ОЛЬШЕВСКИЙ М. Я.

КАВКАЗ С 1841 ПО 1866 ГОД

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

(См. «Русская Старина», сентябрь, 1893 г.)

Левый фланг Кавказской линии в 1849 году.

В феврале 1849 года я был назначен дивизионным квартирмейстером 20-ой пехотной дивизии. Штабы полков этой дивизии были расположены: Апшеронскаго — в Темир-Хан-Шуре, Дагестанского — в Ишкартах, Кабардинского — в Хасав-Юрте и Куринского — в Воздвиженской. Несмотря на такое расположение этих полков в се-верном Дагестане и на левом фланге Кавказской линии, начальник 20-ой дивизии был, вместе с тем, и начальником этого фланга. И этим, моим начальником, был генерал-лейтенант Нестеров, тот самый, с которым я познакомил читателя в майскую экспедицию 1844 года, в Малой Чечне.

Назначение меня на левый фланг согласовалось с моим желанием, следовательно, каждый поймет, с какой поспешностью расстался я со Ставрополем и с каким нетерпением желал увидеть Грозную, Воздвиженскую и другие места, оставленные мною четыре года тому назад.

Проезжая по Тереку, через Горский и Моздокский полки, я не заметил никаких перемен. Те же грязные станицы. Такой же грязный, молчаливый, с закрытыми ставнями, Моздок; только лес возле этого города как будто поредел. Такие же частые, однообразные посты и вышки. Даже и тот пост, между Ищорской и Галюгаевской, на котором я провел бурную и беспокойную ночь, при приезде моем [134] в 1845 году из Грозной в Ставрополь, несмотря на ветхость свою, не покачнулся в сторону.

Только полковые командиры переменились. В Горском был ипохондрик Товбич, вскоре застрелившийся. Моздокским же полком командовал султан Казы-Гирей, мой старый знакомый, любитель карт и вина; он родился мусульманином, окончил же жизнь добрым, истинным христианином. Не забыл заглянуть в Червленную, но и там, кроме полкового командира, не заметил ничего нового. Даже между знакомыми червленскими казачками не произошло ничего особенного.

Зато Терек, на месте прежде бывшей паромной переправы, стоившей мне не мало беспокойства при переправе войск в 1844 году, совершенно изменился. Деревянный мост на сваях устранил ту медленность и опасность, которые существовали при паромной переправе войск. При том, берега Терека, будучи укреплены, сделались менее болотисты; а тет-де-пон, дом смотрителя и другие строения оживили эту местность.

Но если, с устройством Николаевского моста, устранилась опасность и ускорилась самая переправа через Терек, то сообщение между Тереком и Грозною по-прежнему было медленно и опасно. Как и прежде, нужно было переезжать это пространство с пехотным прикрытием и в назначенные дни; экстренные же «оказии» назначались не иначе, как по особому распоряжению.

Хотя появление больших неприятельских партий, по эту сторону Сунжи, а тем более, нападения на оказии случались реже против прежних лет, но хищники-чеченцы, по-прежнему скрывавшиеся на Нефтянке и под обрывами Сунжи, следили за проезжающими и пользовались малейшею их неосторожностью. Так, за несколько дней до прибытия моего на левый фланг, офицер Куринского полка, поехавший от Нефтянки вперед, едва не был схвачен тремя конными чеченцами, внезапно бросившимися на него из-под обрыва, и спасением своим был обязан быстроте своего коня. И где же это случилось? Только в трех верстах от крепости Грозной.

Особенных перемен я не нашел и в Грозной. Впрочем, церковь, госпиталь, бульвар, сад возле дома начальника левого фланга, и несколько домов с лавками, в роде гостиного двора, были новостью для меня. Обращено было внимание также на обновление вала и усиление обороны крепости, а равно на внутреннюю чистоту и порядок. И все это нужно было приписать заботливости и попечительности военного начальника, майора Кульмана.

Генерал Нестеров принял меня, как знакомого — ласково и приветливо. Впрочем, такой прием не был исключением для меня. [135] Нестеров был всегда одинаково вежлив и приветлив. Доброта и спокойствие выражались на его красивом лице. Его стройный стан, высокий рост и приятные манеры невольно обращали на него внимание каждого. Все знакомые находили его умным и приятным собеседником; все подчиненные — добрым, справедливым начальником. Нестеров был женат на дочери одного офицера, не получившей никакого образования, притом женщине чопорной, сварливой и скупой. Брак этот был, как говорят, не по желанию, а по необходимости. Говорят так же, что со времени этой женитьбы изменился не только его характер, но и образ жизни. Из милого, веселого собеседника любившего карты и вино, Нестеров сделался задумчивым и грустным, старался удаляться от общества и сидеть дома.

И действительно, жизнь его в Грозной была уединенная, тихая и ограничивалась, преимущественно, служебными занятиями и сношениями с должностными лицами.

Совсем другим являлось семейство Викентия Михаиловича Козловского, состоявшее из глухой, но доброй и приветливой жены, урожденной из сердца России, как выражался сам глава семейства, и двух своячениц, но только более пожилых, нежели свояченицы моего прямого начальника. Дом этот, с утра до полуночи, был наполнен преимущественно военною молодежью, и не потому, чтобы она привлекалась красотою жены или своячениц, а ради хлебосольства и приветливости хозяев. Кто приходил пообедать, кто поболтать и, пожалуй, полюбезничать с младшей свояченицей, более красивой и молодой, а кто поиграть в карты с хозяином и поневоле послушать его длинных, монотонных рассказов.

А по правде сказать, Викентий Михайлович любил порассказать и помучить своих слушателей, про разные случаи своей боевой кавказской службы. А таких случаев он пережил слишком много.

Слыл он храбрым и, действительно, был таким на самом деле. Спокойствие и невозмутимость, во время дела с неприятелем, были главным его достоинством. Он любил солдата и заботился о нем, и солдат любил его. Про него рассказывалось много анекдотов, и причиной их была его же простота и страсть к рассказам, с повторением беспрестанно слов: «да» и «как-бишь», из которых составлялись смешные, а пожалуй, глупые каламбуры.

Для большого охарактеризования этого старого кавказского ветерана, расскажу про него следующие два анекдота, которых я был свидетелем.

Во время зимней экспедиции 1850 года, мне что-то понадобилось передать Викентию Михайловичу. Был хотя лунный, но облачный вечер. Когда я подходил к кибитке Викентия Михайловича, то встретил [136] его на пороге его жилища, в согбенном положении и одетого в ергак. Это был его любимый, зимний лагерный костюм.

Передав ему, что было нужно, мы стали прохаживаться возле кибитки. Сделавши несколько шагов, слышу его здорованье, но не вижу никого. Сделали еще два-три шага, слышу повторение того же, с повышением голоса, но опять не вижу никого. Сделали еще шаг-другой, и сам же Викентий Михайлович восклицает: «да, как, я думал, что это ординарец, как! А это, как шинель на пне, как!»

Другой случай его страсти здороваться с нижними чинами был анекдотически выражен в 1851 году, во время рубки леса на Качалыковском хребте. После учащенной перестрелки в колонне полковника Майделя, ретивое Викентия Михайловича не вытерпело, и он поехал к войскам, высланным на рубку. На пути встречаются повозки с ранеными, которых было человек пятнадцать. Викентий Михайлович не упустил поздороваться и в этом случае, на что был тихий, плаксивый ответ нескольких голосов.

— Да, как ведь это раненые, а может быть, как и убитые, а я, как и здороваюсь с ними.

Как видите, старик сам сознался в неуместности своего приветствия, а про него рассказывали, что он приветствовал не только раненых, но и убитых.

Другая прославленная личность, жившая в то время в Грозной, был полковник Суслов, командир Гребенского казачьего полка. После геройской обороны нескольких десятков казаков, окруженных тысячной неприятельской партией, между Амир-Хаджи-Юртом и укреплением Куринским, полковник Суслов сделался известен в целой России. В описываемое время этот штаб-офицер жил в Грозной, без места, и был в опале у князя Воронцова, по изветам и доносам гребенских казаков. Много темного, может быть, справедливого, но не доказанного, рассказывали про него во время пятилетнего его командования полком.

Хотя Суслов не лишен был ума и военных способностей, но я должен сказать, что он не располагал в свою пользу, — и общее мнение было против него. Говорил он или слишком вкрадчиво и тихо, или слишком громко и резко, но плаксиво; ханжил, хотел фарисействовать, но не всегда умел; ходил иногда согбенно, а иногда козырем, слишком уж поднявши нос. Одним словом, этот человек, резкими переходами, уподоблялся барометру во время непогоды.

В мое пребывание в Грозной, с марта по июнь, кроме небольших хищнических происшествий и нескольких незначительных тревог, возле самой крепости, ничего не случилось замечательного. [137]

Приближалось покосное время, а потому генерал Нестеров, до выступления на покос, назначил Куринскому полку инспекторский смотр, и я отправился с ним в крепость Воздвиженскую. Не узнал я Ханкальского ущелья, где столько прогремело выстрелов и столько было изувеченных неприятельскими ядрами и гранатами, во время построения Воздвиженской, так здесь поредел лес от частых рубок. Тем более, не узнал той крепости, в которой я провел год после ее заложения. Не было ни землянки, в которой я жил, ни тех огромных землянок, в которых помещались войска. Только цитадель, две башни и вал, обращенный к Аргуну, напоминали мне первоначальное существование этой крепости. Так она расширилась, перестроилась и украсилась полковым штабом, казармами и частными домами, преимущественно офицерскими.

Из Воздвиженского ездили в Урус-Мартан, укрепление, выстроенное в 1847 году, на реке Мартане, на батальон пехоты. Через Гойтинский лес вела широкая просека; такой же широты просека проходила и через Гехинский лес.

Малая Чечня, столь густо населенная, и эти два леса, столь грозные и дорого стоившие нам в 1844 году, теперь были безмолвны. Все население Малой Чечни или ушло в горы и Большую Чечню, или поселилось у наших укреплений. У красивого Урус-Мартанского укрепления раскинуты были два огромных аула; такое же огромное чеченское население сосредоточивалось у Грозной и Воздвиженской. И всем этим успехом обязаны мы генералу Фрейтагу, оставившему левый фланг в 1847 году, по случаю назначения его генерал-квартирмейстером в Варшаву.

Между тем, покос, самое беспокойное и тревожное время, оканчивался и приближался день приезда в Чир-Юрт главнокомандующего, князя Воронцова, который ежегодно объезжал почти весь Кавказ. На этот же раз он ехал даже с своей супругой.

Такие поездки сопряжены были с большими хлопотами и значительными издержками для начальников частей, потому что с князем ездила всегда большая свита, а теперь, по случаю проезда и княгини, поезд значительно увеличивался. Что касается войск, то этот проезд главнокомандующего не был для них обременителен, потому что князь Воронцов не любил никаких смотров, следовательно, не было ни учений, ни приготовлений, а войска оставались при своих занятиях. Только для конвоирования требовалось значительное число войск; но для этого преимущественно употреблялись казаки и драгуны.

Такие объезды, без сомнения, были полезны, потому что на месте решались разные вопросы и недоразумения, влекущие за собою огромную [138] переписку заочно, и часто решаемые не так, как бы следовало. Но такие поездки не были бы и обременительны, если бы свита князя не была так велика, да если бы лица, ее составлявшие, были менее требовательны и взыскательны.

На встречу князя Воронцова Нестеров со мною выехал из Грозной около первой половины июля, следовательно, в самое жаркое время года. Путь наш лежал через Николаевский мост, Гребенский полк, Шелкозаводский мост и по Кумыкской плоскости до Хасав-Юрта.

У Николаевского моста я в первый раз увиделся с командиром Гребенского полка, полковником бароном Розеном, с которым мне не только пришлось служить вместе до 1853 года, но и впоследствии часто встречаться. Барон Розен, по тихому своему характеру, доброте и рыцарской честности, был бы вполне достойным человеком, если бы не был до крайности подозрителен, не любил посплетничать и выдумать то, чего никогда не бывало. При встрече с ним непременно услышишь от него не одну небывалую нелепицу.

— Да откуда вы это слышали, барон? — спросишь у него.

— Да уж я знаю наверное, мне сказал такой-то, по секрету, — ответит он шепотом и таинственно.

А на поверку выходит неправда. Выдумал, сидя на балконе своего дома, под воркованье голубей, которыми он всегда был окружен. Эти его недостатки вредили ему много и заставляли всех вести себя с ним осторожно.

Переходя по перекладинам еще не оконченного Шелкозаводского моста, тоже на сваях и деревянного, но только вдвое выше Николаевского, я невольно вспомнил о медленной и затруднительной переправе войск в 1844 году. Видел и теперь, с каким затруднением перевезен был на пароме наш экипаж, потому что в Тереке была большая вода. Да и когда же не бывает летом в этой реке большой воды? Ведь на Казбеке, с которого Терек берет свое начало, вечный снег, а дождь в горах почти ежедневный.

Честь и слава полковнику Иванову и его помощникам, преодолевшим препятствия и выстроившим эти два моста, о которых четыре года тому назад не смели думать и помышлять; так велики и неодолимы казались препятствия его предшественникам к устройству мостов на Тереке.

Кумыкская плоскость не изменилась. Дорога по-прежнему грязная, каменистая, бесчисленное множество канав с узкими, колеблющимися мостиками, проведенными для орошения полей, преимущественно рисовых. [139] Те же грязные аулы: Аксай, Осман и Баташ-Юрт. Только укрепление Таш-Кичу обновилось и подкрасилось.

Зато Хасав-Юрт совершенно переродился; это, если не город то богатое местечко. Заложенная в 1844 году штаб-квартира Кабардинского полка теперь незаметна за огромным форштадтом и строющимся новым полковым штабом. На форштадте возвышается церковь и много красивеньких домов и лавок.

Въезжаем в укрепление, видим почетный караул, офицеров и полкового командира, князя Барятинского, в полной парадной форме. После всех проделок при подобных почетных встречах, мы вошли в залу, где был накрыт стол и где я был представлен Нестеровым князю, которого я хотя видел, но не был с ним знаком. После вкусного и сытного обеда, с хорошими винами и, разумеется, с шампанским, я начал осведомляться у князя Мирского, моего знакомого еще с экспедиции 1844 года, когда он был юнкером в Кабардинском полку, где бы мне поместиться; но в это время подошел хозяин.

