ПИСАРСКИЙ И.

ПОД КАРСОМ

Вечером, перед ужином, печь затапливается, тут же разогревается и ужин; накалившиеся боковые и верхние плиты как самой печки, так и трубной канавы, держат тепло, как я уже сказал, часов пять, но при этой печке, дверь необходима потому, что холст, хотя и заходит полами один на другой, но колыхаясь от ветру, через полчаса и даже скорее выпустит тепло. Утром, пока мы еще спим, заботливые деньщики затапливают печь, согревая при этом и чайник. Просыпаемся в тепле, как будто в квартире, а там взошедшее солнце обогреет землю и таким образом неудобство холода устранено. [142]

Бани, прямая необходимость быта Русского, где бы он не жил, устраивались также и у нас в лагере, но печь выкладывалась из простых камней и труба делалась на скорую руку. Для этой цели всегда становилась ординарная палатка, накрытая сверху такой же. Предварительно обе палатки намачивались; во время же самого мытья, сырость их постоянно поддерживали окачиванием сверху и с боков. К этой импровизированной бане плотно приставляли еще палатку для раздевания; разумеется, для удобства, все это устраивалось на берегу Карс-чая; здесь же согревалась и теплая вода в ротных котлах. Тут представляется только одна опасность, от которой опытный человек всегда может остеречься, а поплачивались дорого только новички; дело в том, что во время мытья, надо быть очень осторожным и отнюдь не касаться холста, он хотя мокр, но до такой степени накаливается, что можно обжечься совершенно также, как дотронувшись до красно-накаленной плиты.

20-го сентября у нас в лагере открыт был базар, куда жители привозили сено, а купцы устроили небольшие лавки с разными мелочными товарами, продавая преимущественно табак, папиросы, разные сласти и прочее. Солдаты разных частей корпуса продавали здесь свои произведения: шитые рубашки, рукавицы, сапоги и т. п. 23-го числа, в Хаджи-вали и Пир-вали учреждены были этапы в ротном составе, и в каждом поставлены по четыре большие суконные палатки для больных; палатки эти в то же время служили приютом для проходящих из лагеря в Александрополь и обратно.

28-го числа выехал к нам из Карса поверенный в делах персидского консула в Арзеруме и отправился через Эривань в Персию.

Слухи о намерении Турок покинуть Карс подтверждались ежедневно; поэтому, 29-го сентября, приказано было людям спать одетыми и вообще быть готовыми к выступлению по первой тревоге; в этот же день была распущена по домам грузинская дворянская дружина.

9-го октября, значительная партия Лазов хотела пройти через нашу цепь, но сильно за это поплатившись, принуждена была вернуться в Карс; она потеряла одними пленными 116 человек. [143]

10-го октября приехал в наш лагерь персидский посланец; его, как дорогого гостя, встретили с большим почетом: от деревни Магараджик, где для более тесной блокады временно стоял с драгунами граф Нирод, его провожал дивизион драгун с хором трубачей, а три эскадрона расставлены были по дороге. На другой день утром, он представлялся главнокомандующему и поднес ему портрет Его Величества шаха украшенный бриллиантами. Потом его высокопревосходительство пригласил посланца в нижний лагерь, где была выстроена часть пехоты; объехав по рядам, главнокомандующий произвел ученье, сделав несколько совершенно новых построений. (В это время Турки, увидав движущиеся стройные массы по лугу, вне лагеря, встревожились, построились на Шарохе и все время производимого у нас ученья стояли, кажется, под ружьем). Затем, в честь гостя дан был обед; два хора музыки, поставленные с обеих сторон столовой, играли до вечера. Его высокостепенству был приставлен почетный караул по чину генерал-майора. Через несколько дней он уехал.

12-го октября, наши милиционеры имели небольшую стычку с баши-бузуками и регулярными кавалеристами, которые вышли из крепости для фуражировки; при этом несколько Турок изрублено и захвачено пятьдесят пять лошадей и оружие, брошенное беглецами.

Ночью с 13-го на 14-е число казачий разъезд настиг курьера, пробиравшегося в Карс из Арзерума, который, во время преследования, желая облегчить себя, разбросал всю свою почту, но все-таки был пойман и приведен к главнокомандующему. Нарочно посланные проследовали весь путь, по которому казаки гнались за курьером, и подобрали корреспонденцию; между частными письмами, одно было адресовано на имя «генерала Муравьева от Анны Томпсон» из Лондона; дама эта писала, что ей уже известно, как Русские перехватывают все почты, идущие в Карс, но желая во что бы то ни стало передать сыну (служащему при генерале Вилльямсе) медаль, письмо и визитные карточки, убедительнейше просит генерала исполнить ее желание. По заведенному порядку, все частные письма и посылки поутру же были отправлены в Карс.

Перебежчики, ежедневно являвшиеся и приводимые из блокировавших Карс отрядов наших, постоянно рассказывают [144] о недостатке продовольствия, что сделалось уже не секретом для всей неприятельской армии; но начальники по возможности удерживают солдат от побегов, рассказывая им, что имеют верные сведения, будто Русские разослали по дальним деревням казаков для собирания подвод, которые приходят под вечер, что мы их ночью нагружаем и отправляем в Александрополь, так, что в одно утро они увидят нас уже ушедшими. Подобные рассказы повторяются часто, но теперь они уже мало действуют; солдаты ясно видят в настоящем недостаток продовольствия, а в будущем увеличение голода, тем более, что ежедневная дача провианта уменьшена и весьма многие бегут из крепости; число перебежчиков было бы еще больше, если бы не бдительный надзор начальства и меры строгости, вследствие коих несколько бежавших были для примера расстреляны. Но и эта мера не вполне действует; некоторые из бегущих выходят с оружием, стараясь пройти через нашу цепь, чтобы пробраться на родину; но их ловят и приводят к нам в лагерь. Бедствие гарнизона увеличивается еще и тем, что он проводит ночи без сна; с первых дней октября, каждую ночь из главного лагеря высылаются партии казаков и милиционеров, которые, разъезжая под стенами карских укреплений, сильно тревожат неприятеля, заставляя его стоять под ружьем; мы часто по ночам и рано по утрам, слышим выстрелы с батарей. Турки каждую ночь по-видимому ожидают нападения с нашей стороны, в том справедливом убеждении, что мы знаем об их слабости, изнурении и недостатках.

Виновный был узнан и наказан, а предатель бык, за свою услугу, съеден теми, которым попался ночью.) [145]

Жители тоже выходят из Карса с надеждой пройти внутрь страны, и рассчитывая на худшее, то есть попасть к нам в плен, они все-таки могут считать себя в выигрыше, потому что будут иметь хлеб; но им не удается ни то, ни другое; их немедленно отправляют назад, в том расчете, что чем больше будет в городе народу, тем сильнее будет действие голода. Иногда выходят из крепости женщины и дети, рыдая и жалуясь на свое несчастное положение.

Перебежчики, пришедшие 15-го числа, рассказывают, что у них обыкновенного мяса, масла, круп и огородных овощей уже нет; им дают понемного конины, но скоро и эта пища сделается редким лакомством.

Ночью с 19-е на 20-е число, полковник Тихоцкий, временно командовавший вместо генерала Бакланова, напал на большую толпу вооруженных Лазов, которые хотели пройти на родину. Наткнувшись на наш отряд, они дрались отчаянно, убили одного казака и ранили двоих, но сами, с потерею 23 человека убитыми и 10 пленными, принуждены были вернуться назад; нескольким все-таки удалось скрыться в темноте, как рассказывали казаки.

