ОЛЬШЕВСКИЙ М. Я.

КАВКАЗ С 1841 ПО 1866 ГОД

(См. «Русскую Старину» изд. 1893 г. т. LXXIX, июль)

VII.

Темир-Хан-Шура. — Шамхальские владения. — Несостоявшаяся экспедиция в Аварию.

Следуя хронологическому порядку описываемых военных событий, я попрошу читателя отправиться не лично со мною, а со штабом Чеченского отряда, от которого я не имел права отделиться, в Темир-Хан-Шуру. Переселение же Владимира Осиповича Гурко со штабом и шестью батальонами из Черкея, где мы, с отрядом, на славу хозяйничали над разрушением сакель и уничтожением садов этого богатого аула, — последовало по инициативе корпусного командира, вследствие особого плана, составленного для действий в Дагестане. Но как из Темир-Хан-Шуры мы выступили после нескольких дней пребывания в ней, то приступлю к описанию этой крепости и шамхальских владений.

Существование Темир-Хан-Шуры начинается с 1834 года. Побуждением к устройству такого опорного для войск и складочного для военных запасов пункта было восстание Дагестана, а вместе с тем и шамхальских владений, возбужденное действиями Кази-Муллы. Для этого следовало избрать такой передовой пункт, с которого не только можно было бы наблюдать за шамхальцами и охранять их селения от вторжения неприятеля, но, предупреждая вторжения лезгин движением наших войск по прямым путям, иметь вместе с тем возможность производить наступательные действия во внутрь гор.

Темир-Хан-Шура бесспорно выполняла все эти требования. Она, находясь на центральном передовом полукружии, образованном Кизильярским отрогом, Койсубулинским хребтом и Сулаком, наблюдала [288] за шамхальцами. Находясь на узле дорог, отходящих от нее на Кизляр и Дербент, в Салатавию и Аварию, войска, в ней расположенные, действуя по прямым путям, могли охранять шамхальцев от вторжения лезгин и вместе с тем действовать наступательно в горы. Сверх того, находясь от Каспийского моря с небольшим в сорока верстах и сообщаясь по хорошей дороге с низовым укреплением, заменившим собою Бурную, Темир-Хан-Шура могла с удобством снабжаться с моря, как продовольственными, так и военными запасами.

Однако такие вполне благоприятные обстоятельства для Темир-Хан-Шуры в стратегическом отношении шли совершенно в разлад с потребностями гигиеническими и санитарными. Она была гнездом лихорадок и тифа, от которых страшно болели и умирали войска и жители.

Это относили к дурному качеству воды в речке Озени и в особенности зловредному небольшому озеру Ак-куль, находящемуся возле самой Шуры. Но к этому нужно добавить, что сырые, тесные и душные казармы и лазаретные помещения, а равно поразительная нечистота внутри и вне крепости, сильно увеличивали болезненность между здоровыми и убивали смертию страждущих. Ужасны были цифры смертности. Так с июля и по конец 1842 года умерло 4 офицера и 540 нижних чинов.

Темир-Хан-Шура, несмотря на десятилетнее свое существование, местопребывание в ней командующего войсками и северным и нагорным Дагестаном и помещение штаб-квартир Апшеронского полка, линейного батальона и горной батареи, — не отличалась своими постройками. Даже дома, в которых жили командующий войсками и командир полка, куда нередко проникали дождь и ветер, не обращали на себя внимания.

Из казенных строений бросались в глаза, единственно по величине своей, сравнительно с другими постройками, полковой лазарет и казармы, но и в этом отношении они не удовлетворяли своему назначению по числу больных и величине гарнизона. Еще бросались в глаза пороховой погреб из дикого камня и казачий пост по своей красивой вышке.

Затем, если к этому добавим с сотню домиков, или, правильнее сказать, лачужек, слепленных из «самана или турлука» (В саманных постройках стены выводили из земляного, смешанного с соломой и высушенного на солнце кирпича. В турлучных же постройках стены состояли из плетня, обмазанного с внутренней и наружной сторон глиною, смешанной с коровьим калом) с плоскими [289] земляными крышами, принадлежавших офицерам, солдатам, торговцам из армян или евреев, то вот вам вся Темир-Хан-Шура 1844 года.

Нельзя сказать, чтобы оборона и вооружение Темир-Хан-Шуры были надежны, несмотря на то, что во время блокады ее Шамилем в 1843-м году были употреблены на это самые энергические меры.

Земляной вал, хотя был возобновлен и возвышен, но все-таки он не вполне обеспечивал Темир-Хан-Шуру, тем более, что ров не везде обстреливался, да и не было перекрестной обороны. Не существовало же ее как по устройству самого вала, так и по значительному недостатку орудий. Да и у наличных орудий лафеты были не вполне исправны, не было платформ, а в артиллерийской прислуге оказывался большой недостаток.

Если в таком незавидном положении, относительно своей защиты, находился главный пункт края, в котором сосредоточивалась вся администрация, тем более после возобновления обороны во время блокады, то можно судить о печальном состоянии укреплений, взятых Шамилем.

Скорей нужно удивляться не тому, что укрепления Аварии и Койсубу пали, а каким образом устояла не только сама Темир-Хан-Шура, но Низовое укрепление.

Это укрепление, заменившее Бурную, как главный складочный пункт продовольственных и военных запасов, доставлявшихся из Астрахани, находилось в отчаянно жалком положении. Вал был до того разрушен, а ров засыпан землею и порос травою, что их как будто бы не существовало; с окрестных высот, отстоящих на ружейный выстрел, было видно все укрепление, как на ладони. Так как не было в укреплении ни казарм, ни лазарета, вследствие трудности работ по выгрузке и перевозке провианта на трехверстном расстоянии от рейда, и по причине дурного качества климата и вредных свойств воды тамошнего родника, смертность была поразительнее, нежели в Темир-Хан-Шуре. Из 430 человек, составлявших гарнизон укрепления, в 1841 году с августа по конец декабря умерло 127 человек. Несмотря на это, не было обращено внимания на улучшение состояния Низового укрепления, или о перенесении его в другое более удобное и здоровое место, и только по прошествии нескольких лет оно было заменено Петровским.

Для полноты обзора, кстати взглянем и на остальные два укрепления северного Дагестана: Казиюртовское и Евгениевское.

Первое, прикрывавшее переправу через Сулак, находилось на главном и единственном в то время сообщении Темир-Хан-Шуры с Кизляром, а следовательно Дагестана с Кавказскою линиею; а [290] потому важность его в то время была несомненна. Между тем по слабой профили вала и рва, а также по ничтожному своему вооружению оно не вполне соответствовало своему назначению; в Казиюртовском же укреплении находились хотя ветхие, но поместительные и сухие казармы, а потому гарнизон не болел так сильно, как в Темир-Хан-Шуре и в Низовом, несмотря на то, что нижне-сулакская местность не отличается здоровым климатом.

Евгениевское укрепление, как возведенное в 1841 году, по новизне своей и здоровому климату могло вполне соперничать с Темир-Хан-Шурою, Низовым и Казиюртом.

Все описанные укрепления находились по эту сторону Койсубулинского хребта, отроги которого образуют правый берег Аварского Койсу и Сулака и известного: в Мехтуле под именем Кизиль-ярского, против Казанищ — Тавлинского, против Гимр — Каранайского, между же укр. Евгениевским и Миатлами — Худумбаша. Следовательно, если мы и могли влиять, то только на шамхальские и мехтулинские владения, которые в действительности и остались нам покорными после катастрофы, совершившейся в 1843-м году.

За Койсубулинским же хребтом со времени этой катастрофы деспотически властвовал Шамиль, и было анахронизмом, что мы продолжали называть генерала Клюки-фон-Клугенау командующим войсками в северном и нагорном Дагестане. В действительности, он был только командующим войсками северного Дагестана, то есть пространства, лежащего по северо-восточную сторону Койсубулинского хребта.

Взглянем несколько подробнее на местность, занимаемую шамхальскими и мехтулинскими владениями, а также очертим обитателей этого пространства.

Шамхальство, или владения шамхала Тарковского, населено тем же народом, как и Кумыкская плоскость. Не касаясь происхождения и истории, скажу только, что шамхальцы с своими повелителями отличались более миролюбивыми, нежели воинственными наклонностями.

Сколько известно, политика их была шаткая, неопределенная. В одно и то же время они платили дань шахам персидским и искали покровительства у царей русских, не раз взывая к ним о помощи.

Безропотно покоряясь сильнейшему, шамхальцы при малейшем колебании силы и власти, ими управлявшей, безрассудно отступались от нее, не видя опоры в будущем. Так они поголовно ополчались против нас при Кази-Мулле. Такими же малодушными являются они в 1843 году, когда Шамиль вторгается в их землю. Шамхальцы вполне могут быть названы малодушными, потому что при вторжении Шамиля в их владения ни один из аулов не оказывал [291] сопротивления, несмотря на то, что они хорошо знали и понимали лучше всех горцев, что русские не оставят их земли и что это только временное торжество Шамиля.

Шамхалы назывались «Тарковскими» по имени аула Тарки, где они с незапамятных времен имели свое местопребывание. Из нашей отечественной истории известно, что воевода Бутурлин, посланный в 1603 году с войском к берегам Каспия, по просьбе шамхала построил крепость для защиты его резиденции, селения Тарков.

Шамхалов величали также «Валиями Дагестана», то есть владыками гор. Такой титул они получили от шахов персидских, хотя, сколько известно, никогда не повелевали в истинном смысле Дагестаном. Скорей, наоборот, лезгины властвовали над шамхальством. Может быть, шамхалы принимали за дань ту плату, которую давали горцы за пастьбу стад своих зимою на их земле.

Шамхалы, состоя на особых правах в подданстве России, числились в военной службе. Так Абу-Муселин-хан был генерал-адъютантом, князем империи и получал от правительства огромное содержание.

