ОСМАН-БЕЙ

ВОСПОМИНАНИЯ 1855 ГОДА

События в Грузии и на Кавказе.

(Автор статьи, майор Осман-бей — сын бывшего великого визиря Кепризли-Магомед-паши и бывший адъютант Мустафы-паши, мушира анатолийской армии. Статья была представлена Его Императорскому Высочеству Главнокомандующему Кавказскою армиею, при письме, самим автором, — переведена с французского Н. П. Гельмерсеном. Ред).

ГЛАВА I.

Батумская армия. Географический очерк. Эпоха Селим-паши.

События крымской войны доставили лучшим современным писателям и историкам довольно много материала. Эта знаменательная война достаточно описана и иллюстрирована руками гигантов, — «и, без сомнения, только они одни могут понимать друг друга, ценить и сообщаться между собою. «Similia similibus curantur», гласит латинская пословица, — и она говорит правду. Хотя я лично принимал некоторое участие в этой войне, но не имею ни малейшей претензии, под каким либо видом, считать себя принадлежащим к высокому обществу современных гигантов. В семнадцать и восемнадцать лет даже гиганты не более как дети; они не могут иметь голоса в кругу сотрудников. Тот самый театр, на котором я появился, был до того мал, что [144] можно вообразить, будто он был создан нарочно для пигмеев. Маленький актер маленькой сцены должен быть скромен и не претендовать на большие роли. Подвизаясь на маленькой сцене, я в настоящее время довольствуюсь тем, чтобы быть маленьким писателем, или, если угодно, скромным историком.

Только таким образом будут собраны сведения, забытые гигантами, наподобие крошек хлеба, упавших с их стола.

Небольшая батумская армия, заброшенная в угол Черного моря, была не более крошки хлеба в сравнении с великими армиями, действовавшими в то время на главном театре войны. Незначительный отряд этот сначала до конца играл весьма жалкую роль — даже более: независимо того, что он мог быть разбит неприятелем и ограблен собственными начальниками, он мог быть также истреблен повальными болезнями.

Казалось бы, что к этому краткому очерку батумской армии нечего более прибавить интересного и поучительного...

Но это несправедливо: часто неудачи и несчастия приносят более пользы, чем самые блистательные победы. Во всяком случае, сущность этого рассказа пополнит пробел современной истории и осветит события, тесно связанные с политическими вопросами того времени.

Одною из первых мер турецкого правительства, в самом начале враждебных отношений, в 1854 году, было — сформирование отряда близь Батума, на берегу Черного моря, в ближайшем соседстве с кавказскою русскою границею. Предпринимая подобную меру, турецкое правительство имело в виду политическую цель: действовать вдоль берега и тем подать руку помощи кавказским народам.

В стратегическом же отношении этот сбор войск был не что иное, как желание, посредством флангового движения, сделать диверсию в пользу карской армии, занять позицию, которая бы препятствовала русским овладеть Карсом, и грозить сообщению [145] армий. Но прежде чем приступить к изложению того, как батумская армия не достигла первой цели, и как не выполнила вторую, я должен доставить читателю топографический очерк местности, на которой пришлось действовать этому отряду.

Черное море граничит к востоку громадным наносным пространством, поверхность которого покрыта множеством текучих вод, болотами и непроходимыми дикими лесами. Эта обширная равнина лежит между последними отраслями Кавказа и горами Анатолии. Реки, прорезывающие равнину, текут с севера и востока, а именно: Ингур, Хопи, Рион (Фазис), Натанеби, Чолок, Кинтриши или Чурук, и наконец — Чорох. Из этих рек только Фазис или Рион судоходная; Чолок же служит границею между русской и турецкой Гуриею. Главнейшие особенности, о которых следует упомянуть при описании этой страны, следующие: первая — глинистая и скважистая почва, насыщенная водою, превращается в неимоверную грязь, в которой лошади и люди тонут. Наша армия может кое-что сообщить касательно грязи и дорог, встречающихся в этой стране; я же буду говорить только о том, что сам испытал, и ограничусь одним случаем: в один прекрасный день я и моя лошадь попали в ловушку, из которой нас могли спасти с помощью веревок. К моему счастью, я находился вблизи лагеря и поэтому имел возможность дать знать о себе пистолетным выстрелом; не будь этого — я бы утонул в грязи. Омер-паша имел удовольствие познакомиться с грязью этой наносной местности: из опасения потонуть с людьми и орудиями в грязи, он был принужден отступить, отказавшись исполнить превосходную диверсию в пользу Карса.

Другая достопримечательность страны — дожди. Осенью, в особенности весною, дождь идет нередко в продолжение пятнадцати и двадцати дней без малейшего перерыва, просачивая одежду до костей и пропитывая почву до тех пор, пока она обратится в насыщенную губку. В такое время, по необходимости, все [146] приостанавливается; военные, земледельческие и другие предприятия невозможны.

Перемежающиеся и тифозные лихорадки составляют третью особенность, а вместе с тем самую страшную. Они до того губительны и злокачественны, что получили всемирную известность, и если говорят: «черноморская лихорадка», то весь мир знает, что это такое. Всего более знакомы с нею турки и русские. В последнюю войну турки на этом адском берегу потеряли десятки тысяч людей. Эти лихорадки составляют естественные последствия накопления стоячей воды и разложения органических веществ. Необходимый результата такого застоя — скопление вод, не только вредит живым существам, но даже растениям: огромные леса страны от постоянной чрезмерной влажности мягки, бессильны и потому не могут быть употребляемы на постройки, требующие прочности, как например: дома, корабли и т. д. Небольшое число судов, построенных из этого дерева в Константинополе, весьма быстро сгнили; фрегаты «Меджидиэ» и «Фези-бахри», имевшие в своих боках много подобного леса, пришли очень скоро в негодность.

Но возвратимся к топографическому обозрению в том месте, где мы прервали нить.

Я уже выше упомянул, что это болотистое место граничит на юге анатолийскими горами или, выражаясь точнее, горами, примыкающими к армянской плоской возвышенности. Эти горы, принимающие близь моря название Лазистана, отделяют от себя внутрь Грузии громаду, имеющую форму уступа. Прорезанная глубокими ущельями и пропастями, масса эта известна под именем аджарских гор. Ущелье их, обращенное к стороне Грузии, было в прежнее время постоянною грозою для жителей; и для предохранения последних на плоскости, фельдмаршал Паскевич, в 1829 году, в начале действий, имел в виду занять Ахалцых, называемый турками Ахисха. Владея этою крепостью, русские [147] имели полную возможность наблюдать за выходами из этих гор, равно как и за путями из Грузии, т. е. — со стороны моря. С этого пункта имеется возможность легко перенестись на все точки полукруга, образуемого горными склонами. Аджара столь дикая страна, что до сих пор ни русские (Русские, под начальством генерал-майора барона Остен-Сакена, в 1829 году, предпринимали движение в верхнюю Аджару, чтобы принудить Ахмет-пашу аджарского исполнить свое обещание. В 1854 году, русские войска, под командою генерал-лейтенанта Ковалевского, также сделали набег на Аджару. Цель движения заключалась в прекращении грабежей и разбоев, производимых аджарцами в пределах ахалцыхского уезда. Успех отряда Ковалевского обясняется неожиданностию движения и, главное, безучастием Шериф-бека (сына Ахмет-паши аджарского) в деле обороны. См. «Очерки Лазистанскаго санджака» г. Казбека.), ни турки не решались в нее вступать; — последнее обстоятельство, вместе с невыгодным направлением хребта, составляет для турок непреодолимое препятствие к сообщению между армиями, и в последнюю войну турецкая армия, действовавшая на Арпачае, и армия батумская никогда не имели сообщения вследствие того, что долина Чолока, лежащая на южном склоне Аджары, в полном смысле представляла непроходимую местность. Последние выступы аджарских гор со стороны моря составляют сплошное дефиле вдоль берега, между Чурук-су и Батумом. Это дефиле состоит из нескольких холмов, поросших лесом, и ограничено скалою вышиною в 120 метров, обмываемою морем. На вершине скалы находится древний замок, называемый турками «Цихисдзири» и носивший во время Юстиниана название Петра (Petra) (Город Petra, по мнению Дюбуа, находился в Гурии близь деревни Вашнари. Ред.), по всей вероятности, потому, что эта скала составляет единственный камень в этой болотистой местности и совершенно заслоняет сообщение, образуя самый затруднительный дефиле. [148]