21-го числа приехал из Карса парламентер; так как мы давно уже не имели удовольствия видеть у себя такого рода гостей, то сначала некоторые предполагали, что он привез письмо от генерала Вилльямса, с предложением сдачи, но через несколько времени узнали, что этот парламентер (адъютант начальника штаба Керим-паши) привез предложение о выдаче наших тяжело раненых пленных, из числа взятых в день штурма. Тотчас были посланы повозки за ними, и к вечеру, к палатке главнокомандующего привезли одного обер-офицера и четырнадцать рядовых. Некоторые были без рук, другие без ног; при спросе, все хвалили медика, усердно их лечившего, но пищей были недовольны.

Радость их трудно описать; кто целовался и обнимался с товарищами, кто молился Богу. Все были довольны и счастливы; рассказам не было конца. [146]

Подойдя к раненым, я увидал молодого, человека с повязанным глазом, в синем гражданском пальто, серых брюках и в фуражке с околышем из золоченого галуна. То был Тульского егерьского полка подпоручик Любимов, товарищи которого считали убитым на штурме.

______

В последних числах сентября, холода сделались весьма ощутительными. Главнокомандующий, имея твердое намерение покорить Карс, решился зимовать на этой позиции.

Было отдано приказание возить лес с Саганлугского хребта для постройки бараков. И вот батальоны наши начали по очереди ходить туда, рубить и привозить лес в лагерь; а жители ближайших деревень, смекнув выгоду, которую могут из того извлечь, привозили на наш базар бревна и чрезвычайно выгодно сбывали их; в покупателях недостатка не было.

Новая сильная деятельность закипела во всех блокирующих Карс отрядах; одни рыли длинные и значительно глубокие ямы, другие пилили бревна на доски, третьи исполняли разные плотничьи работы, четвертые выкладывали печи; наши храбрые солдаты сделались и мастеровыми и своего рода архитекторами; недоставало только стеклянного завода с необходимыми инструментами, а то (право кажется не ошибаюсь) нашлись бы мастера делать и оконные стекла.

Много дней сряду только и слышно было, что стук топора, визжание пилы, да лихие звонкие песни, разносившиеся далеко по полю и навевавшие особенную отраду на душу Русского мысленно унося его на святую родину; а надежда, этот добрый гений утешитель, обещал со временем превратить сладкую мечту в отрадную действительность. По ночам слышен был только визг пилы особенно деятельных работников, желавших приобрести лишнюю копейку, и с этою целью нанимавшихся в работу у штабных офицеров, маркитантов и вообще у всех, которые хотели ускорить постройку своих домов.

Белые палатки, красиво рисовавшиеся на темном фоне, ежедневно исчезали, а на место их являлись то длинные, невысокие дома, с правильно образовавшимися улицами, и обширные площади, то отдельные, крытые тесом строения, выступавшие [147] своими размерами из ряда обыкновенных; по исключительному их виду можно было узнать местожительство начальствующих лиц. Наконец палаток не стало вовсе, и явился новый город, вмещавший около тридцати тысяч жителей; для глаза недоставало только окрашенных стен.

Бараки строились различно: некоторые выстраивались в виде домиков, стены которых выкладывались из дерна или из камней; крыша на подобных бараках обыкновенно делалась из теса. Для большей же части построек, вырывалась четырех-угольная яма, глубиною аршина в два и более; ширина же и длина назначалась самим владельцем и строителем. В эту яму становились сосновные бревна, потом делались верхние связи и рамы для дверей и окон, а стены возводили из дерна, из камня, или из смеси того и другого.

Поставив стропила для крыши, прикрепляли к ним довольно редко толстые доски, а промежуток между ними переплетали прутьями, накладывали бурьян и засыпали все это толстым слоем земли; потом прорывали ко входу отлогую лестницу, ступеней в пять, навешивали двери, вставляли рамы и барак вчерне был готов.

Внутренняя же отделка зависела от средств хозяев; многие делали стены и пол из теса, небольшая часть, вбив вдоль стен колышки, развешивала на них палаточный холст, а верх палаток употребляли для обивки потолка, пол же оставляли земляным, уровняв и укатав его; при оказии выписывали из Александрополя стекла, а до тех пор заклеивали рамы или намасленной бумагой, или прибивали белый каленкор. При всей простоте и незатейливости последнего устройства, внутренность барака принимала очень опрятный, чистенький вид; начальники и вообще все, кто был побогаче, отделывали свои бараки, можно сказать, роскошно.

По случаю значительного требования стекла и железных принадлежностей, которые доставались из небольшого города Александрополя, товары эти поднялись значительно в цене, а иногда доставать их было очень трудно.

Печи выкладывались из простого камня, или из плиты, мало у кого из кирпичей, и обмазывались глиной. Пока барак еще только отделывался, печь внутри протапливалась для собственной осушки, и потом окончательно водворялись хозяева. [148]

Неоднократно случалось, что в первые дни барак подвергался порчи, от неосторожности жильцов, которые, наученные опытом, делались впоследствии аккуратнее; например, кто-нибудь, желая при выходе плотнее притворить дверь, чтобы не выходило тепло, сильно хлопнет ею, от этого сотрясения не утвердившиеся еще камни и дерн выскакивали, образовывая в стене брешь, и тогда один за другим обваливались все камни, до верхнего горизонтального бревна; тут немедленно приступали к починке, но иногда приходилось перекладывать всю стену.

9-го октября были готовы бараки в 1-й бригаде 18-й пехотной дивизии; вслед затем оканчивались постройкой и в других частях войск, так что к концу октября во всем лагере не было уже ни одной палатки.

Развалины деревни Чифтли-кая, расположенной на берегу Карс-чая и находившейся в центре нашего городка, употреблены были с огромной пользой. Вблизи реки устроены были бани, которые постоянно, раза два и более в день, топились; так много было охотников попариться.

Остальные развалины саклей тоже были прекрасно исправлены разными промышленниками, необходимыми спутниками войск; у лагеря осадного корпуса появились: вольные портные, шапошники, ювелиры, булочники и часовой мастер; понаехали Евреи с разными золотыми и серебряными безделушками, принадлежностями дамских уборов, и хотя прекрасного пола в нашем импровизированном городе не было и следа, не так как в осадных парках союзников в Крыму, но браслеты, серьги, брошки и разные пустяки распродавались успешно: ловкие Евреи смекнули, что мы давно не видались с женами, сестрами, матерями и всеми близкими сердцу, непременно, хотя бы из последних денег, купим им какой-нибудь подарочек, и доставим его лично или пошлем по почте; достоинство посылаемых подарков заключалось в том, что они посылались из военного лагеря. Евреи не ошиблись в расчете. Сбыт, по-видимому, совершенно лишних вещей был превосходный; так по крайней мере они сами впоследствии говорили.

Скажем огромное спасибо русским купцам, которые, поняв истинную нужду нашу, привезли к нам шубы всевозможных мехов, теплые сапоги и перчатки, и хотя очень [149] естественно имели огромный барыш, но зато принесли не меньшую пользу.

В первых числах ноября, когда морозы по утрам доходили до 10° Реомюра, мы убедились по опыту, что бараки, построенные из одного камня, или с малой примесью дерна, имеют огромное преимущество, в гигиеническом отношении, перед построенными из одного дерна; в последних, после топки, по всему бараку стелется густой туман от испарений дерновых стен, и вошедший в барак со свежего воздуха слышит какой-то гнилой, тяжелый запах, естественно вредный; в первых же этого замечено не было. Это неудобство не могло придти на мысль первоначально, потому что все, гонимые из палаток холодом, торопились строиться из подручных материалов, во избежание возки их на лошадях; оттого и вышло, что где было много камня, там из него выложили стены, а где его вовсе не было, там постройки делались из одного дерна; так, например, в нижнем лагере, за неимением камня, почти все бараки были дерновые.

