ПЕРЕХОД ВОЙСК ДАГЕСТАНСКОГО ОТРЯДА

ЧЕРЕЗ ГЛАВНЫЙ ХРЕБЕТ КАВКАЗСКИХ ГОР ГУТУР-ДАХ

в 1853 году.

(Из воспоминаний кавказца.)

Поход исторический и беспримерный.
(Приказ по кавказскому корпусу.)

Кто служил в рядах кавказских войск, кто сроднился с Кавказом, тот навсегда сохраняет в душе самое приятное воспоминание об этом времени своей жизни и о роскошном, чудном и своеобразном крае, который он должен был покинуть по какому бы то ни было случаю.

Причина подобного чувства заключается, я думаю, не столько во влиянии климата и природы, сколько в самой жизни кавказца, полной трудов и лишений, но привлекательной разнообразием впечатлений, часто сильных, и беззаботностию, неразлучною с созданием всегдашней опасности за жизнь. Сегодня жив, завтра нет, так стоит ли думать о будущем! говорит кавказец.

Две трети года, а часто и по целым годам, кавказец проводит в походе или в стоянии на передовой линии и редко видит даже штаб-квартиру. Какой-нибудь месяц или [158] два, преимущественно зимних, дадут отдохнуть — и опять в поход. За то весело же и живут тогда! Бывают семейные вечера, собрания, театры; о серьезном думать некогда: на то есть поход да скучная стоянка.

Теперь, по прошествии многих лет, мирно приютившись в одном из уголков нашей матушки Руси, я решаюсь поделиться беглыми впечатлениями, которые, со всеми малейшими подробностями, живо рисуются в моей памяти.

Воспоминания мои относятся к 1853 году, к походу войск дагестанского отряда, под начальством генерал-адъютанта князя Моисея Захаровича Apгутинского-Долгорукова на Лезгинскую кордонную линию — к походу, названному в приказе по бывшему кавказскому корпусу историческими и беспримерным.

I.

С 1849 года, после неудачной осады укрепленного аула Чох, военные действия в Дагестане ограничивались охранением наших границ от вторжения горцев. С наступлением весны, или, лучше сказать, с открытием дорог в горах, после стаяния снегов, выставлялась небольшие отряды в числе нескольких баталионов, при взводе или дивизионе горных единорогов, и нескольких сотен местной милиции, на пунктах более важных, в военном отношении, например: на кутишинских и гамашинских высотах, замыкающих путь в Акушу и Казикумухское ханство, на Кашальском хребте или в Челихурском ущелье, близ разоренного аула Челихур, для предохранения путей, ведущих в Самурский округ, в Табассаран и Кайтах.

Кроме охранения границ, отряды должны были следить за сбором партий, которые обыкновенно собирались после праздника наурус-баирама, и двигаться в ту или другую сторону, смотря по надобности. В половине июля, отряды, расположенные на Кутишах и Гамашах, переходили на Турчи-дах, довольно большую плоскую возвышенность (майдан), при подошве которой с западной стороны лежит аул Чох, где и оставались до наступления времени туманов, то есть до конца августа или начала сентября. На Турчи-дах приезжал тогда и командующий войсками в Дагестане со своим штабом.

Так было и в 1853 году. [159]

В начале июля, до гамашинских высот дошли слухи, что князь Аргутинский-Долгоруков приехал из заграницы, где он пользовался от болезни (паралича); почему и начали ожидать его прибытия в отряд, следовательно и сбора отряда на Турчи-дахе. Этого в особенности с нетерпением ожидали солдаты, потому что служба в маленьких отрядах несравненно тяжелее. Кроме постоянного приготовления кизяка и аванпостной службы, солдату почти каждый день доводится сходить, или в числе фуражиров, или в их прикрытии, за несколько верст от стоянки. На Турчи-дахе фуражировка производилась на той же самой плоскости, под прикрытием двух рот или баталиона, если фуражировали к стороне Чох. Следовательно, солдат ходил и реже и ближе.

По приезде в Темир-Хан-Шуру, князь Аргутинский не мог долго оставаться там. Его деятельная натура жаждала поскорее увидать горы, особенно Турчи-дах, о котором он вспоминал даже в Лондоне, сравнив тамошний туман с туманом турчидахским, его нам передал состоявший при нем, для прислуги, поручик милиции Глахун (Такие слуги-офицеры нередко встречаются на Кавказе. Какой-нибудь из туземцев, служа своему начальнику, числится в милиции, где и получает награды, начиная с серебряной медали, знака отличия военного ордена, темляка на шашку, дослуживается наконец и до прапорщика милиции, не переставая исполнять прежнюю должность). В конце июля, князь выехал из Шуры на Турчи-дах, куда тогда же и собрался отряд, в числе 12 баталионов пехоты, 8 или 10 горных единорогов, 2 полевых легких орудий, 4 дивизионов нижегородских драгунов и нескольких сотен донских казаков и милиции.

С приходом войск всегда оживает пустынный Турчи-дах. На нем является городок, с правильно разбитыми улицами, посреди которого устраивается базар, состоящей из двух параллельных рядов и палаток разной формы и величины. Чего, чего нет на этом базаре: дрова, табак, трубки, вырезанный из корня, с оправой, бурки, башлыки, оружие, седла со всеми принадлежностями, бязь, сукна, фрукты; тут же и азиятская кухня, приготавливающая свой неизменный бозбаш и плов, и в заключение всего горячее блины, которые пек сметливый русский мужичок-промышленник.

Базар постоянно полон народом. Одна приходят купить [160] что-нибудь, но таких мало, — большею же частию так себе, от нечего делать, поглазеть. Говор, смех, крик, брань на всех языках и лай собак, все сливается в один нестройный шум, акомпанируемый зурной и громкой песнью Татарина.

Интересно послушать, как покупает что-нибудь солдат у Татарина, не понимая татарского языка. Вот прислушайтесь к этому солдатику: он хочет купить трубку, берет ее, внимательно рассматривает оправу и, убедившись, что она ему годится, пресерьезно обращается к продавцу-Татарину:

— Сату? ( — Продаешь?

Слово непереводимое, смысл его: врешь, брат!)

— Сату.

— Ныча?

— Ярым монет.

— Ох ан шалтай-болтай.

— Ты сам шалтай-болтай, а я нет.

Тут начинается перебранка, которая, впрочем, оканчивается тем, что оба поладят, и трубка достанется солдату за какие-нибудь три или четыре шаура (Три или четыре пятака серебром. Вообще у всех горцев в употреблении: монет (рубль серебром), ярым-монет (полрубля), абал, самая употребительная монета (20 к с.), и шаур (3 к. с.)).

На базаре случается много забавных сцен. Солдатику хочется купить что-нибудь, а денег нет; вот он и пускается на штуки, по пословице: «голь на выдумки хитра». Несколько солдат вплотную обступают Кумухца, продающего яблоки. Один из краснобаев начинает торговать несколько яблоков, отпускай Кумухцу множество любезностей; другой же солдатик, попроворнее, ножницами разрезывает тот карман бешмета, в который Татарин кладет вырученные деньги. Когда карман разрезан, тогда первый солдат, взявши яблоки, отдает деньга Кумухцу. Этот сперва посмотрел на шаур, потом подбросил его кверху ногтем большого пальца и, убедившись, что шаур настоящей, покойно опустил в разрезанный карман, откуда он, конечно, упал в подставленную фуражку. Торг возобновился, и снова вырученный [161] пятак падал сквозь карман в фуражку следующего солдата. Такая операция продолжается, разумеется, до тех пор, пока в мешке не оставалось ни одного яблока. Кумыхец, очень довольный своей торговлей, вместе с последней выручкой опускает руку в карман, но вместо выручки находит карман пустым, да еще разрезанным. Тут только он смекнул, почему его торговля шла так успешно.

