ОЛЬШЕВСКИЙ М. Я.

КАВКАЗ С 1841 ПО 1866 ГОД

IV.

(См. «Русскую Старину» изд. 1893 года, июнь)

О происхождении, образе жизни, нравах и обычаях чеченцев. Наш способ ведения с ними войны.

О происхождении и названии чеченцев вот какая существует легенда (Все, что читатель прочтет в этой главе о чеченцах в легендарном и историческом отношениях, а равно о их нравах, обычаях, наклонностях, образе жизни и ведении ими войны с нами, то все сведения, относящиеся до этого, собраны мною в 1844 и 1845 годах, в первое время моего знакомства с Чечнею. В четырехлетнее же пребывание мое на левом фланге Кавказской линии, а именно с 1849 по 1850 год, я убедился еще более в прежнем своем мнении на счет чеченцев. Изменился только мой взгляд на образ ведения войны в Чечне с того времени, когда начались полезные зимние экспедиции, состоящие в прорубке просек и проложении дорог через чеченские леса, — экспедиции, начатые Р. К. Фрейтагом в зимы 1845 и 1846 годов, систематически продолжавшиеся генералами Нестеровым и кн. Барятинским до 1857 года, доведшие Чечню в 1857 и 1858 годах до ее падения. — М. О.):

В горах, не в дальнем расстоянии от настоящего Веденя, жил богатырь Нохчэ, у которого было двенадцать сыновей, таких же крепких и сильных, как он сам.

Когда Нохчэ дожил до глубокой старости, то его потомство, состоящее из внуков и правнуков, оказалось столь великим, что, во избежание распрей и неудовольствий, он дал совет своим сыновьям расселиться по горам, и не ближе, как на день пути один от другого. При этом заповедал им не спускаться с гор и беречь свои леса, потому что в тех и других заключалось их согласие и спокойствие.

Разделившись на двенадцать отдельных семей, сыновья Нохчэ, [90] места своего водворения назвали по своим именам, и с того времени образовались общества, известные нам и поныне: Ичкери, Аух, Чабирли, Шубути, Шато, Дзумсо, Кисти, Цори, Галаш, Галгай, Джерах и Ингуш.

Таким образом, расселившиеся по горам на юго-запад и восток, потомки Нохчэ долго жили в горах спокойно и в довольствии. Но, встречая недостаток в земле, в прошлом столетии, начали занимать изобильное пажитями, полями и водою плоское пространство между так называемыми Черными горами, Качалыковским хребтом и Сунжею.

Когда же, по мере приближения потомков Нохчэ к Тереку, они сделались известны своими хищничествами и разбоями, то кизлярские и моздокские армяне дали им прозвище «чачен», что на их языке значит головорез, разбойник. Мы же перекрестили потомков Нохчэ в чеченцев, назвав все затерекское пространство Чечнею; узнав же о существовании аула Большого Чеченя, находившегося на Аргуне, по ту сторону Ханкальского ущелья, и принимая аул Алды за Малый Чечень, разделили Чечню рекою Аргуном на Большую и Малую.

Такое предположение, хотя основанное на предании и рассказах стариков, заслуживает однако вероятия, тем более, что и настоящие жители не называют себя чеченцами и как бы стыдятся этого имени. Они называют себя или по имени своего родоначальника Нохчэ, или по имени его сыновей.

— Мы Нохчэ, мы народ Божий, отвечали мне всегда с некоторым озлоблением старики, когда в разговоре с ними приходилось их называть чеченцами.

Да и молодое поколение недолюбливает, когда их называют чеченцами. Они назовут себя или по имени того общества, к которому принадлежат, или по имени того аула, в котором живут. Именовать же себя Нохчэ они перестали.

Нет сомнения, что чеченцы составляли самобытный народ. Лучшим этому доказательством служит их язык, содержащий много шипящих и гортанных слов, который резко отличается от языков прочих обитателей Кавказа. Не только письмен, но и азбуки чеченского языка не существует (В шестидесятых годах генерального штаба генерал-майор Услар, — в настоящее время умерший, — пытался составить азбуку для кавказских горцев, в том числе и чеченскую, но только мне неизвестно на чем остановилось это дело. — М. О.).

Все образование чеченца заключается в изустном затвержении текстов корана, однако и таких людей между чеченцами немного, [91] даже муллы не твердо знают Коран и толкуют его тексты вкривь и вкось; чаще же всего по своему усмотрению, или в свою пользу. Таких же ученых, которые знали бы письмена татарского, а тем более арабского языка, между чеченцами не было во время моего знакомства с ними.

Да и могли ли быть такие люди в таком народе, который по недавности не мог укрепиться в мусульманстве, начавшем распространяться между чеченцами только в конце прошлого столетия, с появлением между ними Шейх-Мансура. До того же времени они пребывали в безверии, хотя и считали себя народом Божиим.

Чеченцы не любят нововведений, а придерживаются старины. Так Шамиль, несмотря на свое старание, не мог укоренить в них строгих понятий о шариате, как учении, основанном на Коране, потому что они и до сего времени придерживаются «адата, закона, основанного на нравах и обычаях».

В образе внутреннего управления между чеченцами существует тот же порядок, как они управлялись при своих праотцах.

Как тогда, так и теперь, у них не существовало никаких сословных подразделений. Не было ни князей, ни старшин или почетных людей, пользующихся особыми правами и преимуществами, или облеченных властию. Между чеченцами все были равными. Даже между родителями и детьми не сохранялось должной покорности и почтения. Не было должного уважения даже и к умной и опытной старости.

Но при таком равноправии были между чеченцами такие несчастные существа, с которыми обращались они хуже скотов, — это были «лаи» или пленники, собственность и жизнь которых была в полном безграничном распоряжении того чеченца, в руки которого попадался пленник при захвате, или поступал во владение после продажи.

Лая держали в смрадной яме на цепи и подвергали страшнейшим истязаниям и тяжелейшим работам, не обращая внимания, был ли то христианин или мусульманин. Одно только спасало лая от предстоящих страшных мучений, если он мог дать за себя требуемый выкуп, или жениться на чеченке. Последнее случалось крайне редко, а из-за, первого, то есть выкупа, претерпевались пленником еще большие страдания, если его владелец узнавал, что он имеет возможность дать за себя хороший выкуп. Тогда негоциациям не было конца, и зачастую случалось, что пленник, не выдерживая мучений и страданий, умирал.

С пленницами, даже христианками, чеченцы обходились человеколюбивее и сострадательнее. Они по преимуществу делались наложницами своих хозяев, а иногда их женами, в том однако случае, [92] если соглашались быть магометанками. Разительным примером служит сам Шамиль, у которого любимой женой, между другими, была Улуханова, дочь моздокского армянина, взятая в плен Ахверды-Магомою в 1842 году.

Вообще нужно сказать, что у чеченцев женский пол пользуется несравненно большей свободой, нежели у их соседей. Не только девушки, но и замужние женщины не прятались, не закрывались покрывалами и не стыдились присутствия мужчин. Несмотря на свою леность и праздность, мужчины старались по возможности делить с ними свой труд и ни в каком случае не считали их своими рабынями, как это делалось у их соседей.

У чеченцев по закону допускалось многоженство, но оно не было общепринятым. Если же были случаи многоженства, то это было скорее исключением. То предположение, что многоженству препятствовала бедность или неимение средств содержать по нескольку жен, отчасти справедливо.

Чеченцев, как своих врагов, мы старались всеми мерами унижать и даже их достоинства обращать в недостатки. Мы их считали народом до крайности непостоянным, легковерным, коварным и вероломным потому, что они не хотели исполнять наших требований, не сообразных с их понятиями, нравами, обычаями и образом жизни. Мы их так порочили потому только, что они не хотели плясать по нашей дудке, звуки которой были для них слишком жестки и оглушительны.

Чеченцы обвинялись нами в легковерии и непостоянстве за то, что они отрекались от своих обещаний и даже изменяли нам. Да были ли ясно истолкованы наши требования и были ли поняты ими как следовало? В свою очередь, не имели ли права чеченцы обвинять нас за то, что мы, русские, сами были нарушителями заключаемых с ними условий.

Чеченцы укорялись нами в коварстве и вероломстве, доходивших до измены. Но имели ли мы право укорять целый народ за такие действия, о которых мы трактовали не со всем чеченским населением, а с десятком чеченцев, не бывших ни представителями, ни депутатами. Обратимся например к описанной мною майской экспедиции. В Червленную приезжают несколько чеченцев, положим даже самых влиятельных, и уверяют, что если наши войска явятся в Малой Чечне, то все население, недовольное Шамилем, покорится нам. Мы идем туда, но вместо покорности мало-чеченское население встречает нас вооруженной рукой. Имеем ли право укорять весь чеченский народ за это? Ведь мы вели переговоры не со всем народом, а только с избранными. Почему знать, может быть, эти избранные [93] действовали так из своих личных выгод и поступили вероломно против своих же.

По дикости своего характера и из страсти к удальству и наездничеству чеченцы склонны к хищничеству и воровству. Да и с каким искусством и терпеливостью совершали они эти свои хищничества, каким лишениям и опасностям подвергались они в них!