— Вы мой гость и останетесь у меня; спать будете вот здесь, в бильярдной, — сказал он ласково, взявши меня за руку. — Поместил бы вас в другом месте, да нет лишней комнаты, прибавил он, улыбаясь.

Вечером собрались бароны Майдель и Николаи, тоже бывшие командиры Кабардинского полка, майор Властов, бывший ставропольский губернатор, и еще несколько офицеров.

Заиграл бальный оркестр, под управлением полкового капельмейстера Дюча, известного музыканта и даже композитора. Кто слушал музыку, кто играл на бильярде; я же с Майделем и Николаи составили партию в ералаш для Нестерова. После ужина, около полуночи, все разошлось и успокоилось.

Дом, в котором помещался князь Барятинский, действительно был невелик. Почти одинаковой величины гостиная, зала и бильярдная, спальня и еще отдельная комната, — вот все помещение. Не было роскоши и во внутреннем убранстве комнат; вместо ковров на полу

было натянуто серое сукно; мебель удобная, но не богатая; драпировка приличная. Не было ни люстр, ни канделябр, ни столовых часов. Такая простота меня удивила и, вместе с тем, порадовала, потому что это выражало князя Александра Ивановича вполне военным человеком, которым он и был на самом деле. В военное время, каковым был тогда весь Кавказ, можно пить и есть хорошо, пожалуй, волочиться за женщинами, но предаваться роскоши в палатах было бы и смешно, и вредно.

На другой день было получено уведомление об отсрочке приезда [140] князя Воронцова в Чир-Юрт, почему, вместо двух дней, как предполагалось, пришлось жить в Хасав-Юрте восемь суток. И я ни мало не тяготился этим, потому что ни мало не был стеснен в моем помещении, желаниях и действиях.

Если нужно было куда-нибудь съездить, дрожки или верховая лошадь были к моим услугам; желал читать — газеты в гостиной; тут же и книги в небольшой походной библиотеке князя. Пил и ел отлично; спал на тонком голландском белье и мягком тюфяке; по вечерам слушал отличную музыку целого оркестра, или одного Дюча на скрипке или фортепиано; играл в ералаш и почти всегда вставал с выигрышем. Да этак не только восемь дней, но и целую жизнь прожить бы хорошо.

Впрочем, были и служебные занятия. Кроме инспектирования войск в Хасав-Юрте, ездили для той же цели в Куринское, Герзель-аул и Внезапную. Последняя мне была известна с 1844 года. Что же касается Куринского и Герзель-аула, то эти укрепления я видел в первый раз.

Куринское начало строиться в 1842 году и до сих пор не могло считаться оконченным или, правильнее сказать, исправлялось постоянно; так дурно сложены были каменные стены и оборонительные казармы, в которых была постоянная сырость и течь, а стены часто обрушались.

Герзель-аул, построенный на Аксае, известен кровавой драмой, разыгравшейся в 1824 году, — смертью генералов Лисаневича и Грекова, погибших от кинжалов нескольких фанатиков-кумыков и в отмщение за это исколотых штыками. Из этого же укрепления начал, в 1842 году, наступательные свои действия в Ичкерию генерал Граббе, и в него же возвратился, потерпевший поражение, наш отряд. В Герзель-аул же прибыл, в 1845 году, граф Воронцов с войсками, которые были изнурены голодом и деморализованы огромными потерями, во время прохода через ичкеринские леса.

В Куринском начальником укрепления и командиром Донского полка, там расположенного и занимавшего пост Карасинский, находящийся почти в центральном пункте от Таш-Кичу, Шелководского моста, Умахан-Юрта и самого Куринского, — был полковник Бакланов. Этот человек, как по военным способностям, так и по другим качествам, заслуживает, чтобы остановиться на нем.

Бакланов участвовал в Персидской и Турецкой 1828 года кампании, в качестве простого казака, был при Вельяминове на правом фланге субалтерн-офицером и, наконец, командовал третью очередь полком на левом фланге, где и приобрел славу боевого и распорядительного начальника. Донской полк, которым он командовал, [141] всегда был лучшим в боевом отношении. Это он, в особенности, доказал на полке, которым командовал в период, немного позже описываемого, и который был принят от Шрамкова в жалком состоянии, но в короткое время поставлен им на отличную боевую ногу.

Бакланов доказал, что он под своим начальством мог иметь не только иррегулярную часть, но и всех родов регулярные войска, и умел распоряжаться ими, и водить их в бой. Многие набеги и дела с чеченцами, во время пребывания в Куринском, служат тому доказательством. Он имел хороших лазутчиков и проводников не только из туземцев, но и из казаков, притом и сам знал хорошо местность. Его боялись не только казаки, с которыми он обращался сурово, но и чеченцы, устрашенные его набегами. Чеченки пугали детей его именем. Чтобы унять расплакавшегося ребенка, достаточно было сказать: «идет Баклу!» (так называли Бакланова в горах) или «отдам Баклу» — и дитя унималось.

Да и лицо-то у Бакланова, с длинными рыжими усами и двумя бородавками, было страшное, в особенности, когда он наряжался в бурку, или овчинный тулуп и мохнатую шапку, — его любимый наряд. Он был высокого роста, плечист, силен и лихой наездник. Не упоминая о его других недостатках, нужно сказать, что он любил выпить, и когда его рассудок отуманивался винными парами, то он делался необузданным и неукротимым. И тогда делал буйства, бесчинства и мог наделать глупостей, как начальник, и в военном отношении.

В день приезда князя Воронцова в Чир-Юрт, я отправился с генералом Нестеровым в эту штаб-квартиру Нижегородского драгунского полка, уже прославленного своими подвигами в персидскую, турецкую и кавказскую войны, и стяжавшего новую славу в последнюю войну в Азиатской Турции.

Эти места в особенности меня интересовали, как в первый раз посещаемые. С Чипчака, высокого каменистого хребта, представляется перед вами картина обнаженной дагестанской природы. Эта картина — и величественно поражает, и неприятно действует на вас своею безжизненностью, тем более, что позади себя вы только что оставили пространство, богатое лесом, тучными пашнями и пастбищами.

Перед вами, на берегу Сулака, прорывающегося здесь между высокими, крутыми, каменистыми берегами, находится укрепление Чир-Юрт. С Чипчака с нему ведет крутой, не совсем хорошо обделанный спуск. Переправа через быстрый Сулак совершается по плошкоутному мосту, прикрепленному толстыми железными цепями к таким же береговым столбам. Две башни охраняют этот мост. [142] Проделанная по скалистому правому берегу Сулака довольно широкая дорога ведет в штаб-квартиру полка, отстоящую от переправы версты на две.

Вот, направо панорама истинно дагестанской природы. Вы видите сначала Белгатой, Зурамакент и Миатлы, далее лесистые Зубудские высоты и, наконец, горы Ибрагим-Дада, знакомые нам с 1844 года. Налево же голая, безжизненная природа Дагестана продолжается только на несколько верст; далее же вьется Сулак, текущий широким ложем и в низменных зеленеющих берегах, на которых виднеются Темир-аул и Султан-Янги-Юрт, отстоящие верст на восемнадцать, но вы усмотрите в зрительную трубку аул Костек и находящееся против него, по другую сторону Сулака, укрепление Кази-Юртовское.

Строющаяся штаб-квартира Нижегородского полка далеко еще не окончена, а к постройке дома полкового командира еще не приступали, потому что не торопился этим генерал Крюковской, личность весьма замечательная по своей простоте в жизни, здравому уму, безукоризненной честности и храбрости.

Начав службу в том же полку, которым теперь командовал, генерал Крюковской, во время прикомандирования к Кавказскому казачьему войску, командовал сначала Горским полком, а потом Хоперской бригадой. За разбитие закубанцев, сделавших нападение в 1843 году на станицу Беклешовскую, был награжден георгиевским крестом.

Генерал Крюковской был высок ростом, строен, его длинные усы придавали его приятной физиономии воинственность; говорил немного, но иногда остро, с польским акцентом, и, если не ошибаюсь, был по рождению белорусс.

Отличаясь простотой своей жизни, Крюковской не был скуп и был готов каждого принять и разделить незатейливую, но сытную трапезу. В такой же простоте он жил в той самой землянке, которая построена была со времени перехода Нижегородского полка из Царских Колодцев, а это совершилось в 1845 году. Офицеры, привыкшие жить весело при его предшественниках, в особенности, в командование полком Безобразова, были недовольны такой жизнью Крюковского, смеялись над ним и приписывали это его скупости.

— Я так живу не по скупости, как думают мои подчиненные, а потому, что не хочу мучить солдат для своих прихотей. Пусть они прежде построят казармы для себя и конюшни для коней.

Так рассуждал Крюковской в откровенной беседе с своими знакомыми. И не был ли он более прав и великодушнее таких начальников, которые прежде всего хлопотали о своих помещениях.

Князь Воронцов прибыл в Чир-Юрт с огромной свитой, спустя [143] несколько часов по нашем туда приезде. Более тридцати колясок тарантасов и перекладных сопровождало его. Кого тут не было! Кроме десятка военных генералов и гражданских превосходительств, тут были и чиновники дипломатической канцелярии, и адъютанты, и камердинеры, и повара, и камер-фрау, и горничные. Эти последние необходимы были для княгини, пожелавшей тоже видеть Кавказский край. В числе прибывших, которых я знал, были: начальник главного штаба, Коцебу, директор канцелярии, Щербинин, доктор Андреевский, адъютант князь Дондуков-Корсаков, бывший потом генерал-губернатором юго-западного края, и казначей Александровский, бывший пензенский губернатор.

Мне хотелось видеть командующего войсками Прикаспийского края или прежнего Дагестана, князя Аргутинского-Долгорукова. И этот случай не замедлил мне представиться.

Когда я шел, по площади, к Нестерову, то встретился с генерал-адъютантом, переступающим маленькими учащенными шагами, в мешковатом сюртуке, с азиатской саблей на поясной портупее, застегнутой на животе, с фуражкой, надетой на сторону. Я остановился, отдав ему честь. Он сделал то же; вперил в меня свои огромные глаза и, спросив мою фамилию, добавил:

— Вы, верно, приехали с генералом Нестеровым — и, не дождавшись ответа, пошел, переваливаясь, далее.

Но и этого было достаточно, потому что мне известно было, что князь Аргутинский не любил говорить. По поводу молчаливости его вот что мне рассказал генерал Кишинский, к которому он был особенно расположен. Придя к князю по какому-то неважному делу, и в такое время, когда он не занят и, переговорив с ним, о чем желал, Кишинский, просидев в молчании несколько минут, встал и хотел уходить.

— Садитесь, поговоримте, сказал князь, взглянув на него. — Глахуни, трубку! — прибавил он.

Глахуни был все: и слуга, и переводчик, и нукер; он находился при нем неотлучно.

По прошествии снова в молчании нескольких минут, Кишинский опать встал.

— Посидимте, поговоримте. Глахуни, трубку! — произнес опять князь. И снова наступило молчание, продолжавшееся минуты три.

— Знаешь что, любезный Кишинский, — сказал князь, вставая с дивана, — возьми из Шуры батальон и два орудия, и ступай к Анмаякам. Я сам приеду туда.

Это было в 1848 году, за несколько дней до вторжения Шамиля в Даргинский округ. А это доказывает, как хорошо соображал, и [144] какие верные сведения имел князь Аргутинский о намерениях и действиях неприятеля.

Проезд главнокомандующего по левому флангу не сопровождался особенными случаями. Но это путешествие было кружнее прежних поездок, потому что князь Воронцов в первый раз проехал по Кизлярскому полку и посетил город Кизляр. Эту часть левого фланга и я видел в первый раз. Станицы Кизлярского полка и город почти ежегодно подвергаются, летом, наводнениям Терека, которые, в особенности, бывают страшны и разрушительны в то время, когда вода мгновенно прорывает береговые устои. Такие прорвы весьма опасны, потому что вода, устремляясь в них из Терека с неимоверной силой и в огромной массе, не только затопляет сады, поля и луговые пространства, но и производит большие разрушения. Одна из таких прорв образовала, не знаю только когда именно, особый рукав, огибающий Кизляр с севера и, по массе воды, равняющийся настоящему Тереку. Прорвы производят такую же тревогу между жителями, как и появление неприятеля. Все население спешит с заранее заготовленными кольями и хворостом к прорве, и весь успех зависит в устройстве плотины, или устоя, в прорванном водою месте.

Над укреплением берегов Терека трудились не одни жители, но туда посылались и значительные части войск, а также затрачено было много денег, пока не устроились дамбы в несколько рядов и в несколько верст длиною. Хотя это предохранило Кизляр и его окрестности от общего наводнения, но не избавило жителей станиц от постоянных прорв и частых затоплений.

Уездный город Кизляр, Ставропольской губернии, не замечателен ни своею крепостью, построенной еще в царствование Анны Иоанновны, ни своими домами, ни своим населением, состоящим преимущественно из армян; но между жителями есть и татары, и персиане, называемые «тезиками»; они составляют низший класс населения. Кизляр если и замечателен, то только своими виноградными садами и тем огромным количеством вина, вывозимого в Россию, которое, с подделкою, случается часто пить русскому помещику, под именем иностранного. В этом городе климат весьма вредный и нездоровый, в особенности убийственны здесь лихорадки; жара несносная, а от комаров и мошек нет покоя. Причиною этому болота и камыши, которыми окружен город. Эти-то камыши и сады способствовали укрывательству хищнических партий и частым происшествиям, случавшимся в окрестностях Кизляра. Случалось, что, за одно с чеченцами, участвовали в хищничествах и жители-татары.

Вскоре после проезда главнокомандующего, а именно в половине [145] августа, было собрано в Грозной пять батальонов, при шести орудиях, и шесть сотен казаков, с которыми генерал Нестеров двинулся вниз по Сунже.

В восемнадцати верстах от Грозной и в четырех от соединения Аргуна с Сунжей, предположено было устроить небольшое укрепление, гарнизон которого обязан был наблюдать за нижней Сунжей и ее лесистыми берегами. Но, прежде расположения здесь лагерем, необходимо было укрепиться и очистить от леса правый берег Сунжи, что и было исполнено двумя батальонами, с незначительной перестрелкой, стоившей нам, впрочем, нескольких убитых и раненых. Мне же стоило потери моего любимого коня, носившего меня по полям неприятельским еще с 1844 года. Он был прострелен пулею в живот и тут же пал на месте.