Прежде шамхалы Тарковские, по примеру прочих повелителей востока, управляли своими подданными деспотически, так что жизнь и смерть каждого шамхальца была в их руках. По мере же утверждения нашей власти, самоуправие их постепенно уменьшалось и наконец дошло до того, что шамхал не имел права располагать произвольно жизнию своего подданного. Без сомнения, это не нравилось шамхалам, и со стороны их возникали многие неудовольствия; но пенсии, чины и звезды, даваемые правительством, успокоивали их мягкую и изнеженную натуру.

Все население шамхальских владений, исповедывавшее магометанскую религию суннитского толка, простиралось свыше 20 тыс. душ обоего пола. Оно жило, за исключением ногайцев, кочующих по прибрежью Каспийского моря, отдельными селениями, которых насчитывалось до двадцати. Из них более населенные и известные были: Тарки, Большие и Малые Казанищи, Губдень, Карабудахкент, Дургели, Каранай и Эрпили.

Все эти селения управлялись беками и старшинами. Чрез них собиралась десятинная подать для шамхала и отбывалась повинность, заключавшаяся в выставлении подвод: для перевозки провианта и других тяжестей, для крепостных работ и устройства штаб-квартир, равно во время прохода частей войск и нештатных команд. Эта повинность, как отбывавшаяся в беспорядке и с злоупотреблениями, порождала много неудовольствий, надолго не изгладившихся из памяти шамхальцев. Сверх того, беки и старшины обязаны были содержать [292] в исправности и охранять милициею дороги от Буйнак до Темир-Хан-Шуры, а от этой крепости — до Низового и Казиюрта.

За исключением уголовных преступлений, судимых по военным законам, все дела разбирались преимущественно муллами и кадиями по шариату. Первых находилось по нескольку в каждом селении, тогда как, наоборот, последних имелось весьма немного. Все муллы, если не читали и не писали по-арабски, чтобы разбирать коран, то знали его изустно; об кадиях же нечего и говорить; они были верхом учености. Вообще нужно сказать, что шамхальцы считались далеко образованнее прочих обитателей Дагестана. Те из них, которые не знали по-арабски, писали и читали по-татарски; притом многие говорили и по-русски. Между ними много было хаджей, то есть ходивших на поклонение гробу Магомета, а следовательно видевших свет.

По сословиям шамхальцы разделялись на беков, узденей и рабов.

Беки составляли высший класс или шамхальское дворянство. Они были потомками тех вассалов, которые пришли из Сирии с первым шамхалом и которым были даны в удел разные земли. Беки вместе с старшинами назначались с согласия начальника Дагестана правителями аулов.

Главное население состояло из узденей, то есть вольных людей, имеющих право жить там, где угодно, и обязанных нашему правительству некоторою повинностию, в том числе и подводною для войск. Наконец, рабы составляли самый низший и вполне зависимый от своего владельца класс народа. Владельцами рабов, как пленников или приобретаемых покупкою, могли быть беки и узденя. Составляя наследственную собственность, рабы могли быть перепродаваемы, впрочем, не иначе, как с разрешения шамхала. На рабах и рабынях хотя лежали все самые грубые и тяжелые работы в домашнем быту их владельцев, однако положение их было несравненно лучше «лаев» чеченцев и «иессырей» других обитателей Кавказа.

Кроме того, в шамхальстве были еще «чанки», происходящие от брачных союзов дворян и даже самого шамхала с крепостными или рабынями. Рожденные от таких браков уподоблялись нашим незаконнорожденным детям.

Перейдем к Мехтулинскому ханству, находившемуся до 1843 года, — смерти Ахмет-хана, — под управлением особой ханской династии.

По составу своего населения, простиравшегося до 12 тыс. душ обоего пола и состоявшего из двенадцати аулов, Мехтула может быть разделена на две части. Нижняя половина ханства, прилегающая к шамхальству, отделенная от верхней Кизиль-ярским хребтом и где находится Большой Дженгутай, бывшее пребывание ханов, была [293] населена кумыками. Следовательно, население этой части ханства ни в чем не отличалось от шамхальцев, как своих соплеменников. Верхняя половина Мехтулы, находящаяся за Кизиль-ярским хребтом, была населена лезгинами, по этой причине будет не лишним коснуться главных характеристических черт этого дикого и воинственного народа, что тем более я нахожу необходимым в виду предстоящей экспедиции в Аварию.

Лезгины мало искусны в хищничестве. Им не известна та отважность, решительность и предприимчивость в набегах, которыми отличались вообще чеченцы. Иначе и не могло быть, потому что между лезгинами не являлось удалых предводителей. Один только Хаджи-Мурад способен был совершать лихие наезды. Да и не могли образоваться лихие наездники в такой гористой стране, как Дагестан; а по скудости природы и неимению пастбищ не было возможности вскармливать и содержать лошадей.

Но зато лезгин более самостоятелен, тверд и непоколебим в защите своих аулов. Здесь он являлся вполне героем. Гергебиль, Чох, Салты и другие служат тому разительным примером. Такой безотчетной храбрости и самоотвержения чеченцы уже не оказывали даже при обороне Дарго и Веденя; да и не могло быть иначе, судя по природе и сооружению самих лезгинских аулов.

Много труда и усилий стоит лезгину построить саклю, обработать ниву, взростить несколько виноградных лоз или фруктовых деревьев, по причине большего недостатка в плодоносной земле и лесных материалах. Ведь все скалы, а потому камня хотя много, но лесу нет даже для балок и потолка.

Для лезгина лишиться сакли, даже в том случае, если его имущество в безопасности — большое наказание. Чеченец же в таком случае без сожаления расстается с своим жильем и нивами, потому что, имея избыток в лесе, может быстро построить себе новую саклю и найдет в другом месте удобную землю для посева пшена или кукурузы.

Лезгин резко отличается от шамкальца, даргинца, акушинца, кубанца и вообще жителя плоскости. Эти последние изнежены, раболепны и слабы телом и душою; лезгин же, напротив, крепок физически, силен духом и высоко ценит свободу и независимость, умея стойко защищать себя.

Лезгин хотя грубее, дичее шамхальца или кумыка, но он не уступит им в здравомыслии, дальновидности, наблюдательности и хитрости; не лишен способности узнавать людей по первому взгляду или слову.

По мужественной непоколебимой храбрости и вообще по быстроте соображения, лезгин нельзя сравнить с шамхальцами и кумыками; [294] поэтому большая разница существовала в милиции нижней и верхней Мехтулы. Первые, подобно шамхальцам, оказывали более малодушия, нежели стойкости, при защите своих аулов или в делах с неприятелем, тогда как последние были непоколебимы даже в таких случаях, когда им приходилось драться с своими соплеменниками, а может быть и с родными. С такою же стойкостию и непоколебимостию дралась лезгинская милиция, находившаяся в составе наших отрядов. Она с честью исполняла свой долг, и мы с большею уверенностию могли полагаться на лезгин, нежели на шамхальцев, кумыков и даже чеченцев.

Очертив, таким образом, лезгин, с которыми мы вели более полустолетия борьбу, в особенности упорную и кровавую в последние тридцать лет, когда Кази-Мулла фанатизмом, а Шамиль умом своим возбуждали их к единодушному сопротивлению против нас, я коснусь пределов Аварии.

Движение в Аварию было предпринято генералом Гурко с частию Чеченского отряда, вследствие особых соображений, или нового плана для овладения ею. Одновременно с тем, как генерал Лидерс с особым отрядом должен был проникнуть в Аварию со стороны Карадахского моста, мы, перейдя Койсубулинский хребет и переправившись через Койсу у Зирянов, должны были туда дебушировать по Балаканскому ущелью.

Однако и это предположение так же не удалось, так и все другие в кратковременное начальствование над Кавказом генерала Нейдгарда. Вероятно, так предопределено было в книге судеб.

Сколько мне помнится, отряд наш выступил из Темир-Хан-Шуры, в составе шести батальонов, двенадцати орудий и значительной шамхальской милиции. Положительно припоминаю, что в числе пехоты были два батальона куринцев с ротою сапер и что отряд был обременен огромным обозом, на котором везлось сухарей на двадцать дней по числу 5/т. человек, а также складные мосты и блокгаузы, которыми страстно увлекались инженеры, в особенности глава этого ведомства на Кавказе, генерал Постельс, любимец корпусного командира.

Путь из Темир-Хан-Шуры на Койсубулинский хребет, именуемый здесь «Тавлинским», пролегал между обширными полями, засеянными пожелтевшей пшеницей, зеленеющим просом, кукурузой и такими же бахчами, принадлежащими жителям богатых аулов Больших и Малых Казанищ.

На одиннадцатой версте от Темир-Хан-Шуры начался подъем на Койсубулинский хребет по дороге, изгибающейся по обеим сторонам быстрой речки, текущей между вековыми деревьями и поблизости [295] от которой находилось урочище Чумкескент. Это было то самое урочище, где в тех же вековых лесах имел свое пребывание Кази-Мулла в продолжение 1831 года, куда стекались в его лагерь жители всего Дагестана, откуда он производил экспедиции на Внезапную, Дербент, Бурную и Кизляр, и которое он оставил после поражения, нанесенного ему полковником Миклашевским, запечатлевшим эту победу своею смертию.

Миновав сплошную полосу векового леса и продолжая еще следование несколько верст, между рощами по зицакам, хорошо в свое время разработанным, отряд стянулся к закату солнца на ночлег у небольшого озера.

Живописен был вид и приятен был переход от томительного июльского жара к горной прохладе. Оазисы сочной травы, чинаровые, дубовые и осиновые рощи окружали наш лагерь. Впереди между такими же оазисами и рощами, переходя с одной террасы на другую, вилась на неопределенную высоту дорога. У ног наших сначала чернел пройденный нами лес, потом желтели поля шамхальцев, далее пестрели Казанищи, Темир-Хан-Шура, Кафыр-Кумык и Муселим-аул, а еще далее — Тарки и Низовое, и наконец широкой полосой синели воды Каспия.