У Прокопа можно прочесть подробное описание действий, предпринятых армиями Юстиниана и персидского царя Хосроя, об обороне и атаке этой неприступной позиции. В то время около этого неприступного места римляне и персы играли в ту же игру, которую разыграли в современных войнах русские и турки. Этот стратегический пункт представляет теперь предмет наступления и атаки войска, идущего извне, равно как и предмет, необходимый для обороны. Константинополь до сих пор считает его весьма важным пунктом своей оборонительной линии. И в самом деле, если армия, имеющая Рион или Тифлис своим базисом, хотела бы направиться на юго-запад, она, без сомнения, должна наткнуться на скалу аджарских гор. Чтобы преодолеть это препятствие, идя но направлению из Ахалцыха, необходимо атаковать скалу с фронта, вступая в страшную борьбу среди этих гор, или же обходя хребет левее, со стороны Гумры (Александрополя) и действуя, таким образом, с флангов, правее, атаковать Цихисдзири (Petra). Первое из этих двух предположений неисполнимо, потому что слишком удаляет отряд от моря; что же касается второго — оно представляет не менее серьезное предприятие, принуждая отряд брать с фронта позицию почти неприступную и действовать на пересеченной местности, прорезанной реками и покрытой густыми лесами. Впрочем, последнее предположение, как кажется, представляет некоторые преимущества, и оно было выбрано Хосроем, не смотря на осаду, продолжавшуюся два года, — равно как и русскими войсками в 1829 году. Последние, при этом, потерпели серьезную неудачу, заставившую их отступить, и потеряли, при попытке взять Цихисдзири приступом, около двух тысяч человек. (В начале 1829 года, трапезондский паша поручил аджарскому Ахмет-беку Химшиашвили собрать башибузуков из турецкой Грузии и сделать с ними движение на Ахалцых, дабы отнять у русских эту крепость, занятую слабым отрядом князя Бебутова. Граф Паскевич, желая помешать предприятию Ахмет-бека, приказал генералу Гессе двинуться с легким отрядом в Аджару. Это было первое наступательное движение русских в нынешнюю турецкую Грузию. В феврале 1829 года, генерал Гессе собрал в Чахатауре 4 роты и с ними двинулся на Аскану; сведения, собранные о дорогах в Аджару, убедили генерала, что через аджарский хребет в это время года нет никакого сообщения, и потому Гессе решился идти на пост св. Николая, дабы отсюда двинуться в Кобулеты. В это время Кей-оглы успел собрать в Кинтриши (Чурук-су) до 7/т. войска из местных жителей. Сборный пункт турок находился на равнине в севере от Цихисдзири, в окрестностях Кинтриши. На этом месте турки устроили свои лагери: — в двух верстах от устья Чолока, на месте называемом Лимона, был расположен один отряд, другой — на легвинской дороге, в местечке, называемом Муха-естате. Не смотря на значительную числительность своего отряда, Кей-оглы не решился наступать — он ждал новых подкреплений. Генерал Гессе, пользуясь нерешительностью турок, собрал у поста св. Николая отряд в числе 1216 человек пехоты, с 4 полевыми и 2 горными орудиями и с 1315 человек гурийской милиции, перешел границу — и 5 марта атаковал турок. Одновременно с движением главных сил с поста св. Николая, две роты мингрельского полка были двинуты из Озургет через Лихаури. Нечаянное нападение имело успех, — турки были разбиты у Лимона, и генерал Гессе возвратился на пост св. Николая и оттуда в Кутаис. Победа при Лимоне не имела никаких серьезных последствий. Кинтришская поляна, по-прежнему, осталась в руках неприятеля, и новый паша Тютчи-оглы начал собирать сюда еще более многочисленное войско, — в действительности же, турки сосредоточили на Кинтришской поляне до 10/т. человек с 12 орудиями. Генерал Гессе не тревожил турок до конца июля, — в конце же последнего месяца, он получил известие о победах при Коинлы и Милидюзе, с приказанием главнокомандующего, пользуясь удобным случаем, обратиться в наступление по направлению в Батуму. Гессе двинулся по двум дорогам: полковник Пацовский, с 2 бат., 4 орудиями и частью милиции, шел с поста св. Николая по морскому берегу на Лимона, а сам Гессе, с 2 бат., 6 оруд. и многочисленной милицией, двинулся по легвинской дороге и разбил турок при Муха-естате. Дошедши до Кинтриши, брошенное турками, Гессе, вместо того, чтобы на плечах врагов занять Цихисдзири, — остановился в Кинтриши, начал в нем укрепляться и завязал переговоры с кобулетцами. Обманутый в своих надеждах и напрасно потеряв в бесплодных переговорах целый месяц, в течение которого турки успели возвести новые укрепления, — Гессе решился атаковать Цихисдзири. Штурм крепости, 17 сентября, был неудачен; в минуту приступа на редут, кобулетцы и аджарцы спустились с высот и атаковали русских с тыла. Последнее обстоятельство решило участь сражения, и генерал Гессе с большим уроном отступил от крепости. Полковник Пацовский с частью отряда был отрезан и в довершение несчастья носились слухи, что Ахмет-бек Химшіашвили с 4/т. аджарцевъ идет на соединение с гарнизоном Цихисдзири; к счастью для отряда, в это время был заключен мир. См. Очерки и «Лазистанского санджака» г. Казбека. Ред.). Позиция состоит из скалы, заслоняющей проход [149] и упирающейся с одной стороны в море, а с другой — на весьма труднопроходимую местную горную цепь. Со стороны, представляющей возможность приступа, крепость усилена на полвысоты двумя батареями, обстреливающими своим огнем всю маленькую равнину. Укрепление на вершине вмещает в себе только одни магазины. Впрочем, есть возможность обойти это место, следуя боковою долиною, выходящею влево близ местечка, носящего название Армудлу. Дорога, проходя по лесу, потом поворачивает, выходит в поле, и, пролегая между плантациями, соединяется с большою дорогою на высоте Чаквы — деревни, лежащей на самом [150] морском берегу, в расстоянии трех километров от Батума.