Ему так понравилась находчивость солдат, что он расхохотался во все горло, приговаривая: «бир шаур весь армут сату, яхши урус-солдат» (За один пятак все яблоко продал. Молодец русский солдат!).

Стоянка на Турчи-дахе могла бы назваться веселым отдыхом для солдат, еслиб было какое-нибудь топливо; за неимением его, войска должны приготовлять сами кизяк для варения себе пищи. Хотя доставка подобного рода топлива и лежит в роде повинности на жителях Казикумухского ханства, но они привозят его в малом количестве, да и то только в первое время. Дрова же если и привозятся, то продаются по чрезвычайно дорогой цене — по рублю и по полтора за маленький ишачий вьюк; несмотря на то, их разбирают нарасхват офицеры, так как приготовленная на кизяке пища имеет неприятный запах.

Мы простояли на Турчи-дахе до 27 августа, до дня выступления на Лезгинскую кордонную линию.

Прежде, нежели начну описание этого замечательного похода, считаю нелишним познакомить читателя с личностию князя Аргутинского-Долгорукова.

Военные способности его обнаружились первоначально при усмирении бунта в Мингрелии, а потом при командовании войсками в южном Дагестане; дела же кюлюлинское, мескинжинское и ахтинское окончательно упрочили за ним славу даровитого в высшей степени военачальника. В первый раз я видел князя Аргутинского гораздо позднее, именно в то время, к которому относится мой рассказ, по возвращении его из заграницы. Ему было тогда лет шестьдесят. Боевые труды и болезнь уже ослабили его физические силы; но непоколебимо твердый характер и железная воля одушевляли его до того, что он казался еще довольно бодрым, хотя немного уже был сгорблен.

Глядя на князя, трудно было предположить, что в этом [162] по наружности вялом и полуразрушенном старике таилось еще столько юношеской бодрости, отражавшейся в его умных, сверкающих серых глазах. Взгляд князя, всегда пристальный, был до такой степени выразителен и проницателен, что становилось неловко под его влиянием. Казалось, он видел человека насквозь, проникал в самые сокровенные тайны души. Зная, вероятно, такую силу своего взгляда, князь, видимо, дорожил ею. Обыкновенно глаза его были потуплены; но он быстро поднимал их тогда, когда хотел убедиться в истине рассказываемого, — и горе тому, в чьем рассказе генерал заподозревал неправду! От природы подозрительный, он не спускал глаз до тех пор, пока не обнаруживалась истина, и если уличенный во лжи был переводчик или лазутчик, то на него щедро сыпались удары княжеского чубука.

Князь Аргутинский был честен, истинно бескорыстен, за то в высшей степени честолюбив, отчасти мстителен и упорно молчалив, что происходило от сосредоточенности в самом себе и от природной скрытности. Молчаливость его иногда доходила до смешного. Раз приходит к князю, по его же требованию, один из батарейных командиров. Он застал князя в кабинете, не занятого никаким делом. Князь молча пригласил его сесть и в продолжение получаса не сказал ни слова. Батарейный командир, предполагая, что генерал, вероятно, забыл зачем его требовал, встал, чтоб раскланяться; но князь, как будто очнувшись, пригласил снова сесть, сказав: «садысь, лубезный, поговорим еще немножко», и опять замолчал.

Вот этот-то человек решился провести отряд без дороги, через вечные снега кавказских гор — через Гутур-дах. Я говорю: «решился», потому, что князь Аргутинский брал на себя огромный риск: он мог погубить весь отряд.

II.

Во время стоянки на передовой лиши, и в особенности во время передвижения, не проходило ночи, чтоб не явились в лагерь человек пять, а иногда и вдвое более, лазутчиков из гор; но из всех сообщенных ими сведений, большею частию несходных между собою, одно или два могли заслуживать какого-нибудь внимания. [163]

Горец, раз явившись в лагерь и сообщив какое-нибудь сведение, за что получал хорошую плату, легко увлекается этим ремеслом. Часто он прямо из дому отправляется к Русским, наговорит всякого вздора и, получивши 3 рубля сер., очень довольный, возвращается в свой аул.

Князь хорошо знал все такие проделки и только тогда давал полную веру сведениям, когда они были передаваемы несколько раз и многими лазутчиками.

Около 20 августа от лазутчиков не было отбою. Не проходило часу, чтоб из цепи не приводили кого-нибудь из них. Все они передавали, что в горах начинаются сборы, с намерением вторгнуться в Грузию. Князь, по-видимому, не обращал на такие слухи внимания, пока один из лазутчиков не вручил ему кагаса (Письмо) от пятисотенного наиба шамилева, Хаджи-Ова, который писал, что, поссорившись с сыном Шамиля Казы-Магомою, намерен бежать к нам, при чем подтверждал сведения, сообщенные лазутчиками. Сомневаться в намерениях Шамиля более было нельзя; по, несмотря на то, князь не двигался с места до тех пор, пока не приехал в лагерь Хаджи-Ов. Это было в ночь с 26 на 27 число августа.

Хаджи-Ов сообщил князю Аргутинскому, что Шамиль с большою партиею (около 10,000 человек) уже двинулся по направлению к Лезгинской линии. Мешкать более было невозможно, а потому в ту же ночь и было отдано приказание о выступлении.

С рассветом 27 августа, тотчас по пробитии, вместо зори, генерал-марша, принялись седлать лошадей, снимать палатки и укладывать свои пожитки. Через полчаса уже все готовы были к движению; ожидали только, чтоб обовьючить лошадей, и сбора. Но вот ударили и сбор. Князь, со штабом, первый спустился с Турчи-даха, за ним кавалерия и наконец пехота с громкой песнью:

Нутка! вспомним-ка, ребята,
Как сидели во Земнах,
Как не раз хаджи Мурата
Мы гоняли по горам... и т. д.

Незадолго перед нашим выступлением наступило время туманов, покрывавших каждое утро весь Турчи-дах и ущелья, [164] как пеленой, густым слоем удушливого пара. В этот же день утро было довольно морозное, и, вместо тумана, над Турчидахом опустилось белое покрывало инея, как будто он хотел оставить лучшее воспоминание по себе в тех, кому уже не суждено было видеть его.

Спуск с Турчи-даха, несмотря на то, что войска приходили туда ежегодно, был крайне затруднителен, в особенности со стороны аула Бешклю, по которому отряд начал спускаться, вероятно, для того, чтобы хотя на первое время привести в заблуждение жителей селения Чох, зорко следивших за нами.

Дорога до Кумуха, главного селения Казикумухского ханства, довольно хороша, разумеется в смысле кавказском: большею частию она идет по ущелью и поднимается только около самого Казикумуха. По приходе туда, войска занялись сдачею лишних вещей, как-то: полушубков, летних шаровар и шинелей, в склады Казикумухского укрепления, расположенного по другую сторону Казикумухского-Койсу, так как далее приказано было следовать отряду налегке.