Чтобы пробраться на хищничество небольшой пешей партии, нужно было первоначально проследовать с правого берега Терека за отправлением кордонной службы; а чтобы высмотреть, где кладутся секреты и когда производятся разъезды, требовались не одни сутки. Чтобы приготовиться к переправе через Терек по месту, заблаговременно избранному и где нет сильного течения, нужно засветло раздеться и, уложив одежду, чуреки, пистолет, кинжал и патроны в бурдюки (Под бурдюками вообще разумеется обращенная шерстью наружу и сшитая козлиная, баранья, бычачья, буйволиная кожа с отверстием, оставляемым у ноги или шеи, через которое он надувается или вливается в него жидкость. В бурдюках перевозится вино, вода, нефть и другие жидкости. Перевозка совершается по плоскости на арбах в буйволиных и бычачьих, через горы вьюками на верблюдах, мулах, лошадях — преимущественно в бараньих, козьих и других небольших бурдюках. Последние же небольшие бурдюки употреблялись чеченцами и другими горцами и при переправах через реки, из коих один пустой, но надутый привязывался к животу, а другой с вещами и оружием к спине. — М. О.), а также приладив к ним шашку и ружье, дожидаться нагишом под пронзительным ветром или дождем наступления мрака, потому что, для того, чтобы не быть замеченным и не слышно было бы плеска воды, избирались темные и притом ветреные или дождливые ночи.

Опасная переправа кончается. Хищники достигают левого берега Терека, но бдительный секрет открыл их. Раздались выстрелы и, по тревоге, казаки спешат с соседних постов к месту переправы хищников. Нужно искать спасения в обратном плавании под пулями казаков. Счастье, если ни одна из них не заденет, а то смерть неминучая, так и пойдешь ко дну.

Но положим, хищники совершили переправу благополучно и незамеченные никем скрылись в чащу леса, которым покрыт левый берег Терека. В нем они безопасны, но в лесу нет добычи, за которой они пришли. Вот они в продолжение дня высматривают из леса, как сычи из своих нор, нет ли отделившейся от стада скотины или пасущейся отдельно лошади, или нельзя ли заарканить одиночного путника.

К вечеру они становятся смелее, так что, имея впереди ночь, они подползают к почтовой дороге, с целью захватить проезжающего. [94]

Но на беду нет никакой добычи. Не возвращаться же назад с пустыми руками, после перенесенных опасностей.

Таким образом укрываясь днем в лесу и питаясь чуреками, а иногда ягодами и кореньями, выходят снова к вечеру на ловлю проезжающих, что и повторяется до тех пор, пока это несчастие не постигнет кого-либо из них. После этого хищники как можно скорей спешат переправиться через Терек.

Таким образом занимались хищничеством в наших пределах бойгуши-чеченцы, то есть — бедняки, у которых не было не только верховой лошади, но и вола, чтобы вспахать землю для проса и кукурузы. Конные же чеченцы отличались еще большею смелостию, предприимчивостию и удальством.

Пешие партии по обыкновению ограничивались хищничествами не в дальнем расстоянии от Терека, тогда как конные удалялись от этой реки на сто и более верст, — если им удавалось только прокрасться незамеченными через кордон.

Так в октябре 1850 года конная партия в пятнадцать человек, переправившись через Терек между Червленною и Щедрином и на Куме разграбив ставку калмыцкого султана, с огромной добычей возвратилась в свои пределы через Кизлярский полк, сделав в несколько суток более четырехсот верст. Около того же времени другая партия ограбила почту и сожгла станцию на астраханском тракте.

Но случалось, что и конные партии претерпевали поражение и даже совершенно истреблялись. Так в 1851 году в нескольких верстах от Щедрина была окружена казаками партия в восемь человек и вся истреблена; причем и с нашей стороны была немалая потеря, потому что чеченцы в таких случаях не умирали даром.

Несмотря на такую страсть чеченцев к хищничеству в наших пределах, к чести их нужно сказать, что воровства не существует между ними. Кража не только у своего одноаульца, но и соплеменника, почиталась позорною. Если же чеченец совершал такое воровство, то он или делался «абреком» и, скитаясь по лесам, не давал пощады ни своим, ни чужим, или переходил к нам. По этой причине все первоначальные чеченские поселения у наших крепостей состояли по преимуществу из воров, или таких людей, которые спасались от преследования за проступки, противные адату и обычаям. Были между ними и такие чеченцы, которые спасались от «канлы» или кровомщения, за убийство II вообще за пролитие крови, иногда доходившее до того, что не только родственники убитого и раненого, но целые аулы дрались между собою и мстили за пролитую кровь. Даже строгие меры и постановления Шамиля не могли искоренить канлы. [95]

Несмотря на такой, по-видимому, вредный состав чеченских поселений в наших пределах, из них извлекалась та польза, что мы имели в среде их хороших лазутчиков и проводников.

Впрочем, лазутчиков и проводников можно было всегда находить не только между «мирными чеченцами», то есть жившими возле наших укреплений, но и среди неприятеля, охотно посещавшего наши укрепления.

Сначала некоторые из чеченских смельчаков решались на это посещение из любопытства, чтобы посмотреть на наши укрепления, и, разведав, что у нас делается, передать своим собратам в преувеличенном и искаженном виде о виденном и слышанном ими. А что чеченцы крайне любопытны и большие охотники до новостей и небывалых выдумок, — как вообще всякий неразвитый и дикий народ, — в том не может быть сомнения. После того начали являться чеченцы к нам в большом числе, из недоверия, чтобы поверить рассказы своих собратий, явившихся к нам первыми.

Наконец, посещения чеченцев увеличились и участились, когда узнали, что русские не только их ласково принимают и угощают, но и дают им деньги.

Увлекаясь такими корыстными видами, они дошли или, правильнее сказать, мы, соблазняя их деньгами, довели этих детей природы до того, что под опасением смерти они доставляли самые положительные сведения о намерениях своих собратий и были самыми надежными проводниками для наших отрядов, при нападении не только на соседние аулы, но и на те из них, в которых жили их друзья и даже близкие родственники.

Может быть, они и не сознавали того, что в таких их действиях скрывалось столь страшное преступление, как измена. Да и кто мог карать их в то время, когда не было никакой власти, когда каждый чеченец действовал самостоятельно. Когда же явился карателем Шамиль, тогда было поздно исправлять их, несмотря на то, что они подвергались за измену самым страшным казням и истязаниям, ради алчности к нашим деньгам.

Вот, по моему мнению, главные характеристические черты того народа, с которым мы, войдя в столкновение, кроме других и по географическим причинам, принуждены были вести почти столетнюю кровопролитную борьбу.

Много было употреблено усилий, много было пролито крови с обеих сторон, пока вместе с Дагестаном совершилось падение Чечни, в 1859 году. Причины столь продолжительной борьбы заключались не только в свойствах чеченцев, с которыми я по возможности ознакомил читателя, но в характере той местности, на которой они обитали, а равно в средствах и способе ведения нами войны. [96]

Хотя наше знакомство с чеченцами начинается с того времени, когда начала устраиваться и заселяться Кавказская линия кизлярскими, гребенскими и моздокскими казаками, но земля, на которой они обитали до назначения на Кавказ генерала Ермолова, была terra incognita.

До 1806 года, по крайней мере сколько мне известно из письменных документов, если и происходили встречи и столкновения с чеченцами, то они ограничивались отражением их от наших пределов, и преследование далее Сунжи не простиралось. В этом году генерал Булгаков в первый раз переправился за Сунжу, но после упорного сопротивления, оказанного чеченцами  в Ханкале, должен был вернуться назад.

Но с 1818 года Чечня перестает быть terra incognita. Заняв с боя Ханкале и пройдя с одной стороны до Гехи, а с другой до Басса и прорубив просеки через Гойтинский и Шалинский леса, генерал Ермолов навел на чеченцев такой страх, что они, выдав ему аманатов, принесли полную покорность и дали зарок не беспокоить нас своими хищничествами. А чтобы держать в большем страхе и повиновении чеченцев, были заложены: на Сунже — Грозная, Страшный окоп и впоследствии Ума-хан-юрт; на Аксае — Герзель-аул; на Акташе — Внезапная. Сверх того были построены укрепления: на сообщении Грозной с Тереком — Горячеводское, а на сообщении Внезапной и Герзель-аула с Тереком же — Таш-Кичу и Амир-аджи-юрт.

Чеченцы, устрашенные действиями Алексея Петровича по страсти своей к хищничеству и по безначалию, после трех лет спокойствия, с большим увлечением начали нападать и беспокоить наши поселения на Тереке. В 1825 году, подстрекаемые известным своим джигитом Бий-Булатом, оказали неповиновение, окончившееся убийством в Герзель-ауле генералов Лисаневича и Грекова. Увлекаемые же фанатизмом и успехами Кази-Муллы в Дагестане, они вышли из всякого повиновения, и их неистовства дошли до крайних пределов.

Нужны были самые энергические, решительные и настойчивые меры и действия. Таким деятелем и карателем неугомонных чеченцев является генерал Вельяминов, действия которого заключаются в беспощадном истреблении аулов, преимущественно Большой Чечни, а также в проложении дорог и просек по разным направлениям. Такие действия снова привели чеченцев к повиновению, которое с некоторыми вспышками и колебаниями сохранилось до 1840 года.