Обходом этим Цихисдзири оставляется на два километра вправо, а по достижении Чаквы — на пять километров позади. Подобное движение исполнимо, предполагая, что имеется возможность удержать гарнизон крепости от нападения на путь сообщения обходящего отряда; атака же с фланга не берется в соображение, так как даже из самого укрепления не представляется возможности перейти пропасти и леса, лежащие на правом фланге позиции. Я делал несколько раз упомянутый обход даже в ночное время, и нашел этот путь гораздо удобнее и лучше большой дороги. [151]

По мере удаления от укрепления по направлению к Грузии, местность расширяется, и реки встречаются одна за другою. На берегу Чурук-су находится деревня, носящая тоже название и составляющая центр округа турецкой Гурии. От Чурук-су тифлисская дорога поворачивает вправо, и взбираясь на несколько возвышенностей, доходит до местечка Учамура (Очхамур. Ред.), дефиле Легвы и русской границы. Озургеты находятся на расстоянии только 10 километров от этой последней точки.

Турецкая Гурия имеет около 30000 жителей, говорящих на грузинском языке (Под именем турецкой Гурии г. Казбек, в своих очерках «Лазистанского санджака», разумеет округа: верхней и нижней Аджары, Кобулет (Чурук-су) и Батум — с населением в 43,930 челов., говорящих на грузинском языке; всего же в Лазистанском санджаке грузин 95260 душ. Ред.), — все без исключения магометане и к тому весьма фанатичны. Главное занятие — разбой, земледелие и садоводство. Последние две отрасли принадлежат более женщинам, чем мужчинам. Мужчины предпочитают шляться по лесам, занимаясь разбоем и поимкою детей, мальчиков и девочек, отправляемых затем в Трапезонд и в Константинополь. Беки Чурук-су постоянно занимались подобным промыслом, приобретая этим путем деньги, состояние и почет.

В то время, о котором я говорю, Осман-бек, Али-бек и их мать Тинатин-ханум вели с Константинополем весьма значительную торговлю. Что касается собственно Батума, то мне остается сказать о нем, что все качества его порта не могут принести большой пользы, по крайней мере, до тех пор, пока будет устроена дорога во внутрь Грузии.

Батум, по своему географическому положению, принадлежит Грузии, составляя ее естественный выход. В Константинополе [152] полагают, что Россия, во что бы ни стало, желает овладеть им, и приводят в доказательство неудовольствие русского правительства на Паскевича в 1829 году, не отстоявшего присоединение этого порта к России. Батум, отрезанный от остальной части Грузии, не может иметь ни малейшего значения в торговом отношении, и его единственная роль в настоящее время — служить точкою соединения двух линий сообщения между русским и анатолийским берегами. Собственно город, состоящий приблизительно из ста домов и равного числа лавок и магазинов, отличается своим злокачественным климатом; воздух в продолжение семи месяцев в году до того дурен, что все, туземцы и иностранцы, принуждены удаляться в горы. Злокачественность воздуха, порождающая тифы и лихорадки, есть необходимое последствие испарений болота, покрывающих почву от самого Батума до берегов Чолока. Для устранения этого обстоятельства и превращения равнины в здоровое местопребывание, необходимо вырубить леса и устроить канализацию для удобного стока воды. Когда эти меры будут приняты, Батум сделается обитаемым, имея даже предпочтение перед Одессою, лишенною от природы тех прелестей, которые в полной мере свойственны Батуму.

Этот очерк страны мне кажется достаточным для того, чтобы дать читателю возможность следить за дальнейшим рассказом событий (Топографические и орографические подробности описываемой местности не ясны и местами совершенно неверны. Не считая уместным исправлять здесь ошибки автора, находим необходимым лишь указать на этот недостаток. Ред.)

Лишь только была объявлена война с Россиею, Порта поспешила отправить войска в Батум. Турецкое правительство, считая важным эту часть театра войны, отправило в Батум отборную часть своей армии, присоединив к ней башибузуков; начальство над войсками вверено было командиру султанской гвардии [153] Селим-паше. Селим-паша, хотя и маршал, в сущности, был не более, как капрал; в молодости своей, бежав из казарм янычар, он поступил в войска, вновь сформированные в то время султаном. Благодаря своему хорошему поведению и храбрости, Селим, отличаясь, повышался весьма быстро в чинах. Хотя он был неграмотен, тем не менее, обстоятельство это нисколько не мешало его повышению. Последнее весьма понятно: в то время указывали пальцем на пашу, умеющего читать и писать. — Безграмотный не может иметь положительных знаний о стратегии и тактике; — бедный Селим, как можно себе представить, не имел ни малейшего понятия об этих прекрасных науках; это не мешало ему, однако же, думать и считать себя всеведущим. Поэтому, с самого начала похода он составил весьма смелый план действий, по которому прямо и без остановки должен был дойти от Батума до Тифлиса и даже до Петербурга. Что же касается русских, то Селим полагал достаточным показаться, чтобы заставить их бежать без оглядки. По характеру, манерам и вкусу, Селим-паша принадлежал к настоящим пашам старого закала: красивый, толстый, жирный и сильный, он позировал своей наружностью; любил роскошь, женщин и удовольствия, но не ослабляющие. Гарем его превосходно был обставлен; все окружающее его блистало роскошью и восточным сладострастием. На войне и в политике Селим придерживался лишь одного принципа и одного образа действий: сначала он делал подарки и ласкал; если этим не достигал цели, то без дальнейших затей снимал голову с плеч. Грузины и имеретины должны сохранить добрую память о политике его превосходительства, и я кое-что о ней знаю: занимая помещение в доме Селим-паши, мы нашли яму, наполненную головами. Хотя никто их не считал и не рассматривал, но, по удостоверениям, они принадлежали грузинам, приходившим для переговоров с Селим-пашею, которым ночью он преспокойно приказывал отсекать головы. [154]

Селим не понимал как грузины до сих пор не решались на союз с ним или с русскими; он крайне удивлялся, что эти люди не прибегали массами в лагерь своего освободителя и, в наказание, приказывал рубить им головы. С этой минуты колебания грузин — кому из двух сторон отдать предпочтение — рушились, и они присоединились к русским, поблагодарив за такого освободителя, как Селим-паша. Это, действительно, оригинальное средство приобретать себе союзников! Для вознаграждения себя за политическую неудачу Селим задумал завладеть Грузиею, что и составляло его собственный план действий. Время казалось ему весьма удобным, так как русские войска еще не имели возможности соединиться и были по этому случаю, немногочисленны.

Решив перейти в наступление, Селим-паша начал свои действия атакою укрепления св. Николая, лежащего в расстоянии девяти километров на север от Чурук-Су, на морском берегу. Взятие этого небольшого укрепления служило некоторым образом поводом к потере Селимом его армии — во-первых, потому, что, гордясь этим делом, он заранее намечал число дней, по прошествии которых вступить в Петербург; а во-вторых, потому что это дело разбудило русских, дав им сигнал к сосредоточению своих сил. Русские очистили тотчас все береговые укрепления, соединились внутри края для встречи совокупными силами турецкого предводителя и проявили намерение вторгнуться внутрь страны.

Не подозревая даже причины, побудившей русских покинуть береговую линию, Селим-паша вообразил себе, что они бегут; вследствие чего он решился занять Поти, Редут-Кале, Сухум и т. д., — и действительно, он занял их без выстрела.

Все эти лавры весьма дешево достались паше; зато войско заплатило за них собственною кожею, и армия Селима лишилась тысячи человек, умерших от лихорадки и тифа. Обстоятельство это было чистым безумием в виду наступления, предпринимаемого [155] пашею с немногочисленным и раздробленным войском. Это был вполне глупый поступок!