Вечером, по окончании служебных занятий, несколько человек офицеров отправились навестить правителя ханства, генерал-майора Агалар-Хана, человека энергичного, одаренного от природы светлым умом и весьма здравым смыслом, но не получившего никакого образования: потому все поступки его, как правителя, правда, согласные с духом народа, носили на себе отпечаток деспотизма, насилия и жестокости. Побить каменьями женщину за дурное поведение, отрезать язык лазутчику, наложить раскаленные кизяки на грудь и живот трем абрекам или убить своеручно виновного с галереи своей сакли, было для него делом самым обыкновенным. За то и боялся и уважал его народ; за то все было тихо и спокойно. Русское начальство хотя и знало обо всех самоуправствах Агалар-Хана, но по этой самой причине смотрело на них сквозь пальцы.

Агалар-Хан очень был рад нашему посещению, и не прошло получаса, как явились роскошная азиятская закуска, ром и шампанское, до которого, несмотря на закон Магомета, он был большой охотник, и в заключение «той».

Вы спросите: что такое «той?» Это наш бал, только с маленькой разницей, происходящей от совершенно другого [165] общественного положения женщин на востоке. Там не суждено еще женщинам играть роль неразгаданных, неземных существ и окружать себя толпой обожателей: на востоке женщина — раба, и притом послушная раба воле своего господина, то есть мужа, и только одного мужа: иначе — горе ей!

В одной из комнат сакли, преимущественно в кунацкой, становятся два хора: мужской и женский; первый помещается около стены при входе, а второй в противоположном углу. Женский хорь составляют главным образом девушки, редко молодым женщины, а иногда принимают в нем участие и старухи, но это так, для смеха. Между хорами, на табуретиках, помещаются присутствующее.

«Той» открывается песнями в оба хора, по окончании которых начинаются особого рода песни, или, лучше сказать, импровизации на известный какой-нибудь мотив. Исполняются они мужчиною и женщиною поочередно; после каждого соло, хор дружно подхватывает известный какой-нибудь припев в роде нашего: «ай калина, да ай малина». Куплет, пропетый одним, непременно должен быть ответом на прежде спетый. Это, так сказать, импровизированный разговор в стихах, при чем самолюбие не позволяет кому-нибудь первому отказаться от поединка, и потому бой продолжается до тех пор, пока кто-нибудь из старших гостей не прикажет кончить.

Помню, на состязание вышел тогда молодой, стройный Татарии, с умным и прекрасным лицом, быстро направив шаги к какой-то девушке, напрасно старавшейся скрыться в толпе. Увы! ему не удалось: хан велел выбрать старуху. Та, в свою очередь, тоже смело выступила вперед на несколько шагов, готовая отразить нападения противника. Татарин начал. Вот как мне перевели состязание певцов.

— В ауле шум и веселье, отчего ж ты сидишь такая грустная на своем голубом крыльце?

— Потому сижу, что меня не веселит чужая радость; моей же радости здесь нет: она далеко отсюда.

— Посмотри на меня, я-ль не молодец: неужели я не могу заменить твоей радости, моя красавица?

— Хотя ты и молодь и хорош, но мой сын лучше.... Ах! где-то он? Не сразила ли его пуля гяура?

— Зачем вспоминать о сыне, моя красавица: я заменю тебе сына, или, пожалуй, твоего мужа. [166]

— Чтоб сто тысяч собак лаяли на твою бороду за такие скверные слова! Уйди, оставь меня!

Далее Татарин начинает еще сильнее приставать к старухе со своими любезностями, на которые ответом служит брань, сопровождаемая выразительными жестами рук.

По окончании песен, начинается лезгинка, под оглушительные звуки зурны и громких ударов в ладоши. Сколько грации, поэзии и смысла в этом чудном танце! Вот выходит мужчина из кружка; вместо поклона, ловко взмахнув папахой, обходить круг сперва довольно тихо, потом мчится как стрела, выделывая удивительно ловкие па ногами. Окончив соло, он приближается к одной из девушек: та, как будто нехотя, с опущенными глазами, робко выступает на середину круга, стоит несколько секунд, как будто не решаясь начать. Но вот она пошла тихо, плавно, словно лебедь плывет, незаметно передвигая ногами. Тут зурна начинает играть чаще, удары становятся громче, сильнее; девушка же после быстрым поворотов вдруг останавливается, как бы решаясь на что-то, и наконец облетает круг, но, встретясь с мужчиной, который старается ей загородить дорогу, быстро поворачивается и мчится в противоположную сторону; но и здесь та же помеха. Тогда она, покоряясь судьба, медленно поворачивается и еще медленнее, плавнее отходит от танцора и незаметно исчезает в толпе. За ней и Татарин.

Выходить другая пара, третья, поочередно, до тех пор, пока каждый из участвующих не выкажет своего удальства и ловкости или своей грации и неги.

После танцев начинается удовольствие бить палкой по спине выбранного. Это вот как делается. Пропевши какую-нибудь песню в оба хора, один из мужчин выходить из своего кружка с палкой, длиною в аршин и расщепленною с одного конца, которым делается удар, для того, чтобы звук от него был громче. Подходя к женскому кружку, он концом своей палки легко ударяет по плечу избранной. Эта выходить из круга и садится на поставленный по середине табурет; мужчина же с палкой становится рядом с ней. Песня начинается снова, в продолжение которой он палкой бьет такт по спине сидящей красавицы. Это особенный род выражения любви посредством палочных ударов, иногда до того сильных, что долго остаются следы подобной любви. [167]

По окончании песни, палка передастся битой красавиц, которая, в свою очередь, выбирает мужчину и точно также, под такт песни, награждает спину возлюбленного палочными ударами.

Долго пропировали бы мы и рассвет не удивил бы нас; но звуки генерал-марша заставили наскоро проститься с ханом, который объявил, что идет в поход вместе с нами и со своими четырьмя сотнями молодцов-Казикумухцев.

Оставив все лишние тяжести, как я уже сказал, в Кази-Кумухском укреплении, отряд, 28 числа, выступил по направленно к Хозреку, через деревни Шаралю и Шауруклю, по дороге уже известной и, так сказать, избитой солдатскими сапогами (Кавказкие войска снабжаются длинными сапогами, которые хотя очень удобны, но слишком тяжелы, по причине набиваемых на всю подошву гвоздей с полукруглыми шляпками для большей прочности. Без подобной предосторожности, подошвы не могли бы выдержать не только целой экспедиции, но и одного перехода по каменистому грунту Дагестана. Сапог весит до 10 футов, а с налипшей грязью вдвое более). Хотя до Хозрека считается только 28 верст, на деле же верст 35, однако переход был довольно легкий. Встретился один только перевал, чрез Сумбат, и то хорошо обработанный. Далее дорога идет сперва по речке, чрез которую нужно переходить раз двадцать, а потом по ущелью, постепенно понижающемуся вплоть до самого Хозрека.

Аул Хозрек, живописно расположенный, в виде амфитеатра, по отлогости хребта, отделяющего Табасаран от Казикумухского ханства, заселен одними узденями (людьми, не платящими податей хану, но отправляющими повинности, именно: они поставляют топливо и арбы при проходе войск).