Во время постройки укрепления Тепли-Кичу, названного так по имени бывшего здесь аула и речки, тут же впадающей, с правой стороны, в Сунжу, больших дел не было. Перестрелки же были очень частые, в особенности в то время, когда начали прорубаться на поляну, отстоящую от Сунжи верстах в двух, на которой находились кукурузные поля и сенокосные места чеченцев, живущих по Аргуну. Два раза появлялся конный неприятель, в значительном числе, на левом берегу Сунжи, поблизости от отряда, но при первом движении нашей кавалерии поспешно удалялся и переправлялся за Аргун.

В начале октября, пользуясь покойным и хорошим временем, я отправился в станицу Сунженскую, чтобы видеться с Слепцовым, с которым я подружился вскоре после моего прибытия на Кавказ, когда он был адъютантом у начальника штаба.

Слепцов имел хорошее состояние, был статен и красив собою. Его пламенная, кипучая натура требовала сильных ощущений и развлечений, и он с увлечением предавался картам и любви. Он жаждал почестей и отличий, и в короткое время достиг славы. Но безграничное честолюбие преждевременно свело его в могилу.

В 1849 году Слепцов уже был полковником, украшен георгием и имел все кресты, которые даются в его чине. Сунженский полк, которым он командовал и который он сформировал четыре года тому назад, заслужил знамя, и почти каждый казак был кавалером. Казаки обожали его за храбрость, справедливость и получаемые ими награды; но и страшно боялись, потому что он сильно их наказывал и, в пылу минутного гнева, даже расправлялся с ними собственноручно. Казачки видели в нем своего покровителя, защитника, щедрого помощника в нужде, и иначе не называли его, как «своим отцом». [146]

Сунженский полк состоял в то время из пяти, уже отстроенных станиц: Сунженской, где помещался штаб полка и управление кордонной линии; Троицкой и Михайловской, находящихся на Сунже; Ассинской, выдвинувшейся на десять верст вперед на Ассе, и Магомет-Юртовской, в Малой Кабарде, между Моздоком и Назраном или Владикавказом. Но этим не ограничивалось поселение на Сунже; предполагалось построить еще несколько станиц на этой реке.

Сунженские казаки, несмотря на недавнее свое поселение, благодаря попечительности и заботливости своего полкового командира, и имея приволье в полях, пастбищах и лесе, жили в довольстве и спокойствии.

Засунженские чеченцы или покорились, или ушли далеко в горы, потому что Слепцов не оставлял в покое не только плоскость, но и верховья Сунжи, Фортанги, Ассы, Шалажей. Большие партии неприятеля не смели переходить Ассу, и даже сам Шамиль, потерпевший неудачи, не желал встречаться более с Слепцовым и его сунженцами.

Слепцову, как начальнику Сунженской линии, подчинялись укрепления: Назрановское, Нестеровское, Алгус-Алинское и Ачкоевское. Он ведал мирных назрановцев, гадашевцев и карабулак, живших между Камбилеевкой и Ассой. Слепцов хотя был подчинен начальнику Владикавказского военного округа, которым был в то время генерал Ильинский, но в своих распоряжениях и действиях он был вполне самостоятелен.

Зимняя экспедиция в Большой Чечне в январе и феврале 1850-го года.

В Кавказской войне леса, вообще, служили одним из важных препятствий при действиях наших войск, за которыми неприятель умел в них стойко держаться и наносить нам самый чувствительный вред. Из всех же горских племен чеченцы были самыми стойкими и искусными защитниками своих лесов, в особенности после их восстания, когда и то население, которое до 1840-го года жило на открытой местности, боясь наказания с нашей стороны, ушло в леса.

Чтобы проходить через леса с меньшими потерями и иметь возможность проникать в их глубь, необходимость указывала прорубать [147] и делать в них просеки. Так действовали Ермолов и Вельяминов при первоначальном покорении Чечни, так начали мы действовать с 1846-го года. Но в действиях этих периодов была большая разница.

Рубка леса при Ермолове и Вельяминове производилась только в тех местах, где встречалось со стороны неприятеля особенное сопротивление. Так, например, рубили лес в Ханкале, возле Герменчука, Гельдигена и Маюртупа, потому что в этих местах встречались с неприятелем, собравшимся в большом числе, и что, по густоте леса, нельзя было пройти через него. Притом вырубался орешник и кустарник на расстоянии ружейного выстрела. Рубки такого рода были непродолжительны и производились, по мере движения наших войск, летом и зимою.

Совсем другим образом производилась рубка просек с 1846-го года, сначала в Малой, а потом в Большой Чечне. С этого времени, проложение просек приняло определенный, систематический порядок; они прокладывались не для прохода войск в определенный момент, или для известного случая, а служили постоянным и надежным сообщением. Для этого нельзя было прокладывать просеку как-нибудь, а нужно было срубать деревья до основания, а еще лучше — доходить до корня. Нужно было сделать просеку шириной в две-три версты, чтобы обеспечить проходящие по ней колонны не только от ружейного но и от артиллерийского огня.

От последнего огня не нужно было оберегать войска, проходящие через лес, ни Ермолову, ни Вельяминову, потому что в их время неприятель не имел артиллерии. Орудия явились при Шамиле, когда он, из наших же полевых орудий, взятых им разновременно, преимущественно же в 1843-м году, образовал у себя подвижную артиллерию, на манер нашей конной.

Кровавый опыт указал на необходимость такого рода просек. Начальным опытом была Ичкеринская экспедиция генерала Граббе в 1842-м году, окончательным — Даргинский поход в 1845-м году графа Воронцова. Опытность же в Кавказской войне генерала Фрейтага указала на то, что рубка просек должна производиться не иначе, как зимой.

Убеждения этого генерала, что рубку просек необходимо производить зимой, основывались на следующих данных: 1) что неприятель по своей одежде, а в особенности легкой обуви, неимению подножного корма, и встречая недостаток в продовольствии, не может быть продолжительное время в сборе; 2) что лес, не будучи покрыт листом, более обнажен. следовательно, неприятель скорей может быть открыт, менее опасен нам нечаянными нападениями и более подвержен нашим выстрелам, и 3) что лес быстрее рубится и уничтожается нашими [148] войсками, как необходимый на костры, в особенности в большие морозы; а для скорейшего истребления леса признавалось полезным располагать отряд, при начале рубки, внутри самого леса, разумеется если этому не препятствовали другие обстоятельства.

На таких основаниях производились рубки просек в предшествовавшие годы в Гойтинском и Гехинском лесах; на том же основании предположено было приступить к рубке просек в 1850-м году в Шалинском лесу.

Это был первый решительный наступательный шаг в Большую Чечню. Всем известно было, что Шамиль поклялся воспрепятствовать русским в рубке этой просеки, и что им было сделано распоряжение не только к поголовному ополчению чеченцев, но что делались заготовления продовольствия для тавлинцев.

Генерал Нестеров, как человек нерешительный, под разными предлогами, откладывал сосредоточение войск: то не заготовлено сено, то не имеется боевых патронов и зарядов в достаточном количестве. Без боевых патронов и зарядов нельзя совершить ни одного военного предприятия; без сена же нельзя иметь в необходимом числе кавалерии. Но первых имелось в достаточном количестве; что же касается сена, то его. действительно, заготовлено было мало. Поэтому нужно было уменьшить число кавалерии и обоза, первоначально предполагавшихся, что и было исполнено на самом деле. Кавалерии было уменьшено на две сотни, а большую часть перевозочных средств решено было держать в крепости Воздвиженской. как ближайшей к месту действия отряда.

Войска, сосредоточенные в Воздвиженской, в числе десяти баталионов, дивизиона драгун, двадцати орудий и пяти сотен казаков, в половине января перешли мост на Аргуне и, в виду незначительного неприятеля, двинулись вниз по правому берегу этой реки.

Пройдя восемь верст, отряд расположился четырехугольным лагерем на двух уступах правого берега Аргуна, примкнув задним фасадом к этой реке. На левом берегу был чеченский аул Большая Атага, и в этом месте, через Аргун, производилось с давних пор арбяное сообщение.

Уступами лагерь разделялся на верхний и нижний. Верхний лагерь полукружием был занят тремя батальонами Кабардинского полка, всей кавалерией и двенадцатью орудиями. Эти войска были вверены начальству генерала Козловского. Все остальные войска, а именно: три батальона куринцев, два тенгинских, один навагинский, один сводный линейный и восемь орудий, расположились по трем фасам нижнего лагеря; тут же помещался начальник отряда и штаб. Кавалерия была расположена в верхнем лагере, потому что впереди [149] ее версты на полторы, было открытое и ровное пространство. Далее тянулся Шалинский лес, — цель наших действий.

Переход из Воздвиженской и занятие лагеря сопровождались незначительной перестрелкой, преимущественно с конным неприятелем, разъезжавшим небольшими партиями. На другой день была произведена рекогносцировка и определено место рубки просеки в том именно пункте, где лес, по рассказам проводников, суживался, и где проходила ермоловская просека, чего, впрочем, нельзя было заметить по одинаковой чаще и величине деревьев с прочим Шалинским лесом.

Место, избранное для просеки, отстояло от лагеря в четырех верстах. Это было невыгодно в том отношении, что терялось напрасно время на переход туда и обратно войск, назначаемых на рубку. Поэтому высказано было мнение о расположении лагеря против предполагаемой просеки, тоже на Аргуне, но генерал Нестеров не согласился на это. Он находил, что берега Аргуна там круче и лесистее; что с левой стороны лес подходил бы слишком близко к лагерю, что нужно было прокладывать через речку и ее крутые берега дорогу, что потребовало бы на ее устройство много времени и рабочих рук, тогда как на занятом лагерном месте проходила старая чеченская дорога, и, наконец, что сообщение с Воздвиженскою было далее и подвоз продовольственных припасов затруднительнее.

Но все это не составляло особенно важных препятствий и легко могло быть устранено. Лес на Аргуне и с левой стороны скоро был бы уничтожен на варку пищи, печение хлеба и для костров; сверх того, левый лес можно было занять небольшою частью пехоты, расположенной в засеке, или земляном укреплении. Проложение дороги через Аргун не составляло особого труда, да пожалуй, можно было ее и совсем не прокдадывать, а сообщение производить через реку по старой чеченской дороге до места, занатого лагерем, и до нового лагеря переезд совершался бы по правому берегу Аргуна. Однако, эти доводы не подействовали на Петра Петровича, и лагерь остался, по-прежнему, в четырех верстах от места просеки.

Первая рубка, 19-го января, произведена была под начальством барона Меллера-Закомельского. Три батальона куринцев составляли главную основу этой колонны. Войска выступили за два часа до рассвета с тем, чтобы в темноте не только дойти до места просеки, как уже упомянуто, отстоящей от лагеря верстах в четырех, но и занять часть леса, которую, в продолжение дня, можно было вырубить. Лес был густой и состоял, преимущественно, из орешника и чинара; был также и молодой дуб.

Занятие леса было совершено беспрепятственно, и до полудня неприятеля [150] было мало, но с этого времени массы его увеличились. Жаркая перестрелка завязалась в передовой и боковых цепях, и даже из лесу, с левой стороны, показывались значительные конные толпы неприятеля, в тылу нашей конницы. Рубка продолжалась до трех часов, когда барон Меллер быстро отступил из лесу перекатными цепями и с картечным огнем. Потеря была небольшая.

На другой день, тоже до рассвета, выступила нарубку леса колонна, преимущественно состоящая из кабардинцев, под начальством генерал-майора барона Вревского. Порядок рубки и час возвращения были те же, как и предыдущего дня, но число убитых и раненых было несравненно более, потому что занимать позицию пришлось уже с боем, и жаркая перестрелка происходила в продолжение всей рубки. При выходе же колонны из леса, неприятель преследовал ее со особенным ожесточением, и даже покушался броситься в шашки; но картечь остановила его. В этот же день, около девяти часов вечера, неприятель открыл перекрестную канонаду по лагерю из двух орудий, и хотя после нескольких выстрелов поспешил убраться, но от этой стрельбы тоже были раненые.

На третий день на рубку леса, по случаю праздника, не ходили, но зато неприятель вечером открыл канонаду по лагерю из трех орудий с фронта и с флангов. Раздались выстрелы залпами и с нашей стороны, а между тем, несмотря на туман, часть кавалерии садилась на коней для движения вперед. Но неприятель прекратил канонаду, и все в лагере успокоилось. Не успокоились только медики, да в походных лазаретах раздавались стоны раненых.

Чтобы, если не овладеть орудиями, то напугать неприятеля, и тем отучить его стрелять по лагерю, было предоставлено генералу Козловскому по первому неприятельскому выстрелу немедленно двинуть кавалерию, и с наступлением вечера выдвинуть на версту вправо и влево по уступу по две роты пехоты. Но в этот вечер неприятель открыл пальбу из двух орудий против переднего фаса. Три сотни казаков и эскадрон драгун, бывшие в готовности, быстро двинулись вперед.

Хотя неприятельские орудия ускакали, но из прикрытия три чеченца поплатились жизнью, и сверх того, принесено было в лагерь несколько шашек, ружей, бурок и папах. Этим прекратилась канонада по лагерю.

Зато ежедневная канонада производилась сначала из двух, а потом из трех орудий, по войскам, высылаемым на рубку леса, что замедляло наши работы и увеличивало наши потери. Много было тяжело раненых, с размозженными и оторванными членами.

Неприятельская стрельба была медленна; производилось по выстрелу через две-три минуты. А такая стрельба была весьма неприятна и тяжела [151] для частей, собственно рубивших деревья. Прикрытия хотя были ближе от неприятеля, но они располагались в лесу, тогда как каждое срубленное дерево открывало рабочих; притом у каждого поваленного дерева нужно было обрубить ветви, разрубить на части и предать огню. Следовательно, чем более было дерево, тем более было над ним возни для его истребления, а таких деревьев было не мало в Шалинском лесу. Рабочие менялись с прикрытием, а когда наступила смена, то первые с поспешностью оставляли топоры и, повеселев, с радостью отправлялись в цепь.

21-го января барон Николаи, с кабардинцами своего батальона, составлявшими правое прикрытие, имел жаркую схватку с андийским наибом Абакер Дебиром, начальствовавшим тавлинцами. Когда кабардинцы начали входить в лес, то тавлинцы, уже находившиеся в нем, сделав залп из ружей, бросились с своими длинными кинжалами, но были отброшены штыками. Повторился новый залп и новый гик, но кабардинцы, устояв и против этого удара, в свою очередь ударили в штыки; тавлинцы не устояли и отступили с большой потерею; однако, и наша потеря тоже была значительна. В числе раненых был барон Николаи, пулею в шею, от которой он долго хрипел и мучился.