Возбужденные к восстанию Шамилем, чеченцы оставили свои прежние большие аулы, сгруппированные на проложенных Ермоловым и Вельяминовым дорогах и просеках, и расселились хуторами по горам и лесным трущобам. [97]

С этого времени и начинается с ними самая тяжелая для нас борьба, стоившая больших усилий и огромных потерь, и вот по каким причинам.

До 1840 года у чеченцев не было единства в действиях, потому что не было власти и главы. До этого времени у них не было понятия о единстве действия против нас. Если один из аулов подвергался нападению наших войск, то другие ближайшие мало думали о подании помощи; да и не знали, что делается у их соседей, пока не постигала и их та же участь. Шамиль обязал наибов охранять свои наибства от нечаянного нападения постоянными караулами, подавать друг другу помощь и непременно выставлять то число пеших или конных чеченцев, которое от них требовалось. В крайних же случаях они должны были поголовно ополчаться против врага.

До 1840 года за чеченцами, жившими большими аулами, на указанных открытых и известных нам местах, легко было нам наблюдать, а в случае надобности и подвергать их наказаниям. Теперь же, с расселением их по горам и лесам небольшими аулами и хуторами, доступ к ним сделался для нас несравненно труднее, потому что мы не только должны были преодолевать большие естественные препятствия, но и действовать в местности, нам вовсе незнакомой. Если же при этом взять во внимание то искусство, с которым чеченцы умели обороняться и нападать на нас в лесах, да к этому добавить дальность и меткость их выстрелов, то не будет поразительно, что борьба наша с ними была столь продолжительна и стоила нам таких огромных потерь.

Наши действия против чеченцев заключались или в кратковременных набегах небольшим числом войск, или в продолжительных экспедициях самостоятельными отрядами. Первые имели целию нападение и разорение отдельных аулов, угон скота, уничтожение посевов и сожжение сена. Скрытность и быстрота в исполнении были главными условиями в таких действиях, потому что преждевременное открытие нас неприятелем, а также малейшее промедление увеличивало нашу потерю. Выступление войск из укреплений для таких набегов производилось всегда ночью и с таким расчетом, чтобы предмета действия достигать на рассвете. По совершении же предприятия, следовало думать о скорейшем отступлении через густой лес и топкие речки, на которых неприятель, задерживая нас, мог более наносить вреда.

Экспедиции самостоятельными отрядами производились с целью или прорубки просек и проложения дорог, или для истребления хуторов и аулов на значительном пространстве. Такие экспедиции производились по преимуществу зимою, и вот по каким причинам. [98]

В лесу, когда на деревьях нет листьев, как бы он ни был густ, каждое движение виднее и заметнее, чего в особенности нужно было стараться достигнуть при действии с чеченцами, в лесной войне, столь искусно умеющими укрываться за завалами и действовать из-за них. По легкости одежды и в особенности обуви, состоящей из чевяк, сшитых без подошвы из козлиной кожи и надеваемых на босую ногу, чеченцы не могли переносить долго холода, а тем более — стоять продолжительное время в снегу. Впрочем, если бы были устранены недостатки, происходящие от неимения теплой одежды и обуви, то и в таком случае чеченцы не могли быть продолжительное время в сборе по неимению продовольствия; тогда как для нашего солдата недостатка в продовольствии не могло быть, потому что начальство рационально заботилось об обеспечении отряда провиантом и фуражом, а на время экспедиций назначалось улучшенное довольствие, заключающееся в прибавочном отпуске мясной порции и лишней чарке вина. Что же касается мороза, иногда доходившего до 25 градусов, и большого снега, то русскому человеку не привыкать-стать. При том по изобилию в лесе такие огромные костры пылали, что любо-дорого было смотреть на такую прекрасную даровую иллюминацию, а тем более — греться на ней.

Все наши движения в виду неприятеля совершались по обще-принятому правилу продолговатым четырехугольником, длина которого зависела от величины обоза и других обстоятельств. По бокам этого четырехугольника располагались войска, которые и двигались в одну определенную сторону, смотря по тому, производилось ли наступление или отступление.

Если отряд наступал, то войска, идущие впереди, составляли авангард, двигающиеся же позади — арриергард; при отступлении же получали обратное наименование. Войска же, двигающиеся на известном расстоянии вправо и влево от авангарда и арриергарда, назывались «боковыми прикрытиями». Разница первых от последних заключалась в строе их; авангард и арриергард двигались фронтом, боковые же прикрытия следовали всегда рядами и только тогда поворачивались направо и налево, когда останавливались для боя с неприятелем или по другим причинам.

Стройность движения такого четырехугольника состояла в том, чтобы боковые прикрытия, не отделяясь от авангарда и арриергарда, не разрывались между собою, дабы не могло образоваться пустое пространство, через которое неприятель мог бы войти беспрепятственно в четырехугольник, внутри которого следовали: кавалерия, обоз, больные, раненые и все то, что не составляло, в известный момент движения, прямую боевую силу колонны. Сверх того, боковые [99] прикрытия должны были находиться на таком расстоянии от дороги, по которой следовал обоз, и вообще главная колонна, чтобы таковая не могла быть обеспокоиваема неприятельскими выстрелами.

Из этого оказывается, что на боковых прикрытиях лежала самая трудная и опасная обязанность, в особенности в том случае, когда приходилось следовать густым лесом, занятым неприятелем, и притом если через этот лес протекала топкая речка, через которую нужно было переправляться отряду. Неприятель, занимая такие места и устраивая завалы, дрался на них с ожесточением. А потому, двигаясь через такие леса, требовалось не мало соображений и искусства от начальника отряда, чтобы провести свои войска с наименьшею потерею, и вот какие соблюдались при этом правила.

Если лес, сообразуясь с числительностью войск, мог быть занят боковыми прикрытиями одновременно во всю его широту, то, по расположении таких прикрытий неподвижно, начиналось движение кавалерии и обоза, которые и выстраивались на другой стороне леса, позади авангарда. По мере же прохождения чрез лес кавалерии и обоза, стягивались к авангарду и боковые прикрытия, а вместе с тем совершал свое движение и арриергард. Если же боковые прикрытия, сообразуясь с числительностию войск отряда и величиною самого леса или по другим причинам, не могли занять леса во всю его широту, то в таком случае кавалерия и обоз стягивались к авангарду на избранную позицию внутри леса, а вместе с тем смыкались к той же позиции боковые прикрытия и арриергард. По мере же сближения между собою всех частей отряда, делалось новое распоряжение к наступлению авангарда и боковых прикрытий, что и повторялось до тех пор, пока отряд не выходил совершенно из леса. Такие правила соблюдались для сохранения стройности и непрерывности движения боковых прикрытий.

Не меньшим трудностям и опасностям подвергался и арриергард, при продолжительном отступлении лесом, от наседающего на него неприятеля. В таком случае требовалось от него не меньшей стройности, осторожности и неразрывности в действии, как и от боковых прикрытий, — и самым лучшим строем было отступление пехоты «перекатными цепями» с непрерывным огнем артиллерии. Отступление перекатами производилось в таком порядке: шагах в тридцати от первой линии располагалась скрыто вторая линия, пехота которой встречала неприятеля сначала залпами, а потом штыками, если же были орудия, то и картечью, в то время, когда первая линия отбегала за нее. Чем чаще и неожиданнее производились такие встречи, тем сильнее они действовали на нравственное состояние неприятеля и отбивали у него охоту на преследование. [100]

Что касается авангарда, то действия его становились серьезными только в таком случае, если на пути следования встречались завалы, а и того хуже — топкие речки и канавы с испорченными на них переправами.

Для овладения завалами употреблялись обыкновенно обходы. Устранение же препятствий на топких ручьях и канавах заключалось в поспешном устройстве мостов, для чего полезно было возить с собою готовые складные мосты.

Для лучшего изъяснения и уразумения наших действий, остается очертить действия чеченцев против нас в трех главных случаях: 1, при защите их во время нападения наших небольших отрядов на их жилища и скот, при уничтожении засеянных полей и сожжении сена; 2, при истреблении их аулов самостоятельными отрядами, и 3, во время прорубки просек и проложения путей внутри их лесов и главного их населения.

Самое ожесточенное сопротивление оказывали чеченцы при защите своих жилищ, в том случае, если семейство и имущество находились в опасности. Это доказывалось большими потерями в наших войсках при нападении на их аулы. Происходило же это оттого, что мы должны были действовать на местности трудно доступной и мало известной.

Чеченцы, захваченные врасплох, если не успевали спасти свое семейство и имущество, запершись в своих саклях и поражая нас метким огнем через окна, погибали под развалинами своих жилищ. Если же они успевали спасти свои семейства и имущества, то, оставляя свои жилища на наш произвол, начинали ожесточенное преследование при нашем отступлении, и тут-то они показывали полное искусство в лесной войне.