Постройка аулов в виде амфитеатра, принятая всеми жителями Дагестана, конечно, не вследствие их изящного вкуса, а по необходимости, происходящей от чрезмерно малого количества пахатных полей — и их тесная постройка имеют огромные выгоды при обороне, что и было испытано нашими войсками неоднократно. Так, например, при штурме аула Шиляги, в январе 1852 года, где, как говорили, было не более 40 человек мюридов, мы потеряли до 500 человек убитыми и ранеными. Еще разительнейший пример представляет взятие Салтов, в 1848 году. Несмотря на многочисленность нашего отряда, Салты до тех пор не могли быть взяты, пока держались там горцы. [168]

Каждая сакля, по подобной постройке аулов, представляет как бы особое укрепление, которого иначе нельзя взять, как штурмом. Если же горцы увидят невозможность отстоять какую либо саклю, то переходят в другую, чрез пролом в стене, которую снова надо брать штурмом.

Погода до сих пор стояла прекрасная; солнце не грело, а жгло своими лучами, будто в поле. Изредка перепадавший дождь освежал воздух, чистый, прозрачный, ароматический. Туманы появлялись только по утрам, до восхода солнца. Утром же 29 числа и тумана но было; на небе ни облачка. Казалось, сама погода благоприятствовала нашему вступлению в горы. Случилось иначе. Встретившись с одним из знакомых хозринских старшин и обменявшись обыкновенными татарскими приветствием, я заговорил о погоде.

— Чох яман будыт (Очень дурное будет), отвечал старшина.

— Почему? Посмотри: на небе ни облачка.

— На небе нет, Рычинская гора есть.

Посмотревши на Рычинскую гору, я решительно не заметил ничего, кроме пятнышка тумана на стороне, обращенной к солнцу, о чем и сообщил старшине.

— Это и есть. Час прошел, два прошел, дождь пойдет. Ол (Ол — дорога) совсем пропал.

Действительно, не успели мы пройдти и половину Нус-дахского ущелья, как уж все небо подернулось облаками, а на привале, пред самым подъемом на Нус-дах, полил дождь, как из ведра. Справедлив был старшина: ол совсем пропал.

Образование облаков в горах — явление чрезвычайно любопытное, далеко не похожее, как помнится, на объяснено учителя географии, что, дескать, облака образуются в верхних слоях атмосферы, от сгущения поднявшихся из земли испарений. В горах не так. Обыкновенно утром, при совершенно ясной погоде, вы видите, положим, хотя на Рычинской горе, пятнышко тумана, в поперечнике не более аршина. По мере увеличивающейся теплоты, и пятнышко расширяется в объеме, принимает форму облака, как будто прикрепленного [169] к горе, которое, в свою очередь разростаясь, сперва закрывает ущелье, а через несколько часов и весь горизонт.

Еще в то время, когда лазутчики, один за другим, приносили сведения из гор о намерении Шамиля вторгнуться на Лезгинскую линию, князем Аргутинским было отдано приказание Агалар-хану разработать дорогу через Нус-дах, которая до этого времени состояла из тропинки, едва проходимой для имама. Это было исполнено жителями Казикумухского ханства, под руководством хаджи Бутая, приближенного лица Агалар-хана, и исполнено так хорошо, что лучше и желать было нельзя, особенно приняв в рассчет, что дорога прокладывалась, в некоторых местах, по цельным пространствам людьми, которые и понятия не имели о нивелировании. Дорога, шириною не менее трех аршин, поднимается первоначально длинными и отлогими зигзагами, которые, чем выше, тем становятся все короче и круче, так что при самой вершине длина зигзагов не более 15 или 20 сажен, при крутизне до 25 градусов. Привыкшие лошади едва переставляли ноги.

При такой разработанной дороге перевалиться через гору было бы для войск делом нетрудным, еслиб, как я уже сказал, не проливной дождь, испортившей дорогу, в особенности при начале подъема, на глинистом грунте. Подобная дорога — сущая беда для солдата-пехотинца. Каждый солдат согласился бы охотнее сделать 30 верст по хорошей, ровной дороге, чем какие-нибудь 5 или 6 верст по распустившейся глине. Больше всего утомляли солдат беспрерывные остановки от вьюков, которых было в отряде далеко за тысячу. Лошади, обремененный тяжестию, постоянно скользят и падают, загораживая проход задним, которые должны стоять, пока не поднимут и снова не обовьючат лошадей, на что нужно не менее получаса. Во время таких остановок солдату нельзя ни прилечь, ни присесть, даже взять к ноге ружье, потому что грязь по колено. Далее дорога пошла лучше, за то дождь сменился снегом с ветром и холодом, прохватывавшим до костей. Один из духанщиков, взобравшись на самый перевал, присел немного отдохнуть, заснул и не просыпался: он замерз. За исключением этого случая, все добрались благополучно до лагеря, расположенная в Арахкульском ущелье между деревнями Арахкулом и Катрухом. Здесь отряд имел ночлег на берегу реки Кара-Самур. [170]

К отряду присоединились два баталиона пехотного генерал-фельдмаршала князя Варшавского графа Паскевича Эриванского полка (что ныне Ширванский Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Константиновича полк), находившиеся летом в Челихурском ущельи, для охранения границ Самурского округа.

Из Арахкула на Лезгинскую линию ведут три дороги (Все это три дороги проходимы только летом; зимою же сообщение между Дагестаном и Грузиею производится или через линию, или через Шемаху и Елисаветполь). Первая из них самая дальняя, но за то хорошо обработанная, а потому и более удобная для следования войск с артиллерией и обозом. Эта военно-ахтинская дорога идет из Арахкула на Лучек, Рутул, Борчь, переваливается через главный хребет, называемый в том месте Салаватом, и спускается в Шинское ущелье, находящееся в пяти переходах от укрепления Закаталы. Целью проложения дороги было, конечно, постоянное сообщение Дагестана ст. Лезгинской линией; но цель не оправдывалась, потому, во первых, что зимою дорога заносилась снегом так, как будто ее совсем не было, и, во вторых, в случае скорого передвижения войск с той или с другой стороны, как показал настояний поход, они не могут быть двинуты по ней: на это потребовалось бы слишком много времени.

Вторая дорога, или, лучше сказать, тропа, по которой может проехать конный, проложенная жителями (У горцев все дороги имеют три подразделения: арбаная, конная и пешая. Последняя собственно не дорога, а просто всякое место, по которому возможно пройдти пешком), тянется через Катальский хребет, на разоренный аул горного Магала Джених (на Самуре), сел. Сарибаш, на главном хребте, и спускается в Елису.

Хотя эта дорога несколькими переходами и ближе к Закаталам, но более затруднительна для движения войск, и потому выигрыш во времени был бы один и тот же. Кроме того, двигаясь по той или этой дороге, мы не могли угрожать отступлению Шамиля, по причине большого удаления этих дорог от центра настоящих военных действий.

Третий путь, точнее третье направление, самое короткое, но и самое трудное для движения войск, по неимению не только дороги, но даже и тропинки, вело прямо к Закаталам. [171]

Этот-то опасный путь и был принять князем Аргутинским, с целью если не отрезать отступление, то, по крайней мере, угрожать, в случае, еслиб Шамиль вздумал, не обратив внимания на движения нашего отряда, спуститься на плоскость, что он наверное и сделал бы, еслиб мы пошли но по этой дороге. Итак, отряд, имевший, по обыкновенно, в голове штаб и артиллерию, 30 августа начал подниматься на Дульди-дах.