Но как бы то ни было, мы, поселившись в бараках, зажили прекрасно и, сидя около топящихся печей, подтрунивали над бедными Турками, которые мерзли на высотах своих укреплений, и пришли в ужасное уныние, видя, что мы привели себя в оборонительное положение от холода и решились зимовать. В довершение бессильной зависти, они с укреплений видят, что в наш лагерь постоянно прибывают из Александрополя нагруженные припасами арбы.

Проснувшись утром, мы обыкновенно пили чай с мягкими французскими булками; часу в десятом, промышленники, с железными ведрами в руках, бегали по лагерю, покрикивая: «пирожки горячи»; жители окрестных деревень привозили молоко и яйца, продавая все очень добросовестно; у маркитантов явилось пиво и поговаривали об устройстве биллиарда. Артисты солдаты начали делать сани, рассчитывая кататься по снегу, как у нас в России; словом, все нам благоприятствовало и как будто на смех Туркам, у нас было изобилие всех припасов так, что за обедом браковали хлеб вчера испеченный, а сухари были совсем забыты; для войск, начальство тоже изыскало способы печь хлеб.

Главнокомандующий назвал наш город Станом Владикарсом; солдаты же, любители дополнять и переиначивать [150] по-своему, дали различным частям лагеря свои названия. Так например бараки Лейб-Эриванского Его Величества полка назвали они Царским Селом; Гренадерского Его Высочества Константина Николаевича полка — Константиновкой; бараки отдельного отряда Донских казаков, состоявших под командою генерала Бакланова, — Баклановкой, а ближний лагерь драгун — Дондуковкой.

При встрече, серьезный разговор их вызывал невольный смех.

— Здравствуй, откуда ты?

— Да из Дондуковки, ездил за сеном, сказывали, что там есть лишнее, ну ротный и послал меня, ан попусту проездил.

— А я, вот, из Царского Села, к земляку сапожнику ходил, да сегодня он в цепи, смена будет после зори, так стало утром побываю.

— Каково у вас, тепло? у нас, брат, славно, все сидим у печи, да картофель печем!

— Тепло-то и у нас, да два раза труба обваливалась, вверху приладили камни больно велики, так стало быть и не держит, да теперь хорошо будет — плитняком выложили!

— Известное дело, плитняк ловчее булыжника, — плотно лежит. Вот вчера на базаре рукавицы купил за четвертак.

— Ничего хороши. Мы с Игнатьевым понашили из мундира Акимова, дай Бог ему Царство Небесное и вечный покой, добрая была душа.

— Оно так, умер-то он, как след солдату, да проклятые Османы похоронили-то не по христиански.

— Да вот погоди, когда из Карса-то их выморим, поставим большой крест, так и будет по Божески. А скоро, ли выморим-то, вот что?..

При начале холодов, всем частям войск были розданы полушубки. Офицеры запаслись такими же, ходили в них на аванпосты и в секреты, где такого рода предосторожность действительно была незаменимо хороша.

Милиционеры, посланные из нашего главного отряда для разъездов за Саганлугским хребтом, распустили там слух, что наши войска уже выступили и идут опять к Арзеруму для разбития Вели-паши. Натурально, этот слух скоро дошел до него, он тотчас же двинулся к Арзеруму, вооружил всех [151] жителей и послал на Саганлуг обывательские арбы за лесом, намереваясь устроить бараки, но разъезжавшие там 22-го октября милиционеры взяли эти арбы с лесом и напали на вооруженных Лазов в лесу, близ деревни Бардус, приготовлявших уголь для Вели-паши. В этой схватке убили двух и взяли 180 вьюков угля с ящиками и привели в наш лагерь.

23-го числа генерал Бакланов, с восемью батальонами пехоты, двумя батареями и драгунским полком, ходил для разбора на дрова деревни Шарох. Движением этим, Турки очень встревожились и начали с Шарохских укреплений стрелять; но ядра не долетали; впрочем, одно, пущенное вероятно из орудия наибольшего калибра, перелетело несколько сажен за деревню, не причинив, однако, никакого вреда нашим.

Турецкое начальство в Карсе все еще старается удерживать солдат от побегов, поддерживая слухи о скором прибытии подкрепления, но никто уже не верит им, тем более, что прежние рассказы об отступлении нашем по случаю холодов не сбылись. Солдаты турецкие сами видят, что мы прочно устроились зимовать; дым, выходящий из труб топящихся печей наших, хотя не режет и не коптит им глаз, но тоскливо отзывается в сердце. Весь гарнизон в большом унынии от недостатков провизии, болезни сильно развиваются, — появилась цинга.

Говорят, что конина идет в пищу только для больных, а из-за внутренностей убитой лошади, даже из-за кишок, происходили сильные драки. Сухарей солдатам дают еще меньше прежнего, а иногда по щепотке кофе и по кусочку сахару, которого прошлый год много привезено в Карс для контрабандной торговли на границе нашей.

Побеги с каждым днем увеличиваются, многие оставляют даже аванпосты, куда, вероятно, назначаются самые надежные, бегут с оружием, намереваясь пробраться сквозь нашу цепь. Эта попытка по прежнему редко им удается, беглецов перехватывают казаки, при встречи с которыми они показывают только вид сопротивления. Перебежчики рассказывали, что подобных им преступников, не успевших ускользнуть, расстреливали в пример другим, но как видно, эта мера нисколько не помогает; с каждым днем число перебежчиков увеличивается. С наших пикетов их гонят [152] толпами в лагерь, где они тотчас же просят пищи и со слезами радости бросаются на хлеб, которым чуть не давились, глотая его.

Жалко смотреть на несчастных, оборванных, изнуренных, с бледными лицами и впалыми глазами и вместе с тем душевно приятно слышать, как наши солдаты, сострадая к несчастным и добросердечно подавая кусок хлеба, приговаривают: «кушай на здоровье, ты хоша и Турок, а все-таки человек.»

Трудно решить, о чем думает неприятельский главнокомандующий, чего он еще ждет? Не лучше ли ему сохранить жизнь несчастных вверенных ему солдат.

При всех удобствах и довольствах жизни нашей, лошади наши сильно терпели, хотя запасы сена были огромны, но они сделаны были только для казенных лошадей; офицеры же для собственных своих не имели возможности делать запасов и покупали сено на базаре, куда привозили его местные жители, продавая его в последнее время довольно дорого, так, что небольшая вязанка дурного сена, а иногда осоки, которой при ячмене хватало одной лошади едва на двое суток, стоила рубль серебром. Под конец осады, фураж стал еще дороже, да и то покупать было затруднительно. За разборкой сена на базаре следил наряжаемый с этой целью ежедневно офицер; покупателю позволялось брать сразу не более одной арбы, поэтому нельзя было сделать и недельного запаса. Когда и эти слабые подвозы стали уменьшаться, приказано было всем, кому нет особенной надобности в лошадях, продавать их. Тут-то ловкие Армяне, обладающие особенною способностью из малого извлекать большие выгоды без разбора способов, сумели воспользоваться удобным случаем для своего обогащения. Они покупали от нас лошадей за шестую часть настоящей их цены, потом угоняли их за Александрополь в дальние деревни, для прокорму зимой, в полном убеждении продать их весной дорого. Отдавая лошадей с большим убытком, мы все-таки были рады, что избавились от хлопот, сопряженных с покупкою сена.

