин в цинондальский дом, г. Горличенко выстрелом из пистолета повалил первого попавшегося ему в дверях горца и, выбежав в сад, успел найдти спасение.

19. Возвестив страшную новость, больной и безоружный г. Ахвердов бросился в сад искать спасения, добежав до крайних деревьев сада, растущих наклонно над рекой Чобахура, взлез на одно из деревьев, которое под тяжестью его отклонилось в сторону и, повиснув таким образом на ветвях, в 30-ти-саженной высоте над водою, он пробыл в этом положении целые сутки, и тем спасся от гибели и от плена.

20. To-есть: «Г-жа Дрансе! Какой роковой случай соединяет вас с нами в такую минуту! Простите мне, если я более или менее была тому причиной!...»

21. Престарелая княгиня Тиния сама хорошенько не помнит, что в это время сбылось с нею. Кажется, что, завидев горцев, она, в бессознательном испуге, искала безопасности в каком-то чулане, где, по особенному счастью, действительно нашла спасение.

Текст воспроизведен по изданию: Плен у Шамиля. Правдивая повесть о восьмимесячном и шестидневном в (1854-1855 г.) пребывании в плену у Шамиля семейств: покойного генерал-маиора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе, основанная на показаниях лиц, участвовавших в событии // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 119. № 476. 1856