Вчерашний дождь сегодня сменился туманом, да таким густым, что в нескольких шагах не было видно человека; потому для предосторожности, чтоб какая-нибудь часть не сбилась с дороги, было послано им каждый баталион по проводнику. По мере подъема, туман становился реже и реже; наконец, сквозь него начали просвечивать и солнечные лучи, а затем показалось и солнышко, открылось лазуревое небо.

На самом перевале я остановился немного отдохнуть. Предо мной была поразительная картина. Представьте себе недвижимое, будто заснувшее, море тумана, посреди которого торчать вершины горных хребтов, мертвую тишину, прерываемую только мерным шагом солдат да отдаленным шумом горного потока. Но вот подул ветерок, и мертвое море тумана, словно по мановению волшебного жезла, вдруг начинает волноваться и, поднимаясь, исчезает в воздушном пространстве. Перспектива гор ярко освещена солнцем.

Дорога через Дульди-дах довольно сносная; попадались, правда, места, где все конные считали за лучшее идти пешком, видя в поводу лошадей, но таких мест было мало. Отряд, благополучно переваливавшись, расположился на ночлег тотчас по спуске с Дульди-даха.

Чем дальше мы углублялась в горы, тем путь становился затруднительнее. О дороге не было и помину. Отряд, хотя и медленно, подвигался вперед, имея в авангарде роту сапер, которым, впрочем, редко приходилось употребить в дело свой шанцевый инструмент. «Только слава, что саперы впереди», говорили солдатики: «а толку-то мало». Да и что могли бы сделать саперы, положим, хотя на осыпи? ровно ничего. Работай сколько хочешь, а все-таки дороги не проделаешь: все будет осыпаться. Несколько солдатиков да два или три вьюка скатились, как зимой на салазках, на дно самого ущелья, откуда много трудов им стоило выбраться. [172] Осыпь ничего: скатишься, по, по крайней мере, голова останется цела; плохо, когда дорога идет по обрыву, да в ином месте еще над тропой скала нависнет, так что лошадь с трудом проходить, а тут нужно пройдти и артиллерии и вьюкам. Саперы могли б, конечно, помочь горю; но так как на бурение и взорвание порохом скал потребовалось бы несколько дней, то опять обошлись без их искусства. Сперва развьючивали и проводили лошадей, потом перетаскивали на руках вьюки. Таких мест было довольно на Куртуй-дахе, и потому войска только к полуночи 31 августа дотащились до подошвы Косур-даха, где и имели ночлег. С рассветом 1 сентября начали подниматься на Косурский хребет. Дорога была бы не так затруднительна, еслиб не несносная дождливая погода, преследовавшая нас с самого Нус-даха и постоянно подходившая то в туман, то в снег. На этот раз снег начал перепадать еще с ночи, а к утру повалил большими хлопьями, и в добавок с ветром; но как было довольно тепло, то снег, падая на землю, тотчас таял, превращая дорогу, идущую почти на две трети высоты по наносной почве, в липкий кисель, до крайности затруднявший следовало войск. Такой снег продолжался и на вершине Косур-даха, представляющей довольно обширное продолговатое плато, и при начале спуска. Далее снег начал смешиваться с дождем, а у самой подошвы, куда передовая часть пехоты пришла часов около трех пополудни, превратился в чистый ливень.

Наконец, часу в шестом вечера, появились и давно ожидаемые палатки. Нужно удивляться быстроте, с какою разбивают их привычные руки солдат. Не прошло и четверти часа, и я уже сидел, переодевшись в тулуп, за стаканом горячего чая, да еще в покойном походном кресле.

Офицер кавказской армии, ведя жизнь походную, кочевую, старается окружить себя теми, по-видимому, ничтожными удобствами, которые делают такую жизнь более сносною. Если офицер занимает палатку один, то вы наверное найдете у него походную кровать, состоящую из его же походных сундуков, соединенных двумя репками, с натянутым холстом и прикрытой маленьким ковриком туземной работы, складной ломберный стол с зеленым сукном, походное складное кресло и два или три таких же стула. При подобной обстановке, если офицер имеет еще суконную палатку, то и [173] штаб-квартиры не нужно: в такой палатка уютно и тепло, даже и в морозь, особенно, когда поставят мангал (Жаровня или, просто, вырытая посреди палатки в земле яма, наполненная горячими угольями) или соберутся нисколько офицеров да засядут за зеленый стол.

Солдат кавказский меньше прихотлив: выпить чарку водки да поесть незавидных щей из сушеной капусты — он и доволен. Забывая усталость, он весело толкует, сидя у пылающего костра; а взгрустнется, так песенку затянет.

С боем барабана вечерней зори, мгновенно все умолкает; прочитавши про себя молитву, все расходятся по своим палаткам, ложатся как попало, на сырой земле, часто и прямо в грязь, только поплотнее прижимаются друг к другу, чтоб, поскорее согревшись, заснуть богатырским сном.

Авангарду хорошо. Он давно пришел и давно покоится крепким сном, а арриергард все идет да идет. Вот уж полночь, а его все еще нет, и только к четырем часам утра едва дотащился до ночлега, пробывши в дороге без отдыха около двадцати-двух часов, хотя переход небольшой — всего каких-нибудь верст 27.

По причина позднего прихода арриергарда, на другой день, то есть 2 сентября, войскам была дана дневка; но что за печальная дневка! хуже всякого перехода. Все тот же дождь с изморозью, не перестававший целый день, мешал солдатам хотя сколько-нибудь обсушиться и привести в порядок свой незатейливый костюм, немного пострадавший от продолжительных переходов и постоянной сырости.

Одно утешение было для солдатиков: дагестанская роскошь — костер, пылавший с утра до ночи, так как лесу было довольно в разоренном ауле Косур (Горного Магала), около которого отряд расположился лагерем.

Офицеры тоже терпели недостаток даже в необходимых продуктах, которые если и были взяты маркитантами еще из Кумуха, то или все вышли, или испортились до того, что нельзя было есть ничего. Более же всех терпели лошади, по невозможности достать фуража, так как на несколько десятков верст кругом не было селения; травы же, по позднему времени, тоже не было. Несчастные кони утоляли голод сухим деревянистым бурьяном, отгрызали друг у друга гривы и хвосты, что, впрочем, было уже не в диковинку для тех, [174] кто был при осаде Салтов, откуда большая часть лошадей вернулась безгривыми и бесхвостыми.

III.

Поздний приход арриергарда на ночлег у разоренного аула Косур показал, что далее продолжать движение с таким большим отрядом нет возможности, так как дорога через Гутур-дах должна быть, разумеется, еще труднее, еще непроходимее, чем через побочные хребты. Было отдано приказание, в котором, для дальнейшего движения через Гутур-дах, назначались четыре баталиона Ширванского полка, при дивизионе горных единорогов и почти всей кавалерии; остальная же часть отряда должна была оставаться в Косуре, до получения особого приказания.

Таким распоряжением не изнурялся понапрасну целый отряд, а, между тем, цель движения дагестанского отряда через Гутур-дах могла быть вполне достигнута частию его. Вся важность состояла в том, чтобы явиться к тылу у Шамиля, показать ему, что русские войска могут пройдти массою там, где проходят, и то с большим трудом, его качаги (Качаг — вор, разбоник), и тем приобрести над ним нравственное превосходство.