Нужно было удивляться той изумительной быстроте, с которой они окружали отступающий отряд. То преградят путь отступления на топкой речке или канаве; то ударят на арриергард на такой же затруднительной переправе; то бросятся с гиком в шашки на боковое прикрытие. А между тем меткие их выстрелы поражают то здесь, то там. Боже упаси, если при этом произойдет малейшее замешательство или оплошность от нераспорядительности начальника, тогда мгновенно увеличится число раненых и убитых. С изумительной быстротой собирались чеченцы по крикам и выстрелам пастухов и караульщиков при угоне их скота, уничтожении полей и стогов сена, а во время преследования дрались с неменьшим ожесточением и искусством.

Здесь кстати заметить, что чеченцы с большою сметливостью и искусством вредили нам, если они действовали врассыпную и по [101] собственному побуждению и увлечению. Действуя в массах и под предводительством своих наибов, а тем более Шамиля, как это бывало при проложении просек и дорог, а также при истреблении аулов самостоятельными отрядами, в чеченцах не только не видно было искусства, ловкости и энтузиазма, но они становились трусами. Иначе и не могло быть; ведь они не привыкли стесняться чем-нибудь и повиноваться приказаниям других; а тут их ставили в строй при орудиях и угрожали смертью в случае потери таковых, или в том же строе вели их в лес и, поставив в засаду, приказывали стоять тихо до тех пор, пока не будет дан сигнал.

— Зачем наибы строят нас, как русских, и запрещают нам драться, когда мы желаем. Мы лучше их знает, где и как с ними драться, — шептались между собою с явным неудовольствием чеченцы, находясь в засаде. Зачем имам заставляет беречь эти проклятые русские орудия и зачем за потерю их будет «секим башка»? Мы — джигиты и привыкли сражаться с русскими лицом к лицу, а не быть от них за версту и более, — говорили между собою, горячась, конные чеченцы, охраняя артиллерию.

— У нас не будет более джигитов, — прибавляли со вздохом старые чеченцы.

И они были совершенно правы, потому что боязнь из-за потери орудий сделала их до того робкими, что, завидя издали нашу кавалерию, немедленно снимались с позиции, даже защищенной естественными препятствиями.

Для полноты очерка действий чеченцев остается сказать о тех решительных моментах, когда они бросались на наши войска в шашки. Это они делали всегда неожиданно для нас, преимущественно производя такой удар в лесу из-за завалов или во время разрыва и замешательства в боковых прикрытиях и арриергарде.

Этот удар совершался с неимоверной быстротой и с неистовым гиком, в котором звучала самая смерть. Но, несмотря на ловкость и искусство, с которым вообще чеченцы умели владеть холодным оружием, несмотря на остроту лезвия шашки, соединенной с другими ее достоинствами, редко когда они торжествовали в рукопашном бою.

Это происходило как оттого, что штык, насаженный на ружье, был более длинным оружием, нежели шашка, так и по той причине, что каждый из наших приземистых егерей, не говоря уже о рослых мушкатерах и могучих гренадерах, был физически сильнее каждого чеченца; а потому случалось, что приклад и даже кулак повергал чеченца наземь замертво. [102]

— О, урус крепкий человек, большой рука у него, — говорили чеченцы, поднимая вверх сжатый свой кулак.

— О, урус умеет баран и лошадь корабчить (захватывать) и шалтай-балтай делать (говорить), — прибавляли они, покачивая головой и причмокивая.

Переезд за Терек. — Методическое движение отряда по Кумыкской плоскости. — Ермоловская Внезапная во время блокады Кази-Муллою. — Настоящая Внезапная. – О кумыках.

По возвращении из Грозной, мне пришлось опять скучать от безделья около десяти дней в Червленной и, притом, слушать брань моей новой, морщинистой хозяйки.

— Переведись твое коренье, чертово зелье, — ворчала она, когда я по вечерам, куря трубку или сигару, выходил из избы, чтобы посидеть на крыльце или завалине.

Однажды я спросил у нее нарочно, что значат эти слова и к кому они относятся.

— Тебя, нехристь, потому так величаю, что куришь эту поганую траву, — отвечала она, со злобой указывая на трубку.

— А если я перестану курить, то полюбишь меня, хозяюшка, отвечал я полушутя.

— Отойди, варвар, а не то ударю, — отвечала она, подняв кулак и грозно сверкая глазами.

Вишь, злючка какая, подумал я, и с тех пор для меня было особенным удовольствием сердить ее, и я нарочно выкуривал лишнюю трубку или сигару в ее присутствии. Ведь, припомни, читатель, что это происходило в мои молодые лета и, притом, в минуты мучительного безделья и скуки.

Иногда отправлялся я один или с товарищами в сады побалагурить и пошалить с молодыми казачками, усердно там работавшими над виноградниками, и чтобы посмотреть на Терек, который по-прежнему не унимался и бушевал. Такие прогулки предпринимались обыкновенно под вечер, когда спадал жар, доходивший до 25 градусов. Проводить же время в садах в жаркий день не составляло удовольствия, потому что не было тенистых деревьев; виноград же только что начинал виться по «таркалам». В станице и того было [103] хуже — страшная духота и зловоние от испарений, поднимающихся из вечно грязных переулков.

По этим причинам большую часть дня приходилось проводить переваливаясь с боку на бок на своей походной кровати, в костюме гоголевского Ивана Ивановича, и молить Бога о том, чтобы поскорей оставить Червленную. Наконец наступило это время.

В последних числах мая генерал-адъютант Нейдгард с генералом Гурко переехали в Щедрин, а за ними перебрались туда же штабы главный и чеченского отряда, а с ними переехал и я двадцативерстное расстояние на почтовых казачьих лошадях.

В станице Щедринской, ничем не отличавшейся от Червленной, мы пробыли около недели. Об этой новой остановке рассуждали различно. Меньшинство, состоящее из более умеренных или, правильнее сказать, политичных чинов штаба, свалило вину на Петербург, замедлявший некоторыми окончательными ответами и разрешениями. Но большинство этому не верило, положительно приписывая такую медленность нерешительности корпусного командира, вовсе не знакомого с образом ведения здешней войны, и которого видимо смущала грандиозная кавказская природа.

Пребывание мое в Щедрине разнообразилось служебными поездками, между прочим и в отряд, расположенный на правом берегу Терека у Амир-аджи-юрта и состоящий из десяти батальонов навагинцев, тенгинцев, замосцев и любинцев, двадцати пеших, конных и горных орудий и шести сотен казаков.

Все эта войска состояли под временным начальством генерала Полтинина, который во время командования своего Навагинским полком обратил на себя внимание как своими оригинальными выходками, так храбростью и ранами. Про него рассказывалось много анекдотов в роде таких, что кто-то из великих мира сего спросил у него: «сколько он раз ранен?» и он не запинаясь отвечал «семь раз ранен и контужен, но ни разу не сконфужен».

Навагинский полк, которым довольно долго командовал Полтинин, не слыл на Кавказе за боевой полк единственно по той причине, что он имел несчастие чаще подвергаться неудачам, сравнительно с другими полками. Сам же Николай Петрович не слыл за распорядительного генерала, и ему в первый раз пришлось заведывать отдельным отрядом. Но и это временное командование обошлось для него не вполне удачно, как можно убедиться из следующего происшествия, доказывающего молодечество и удальство чеченцев.

Как уже известно, на правом берегу Терека у Амир-аджи-юрта, с начала апреля, для приготовления сухарей, сосредоточены были пять баталионов навагинцев и тенгинцев. Эти войска при восьми [104] орудиях, будучи расположены лагерем в одну линию тылом к Тереку, имели на правом фланге прилегающий к Умахан-юрту лес, связывающийся с лесом, растущим по Качалыковскому хребту и Сунже.

Чеченцы, беспрепятственно следившие из этого леса (оставленного с нашей стороны без наблюдения) за нашими действиями, нападают на артиллерийских и подъемных лошадей, пасшихся впереди лагеря в то время, когда отряд, приготовляясь к инспекторскому смотру, чистил ружья и аммуницию. Это нападение, исполненное несколькими сотнями джигитов, было столь неожиданно, что когда генерал Полтинин со своими навагинцами собрался в погоню за неприятелем, то на месте пастьбы, кроме нескольких изрубленных и израненных ездовых не осталось ни одной лошади. Только отдаленный, движущийся по направлению к Качалыковскому хребту, столб пыли указывал на чеченцев, быстро скакавших за лошадьми, запуганными выстрелами и гиканьем.

Но как в нашем мире всему есть конец, то наступил конец и нашему пребыванию на Тереке. 10 июня, переправившись рано утром у Амир-аджи-юрта на пароме через эту, по-прежнему бушевавшую, реку, мы двинулись с отрядом на Таш-Кичу.

Переход был не велик — в восемнадцать только верст, но войска расположились на ночлег у Таш-Кичу, — этого небольшого укрепления, построенного Ермоловым, с сумерками. Такая медленность в движении произошла от слишком большого и неуместного методизма. Требовалось, чтобы при переходе через мосты и гати отряд стягивался, а так как на Кумыкской плоскости бездна канав, проведенных для орошения полей, то и приходилось авангарду беспрестанно останавливаться. Притом много было возни при расположении отряда на ночлег. Приказано было расположить его правильным четырехугольником, тогда как не было для этого места. Такие педантические распоряжения были совершенно бесполезны и до крайности утомительны для войск, тем более, что был очень жаркий день.