На другой день с рассветом отряд двинулся далее в гору. Чем выше поднимались, тем дорога становилась хуже, по причине частых рытвин и мест, размытых родниками. Много было работы шедшим впереди саперам. Часто приходилось останавливаться в ожидании исправления дороги.

Наконец после пятичасового трудного, в особенности для упряжных лошадей, подъема, отряд стянулся на перевале Гиркас. Под ногами отвесная пропасть; вправо и влево отвесные скалы; вдали впереди те же скалы. но еще громаднее, чернее и безжизненнее. Нигде не видно ни жилья, ни деревца, только под ногами, на дне пропасти, зеленеется кустарник и чахлые деревца.

— Куда мы пойдем, здесь не видно дороги, — спросил я у знакомого мне милиционера, немного понимающего по-русски.

— Пошел вот здесь, урус давно ходил здесь; генерал Феза сделал эта дорога, — проговорил мой знакомец, подводя меня к баррикаде, сложенной из камней.

За грудами камней виднелся узкий, крутой спуск, высеченный в, скале. Он вел к Бурундук-Кальской башне.

Пользуясь тем временем, пока разбирался саперами и другими назначенными от войск рабочими неприятельский завал, я узнал от моего знакомца, что эта дорога та самая, которую устроил генерал Фези в 1837 году, по занятии Аварии со стороны Гоцатля. Этот же [296] милиционер мне указал, что впереди башни в глубокой пропасти течет Аварское Койсу, на котором находятся оставленные жителями аулы Ирганай и Зиряны, что за обнаженными скалами левого берега Койсу находятся: южнее — Авария, а западнее Койсубулинские деревни Унцукуль и Гимры.

По спуске с Койсубулинского хребта, отряд расположился на ночлег возле Бурундук-Кальской башни, построенной для охранения так называемых «Волчьих ворот» или пробитого узкого прохода в скале и крутого спуска к Аварскому Койсу.

Несмотря на то, что эта башня была вооружена одним только орудием, что гарнизон состоял не более, как из 25-30 человек, она охраняла этот важный пункт до 1843 года. Правда, такое назначение эта башня выполняла только потому, что как против нее, так и против других, подобных ей укрепленных и занятых нами пунктов неприятель ничего не предпринимал. Но когда случилась печальная катастрофа 1843 года, то вместе с прочими одиннадцатью пунктами, занятыми нашими войсками в Аварии и Койсубу, — пал и Бурундук-Кале.

В ожидании известий о действиях генерала Лидерса, мы простояли у Бурундук-Кале трое суток. Душна и скучна была эта стоянка. Не на чем остановить и потешить взора. Все голые скалы да страшные пропасти, — например та, которая в полуверсте от башни над Аварским Койсу, обращенная к Гимрам. Сердце так и екнет, когда взглянешь по отвесу в несколько сот саженей на пенящуюся реку.

Каково же было гарнизону жить в такой башне, в особенности зимою, когда от метелей и снежных сугробов прекращается сообщение и когда по неделям не видишь постороннего человека и не знаешь, что делается на белом свете. Ведь это барсучья жизнь с тою только разницею, что тот в известное время года усыпляется природой, а запертый в башне человек поневоле проводит большую часть времени в сне, сидя или лежа. Самая башня так мала и тесна, что в ней не разгуляешься; выглянуть же за двери нельзя: там страшная метель и вьюга. Да и в хорошую погоду опасно выходить из башни: или голодные звери растерзают, или лезгины, как пленника, уведут в горы.

А таких мест, как Бурундук-Кале, на Кавказе было много, в Дагестане же до излишества много. Были башни: Моксокская, Черкеевская (притом не одна, а три), Зубудская, Миатлинская, Чонт-аульская и Султан-янги-юртовская. Были такие места, как Цатаных, Гоцатль, Ахальчи, Хорачи, которые, считаясь укреплениями, не были вовсе искусственно укреплены. Считались же укреплениями потому, что [297] в таких пунктах находилось по взводу или роте при одном или двух орудиях.

При такой беспечной и крайне раздробительной системе расположения войск, неудивительно, что при общем восстании жителей Дагестана, возбужденном в 1843 году умом Шамиля, наша власть мгновенно рухнула.

Не будем удивляться, что при такой отпетой жизни явился юный негодяй, прапорщик З-в, сдавший Хаджи-Мураду без малейшего сопротивления аул Ахальчи. Скорей будем благоговеть перед такими слугами царскими, как капитаны: Апшеронского полка Дементьев — защитник Цатаныха, и Тифлисского полка Кузьменко — защитник Гоцатля, явившие себя истинными героями. Скорей будем удивляться тому, что при такой отпетой жизни не все еще пропивали и залеживали свою энергию и способности.

8-го июля, оставив у Бурундук-Кале под надежным прикрытием весь обоз, отряд выступил совершенно налегке к Ирганаю и, пройдя с незначительной перестрелкой через узкое ущелье, находящееся впереди этого аула, расположился бивуаком между виноградниками, персиковыми, абрикосовыми и ореховыми деревьями.

Верстах в двух впереди находился аул Зиряни, тот самый, в котором в декабре 1843-го года был заперт полковник Пассек с своим отрядом, после отступления из Аварии, и где, не имея продовольствия, войска наши питались лошадиным мясом. Зиряни расположены над самым Аварским Койсу в углу той площади, на которой стоит в центре Ирганай. Койсубулинский хребет, отстоящий, против Ирганая, от Койсу более, чем на версту, у Зиряни составляет с отрогами Бетлинского хребта узкое ущелье, из которого вырывается эта река, хотя не глубокая, но чрезвычайно быстрая.

За Аварским Койсу виднелась расщелина; это — Балаканское ущелье, по которому мы должны были пролезть в Аварию. Но это не исполнилось. Нашим отрядом получено было предписание от генерала Нейдгарда возвратиться в Темир-Хан-Шуру. Это было следствием медленных действий генерала Лидерса, со стороны Гергебиля, отчего Шамиль успел предупредить нас у Карадахского моста, сильно заняв своим ополчением эту единственную переправу. Притом в наших войсках оказался недостаток в продовольствии.

Зная Александра Николаевича, нельзя предположить, чтобы это произошло от нерешительности; нельзя допустить, чтобы и он смутился перед суровой, грандиозной дагестанской природой. Правда, он вовсе не был знаком с местностию, на которой действовал; но у него в отряде были такие генералы, как князь [298] Аргутинский-Долгоруков, Клюки-фон-Клугенау и Пассек. Молва же приписывала всю эту неудачу интригам. Просто старым кавказским воинам не хотелось делить своей славы с пришельцами.

Отступление наше от Зиряни до Бурундук-Кале, на расстоянии 8-9 верст, сопровождалось ожесточенным преследованием со стороны неприятеля, простиравшегося до нескольких сотен.

Куринцы, бывшие в арриергарде, не раз принуждены были удерживать натиски лезгин не только картечью, но и штыками. Во время же следования через Ирганайское ущелье, куринцам досталось как от метких выстрелов лезгин, так и камней, которые они скатывали с отвесов ущелья, так что, когда отряд стянулся на ночлег уБурундук-Кале, то оказалось более ста раненых и убитых.

Через двое суток мы были в Темир-Хан-Шуре, а через месяц, именно 14-го августа, разъединенный Чеченский отряд снова сосредоточился в крепости Грозной. На него возлагалось построение на Аргуне крепости Воздвиженской.

Чечня во второй половине 1844 года. — Построение крепости Воздвиженской

Человек живет воспоминаниями и притом живет ими таким образом, что одни лица, местности и действия приятно и резко запечатлеваются в его воображении, тогда как другие бесследно проходят, несмотря на то, что совершались при более благоприятных обстоятельствах.

Такие же противуположные впечатления толпились в моем воображении, когда мне приходилось вспоминать о Чечне и Дагестане. Чечня производила на меня, как в действительности, так и по воспоминаниям, самое приятное чувство, тогда как Дагестан с первого моего знакомства с ним произвел на меня мрачное впечатление, сохранившееся и по настоящее время. Между прочим замечу, что я подвергался большим лишениям, невзгодам и опасностям в Чечне, нежели в Дагестане.

Да и не могло быть иначе. Богатая пажитями, пастбищами, лесами, водою — могла ли Чечня производить иное впечатление, как не самое приятное, тогда как Дагестан мог только поражать, удивлять своей грандиозной природой. Побывав в его безжизненных, обнаженных горах, подышав спертым, жгучим воздухом его [299] ущелий, вам делается до изнеможения тяжело и, хорошо еще, если ваш организм поборет это бремя; хорошо также, если вы не схватите лихорадки, в то время, когда вас пронижет струя холодного воздуха с гор. В Чечне же и этого не может случиться, потому что климат там довольно ровен и приятен.

Послушаем, как отзывались о Дагестане солдаты, служившие в Чечне. Во время бивуакирования нашего под Ирганаем я пошел посмотреть на расположение передовых постов и, проходя невидимкою между камнями позади трех куринцев, общипывавших руками редкие стебельки травы, подслушал вот какой их разговор:

— Ну, уж чертова сторонка, ни лесу, ни травы; все голь да камень.

— А теплынь-то какая, хуже самой жаркой бани. Там выпаришься да от грязи отмоешься, а тут с потом грязи наберешься.

— Да и реки-то здесь больно холодны и быстры. Попробуй купаться, или снесет, или трясучку схватишь.

— Сказано, что проклятая земля, а потому и не может быть в ней ничего путного.

— Стоит ли за такую поганую землю драться. Отдали бы ее Шамилю, да и покончили с нею.

— Вот за Чечню так стоит подраться.