С рассветом, 3 сентября, кавалерия в одну лошадь медленно начала вытягиваться по дороге, идущей по берегу р. Самура; за нею пошли и 4 ширванских баталиона, имея посредине артиллерию, а между 3 и 4 баталионом вьюки. Так прошли берегом верст пять или шесть, а потом, круто свернув в сторону и перевалившись через несколько побочных отраслей главного хребта, достигли к полудню подошвы Гутур-даха. Хотя направлением нашему пути и служила река Самур, вытекающая из Гутур-даха, однако мы принуждены были делать обходы, потому что в тех местах Самур течет в крутых, обрывистых, скалистых берегах.

На этот раз, к нашему благополучию, погода была превосходная. Солнце приятно согревало коченевшие от мороза члены; но лучи его отражались на только что выпавшем снеге так ярко, что невозможно было простым глазом вынести их ослепительный блеск. Многие, принебрегшие обыкновенным средством противу такого блеска, то есть не намазавшее [175] нижние веки порохового мякотью, поплатились потерею зрения на несколько дней, при сильном воспалении глаз.

Импровизированная дорога зигзагами, при обходах через побочный отрасли главного хребта, от выпавшего снега сделалась до такой степени скользкою, что останавливала движение, по причине набивавшегося снега между гвоздями солдатских подошв и под копыта лошадей. Те и другие скользили и падали поминутно. Принуждены были в первый раз употребить в дело саперов, которые, при помощи высланных от баталионов людей с шанцевым инструментом, вытянувшись в одного человека, живо обозначали направление дороги, счищая снег и срезывая дерн шириною в поларшина. Окончив работу в одном месте, переходили на другое, по указанию инженеров, до тех пор, пока не достигли опять берегов Самура и вместе с тем подошвы Гутур-даха.

Дальше разработывать дороги не приходилось, потому что она первоначально шла по скалистому грунту, едва прикрытому наносной землей, успевшей уже отвердеть от наступивших морозов, а через час ходьбы направилась по вечным снегам, лежащим на Кавказе на высоте, кажется, 10,000 футов над уровнем поря.

Какая величественная своею дикостию и суровостию природа! Все мертво; нет даже признаков жизни. Только журчанье быстрого Самура нарушает общую тишину. По берегу его, имея впереди проводников, медленно поднималась кавалерия; за ней шаг за шагом тянулась пехота без отдыха, без привала. Тяжело, но безропотно дышет грудь солдата под тяжелою ношею (Смотровая пригонка ранцевых ремней у войск кавказского корпуса совершенно сходна с пригонкою ремней войск, расположенных в России; в походе же предоставляется на их произвол, не нарушав, разумеется, однообразия, и потому все кавказские войска прогоняют ремни по примеру офицерской пригонки; но чтоб вся тяжесть ранца не лежала на плечах, то соединяют нижние края ремней поперечным ремнем, который лежит поперек груди между 5 и 6 пуговицей полукафтана. Такая пригонка имеет то преимущество перед крестообразной, что не лежит вся тяжесть на груди; поперечный же ремень, прижимая плотно ранец к спине, не позволяет ремням резать под мышкой), и, несмотря на усиливающийся мороз, пот ручьями катится по его загорелому, мужественному лицу, а он автоматически мерно шагает по крутому подъему.

— Чтоб ее розорвало! вдруг слышится в толпе: — просто смерть приходит, вся внутренность загорелась: хоть испить бы маненько. [176]

— Дай ружье-то, проговорит другой. Полехше будет, отдохнешь, а испить не моги — не велят. Да вот скоро конец: ишь, народу-то собралось — значит, спуск.

Действительно, там был перевал, на который взобралась голова пехоты, около пяти часов пополудни.

Еще накануне князем г. Аргутинским-Долгоруким было получено известие, что елисуйский Даниель-султан почти со всею кавалериею спустился на плоскость, как выражались тогда лазутчики, чтоб собрать подать с елисуйского приставства, а Шамиль приготовляется к штурму укрепления Мысильдигер.

Бедные Джарцы, будто стадо баранов, оставив свои дома и имущество, преследуемые паническим страхом, бежали искать убежища, и где же? На вечных снегах Гутур-даха. Изнуренные, они садились отдыхать и замерзали. Из числа многих замерзших, попадавшихся при подъеме, одна группа поразила всех нас; даже солдаты, при всей своей усталости, при всей нелюбви вообще к мусульманами проходя мимо этой группы, снимали главки и набожно крестились, творя молитву но усопшим страдальцам. Эту группу составляли: женщина, бедно одетая, на вид лет двадцати-двух; на коленях у нее лежал грудной ребенок нескольких месяцев, которого она, казалось, думала предохранить от холода своими исхудалыми руками. У ног же этой женщины, скорчившись, сидел трех или четырехлетний мальчик, напрасно старавшийся укрыться от холода полой ее изодранного бешмета, и, наконец, прикрывавши всех троих своей буркой, Джарец. Хотели попробовать возвратить их к жизни.... напрасный труд: тела их были тверды как камень.

Поднявшись на вершину Гутур-даха, ст. каким восторгом, с каким упоением все без исключения, несмотря на усталость и холод, всматривались в открывшуюся перед нами картину. Первое, что удивило меня — это цвет неба: не голубой, а зеленый (цвет морской воды). Это явление, конечно, имеет отношение к тому, что мы смотрели с высоты 14,000 футов; но отчего на такой высоте голубой цвет превращается в зеленый — не знаю. Воздух был так редок и чист, что предметы были видны на огромном расстоянии: урочища, окружающая Тифлис, как-то: Царские Колодцы, Белый Ключ и Манглис, освещенные вечерним солнцем, казались светлыми точками на темном фоне земли, а до них было не менее ста верст. [177] Лежащее же у подножие Гутур-даха укрепление Новые Закаталы было видно так ясно, что можно было пересчитать число окон в каждом доме, между тем как с вершины Гутур-даха до Закатал, по измерению топографов, сопровождавших отряд, оказалось более 60 верст, положим, по дороге, но, во всяком случае, по прямому расстоянию будет никак не менее верст 20.

Вправо, недалеко от нас, ясно было видно пламя, показывающееся при выстрелах из орудий, гул доносился до нас через несколько секунд в тысячах перекатах.

Мы воображали, что пойдем прямо по этому направлению, чтобы отрезать отступление скопищам Шамиля; мы заранее радовались, что придется погреть руки в жарком бою, в бою на смерть, потому что каждый горец, не видя возможности спастись бегством в минуту для него опасную, скорее умрет, чем попросит пощады у гяура. Князь Аргутинский очень хорошо знал этот адат (Обычай), но, имея только 4 баталиона пехоты, не решился вступить в кровопролитный и напрасный бой, а повел отряд по направленно к Закаталам, по гребню отрога, идущего перпендикулярно главному хребту. Впрочем, и без боя цель движения нашего отряда на Лезгинскую линию достигалась вполне. Шамиль видел наши штыки на вершине вечных снегов, сверкавших при вечернем солнце, и этого было довольно. Простоит день, много два, и уберется восвояси, с лицом, запачканным в грязи (Восточное выражение) от неудавшейся попытка.