Перед выступлением в неприятельский край, Селим-паша счел нужным построить укрепленный лагерь посреди болот Чурук-су, чтобы дать своему базису прочную устойчивость. До Батума было еще шесть часов пути; поэтому было необходимо, в случае отступления, иметь место поближе. Этот укрепленный лагерь не представлял ни малейшего сопротивления против серьезной атаки и, по своей злокачественной местности, сделался могилою, схоронившею остатки армии Селим-паши; — в самом лагере находилось три пруда; окрестности же представляли из себя сплошное болото.

Приступая к изложению событий этой несчастной экспедиции Селим-паши, я позволю себе выразить мои мнения касательно того плана действий, который в этом случае следовало принять. По-моему, образование батумской армии было совершенно лишнее; это была одна роскошь, если, конечно, не имели при этом мысли обмануть противника, утаивая настоящую цель, т. е.: двинуться в благоприятный час на Кавказ, в землю черкесов. Последний план, как мы тогда узнали, хотя был принять турками, но уже тогда, когда удобное время миновало, и думать о нем было невозможно.

Батумская армия под начальством Селим-паши имела две цели, и к тому две цели весьма трудно между собою согласимые: 1) защиту Petra (Цихисдзири) и пребрежья, 2) вторжение в Грузию. Если эта армия имела целью защищать прибрежья, то три тысячи человек было совершенно достаточно, даже более чем нужно; но если она, во что бы ни стало, должна была действовать наступательно, то пятнадцать тысяч человек, данных Селим-паше, слишком мало. Одним словом, отряд находился совершенно в ненормальном положении: он был слишком велик для гарнизона небольшого укрепления и слишком мал для [156] действий в поле против бдительного и ловкого неприятеля. Нечего говорить, что эти две ошибки в организации и плане должны были иметь логичные последствия, т. е. — поражение в поле и смертность вследствие тесноты и бездействия.

Последуем теперь за Селим-пашею в его отважном походе.

Приготовления были окончены. Селим выступил во главе пятнадцатитысячной армии, состоявшей из отборных людей большого роста, сильных и стройных, одушевленных усердием и энтузиазмом. Видевшие это войско нам говорили, что никогда не было подобного отряда, состоявшего исключительно из атлетов. Войско имело превосходное оружие; обмундировка была совершенно новая; карманы были наполнены деньгами, так как большая часть принадлежала к состоятельным семействам Анатолии; кроме казенного оружия, у каждого солдата имелся хороший ятаган, взятый в надежде снять наибольшее число неприятельских голов. Турецкий солдат очень любит головы и никак не может понять возможности сражаться, не снимая голов с плеч своих неприятелей.

Пройдя дефиле Легвы и переправившись через реку Чолок, турецкая армия перешла границу и направилась на Озургеты, грузинский городок, ведущий небольшую торговлю. При появлении Селима, грузины отступили, изредка перестреливаясь. Заняв Озургеты, Селим-паша, первым делом, поспешил устроить свою главную квартиру и отдохнуть несколько дней после столь трудно доставшихся лавр. Желая при этом по возможности скорее дойти до Тифлиса, Селим-паша решился сделать рекогносцировку с целью осветить местность и получить сведения о неприятеле. Селим не видел еще ни одного русского, и поэтому мысль — что они делают, сильно интриговала его. Отряд, посланный на рекогносцировку, состоял из четырех тысяч человек с небольшим числом орудий. Численность отряда показала нам, что генерал начинает [157] опасаться неприятеля, который, в свою очередь, нисколько не торопился показываться. Имея такое предчувствие, не лучше ли и не осторожнее ли было бы возвратиться — пока позволяло время, чем идти вперед и тем предавать себя уничтожению? Колонна, назначенная на рекогносцировку, двинулась вперед по реке Сунцо (р. Сунса.) и вступила, с полной уверенностью, в лес, имея в авангарде, только, грузин-магометан, а турецкое регулярное войско оставалось в походной колонне. Во время спокойного шествия раздался сильный грохот орудий, сопровождаемый градом пуль и картечи, убивая массу людей и наводя на остальных — ужас. Грузины, выдержавшие первый удар, были в полном смысле слова раздроблены на части, а их начальнику Осман-бею снесена голова; что же касается турок, то они также имели большие потери, убегая без оглядки с этой бойни. Остаток едва мог спастись в Озургеты.

Русские, как видно, устроили в лесу засаду, маскируя так удачно свои батареи, что неприятель, не подозревая ничего, направился прямо на их орудия (Надобно полагать, что сражение, описываемое автором, было дело небольшого отряда нашего, под командою подполковника князя Эристова, расположенного на нигонтских высотах, где восемь тысяч войска, под начальством Гасан-паши кобулетского, посланные Селим-пашею для уничтожения этого отряда, были совершенно разбиты. Ред.). Возвратившиеся, без сомнения, наделали в озургетском лагере страшную суматоху, и на вопросы, предлагаемые им: «Видели ли они русских?» отвечали: «Отлично слышали, но не видели!» Это была сущая правда.

Печальное известие о неудаче изменило совершенно положение: дух войска поколебался, и уверенность начальников пошатнулась. Селим-паша собрал свой штаб для совета и, решил отступить без замедления, так как неприятель приближался, и необходимо было выиграть время. [158]

Если цель не может быть достигнута в одном направлении, — приходится ее достигать в противоположном. Отступление озургетской армии, по правде сказать, было ничто иное, как постыдное бегство и начало конца; все вещи, боевые запасы, припасы, одним словом — все, что не могли перевезти, было уничтожено или же брошено в речку Сунцо (р. Супса. Ред.), протекающую среди города (Через город же Озургеты протекает река Бауджи. Ред.); избегли всеобщего уничтожения и потопления одни госпитальные принадлежности и припасы. Главный врач армии, синьор Монтанари, успел все скрыть, и они исчезли чудесным образом. Мы потом возвратимся к подробностям этих происшествий.

Оставляя Озургеты, Селим-паша пошел по той же дороге, по которой следовал несколько дней тому назад, только в противоположном направлении. Достигнув Легвы, он изменил план, и вместо того, чтобы пройти дефиле или занять его и тем задержать русских, он повернул вправо и занял позицию на правом берегу Чолока, вблизи дефиле. Странная мысль — предоставить свой путь отступления неприятелю и занять позицию тылом к горе, имея перед фронтом маленькую речонку! Эта глупость может быть объяснена только следующим: Селим был человек гордый и храбрый; стало быть, во время отступления он должен был испытать чувство оскорбления и неудачи, и самолюбие его не позволяло ему перейти границу. Не подозревая, что русские преследуют его на близком расстоянии, он вообразил, что будет иметь возможность спокойно бивакировать на неприятельской земле. — Заняв правый берег Чолока, Селим-паша приказал укрепить позицию, и с этой целью возведены были редуты и траншеи; но начальник русских войск, идя по стопам турок, не дал им времени окончить свои укрепления. [159]