Такое рукопашное жаркое дело было единственное в этой зимней экспедиции. Вообще, нужно заметить, что рукопашные схватки бывали чаще в Дагестане, при защите аулов, нежели в Чечне.

Несмотря на сопротивление шамилевых полчищ, простиравшихся, во сведениям лазутчиков, до 10 тысяч пеших и конных, и всю изобретательность Шамиля и его наибов вредить нам, несмотря на большие наши потери и огромный труд, — просека подвигалась вперед.

В начале февраля уже оставалось несколько десятков сажен до Шалинской поляны, по которой протекали: ближе Шавдан, небольшая, но глубокая и тинистая речка, а далее Басс или Джалка. Но просека была не широка, и на ней было много срубленных, но не сожженных деревьев.

Чтобы придать более успешности работам и даже облегчить войска, барон Вревский и другие начали уговаривать Нестерова стать лагерем против просеки, а и того лучше, двинуться через лес и стать на Шалинской поляне. О последнем предположении он и слышать не хотел и назвал это даже безумством. Что же касается передвижения лагеря против просеки, то, после некоторого колебания, он согласился на это, но на другой день изменил свое намерение, и лагерь остался на прежнем месте, и рубка продолжалась прежним порядком.

8-го и 11-го февраля войска наши, ходившие на рубку просеки, [152] под начальством полковников Майделя и Серебрякова, имели особенно жаркие дела с неприятелем. Кроме канонады из орудий, велась перестрелка в цепях, а 11-го числа, сверх того, была рукопашная схватка в авангардной цепи.

12-го февраля мы окончательно прорубились через лес, и войска с радостью увидели Шалинскую поляну и толпы конного и пешего неприятеля, расположенного по сторонам двух орудий.

Открыт был огонь из наших шести орудий, и неприятель поспешно скрылся из виду. Это был единственный случай в эту экспедицию, когда мы видели неприятельские орудия и когда наша артиллерия произвела по ним несколько прицельных выстрелов. Обыкновенно же наша артиллерия действовала по шамилевским орудиям, не видевши их, а по дыму днем или огню ночью, потому что неприятель ставил свои орудия в лесу или за завалами. Сверх того, из опасения обхода нашими войсками, они часто перевозились с одного места на другое; а как наибы и начальники частей отвечали своей головой за потерю вверяемых им орудий, то они были весьма нерешительны в своих действиях, держались в отдалении и за естественными препятствиями.

14-го февраля генерал Нестеров поехал на просеку осмотреть ее; это был первый его выезд из лагеря вперед. Он был пасмурнее и молчаливее обыкновенного.

Был морозный, но солнечный день. По войскам, высланным для уширения просеки и уничтожения срубленных деревьев, под начальством полковника Майделя, производилась канонада из трех неприятельских орудий, расположенных в отдалении, в боковых перелесках.

— С нами вся кавалерия; можно было бы произвести славную атаку, — сказал я, обращаясь к барону Майделю, но с намерением, так громко, чтобы слышал Нестеров.

Петр Петрович нахмурился еще сильнее и, не сказав ни слова, ударил плетью лошадь. Мы поехали рысью по дороге, проведенной по середине просеки.

Неприятель, вероятно, заметив движение на просеке и толпы кавалерии, произвел несколько учащенных выстрелов. Из бессменного конвоя Нестерова разорванной гранатой одного казака ранило, а под другим убило лошадь. Нестеров ехал рысью до выезда из просеки. Здесь он отдал приказание Майделю через час возвратиться в лагерь.

Через двое суток отряд оставил лагерную стоянку, которую он не покидал в продолжение тридцати двух дней. Куринцы, с шестью орудиями, отправились в Воздвиженскую; кабардинцы, тенгннцы, казаки [153] и остальная артиллерия — в Грозную, откуда направились по своим, штаб-квартирам.

Несмотря на значительную потерю, простиравшуюся до 700 убитых и раненых, из коих последние были, преимущественно, тяжело ранены и, большею частью, от артиллерийского огня; несмотря на трудность работ, сопряженных, вообще, с проложением просек, войска, составлявшие отряд, находились в весьма хорошем состоянии. Болезненность в них была самая незначительная.

Да иначе и не могло быть, потому что солдаты, стоя лагерем на одном месте, пользовались всеми удобствами в хозяйственном отношении. Продовольствовались, вместо сухарей, печеным хлебом, доставляемым из Воздвиженской и пекшимся в устроенных на месте печах. Пища у них была хорошая, ежедневно с говядиной, что не истощало экономических харчевых сумм, потому что из отпускаемых добавочных винных порций войска могли уделять часть денег на улучшение своей пищи.

Вода в Аргуне здоровая и находилась под рукой, что дозволяло устроить походные, в палатках, бани; кроме того, в праздничные дни, когда не производилась рубка, войска, по частям, ходили в Воздвиженскую для мытья в банях. Одежда у солдат была теплая, все были одеты в полушубки; лесу для костров вдоволь, притом же зима была сухая и не очень холодная: свыше 15 градусов было только несколько дней, а то холод стоял между 8 и 10 градусами Реомюра. Лошади артиллерийские, кавалерийские и подъемные находились в хороших телах, потому что сено отпускалось из казенных складов исправно и в определенном количестве. Что же касается зернового фуража, то таковым обязаны были довольствовать сами начальники частей. Впрочем, на всякий случай, запасы овса имелись в провиантских складах. Оставалось в запасе и сено еще в достаточном количестве.

Из всего этого оказывается, что если бы генерал Нестеров желал продолжать военные действия, то они вовсе не были бы отяготительны для войск, тем более, если бы эти действия приняли более решительный характер, и произведено было наступательное движение. Такие действия оживили и воодушевили бы наши войска, а упадший духом неприятель еще более был бы потрясен нравственно.

Но может быть и к лучшему, что отряд был распущен. Что, если бы то восторженное, ненормальное состояние рассудка, которое случилось с Нестеровым через несколько дней по приезде нашем в Грозную, произошло во время наступательных действий отряда. Ведь могло бы наделаться много глупостей, пока поняли бы болезненное состояние начальника отряда. [154]

Тяжело мне рассказывать о том времени, когда добрый, уважаемый Петр Петрович сделался предметом сожаления; когда этот серьезный, гордый и всегда державший себя с достоинством человек делал и говорил столько нелепо смешного, странного и неприличного, что стал невольным посмешищем других; когда прежде искали его общества, теперь его бегали и боялись, как сумасшедшего.

Но его напрасно бегали и боялись, потому что он зла не делал, а напротив, был до крайности добр и щедр. Раздавал деньги и вещи, которые, разумеется, возвращались назад, если это не случалось с такими людьми, которые желали этим воспользоваться. Обещал небывалые награды, которые, разумеется, никогда не могли исполниться. Если и могли его некоторые бояться, то разве за едкие, колкие, но часто справедливые насмешки, остроты, сарказмы и каламбуры. Только одни женщины должны были его бояться и бегать, потому что во время умственного своего расстройства он находился в сильном чувственном настроении и был весьма нагл и нахален с ними, и то только на словах, а не на деле.

Первые дни по возвращении Нестерова из отряда в Грозную он был в восторженном и необыкновенно веселом расположении духа. Он давал обеды, вечера. Из его разговора видно было, что он придает особенно важное значение только что оконченной им зимней экспедиции, и, к несчастию, нашлись люди, которые ему потворствовали и поддакивали. Он считал Шамиля уничтоженным, неприятеля несуществующим. Его воинственное настроение дошло до того, что он, по обыкновению очень осторожный, ездил по окрестностям Грозной с женою и свояченицами один, и не хотел брать конвоя; а потому, поневоле, всегда выезжали с ним все служащие в штабе и бралось несколько мирных чеченцев. Сверх того, в ту сторону, куда отправлялся поезд, выезжали казаки и располагались в скрытом месте.

Все окружающие Нестерова видели и понимали его ненормальное состояние рассудка, но не понимала только его жена, да не хотели или боялись понимать его родственники; а это тем более было опасно, что могло вести не к успокоению больного, а к большему расстройству его болезненного состояния. Но всякий в то же время утешал себя надеждой, что это пройдет.

Сидишь, да и думаешь. или рассуждаешь с кем-нибудь: «ну что, если Петр Петрович сделает какие-нибудь неуместные распоряжения, могущие компрометировать войска и край».

— Употребить строгие меры.

— А если он опомнится, да придет в себя, ведь он начальник.

— Нет, лучше действовать с хитростию. Нужно уговорить его выехать из Грозной. Пусть едет в Тифлис.

Прихожу к нему с делами и, между прочим, завожу разговор:

— А что, ваше превосходительство, вам не дурно бы съездить в Тифлис к главнокомандующему?

— Прекрасно, благодарю, завтра же еду, — ответил он.

Немедленно был призван воинский начальник, майор Кульман, Я сделано было им распоряжение о выезде.

Но пустить его одного нельзя; нужно, чтобы и жена и любимая свояченица, а пожалуй и другая, с ним ехали. Как же это сделать? Нужно действовать через их брата.

Ему было объяснено в подробности болезненное состояние Нестерова. Он, встревоженный, побежал к своим сестрам, и успех был полный. На другой день, к общей радости, с пышными проводами наш больной начальник выехал из Грозной.

Проезд Нестерова по Сунженской линии был торжественный. Его провожал большой конвои. Генерал Слепцов встретил его в станице Михайловской с почетным рапортом. В Сунженской обед к вечер с песнями и плясками сунженских казаков. Утомленный Нестеров успокоился и заснул ранее обыкновенного.

На другой день он отправился в Владикавказ, где и был задержан под разными предлогами до получения ответа от князя Воронцова. Не помню хорошо, ездил ли он в Тифлис и когда именно; но знаю, что главнокомандующий с ним виделся и что доктор Андреевский подвергнул его сильным меркуриальным втираниям, хотя восстановившим его временно в здоровьи, но преждевременно уложившим в могилу.

Левый фланг Кавказской линии в 1850 году.

Со времени выезда из Грозной, в феврале, больного генерала Нестерова, и до возвращения его в декабре поправившимся, но не исцеленным, управлял левым флангом, как старший, знакомый уже нам, Викентий Михайлович Козловский.

Казенный дом, выстроенный для бригадного командира, в кототором он жил, еще более переполнился посетителями. Теперь являлись к нему не только его знакомые, но и лица, связанные разными служебными обязанностями; более же всего собиралось у него в зале азиатцев, в особенности по вечерам. [156]

В это время, обыкновенно, являлись лазутчики с разными известиями о неприятеле, иногда важными, а более не заслуживающими внимания. Такие лазутчики являлись исключительно ради денег, а иной раз для того, чтобы, в свою очередь, узнать и высмотреть, что и у нас делается.

Викентий Михайлович сам принимал лазутчиков и, по страсти говорить, беседовал с ними, разумеется, через переводчика, долее, нежели следовало. А так как чеченцы носят с собой неприятный запах и заражают им комнатный воздух быстрее, нежели чичиковский Селифан с братией, то зала и кабинет Викентия Михайловича. по вечерам, всегда были заражены неприятным запахом; и хотя жена и свояченицы упрашивали его не пускать чеченцев к себе в дом, но на эти их просьбы мало обращалось внимания.

В особенности, много лазутчиков приходило в Грозную в последних числах марта. Все они являлись с известиями об огромном сборе чеченцев и тавлинцев в Шалинской просеке, для построения там земляного окопа.

Нам было известно: что этот окоп строится во всю широту просеки, следовательно, должен быть длиною более версты; что по бокам устраиваются редуты и батареи, в которых находится по орудию; что впереди окопа роется ров, земля из которого употребляется для насыпки вала; что по середине окопа будут ворота и что, против них, до времени, ров не роется. Сведения, как видите, довольно подробные, в особенности, если прибавлю, что даже известны были приблизительные размеры бруствера и рва окопа.

Главным начальником собранных в Шалинской просеке тавлинцев и чеченцев, и руководителем работ по устройству окопа, был Ягья-Хаджи, один из первых любимцев и приближенных Шамиля, который ведал артиллерию, мюридов, наших беглых и все мастерские.

Хотя неприятель, строивший Шалинский окоп, был пеший, что иначе и не могло быть, по неимению подножного корма, но присутствие более 5.000 вооруженных человек, в таком близком расстоянии от Воздвиженской и Грозной, было весьма опасно. Пользуясь таким огромным сборищем, конные чеченцы могли быстро собираться и, с помощью своей пехоты, делать нападения на оказии и колонны, посылаемые в лес за дровами. Поэтому необходимо было овладеть Шалинским окопом и разогнать собранного там неприятеля.

Днем взятия Шалинского окопа было назначено 10-е апреля. Успех этого предприятия зависел от скрытности нашего движения и неожиданности появления перед неприятелем.

По сделанному предварительному сношению, на рассвете должны [157] были соединиться за Аргуном, на месте бывшего зимнего лагеря: два с половиною батальона куринцев, пять орудий и три сотни казаков, приведенных бароном Меллером-Закомельским из Воздвиженской, и полтора батальона, четыре орудия и шесть сотен казаков (в том числе три сотни, прибывшие из Моздокского и Гребенского полков), выступившие из Грозной.

За час до рассвета все эти войска были на назначенном месте Пехота с артиллерией поступила под начальство барона Меллера, а кавалерия поручена была полковнику Суслову. На рассвете войска стояли перед просекой: пехота с левой стороны, с тем, чтобы, прикрываясь лесом, менее подвергаться выстрелам неприятеля до штурма окопа; кавалерия стала против середины просеки, где, как известно, оставались, в несколько сажен шириною, неперерытые еще рвом пространства,

По мере рассвета перед нами начал обозначаться вал во всю широту просеки. На нем царствовали безмолвная тишина и спокойствие; но не успели мы подвинуться на полверсты, как раздались выстрелы и крики часовых, а вслед затем последовал орудийный выстрел, и через несколько минут окоп, на всем своем протяжении, покрылся вооруженными людьми, стоящими один за другим в два-три ряда. От первых лучей восходящего солнца заблестели ружья и поднятые над головами огромные лезгинские кинжалы; раздались угрожающие крики и ругательства; даже слышны были рожки и бубны; наконец, раздались выстрелы из двух орудий, поставленных в редутах.