Переход от Таш-Кичу до Внезапной в двадцать пять верст совершен был еще с большими предосторожностями, как будто бы мы двигались в виду неприятеля, тогда как о нем не было и слуху; притом на Кумыкской плоскости жили преданные нам кумыки.

Сколько было хлопот для меня и других офицеров генерального штаба, чтобы обеспечить переправы на Яман-су и Ярык-су, а также следование отряда через лесистое пространство между Аман-су и Акташем и по крутому спуску к этой реке. Платье мое было изорвано в нескольких местах, лошадь моя искалечена колючкой или дерезой. Сильно пострадали от этого, в изобилии растущего, [105] кустарника обувь и платье нижних чинов, следовавших в боковых прикрытиях.

Не мало хлопот было и при расстановке лагеря на правом берегу Акташа, возле деревни Андреевой.

— Нужно расположить войска как можно правильнее и притом сообразно с местностью. Ведь здесь будет дневка, а может быть простоим суток двое и более. Вероятно, Александр Иванович, осматривая окрестности, заедет и в лагерь. Нужно, чтобы в нем все было в порядке.

Так рассуждало начальство штабов главного и чеченского отрядов, окруженное офицерами генерального штаба. Между тем войска с нетерпением ожидали указания тех мест, на которых, расположившись, могли бы приступить к разбитию своих палаток и варению пищи. «Вот, подумаешь, настало какое тяжелое время. Идешь по своей земле и думаешь, что по неприятельской, так цепи строго держи. Вот сколько времени пришли, а не расставляют лагерем; кажись, можно было бы и палатки разбить, и кашицу сварить. А тут ранец сильно жмет не то что наши мягкие мешки».

Так рассуждали между собою старые кавказские усачи, стоя опершись на ружья, в ожидании, когда мы, офицеры генерального штаба укажем им места для ночлега. И совестно было подъезжать к этил усачам-кавалерам, понимая и сочувствуя их правому неудовольствию, происходящему от неуместного педантизма.

Пользуясь двухдневным отдыхом, я с некоторыми из моих штабных товарищей, в сопровождении достаточного эскорта, осмотрел окрестности Внезапной. Ездил на Чумлы, где был расположен Кази-Мулла в 1831 году, во время восемнадцатидневной блокады старой Внезапной. Осматривал место прежней Ермоловской крепости, прославленной мужественной защитой ее во время этой блокады. Был на Воровской балке, где происходил кровавый бой скопищ Кази-Муллы с батальоном 40 егерского полка, ведомым полковником Шумским на спасение Внезапной. И тогда же у меня явилось желание собрать подробности о геройских подвигах и самоотвержении защитников этой крепости. И, к полной радости моей, я достиг этого, собрав сведения не столько из архивных и письменных документов, сколько из рассказов современников и участников.

Читатель не осудит меня, если я обращусь к прошлому времени, не касающемуся в прямом смысле моих записок. Надеюсь, что это отступление не будет для него безынтересно.

Кази-Мулла уроженец Гимры, первый имам и проповедник в горах Дагестана мюридизма и газавата или войны против гяуров, после неудач, встреченных им под Дербентом и Бурной, с полчищами [106] свыше 10 т. конных и пеших тавлинцев, шамхальцев и только что восставших против нас кумыков, 7 июня 1831 года, приступает к блокаде Внезапной.

Эта крепость, построенная генералом Ермоловым в 1819 году, находилась на нагорном левом берегу Акташа, в полуверсте от самого русла этой реки, и, как большая часть укреплений на Кавказе, имела четырехугольную фигуру, обнесенную земляным валом, обложенным колючкою и рвом, слабых профилей.

Из крепости вилась, по крутому берегу Акташа, дорога к блокгаузу, обеспечивающему воду. Далее эта дорога вела через реку в деревню Андреево, находящуюся на противоположном берегу.

Гарнизон Внезапной в день начала блокады состоял из четырех рот (Эти роты принадлежали к одному из сороковых егерских полков, в то время на Кавказской линии находящихся), и числительность его не превышала 650 штыков. Воинским начальником был подполковник Ковалев.

Кроме этих войск, нескольких офицерских и солдатских жен, а также маркитантов, других жителей не было. Все живущее во Внезапной помещалось в турлучных строениях и землянках. Вооружение крепости состояло из одиннадцати разной величины и конструкции пушек и единорогов.

Вот окрестности Ермоловской Внезапной. С фасада, обращенного к Акташу, открывалось широкое ложе этой реки, пробегающей несколькими протоками, по белеющим камням известкового свойства. За Акташем, прямо против крепости, пестрелась с своими земляными крышами, белыми трубами и такими же турлучными стенами, деревня Андреево, растянутая более чем на версту. Далее зеленелись Дылымские высоты, получившие это название от аула, позади их находящегося. Направо от фаса, обращенного к Акташу, виднелось живописное ущелье этой реки, поросшее лиственным лесом, с белеющимися саклями Ауховского аула Акташ-ауха. Налево та же река с обрывистыми лесистыми своими берегами, а вдали дымящиеся аулы Темир-аул, Костек и Султан-янги-юрт. К северному фасу примыкал лес и густой кустарник, состоящий преимущественно из колючего терна, боярышника и кизиля.

Сообщение Внезапной с Терекской линией производилось по той же дороге, по которой следовали мы в 1844 году, а именно: из Амир-аджи-юрта на Аксай-Баташ-юрт и Хасав-юрт.

Первым делом Кази-Муллы, по прибытии к Внезапной с своими огромными полчищами, было отрезать гарнизон этой крепости от Акташа и лишить его всякой помощи с Терека. Для достижения [107] этого, были назначены две трети всего бывшего с ним ополчения. На остальную же треть было возложено, под защитою леса и кустов, постоянно тревожить гарнизон крепости.

С занятием блокгауза и дороги, ведущей к нему, а также с устройством завалов в Воровской балке, находящейся на дороге из Внезапной в Хасав-юрт, Кази-Мулла был вполне убежден, что крепость принадлежит ему.

Хотя с занятием блокгауза и дороги, ведущей к Акташу, гарнизон действительно был отрезан от воды, в первый же день блокады; но он обманулся во втором своем предположении, несмотря на то, что и в этом случае расчет его был верен, судя по малочисленности войск, находившихся в то время на левом фланге. Кази-Мулла позабыл главное, — что он имел дело с русскими войсками.

Однако же верно то, что в описываемый период левый фланг был весьма слаб войсками. Кроме Внезапненского гарнизона находились: две роты — в Таш-Кичу, одна рота в Амир-аджи-юрте, один батальон — в Червленной, одна рота в укреплении Горячеводском и полтора батальона — в Грозной. Кавалерии кроме моздокских, гребенских и семейно-кизлярских казаков, едва могущих содержать кордон по Тереку, — другой не было. Подвижная артиллерия состояла только из десяти орудий.

Ослабить Таш-Кичу нельзя было, потому что на гарнизоне этого укрепления держалась верность сильно колеблющихся аксаевцев. Грозненский гарнизон также не мог быть уменьшен, по той причине, что чеченцы разъезжали сильными партиями в виду крепости. Следовательно, только и можно было двинуть на выручку блокированной Внезапной батальон 40-го егерского полка, расположенный в станице Червленной.

11 июня, — на четвертый день блокады Внезапной, этот батальон в составе с небольшим семисот штыков, при четырех орудиях, выступил из Червленной под начальством своего командира, полковника Шумского.

В Таш-Кичу были узнаны все подробности о действиях и распоряжениях неприятеля. Положение было крайне затруднительное. Горсть русских должна была преодолеть и сильного неприятеля, и устроенные им препятствия.

Полковник Шумский перед выступлением из Таш-Кичу обратился к своему батальону с следующими словами:

«Братцы! сегодня нам предстоит много дела. Кроме частых завалов, устроенных по дороге в Внезапную, мы должны пробиться через неприятеля, несравненно нас сильнейшего. Нас немного, но [108] зато с нами четыре пушки. На квартирах за невычищенный штык вас наказывали; сегодня же чем более штыков будет обагрено кровью неприятеля, тем радостнее будет для меня, тем будет славнее для вас. Умрем, но победим!»

Громкое, радостное русское «ура!» было ответом на слова храброго и любимого начальника.

— И так, с Богом и с молитвой вперед, братцы. Нас ждут товарищи, уже не пившие трое суток.

И батальон в четыре часа утра 12 июня выступил из Таш-Кичу, будя своими песнями аксаевских жителей, испуганно выглядывавших из окон своих сакель, и изумленно провожавших наших героев, столь весело шедших на явную смерть.

Чистое, ясное, безоблачное небо предвещало знойный день. Переход предстоял не менее 25-ти верст.

До Хасав-юрта неприятеля не было видно. С переправой же через Ярык-су у этого аула, густые толпы неприятельской кавалерии показались в виду колонны и, смело джигитуя, открыли по ней ружейный огонь; но наши храбрецы в безмолвии двигались вперед. Им нельзя было терять свои заряды по одиночным всадникам.