В конце октября у нас была открыта почтовая, троичная гоньба из главного лагеря до Алесандрополя; все расстояние, 80 верст, разделено было на три перегона: первый, от стана Владикарса до развалин деревни Хаджи-вали, где были [153] устроены бараки для этапа и для станции; оттуда до деревни Пир-вали, которая не была оставлена жителями во все время войны, и в продолжение которой они успели сильно понажиться, занимаясь мелочною торговлею, — а оттуда в Александрополь.

Но гоньба эта устроена была собственно для одних курьеров. Впоследствии, в случае необходимости зимовать под Карсом, имелось в виду увеличить число троек, чтобы всем доставить возможность ими пользоваться.

В первых числах ноября, по лагерю разнесся слух о предстоящем штурме Карса; все были душевно рады покончить это дело: при расстройстве неприятельского гарнизона, победа казалась совершенно верною и несомненною; нетерпение возрастало, все были в тревожном ожидании, никто не мог объяснить происхождения этого слуха, но все как-то безусловно верили справедливости его, как будто сами слышали о том от главнокомандующего.

В таком состоянии находились обе армии: блокирующая и блокируемая, в конце осады. Наконец, 12-го ноября, во втором часу дня, в лагере увидали ехавшего из Карса парламентера; так как парламентеры давно уже не приезжали к нам, то все с каким-то нетерпением ждали, чем это кончится. Мы были несколько поражены, когда вместо Турка перед нашими глазами явился стройный Англичанин, в полном парадном мундире. Зная бедствие Карса и влияние Вилльямса на ход дел, нетрудно было догадаться, что это вестник сдачи крепости. Пробыв недолго у его высокопревосходительства, парламентер уехал обратно. Через несколько времени стало известно, что он привез от генерала Вилльямса письмо, а потом и то, что Вилльямс приглашен на завтра к обеду главнокомандующего. Тут все объяснилось: радость была всеобщая.

Появление английского парламентера вместо турецкого, как это бывало до сих пор, с самого появления его в нашем лагере, дало возможность понять цель предстоявших переговоров. Никто не сомневался, что дело шло о сдаче; весь лагерь засуетился, спешили посетить друг друга и поделиться приятною новостью. Пошли толки, разговоры, споры о сдаче крепости; всякий, кому ручалось об этом читать, рассказывал порядок церемонии самой сдачи и вступления победителей; проговорили до полуночи [154] и разошлись в самом веселом расположении духа; о штурме, волновавшем до того все умы, не было и помину.

Утром 13-го числа, от нас была отправлена почетная встреча дорогому желанному гостю, состоявшая из нескольких человек драгун в мундирах и касках с султанами, при офицере, и чиновник канцелярии наместника.

Наконец, мы увидали в телескоп, что Вилльямс уже выехал в сопровождении своей свиты и наших драгун; около полудня, он уже выезжал к мосту, вблизи которого натурально были любопытные, желавшие поближе рассмотреть его, но они все так удобно разместились, что английский генерал вряд ли мог заметить это усиленное внимание.

Едва только он въехал на мост, как солдаты наши, бывшие в бане, непредуведомленные и только что выпарившиеся, выбежали гурьбой и, по русскому обыкновению, бросились в реку. Вилльямс с удивлением посмотрел на них и только, пожал плечами и улыбнулся. Проезжая мимо деревни Чифтли-кая, он, по-видимому, был сильно озадачен, увидав вывески разных мастеровых, а в булочных мягкие красивые булки и хлебы, лежавшие на белых досках в ожидании покупателей; ехавший с ним рядом чиновник рассказывал об устройстве всех этих заведений.

Наконец весь кортеж приехал на главную площадку. Генерала Вилльямса проводили в приготовленный для него барак, а через несколько минут он отправился к главнокомандующему, где пробыл более получаса; потом, выйдя, познакомился с главными лицами штаба, и в сопровождении дежурного адъютанта пошел осматривать стан. Он заходил во многие солдатские и офицерские бараки, удивляясь прекрасному их устройству; заходил к начальникам частей, где бараки отделаны со всевозможною роскошью и удобством; но более всего его удивляла быстрота построек на такой значительный корпус войск.

День был солнечный, на небе ни облачка, во всем стане пели песни, играла музыка и солдаты веселились от души; проходя мимо них, Вилльямсу, вероятно, было грустно видеть резкую противоположность довольных и счастливых наших солдат с истомленными, голодными и убитыми несчастьем, защитниками Карса. Все следили за малейшим движением и [155] словом нашего интересного гостя, а солдаты говорила между собою:

— А! вот и аглицкий паша приехал к нам!

— Должно быть погреться и пообедать, подхватил другой: — дома-то, вишь, ничего уж нет.

— Зато какой молодец, перебивал третий: — еще бы немножко, так был бы Русский.

Пока Вилльямс осматривал стан, в штабе уже стало известно, что он подписал предварительные условия сдачи крепости, а на другой день обещался приехать с уполномочием от турецкого главнокомандующего Васиф-паши, для окончательной подписи условий и назначения дня сдачи.

В два часа, Вилльямс был приглашен к главнокомандующему на обед со всей свитой; после обеда он пробыл у главнокомандующего еще довольно долго и познакомился со всеми начальниками. Предметом разговоров был штурм 17-го сентября; Вилльямс с особенным чистосердечием хвалил мужество и храбрость наших войск. Потом расспрашивал, как мы проводим время, рассказывал мрачные картины бедствий турецких войск, о том, что солдаты его, с 7-го июля, получали половинную порцию сухарей, а с 1-го октября им прекратилась выдача говядины и гарнизон принужден довольствоваться одними сухарями без всякого приварка; защитники Карса рыли около стен крепости какие-то корни и варили их, размачивая в этом наваре сухари; конина же сберегалась только для больных, но потом и ее не стало, и что тогда он вынужден был резать по ночам собственных своих лошадей, для того только, чтобы сколько-нибудь поддерживать больных, которых набралось уже около 3,000 (В последнее время число больных возросло до этой цифры от бессонных ночей, потому что казаки и милиционеры, разъезжая под стенами укреплений и пуская в неприятельский лагерь ракеты сильно тревожили Турок, которые полагали, что мы хотим идти на штурм. Очень естественно, что в рассказах генерала Вилльямса было мало для нас нового, но его слова еще более убедили нас, в страшной действительности невыразимых бедствий гарнизона.). Под вечер Вилльямс уехал, видимо довольный нашим радушным приемом.

Вилльямс — человек лет под пятьдесят, с проседью на голове и усах, с физиономией открытой и благородной; он [156] очень приветлив и мил в обращении; одет был в меховой бекеш поверх мундира и в фуражке, с околышем из золотого галуна. Адъютанты его перезнакомились с многими из штабных; в числе их мы узнали вчерашнего парламентера капитана Тисделя.

Вечером, после отъезда Вилльямса, стали известны условия сдачи, ему предложенные, и на которые он беспрекословно согласился. В главных чертах они состояли в следующем:

1) Крепость должна быть сдана со всем оружием и казенным имуществом.

2) Вся Анатолийская армия, без исключения, слагает оружие и сдается в плен безусловно.