В эти, по истине, величественные минуты, мы находились от окопа саженях в трехстах. Открыт был огонь и из наших орудий, а между тем куринцы начали пробираться лесом к окопу. Видим уже нашу пехоту во рву, уже некоторые из храбрецов на валу; но пули или кинжалы сражают их. После этого не должна была оставаться в бездействии и кавалерия, несмотря на неудобную для ее действия местность. Но то, что трудно или даже невозможно для регулярной кавалерии, легко преодолевается казаками. Взятие Шалинского окопа служит лучшим тому доказательством.

После минутного колебания земли, от ударявших в нее тысяч лошадиных копыт и сотрясения в воздухе от громкого крика «ура!» когда пронеслись облака густой пыли, на валу уже не было неприятеля. Окоп был во власти нашей пехоты, как победителей. Кавалерия же исчезла, она рубит и преследует бегущего неприятеля; но она должна скоро возвратиться, потому что далее Шавдана не должна продолжать своего преследования.

Неприятель исчез, пораженный неописанным страхом и понесший [158] огромную потерю изрубленными. Сотни тел валялись за валом и на пространстве между окопом и Шавданом. Множество ружей, кинжалов, бурок, папах, черкесок набрано было казаками. Огромное количество лопат, кирок и других землекопательных орудий лежало за валом и, в особенности, в редутах. Можно было бы скоро разрушить окоп; но заставлять работать победителей, утомленных боем и ночным движением, было бы грешно; притом же, нужно было поскорей возвратиться восвояси, потому что Воздвиженская и Грозная оставались почти без войск; да и раненые, которых насчитывалось с убитыми до ста человек, требовали — первые успокоения, а последние погребения.

Несмотря на то, что наше пребывание в Шалинском лесу продолжалось не более шести часов, но солдатики много перерыли, перепортили в окопе; инструменты переломали и только лучшие лопаты, кирки и топоры взяли с собою. И все это делалось без приказания, а по собственной их воле. К вечеру мы были уже в Грозной.

С наступлением весны, в особенности, с появлением подножного корма, что обыкновенно бывало не позже половины апреля, кончался период зимних действий и приступалось к летним занятиям. Эти последние заключались, преимущественно, в построении новых станиц, укреплений, башен и постов. С весною же начинали чаще появляться неприятельские партии, а следовательно, и было более тревог возле укреплений и станиц.

Выгоняемый на пастбище скот и выезжающие на полевые работы жители были главной приманкой и искушением для неприятеля. Возле таких-то мест он чаще всего появлялся, и здесь-то происходили чаще всего тревоги. Иногда ему случалось отогнать несколько штук скота, изрубить, или захватить в плен несколько хлебопашцев; но, повторяю, это случалось весьма редко; большею частью, он возвращался ни с чем, а иногда, и потерпевшим поражение.

Поэтому пастьба скота и полевые работы производились под прикрытием небольших частей войск, и были самым скучным и тяжелым для них делом. На случай же тревоги, в укреплениях и станицах назначались дежурные части, которые должны были быть в готовности и, по второму выстрелу из орудия, вместе с подвижным кавалерийским резервом, где такой находился, поспешать за ворота, в ту сторону, откуда слышались выстрелы. Дальнейшие действия зависели от обстоятельств.

По третьему выстрелу, не только все войска, но и все население укрепления или станицы поднималось на ноги.

Третий выстрел означал, что неприятель показался в значительном числе, и случилось что-нибудь на пастьбе или на полевых работах. [159] Жители спешили на вал из любопытства; войска же и начальство бежало и скакало за ворота для подания помощи и преследования неприятеля, с добычей или без нее.

С июня месяца декорации в жизни жителей левого фланга несколько изменялись. Наступало время покоса. Каждому необходимо было сено для зимнего продовольствия лошадей и скота. Кто сам косил, а кто заготовлял сено из-полу. Офицерам назначалось определенное число косцов из нижних чинов, которым производилась назначенная плата; таким же образом содержались косцы в частях и при заготовлении казенного или экстренного сена для зимних экспедиций, которое, до сего времени, покупалось недешево у чеченцев.

К покосному времени каждый готовился заблаговременно; запасался косами, граблями, веревками, брусками; чинил повозки, исправлял сбрую. В особенности такие приготовления были заметны между войсками, и чем часть была более, тем более было суеты и хлопот между солдатами. Нужно было заготовить сено для подъемных лошадей, полковых или батальонных быков, ротных и офицерских лошадей и скота; сколько для этого нужно исправных повозок, косцов и покосного инструмента! А тут еще новая забота для части, до сего времени небывалая, — подавай известное число косцов, да непременно лучших, для заготовления сена в казну для зимней экспедиции.

Но вот наступил покос, и укрепление или станица опустела. Они оживают на день или на несколько часов, когда привозится готовое сено с покосного места в сенник, где каждая часть, каждый житель имеет свое место для склада сена. Сенник устроен в безопасном месте от огня и в некотором отдалении от жилья; притом охраняется часовыми. Такая перевозка сена во время покоса, продолжавшегося пять-шесть недель, совершалась раз двадцать и более, что, впрочем, зависело от состояния погоды.

Так как, во время покоса, других полевых работ не производилось, а на пастьбу скот не выгонялся, то чеченцы рыскали вокруг покосов, где и происходили частые тревоги. То зажгут сено, сложенное в копны, то сделают нападение на отделившихся косцов, то нападут на скот.

Колонному начальнику много хлопот и от своих. То нужно чинить суд и расправу с поссорившимися, или подравшимися поселянами, то отвести другое место для косцов штаба или казенного сена. А тут сделалась тревога, неприятель напал на скот; поднялась суета, беготня, крик, плач баб и мальчишек; но, к счастью колонного начальника, тревога оказалось пустою или незначительною.

Все это я рассказал не потому, чтобы это вело к чему-нибудь особенному, [160] исключительному. 1850-й год, за исключением введения заготовления экстренного сена, ничем не отличался, в своей тревожной жизни, от предшествовавших лет. Если же я коснулся этого рассказа, вслед за взятием Шалинского окопа, то потому, что была весна и начал появляться подножный корм. Притом, если не здесь, то в другом месте все-таки пришлось бы рассказать о занятиях и тревожной жизни войск и жителей.

Между тем, к августу окончился покос. Грозненский сенник был завален сеном; в особенности, громадны были скирды экстренного сена; они подобно Казбеку и Эльбрусу, поднимающимся гордо над Кавказским хребтом, возвышались над прочими скирдами.

Викентию Михайловичу пришло желание объехать Кумыкскую плоскость, повидаться с любимыми кабардинцами, которыми он командовал в продолжение четырех лет, а вместе с тем порубить лес на Качалыковском хребте.

Здесь, мимоходом, замечу, что у генерала Козловского была слабость уничтожать лес, разумеется, с военною целию, и он не упускал представлявшегося к тому малейшего случая. Бывало, когда полковой штаб был еще во Внезапной, возьмет батальон или несколько рот и орудие, да и отправится на Дылымскую гору или на Кокрек, где порубит часа два, а иногда и постредяет в собравшихся ауховцев, и возвратится довольный, что пооткрыл окрестности крепости.

Перед выездом из Грозной, сделано было распоряжение о направлении в укрепление Куринское дивизиона Нижегородского полка. Сверх того, взято было из Хасав-Юрта, Герзель-аула и Карасинского поста два батальона, четыре орудия и три сотни казаков, так что, в первых числах августа, в Куринском, считая и войска, в нем расположенные, сосредоточилось: четыре батальона, преимущественно кабардинцев, Донской полк Бакланова, сотня кизлярцев и восемь орудий.

Качалыковский хребет, у восточной подошвы которого и находилось укрепление Куринское, был продолжением одной из отраслей Андийского хребта и отделял Большую Чечню от Кумыкской плоскости. Вершины и покатости, в особенности юго-западная, нисходящая круто к Мичику, были покрыты строевым лиственным лесом, преимущественно, дубом и чинаром. От Куринского до вершины хребта была проложена дорога, и по сторонам вырублен лес.

Этот проход постоянно наблюдали и сторожили чеченцы, а за Мичиком, против него, находилось «капу», т.е. укрепление с небольшим гарнизоном и вооруженное одним орудием. Сверх того, берега [161] Мичика, в тех местах, где находились переправы, были отвесно обрыты и на них устроены завалы.

Все эти распоряжения исходили от Шамиля. Но, несмотря на все предосторожности, Бакланов часто появлялся не только на Мичике но и за этой рекой и держал жителей в постоянном страхе и ужасе.

До восстания Чечни, покатости Качалыковского хребта густо были заселены. По эту сторону находились довольно большие чеченские аулы: Карасу, Ноинберды, Ойсунгур, где теперь было Куринское и Исти-су. Но с 1840 года, сначала все ушло на западную покатость Качалыка, а потом переселилось за Мичик. Следовательно, в описываемое время за этой рекой скопилось огромное население.

Так как вершина этой части Качалыковского хребта, по которой проходила дорога, находилась не далее двух верст от укрепления, то не было надобности назначать кавалерию в прикрытие, а на рубку высылалась одна пехота при нескольких орудиях.

Кроме дела 10 августа с чеченцами, засевшими в лесу ночью и встретившими колонну полковника Майделя не только залпом из ружей, но и шашками, — что стоило нам несколько убитых и до десятка раненых кабардинцев, — других дел не было, и даже неприятель не показывался на вершине. Он ограничивался стрельбою из трех орудий, поставленных за Мичиком и действовавших из-за вала через амбразуры.

От такой канонады хотя потеря была незначительная, но она усиливалась всякий раз, когда начальник отряда выезжал на хребет с кавалерией, и завязывал канонаду с неприятелем, а тем более, если наши войска спускались к Мичику. А Викентий Михайлович частенько это делывал, то из желания пострелять, то полюбоваться Большою Чечнею и горами, или показать эту, по истине, прекрасную картину кому-нибудь из прибывших в Куринское. Такая бесцельная прогулка на Качалыковский хребет была странна и неуместна. Казаки и драгуны называли ее «погуляйкой, да постреляйкой».

К числу причин, побуждавших Викентия Михайловича появляться на этом хребте, были фугасные ракеты. Эти громадные по своей величине и составу ракеты были высланы к нам, на левый фланг, для производства над ними опытов, и первое испытание их под Куринским было самое неудачное.

По назначению своему, фугасные ракеты следует употреблять в действие на местности ровной и на недальних расстояниях, преимущественно, для взрыва передовых крепостных верков. Между тем, по непременному желанию генерала Козловского, первый опыт над этими ракетами был произведен в то время, когда вовсе не существовало [162] этих условий; главное же, местность совершенно не соответствовала их назначению. Ими приходилось действовать сверху вниз на местности, пересеченной и изрытой оврагами.

Наступила вторая половина августа, когда пришло желание генералу Козловскому показать Большую Чечню с Качалыковского хребта полковнику Суслову, прибывшему в отряд благодарить за генеральский чин.

На этот раз, по случаю приезда кого-то от Шамиля, неприятель находился в более воинственном настроении. Не успели наши войска, состоящие из драгун, четырех орудий и батальона, показаться на вершине Качалыка, как неприятель открыл пальбу из трех орудий. Между тем, завязалась и ружейная перестрелка с чеченцами, перешедшими Мичик. Оставить хребет без того, чтобы не прогнать чеченцев за Мичик, было уже неловко, а потому было сделано наступление пехоты с частию спешенных драгун. Войска возвратились к вечеру. Потеря теперь была значительнее против прошлых разов. Убиты артиллерийский офицер Погребников и два нижних чина, да ранено шесть человек, все ядрами и гранатами. Викентий Михайлович был недоволен и сконфужен.

— Да как, напрасно я ходил сегодня на хребет, как! — проговорил он, чмокая, обращаясь ко мне.

— Думаю, что не только теперь, но и прежде, — отвечал я. — Пора бы и распустить войска; ведь им нужно будет и приготовиться к приезду государя наследника, добавил я.

— Да как, сделайте распоряжение как о роспуске отряда, после завтра как, — прибавил он.

Войска, не принадлежащие к составу гарнизона и подвижного резерва Куринского, разошлись по своим штабам, после двадцатидневного пребывания в этом укреплении, а я отправился в Грозную.

_________________________________

Во время нашего пребывания в Куринском, когда, так сказать, переливая из пустого в порожнее, тратили, без особенной пользы, и время и людей, генерал Слепцов вторично овладел Шалинским окопом, который был возобновлен и отстроен. В его редутах постоянно находилось с сотню вооруженных чеченцев и тавлинцев; но орудий уже не было. Этот окоп, по числу в нем гарнизона, был не опасен и не обращал на себя внимания, но Слепцов, соскучившись от бездействия, при постройке станиц Самашкинской и Алкан-Юртовской, а также поисками в Малой Чечне, вознамерился проникнуть за Аргун и овладеть Шалинским окопом.

Задумано и сделано. В цветистой и многоречивой реляции, мастерски [163] описывалось сосредоточение и скрытое движение войск и трудность переправы через ревущий Аргун. Между другими причинами, побудившими овладеть Шалинским окопом, было указано и на отвлечение неприятеля от отряда, рубившего просеку на Качалыковском хребте.

Овладение Шалинским окопом было одним из последних предсмертных подвигов героя Слепцова. Он пал смертию, подобно многим славным, храбрым деятелям Кавказа, сраженный из-за завала пулей чеченца. Это было в декабре, когда отряд, под его начальством производил рубку леса в верховьях Гехи, по которому чеченский наиб Саибдудла осмелился стрелять из орудия, поставленного на лесистой горе.

Слепцов не долго мог переносить, как сам выражался, «такое глумление неприятеля над ним и его отрядом», и сделано было им распоряжение к овладению орудием. Распределены были казаки на три части и указаны были пути, по которым они должны были скакать по первому выстрелу. Но это предприятие расстроилось со смертию главы атаки, который, будучи слишком пылок и имея отличного коня, отделился слишком вперед от скакавших за ним казаков.

Смертию Слепцова поражены были войска и в особенности казаки. Стенание и плач были неописанные по всем станицам Сунженского полка. Когда же привезено было тело Слепцова на Сунжу, то все население рвалось, чтобы прикоснуться, облобызать покойного. Многие припадали с такими тяжкими стенаниями и рыданиями к его праху, что трудно было их оторвать от него. Такими же печально-раздирающими сценами сопровождалось и погребение любимого ими начальника. Станица Сунженская по Высочайшему повелению, в память героя, погибшего таким молодым, — ему не было и 40 лет, — названа Слепцовскою.