Перед столкновением обеих армий случилось довольно смешное обстоятельство, — недоразумение, часто встречающееся во время войны. Имея желание по возможности скорее настигнуть Селима, русские двинули свой авангард до самого дефиле Легвы, где, как они предполагали, ожидал их Селим-паша. Поэтому, авангард прошел мимо турецкой армии, не имея о ней ни малейшего понятия, а турки не подозревали, что путь отступления их давно уже отрезан. Я положительно не знаю имени русского генерала, командовавшего в сражении при Чолоке; у нас называли его Бебутовым, и так как Муравьева называли Мороловом, то весьма возможно, что и в данном случае между настоящим именем и тем, которым называли его, у нас была разница (Генерал-лейтенант князь Иван Малхазович Андронников 1-й, после разбития подполковником князем Эристовым Гасан-паши кобулетского, собрав войска для решительного удара самому муширу Селим-паше, двинулся к Озургетам во главе 11 1/2 батальонов (в наших батальонах едва состояло в каждом 600 штыков.), 18 орудий, 4 сотен донских казаков, грузинской конной дружины из охотников, 5 сотен имеретинской конной, 6 сотен пешей имеретинской дружины и 6 сотен гурийской милиции. Селим-паша, узнав о движении князя Андронникова, поспешно выступил, 2-го июня, из Озургет и, перейдя реку Чолок, расположился близь деревни Какути в заранее укрепленных трех лагерях. 4-го июня князь Андронников атаковал неприятеля. Бой кончился совершенным поражением турецкого корпуса, состоявшего из 34000 войска, при соответственном числе орудий. Неприятель потерял до 4/т. убитыми. Поле сражения и дорога от реки Чолока до Легвы были усеяны трупами. Вся артиллерия турецкого главного лагеря — 13 орудий, весь лагерь, 35 знамен и значков, множество оружия, все продовольственные запасы и весь их обоз остались в наших руках. Ред.). Турецкий солдат мало заботится о том, как зовут неприятельских генералов и офицеров; по его понятию они друг друга стоят, и поэтому — ему горя мало: зовут ли Муравьева Мороловом или Моролова Муравьевым; и тот, и другой — гяуры, а за тем, как именно зовут их — не его дело! Подобная черта ясно показывает, до чего доводит человека фанатизм. [160]

Но будем следить за двумя армиями, которые скоро должны встретиться.

Главный русский отряд был весьма скоро уведомлен своими фланкерами и лазутчиками о неприятельской позиции на Чолоке. Отряд немедленно повернул, переменив направление и сделав все необходимые распоряжения для атаки неприятеля. Пользуясь рощею, лежащею среди равнины, русский начальник скрыл свои колонны, между тем как грузинская милиция и казаки открыли по нашим передовым постам огонь. Это произошло около шести часов утра. Во время перестрелки авангард присоединился к главным силам, и сражение началось. Перестрелка, происходившая в наших местах, должна была достаточно убедить Селима о приближающейся опасности; но, не смотри на все советы, он оставался в бездействии, вполне убежденный, что это лишь аванпостная перестрелка, и что его любезные приятели — русские, никогда не осмелятся атаковать его. «Русские меня знают», говорил добрый Селим тем, которые ему представляли угрожающую опасность. «Будьте покойны, это только проказники грузины!» возражал Селим и положительно отказывался тронуться, приказав подать себе кальян и кофе, а войскам — обедать. Но вот показались, наконец, атакующие колонны, выходившие одна за другою из-за места прикрытия. Селим-паша, никак не ожидавший этого, потерял ненадолго присутствие духа; но скоро показал себя тем, чем он был: человеком и решительным, и распорядительным. В одно мгновение он вскочил на лошадь и поскакал по линии фронта, внушая всем исполнить свой долг и напоминая им, что «двери рая для них открыты!» Между тем, русские ядра и гранаты срывали наши валы, разбивали деревья, снимали палатки, посевая смерть и ужас в наших батальонах. Правый фланг первый пошатнулся, так как русские повели первоначально атаку на этот фланг, видя, что там укрепления еще были не окончены; центр стал также колебаться, и левый фланг [161] последовал бы его примеру, если бы не было Селим-паши, который своею личною храбростью и примером поддерживал людей этой части. Одна русская колонна перешла Чолок, идя прямо на приступ укрепления; другая направилась с фронта.

Селим-паша находился в центре войска, говоря, что он даст себя скорее изрубить, чем оставить свое место. Не смотря на то, что он получил рану в ногу, и что лошадь под ним была убита, он сохранил еще силу и храбрость для того, чтобы вскочить на другую; но все усилия его оказались напрасными: он не мог остановить всей армии, обратившейся уже в бегство. Первый побежал начальник штаба Фаик-бей. Усвоивши в Вене военные науки, несчастный забыл свою теорию и бежал без оглядки. Начальники дивизий, бригадные командиры и все остальные последовали его примеру, — убегая один за другим, вероятно, с целью составить общими силами новый план действий. Ни один из этих плутов не стоил ногтя Селима, который, при всей своей глупости, не боялся, по крайней мере, огня.

Участники сражения говорили нам, что русские, идя в атаку, были мертвецки пьяны, — и этим полагали умалить победу их оружия. Но если русские одерживают победы в пьяном виде, то почему, можно было бы спросить этих людей, и мы не напиваемся для удержания за собою побед? Лучше победить с желудком, наполненным водкою, чем быть побежденным и бежать с брюхом, наполненным водою.

Касательно употребления напитков во время войны не лишнее здесь заметить, что турки не имеют права, по этому поводу, бросать камнем в русских. Говоря откровенно, турецкие офицеры без исключения выпивают то же количество араки, какое русская армия выпивает водки. Начиная с капитана и до генералиссимуса, (Омер-паши, например) за самыми малыми исключениями, офицеры каждую ночь напиваются. По-моему, вся разница заключается в том, что в то время, когда турецкие офицеры пьяны — солдаты [162] остаются трезвыми и исполняют свои обязанности с открытыми глазами; у русских же наоборот: солдаты пьяные, а начальники трезвые и потому владеют своим умом, неотуманенным испарениями водки. Это одна из причин русских побед и наших неудач. — В одной армии офицеры имеют открытые глаза и, таким образом, ведут своих солдат в сражение; в другой же — офицеры только с трудом удерживаются на собственных ногах.

Остатки армии Селим-паши отступили к Легве и далее к Чурук-су, где их ожидал укрепленный лагерь. Русские не преследовали их и дали спокойно отступить, так как они достигли своей цели, т. е. отняли возможность сражаться у армии, которая мешала их планам. В самом деле, после сражения при Чолоке, неприятельский отряд отступил в Гумры (Александрополь), где принял участие в действиях против армии в азиатской Турции.

Здесь опускается завеса на действия батумской армии; — с этого времени она перестала существовать.

Селим-паша, считая себя в безопасности от нападения русских, приложил все старания к реорганизации своих сил; но повальные болезни, а главное — жадность начальников нанесли смертельные удары его войскам, помогли неприятелю уничтожить совершенно его силы.

Не было еще армии в столь жалком положении: госпитали были наполнены больными, большая часть которых, проболев несколько дней, находила себе успокоение в сырой могиле. Каждое утро длинный ряд больных направлялся к госпиталю, встречая тех несчастных, умерших в продолжение ночи, которых утром хоронили. Таким образом, в течение трех или четырех месяцев из пятнадцати тысяч человек, бывших под начальством Селим-паши, осталось не более четырех тысяч. Повальная болезнь была причиною такой значительной смертности, а подлость начальников много тому способствовала. [163]

Госпитали не имели самого необходимого, например: одеял и кроватей; из аптечных припасов, за исключением пакетов чаю и порошков для составления прохладительных напитков, ничего не было. Меня могут спросить: разве правительство не снабдило походные лазареты всем необходимым для большой армии? Без сомнения, оно выполнило свой долг; но все материалы, благодаря ловкости синьора Монтанари, о котором мы уже имели случай говорить, исчезли баснословным образом. Монтанари занимал место главного врача армии, хотя многие говорили и даже уверяли, что он не был медиком. Но до этого нам нет дела; во всяком случае, ему был поручен присмотр за госпиталями, санитарною прислугою и необходимым к тому материалом.