Таким образом провожал конный неприятель наших воинов до Воровской балки, так сказать, наводненной пешими его толпами. Сотни винтовок, ярко освещаемых лучами полуденного солнца, высовывались из-за канав, которыми в несколько рядов перерезан был спуск в балку. Ряды папах пестрелись в боковых завалах, устроенных на подошве балки. За каждым кустом, на каждом дереве скрывалось и сидело по нескольку человек.

Так была укреплена и занята неприятелем Воровская балка, когда подошел к ней полковник Шумский с своим батальоном, встреченным убийственным залпом из ружей. Ответом на это был батальный огонь пехоты и картечные выстрелы из четырех орудий. Неприятель не выдержал этого огня и начал поспешно оставлять передние канавы и боковые завалы.

Пользуясь этим замешательством, полковник Шумский двинул вперед две роты. После кровавой рукопашной схватки, неприятель был выбит из задних канав и, поражаемый картечью, отступил к прочим своим толпам, двигавшимся по южной вершине балки. Это были тавлинцы, ведомые на бой известным своею храбростью в горах Оздемиром.

Мигом были сделаны переезды через канавы, и уже наши две роты с двумя орудиями переходили подошву балки, как были встречены тавлинцами, с гиком бросившимися на них с длинными кинжалами. Картечь хотя поколебала, но не остановила тавлинцев. Засверкали [109] штыки в руках егерей, и они ринулись в толпу неприятеля.

Минутами должно было считать этот кровавый бой. Уже много пало бездыханных тавлинских трупов, уже много не досчитывалось и в наших рядах. Здесь пал геройски после пятой раны, закаленный в боях штабс-капитан Смирнов. Тут же был убит юный царский слуга, прапорщик Танской. Еще трудно было определить, на чьей стороне будет перевес. Наконец егеря, подавляемые силою, начали отступать. Неприятель уже обегал наши орудия, как в этот решительный момент, ударившие во фланг шестьдесят егерей, поведенные самим полковником Шумским, изменили ход дела: тавлинцы дрогнули и обратили тыл, оставя на месте боя груды тел убитых своих товарищей.

Единовременно с этим не менее упорный бой вели и другие две роты с неприятельскими толпами, скрыто пробравшимися по подошве балки и ударившими во фланг. Передние завалы, обагренные кровью и заваленные трупами убитых, уже в третий раз были заняты храбрыми егерями. Заметно уменьшились их ряды. Любимый их ротный командир, капитан Кирьяков, был убит. Взводный командир, подпоручик Толпыга, был тяжело ранен, но не оставлял своего места. Его же примеру следовали и все раненые егеря. Никто из них и не думал оставлять товарищей в столь опасные минуты.

Неприятель снова загичал. Новый удар шашек и штыков, и новые жертвы обагрили землю своею кровью. Но этот удар был последний. Неприятель отступил, поражаемый картечью. А это дало возможность Шумскому ударить на тавлинцев, с остатками этих двух рот, и тем довершить бой в нашу пользу.

Потеря наша в этом кровавом деле состояла: кроме поименованных офицеров, из 87 убитых нижних чинов; раненых же было более 200 человек, в том числе четыре офицера. Потеря неприятеля превышала нашу более, чем в четыре раза.

Теперь обратимся к тому, что происходило в Внезапной в то время, когда храбрый батальон 40-го егерского полка дрался с неприятелем в Боровской балке.

Осажденные, убедясь по первым выстрелам о идущей к ним помощи и пользуясь отсутствием большей половины неприятеля, произвели вылазку к Акташу за водой, в которой уж третий день имелся совершенный недостаток. В этот раз действия гарнизона были успешнее, чем в две прежние вылазки. Две роты не только успели пробиться к Акташу и набрать воды, но и возвратились обратно без особенной потери.

Сделав это, другие две роты были двинуты из крепости к Воровской [110] балке. На третьей версте произошло соединение, и в три часа по полудни полковник Шумский с своим батальоном вступил в крепость.

Велика была радость войск, как составлявших гарнизон, так и пришедших на помощь. Товарищеским обниманиям и горячим рассказам о совершенных подвигах, по-видимому, не было конца. Господствовавшее в продолжение трех суток безмолвие, нарушаемое только выстрелами, заменилось всеобщил говором и суетливой деятельностью.

Однако недолго продолжалось это радостное увлечение. Гости, томимые жаждою от похода, двухчасового кровопролитного боя и июньского зноя, попросили воды. Им отдана вся имеющаяся в крепости вода, но ее оказалось недостаточно. Нужно было опять драться; и вода снова была добыта без больших жертв.

16-го июня опять оказался совершенный недостаток в воде. Несколько раз делались ночные вылазки к Акташу, но сильный и бдительный неприятель не допускал наших войск до этой реки.

19-го июня перед рассветом полковник Шумский сам выступил с пятью ротами к Акташу, но после жаркого боя, стоившего и нам и неприятелю огромной потери, вода добыта была в самом ограниченном количестве.

Знойный жар, простиравшийся на солнце до 35 градусов, увеличивал отчаянное положение гарнизона. Хотя бы прохладный ветерок подул и освежил спертый и зараженный воздух крепости. Хотя бы тучка набежала и оросила запекшиеся уста храбрых воинов.

Наконец, 21-го числа, на великую радость осажденных, подул западный ветер, сначала легкий, а потом порывистый. Набежали тучи, и небо разразилось сильным нежданным, и вместе с тем столь ожидаемым дождем. Вся крепость огласилась криками неизъяснимой радости, и все в ней ожило и засуетилось. Дождь, ливмя шедший более часа, дал возможность гарнизону не только освежиться и утолить жажду, но и запастись водою суток на двое.

Между тем Кази-Мулла, недовольный отказом на дважды сделанное предложение о сдаче крепости, на которое ему отвечалось пальбой из орудий, а также желая прекратить ропот и неудовольствия, возникшие в его стане, решился взять Внезапную штурмом.

22-го июня, перед рассветом, часовые услышали шорох ползущих и идущих людей. Ружейные выстрелы, соединенные с криками, мгновенно поставили на ноги бдительный гарнизон. Несмотря на всю поспешность, с которой осажденные заняли определенные им места, несмотря на сильный картечный и ружейный огонь, неприятель со всех сторон успел окружить крепость густыми массами, и уже передовые [111] толпы были во рву и на валу. Штык и шашка опять пошли в дело. Но не долго продолжался бой. Опрокинутый неприятель не решался повторить штурм, и восходящее солнце озарилось кровавой картиной. Много жертв осветилось его лучами.

Несмотря на такую неудачу и усилившийся ропот, Кази-Мулла продолжал упорствовать и убеждать себя, что Внезапная не устоит и покорится. Но он не знал, что были сделаны все приготовления к взрыву крепости и что во время штурма к пороховому погребу был приставлен унтер-офицер с зажженным фитилем, чтобы поджечь пятьдесят пудов пороха в ту минуту, когда неприятель овладеет крепостью.

Однако Провидению не угодно было подвергать дальнейшему томлению и испытанию храбрых защитников. 24-го июня Кази-Мулла получил известие, что командующий в то время войсками на Кавказской линии генерал Эммануель спешит с отрядом к осажденной крепости и что уже находится в Таш-Кичу. По этому случаю, он снял ночью блокаду Внезапной и отступил к Акташ-ауху где и имел дело с вновь прибывшими войсками.

В продолжение восемнадцатидневной славной защиты Ермоловской Внезапной вся потеря наша состояла: из 158 убитых, более 400 раненых и до 100 человек, умерших от болезней и лишений.

Мир праху вашему, переселившиеся в царство небесное. Честь и слава храбрым воинам, оставшимся в живых!

Если не ошибаюсь, то в конце того же 1831 года Ермоловская Внезапная была перенесена на то самое место, где она находилась в 1844 году, когда я с нею познакомился, и где и по настоящее время находится.

Прежняя Внезапная возвышалась над Андреевой, грозно следила за всеми действиями вероломных ее жителей и, в случае измены, могла подвергнуть эту большую деревню бомбардированию и разрушению.

Такое возвышенное положение старой Внезапной, удалявшее ее более чем на полверсты от воды, ставило гарнизон этой крепости в такое же отчаянное положение, в котором он находился во время описанной блокады Кази-Муллою. Притом то же возвышенное положение препятствовало ей обстреливать ущелье Акташа.

Между тем настоящая Внезапная, будучи построена над обрывистым правым берегом Акташа, но имея воду от себя только в нескольких саженях, не могла встречать в ней недостатка. Сверх того, она могла с удобством обстреливать как верхнюю часть ущелья, обращенного к Ауху. так, в случае надобности, действовать против Андреевой, от которой она отстояла сажен на полтораста. [112]

Что же касается фигуры, величины и вооружения, то новая Внезапная не отличалась от прежней. Только небольшой красивенький форштадт, а также более деятельная и веселая жизнь в новой крепости доказывали, что в составе ее гарнизона произошла перемена. И такая перемена совершилась с нею с того времени, когда она сделалась штаб-квартирой Кабардинского полка. А этот боевой полк был переведен из Кабарды на Кумыкскую плоскость в конце 1842 года.

Однако как бы весело ни жил Внезапненский гарнизон, а такого веселья и многолюдства он не слыхал и не видел, как со времени прибытия в крепость чеченского отряда во главе с корпусным командиром генерал-адъютантом Нейдгардом, окруженным многочисленным штабом и конвоем. Число одних генералов, князей, графов, адъютантов и других штабных чинов равнялось комплектной роте.