— Еще бы не подраться за Чечню, где и лес славный, и травы много, и воды вдоволь.

На этом остановился их разумный и правдивый разговор, потому что они, нарвав по нескольку пучков травы, возвратились к себе на бивуак; я же, продолжая свой путь к передовым постам, невольно повторял слова куринцев.

«На что нам драться за эту поганую землю. Оставить бы ее Шамилю до тех пор, пока время и обстоятельства не угомонят беспокойных лезгин; тогда и без боя мы сделаемся властелинами Дагестана. И без того много пролито крови из-за него».

Так думал я, не зная того, что сама судьба устроила таким образом, что мы в этот раз не могли овладеть Аварией. Впоследствии же по благоразумию, или руководимые другими причинами, мы и не стремились к этому, а старались только отбросить нашего неприятеля в горы, разорением его крепких передовых аулов: Салтов, Чоха, Гергебиля. Таким образом Авария уже не была занимаема до окончательного покорения Восточного Кавказа в 1859 году.

«Вот Чечня дело другое, за нее стоит подраться, — думал я, припоминая разговор тех же куринцев под Ирганаем в то время, когда, стоя на валу крепости Грозной, смотрел на колонну, возвращавшуюся с фуражировки».

Посмотрите на эти огромные возы прекрасного душистого сена, [300] взятого нами у чеченцев на Тепли-Кичинской поляне. Ведь в Дагестане, чтобы полакомить лошадок, трава собирается по стебелькам; в Чечне же, пользуясь чужим трудом, мы забираем готовое сено. А вот идет колонна из Ханкальского ущелья. Посмотрите на этот лес, который везется оттуда на варение пищи, печение хлеба и топку бань. В Дагестане дрова возятся издалека небольшими вьюками на ишаках, или носятся вязанками на людских плечах.

Да, Чечня не чета Дагестану, за нее стоит подраться, — и 20-го августа Чеченский отряд выступил под начальством Владимира Осиповича Гурко из Грозной драться с чеченцами и отнимать у них заветные леса и богатые поля.

Состав Чеченского отряда по численности своей пехоты и артиллерии не изменился; произошли же с ним перемены только в частностях. Так место люблинцев и замосцев заступили прагцы и модлинцы; прибавилось полтора батальона куринцев, но зато уменьшилось на батальон кабардинцев. Горные орудия заменились батарейными и легкими. Кавалерии же увеличилось сотен на пять, потому что в продовольствии лошадей не могло встретиться ни малейшего затруднения. Травы много, да и какой травы, сочной, душистой.

В первый раз из Грозной выступило такое огромное число войск. В первый раз начальника отряда сопровождала такая громадная свита. Кроме адъютантов, ординарцев, бессменного конвоя, Владимира Осиповича окружало шесть генералов и три флигель-адъютанта. Хотя почти все они более или менее нам знакомы, но не будет излишним, если я коснусь еще раз некоторых об них подробностей, а равно взгляну и на других начальников частей.

Вот этот среднего роста, крепкого сложения с толстою шеей, с простоватым, ничего не выражающим, лицом, едущий на маленькой довольно плохой лошадке, в засаленном сюртуке, ситцевой рубашке и курящий отвратительную сигару, которая вас одуряет, — это герой Кавказа, генерал Лабынцов. Он очень скуп, а потому у него и лошадь плохая, и засаленный сюртук, и ситцевая грязная рубашка, и курит он одуряющую сигару. Генерал Лабынцов грубый брюзга, всегда угрюмый, недовольный, насупившийся, вечно ругающийся. Но если он нелюбим посторонними и подчиненными, то уважаем ими за мужественную храбрость и неустрашимость. Солдаты его боятся и недолюбливают, но охотно идут с ним в бой, потому что знают, что с ним не попадут в беду; а если и случится беда, то знают, что Иван Михайлович постоит и за себя и за них. И действительно много опасностей пережил генерал Лабынцов во время продолжительной своей службы на Кавказе, но, кроме контузии камнем [301] при штурме Сурхаевой башни под Ахульго, не был ни разу ранен. Не даром солдаты считали его заговоренным от пуль и ядер.

Вот другой генерал, пользующийся тоже боевой репутацией, тоже крепкий телосложением, но противуположных качеств характера с Лабынцовым, — это Михаил Петрович Полтинин. Он всегда одет щеголем; носит белье чистое и тонкое, ездит если не на бойкой, то красивой лошади с наборной уздечкой. Полтинин очень подвижен, много говорит, если не вслух, то бормочет про себя; беспрестанно повторяется и заговаривается до смешного и даже неприличного, в особенности, если лишний раз закусит. А это он любил делать ради хлебосольства и потребности своего желудка, или, как он выражался, «pour l’estomac».

Взгляните на высокого, худощавого генерала, — это начальник Кавказского жандармского округа Викторов; в отряде же он начальник кавалерии. Это тот самый Викторов, который, спустя год, пал смертию храбрых в Даргинской экспедиции. Хотя он здесь недавно, но его добрая благородная физиономия располагает в его пользу.

А вот рядом с Викторовым едет такой же рослый мужчина, но только полнее, румянее, а пожалуй и красивее его, — это Петр Петрович Нестеров, знакомый нам по Майской экспедиции. Он вызван из Владикавказа по служебным делам и отправляется с Чеченским отрядом по приглашению генерала Гурко, но положительно можно сказать, что против своего желания, потому что предпочитает покойный домашний очаг суетливой бивуачной жизни.

Всмотритесь пристальнее в коренастого небольшого, с умным и выразительным лицом генерала, с которым начальник отряда ведет речь — это местный начальник Роберт Карлович Фрейтаг. Он если и находится в отряде, то без всякого сомнения не по собственному желанию, потому что Роберт Карлович по своим способностям заслуживал и сам быть начальником отряда, тем более там, где он сам хозяин. Нужен был твердый и хладнокровный характер Фрейтага, чтобы не прорваться и не высказаться, тем более, что он не принадлежал к ловким дипломатам или искусным куртизанам, которым если и наступят на хвост, то умеют вывернуться. Однако нельзя было не заметить, что Роберт Карлович был мрачнее и скучнее обыкновенного с того времени, как начал собираться в Грозной Чеченский отряд, а его баче пришлось перенести несколько лишних ударов плетью, со времени выступления отряда из Грозной.

Умалчивая о покорном и трудящемся Иване Ивановиче Норденстаме, которого я уже достаточно очертил, упомяну о начальнике артиллерии [302] отряда, полковнике Ковалевском, замечательном по своим способностям, оригинальности и наружности. Вот этот полный человек с узкими глазами, выдавшимися скулами, поднятыми кверху ноздрями, длинными опущенными книзу усами — он и есть. Петр Петрович был младший брат Евграфа и Егора Ковалевских, из коих первый был министром народного просвещения, а последний генералом горных инженеров, путешествовал по Востоку и был известен как литератор.

Для полноты рассказа не могу пройти молчанием еще о полковнике бароне Меллере-Закамельском. Он, за отсутствием полковника Витторта, уехавшего в Пятигорск лечиться от раны, начальствовал над куринцами, а вскоре затем сделался и настоящим их командиром. Это был худенький, рыженький, осыпанный веснушками, с глазами альбиноса, крикливый гвардеец; мастер играть в карты, обделать дело в свою пользу, а подчас оговорить и едко подтрунить над ближним.

О полковых командирах Кабардинского и Навагинского полков не упоминаю, потому что их не было в отряде. Полковник Козловский остался во Внезапной для управления Кумыкской плоскостию и для устройства новой штаб-квартиры в Хасав-юрте. Неизвестный полковник Карев не явился в отряд по болезни; да и был бы совершенно бесполезен; притом навагинцы имели защитника в бывшем своем полковом командире, генерале Полтинине.

Между тем Чеченский отряд, пройдя Ханкальское ущелье, двигался по знакомой нам поляне, но только в противуположную от Гойтинского леса сторону, а именно к Аргуну.

За исключением одиночных всадников, неожиданно появлявшихся и быстро исчезавших, неприятеля не было видно. Причиною этому было не неожиданное наше появление, а сильное разлитие рек не столько от таяния снега на главном хребте, сколько от продолжительных и сильных дождей.

В Аргуне была вода столь высока и он так сильно бушевал, что переправы не существовало даже для самых смелых и лихих наездников. Все спуски и переезды были до того подмыты или оборваны быстротою течения, что нужно было бросаться с обрыва в воду. Но еще страшнее и опаснее были огромные карчи и целые вековые деревья, несомые быстрою рекою, противустоять которым не было искусства и силы человеческой.

Отряд остановился на ночлег над мутно-пенящимся Аргуном на месте бывшего аула Большая Атага, разоренного вслед за восстанием Чечни и находящегося верстах в двадцати от Грозной на главном продольном сообщении всей Чечни. [303]

Пока стягивался обоз, разбивались палатки и наставляли котлы для варения пищи, была предпринята усиленная рекогносцировка со всей кавалерией, четырьмя батальонами и десятью орудиями вверх по Аргуну к ущелью, известному своею недоступностию, по страшным обрывам, поросшим вековым лесом.

В пяти верстах от Атаги и в трех верстах от ущелья, находился другой разоренный аул Чахкеры. Обретенный возле этого аула в густом орешнике крест, высеченный из белого песчаника, был поводом к избранию этого места для крепости и названия ее Воздвиженской.

На другой день отряд передвинулся на место, избранное для новой крепости, а на третий, с заложением фундамента, началось ее существование.

Несмотря на то, что жители Большой и Малой Чечни были временно разъединены бушевавшим Аргуном, но и после заложения крепости Воздвиженской они не переставали нас беспокоить.