Расскажем, каким образом сей господин ухитрился скрыть все и так быстро.

В день бегства армии Селим-паши из города Озургет, Монтанари, пользуясь общим беспорядком и суматохою, составил особый транспорт, на который сложил весь госпитальный материал, направил его по скрытной дороге к морю, нагрузил на судно и на всех парусах отплыл в Трапезонд, где и продал материал, принадлежавший походным лазаретам, — и сделал это чрезвычайно скоро. Таким образом, Монтанари, совместно со своими помощниками, в один прием успел убрать и продать весь материал, бывший до того в полном комплекте. При снаряжении армии в Константинополе ничего не было забыто, и ее снабдили всем необходимым. Деньги, добытые этим путем плутами, были платою за кровь тех тысяч несчастных, которые умирали от повальной болезни без малейшей помощи. Первым помощником Монтанари в подобных плутнях был интендант батумской армии, некто Фахер-Эддин-эффенди, имя которого достойно проклятия. Фахер-Эддин шел только по стопам своего образованного товарища и был таким же вором. Не желая уменьшать достоинства этих двух лиц, надо все-таки признаться, что они [164] друг друга стоили, составляя пару; оба, в полном смысле, - разбойники, но занимались своим промыслом по разным системам: Монтанари — как цивилизованный мошенник, Фахер-Эддин — как турецкий вор.

Что же касается Селим-паши, то этот бедный человек играл между названными негодяями самую жалкую роль, находясь в руках их и дозволяя, по их усмотрению, таскать себя за бороду. В силу последнего, авторитет Селим-паши все более и более падал, потухая сам собою, на подобие лампы, из которой вышел весь горючий материал.

ГЛАВА II.

Севастополь. Назначение Мустафы-паши. Политическая цель. Частные мотивы.

Когда Французы и англичане решились высадить свои войска на берег Крыма, Турция не замедлила этим воспользоваться, возобновив действия на Кавказе. — Но прежде изложения событий 1855 и 1856 годов, которых, так сказать, я был очевидцем, позволю себе указать в общих чертах на историческую драму Кавказа в том виде, в каком она разыгралась на политической арене. Для этого прошу читателя вместе со мною возвратиться к половине прошлого столетия. Когда остановимся на этой точке, нам будет легче одним взглядом окинуть все события. Этот возвратный шаг для нас необходим, чтобы уяснить тем картину страны, над которой блуждают туманы лжи и миазмов современной политики.

Кавказский горный хребет — естественный предел азиатской Турции. Эта истина была достаточно понята государственными людьми Турции еще в 1750 году, когда Россия обнаруживала все более и яснее свои цели и свои политические [165] стремления. Узнать истину всегда полезно; но чтобы открытие принесло пользу, надо им во время воспользоваться. — Когда Турция была в полной силе, она забавлялась прогулками в Вену и Милан; между тем как о Кавказе стала думать в период времени полного истощения и раздробления государства, не имевшего уже возможности что либо предпринять (Эта критика совершенно согласуется с мнением историка Джюдет— эффенди. Пр. автора.). В это неудачное для Порты время, а также по ложному турецкому принципу, она вздумала послать на Кавказ своего политического апостола и военного миссионера с поручением - водрузить над вершинами Кавказа знамя пророка Магомета, проповедуя против неверных гяуров войну до последней капли крови. Личности, избранные Портою для исполнения столь трудного и опасного поручения, вполне соответствовали своему назначению.

Ферахи-Ахмет-паша имел все качества убеждающего человека и миссионера. Преданный всей душой своему делу, он надеялся воодушевить народ своим даром слова. По прибытии в Анапу, Ферахи-паша тотчас же вошел в сношение с главными племенами Кавказа, действуя весьма ловко и привлекая их к себе. С целью дать еще больше веса своей пропаганде, Ферахи-паша сделал то, что до него и после него ни один турок не решился сделать, т. е. он предпринял путешествие по горам для непосредственных сношений с кавказскими народами. Это обстоятельство имеет громадное и историческое значение, устанавливая два пункта, часто оспариваемые, которые политические интриги старались показать под неверным освещением. Первый пункт тот, что магометанство кавказских народов не старее ста тридцати, ста сорока лет (Учение Магомета стало проникать в пределы страны черкесов в начале XVIII столетия. Окончательное уничтожение христианства последовало, по показанию Шора-Бекмурзин-Ногмова, в 1717 году. См. кавказск. кал. на 1862 г. и «Историю войны на Кавказе» г. Дубровина, т. 1, кн. 1, стр. 95. Ред.); второй — что эти племена никогда не [166] были администрованы и управляемы турецким правительством. Доказательства по этим двум обстоятельствам удостоверяют, что до миссии Ферахи-Ахмет-паши кавказские народы в политическом и религиозном отношениях были совершенно независимы от Константинополя. Эта независимость горцев была до того существенна, что они одинаково дрались с турками, татарами и русскими. — Ислам до 1750 года встретил настолько же затруднения пробить себе дорогу на Кавказ, насколько и христианская вера в начале нынешнего столетия. Для кавказских племен обе религии имели одинаковое значение, — значение водворения чужой власти; и если они кончили тем, что дали преимущество исламу, то это можно приписать одному страху быть завоеванными христианами.

Турки и татары, как я уже говорил, не имели возможности проникнуть внутрь страны. Татары занимали кубанскую линию, между тем как турецкие паши, обитая на морском берегу, довольствовались добыванием невольников для константинопольского рынка. Не лишнее здесь заметить, что торговля человеческим мясом — одна из причин, продлившая между кавказскими племенами идолопоклонство. Действительно, пока турки и татары пользовались монополией в торговле кавказскими невольниками, они мало заботились о проповедании нравственности и об обращении горцев к исламу; — распространение магометанства, без сомнения, стеснило бы эту торговлю, так как продавать черкесов-идолопоклонников не было преступлением, а продажа черкесов-магометан могла бы пасть на совесть правоверных большим упреком. Все сомнения и равнодушие к благосостоянию черкесов были забыты под бременем угрожавшей опасности; — миссия Ферахи-паши открыла эту перемену в государственной политике. Перед опасностью, [167] грозившей существованию самой Турции, торговля невольниками должна была занять второстепенное место, — теперь приходилось думать о защите магометанской территории. Кавказ должен был служить оградою, а жители защитниками; почему и начали заниматься религиозною пропагандою. Последнее было поздно, и меры, принятые Ферахи-Ахмет-пашею способствовали только к совершенному уничтожению черкесского племени, заслуживавшего лучшей судьбы. Справедливость сказанного доказывается совершившимися событиями. Миссия Ферахи-паши увенчалась полным успехом, а число идолопоклонников, обожателей дерева Ходоса, ограничивалось немногими дикими племенами, обитавшими на самых неприступных горах Кавказа. Повсюду стали возглашать аллаха и Магомета, его пророка. Но обращение черкесов в магометан совершилось слишком быстро, чтобы быть серьезным и прочным; оно было ни что иное, как принятие наружных обрядов, оставлявшее черкесские народы тем, чем они были, т. е. дикими ордами без законов и веры. Немногие из них утруждали себя чтением молитв или последованием новым обрядам, которым их обучал проповедник. Черкесы слишком необузданны, чтобы преклонить свои головы, и слишком преданы свободе, чтобы подчиниться долгу и обрядам. Это превращение дало им, впрочем, одно понятие, к несчастью скоро вкоренившееся — идеи демократизма, которые, как известно, составляют основание учения Корана; яд этот со временем причинил им гибель. — Объясним последнее.