Цесаревич Александр Николаевич на Кавказе.

Следуя порядку моих записок, мне приходится теперь представить Кавказ в то время, когда не только войска, но и разнородное население этого богатого природой и событиями края предавалось празднествам, может быть, своеобразным и характеристичным, но выражающим беспредельно-восторженную радость, благоговейную любовь и преданность. Такому ликованию предавался Кавказ с 12-го [164] сентября по 28-е октября 1850 и с 12-го же по 24-е сентября 1861 годов, когда в Бозе почивший государь император осчастливил своим посещением эту отдаленную окраину своего обширного государства.

В 1850 году, тогдашний наследник всероссийского престола осчастливил посещением Кавказ по воле своего державного родителя чтобы не только ознакомиться с богатствами природы и разнородным составом населения этого отдаленного края, но и благодарить войска в нем находившиеся, за трудную и боевую их службу.

Окружной город Черномории — Тамань, хотя древний, но ничтожный, с мазанковыми постройками, не замечательный и по своим окрестностям, имел счастие первый приветствовать на кавказской территории великого князя цесаревича, высадившегося с парохода со свитою, в которой в числе других лиц были: — граф Александр Владимирович Адлерберг, князь Александр Иванович Барятинский и лейб-медик Энохин. 12-е сентября, — в Тамани — был первый, а 28-го октября, — в Среднем Егорлыке — последний день ликования Кавказа.

Однако не все сорокашестидневное пребывание августейшего гостя на кавказской территории будет подлежать моему описанию. Я расскажу здесь, как очевидец, только проезд наследника престола по левому флангу Кавказской линии, а именно от Чир-Юрта до станицы Слепцовской, что на Сунже. С удовольствием описал бы своеобразные, гомерические празднества, которыми приветствовало Закавказье своего высокого гостя, как выражающие нравы, обычаи и быт тамошнего населения; но, не будучи очевидцем таких празднеств, я лишен возможности это исполнить.

На пространстве, заключающемся между Сулаком, Тереком и Сунжею, обитаемом, за исключением мирных кумыков, неприязненным нам чеченским племенем, не только в 1850 году, но и позднее происходили кровавые побоища; такие побоища в особенности были часты и кровопролитны во время зимних экспедиций, когда прорубались просеки и прокладывались дороги через заветные леса, которые Шамиль стойко отстаивал не с одними чеченцами, но и с тавлинцами. Что эта часть Кавказа была самая опасная и тревожная, служат доказательством нижеследующие действия наших войск против неприятеля только в одном 1850 году. В январе и феврале мы деремся с Шамилем в Большой Чечне, во время проложения просеки через Шалинский лес отрядом, состоящим под начальством генерала Нестерова и расположенным на правом берегу Аргуна. В апреле с боя овладеваем окопом, построенным поперек Шалинской просеки, и разгоняем тысячное сборище тавлинцев. В августе [165] перестреливаемся с чеченцами, во время рубки леса на Мичике, со стороны Куринского укрепления. Независимо этого, сколько раз приходилось отражать нападения неприятеля на скот, находившийся на пастьбе, и на жителей, занимавшихся полевыми работами, возле Воздвиженской, Грозной, Урус-Мартана и станиц на Сунженской линии; или выбивать неприятеля из засад тем войскам, которые посылались за дровами и строевым лесом в Хан-Кале и другие места. Сколько было тревог не только на передовых пунктах, но за Тереком в пределах Кизлярского, Гребенского и Моздокского полков, от появления небольших хищнических партий. Даже совершались чеченцами такие наезды, как разграбление, в начале октября 1850 г., на Куме ставки калмыцкого султана и сожжение ими на Астраханском тракте почтовой станции.

Не мало было хлопот и забот для генерал-майора Козловского, который, по болезни генерала Нестерова, заведывал левым флангом Кавказской линии, и для меня, как главного его помощника, чтобы сделать путешествие наследника престола безопасным и безостановочным. Кроме непосредственного кавалерийского с конной артиллерией конвоя, нужно было по пути следования назначить места для пехотных эшелонов, величина которых, от роты до двух батальонов и от одного до четырех орудий, зависела от местности и близости неприятеля. Кроме Хасав-Юрта, Червленной, Грозной и Воздвиженской, в которых были ночлеги, нужно было собрать известное число упряжных лошадей во Внезапной, у Шелкозаводского моста, в станице Щедринской и укреплении Горячеводском, как промежуточных пунктах; а это не так легко было сделать, потому, что под экипажи свиты, начальствующих лиц и курьеров требовалось до ста сорока упряжных лошадей. Кроме разнородных распоряжений на ночлежных пунктах по приему высокого гостя и удобному размещению свиты его высочества и начальствующих лиц, его сопровождавших, необходимо было сделать разные распоряжения во Внезапной, Шелкозаводской, укреплении Горячеводском, где назначены были завтраки, по приему депутаций от кумыков, кизлярских жителей и мирных чеченцев.

Убедившись на месте, что все будет исполнено по возможности лучшим образом, я с генералом Козловским прибыл в Чир-Юрт, штаб-квартиру Нижегородского драгунского полка, находившуюся на Сулаке, 18 октября 1850 года, то есть накануне приезда туда цесаревича. Командиром нижегородских драгун был внове полковник князь Чавчавадзе, вступивший в командование этим храбрым полком после генерала Круковского, незадолго пред тем [166] назначенного наказным атаманом Кавказского линейного казачьего войска. Князь Чавчавадзе принадлежал к одной из лучших и первых грузинских фамилий; был красив собою, но слаб здоровьем, безгранично добр, простодушен и безотчетно храбр. Подвиги, совершенные нижегородскими драгунами, под предводительством князя Чавчавадзе, в 1853 и 1854 годах, на полях Башкадыклярских и Кюрюкдарских, лучше всего свидетельствуют о его доблестной храбрости и героизме.

Великий князь цесаревич, в сопровождении главнокомандующего князя М.С. Воронцова, начальника главного штаба П.Е. Коцебу и командующего войсками в Прикаспийском крае князя Аргутинского-Долгорукова, приехал в Чир-Юрт около пяти часов, запыленный и утомленный, потому что был весьма жаркий день, а восьмидесятиверстный переезд от Темир-Хан-Шуры не мог считаться для экипажной езды удобным.

Как по этой причине, так и потому, что на другой день предполагалось выехать по возможности ранее, — вскоре после обеда, начиная с великого князя все успокоилось и предалось отдохновению. Да и в противном случае какие удовольствия, кроме полковой музыки и песенников, могли развлечь внимание высокого гостя, тем более, что штаб-квартира по недавности своего существования была недостроена, а окрестности ее не живописны. Все голь, да каменные горы, изредка поросшие корявыми и тощий деревьями.

Переезд от Чир-Юрта через Внезапную в Хасав-Юрт был не велик, только 36 верст. Но чтобы иметь возможность подъезжать к пехоте с артиллерией, расположенной несколькими эшелонами по пути следования, — что необходимо было по лесистой местности и близости неприятеля, — государю наследнику угодно было совершить этот переезд верхом, а на это нужно было употребить не менее семи часов. Следовательно, чтобы не прибыть слишком поздно в Хасав-Юрт, выехали из Чир-Юрта в десять часов. В конвое находилось два дивизиона нижегородских драгун с двумя конными орудиями. Пехотные эшелоны состояли преимущественно из кабардинцев, и при первом из них, расположенном на Акташе, почти на половинном расстоянии между Чир-Юртом и Внезапной, находился командир полка полковник барон Майдель, умерший впоследствии генерал-адъютантом и комендантом Петропавловской крепости.

Во Внезапной, где был завтрак, его высочество принимал почетных жителей Андреевой, Костека и других кумыкских аулов, осмотрел крепость, любовался живописным Ауховским лесистым ущельем, по которому протекает Акташ. При этом с любопытством [167] выслушал оригинальный (Рассказы В.М. Козловского были оригинальны, потому что, кроме причмокивания, беспрестанно слышались слова: «как, так, бишь». — М. О.) рассказ генерала Козловского о нападении Шамиля 30-го сентября 1843 года на деревню Андрееву.

Сущность этого рассказа состояла в следующем. Шамиль, давно собираясь наказать непослушных ему и преданных нам андреевцев, наконец отдал эту огромную и богатую деревню на разграбление приведенного им ополчения, состоявшего более чем из 4.000 человек при 4-х орудиях. В то время, когда ворвавшиеся в аул тавлинцы и чеченцы, осиливая отчаянно сопротивлявшихся им жителей, приближались к мечети, когда десятки разграбленных сакель пылали в огне, когда Шамиль, стоя на возвышенном левом берегу Акташа, на месте старой Внезапной крепости, окруженный преданными ему мюридами, восклицал. что «Андреева его!» — послышались на площади крики «ура!» Это спешили кабардинцы с своим полковым командиром, полковником Козловским, на выручку верных андреевцев. Не велика была их сила, каких-нибудь двести человек (Во время появления Шамиля в окрестностях Внезапной и нападения на Андрееву, для защиты этих пунктов, в распоряжении полковника Козловского находилось пять слабого состава рот и учебная команда, при двух подвижных орудиях, — числительность которых не превышала семисот человек. Четыре роты охраняли крепость, форштадт и аул; одна же рота и учебная команда составляли подвижной резерв. — М. О.), да одно орудие; но велика была их мужественная храбрость и решимость их полководца. Неприятель штыками и картечью был прогнан из аула с потерей, раз в десять превышавшей нашу, состоявшую из 8 раненых егерей, да 35-ти убитых и раненых андреевцев. После этого имам Шамиль поспешил отступить к Акташ-Ауху, где и распустил свой сбор.

Когда по окончании рассказа наследник престола, обняв Козловского, спросил его, как он решился на такой подвиг, то старый кавказский слуга со скромностью ответил:

— Кабардинцы своих врагов не считают и всегда честно, благородно исполняют свой долг.

В Хасав-Юрт, штаб-квартиру Кабардинского полка, начавшую свое существование с 1845 года, — великий князь цесаревич прибыл около шести часов. На левом фланге почетного караула, составленного исключительно из георгиевских кавалеров, кроме других офицеров полка, находились заслужившие впоследствии известность: подполковник барон Николаи, капитан Властов, штабс-капитаны Гейман и князь Святополк-Мирский, а также раненый в руку в зимнюю экспедицию батальонный медик К. Ф. Брошниовский.

На левом же фланге караула находился рослый, плечистый, с [168] длинными рыжими бакенбардами и усами, с огромными бородавками на лице, донской полковник; то был Яков Петрович Бакланов (Мужественно храбрый и благоразумно-распорядительный Я. П. Бакланов был не только командиром одного из донских полков, на Кумыкской плоскости расположенных, но и командующим войсками в укреплении Куринском. Своими решительными действиями за Мичиком он до того сделался известен и страшен в горах, что самые лучшие предводители и наездники терялись при его появления. — М. О.), гроза и страх чеченцев и в особенности мичиковцев.

После сытного и вкусного обеда, сопровождавшегося восторженными воинственными тостами, августейший гость беседовал с офицерами, расспрашивал георгиевских кавалеров из нижних чинов, за что и когда получили кресты. В особенности его высочество занимали интересные рассказы князя А.И. Барятинского о более достойных из бывших его подчиненных. При этом было обращено особое милостивое внимание государя наследника на бойкие, смелые, юмористические и вместе с тем дышащие бесконечною преданностью и любовью, ответы некоторых солдат из хоров песенников, собранных в саду перед домом полкового командира. Впрочем, такие характеристические типы были не редкость и в других кавказских полках. И не будем удивляться этому, если вспомним ту несоизмеримую, совершенно иную, школу, которую проходили тогда солдаты Кавказа и солдаты, служившие внутри России.

Штаб-квартира храброго Кабардинского полка, ярко освещенная тысячами шкаликов и разноцветных фонарей, с раздававшимися в ней музыкой, песнями и криками «ура!», успокоилась только около полуночи, когда все стихло и потухли огни в доме полкового командира, занятого в эту памятную для кабардинцев ночь высоким гостем.

Следующий ночлег был в Червленной, отстоящей от Хасав-Юрта в семидесяти верстах. В Таш-Кичу, укреплении, построенном в 1819 году при Аксае, — ауле, не уступающем по величине и богатству Андреевой, представлялись аксаевские и других ближайших аулов почетные жители. Независимо этого, собралось много других кумыков и мирных чеченцев, приехавших из дальних аулов, а равно из Куринского и Умахан-Юрта. Каждый из них желал видеть наследника престола, под державою которого они будут благоденствовать.

На левом берегу Терека у Шелкозаводского моста, где в доме смотрителя был приготовлен завтрак, встретила великого князя депутация, прибывшая из города Кизляра. Тут же представились: наказный атаман кавказского линейного казачьего войска Круковский, ставропольский губернатор Волоцкой и командир Гребенского [169] полка, барон Розен. Сотня молодцов-гребенцев на лихих конях и в богатом оружии назначена была в конвой. Понеслось до сорока дормезов, колясок, тарантасов и перекладных по гладкой дороге; заджигитовали казаки. В час с небольшим проехали двадцативерстное пространство от Шелковой до Щедринской, и почти столько же времени было употреблено на перепряжку и переезд от Щедрина до Червленной.

Старики Червленной и других станиц Гребенского полка встретили государя наследника с хлебом-солью. Тут же на площади перед домом полкового командира собрались казачки, разодетые в богатые бешметы и увешанные в несколько рядов ожерельями; из них многие в полумраке действительно были хороши и грациозны, когда начались хороводы. Этим удовольствиям не помешала даже тревога, которые, в то время, так часто случались на Тереке, в особенности в дни торжеств и празднеств. Но тревога оказалась пустою. Партия хищников намеревалась переправиться на нашу сторону, однако была открыта секретами и, понеся потерю, принуждена была отказаться от своего предприятия.

На другой день вся Червленная вышла за станицу, чтобы проводить своего будущего монарха. На нескольких столах, покрытых белым холстом, между огромными куличами, стояли подносы с виноградом и сосуды с родным «чихирем».