Когда Шамилю дали знать о движении нашего отряда через Гутур-дах (как потом передали нам лазутчики), он не хотел верить, продолжая спокойно блокировать укрепление Мысильдигер, говоря, что Русские не могут пройдти там, где не всякий горец отважится пройдти.

К часам шести собрался на перевале весь, бывший тогда впереди, 3-й баталион Ширванского полка, а вслед за ним начали подтягиваться и другие. Между тем, солнце уже село, в быстро наступающая сумерки мешали различать предметы; только очерки гор отчетливо обрисовывались на безоблачном небе. Мороз усиливался, снег хрустел под ногами гревшихся пляскою солдат. Пора и дальше в путь, да попалось [178] место, шагов в пятьдесят не больше, при подъеме в 40°, около которого столпилась кавалерия, заграждая дорогу пехоте. Лошади, почти по всей кавалерии на Кавказе некованные на задние ноги, поднимаясь по крутому подъему, скользили, падали и, скатываясь, подшибали сзади идущих, которые в свою очередь делали тоже. Едва часам к восьми дорога сделалась свободною. 3-й баталион, хорошо отдохнувши, тронулся тотчас же по гребню хребта, состоящего из ряда остроконечных пиков или шишек, как мы тогда их называли. С перевала было видно их три, за которыми, как мы предполагала, и начинается спуск. Между тем так стемнело, что едва можно было различить след, оставленный кавалерией. Пройдя версты полторы по узкой тропинка остроконечного гребня и перевалившись через одну из шишек, дорога немного свернула вправо, чтоб обогнуть другой пик, состояний из отвесных скал. Она в этом месте, состояла из тропинки в пол-аршина шириной, проложенной по сугробу снега, прибитого к отвесной скале. Это, так сказать, был мост длиною шагов двенадцать, перекинутый над бездонной пропастью, через который, с большой осторожности, могут пройдти человек и привычная горная лошадь, вступающая в один след; об артиллерии же и о вьюках нечего было и думать. И то и другое нужно было перетаскивать на руках, и не иначе, как днем. Отдано было приказание начальником пехоты, чтоб баталионы остановились на ночлег на тех местах, где застанет их приказание; 3-й же баталион, уже начинавший переходить это опасное место, должен был продолжать спускаться до места, где найдет князя с кавалерией.

Положение отряда было в высшей степени незавидно. Оставшееся ночевать на вершине Гутур-даха были без палаток (хотя они и были, да разбивать их было негде), без дров, следовательно и без теплой пищи, и без живительного огонька, около которого бы могли обогреться от сильного мороза, при маленьком ветре, проникавшем до костей. Стоило только прилечь и вздремнуть, чтоб заснуть вечным сном; почему строго наблюдалось ближайшими начальниками, чтоб никто из солдат не смел даже садиться; приказывалось как можно больше иметь движения, играть, бегать, плясать и петь песни, по пословице [179]

Нужда скачет,
Нужда пляшет.
Нужда песенки поет.

Но каково было плясать и петь с голодным желудком, с утомленными до изнеможения физическими силами! А все-таки плясали, и русская веселая песня громко раздавалась на вершине вечных снегов, не умолкая ни на минуту, вплоть до утренней зори. Несмотря, однако, на все предосторожности и на удвоенную дачу спирта, многие поотморозили себе носы и пальцы на руках и на ногах; иных закопали в снегах Гутур-даха.

3-му баталиону тоже пришлось не лучше. Переход через снежный мост стоил многих жертв. То казачья лошадь, мало привыкшая к горным тропинкам, оступалась, падала на бок, катилась по снежному сугробу и падала Бог весть куда: только отдаленный глухой шум, едва донесшейся через несколько минут, извещал, что где-то она ударилась о землю. Вместе с лошадью уносилось и все достояние казака, тщательно хранимое, в седельной подушке. Бедный казак стоить, не зная, на что решиться, как громом пораженный; горячия слезы так и льются по его смуглому лицу. Жаль ему и коня, и имущества, и нескольких с трудом накопленных рублей. Но вот раздался в его ушах гул, как отголосок потерянного счастия, и он, махну в рукой, поплелся вслед за другими.

За лошадью спотыкнется и солдат, тщетно усиливаясь удержаться за снег. Увы! лед его не держит; он катится по тому же сугробу, останавливается на минуту, как будто для того, чтоб в последний раз взглянуть на Божий мир, делает еще последнее усилие и, теряя равновесие, низвергается в бездну....

Миновав наконец опасный мост, баталион медленно, почти ощупью, начал подвигаться вперед, беспрерывно переваливаясь через крутые шишки хребта. Поднимаясь на какую-нибудь из них, думаешь: ну, вот последняя; не тут-то было: поднимаешься и видишь, что много еще белоголовых торчать перед глазами, обрисовывая свой контур на темном беззвездном небе. Многие до такой степени были утомлены суточным переходом, что падали от изнеможения, предоставляя себя на произвол судьбы. Но кто-то впереди крикнул [180] «спуск», и лежавшие перед тем как полумертвые живо вскакивали и продолжали идти без всякого признака утомления. В самом же деле это не был спуск, а только дорога здесь немного приняла в сторону, чтоб обогнуть последнюю шишку, и потом долго еще продолжала она идти по острому гребню хребта. Об этом, впрочем, можно было судить только по догадке, слыша с обеих сторон журчанье горных речек, так как кроме дороги, едва черневшейся на белом снеге, решительно ничего не было видно: так темна была сентябрская ночь.

При спуске дорога была не лучше. Много попадалось таких месть, где приходилось скатываться, сидя, по обледеневшей голой плите или прыгать чрез довольно глубокие промоины. Но эти маленькие неприятности для войск были делом шуточным; солдаты шли весело, как будто сейчас после ночлега. Видно, спуск, как бы он ни был крут, все-таки лучше подъема.

Но, несмотря на скорую ходьбу, едва только к трем часам пополуночи баталион достиг джарских эйлаг (Эйлагами называются горные пастбищные места, куда жители, во время летних сильных жаров, выгоняют свою баранту), где штаб и кавалерия покоились уже крепким сном.

Разместивши баталион как попало, мы вскоре последовали тому же примеру. Утомление всех было так велико, что через несколько минут слышны были только мерные шаги часовых да ржание коней.

Холод, хотя и не такой сильный, как на Гутур-дахе, скоро, однако, разбудил многих и заставил позаботиться о костре, который тотчас же и запылал, так как бурьяна было довольно. За ним появился другой, третий, и наконец весь лагерь иллюминовался множеством огоньков, как будто празднуя свой переход.

А вот и рассвело! вот и есть захотелось, а есть нечего, потому что провизия со вьюками и маркитантами остались на горе и придут не раньше, как к четырем часам пополудни. К счастию, поручик П., большой гастроном, предложил себя к услугам, взявшись изготовить обед. Достали сухарей, немного круп и еще меньше свиного сала, а за посудой дело не стало: у каждого кавказского солдата висит за поясным ремнем котелок. [181]

Прошу извинения у читателя за то, что я вдаюсь в описание таких подробностей, как, например, приготовление походных блюд, когда дело идет о спасении края; но кто голодал суток полтора, как голодали мы, тот поймет, почему я не мог умолчать о нашем походном столб. Обед состоял из двух блюд: супа и чего-то в роде жаркого или пирожного. Во вскипяченую в котелке воду положили щепотки две круп и кусочек сала для навара; покипело немножко, и суп готов. Второе блюдо было еще проще. В манерочную крышку положили размоченных в воде сухарей и также немного сала, и поджарили их. Вот вам и жаркое разве только потому, что поджаривалось. И то и другое было так вкусно, что через несколько секунд и котелок и крышка были опорожнены до дна.