Его высокопревосходительство, в уважение мужества и терпения Анатолийской армии, выразил желание оставить шашки всем военнопленным генералам, штаб и обер-офицерам. Вилльямс упросил отпустить по домам милицию и всех выслуживших сроки, на что главнокомандующий согласился, но с условием, чтобы они были обезоружены и все время войны не призывались на службу. Часов в одиннадцать следующего дня, 14-го ноября, к общему изумлению, мы увидали скачущего к нам адъютанта Вилльямса — это заставило нас думать, что в Карсе случилось что-то особенное. Наши догадки оправдались: приехавший сообщил следующее: «когда турецкие начальники собрали солдат и сообщили им об окончательном истощении провианта и о необходимости сдаться в плен, полагаясь на наше великодушие, то встретили сильное сопротивление потому, что солдаты вовсе не знали о количестве провианта и всё еще, хотя немного, но верили в ожидаемую помощь со стороны Арзерума и от Омер-паши из Мингрелии. Слова же начальников, находившиеся в явном противоречии с тем, в чем их старались убедить прежде, их поразили; они не хотели сдаваться из страха, что их поведут в Россию. От этого произошло большое смущение в войске, чуть-чуть не бунт; «далее, рассказывал адъютант, я едва мог проехать сквозь толпу голодных жителей, умолявших о скорейшей выдаче хлеба; крики их еще более увеличивали раздражение солдат». Но вечером тот же адъютант привез весть, что все поуспокоилось, вследствие раздачи всего остального хлеба. Вместе с тем он привез уполномочие Вилльямсу от турецкого главнокомандующего на утверждение заключенных условий. [157]

15-го числа вновь приехал к нам Вилльямс со своим штабом и с Васиф-пашей, Ахмет-пашей и Керим-эффенди, и условия были окончательно подписаны. Сдача должна была произойти на следующее утро. Весть эта скоро разнеслась по стану, все поздравляли друг друга с окончанием похода и со скорым выступлением на зимовку в штаб-квартиры. Но прежде всего всем хотелось побывать в Карсе, рассмотреть его поближе, а главный интерес возбуждала постройка укреплений, сделанная под руководством Англичан. Притом многим хотелось что-нибудь купить в Карсе, основываясь на слухах, будто там много дешевых заграничных товаров.

В этот же день один юнкер, из команды охотников, хорошо знавший турецкий язык и постоянно отличавшийся в ночных тревогах, был послан за остававшимися в Карсе ранеными в день штурма. Керим-паша, увидав его, пригласил в свою квартиру, расспрашивал о политических делах и об общем ходе войны, сознавшись, что, по случаю тесной блокады, они давно уже не получали о том никаких сведений. Юнкер сообщил ему, что у нас носится слух, будто Омер-паша разбит. На это Керим-паша отвечал: «Он заслужил это; вместо скорой помощи Карсу, вздумал маневрировать, а нам пришлось сдаваться». Этим кончилась их беседа.

16-го ноября весь стан поднялся очень рано, всем как-то не спалось от душевного волнения, в ожидании зрелища, чрезвычайно редкого. Но при всем благоприятном для нас результате кампании, душа как-то невольно сочувствовала несчастному положению Турок, вынужденных силою обстоятельств отдать неприятелю последний свой оплот, который они упорно отстаивали, пока была на то хотя малейшая возможность, — теперь, когда все было потеряно, осталась только надежда на великодушие победителей; но далекий путь в Россию и безусловное повиновение христианам ужасали Турок, привыкших никогда не покидать родины. Заключение мира, размен и возвращение домой пленных, туманно рисовавшееся в будущем, мало могли утешать их; они видели перед собой одно безвыходное горькое настоящее, и это несчастье, перешедшее в отчаяние, лишило их даже утешения надеяться.

День быль пасмурный; серые облака закрывали все небо и резкий, по временам, северный ветер пронизывал нас до костей. С раннего утра видно было в телескоп сильное [158] движение во всем турецком лагере; сборы были довольно продолжительны; наконец Турки группами начали спускаться с высот и выходить из города.

Масса эта все более и более увеличивалась и наконец, около полудня, двинулась к сборному пункту деревни Гюмбет и построилась у развалин древней христианской церкви, куда прибыла к двум часам дня. В крепости остался комендант с обыкновенным караулом.

Войска наши давно уже были выстроены в виде полукруга; впереди стояли заряженные пушки с дымящимися фитилями.

На огромном лугу левого берега реки, в нескольких местах устроены были кухни, где варился обед для давно ожидаемых гостей.

Когда все было готово, мушир Анатолийской армии, Васиф-паша, объявил его высокопревосходительству о готовности своей к сдаче.

Наш главнокомандующий выехал в полной парадной форме, с блестящей свитой и муширом; поздравил войска с великим торжественным днем и стал около мостика, через которой должны были проходить военнопленные.

Прежде всего он вызвал Керим-пашу, старого турецкого генерала: к нему подъехал худенький седой старичок в очках. Главнокомандующий дружески пожал ему руку и довольно долго разговаривал с ним; после мы узнали, что они старые знакомые с 1833-го года. Когда его высокопревосходительство был с нашим десантом в Константинополе, Керим-паша служил подполковником в гвардейском кавалерийском полку Авни-бея; в то время, командование полком этим султан Махмут 2-й поручил теперешнему нашему главнокомандующему. Затем Керим-паша представлял всех начальников частей Анатолийской армии, которые и примкнули к свите главнокомандующего.

Через несколько минут, двенадцать офицеров вышли из рядов со знаменами, которые были шелковые, большею частью красные, исписанные изречениями из Корана. Для принятия их, у нас стояла рота Лейб-Эриванского Его Величества полка; едва только знамена перешли в наши руки, громкое «ура» огласило воздух; музыка заиграла по всей линии войск [159] и провожала знамена до барака главнокомандующего, где они и были поставлены.

(При всей важности этих торжественных минут, нельзя было не расхохотаться. Когда гремело наше радостное «ура», случайно обернувшись, я увидал, что солдаты находящиеся при котлах, от избытка радости принялись плясать вокруг них, с каким-то особенным старанием и неутомимостью выделывая прыжки, а один артист, вскинув вверх ноги, ходил на руках. Такой резкий контраст с тем, что делалось перед глазами, невольно рассмешил многих.)

Когда знамена приняли, мушир скомандовал своим войскам, и они начали проходить через мостик, мимо главнокомандующего, по четыре человека в ряд. Сначала шли: Редиф, Лазы и баши-бузуки, отпускаемые на родину; все были одеты довольно дурно, ни на одном я не заметил сапог, даже у большей части офицеров ноги были обуты в поршни и обернуты тряпками.

Все войска (как я понял) проходили батальонами и впереди каждого ехал командир. При проходе второго батальона, рядом с начальником, ехала женщина (вероятно, жена его) с закрытым лицом, вся одетая в черном; с четвертым командиром ехала также женщина. К луке седла ее приделано было род люльки, которую она поддерживала рукой, а в другой имела поводья. Большой кусок черной материи, спускавшийся с головы женщины, закрывал люльку. Когда часть сдавшихся прошла, то главнокомандующий, желая проголодавшимся скорее доставить удовольствие пообедать, объехал с Васиф-пашею остальные части турецких войск.

В это время к нему подъехали члены меджлиса с ключами от города, все одетые в богатые национальные костюмы, а один был в зеленой чалме — знак, что он родословную свою ведет от самого Пророка. Главнокомандующий принял их очень ласково, поговорил с ними несколько минут, обещал утром прислать жителям хлеба и, распростившись, поехал домой.