После добрых пожеланий его высочеством казакам, и когда поезд тронулся к Николаевскому мосту, началась особого рода джигитовка. Понеслись на своих лихих конях гребенцы, но не одни: кто держал перед собою на седле сестру, у кого стояла на левом стремени жена, которые, держа в руках стаканы или «чепурки» с чихирем, поили своих братьев и мужей, а также пили сами за здоровье провожаемого ими августейшего гостя. Все это совершалось на скаку с выстрелами и разными эволюциями до Николаевского моста, на расстоянии восьми верст, и к чести и молодечеству казаков не случилось ни одного падения.

От Терека до Грозной на тридцативерстном расстоянии, кроме конвоя, состоявшего из моздокских казаков и двух конных орудий, была расставлена эшелонами пехота с артиллерией. В укреплении Горячеводском, где была перепряжка и завтрак, представлялись почетные жители Старого и Нового Юрта, а также других мирных чеченских аулов, живших по правую сторону Терека против Моздокского полка.

Несмотря на то, что и этот переезд совершен был его высочеством большею частию верхом, но в Грозную прибыли довольно [170] рано. В этой крепости нет ничего замечательного; да и окрестности ее самые обыкновенные (Впрочем, государь наследник, подобно другим местам, посетил госпиталь и объехал Грозную. Не была забыта и землянка Ермолова, в которой жил Алексей Петрович во время постройки этой крепости в 1818 году. — М. О.).

23-го октября 1850 г. переезд от Грозной до Воздвиженской был в двадцать семь верст. Кроме шести сотен гребенских, моздокских и донских казаков и четырех конноказачьих орудий, составлявших непосредственный конвой от Грозной, Ханкале было занято двумя батальонами куринцев при дивизионе орудий; а на половине дороги был расположен батальон куринцев же, четыре орудия и донской полк Тацына. При пехотном эшелоне, расположенном в Ханкале, находился командир Куринского егерского полка, полковник барон Меллер-Закомельский.

В Ханкале был завтрак в палатках. С провозглашением тоста за здоровье государя наследника, ущелье огласилось громким «ура!», а вслед затем раздались боевые выстрелы из орудий и открыт был батальный огонь. Все бросилось из палаток, чтобы посмотреть на полет ядер и гранат. Хотя не было неприятеля, но картина была боевая, тем более для тех, впрочем, немногих, которые слышали в первый раз полет ядер, разрыв гранат и свист сотен пуль. Некоторые думали, что мы атакованы неприятелем, но в Ханкале, кроме нескольких десятков мирных чеченцев, не было ни одного немирного. Его высочество очень любовался этой картиной.

За то значительные конные толпы неприятеля разъезжали за Аргуном, в то время, когда выехали из ущелья на открытое место. Даже одиночные конные показывались вне пушечного выстрела и по эту сторону реки. Пальба из орудий продолжалась, но только не по неприятелю: его высочеству угодно было произвести учение конно-казачьей артиллерии.

Переезд от Воздвиженской, через Урус-Мартан, на Сунженскую линию был совершен еще с большими военными предосторожностями. Гойтинская и Гехинская просеки были заняты пехотой с артиллерией. Генерал Слепцов с сунженцами и четырьмя орудиями должен был встретить государя наследника у входа в Гехинский лес.

Ожидать неприятеля в большом числе нельзя было; да никто об этом и не думал. Однако могло собраться в короткое время несколько сот конных и пеших чеченцев из того населения, которое гнездилось в лесных трущобах в верховьях Гойты, Мартана, Рошни и Гехи, что и случилось на самом деле. [171]

Еще не доезжая укрепления Урус-Мартанского, в опушке леса начали показываться одиночные всадники. За этим же укреплением неприятель не только начал чаще появляться в опушке леса, отстоящего на несколько верст от дороги, но небольшие партии конных чеченцев, джигитуя и гикая на открытом пространстве, затевали перестрелку с находящимися в цепи казаками. Подъезжаем к небольшой речке Рошне, и в том месте, где с левой стороны приближался лес к дороге версты на полторы, показалась значительная толпа неприятеля. Не успел кто-то крикнуть: «чеченцы!», указывая в ту сторону, откуда они показались, как его высочество. ударив плетью своего коня, помчался по указанному направлению.

Все помчалось за цесаревичем. Старик М.С. Воронцов, герой Бородина и Краона, ехавший по нездоровью в экипаже, встрепенулся, вздрогнул и с замирающим сердцем, за ответственность в случае несчастья, вскочил на коня и, как юноша, помчался за наследником престола. Но вместо опасности он увидел торжество. Неприятель бежал, и только лежало тело убитого чеченца, да бегали несколько лошадей без седоков. Картечь из двух орудий и шашки казаков нанесли поражение неприятельской толпе. Впрочем, и у нас, кроме двух лошадей, оказались легко ранеными казак и мирный чеченец.

Тут же оценена была отвага, с которою его высочество бросился на неприятеля, и главнокомандующий, по предоставленному ему праву, поздравил его георгиевским кавалером, о чем, по прибытии в Сунженскую, вошел с представлением к государю императору.

Теперь мне, как очевидцу, остается рассказать о завтраке у входа в Гехинский лес, в котором, до прорубки просеки генералом Фрейтагом в 1846 году, не раз происходили кровавые побоища. Этим и закончу мое описание проезда наследника всероссийского престола по левому флангу Кавказской линии.

Всем, едущим со стороны Гехи, издали виднеется высокий курган — называемый Юсуповым; находящаяся же позади этого кургана просека еще рельефнее обрисовывает его. Но в два часа 24-го октября 1850 года подъезжавшие к Юсупову кургану всадники еще далее могли его заметить, по причине раскинутых на нем белых шатров.

Однако приближавшегося к Юсупову кургану великого князя интересовали не белые шатры, на нем раскинутые, а войска, по близости его расположенные. Горя желанием поскорее приветствовать молодцов-сунженцев и их героя-полководца, его высочество более чем за версту поскакал в галоп и остановился в то время, когда подскакал к нему с рапортом черноволосый, с пламенным взором, тонкими, [172] красивыми чертами лица, молодецки сидевший на своем лихом коне, молодой генерал. То был Слепцов — гроза не только чеченцев, но и самого Шамиля, которого он разбил сначала на Натхое, а потом на Фартанге. И этот герой, любимый вообще подчиненными и обожаемый своими сунженцами, спустя два месяца пал смертью, подобно многим славным храбрым деятелям Кавказа, сраженный из-за завала пулей чеченца.

Громким русским «ура!» приветствовали сунженцы наследника цесаревича. Во время же тоста, провозглашенного за роскошным завтраком главнокомандующим Кавказскою армиею, во славу августейшего георгиевского кавалера, не только Гехинский лес, но и берега Валерика, столь славно воспетые нашим поэтом М.Ю. Лермонтовым, не раз запечатленные кровью русских, огласились радостными криками расположенных там трех батальонов тенгинцев и навагинцев. Боевые же орудийные выстрелы, смешанные с ружейными залпами, далеко разнесли это радостное событие по лесистым предгориям Кавказа.

Зимняя экспедиция в Большой Чечне в 1851 году.

В конце 1850 года, генерал Нестеров снова вступил в управление левым флангом Кавказской линии.

Было ошибочно возвращать Нестерова на то же место, где у него проявилось первоначальное расстройство рассудка, где самые ничтожные обстоятельства или восторгали его, или возрождали в нем неприятные воспоминания. Если бы ему дали другое назначение, то, может быть, он жил бы до сих пор и, по настоящее время, был бы полезен отечеству.

Приготовления к зимней экспедиции, которая должна была начаться наступлением нового года, не могли быть так сложны, как в прошлую зиму. Сена было много; зарядов тоже.

Цель экспедиции состояла во взятии Шалинского окопа, совершенном уничтожении его, уширении Шалинской просеки и наступательных действиях к Герменчуку и Шали.

Состав отряда, по числу баталионов пехоты и орудий, был тот [173] же как и в прошлом году; кавалерия же, по количеству заготовленного экстренного сена, была значительно увеличена. А это придало более подвижности нашим действиям.

Еще в прошлую зимнюю экспедицию сознавалась потребность в удалении неприятельских орудий от наших войск, посылаемых на рубку просеки, с убеждением, что достигнуть этого иначе нельзя, как держать его в угрожающем положении кавалерией, выдвигаемой на Шалинскую поляну и поддержанной пехотой. Но, по малочисленности кавалерии, нельзя было об этом думать, в особенности, до тех пор, пока мы не прорубились на Шалинскую поляну. На этом основании, при дивизионе драгун собрано было с левого фланга и Владикавказского округа восемь сотен казаков. ; По указаниям князя Воронцова, начальником отряда был назначен Козловский, начальником кавалерии — Крюковской, начальником штаба — барон Меллер-Закомельский; сверх того, в качестве помощников были назначены: князь Барятинский и барон Вревский; Нестеров же, оставаясь в Грозной, должен был руководить военными действиями и устранять могущие встречаться недостатки и недоразумения. Мне тоже приказано было, из главного штаба, оставаться в Грозной. Следовательно, я делался невольным посредником между отрядом и Нестеровым и даже, по желанию его, отправился с Козловским и войсками, выступившими из Грозной, в Воздвиженскую, где сосредоточивался отряд, но с тем, что он должен был возвратиться через неделю, ко времени составления журнала о военных действиях.

4-го января отряд выступил из крепости Воздвиженской в составе: трех батальонов кабардинцев, четырех батальонов куринцев, трех батальонов тенгинцев и навагинцев, роты сапер, дивизиона нижегородских драгун, восьми сотен Горского, Моздокского, Гребенского и Кизлярского полков, двенадцати орудий пешей и восьми орудий конноказачьей артиллерии.

Кабардинцами командовал барон Майдель; куринцами, по случаю назначения барона Меллера начальником штаба отряда, заведывал полковник Серебряков; дивизионером драгун был полковник Тихоцкий. Все они были храбрые и испытанные в кавказской войне штаб-офицеры; а потому каждый из них мог быть колонным начальником, для исполнения отдельного поручения.

Отряд, переправившись через Аргун по мосту, двинулся правым берегом этой реки и расположился лагерем совершенно против просеки, на том месте, на которое, по общему желанию, следовало [174] бы перенести лагерь Нестерову, во вторую половину прошлогодней экспедиции.

Перед лагерем возвышался во всю ширину Шалинской просеки обновленный окоп, занятый сильно неприятелем и вооруженный двумя орудиями. Сверх того, сам Шамиль, с огромным сборищем, занимал Шали, Герменчук и другие ближайшие аулы по Джалке.

Штурмовать окоп стоило бы больших потерь, а нам нужно было сберегать отряд для будущего, а потому решено было обойти его. Редкий лес, находившийся с небольшим в версте, влево от окопа, способствовал этому движению.

Обходную колонну составили шесть батальонов кабардинцев и куринцев, вся кавалерия и двенадцать орудий, в том числе четыре конных. Эти войска должны были выступить из лагеря совершенно налегке и с таким расчетом во времени, чтобы до рассвета пройти Шалинский лес. Сверх того, должны были быть в готовности два батальона тенгинцев с четырьмя орудиями, рота сапер и 20 транспортных повозок с лопатами и кирками, и выступить из лагеря к окопу, когда войска, составляющие обходную колонну, будут занимать просеку с противуположной стороны. Остальные, затем, три батальона с четырьмя орудиями должны были оставаться в лагере для его охранения. Все эти распоряжения были сделаны с вечера 7-го января.

За два часа до рассвета следующего дня, войска, назначенные к обходную колонну, выступили из лагеря и двинулись влево, к тому месту, где предполагалось совершить переход через Шалинский лес.

На рассвете холодного, но довольно ясного утра, мы уже находились на Шалинской поляне и двигались к просеке, когда послышались первые неприятельские сигнальные выстрелы.

Одновременно с этим и когда с левой стороны от Герменчука и Шали начали показываться одиночные всадники, огромные массы пешего неприятеля бежали из просеки. Это был тот неприятель, который занимал окоп и, объятый ужасом, спасался бегством, за увезенными оттуда двумя орудиями. Преследовать его было поздно и далеко; притом, нам нужно было думать о скорейшем занятии окопа и быть готовыми для встречи с Шамилем. Первое было достигнуто после незначительной перестрелки с чеченцами, засевшими в лесу, с правой стороны просеки. Таким образом, Шалинский окоп, стоивший столько труда и усилий неприятелю, был занят в третий раз, и в этот раз не для того, чтобы его тотчас же и оставить, но чтобы разрушить до основания. [175]

В то время, как пять батальонов, расставленные по всей длине окопа, приступили к разрушению его, кавалерия с конной артиллерией, предводимая Крюковским, расположилась в боевом порядке на поляне. Два батальона с четырьмя орудиями, занявшие стрелками перелески, обязаны были, в случае надобности,поддержать кавалерию.

Спустя часа полтора по занятии окопа, показалась от Герменчука, следовательно. с левой стороны относительно просеки, огромная масса неприятеля; как оказалось впоследствии, это была кавалерия с артиллерией. Во время ее медленного движения, пеший неприятель пробирался Шалинским лесом от того места, где прошла обходная колонна и появился с другой стороны, за Шавданом. Неприятельская кавалерия, остановившись версты за полторы от нас, открыла огонь из находившихся при ней четырех орудий, запряженных шестериком белых лошадей. Все это исполнялось по приказанию Шамиля, лично здесь присутствовавшего.

Произведено было наступление нашей кавалерией; но она не успела пройти и половины расстояния, как Шамиль начал отступать. Преследовать его было неблагоразумно, как потому, что местность, впереди лежащая, была изрезана несколькими канавами, так и потому, что кавалерия могла пострадать от огня пешего неприятеля, занявшего перелески, от которого и теперь было уже несколько раненых драгун и казаков. Кавалерия остановилась; несколько картечных выстрелов заставили рассеяться и пешего неприятеля.

На поляне все успокоилось и затихло, но ненадолго. Завязалась сильная перестрелка, в тылу кавалерии, с баталионом, прикрывавшим просеку справа; но, с движением кавалерии в эту сторону, и она к полудню прекратилась.

Так как предположено было не возвращаться в лагерь до сумерек, дабы сколь возможно более разрушить окоп, а на ночь оставить в нем два батальона с четырьмя орудиями, то был дан отдых. Кавалерия была отведена ближе к просеке, и по частям разрешено было покормить лошадей взятым в саквах овсом; отправлены были в лагерь команды за водою для питья. Те же части, которые назначались на ночь в окоп, должны были привезти туда артельные котлы, воды и припасы, необходимые для варки пищи на ужин.