Да и сами кабардинцы не видели себя в таком сборе. Ведь кроме двух рот все на лицо. Вот лагерь между крепостью и Андреевой тех трех с половиною батальонов кабардинцев, которые поступили в состав чеченского отряда.

Любо-дорого было смотреть на закаленных в походах и трудах кавказской боевой жизни усачей-кабардинцев, когда они, выстроенные впереди своих палаток, приветствовали громким «ура!» подъехавшего к ним корпусного командира. Даже задумчивое и озабоченное лицо Александра Ивановича просветлело от их молодецкого вида и приветствия, и как будто бы он в то время думал: «с такими молодцами и в горах не пропадешь».

Тут же находились бывший и настоящий командиры Кабардинского полка: генерал-майор Лабынцов и полковник Козловский, не замечательные по своей наружности, не обращавшие на себя внимания ни по воспитанию и образованию, но зато приобретшие известность за свою мужественную неустрашимость и опытность в кавказской войне. И тот и другой много пережили опасностей и всегда с честью выводили из них своих кабардинцев, за что нижние чины если не любили, то уважали своих храбрых командиров.

Глава оказывается довольно длинною, а только мимоходом упомянуто о деревне Андреево, вокруг которой не я один, а целый отряд, вертится третьи сутки; о кумыках же, землю которых мы попираем седьмые сутки, и того менее сказано.

Между прочим, как видно из заглавия этой главы, я имел в виду сказать что-нибудь об этом народе, не касаясь отдельно ни Андреевой, ни других аулов, к чему теперь и приступаю.

Сколько известно, кумыки с шамхальцами одного начала и судя по языку — татарского происхождения. [113]

По историческим фактам мне не известно, была ли заселена первоначально Кумыкская плоскость или шамхальские владения. По преданиям же оказывается, что Кумыкская плоскость, т. е. почти квадратное пространство, ограниченное Каспийским морем, Сулаком, Качалыковским хребтом и Тереком, поступила в удел «чанки» или побочного сына одного из шамхальских владетелей.

Как бы то ни было, но кумыки делаются нам известными в царствование Алексея Михайловича, со времен похода русских в Дагестан под начальством воевод Бутурлина и Хворостинина. Со времен же Петра Великого кумыкские князья ищут нашего покровительства и даже считаются нашими подданными. Доказательством этого служит отказ Петра I на требования андреевских князей на право владения землею в окрестностях деревни Андреево, выраженный в следующей резолюции: «не могу согласиться, понеже та земля исстари принадлежит гребенским казакам».

Кумыки, сколько известно, отличались миролюбивыми наклонностями и, если бы не соседство столь воинственно хищнического народа, как чеченцы, то тишина и спокойствие не нарушались бы между ними.

Их любимым занятием было земледелие, чему в особенности способствовала и та местность, на которой они поселились, как богатая и изобильная водою. Сулак, Акташ, Ярык-су, Яман-су и Аксай до такой степени обильны водою, что канавы, проводимые из них, вполне достаточны для орошения их полей, обработываемых под «чалтык» или сорочинское пшено, просо, кукурузу, пшеницу и марену. Достаточно было и покосных мест для прокормления лошадей, рогатого скота и овец. Не было недостатка и в лесе, окружающем Кумыкскую плоскость с юго-запада и севера.

Кумыки по миролюбивому своему характеру не выражали своего явного неудовольствия и тогда, когда начали их стеснять в поземельной собственности: с одной стороны чеченцы, селившиеся по Качалыковскому хребту, с другой стороны мы, русские — строившие наши крепости и поселения. Кумыки продолжали миролюбиво заниматься обработкой своих полей, не обращая особенного внимания на треволнения, происходившие в горах при Кази-Мулле и Шамиле, и только по необходимости покорялись сильнейшему, как это случилось с ними в 1831 году, при появлении на Кумыкской плоскости Кази-Муллы. Кумыки управлялись тремя княжескими фамилиями: Хасаевыми из кабардинского рода (по женскому колену) Бековичей, Казаналиповыми и Xамзиными. Из них первые жили в Аксае, вторые — в Андреевой. а последние — в Костеке. Эти три аула но местожительству в них князей считались первостепенными и многолюдными.

За князьями следовали «узденя», жившие в одних с ними аулах, [114] или отдельно, как например Темировы, по имени которых и то место, в котором они жили, называлось Темир-аулом.

За узденями следовал самый многочисленный класс «свободного кумыкского народа», обязанный за право владения землею, исключительно принадлежащею князьям, отбывать разного рода повинности, или платить десятинную подать. На этих основаниях существовали Баташ и Энгель-юрты, заселенные одними чеченцами.

Если не ошибаюсь, то и узденя обязаны были некоторою повинностию: так например сопутствовать князьям в их поездках, в известных случаях посылать баранов.

У кумыкских князей и узденей имелся класс рабов обоего пола, называвшихся «кулами». Они составились, как и у чеченцев «лаи», из пленных, захваченных в былое время и переходящих из рода в род.

На кулах хотя лежала самая тяжелая домашняя работа и хотя они составляли неотъемлемую принадлежность владельца, но все-таки жизнь их была не в пример легче прозябания чеченского лая. Это происходило от более доброго и человеколюбивого направления характера кумыков.

Кумыки — строгие мусульмане, чтут коран и исполняют с точностию в нем предписанное. Не только эфенди и муллы, но князья и узденя знают изустно коран и читают если не по-арабски, то по-татарски. Между ними много «хаджей», то есть ходивших на поклонение гробу Магомета.

Движение Чеченского отряда через Салатавию. — Встреча с Шамилем у Бортуная. — Занятие Черкея и истребление этого аула.

Под Салатавией разумелось и разумеется гористое пространство между Сулаком, от Чир-юрта до Ашильты, хребтай Мичикал и Суук-Булак, отделяющими ее от Андии и Гумбета, и отрогом, отходящим у верховьев Акташа от Андийского хребта, и сначала составляющего правый берег этой реки, а потом круто упирающегося в Сулак между Чир-юртом и Миатлы.

Салатавия получила свое название от горы Салатау, которою оканчивается хребет Суук-Булак над Сулаком между Миатлами и Евгениевским. [115]

Население Салатавии принадлежит к лезгинскому племени, которых мы, русские, называем так же, как и прочих жителей Дагестана, «тавлинцами», переиначенными нами из таули. Это слово происходит от тау — гора,а потому «таули» значит «горец», как и называют сами себя лезгины и их соседи.

Салатавия сделалась нам более известна с 1839 года, когда генерал Граббе, выступив с Чеченским отрядом из Внезапной, двинулся в Гумбет и далее в Ахульго через аулы: Болтугай, Зурамакент, Инчхэ, Кастала, Хубары и Бортунай. Спустя два года, этим же путем двигался генерал Головин, повернув от Бортуная на Гертме и Черкей. Спустя еще три года, по этим опустошенным местам, пришлось действовать и нашему отряду.

Только разница была в предшествовавших и наших действиях. Те были грозны и быстры, тогда как наши — медленны и методичны.

Чеченский отряд, выступив 10-го июня из Внезапной в составе 15 1/2 батальонов, 24 орудий и 6 сотен казаков, следовал до Чипчака на расстоянии шестнадцати верст в пределах Кумыкской плоскости.

Спустившись с Чипчака к Сулаку по крутому спуску и пройдя еще несколько верст по левому берегу этой реки, отряд расположился лагерем у разоренного аула Болтугая, и нужно добавить, скоро и без всяких мудрствований со стороны начальства, от которого зависело это расположение. Впрочем, нечего было и мудрствовать, потому что ровное место, занятое лагерем, примыкало с левой стороны к Сулаку, а спереди и справа было окружено на дальний ружейный выстрел отвесными скалами, изредка поросшими лесом.

Правда, и здесь предполагалось перемещать некоторые части, уже разбившие палатки только потому, что не доставало места в фасах четырехугольника одному или двум батальонам, бывшим в арриергарде. Однако, к счастью, это уладилось безропотно со стороны войск тем, что предложено было поместить эти части внутри лагеря, в виде резерва и прикрытия главной квартиры в случае тревоги.

Следующий ночлег, согласно маршруту, составленному в Внезапной, назначен был в Зурамакенте, отстоящем от Болтугая не далее пяти верст.

Имея в виду столь недалекий переход, решено было ареопагом, состоящим из председателя, корпусного командира, и членов Гурко, Бутурлина, Герасимова и непосредственного моего начальника, Ивана Ивановича Норденстама, сделав утром фуражировку, выступить в три часа пополудни. Но ареопаг упустил из виду, что в горах самое непредвиденное и ничтожное обстоятельство может сильно замедлить движение, Так случилось и в настоящем случае. [116] Кроме крутого подъема в полуверсте от Болтугая на высокую гору и такого же спуска к Зурамакенту, а равно неуменья артиллерийских и подъемных лошадей, принадлежащих войскам пятого пехотного корпуса, ходить по горам, — завыл ветер, набежали густые облака, и небо разразилось страшным ливнем и грозой.