Конные и пешие малочеченцы, действуя на левом берегу Аргуна, сначала тревожили наши войска, охранявшие рабочих, воздвигавших вал вокруг крепости. Но после потери, понесенной ими во время нападения в числе 2 тыс. человек конных, внезапно бросившихся с шашками наголо из Гойтинского леса на наши передовые посты и караулы, они обратили весь свой гнев на колонны, посылаемые из лагеря. Зорко следя за нашими действиями, малочеченцы не упускали ни одного случая вредить нам; в особенности же тревожили наши колонны, ходившие в лес не только за дровами, но за строевым лесом, потребным в большом количестве для равных построек; такие колонны возвращались иногда с ранеными и даже убитыми.

Одновременно с тем, как малочеченцы не давали нам покоя вне лагеря, Шамиль с большечеченцами тревожил наш стан выстрелами из трех орудий, поставленных на правом берегу Аргуна.

Каждый день около полудня начиналась канонада, которая иногда продолжалась часа два, три. Цель была огромная, потому что по двум уступам Аргуна наш лагерь занимал около квадратной версты. Следовательно, редкий выстрел был для нас безвреден: если не первым падением, то рикошетом заденет человека или лошадь, раздробит повозку, сорвет палатку, разнесет шалаш или кухонный навес, а вместе с тем щи или кашица пропадут; вари снова или оставайся на сухарном продовольствии.

Но так как канонада из неприятельских орудий, кроме опустошений, причиняла много беспокойства и раздражения слабонервным, которых, как и везде, было не мало и в нашем отряде, то с первым выстрелом начиналась в лагере лихорадочная деятельность. Один из [304] них, выбежав из палатки бледный, как полотно, произносит дрожащим голосом:

— Вишь проклятое ядро прожужжало над моей головой, так и ищет моей смерти!

В действительности же ядро пролетело далеко в стороне.

Вот другой слабонервный бросается в сторону от просвистевшей гранаты и споткнувшись падает, тогда как разрыв гранаты последовал от него в таком отдалении, что и от осколков нельзя было ожидать ни малейшего вреда.

А вот еще слабонервный субъект натыкается на моего товарища Грамотина, в то время, когда неприятельское ядро в нескольких шагах делает рикошет. Столкновение же происходит оттого, что слабонервный не только бегом, но зажмурясь, совершает свой путь. А это и на руку моему товарищу-юмористу, больно недолюбливавшему петербургских франтов, приезжавших на Кавказ за чинами и крестами и которых он называл «фазанами».

— Куда это вы так торопитесь, граф; переведите дух и прозрите, проговаривает Грамотин, улыбаясь и принимая в объятия своего противника.

— Mille pardons, тороплюсь на завтрак к барону Меллеру-Закамельскому, — отвечает в замешательстве граф, освобождаясь из случайных объятий моего юмориста.

— Помилуйте, Меллера нет дома; через меня его потребовал генерал Гурко для некоторых объяснений, возражает Грамотин.

Но граф не слушает и бежит к Меллеру, потому что его палатка, по расположению Куринского полка, которым он командует, находится на самом отдаленном месте от Аргуна, а следовательно и от неприятельских выстрелов.

Нельзя сказать, чтобы и крепконервные относились вполне равнодушно к неприятельским выстрелам: и они прекращали свои занятия, и, оставляя палатки, выходили на открытый воздух. Но только крепконервные делали это с медленною важностию, не суетясь, с достоинством и притом не удаляясь на задние фасы лагеря, как поступали слабонервные. Напротив, они выходили на передний уступ, где находилась наша главная батарея, служившая целью для неприятельских выстрелов, как расположенная в центре лагеря.

Здесь каждый из крепконервных встречал генерала Гурко или смотревшим в зрительную трубу, или бессознательно глядевшим на лес, из которого производились неприятельские выстрелы. Может быть, и невозмутимо-хладнокровному Владимиру Осиповичу было приятнее быть вне палатки в то время, когда Шамиль начинал пальбу из своих орудий? [305]

Несмотря на то, что наша артиллерия не жалела своих зарядов, отвечая десятью выстрелами на один неприятельский, но его орудия не переставали действовать.

Сначала артиллеристы приуныли; начальник артиллерии то бесновался, то приходил в отчаяние; посторонние же выражали полное свое неудовольствие на такое неудачное действие нашей артиллерии. Но это неудовольствие миновало, и даже не приказано было стрелять нашей артиллерии, когда через лазутчиков было узнано, что, кроме огромных деревьев, неприятельские орудия прикрываются толстыми эполементами с навесами, из-за которых и производится пальба через амбразуры, что кроме шести человек, откатывающих в сторону и там заряжающих орудия, нет ни прикрытия, ни лошадей.

Однако воспрепятствовать так действовать Шамилю нельзя было до тех пор, пока не угомонится Аргун и пока не будет возможно занять правый берег этой реки, Наконец Чеченский отряд дождался этого с нетерпением ожидаемого времени.

В конце августа была постоянно хорошая погода. По этой причине Аргун постепенно стихал, и вода в нем спадала, а потому в недальнем расстоянии выше строющейся крепости начал образовываться брод, находящиеся же на обоих берегах съезды доказывали, что здесь и прежде существовала переправа на арбах, почему этот пункт и был избран для перехода главной колонны.

Для отвлечения внимания неприятеля от главной переправы, были избраны две второстепенные: одна у входа в Аргунское ущелье, а другая у бывшего аула Атага. Сверх того были заготовлены материалы для двух мостов, которые и должны были быть немедленно устроены по занятии нами правого берега Аргуна.

30-го августа в полдень генерал Полтинин с навагинцами, а барон Меллер-Закамельский с куринцами выступили вверх и вниз по Аргуну. Спустя же два часа, под покровительством огня с батарей строющейся крепости, генерал Лабынцов начал настоящую переправу через эту реку с тремя батальонами кабардинцев и дивизионом артиллерии, предшествуемым четырьмя сотнями казаков и с посаженною на крупах казачьих лошадей пехотою, в количестве 150 человек (При переправах через реки, в особенности такие быстрые и широкие, как Аргун, всегда посылались вперед казаки с проводниками, не только для определения точного направления брода и вообще переправы, но и для оцепления более глубоких и быстрых мест, на которых казаки, умеющие хорошо плавать и на крепких лошадях, становились в две линин против течения по обе стороны переправы. Это делалось как для уменьшения быстроты течения, так и для спасения нижних чинов, сносимых водою. Отправление вперед казаков с посаженною на их лошадях пехотою имело и ту цель, чтобы, по переправе на правый берег Аргуна, можно было занять лес и, тем предупредив неприятеля, держаться в нем до прибытия других переправляющихся частей). [306]

Обманутый и разъединенный неприятель, движением двух первых колонн, хотя спешил поправить свою ошибку, но было поздно, как потому, что главная колонна уже совершила свою переправу, так и оттого, что весь правый берег, лежащий против крепости, сильно обстреливался огнем нашей артиллерии. Поэтому не было сделано решительного отпора со стороны неприятеля, а занятие нами правого берега Аргуна, могшее стоить огромных потерь, ограничилось, если не ошибаюсь, не более, как двумя десятками убитых и раненых и то собственно в то время, когда занятая позиция против середины лагеря ограждалась засеками.

По занятии правого берега Аргуна, нам следовало прочно на нем утвердиться. А это зависело от устройства моста, хотя только пешеходного. Но по высоте воды и быстроте течения этой реки, легко устраиваемый мост на арбах оказался неудобоприменимым, потому что арбы, хотя нагружались каменьями, оказались легкими и непрочными; — их беспрестанно сносило и ломало; поэтому нужно было прибегнуть к устройству более прочного моста, хотя требующему больших усилий и средств, и на третьи сутки был устроен мост на козлах, сначала пешеходный, а потом и для повозок. До того же времени, одни кабардинцы должны были сражаться с Шамилем и его огромным ополчением, не дававшим им покоя ни днем, ни ночью, так что, начиная с генерала Лабынцова до последнего солдата в эти трое суток никто не думал о сне, беспрестанно ожидая нападения.

Наконец, 4-го сентября, Шамиль, огорченный неудачею, уехал в Дарго, а с ним разъехались и разошлись по домам жители Большой Чечни. В окрестностях строющейся Воздвиженской настала тишина, изредка только нарушаемая перестрелками в лесу, куда посылались колонны ежедневно по два раза.

Много было рабочих рук и перевозочных средств при постройке Воздвиженской, но много чего в ней нужно было и сделать. Кроме устройства на огромном протяжении и больших профилей земляного вала и треугольной каменной цитадели, нужно было сделать землянки для шести батальонов, восьми подвижных орудий и двух сотен казаков, которые предполагалось иметь в продолжение зимы в этой крепости. Нужно было устроить госпиталь для больных и обеспечить продовольствием людей и фуражом лошадей.

Несмотря на такие сложные занятия, внутри крепости производились разные движения. Так 1-го октября было предпринято генералом [307] Гурко движение на Гойту, ниже той дороги, по которой мы проходили Гойтинский лес в мае. Целью этого движения было истребление Гелен-Гойтинских хуторов, жители которых славились своим хищничеством. Но этот набег был не вполне удачен, потому что стоил нам большой потери. В числе сильно раненых находился и генерал Полтинин: пуля пробила ему грудь. Однако по крепости своего организма он не только пережил и эту тяжелую рану, но через две недели был на ногах и по-прежнему с раннего утра начинал закусывать.

Между тем Шамиль вторично употребил в дело отнятые у нас орудия, действуя из них в Ханкальском ущелье по войскам Чеченского отряда в то время, когда они возвращались из Грозной с повозками, тяжело нагруженными продовольственными и военными запасами.

Соображения его по выбору места и времени были верны. Поросшая густым лесом и изрытая глубокими оврагами гора Ханкальского ущелья, возвышающаяся над Аргуном, обеспечивала поставленные на ней неприятельские орудия от нечаянного нападения наших войск. Огромное количество тяжело нагруженных повозок, замедляя движение колонны, заставляло наши войска продолжительное время подвергаться неприятельским выстрелам. Вследствие этого, вместе с транспортом продовольственных и военных запасов привозились в Воздвиженскую десятками с изможженными членами тяжело раненые. Но и такие неприятельские действия прекратились, когда начала выдвигаться из крепости к аулу Большой Чечень кавалерия с несколькими батальонами.