Как во время отдыха, продолжавшегося около двух часов, так и после него, когда совершались работы по разрушению окопа, не случилось ничего особенного. По неприятелю, разъезжавшему за Шавданом и собиравшемуся в толпы, производилась редкая пальба из орудий. По временам, слышалась ружейная перестрелка в цепях [176] правого и левого прикрытия. Таким образом, занятие Шалинской просеки и окопа не стоило нам больших усилий, а со стороны неприятеля не оказано было стойкого сопротивления. Потеря наша, преимущественно, у драгун и казаков, состояла из трех убитых и 25-ти раненых нижних чинов.

В продолжение ночи войска, оставленные в окопе, тревожимы были неприятелем, с которым не раз завязывалась ружейная перестрелка, а один раз произведено было несколько выстрелов из орудий.

На рассвете батальоны, ночевавшие в окопе, были сменены высланными из лагеря, которые, с ротою сапер, должны были приступить к дальнейшему разрушению окопа, в то время, когда выдвинется на поляну кавалерия с батальоном пехоты и восемью орудиями.

Разрушение вала, на протяжении более версты, в котором земля окрепла от времени, а в особенности, от сильных морозов, бывших в декабре и продолжавшихся в январе, несмотря на усердие солдат, считалось делом нелегким.

Чтобы облегчить эти работы, в основании вала закладывались небольшие фугасы, которые взрывались одновременно десятками, посредством гальванической батареи.

Это был первый опыт применения в военном деле гальванизма и оказался весьма удачным, на левом фланге, а может быть, и на всем Кавказе. Солдаты тешились, как землю взбрасывало вверх на несколько аршин и удивлялись, что десятки взрывов происходили одновременно и мгновенно, от одной искры на гальванической батарее, и вот как, во время отдыха, между собой об этом рассуждали:

— Вот бисовы хлопцы эти сахперы: не даром я их микался, — сказал пожилой куринец с Георгиевским крестом, греясь возле костра с другими товарищами.

— А что такое, дядя? — обратился к нему молодой солдат.

— А хиба не бачил, як вони палять. Антилерист стреляе из пушки запаленным хфитилем, а у сахпера нема и этого, — проговорил он, набивая свою коротенькую трубку табаком.

— Да и огонь-то вспыхнет в одном месте, а земля летит вверх в десяти местах, — сказал другой молодой куринец.

— То-то-и-е, сказал, что чертовы хлопцы, и годи, — отвечал кавалер-куринец, затянувшись, плюнув на костер и отходя от него.

Между тем, как продолжалось разрушение вала фугасами, лопатами и кирками, преимущественно же средней его части, где проходила [177] через просеку дорога, артиллерия, выдвигаемая с кавалерией и баталионом пехоты на поляну, постреливала по конному неприятелю, разъезжавшему за Шавданом.

Однако, и неприятель не бездействовал; он тоже стрелял из своих орудий, расположенных на курганах и возвышениях. Но эта стрельба, по отдаленности и большому углу возвышения, даваемому орудиям, была для нас безвредна.

Ядра не могли рикошетировать, а, падая, врывались в землю; с гранатами, если их не разрывало на воздухе, делалось то же.

Однажды,пеший неприятель, пробравшись отдаленными перелесками собрался в значительном числе с обеих сторон просеки, с намерением броситься на рабочих, бывших на валу. Но он был вовремя открыт. Рабочие бросили лопаты и кирки, схватили ружья, ударили в штыки, и пеший неприятель с уроном был опрокинут. Такую же неудачу потерпела неприятельская кавалерия от нашей, перешедшая Шавдан. Два трупа и одна лошадь остались по эту сторону Шавдана, а по другую его сторону бегало несколько лошадей без седоков, которые попадали с них, будучи или убиты, или тяжело ранены от нашего картечного огня.

В таком порядке происходили военные действия до половины января, когда я возвратился в Грозную. Только накануне моего отъезда из отряда, лазутчики дали знать, что за Шавданом устраиваются батареи и завалы для действия из орудий, на более близком расстоянии, и что эти завалы постоянно охраняются тавлинцами.

Некоторые из начальствующих лиц предложили начальнику отряда сделать ночное движение к месту построения завалов и разогнать строющего и охраняющего их неприятеля. Однако, на это Викентий Михайлович не согласился, чем были не мало удивлены его нерешительностью в эту минуту, тогда как он, во многих случаях, действовал всегда решительно, хотя и более опрометчиво.

По прибытии моем в Грозную, я рассказал со всею подробностию Нестерову о всем, что происходило в отряде. Петр Петрович слушал меня со вниманием, крутя свои усы, что он делал в минуты серьезной думы, или веселого раздумья.

— С Шамилем не так-то легко сладить, как думали. Я потрепал его сильно в прошлом году, теперь же пусть козел и рыжий пес с ним потягаются, сказал он, вставая, смеючись. — А что поделывают князь Барятинский и барон Вревский. Довольны ли они своим положением, что подчиняются козлу, — добавил он, снова засмеявшись, и начал ходить по комнате.

— Кажется, довольны, отвечал я, следя с беспокойством за движениями Нестерова. [178]

Я был удивлен сказанным им. Мысль, что не возвращается ли болезнь к нему, меня сильно встревожила. Пришел воинский начальник майор Кульман с вечерним рапортом. Но я ничего не замечал странного или особенного ни в действиях, ни в словах Петра Петровича.

На третий-четвертый день по моем приезде из отряда, Нестеров прислал за мною, что не было в его обычае.

«Не случилось ли что-нибудь особенное», — думал я,поспешая к нему.

— Напишите начальнику отряда предписание, что я ему, положительно, запрещаю переходить Шавдан, а заниматься исключительно расширением просеки. Я к нему писал письмо, но он, кажется, не понял или не хочет понимать меня; а может быть, и другие его подстрекают.

Все это было сказано Петром Петровичем серьезно и спокойно.

Теперь понятно было, почему Викентий Михайлович отказался от предложения разорить завалы. Предписание же, теперь посылаемое, было основано на сведениях, полученных Нестеровым, о приготовлениях в отряде к овладению завалами, из-за которых производилась канонада по нашим войскам, выдвигаемым на поляну и уширяющим просеку, что видно было и из журнала военных действий.

Хотя приказание, отданное мне Нестеровым, было противно моим собственным убеждениям, но, чтобы не раздражать его, без малейшего возражения было исполнено, но не скреплено мною. Если заметит, отговорюсь, что позабыл; но к этой лжи не нужно было прибегать. Из всего этого я видел, что Нестеровым, по-прежнему, обладала нерешительность; а может быть подстрекнуто было самолюбие, чтобы его зимняя экспедиция не затмилась настоящей.

Обращаюсь к действиям отряда, который я, по желанию Петра Петровича, посетил на трое суток, в начале февраля, и с которым я возвратился в Грозную 2-го марта, прибыв туда за несколько дней до его роспуска.

17-го января, когда завалы и батареи были кончены, неприятель открыл огонь из орудий по нашим войскам, единственно уширявшим просеку. Так как цель была огромная, по необходимости расположения наших войск во всю ширину просеки, и притом горцы, не видя противодействия с нашей стороны, по причине воспрещения переходить за Шавдан, причинили в колоннах, посылавшихся на уширение просеки, весьма чувствительные потери.

Как и в прошлую экспедицию, привозили в лагерь убитых и раненых с размозженными членами. Сверх того, не только происходили частые перестрелки с прикрытием, но неприятель, ободряясь с [179] каждым днем от нашего бездействия, начал преследовать наши войска, возвращавшиеся в лагерь с просеки, до разрушенного окопа.

Чтобы напугать его и отучить от преследования, были заложены фугасы впереди окопа. Взрыв их был столь удачен, что опаленные, опрокинутые и обсыпанные землею чеченцы прекратили свое преследование на будущее время. Через сутки же прекратилась и стрельба из неприятельских орудий, потому что посланный ночью 7-го февраля полковник Серебряков с куринцами разрушил и сжег завалы, из-за которых производилась эта пальба.

С половины февраля, когда наши войска занялись истреблением леса, растущего по Шавдану, и устройством переправы через эту, хотя не широкую, но топкую и обрывистую речку, то неприятель, с усилием и энергией, начал противодействовать нам. Иной раз доходило до шашек и кинжалов. Но штык, по-прежнему, брал перевес, и пораженный неприятель отступал. В особенности, сильное поражение нанесено было неприятелю 20-го февраля бароном Вревским.

Блистательная же атака 27-го февраля казаков и, в особенности, драгун закончила зимнюю экспедицию. О ней несколько распространюсь, тем более, что, находясь в то время в отряде, я узнал некоторые подробности.

Для очистки поляны от отдельных рощиц и окончательного устройства переправы через Шавдан, было назначено под начальством князя Барятинского пять батальонов, вся кавалерия (за исключением двух сотен) и десять орудий. Три баталиона рубили перелески вправо и влево; два батальона доканчивали два моста на Шавдане; кавалерия же, бывшая под начальством Тихоцкого, в бездействии стояла у этой реки.

Около полудня огромные массы пешего и конного неприятеля, не-известно с какою целию, показались с левой стороны. Князь Барятинский немедленно приказал кавалерии перейти Шавдан и ударить на неприятеля. На подкрепление двинуты были батальоны, устраивавшие переправу; место же их заняли батальоны, рубившие лес.

Атака кавалерии была неожиданна для неприятеля. Конные чеченцы ускакали и оставили своих пеших собратий и тавлинцев на истребление казаков и, в особенности, драгун. Князь Чавчавадзе с своим эскадроном рубил бегущего и объятого ужасом неприятеля до самой Джалки. Поражение было огромное. Множество ружей, шашек, кинжалов, бурок, папах, черкесок было набрано казаками. Драгунам же было не до добычи; они, исключительно, занимались избиением неприятеля. Но нужно было думать и об отступлении. Сыгран был аппель. Собралось все; не было только князя Чавчавадзе с своим [180] эскадроном, но и он вскоре присоединился. Эта блистательная атака стоила нам пяти человек раненых, в числе которых был и князь Чавчавадзе, раненый в руку кинжалом. Что же касается неприятеля, то его потеря считалась сотнями.

Этим окончились военные действия Чеченского отряда, продолжавшиеся почти два месяца, и вот какое заключение было сделано в последнем журнале, без изменения перепечатанное в приказе главнокомандующего.

Несмотря на отчаянное сопротивление более 10-ти тыс. чеченцев и тавлинцев, собранных Шамилем на полях шалинских, и почти ежедневную канонаду,не менее как из четырех орудий, отряд с честию, славою и победою исполнил Высочайшие предначертания. Шалинский окоп, стоивший неприятелю столь непомерных трудов, и который считался непреодолимым оплотом, совершенно разрушен. Прошлогодняя просека расширена почти вдвое, вновь вырубленным пространством леса, на котором проложено три дороги для всякого рода повозок. Все впереди лежащее пространство до Герменчука во всей подробности обрекогносцировано и снято инструментально на план, а также сделаны удобные переправы через Шавдан и Бас.

И все это совершено с огромными кровавыми потерями для неприятеля, понесенными от отличного действия нашей артиллерии, ракет, стойкости, неутомимости и храбрости пехоты и молодецких атак кавалерии.

Несмотря на полный успех в начале военных действий, когда 8-го января Шалинский окоп был занят нашею пехотою обходным движением, без боя, — несмотря на славную атаку, произведенную нашею кавалериею, под предводительством храброго атамана генерала Крюковского, и поражения, нанесенного многочисленным толпам неприятеля в этот день, — тавлинцы и, в особенности, чеченцы, с ожесточением и единодушием отстаивали свой заветный лес.

Хотя они понесли огромный урон в лесу от штыков храброй пехоты и артиллерийского огня, 16, 18 и 23-го января, а также 1-го февраля на Шалинском окопе от взрыва фугасов, но они упорствовали и продолжали с нами драться с отчаянием, даже на открытых полях шалинских.

Несмотря на то, что потери неприятеля и там считались десятками, а были дни, что доходило и до сотен, как, например, 20-го февраля, когда наши войска состояли под начальством всегда хладнокровно-мужественного распорядительного генерала барона Вревского, однако горцы упорствовали по-прежнему, но не из фанатизма и не по внутреннему влечению, или из кровавой мести к нам, но по принуждению, исполняя ужасную волю Шамиля. [181]

Он требовал от чеченцев и тавлинцев новых жертв, и они гибли снова, несмотря на то, что между ними не существовало согласия и единства, и что, во второй период наших военных действий, несогласия и неудовольствия еще более усилились, и дошло до того, что Шамиль приказал отрубить нескольким лезгинам головы за бесчинства, произведенные ими в саклях чеченцев.

Но 27-го февраля, этот кровавый день, в который более 270 тавлинцев погибло на полях шалинских от блистательной атаки ваших драгун и казаков, направленных князем Барятинским, неприятель поражен был невыразимым ужасом. Он, положительно, отказался драться с русскими и произвольно разбежался по домам, с полным негодованием и ропотом не только на своих наибов, которые их бросили, в этот печальный для них день, на жертву, ускакав сами, — но и на Шамиля, как главного виновника их несчастия.

28-е число доказало это на самом деле, потому что неприятеля нигде не было видно, несмотря на то, что наши войска, дойдя до места бывшего аула Герменчук, были близки от мест главного населения Большой Чечни.

Такое блестящее окончание описанной зимней экспедиции снова неблагоприятно подействовало на рассудок доброго, благородного Петра Петровича.

Будучи во все время продолжения ее, как мы видели, мрачным, задумчивым, молчаливым, или гневным и раздражительным, он, по окончании военных действий, сделался неестественно веселым, говорливым и восторженным. По его приказанию войска, возвращавшиеся из отряда, были встречены салютационной пальбой из орудий, стоявших на валу крепости Грозной. С начальствующими лицами, хотя встретился ласково и приветливо, но в обращении его проглядывал если не высокомерный, то покровительственный тон. Начались обеды, вечера, танцы, которых он до того времени не делал, а, напротив, жил полным затворником.

Такое неестественно-восторженное состояние Нестерова не вело к добру, хотя каждый старался отдалить от себя мысль, чтобы это могло окончиться катастрофой, и такой печальной, как вскоре после того кончил Петр Петрович свое земное, столь блестящее, поприще.

(Продолжение следует).