Одновременно со сдачею Анатолийской армии, шесть батальонов пехоты и одна легкая батарея артиллерии, под начальством временного коменданта полковника де-Саже, вступали в Карс и вечером заняли уже в крепости караулы. Каждый Русский часовой сменял турецкого, который, скинув перевязь и отдав ружье, отправлялся на сборный пункт. [160]

Возвращаясь в стан после сдачи гарнизона и проезжая мимо Турок, усаженных около котлов, видно было, что глаза всех, устремленные на выходящий из-под крышек пар, выражали страшное нетерпение. Между тем каждый грыз уже сухари, приготовленные в изобилии. Наконец настала благодатная минута! Крышки сняты! Все мгновенно повскакали с мест и бросились с чашками к котлам, не слушая своих офицеров, старавшихся водворить порядок. Усевшись отдельными группами, Турки ели с невиданною торопливостью, размахивая руками с удивительною быстротою. Так невыразимо вкусным казался для несчастных, полтора месяца не видавших теплой пищи, обыкновенный суп с говядиной. Но это высокое удовольствие не обошлось для всех даром, — многие заболели. Очевидцы рассказывали, что еще во время прохода через мостик, небольшая толпа проворных лазов, соблазненная приятным запахом варившейся пищи, овладела двумя котлами, и наши добрые солдаты из сострадания ретировались, уступив им эти трофеи без боя. Наблюдая в стороне, когда Турки кончат обед, мы увидали, что сдавшиеся, пообедав и отдохнув, потянулись нестройной толпой к деревне Азат-кев, а те из них, которые отпускались на родину, в наш стан для ночлега.

Уже смерклось; главнокомандующий, возвращаясь в стан, пригласил к обеду турецких генералов; всем им были уже приготовлены бараки. Керим-пашу его высокопревосходительство оставил у себя, назвав своим гостем; многие офицеры наши пригласили к себе турецких погостить до отправления, стараясь, насколько позволяли средства, угождать им; Турки были очень за это признательны.

Когда мы вернулись в наши бараки, то во многих нашли Турок; так в одном, двое несчастных сев, на корточки и взяв лежавшую на постели енотовую шубу, укрылись ею и заснули; в другом бараке они расселись у топящихся печей, в третьем ложились на постели и укутывались чем попало. Лихорадка трясла их немилосердно; когда несчастные увидели вошедших хозяев, они самым жалостным голосом говорили что-то: не зная языка — можно было только догадаться что они просят не лишать их теплого угла; во всем сказанном мы понимали слова «Аллах» и, ради его святого имени, помогали по возможности. [161]

Поздно вечером многие из них бродили еще около бараков, просясь быть принятыми в теплый приют с раздирающим душу воплем; утром нашли многих полуживыми в конюшнях, под окнами и у дверей, а многих мертвыми. Тяжело было глядеть на такое ужасное бедствие пятнадцати тысяч человек, до которого довело их бесполезное упорство начальников.

Вечером отдано было приказание, чтобы все, имеющие надобность быть в Карсе, являлись к дежурному штаб-офицеру для получения билета, который должно было предъявлять казакам, оцепившим уже крепость.

На другой день сдачи, рано утром, отправился я с моим начальником для осмотра крепости. Я должен был получить приказание касательно топографических работ, которые предполагалось произвести. Не доезжая двух верст до укреплений, мы выехали на дорогу, по которой накануне шла сдавшаяся Анатолийская армия. Будучи первый раз свидетелем такого исторического события, я с полным вниманием старался следить за всем, что могло только представить малейший интерес.

Поездкой моей в Карс я был особенно доволен, тем более, что кроме вступившего туда нашего гарнизона, никто еще из наших не успел быть там. Я надеялся поэтому застать все в том же порядке, в каком крепость была у Турок, и к крайнему удовольствию не ошибся. Много раз приводилось мне читать об отступлении великой армии Наполеона из Москвы, но никогда не мог совершенно отчетливо представить себе этого беспорядка. Когда я выехал на дорогу, по которой следовала накануне Анатолийская армия, я понял и увидал, какова должна быть страшна картина отступающего войска, потерявшего все, даже надежду на поправление своего жалкого положения.

Дорога была усеяна всевозможными военными принадлежностями, и местами так густо, что лошадь наступала на патроны, рассыпанный порох и десятки пуль. Разодранное платье, тряпки, эполеты, офицерские медные знаки с изображением луны и звезды, барабаны, ранцы, подсумки, разные ремни, сабли без ножен и ножны без сабель, — все это валялось на пути и тянулось по обеим сторонам; начавшийся с восходом солнца ветер подымал на воздух все тряпье и разносил его по [162] полю. Между этим хламом местами виднелись мертвые Турки, немогшие доплестись до сборного пункта и замерзшие ночью.

Провожавшие нас казаки несколько раз соскакивали с лошадей и подымали разные вещи, надеясь употребить их с пользой для себя, но постоянно разочаровываясь, бросали, приговаривая: «ну уж добро, видно у Турок навсегда бессрочная аммуниция, вершка в ремне не найдешь годного.»

Подъехав к стенам укреплений нижнего лагеря, я увидал во всю длину его линию правильных ям, рядов в пять, расположенных шахматами; но как эти ямы имели в глубину не более четверти аршина, то думаю, что они нисколько не оправдывали своего назначения, пехота могла по ним идти беспрепятственно, а кавалерии нет никакой надобности скакать под самые стены; надо полагать, что они недокончены по причине изнурения солдат от тревог, производимых нашими летучими отрядами.

У ворот стоял уже наш часовой; въехав внутрь укреплений, прежде всего бросились мне в глаза стоявшие в козлах наши ружья, с повешенными на них из белых ремней сумками; сзади, в том же порядке, стояли турецкие ружья с черными ремнями, а потом палатки, около которых расхаживали временно поселившиеся в них наши солдаты. Около ворот стояло несколько человек.

Мы въехали на Шарохские высоты, где перебывали на всех батареях; в каждой, где только стояли ружья, сложенные в козлах, наши офицеры, назначенные для приема, составляли описи казенного имущества, многие палатки были до верха набиты патронами и ящичками с пистонами, но все было большею частью рассыпано и разбросано, полусабли лежали кучами, солдаты их пересчитывали, а офицеры вносили в опись.

Потом мы посетили Чахмахские и Карадахские высоты; везде был один и тот же беспорядок.

С особенным любопытством осматривали мы всю линию укреплений; валы и батареи были превосходны во всех отношениях. Они были устроены с полным знанием полевого инженерного искусства; но палатки представляли печальный вид: все, исключая начальничьих, были дырявые и оборванные до такой степени, что на многих надетые сверху вторые не могли закрыть дыр. Как-то смешно было глядеть, что в [163] этих палатках, Турки, также как и мы, устроили печи, но тепло вряд ли могло хоть четверть часа, держаться.

На некоторых батареях мы видели сидевших около пушек турецких офицеров; на лицах их видна была грусть и отчаяние; куря папиросы, предложенные им нашими офицерами, они как-то бессознательно следили за хлопотами распорядителей, или опустив головы, упирали взоры в землю с выражением полного равнодушия. Отложив, по случаю дурной погоды, осмотр нижнего лагеря до другого времени, и выслушав приказания начальника относительно съемки, к которой надо было приступать завтра же, я спустился, после полудня, в город, с тем, чтобы побывать в цитадели.

Тут картина бедствия рисовалась еще ярче; в узких улицах города, почти через каждые десять сажень, валялись гниющие трупы и остовы лошадей, собаки разрывали их, огладывая с жадностью кости.