Общественный и политический строй был основан на феодальной и олигархической системах; поэтому, в земле черкесов существовали два элемента: вольные (благородные) люди и крепостные люди, воины и земледельцы. Сила и политическая власть находились в руках благородных; крепостные существовали лишь благодаря необходимости, как физическая рабочая сила, которою располагал привилегированный класс, получивший наследственное право распоряжаться по своему усмотрению личностью и [168] состоянием себе подвластных. Эти, временем освященные права и обычаи, укоренились в нравах и привычках черкесского народа; одно сословие повелевало по сословному праву, другое — беспрекословно ему повиновалось. Не смотря на неудобства и затруднения, вследствие непропорциональности прав и обязанностей, олигархическое правление благородных все-таки создало прочную и уважаемую власть, в силу которой черкесское племя успело удержать свою независимость и благосостояние. Магометанство, проповедующее равенство людей, должно было встретить между черкесами совершенно противоположные своему учению идеи, убеждения и интересы, — и поэтому, без сомнения, должно было столкнуться с издавна заведенным порядком в крае. Высший класс, привилегии которого находились в опасности, противодействовал магометанской пропаганде; но его стремления были уничтожены стойкостью крепостных, желавших изменить свои вековые обычаи, опираясь при этом на учение Корана. Для них это было тоже, что для Франции революция 1793 года, предоставляющая равенство, братство и свободу. — Несчастный народ, кто мог бы тебе предсказать, что, следуя по этой скользкой плоскости, ты все потеряешь: не только равенство, братство и свободу, но и родную землю — твое отечество!

Действительно, первым результатом пропаганды Ферахи-Ахмет-паши было создание двух партий, скрестивших между собою оружие, стараясь уничтожить друг друга. Внутренняя борьба эта, получившая начало во время Ферахи-паши, продолжалась более или менее ожесточенно до наших времен, т. е. до окончательного заключения черкесской драмы. Во все продолжение этого периода времени, т. е. почти сто десять лет, олигархическая и демократическая партии поддерживали огонь раздора. Национальное единство сделалось вещью совершенно невозможною. Среди этой борьбы вмешательство Турции принесло наибольший вред; по ее вине раздор разгорался все более и более; положение дел дошло до той точки, [169] что впоследствии всякое примирение между победителями и побежденными сделалось совершенно невозможным. Политическое влияние Турции на быт черкесов погрешило более всего вследствие своего непостоянства и двоедушия. Если она действительно желала извлечь какую либо пользу из учения Магомета о равенстве, то должна была, уничтожив олигархию, взамен последней дать народу демократическое правление. Порта, однако же, не сделала этого; миссии ее действовали совершенно в противоположном смысле, поддерживая главных владетелей и стараясь всеми силами препятствовать демократическому направлению. Турция, следуя этой безумной политике и поддерживая Сефер-бея, Кара-Батыря и Хаджи-Кирандуша субсидиями и нравственным влиянием, в то же время противодействовала Магомет-Эмину, Петру-отшельнику демократическо-магометанского принципа и единственному человеку, который мог бы сделать что-нибудь для своего народа. В Константинополе умы были затемнены до такой степени, что там не различали творимого на Кавказе, в земле черкесов, и играли судьбою целого народа с тем же легкомыслием, как с самою ничтожною вещью в мире. Стремясь поддержать черкесов, начинают уничтожением социального и политического их быта; подстрекая на борьбу с русскими, в то же время отрезывают им путь отступления; убеждаясь в неимении средств к поддержке, не стыдятся компрометировать. Есть только один способ объяснить подобную несообразность: это та истина, что в политике не останавливаются ни перед каким средством, если последнее ведет к устранению, хотя бы на мгновение, опасности, или же им приобретается кратковременное преимущество.

И так, взглянув на все до сих пор сказанное, повторяю, что мания превратить черкесов в магометан — причина всех несчастий, постигших этот бедный народ: — во-первых, потому, что она породила падение народа черкесского перед наступлением внешнего врага; во-вторых, фанатизм - необходимое последствие [170] этого верования — сделал невозможным всякое примирение черкесов как с русскими, так и с западной цивилизацией. Черкесы могли бы оставаться идолопоклонниками до настоящего времени, поклоняясь дереву Ходосу на своих кавказских вершинах; между тем как теперь, приняв магометанское учение, они лишились отечества и национальности и могут совершенно исчезнуть с лица земли.

Пора, наконец, окончить историческое воспоминание и вернуться к рассказу, где мы его прервали, т. е. к началу крымской войны.

С самого начала неприязненных действий, турецкое правительство обратило внимание на Черкесию и с этою целью поручило Селим-паше и начальнику флота, находившегося против Синопа, произвести на этом берегу демонстрацию. Действия при Синопе и Чолоке (1853 г.) скоро остановили все военные планы, составленные в Константинополе. Вместо энергического действия и деятельной поддержки, Порта послала на Кавказ множество мелких пашей, которые, бродя по горам, показывали свои мундиры, вышитые золотом, и изящно украшенные охотничьи ружья. Эти микроскопические герои имели претензию быть способными на всякое дело и предприятие: на войну, политику, устройство и организацию государства и т. д., как будто это все так легко делается, как плов на масле! Черкесы смотрели удивленными глазами на эти фигуры константинопольской «laterna magica" (Волшебный фонарь.), появлявшиеся на горизонте их земли. Сначала они над ними подсмеивались, а потом, как оно и не могло быть иначе, повернули спины этим гермафродитам, проданным и перепроданным из одного гарема в другой и достигнувшим, наконец, до того, что сделались средним существом, т. е. существом, ни к чему неспособным. «Ступайте, ступайте!» говорили они [171] Бекхет-паше, бывшему невольнику, и Хаджи-Исмаил-паше, когда-то торговавшему невольниками, — «идите сначала выкупить своих братьев и сестер, наших невольников и слуг, и уже потом приходите изображать между нами великих людей и пашей!» Эти миссии в руках подобных людей, конечно, ни к чему не вели, имея единственным результатом подорвать на Кавказе кредит султана.

Потеряв, таким образом, два года (1853 и 1854 г.), Порта, наконец, решилась приняться серьезно за черкесский вопрос, приступив к осуществлению обширного проекта, который должен был изменить будущность черкесской страны и независимость ее жителей. Без сомнения, независимость должна была остаться одною иллюзиею, так как Турция не строила проектов ради прекрасных черкесских свойств, но в видах своей собственной пользы. Вследствие этого решили, что в деле восстановления черкесской земли Порта получает часть льва, принимая титул покровительствующей державы. Из этого видно, что Турция имела намерение разыграть с черкесами ту же игру, в которую играли с нею ее собственные генералы и начальники.

Первым шагом к политическому восстановлению Черкесии было разделение страны на две части, поручаемые управлению двух известных повелителей, пользующихся у них большим влиянием; первый — Сефер-бей, человек большого роста, но глупый, как пробка; другой — знаменитый посланный Шамиля — Магомет-Эмин, человек до крайности честолюбивый, но одаренный большою деятельностью и упорством. Отличаясь совершенно противоположным характером, складом и направлением, Сефер-бей, кроме того, был упрямый старик, гордился своею кровью и храбростью; тогда как Магомет-Эмин, в полной силе лет, походил на тех трибунов, которые дышат огнем и энергиею и требуют, на подобие пророка, слепого повиновения безграничной власти. Поручая власть двум людям, столь различным по [172] своим наклонностям и видам, Порта делала их антагонистами, — и положение дел ухудшалось еще тем, что страна и без того была раздираема двумя противодействующими партиями — благородных и зависимых.