Хотя первый голод и был удовлетворен, однако мы с нетерпением поглядывали в ту сторону, откуда должны были показаться вьюки, чтоб хорошенько отдохнуть в палатке за стаканом горячего чая, а отдохнувши, от нечего делать, и пульку сыграть, когда болтать надоесть.

Около четырех часов появились и остальные три баталиона, со вьюками, но с порядочным недочетом и в тех и в других. Разбили палатки, все пришло в свой обыкновенный походный порядок.

5 сентября отряд продолжал спускаться к самым Закаталам. По мере приближения к селению Джар, живописно расположенному отдельными саклями между густою зеленью фруктовых деревьев и винограда, становилось все теплее и теплее, природа живее и разнообразнее, как-то нежнее, мягче. Вслед за лугами показался мелкий кустарник, за ним наша русская родимая сосна, дальше береза, дуб, бук, чинар, орех, каштан и виноград. Нам казалось тогда, что мы спускаемся в какую-то обетованную землю, после стужи на вечных снегах Гутур-даха.

IV.

По приходе в Закаталы, небольшой дагестанский отряд расположился лагерем по гласису укрепления, где и имел ночлег, а 6 сентября, оставив лагерь неснятым, двинулся к укреплению Мысыльдигер, по дороге, ровной как ладонь. Пройдя же речку, дорога круто поднимается к [182] самому укреплению; но наш отряд был остановлен у подошвы горы, так как Шамиль, 5 числа вечером, сделавши неудачную попытку взять штурмом укрепление, после продолжительной блокады, в ночь с 5 на 6 сентября, незаметно исчез со всем своим скопищем. Утром только виднелся, на противоположном скате горы, хвост его партии, медленно поднимавшейся без всякой добычи.

Итак, Лезгинская линия была спасена смелым движением нашего отряда через Гутур-дах, но — увы! — ненадолго. Не дальше, как в следующем году, Шамиль снова спустился на плоскость, разграбил Кахетию безнаказанно вернулся в горы с богатою добычей.

В тот же день дагестанский отряд возвратился к Закаталам, где и отдыхал несколько дней.

На другой или на третий день по освобождении Лезгинской кордонной линии от вторжения горцев, приехавший в Закаталы один из адъютантов бывшего тогда главнокомандующего кавказским корпусом, светлейшего князя М. С. Воронцова, привез георгиевские кресты на нижних чинов лезгинского отряда и вместе с тем предписание о назначении Нижегородского драгунского полка и двух баталионов Ширванского полка в состав армии, действующей в Азиятской Турции. Драгуны пошли прямо из Закатал в урочище Карагач, некогда свою штаб-квартиру, а оттуда двинулись в Александраполь. Настоящую же свою штаб-квартиру, укрепление Чир-Юрт, пришлось им видеть уже по окончании войны. Ширванцы были счастливее: они должны были зайдти предварительно к себе в урочище Кусаны, чтоб переменить вьючный обоз на колесный.

Около 10 сентября, дагестанские войска, за исключением драгунов, выступили из Закатал обратно в Дагестан, но по другой дороге, идущей сперва по Алазанской долине, потом несколько верст по Шинскому ущелью и от деревин Шин круто поднимающейся на Салават. Затем она спускается к пограничному селению Ахтинского округа, к аулу Борч.

Дагестанцам, привыкшим ходить по горам шаг за шагом, переходы по плоскости были шуткою. Несмотря на сильный жар и на обыкновенную ношу, делали переходы в 25 и 30 верст без привала, без отдыха, вплоть до Шинского [183] ущелья, где шаг опять сделался медленнее, шире, флегматичнее.

Не доходя до Шинского ущелья версты за две, вся местность покрыта ровным слоем крупного песчаника, из-под которого местами высовывались огромные карчи. Этот слой, по мере приближения к устью ущелья, становился все толще и толще. На мой вопрос, один из туземцев, ехавших в свите князя Аргутинского, отвечал лаконически: «сель».

После я узнал, что известное на Кавказе явление, называемое «сель», очень обыкновенное в горах, состоящих из крупно или мелко-зернистого песчаника и шифера.

Сель идет всегда во время продолжительных и сильных дождей; образовавшиеся от них ручьи в многочисленных промоинах, имея огромное падение, несутся с неимоверною быстротою, захватывая зерна пещаника, кусочки шифера и землю; наконец, соединясь в одну массу, низвергаются на дно ущелья. Здесь, продолжая двигаться шумно и быстро, сель разрушает все, что попадается на пути: сакли, деревья, карчи, а часто и огромной величины каменья, и, все более и более густея и увеличиваясь в объеме, достигает таких колоссальных размеров, что занимает всю ширину ущелья, при нескольких десятках футах высоты.

Такая движущаяся масса, по причине своей значительной густоты и стремительности, не может разлиться подобно водному потоку, а идет наклонной стеной. По выходе же из ущелья, сель, не имея с боков опоры, разливается на довольно большое расстояние, сохнет и образует виденный нами, при начале Шинского ущелья, слой плотно улегшегося песчаника.

После разработки дороги через Салават, было приступлено к устройству моста через незначительную речку, протекающую по Шинскому ущелью, которая, во время дождей, как все горные ручьи, быстро превращается в бурливый поток. Мост уже подвигался к концу, как случившаяся в один прекрасный день сель уничтожила до основания мост с находящимися на нем рабочими и инженерным офицером, наблюдавшим за работой.

Переночевав около деревни Шин, дагестанский отряд начал медленно подниматься на Салават по дороге вполне разработанной, шириной сажени в две и идущей сперва между [184] богатою растительности лесной полосы, потом по полосе дуговой и наконец вьется зигзагами между обнаженными скалами до самого перевала. Такая последовательность в распределении растительного царства заметна только на южных покатостях гор; северные же большею частию мрачны и дики, по отсутствию всякой растительности, исключая мелкого кустарника и мха.

Несмотря на хорошо разработанную дорогу, отряд только к восьми часам вечера достиг селения Борч, откуда, на другой день, князь Аргутинский-Долгоруков, со своим штабом, кавалерией и двумя баталионами Ширванского полка, направился через Рутульский перевал опять в Кумух. Остальные два баталиона того же полка выступили в свою штаб-квартиру, в урочище Кусары, чтоб немного отдохнуть и приготовиться к новому походу в Азиятскую Турцию.

Оставшиеся в Косуре войска, по отступлении Шамиля, получили приказание двинуться по той же дороге обратно в Кумух, где должны были ожидать возвращения князя.

Этим я и заканчиваю свой рассказ «о походе историческом и беспримерном», который смело может стать в параллель с переходом Суворова чрез С.-Готар.

Текст воспроизведен по изданию: Переход войск Дагестанского отряда через главный хребет кавказских гор Гутур-дах в 1853 году (Из воспоминаний кавказца) // Военный сборник, № 7. 1862