Встречающиеся жители просили милостыни; но нищих оставалось уже немного, потому что был роздан привезенный утром хлеб и разнесен многим больным на квартиры, так что проезжая по городу, мы встречали многих, сидевших уже спокойно около своих домов. Глядя на их физиономии, можно было тотчас отличить мусульман от христиан. У первых на лицах ясно выражалась злоба и глаза горели каким то зверством; вторые приветливо улыбались, на лицах их высказывалась радость видеть нас властелинами города.

Везде заметно было какое-то тревожное движение и ожидание чего-то особенного, вследствие перемены правления и властей: дети, находящие во всякой новизне случай к удовольствию, шумно резвились на плоских крышах саклей, осыпая всякого прохожего и проезжего неприветливым «Урус гяур», «Урус кебек».

Крутая высокая гора, на которой построена цитадель, облеплена саклями; между ними вьются много подъемов вверх. Одна улица, без крутых подъемов, по которой довольно свободно можно было проехать, привела нас в цитадель, очень хорошо устроенную на гребне горы и обнесенную толстыми стенами с бойницами. Проехав, под сводом, в ворота, мы очутились на длинной площади. Тут стояла одна мечеть и небольшой домик, где помещался наш караул; оставив здесь своих лошадей, мы поднялись на верхнюю площадку [164] цитадели, где стояла одна мортира и толстый шест, на котором развевался наш флаг, сшитый в прошлую ночь. В амбразуры видна была вся панорама Карса, прекрасно рисовавшегося с высоты; восемь минаретов резко возвышались над строениями и составляли своею стройностью и высотой главное украшение города. Для непривычного глаза как-то грустно было не видеть ни одного креста, замененного здесь полукруглыми, тонкими изображениями луны.

С другой стороны цитадели виден был крутой, глубокий овраг; на дне его извивался Карс-чай тоненькой, светлой полосой; две водяные мельницы дорисовывали картину. К стене той части цитадели, которая обращена к городу, лепился небольшой домик с красной крышей, балконом и белыми стенами, замечательный тем, что в нем покоились остатки какого-то мусульманского святого и покровителя города. При всем желании узнать что-нибудь поподробнее о нем, я не мог, и заметил, что Турки, должно быть, считают грехом рассказывать христианину о своих святынях. Полюбовавшись городом, мы спустились вниз и отправились в стан левым берегом реки; выезжая из города, мы проехали мимо кладбища, где похороненные (должно быть, недавно) едва были присыпаны землей, так что ветер почти обнажил некоторые трупы; к вечеру мы приехали домой усталые и промокшие.

В этот же день Редиф, Лазы и баши-бузуки, отпущенные на родину, отправлены были по направленно к Саганлугскому хребту, под прикрытием трех батальонов пехоты, одного эскадрона драгун и двух орудий. Путь свой они усеяли трупами и жители окрестных деревень хоронили своих несчастных единоверцев. Саганлугский хребет был уже покрыт снегом. Можно безошибочно полагать, что много трупов легло и истлело под ним, немногие вернулись на родину.

При начале кампании, карский гарнизон состоял из 30,000; в течение лета взято в плен до 2,000; из крепости, с начатием голода, успели пробраться домой до 3,000; при штурме 17-го сентября, в разновременных небольших делах, от холеры, голода и болезней погибло до 8,000. Овладев Карсом, мы нашли в госпиталях более 2,000; из оставшихся 15,000 взято в плен 8,000, а 7,000 распущены по домам. [165]

Так уничтожилась многочисленная, прекрасно вооруженная армия, укрывавшаяся в стенах неприступной крепости — оплота всей Азиатской Турции. Турецкое начальство, располагая огромными запасами продовольствия за Саганлугским хребтом и ближе, не позаботилось своевременно о перенесении их в Карс. Результаты этой оплошности были печальны. Цветущая армия, самая лучшая часть турецких сил в Восточную войну, можно сказать — не существовала. Все, что от нее осталось, были 8,000 пленных. Начальство турецкое, должно быть, не подозревало, что наш главнокомандующий сначала уничтожит их хлебные запасы, а потом уже примется за крепость. С крепостью мы приобрели 130 осадных батарейных и легких орудий, до 30,000 ружей и штуцеров французской работы; значительный запас пороху и разных боевых снарядов, 12 полковых знамен и множество батальонных и сотенных значков: все эти трофеи впоследствии перевезены в Тифлисский арсенал. Турецкие генералы, очень естественно, грустили о своем несчастии, проклинали эту войну; в разговорах, они жаловались на неудачный союз с Англичанами и Французами. Большею частью, они сидели у себя в бараках, но с удовольствием принимали посещения наших генералов, видя в этом участие и заботливость об облегчении их положения.

Военно-пленных разделили на пять партий, и 18-го числа отправилась в Александрополь первая, затем через день вторая и т. д. 20-го отправился из лагеря генерал Вилльямс со своим штабом. Медика же, состоявшего при нем, главнокомандующий освободил из плена, в уважение заботливости и искусного лечения, которыми пользовались от него наши раненые, после штурма 17-го сентября.

21-го отправился из лагеря мушир Васиф-паша; в этот же день утром отслужена была панихида о храбрых воинах наших, падших на поле славы в течении всей кампании.

22-го отряжена была команда для зарытия, на Шарохских высотах, наших убитых в день штурма, и дурно похороненных Турками. На месте, где лежат останки наших храбрых воинов, поставлен большой деревянный крест.

24-го отправили в Тифлис остальных пашей, а затем начались сборы войск, назначенных к выступлению в штаб-квартиры на зимовку. [166]

В стане закипела новая деятельность; всем хотелось домой; каждый с нетерпением ждал дня отправления, все укладывалось, увязывалось и посылалось с попутчиками в Александрополь, для того, чтобы отправиться в путь налегке; на лошадей требование непомерно усилилось.

30-го главнокомандующий оставил нас, а вслед за ним потянулись и войска.

Стан опустел, войска, оставшиеся под командою генерал-майора Фетисова, перешли в верхний лагерь, потому что здесь бараки, выстроенные преимущественно из камня, были гораздо удобнее, а главное представляли выгоды в гигиеническом отношении. Перед отъездом, главнокомандующий передал генералу Фетисову икону, присланную от неизвестного лица, с надписью на обратной стороне «в Карсе». До падения крепости, его высокопревосходительство хранил ее у себя, но теперь за неимением в городе греческой церкви, невозможно было исполнить желание жертвователя, а потому и решили поставить икону в походную церковь стана.

Проезжая на почтовых из Александрополя в Тифлис, мне привелось обогнать две партии пленных; при всех заботах начальства нашего, невозможно было в короткий промежуток времени значительно поправить их расстроенное здоровье; несчастные плелись нога за ногу, растянувшись на несколько верст (сопровождавший их конвой шел по обе стороны); отстававших сажали на арбы, оказывали возможные медицинские пособия; но при всем этом, некоторые помирали на дороге, и земская полиция хоронила их.