Только к концу октября эта крепость была вооружена как следует, снабжена в определенном количестве боевыми снарядами и патронами, обеспечена на целую зиму провиантом и фуражем по величине оставляемого в ней гарнизона, и окончены работы по постройке землянок.

29-го октября Чеченский отряд выступил из Воздвиженской, в ней же остались зимовать: Прагский полк, командиром которого был полковник Бельгард, два батальона куринцев, линейный баталион, прибывший из Владикавказа, восемь орудии и три донских сотни.

Начальство над этими войсками было поручено генерал-майору Патону (Бывшему впоследствии сенатором, а ныне умершему), а старый кавалерийский полковник Витовский был назначен ему помощником. Я же был оставлен при войсках, составляющих гарнизон крепости, как офицер генерального штаба. [308]

Впрочем, из следующих слов, сказанных мне Владимиром Осиповичем накануне выступления Чеченского отряда, оказывается, что я лично подлежал не малой ответственности.

— Очень рад, что вы сами изъявили желание остаться в Воздвиженской. Зная вас, я надеюсь, что здесь не случится ничего недоброго и что о сбережении войск будет приложена возможная заботливость. По инструкции, данной генералу Патону, вам разрешается делать поиски и набеги на окрестные хутора, но только следует производить их с осторожностию и осмотрительностию, чтобы не было больших потерь. В таких набегах нужно иметь хороших и надежных проводников. Старшины здешнего аула, Хайдакай и Зурмай, будут вам хорошими помощниками.

— Помните, дорогой, — прибавил Владимир Осипович, обнимая меня, — что если случится с крепостию что-нибудь недоброе, то вы тоже будете подлежать не малой ответственности.

Из следующей главы читатель увидит, что делалось в Воздвиженской в первую зиму ее существования.

Крепость Воздвиженская с ноября 1844 по август 1845 года.

Помня слова доброго, высокоблагородного и глубокочтимого Владимира Осиповича, я поставил себе за правило как можно чаще обходить крепость и заглядывать во все ее закоулки и тайники. Днем я посещал больных и раненых в лазарете, заходил в солдатские землянки, пробовал их пищу и беседовал с ними. По ночам зачастую поверял караулы и посты.

Одни удивлялись моей деятельности, другие подтрунивали над моею излишнею заботливостию и беспокойством, наконец, третьи сердились на меня за то, что я вмешивался, по их понятиям, не в свое дело; а это вмешательство состояло в том, что я заботился о хорошем содержании и продовольствии больных и здоровых нижних чинов, соединенном с некоторым излишним расходом для начальников частей. Но я, не обращая внимания на скрытое неудовольствие последних, продолжал следить за хорошим содержанием нижних чинов, потому что, при отвратительном их помещении, это одно могло сохранить их здоровье.

Все живущее в Воздвиженской, за исключением впрочем лазарета, размещалось по землянкам. Однако и в землянке тепло и не [309] сыро, если в ней есть пол, если стены хорошо обмазаны, а еще лучше, если они обиты досками, да и крыша с потолком, а потому нет течи. Чем, например, худо жить в такой землянке, в которой я перезимовал с Петром Ивановичем Патоном, и в которой жил до роспуска Чеченского отряда Владимир Осипович? В ней светло, тепло, сухо и просторно. Пожалуй, можно жить и в любой офицерской землянке, несмотря на то, что не в каждой светло и имеется пол. Но милости просим прожить в такой землянке, где помещается не менее ста человек, стены которой ничем не обмазаны, под ногами грязь, сверху сыплется земля, с боков веет сыростью и холодом, воздух густ и тяжел, как будто-бы она наполнена дымом или туманом; а в таких землянках, расположенных вокруг крепостного вала, пришлось зимовать Воздвиженскому гарнизону. Заглянешь в одну, другую землянку, да и чувствуешь, как тяжелеет дыхание. Грустно и ужасно становится за существование живущих в них.

Как тут не развиться тифу и цинге. А чтобы предупредить эту заразу, нужно, чтобы нижние чины более были на открытом воздухе, да не залеживались бы в своих отвратительных землянках. Вот или фальшивую тревогу сделаешь, или отдашь приказание, чтобы с вечера не раздеваться людям, а греться возле костров. Иногда затеешь ночной поиск или набег.

В ноябре и даже в декабре в совершении таких набегов не встречалось особенного затруднения, потому что в окрестных лесах находились небольшие аулы и хутора. Бывало, придет Хайдакай или Зурмай — старшины двух аулов, образовавшихся по обе стороны крепости из выходцев, и через переводчика объясняет, что, дескать, пришли кунаки с желанием переселиться к нам, но только наиб Дуба следит за ними, а потому нужна помощь с нашей стороны.

— А тут на пути хуторок есть со скотинкой и баранами, которых легко можно захватить, — добавляет переводчик Пензулаев, после непродолжительного объяснения с Зурмаем.

Иной раз зайдет в землянку полковник Витовский, один или с достойным командиром Прагского полка, Валерианом Александровичем Бельгардом (В настоящее время генерал-от-инфантерии и член Александровского комитета о раненых), как будто бы сыграть пульку в преферанс, а у него набег на уме.

— Залежались больно, — ответят они на приветствие хозяина, — да и солдатикам нужно промяться, ваше превосходительство.

— А вот можно сходить на тот хуторок, о котором вы мне говорили, ответит на это Патон, обращаясь ко мне. [310]

— И у меня есть на примете аульчик; требует наказания; большие мошенники там живут, — прибавляет Витовский.

— Ну, что же, в добрый путь, только чтобы не попасть в трущобу, а то потеря будет большая. Порасспросите получше проводников, — добавляет Петр Иванович, обращаясь ко мне, держа в руках карты.

Из этого разговора оказывается, что набеги производились с осторожностию, которая даже была излишнею вначале. Но когда небольшие аулы и хутора, гнездившиеся в лесах, растущих по горам, которые образуют Аргунское ущелье, и по течению Гойты, были истреблены, а жители или перешли к Воздвиженской, или ушли далее в горы, то набеги становились более опасными. Нужно было или далеко углубляться в леса, или начать действовать на правой стороне Аргуна.

Между тем, судя по одобрительным отзывам из Ставрополя, нужно было продолжать набеги и поиски. А чтобы не попасть впросак и не потерпеть поражения где-нибудь в лесных трущобах, нужно было вступать с чеченцами в утомительные и неприятные расспросы.

Такие расспросы были утомительны главное потому, что велись не иначе, как через переводчика, в объяснениях которого часто происходили огромные противоречия и неясности, касающиеся одного и того же предмета.

Это не происходило от неспособности Пензулаева (Пензулаев был штатный переводчик чеченского языка, хорошо говоривший по-русски, вполне нам преданный и честный. Он был штаб-ротмистр милиции), которому я предварительно объяснил мой взгляд и требования на расспросы, и что он хорошо понял, — а беда заключалась в том, что чеченцы не имели понятия не только о мере протяжения и времени, но и считать далее десяти не умели.

Поэтому при расспросах приходилось прибегать к разным уловкам. Так например измерение широты лесов и глубины оврагов, через которые пролегали дороги, производилось лазутчиками посредством предварительно сочтенных камешков, бросаемых ими из рук через каждые десять шагов, как число, выше которого они не могли считать. На таких и тому подобных расспросах были составлены мною описания дорог по Аргунскому ущелью, а также на Алистанджи и по Хухулау на Ведень (Собранные мною о Чечне сведения были представлены по команде и хранились в архиве главного штаба Кавказской армии. Когда начались военные действия в 1859 году по Аргунскому ущелью, а также на Алистанджи к Веденю, то собранные мною в 1845 году об этих путях сведения оказались достаточно верными, а следовательно полезными). [311]

Такие беседы с чеченцами, пока я не привык, были крайне неприятны по тому одуряющему запаху, который присущ им. Это происходит как от острой пищи, ими употребляемой, так главное от неопрятности в одежде.

Чеченцы, подобно другим горцам, весьма умеренны в пище и питье. Чуреки или кукурузный хлеб, намазанный бараньим жиром, а также пшенная похлебка с тем же жиром, — вот их всегдашняя пища; вода — обыкновенное питье. Но так как они пожирают с большим наслаждением лук, редьку, а в особенности черемшу или дикий чеснок, появляющийся на полях с раннею весною, и носят одежду без перемены, пока она не обратится в лохмотья, то и неудивительно, что с своим появлением распространяют такой одуряющий запах.

В лазутчиках не было недостатка. Кроме тех, которые доставляли нам сведения, во время построения крепости явились новые. Одни, преимущественно старики, являлись ради знакомства, другие подсылались наибами, чтобы разузнать, что у нас делается, наконец, большинство являлось из любопытства и ради денег.

Чеченец, как и другой горец, весьма любопытен и для собрания «хабар», то есть новостей, не поленится сделать верхом, или пешком, десяток верст. Из-за денег же, исключительно серебряной монеты, чеченец, преимущественно перед другими горцами, готов на все, не поколеблется продать своего одноаульца, кунака и даже родного.

Я не пренебрегал беседовать как с прежними, так и с новыми лазутчиками, потому что таким образом легче было поверять и сличать доставляемые ими сведения.

Такие беседы всегда происходили по вечерам и даже ночью, в особой землянке, называемой «кунацкой», потому что лазутчики не иначе являлись в крепость, как с наступлением темноты. Это делалось из предосторожности с их стороны, чтобы не быть узнанными и замеченными своими же собратами, а с нашей стороны, — чтобы они не могли ничего видеть в крепости.