В Константинополе этого не поняли, и вместо того, чтобы выбором одного устранить другого и тем, по крайней мере, дать возможность одному лицу беспрепятственно и самостоятельно вести дела, Порта поддерживала и награждала обоих. По-моему, это тоже, что сказать: я вам даю равные права для большей возможности между собою сражаться. Безумие подобной политики относительно страны, которой желали всего лучшего на свете, представлялось до того ясным, что министры султана стали сомневаться и тревожиться. Для устранения последнего зла решились подчинить Сефер-бея и Магомет-Эмина авторитету-руководителю под громким титулом "Маршала земли черкесов и батумской армии". Лицо, получившее столь высокое назначение, был никто иной, как наш старый приятель Мустафа-паша, прозванный краснощеким, при котором я находился в должности адъютанта (Мустафа-паша еще жив; в 1874 г. он занимал пост министра полиции в Константинополе. Сын его Мехмет-паша — адъютант и наперсник султана Абдул-Азиса. Пр. автора.). Назначение Мустафы-паши до того необыкновенное и так мало подходит к взглядам правительства, что я вынужден об этом упомянуть, чтобы мир мог узнать, что делается за кулисами современной сцены.

Политическая причина выбора этого кандидата заключалась в том, что Мустафа-паша был сын последнего губернатора Анапы, Ахмет-паши, сдавшего это укрепление русским и проживавшего потом в Константинополе. Мустафа родился на Кавказе, называл себя черкесом и во всеуслышание говорил о своих черкесских кормилицах и кровных связях с [173] натухайским племенем, обитавшим в окрестностях Анапы. — Чудесное родство с черкесским племенем Порта приняла за обстоятельство весьма соответствующее цели, в силу чего Мустафа-паша и получил высокое назначение «маршала земли черкесов.» Назначая его на столь важное место, государственные люди в Константинополе воображали, что одно появление Мустафы-паши, когда-то сосавшаго черкесское молоко, достаточно для успокоения волнующихся умов, удовлетворения всякого честолюбия и соединения всех диких людей, обитателей кавказских гор, под одну авторитетную власть. Но кроме этой политической причины имелась еще другая, частная, личная; это — тесная дружба Мустафы-паши с нашим семейством. Последствие этой дружбы, в особенности с Кепризли-пашею, моим отцом, и послужило результатом назначения Мустафы-паши.

Впрочем, необходимо вернуться к этому эпизоду, весьма странному и трогательному, чтобы доказать, что и в политике проявлению чувств ненависти и любви выпадает на долю сердца та же роль, — и в этом случае, Кепризли-паша служит очень редким примером непоколебимой дружбы, а также памятования о полученном добре и данном слове.

Проживая в Укзек-Калдериме, мы имели ближайшим соседом Мустафу-пашу. Нас разделяла только мечеть, разрушенные стены которой не препятствовали свободному проходу между нашими дворами; близкое соседство было причиною сближения пашей и вызвало истинную, теплую дружбу. Оба были молоды; одни желания и надежды закрепили искреннюю связь. Нет ничего легче сблизиться двум людям при одинаковом источнике чувств, воззрений и надежд.

Но было одно обстоятельство, набрасывавшее тень на сердечную дружбу: один из друзей был счастлив, другой нет. Мустафа-паша имел достаточно средств — при щедрой поддержке своего тестя, великого визиря Рауф-паши, обеспечившего его [174] разными отличиями при хорошем содержании — напротив, Кеприати-Мехемет-паша, благодаря усилиям врагов, находился в немилости и в самом жалком положении. Не имея средств, он видел себя лишенным и забытым всем миром, за исключением друга — Мустафы-паши, выказавшего себя действительно истинным другом, помогавшего ему не только материальными средствами, которыми располагал, но и действовавшего на нравственную сторону отца, утешением в его несчастии. Почти каждый вечер Мустафа-паша, в шубе и с трубкою в руках, перепрыгивая через развалины мечети, являлся к нам. Друзья садились обыкновенно в киоске, откуда взор беспрепятственно обнимал великолепную панораму, образуемую равниною Ени-багче и семью холмами, на которых расположен Стамбул; — и именно здесь Мустафа-паша и мой отец проводили целые вечера, передавая друг другу новости и самые интимные вещи. Обыкновенно эти дружеские сообщения кружились около дневных передряг и затруднений нашего паши, имея постоянным исходом желание дожить до лучших дней. Таким образом, в один прекрасный вечер, полагая, что мой отец совершенно потерял надежду на лучшую будущность и смотрит на мир через черные очки, Мустафа-паша встал и, ударив друга по плечу, произнес следующее: «Хочешь биться со мною об заклад, что придет день, когда ты будешь великим визирем?» Наш паша отвернулся и принял вид, как будто бы он не слыхал произнесенных слов; но Мустафа-паша предложил ему вторично пари, прибавляя напыщенно: — «Дай мне слово, Мехемет-паша, если будешь великим визирем, сделать меня маршалом и визирем». Пари было принято, и наш паша дал слово исполнить условие. Судьба и случай осуществили предсказание Мустафы-паши — и, семь лет спустя, от слова до слова все исполнилось. Мой отец, назначенный великим визирем (1855-1856 г.), выполняя данное обещание, назначил Мустафу-пашу маршалом. [175]

Вот в нескольких чертах описание причин назначения этой личности маршалом батумской армии и вице-королем (in partibus) земли черкесов.

Хотя я и питаю признательность к доброму и прекрасному Мустафе-паше, тем не менее, чувство справедливости обязывает меня признать его неспособным к столь деликатной и важной миссии, порученной ему Портою. В то время Мустафа-паша находился в полной силе и энергии, внушая всем своей наружностью уважение; но вблизи, мужественная осанка его теряла много и вызывала противоположное: достаточно было нескольких минут разговора, чтобы обнаружить в нем недостаток энергии и слабость характера. Он был, в самом деле, добр; но, к сожалению, опыт нам доказывает, что добрые люди не имеют тех данных, которые необходимы для ведения масс в сражение и овладения краем подобным Кавказу. Что касается меня, то я мог только радоваться, находясь под начальством человека, смотревшего на меня, как на сына своего благодетеля. Для меня он был вторым отцом, руководителем в моем дебюте на военном поприще, следя за мною с особенным вниманием. В силу своих чувств к Кепризли-Мехемет-паше, он обращался со мною почтительно и сделал более, нежели своему родному сыну. Издержки на мою экипировку он принял на себя. Внимание его ко мне доходило до таких размеров, что, мне кажется, я был им немного избалован.

О вы, прелестные дни молодости! Тогда все мне улыбалось, и даже сама природа, казалось, преклонялась предо мною. Куда бы я ни показывался — везде производил впечатление; мой взгляд пленял людей и электризовал их. Я был молод, получил в наследство великое, сияющее имя, — и этого было достаточно, чтобы сделать меня стойким. Появление мое казалось им зарею блестящего, великолепного дня...

Кто мог тогда предсказать мне столь жалкий конец!

(пер. Н. П. Гельмерсена)
Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания 1855 года. События в Грузии и на Кавказе, майора Осман-бея // Кавказский сборник, Том 2. 1877