Проезжающих, Турки останавливали, прося хлеба и табаку, и предлагая в обмен какую-нибудь вещь. Очень естественно всякий делился по возможности, не принимая вещей, и это, как я заметил, их не столько радовало, сколько удивляло. Ко мне подошел один офицер; сначала показал он на свои погончики (давая знать о звании), потом на пустой кисет, и вместе с тем бросил в телегу лайковые перчатки: поделившись табаком и возвратя перчатки, я предложил ему булку; сначала он посмотрел на меня с удивлением, потом спрятал перчатки в карман, взял булку, и, разломив надвое, дал половину тут же стоявшему товарищу; улыбнувшись как-то насмешливо, он отошел в сторону и даже не показал вида благодарности. [167]

Приехав рано утром на станцию Делижан, находящуюся в большом селении, мне пришлось дожидаться несколько часов лошадей; тут дневала первая партия пленных. Около станционного дома толпилось несколько человек; один предложил мне купить часы, простые, серебряные, стоимостью не дороже 25-ти рублей серебром, и спрашивал за них 40 червонцев; плохо понимая татарский язык, я думал, что ошибся, подозвал Армянина, прося быть переводчиком, и тот засмеявшись сказал, что Турок действительно просит сказанную сумму; я пожелал ему продать их за сто, и пошел по селу. Около одной лавки, Турок стряпал себе премудреный обед, до которого наверное не дотронулся бы Европеец. Восточный повар налил в чашку немного воды, положил меду, изюму и масла, насыпал муки, и перемешав все это, принялся есть. Окончив этот завтрак, он закусил его чуреком (Пресная лепешка; во всеобщем употреблении у азиатских народов.), отдал чашку лавочнику, закурил трубку и довольный пошел к толпе товарищей, гревшихся у костра; вообще заметно, что они большие любители сладкого. Уехав с этой станции, я на другой день был в Тифлисе, куда прибыли все военнопленные.

______

Весною следующего 1856 года, я был командирован в числе прочих на съемку Карской области. Действующим корпусом командовал генерал-лейтенант Хрулев, квартировавший со своим штабом в Александрополе. Часть войск стояла в наших границах, около города, по реке Арпа-чаю; остальные в 12-ти верстах, в деревне Пир-вали, на тракте в Карс, а около самого Карса батальон пехоты для занятия караулов. Сверх того, во всей области, на перекрестках больших дорог и во многих деревнях, расставлены были казачьи аванпосты, для удержания в страхе Курдов, начавших уже беспокоить жителей в деревнях и проезжающих на дорогах. Для большей же безопасности, аванпосты держали пикеты днем и ночью на главных трактах; таким образом спокойствие было восстановлено, и Курды, начавшие промышлять грабежом, переловлены.

По мирному трактату, Карс возвращался Турции; но как постройка бараков, прямая наша собственность, стоящая [168] больших трудов и издержек, а Александрополь постоянно терпит недостаток в лесе, который сверх того нужен и для войск, там расположенных, то главнокомандующий приказал разобрать весь стан, и, пользуясь большою водою в Карс-чае, сплавить по возможности лес.

Немедленно было приступлено к работе; бараки разбирали, бревна спускали на воду, и казаки с пиками, расставленные по обоим берегам реки, гнали лес до впадения Карс-чая в Арпа-чай; тут вытаскивали его и возили в Александрополь.

Приехав в Пир-вали и получив конвой, я отправился на производство возложенной на меня работы. Мне довелось побывать и в стане; грустно было видеть его: прошлую осень, красивый и многолюдный, он имел всю обстановку военного города: улицы, полные народа идущего и едущего, давали знать о деятельности живущих. Звуки песен, а по временам и музыки, бодрый вид встречающихся, все оживляло город, хотя и не очень красивый на взгляд, но зато изобилующий всем нужным для жизни.

Теперь же, подъехав к Владикарсу, прежде всего, резко бросалась в глаза безлюдность; потом разбросанные дома представляли какие-то безобразные ямы, наполненные сором, и всяким хламом, подле каждой ямы лежали кучи земли и камни; кое-где торчали не вывезенные еще бревна, и вообще вся местность представлялась как-то беспорядочно-изрытою, и картина такого разорения наводила ужасную тоску на душу.

— Ишь ты! как изуродовали наш стан-то, сказал один казак, обращаясь к товарищам.

— Да, брат, иной незнающий подумает, что Турки разгромили его.

Подъехав к уцелевшему еще штабу, и явившись к командующему расположенным здесь донским казачьим полком, за обедом у него я узнал о расположении пикетов, об ожидаемых арбах для своза остального леса, и о всем, что мне нужно было знать для лучшего исполнения возложенного поручения; поблагодарив за радушный прием и сообщенные сведения, я хотел было отправиться далее, но никак не утерпел, чтобы не побывать в своем бараке, где так прекрасно прожил со своими товарищами; взойдя, я снова очутился у себя дома, не нашел ни малейшей перемены: четыре кровати с сеном стояли на своих местах, сломанный табурет в углу; [169] печь, согревавшая нас и доставлявшая иногда по вечерам удовольствие, не разрушена, — словом, вся обстановка свидетельствовала о незабвенном прошедшем.

Я сел на свою кровать и невольно задумался; казалось, вот отворится дверь, товарищи войдут и вечно веселый Л. И. скажет что-нибудь новое, рассмешит, или начнет подтрунивать над серьёзным П... и чего не приходило на мысль, какое-то новое чувство родилось в душе, было ли это сожаление о прошлом, или тоска о недавно оставленных в Тифлисе, или непривычка к настоящему одиночеству, определить не могу, какая-то необъяснимая тоска давила грудь.

— Вьючные не стоят, лягаются, прикажите ехать, ваше благородие, а то им трудно, — сказал вошедший казак.

— Куда же ты поедешь?

— Не могу знать.

— Ну, так говори проще, поедем, ваше благородие, уже пора.

— Точно так-с.

Сев на коня, я поехал, и долго не мог отогнать мрачные думы; но казаки, затянув какую-то веселую песню, развлекли меня.

Итак, я видел стан Владикарс последний раз в жизни. Через две недели мне пришлось быть в Карсе; подъезжая, я увидал гору, на которой прежде стояла цитадель, украшавшая весь город своею правильною фигурою с зубчатым верхом; теперь же, обрушенные взрывом стены выказывали обезображенную вершину с грудой камней пестрого цвета, и серый, мрачный Карс казался еще угрюмее, высокие минареты, несколько деревьев около кладбища и светлая извилистая лента Карс-чая, то скрывающаяся, то появляющаяся снова, немного смягчали суровую картину. Укрепления, местами, были уже срыты; чистота окрестностей города и улиц представляла большой контраст с тою беспорядочностью, которая прошлую осень представлялась на каждом шагу.

Приехав в город и явившись губернатору, который приказал отвести мне квартиру, я отправился в сопровождении квартального надзирателя по узким извилистым улицам и остановился у главной мечети; здесь указали мне пустой дом, и предложили весь в мое распоряжение; осмотревши его, я нашел в нем семь покоев, из которых только два похожи [170] на комнаты, потому что имели окна с железными решетками, выходящими на двор, обнесенный стеною, остальные покои, полутемные, освещались с потолка, или из нарочно устроенных отверстий, или дырьями худой крыши. В каждом покое был камин, и в двух лучших сверх того шкафы и что-то в роде наших нар вдоль всей стены. Здесь прожил я десять дней и с удовольствием осмотрел город. Карс по объему своему не велик, чрезвычайно мало имеет окон на улицы, которые так узки, что с одной стороны, без особенного затруднения, можно перескочить на другую.

24-го июля, я получил приказание окончить мою работу, по случаю передачи Карса турецкому правительству.

Приехав 26-го числа на аванпост в Хаджи-вали, я хотел утром отправиться в Карс, любопытствуя присутствовать при передаче его, но внезапная болезнь удержала меня на аванпосте. Я пролежал два дня в палатке у казачьего офицера.

28-го июля Карс передан турецкому правительству; 29-го вернувшиеся оттуда войска расположились временно около Александрополя по реке Арпа-чаю и 30-го не было уже ни одного Русского в пределах Азиатской Турции.

И. Писарский

Текст воспроизведен по изданию: Под Карсом // Военный сборник, № 3. 1859