Лазутчики у ворот обезоруживались, снимая с себя как огнестрельное, так и холодное оружие; если же были конные, то оставляли под надзором караула и своих лошадей. Такой порядок существовал не исключительно в одной Воздвиженской, а был заведен издавна на всем Кавказе.

Не ограничиваясь разговорами с лазутчиками или немирными чеченцами, я расспрашивал мирных чеченцев, живущих отдельными группами по обеим сторонам Воздвиженской.

Эти аулы, за исключением Хайдакая, Зурмая и еще нескольких [312] жильцов, бывших Атаги и Чахкери (До восстания Чечни в 1840 году Атаги и Чакхери были большие чеченские аулы, находившиеся на Аргуне; первый — севернее, а последний — южнее крепости Воздвиженской. В 1841 году они были уничтожены нашими войсками, и жители этих аулов расселились хуторами по лесам и горам), составились из разных выходцев «байгушей» или бедняков, Малой и даже Большой Чечни.

Между ними происходили частые драки, доходившие до оружия и кончавшиеся иногда даже смертоубийством. Не раз посылались, по просьбе старшин, вооруженные команды для захвата виновных; но редко когда заставали их, потому что они ночью уходили, бросив свою убогую землянку, да на прощанье обворовав своего соседа, несмотря на то, что воровство у одноаульцов считалось крайне бесчестным.

Следующий рассказ рельефнее очертит безнравственность, зверство, а вместе с тем бесстрашие мирных чеченцев, живших у Воздвиженской. Было около полуночи очень морозной, но ясной декабрьской ночи, когда два часовых более выдающихся и ближайших к русскому кладбищу батарей, сойдясь, вели между собой приблизительно следующий разговор.

— Прислушайся, Парфен, кажись, чакалы или волки пришли на кладбище глодать кости наших мертвецов.

— Я тоже слышал как будто стук железа о камень, но думал, что это мне померещилось. Теперь же прислушаемся вместе.

И оба часовые, наклонясь к кроне бруствера, обратились в слух и зрение.

— Нет, это не чакалы и волки, а просто люди.

— И я тоже вижу, что люди. Верно, чеченцы выкапывают того офицера, которого вчера похоронили, чтобы снять с него одежду.

— Выстрелим, Парфен.

— Не надо, тревогу подымем, и то наши недавно улеглись.

— Ну, так закричим на них.

И Парфен заревел: «шайтан, бусурман, чечен, что делаешь!!» да так громко, что всполошил не только ближайший караул, но и тех, которых он не хотел будить выстрелом. Рассказу же Парфена и его товарища не только не поверили по той причине, что на кладбище все было тихо, но их обругали, назвав трусами, и при том пристращали наказанием, если на кладбище ничего не окажется завтра утром. Но, к удивлению всех, кто ходил на кладбище, оказалась могила офицера, накануне похороненного, до половины разрытою.

Для наказания святотатства, если оно повторится, приказано было навести на могилу этого офицера с ближайших перекрестных батарей [313] два орудия, заряженные картечью, и когда будет замечено присутствие людей, то выстрелить одновременно.

На третьи сутки за полночь последовали два выстрела, а утром на могиле, снова разрытой, нашлись папаха и бурка, а кровавый след вед к Аргуну.

По объявлении об этом старшинам, оказалось, что две землянки, похожие скорей на норы зверей, нежели на жилище людей, были пусты. Жившие в них байгуши-чеченцы отличались буйством и зверством. Оба были одинокие. Жена одного из них задушилась, а другая была лишена жизни своим мужем.

Для обуздания чеченцев, живущих возле Воздвиженской, от безначалия и своеволия, а равно для восстановления между ними хотя некоторого порядка, было предложено им удалить из своих аулов всех ненадежных людей. Сверх того, им объявлено было, что за смертоубийство и нанесение ран они будут судиться по нашим законам.

Но, как на беду, недели через две случилось такое кровавое происшествие, в котором замешаны были, начиная с старшин, лучшие семейства обоих аулов.

На дочери родственника атагинского старшины, Зурмая, хотел жениться чахкеринец, племянник Хайдакая. Родители и родственники невесты, хотя были согласны на этот брак, но свадьба откладывалась только потому, что жених не в состоянии был дать «калым», то есть выкуп за невесту.

По адату или закону, основанному на обычаях, часть калыма, состоящего из денег, лошадей, скотины, оружия и других вещей, брали себе родители, а другая часть обращалась на приданое невесте, и хотя эта последняя часть возвращалась в дом мужа, но это совершалось с некоторою обрядною торжественностию.

По этой причине неудовольствие таилось в сердцах родственников Хайдакая на родственников Зурмая, а к этому примешивалось и общее нерасположение чахкеринцев к атагинцам. Первые завидовали последним, что русские берут у них чаще проводников, за что и дают им более денег. Это отчасти было справедливо, потому что атагинцы вели себя честнее и между ними было менее буйства и ссор.

Но чтобы от искры неудовольствия вспыхнул пламень раздора, достаточно грубого слова, упрека, в особенности, если головы отуманены винными парами. Так было и в настоящем случае.

В Атагинском ауле праздновалась свадьба. Атагинка выходила замуж за чахкеринца. В таких случаях чеченцы любят угощаться [314] не менее русских. Баранина и водка или, правильнее сказать, наша сивуха, истребляются в огромном количестве.

И нужно сказать, что чеченцы, как и другие горцы, очень любят нашу водку, и хотя пьют много, но никогда не напиваются ею до такой степени, чтобы на ногах не стояли. Если же спросишь у чеченца: «зачем он пьет водку, коран запрещает», то он только улыбнется и ничего не скажет или ответит, что это «араки». Мулла же или ученый мусульманин ответит, что пророк запретил пить вино из винограда, а не водку и араки, которые делаются из хлебного зерна и притом варятся.

Но не в том дело, как толкуют мусульмане в пользу крепких напитков, делаемых не из винограда, а скажем только, что на свадебном пиру в Атагинском ауле некоторые из чахкеринцев через меру хлебнули сивушки, и, в чаду винных паров, один из них сначала упрекнул, а потом ругнул брата той девушки, на которой хотел жениться племянник Хайдакая.

Мгновенно сверкнули в правых руках выхваченные из-за пояса кинжалы (с которыми чеченцы, как равно и прочие горцы никогда не расстаются) сначала у обиженного, а потом у обидевшего; а это было сигналом к общей кровавой свалке атагинцев с чахкеринцами, как находившихся в землянке, так и вне.

Внезапно раздавшиеся выстрелы, смешанные с криками мужчин, воплями женщин и лаем собак, невольно заставили подумать; не подвергся ли Атагинский аул неприятельскому нападению, тем более, что это случилось с наступлением сумерек.

К счастию, все это ограничилось десятками двумя раненых и ни одною смертию. Сотня казаков, производившая в этот вечер, по заведенному порядку, объезд вокруг крепости, подъехала к аулу в то время, когда начался этот кровавый беспорядок. Сотенный командир так был распорядителен, что въехал с казаками в аул и не только успел разогнать сражающихся, но, захватив некоторых из них, привез с собою в крепость.

В числе арестованных находился и племянник Хайдакая, чему я обрадовался, видя, что этому делу можно дать благоприятное направление, то есть помирить чахкеринцев с атагинцами, ни мало не компрометируя нашей администрации и не отрицаясь от угроз, произнесенных им две недели тому назад. Наказывать же за происшедшие в Атагинском ауле кровавые беспорядки тем более не следовало, что они основаны были на нравах, обычаях и характере чеченцев и вообще горцев.

Там, где не было силы закона и власти, там не могло существовать другой защиты, как естественной, то есть силы мести индивидуальной [315] и общественной, которые были между собою неразлучны. От этого зачастую происходило, что не только из-за смерти, раны и даже обиды, нанесенной одному лицу, возникала вражда или «канлы» между родственниками и целыми аулами, продолжавшаяся бесконечно. Если искоренение этого нравственного и общественного зла не вполне было достигнуто Шамилем, то нам тем труднее было этого достигнуть.

Дабы не развить дальнейшей мести и чтобы не повторилось подобного кровавого происшествия, сконфуженным старшинам было объявлено, что если они не желают, чтобы арестованные пострадали, то брак между их родственниками должен устроиться. При этом переводчик должен был предупредить старшин враждебных аулов, что если свадьба, желаемая русскими, состоится, то жених с невестой получат 25 рублей серебром. Так как сумма, предложенная в залог мира, по тогдашним понятиям чеченцев была значительна, то все уладилось, и мир между чахкеринцами и атагинцами восстановился.

Вот как жилось в Воздвиженской в продолжение холодной, но не особенно снежной зимы. Со стороны неприятеля не было никаких покушений, несмотря на то, что лазутчики не раз давали знать, что Шамиль намеревается сделать нападение на крепость и что однажды было отдано приказание наибам Чечни быть готовыми к поголовному ополчению. Такие же сведения получались и от генерала Гасфорда (В то время генерал-лейтенант и начальник 14-й пехотной дивизии, а впоследствии генерал-от-инфантерии и генерал-губернатор Западной Сибири), который, за отъездом Роберта Карловича в отпуск, жил в Грозной и управлял левым флангом Кавказской линии. Если же Шамиль ограничился одними покушениями и сборами, то, без сомнения, ему известно было о существующем в крепости порядке и строгости отбываемой службы. Притом чеченцы не охотники и не мастера драться во время холодной зимы. А морозы в декабре и январе доходили до 20 градусов Реомюра.

В начале февраля прибыл на смену Прагского — Модлинский полк, командиром которого был полковник Богаевский. Пользуясь этим, был произведен смелый набег за Аргун на Мезеинские хутора под начальством неизменного полковника Витовского. Смелым я называю этот набег потому, что Мезеинские хутора, отстоя на несколько верст от Басса и аула Шали, находились среди густого населения Большой Чечни. Предметом же действия были избраны эти хутора, а не другие, по той причине, что к ним вели две дороги, из которых по одной можно было незаметно подойти к хуторам, а [316] по другой удобно отступить. Старшина Зурмай, доставивший самые подробные и точные сведения о дорогах и ручавшийся за успех, был проводником.

В ночь того дня, когда прибыли модлинцы, колонна, составленная из трех батальонов, четырех орудий и казаков, выступила из Воздвиженской. Сверх того два батальона, с двумя орудиями переправившись через Аргун, должны были к восьми часам утра расположиться частию по правому верхнему уступу этой реки, а частию выдвинуться вперед версты на две, по той дороге, по которой двинулась колонна в набег.

На рассвете войска наши, никем не замеченные, были у предмета действия, где ни в каком случае не следовало медлить. Предав огню ближайшие сакли и захватив несколько десятков лошадей и до двухсот баранов, войска наши начали отступать.

Неприятель, встревоженный пожарищем и выстрелами, начал сбегаться с ближайших хуторов на ту дорогу, по которой мы наступали, в том предположении, что по ней будем и отступать. Казаки двинулись по этому направлению и еще более убедили чеченцев в этом. Но им приказано было, пройдя с версту, повернуть направо и, следуя на рысях перелесками, соединиться с пехотой.

Такие действия казаков были вполне успешны, и мы имели дело с небольшою толпою чеченцев, преследовавшею нас с фронта, да с конными шалинцами, прискакавшими уже в то время, когда мы подходили к Аргуну. Поэтому потеря с нашей стороны была самая незначительная. Неприятель же понес не только материальное, но и нравственное поражение. Как русские не только осмелились так далеко зайти в Большую Чечню, но и захватить столь значительный приз! Взбешенный Шамиль сменил наиба и снова грозил уничтожить Воздвиженскую, но и на этот раз ограничился только одними угрозами.

Несмотря на то, что в феврале было еще довольно холодно, гарнизон был выведен из мрачных, душных, сырых землянок в светлые палатки. Этим нужно было поспешить, чтобы не дать развиться тифу и цинге, и такая мера оказалась вполне благою.

В марте, с наступлением теплой погоды, когда чеченская природа, богатая растительностию, начала быстро возрождаться, вновь заболевающих тифом уже не было. Начали крепнуть и те, которые поражены были цингою, потому что начались разные работы в крепости, а с ними не нужно было ради моциона делать тревоги и изобретать набеги; и без этого нижние чины весь день проводили в труде и деятельности.

С наступлением благодатной весны и с приближением праздника Воскресения Христова, явились у нас в крепости жены служащих, и [317] между ними две, три очень миленьких и хорошеньких. Начались ухаживанья, прогулки пешком и верхом, и даже однажды составился пикник, на котором танцовали под открытым небом на мураве. Завелись интрижки, а с ними сплетни.

В мае посетил Воздвиженскую новый главнокомандующий, граф Воронцов. С ним, кроме множества адъютантов и разных других чиновников, прибыли генералы Лидерс и Гурко; первый — чтобы посмотреть на модлинцев, входящих в состав его корпуса, а вместе с тем взглянуть и на Чечню; последний же — как начальник главного штаба.

Владимир Осипович выразил полную радость и удовольствие, увидевшись со мною, и душевно благодарил меня за службу. При этом он предложил мне участвовать в действиях с главным отрядом, присовокупив, что я могу не стесняться в выборе. Но я, взглянув на многочисленность свиты, окружавшей начальство, и припомнив пословицу, что лучше быть первым в деревне, нежели последним в городе, без колебания согласился по-прежнему остаться в Воздвиженской.

Много было хлопот, чтобы разместить, успокоить, накормить и напоить требовательных разночинцев, приехавших с графом Воронцовым. Но как пребывание их в Воздвиженской было непродолжительное, то скоро миновали и забылись хлопоты и беспокойства, причиненные этим приездом.

Миновали скоро, и притом тихо и спокойно во всех отношениях, май и июнь. Как будто бы и забыли о существовании Воздвиженской. Даже Шамиль с чеченцами перестал думать об этой крепости, которая до того времени сильно его озабочивала. Имам должен был бороться с главным нашим отрядом, который сначала допекал его в Гумбете и Андии, а в Дарго, попавшись сам на удочку к Шамилю, едва не был окончательно им истреблен.

Но если действия главных сил в Даргинском походе отвлекали внимание чеченцев собственно от Воздвиженской, то нельзя сказать, чтобы войска этой крепости находились в бездействии. Напротив, не только Воздвиженский гарнизон, а вообще войска левого фланга Кавказской линии оказывали содействие главному отряду, сначала отвлекая от него чеченцев, а затем подав ему помощь.

Так 3 июля генерал Фрейтаг с восемью баталионами, двенадцатью орудиями и шестью сотнями, несмотря на трудную переправу у Большого Чечня через Аргун, по причине его разлития, двинулся к Шали. Это движение (в котором участвовали три батальона, четыре орудия и три сотни, взятые из Воздвиженской) совершалось по предписанию главнокомандующего, с целью отвлечь чеченцев от Дарго вслед за занятием графом Воронцовым этой резиденции Шамиля. [318]

Однако, получив известие о печальных результатах так называемой «сухарной экспедиции» и опасаясь за свои собственные сообщения, потому что вода в Аргуне не убывала, а прибывала, Роберт Карлович, после трехдневного пребывания в Большой Чечне, возвратился в Грозную, и хорошо сделал, потому что от него потребовалось вслед за сим более важное предприятие. Ему пришлось спасать от погибели главнокомандующего с отрядом.

Чтобы понять, как это случилось, необходимо взглянуть на действия главных сил в Даргинском походе.

После ряда побед, одержанных над Шамилем на Анчимеере, у Андийских ворот, на Азалтау и у аула Анди, предпринято было движение, в виде рекогносцировки, на Андийский хребет. Когда же с перевала Речель открылась Ичкерия с своими вековыми лесами и Кумыкская плоскость — с укреплениями и аулами, а до Дарго так сказать рукой подать, то главнокомандующий, увлекшийся таким близким, по-видимому, нахождением предмета действий и таким легким достижением своей славы, обратил рекогносцировку в действительное наступление. Двенадцать батальонов с десятью орудиями быстро спускаются с Речельского перевала, с боем проходят через лес, укрепленный многими завалами, и вечером победителями вступают в Дарго.

Но тут-то и конец победам. С следующего же дня 7-го июля начинается ряд поражений и громадных потерь, которые продолжаются до 18-го июля, когда является спасителем Фрейтаг с своим отрядом.

Так как войска, занявшие Дарго, выступили из Анди на перевал Речель для производства рекогносцировки, то имевшегося в ранцах продовольствия могло хватить только на несколько суток; а потому первой заботой было обеспечение отряда сухарями. На другой день, по прибытии в Дарго, была сформирована оригинальная по своему составу колонна: от каждой части была отделена половина людей с пустыми ранцами. Это было сделано с тою целью, чтобы каждая часть позаботилась принести поболее сухарей не только для себя, но и для своих товарищей.

Так странно сформированная колонна, вверенная начальству Клюки-фон-Клугенау, прошла в Анди с незначительным боем. Но зато на обратном пути она потерпела совершенное поражение. что отчасти произошло от того, что при частях не было прямых их начальников, которые остались в Дарго.

Пока были живы генералы Пассек и Викторов, назначенные в помощь Клугенау, то, несмотря на потери, порядок еще сохранялся; со смертию же их наступило полное безначалие. Одни гибли от пуль и шашек, другие сдавались пленными, третьи спасались бегством. [319]

После «сухарной экспедиции», окончившейся так печально, нельзя было оставаться долее в Дарго. В продовольствии оказывался совершенный недостаток. Заряды и патроны более чем на половину были израсходованы. Решено было пробиваться на Герзель-аул через леса, занятые торжествующим неприятелем, и по дороге, укрепленной множеством завалов.

Одновременно с выступлением из Дарго главнокомандующий предписал карандашом на лоскутке бумаги генералу Фрейтагу, чтобы он, двинув все свободные войска к Герзель-аулу, выступил с ними навстречу главному отряду.

С неслыханной быстротой, так что некоторые части (как например вытребованные из Воздвиженской) сделали в полторы сутки более ста верст, Роберт Карлович сосредоточивает у Герзель-аула к вечеру пять батальонов, восемь орудий и четыре сотни, а на другой день двигается к Шамхал-берды и выручает из неминуемой беды главнокомандующего.

Заслуга в этом случае Фрейтага была велика. Запоздай он сутками, может быть последовало бы совершенное истребление отряда, изнуренного голодом, совершенно расстроенного и не имеющего на позиции у Шамхал-берды ни одного заряда и патрона. Может быть, мне не пришлось бы знать многих будущих деятелей Кавказа и рассказывать о них в этих моих записках.

От чего же все это произошло? От дурного исполнения предначертанного плана, непонимания духа неприятеля и ведения с ним войны. То, что было хорошо в горах Дагестана, то неподходяще в лесах Чечни. Действуя против чеченцев, требовалось более осторожности, нежели опрометчивой решительности.

Примером могли служить Ермолов и Вельяминов, которые никогда не действовали столь опрометчиво-решительно, чтобы в один переход перешагнуть огромный хребет и лес шириною в несколько верст, и притом имея только четырехдневное сухарное продовольствие. Если же Ермолову или Вельяминову пришлось совершить такой гигантский скачок, то, заняв Дарго, они, без сомнения, не остановились бы в этой резиденции Шамиля, а разорив этот аул, продолжали бы безостановочно следовать на Герзель-аул, по той же дороге, по которой начал отступление граф Воронцов, спустя шесть дней после перехода из Анди в Дарго.

М. Ольшевский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки М. Я. Ольшевского. Кавказ с 1841 по 1866 г. // Русская старина, № 8. 1893