Вот в каком положении находился отряд, когда, вскоре после разразившейся грозы, наступила непроницаемая темнота. Вся кавалерия, пять батальонов и десять орудий окружали палатки главного и чеченского штабов, имея впереди себя на лесистых высотах караулы. Шесть батальонов, восемь орудий и обоз, растянутые от Болтугая до Зурамакента, остались там, где их застигла темнота, потому что продолжать следование по узкой, проложенной извилинами над страшною пропастью, дороге и еще более испорченной проливным дождем было совершенно невозможно. Притом нельзя было удостовериться, в каком состоянии находился мост, переброшенный над расщелиной на вершине горы. Остальные затем четыре с половиною батальона и шесть орудий, составлявшие арриергард, оставались на позиции у Болтугая.

Такое разобщенное положение отряда до того встревожило и озадачило нашего корпусного командира, что он не раздевался и не ложился целую ночь. Ему вообразилось, что не только салатовцы, но даже Шамиль сделает на нас с рассветом нападение. То и дело, посылались разные лица поверять передовые посты, расположенные на трудно доступных высотах, что по темноте не легко было исполнять. В таком же напряженном состоянии провели ночь и войска, находящиеся в Зурамакенте. Кавалерия не разнуздывала, а артиллерия не распрягала своих лошадей; пехота дремала с ружьями в руках; даже не все вьючные лошади были облегчены от своей тяжелой ноши, а тем более расседланы.

Не только рассвет, но и тихий восход яркого солнца не успокоил нервного расстройства Александра Ивановича... Старик, заложа руки назад, молча продолжал ходить взад и вперед возле своей палатки, по временам с беспокойством, то оглядывая окрестные лесистые высоты, то вперяя свой тревожный взгляд в вершину горы, по которой двигались наши войска, казавшиеся Гулливеровыми пигмеями.

Только к полудню окончилось, и притом без особенных приключений, сосредоточение всего отряда на Зурамакентской поляне, а как оно стоило больших беспокойств и треволнений для начальства и требовало отдыха и успокоения, то дальнейшее наступление было отложено до следующего дня.

Дневка на Зурамакентской поляне, где до 1839 года находился небольшой [117] аул, известный своими садами, в особенности же превосходными виноградниками, была великолепная. Палатки нашего штаба были разбиты под обремененными плодами яблонями и грушами или развесистыми грецкими орешниками. Вода и лес под боком, только вода в Сулаке немного мутна, да по глубине и быстроте течения этой реки она неудобна для купанья. Правда, был недостаток в траве, потому что кругом отвесные скалы, лишенные всякой растительности, или горы, покрытые каштаном, чинаром, дубом, ясенью, кленом, кизилом и боярышником.

Впереди нашей позиции, между лесистыми горами, просвечивалось ущелье, по которому вилась журча по камням небольшая речка и проходила дорога в глубь Салатавии. С башни, построенной на правом берегу Сулака и называемой Миатлинской, по имени бывшего тут аула, это ущелье наблюдалось небольшим гарнизоном и обстреливалось орудием, вместе с тем извещающим своими выстрелами и о появлении неприятеля.

На другой день, с рассветом, наш отряд выступил далее по этому ущелью. Мне приказано было находиться при генерале Лабынцове, начальству которого поручено было правое прикрытие, состоящее из двух батальонов кабардинцев и двух батальонов замосцев, при четырех горных орудиях.

Эти войска, ведомые опытным генералом, и притом по местности, знакомой с 1839 года, занимая с быстротой одну высоту после другой и тесня перед собой неприятеля, достигли наконец самого возвышенного гребня. Двигаясь вдоль этого гребня, не только можно было видеть действия нашего отряда, но с удобством следить за неприятелем и наказать его за покушение преградить нам путь.

Однако, к сожалению, неприятель этого не сделал, а ограничился одной только жаркой перестрелкой, продолжавшейся во все время следования нашего по горам на протяжении 8-10 верст, несмотря на то, что в двух местах им были устроены завалы, нами уничтоженные. Ничего особенного не случилось и в прочих частях отряда.

К полудню отряд расположился лагерем, при слиянии небольших речек Ах-су и Татлы-су, на обширной и живописной поляне. Мы были окружены лесистыми, но менее высокими и более отлогими горами, сравнительно с Зурамакентскими.

Фруктовые деревья, виноградники и ямы, заросшие высоким бурьяном, где были сакли, заявляли о существовании на этом месте жилья, — и притом давно оставленного. И действительно, до 1839 года здесь находились не в дальнем расстоянии один от другого аулы Кастала и Инчхэ.

Наоборот множество балаганов, а равно большие пространства [118] только что скошенной и вытоптанной травы доказывали пребывание, и притом недавнее, огромного числа людей и лошадей. Это был стан Шамиля, оставленный накануне нашего прихода.

После беспокойного ночлега, по причине частых тревог, деланных с разных сторон неприятелем, отряд выступил далее.

Частые завалы доказывали о намерении Шамиля сопротивляться, однако все ограничилось живой перестрелкой, как во время следования к Хубарам, так и занятия высот, на которых находился этот разоренный в 1840 году аул.

На живописных Хубарских высотах, обильных травой, лесом, ключевой водой, и с которых виднелись Аух и Кумыкская плоскость, множество балаганов и большое пространство скошенной травы доказывали и здесь недавнее пребывание неприятеля. И действительно, Шамиль с своими скопищами оставил Хубарские высоты почти одновременно с приходом туда нашего отряда и на этот раз не надолго скрылся от нас.

Не успели мы пройти от Хубар и четырех верст, как осязательно почувствовали присутствие Шамиля: несколько ядер и гранат, пролетевших и разорвавшихся над нашими головами, были ясным тому доказательством. Встревожился корпусный командир, засуетился весь ареопаг, а с ним и весь штаб; оживились войска, утомленные методически скучным походом.

— Ну, слава Богу, что ты, Шамиль Иванович, опомнился, а то без тебя нам скучненько и тяжеленько было идти, — говорили кабардинцы, покручивая усы и осматривая ружья, хотя, правда, плохие кремневые, но острые штыками.

С громкими песнями, бубнами и плясунами прошел отряд под выстрелами неприятеля и в виду его расположился лагерем.

Шамиль с пятью орудиями и ополчением, простиравшимся свыше 6 тыс. конных и пеших тавлинцев, занял позицию за лесистым, чрезвычайно глубоким и крутым оврагом, по дну которого журчала речка Теренгул, передавшая и ему свое название.

Несмотря на такое трудно-доступное препятствие, левая сторона Теренгульского оврага была увенчана больших размеров бруствером, из-за амбразур которого выглядывало пять орудий.

Этот окоп устроили пленные или добровольно находившиеся у неприятеля поляки, под руководством начальника артиллерии и казначея Шамиля Ягья-Хаджи, слывшего в горах за искусного инженера.

Из стана Шамиля путь отступления лежал через Бортунай на Суук-Булак в Гумбет — через перевал Кырк, и в Андию — через Мичикал. Этот путь, известный с 1839 года, хотя считался [119] весьма трудным, но был возможен для прохода легкой артиллерии. Можно было отступить в Андию и через аул Гуне. Следовательно, с занятием Бортуная и Гуне нашими войсками, посланными в обход ночью, неприятель, будучи отрезан от Гумбета и Андии, или должен был пробиваться с огромными для себя потерями, или, бросив свою артиллерию, рассеяться по горам и лесам. Но если бы мы не успели отрезать Шамилю пути отступления, то, занимая фланговую позицию, могли бы нанести ему огромные потери действием нашей артиллерии, а кавалериею — настойчиво его преследовать.

Такой план был возможен, потому что он был приведен в исполнение, но только несвоевременно и нерешительно. Вот если бы шесть батальонов, вся кавалерия и 8 орудий, выступившие из лагеря под начальством генерала Клюки-фон-Клугенау с рассветом, были двинуты в обход на Бортунай ночью, то Шамилю не так легко было бы отступить за Суук-Булак.

А такое предположение имелось в виду, потому что сделаны были все распоряжения к выступлению обходной колонны в полночь. Инициатива этого, кажется, принадлежала генералу Лидерсу, и она была вполне достойна его боевых способностей. Кто же из ареопагитов подал противную мысль, положительно не знаю.

Прежде чем приступлю к описанию маневров следующего дня, употребленных нами к выжитию Шамиля из его крепкой Теренгульской позиции, упомяну о прибытии в наш отряд командира 5-го пехотного корпуса.

Одновременно с нашим выступлением из Амир-аджи-юрта, предложено было генералу Лидерсу, находившемуся в Темир-Хан-Шуре, озаботиться восстановлением переправы через Сулак у Евгениевского укрепления. Это не легко было исполнить как по естественным препятствиями, так в виду большего и воинственного Черкеевского аула; а потому, не желая подвергать ответственности кого-либо из подчиненных, Александр Николаевич принял на себя исполнение этой трудной операции, тем более, что ему безотлагательно было нужно переговорить с генералом Нейдгардом.

Несмотря на огромные затруднения, противупоставленные природой и неприятелем, переправа была совершена через Сулак у Ашильты, что ниже Черкея в пяти верстах, с весьма незначительной потерей нескольких храбрых, погибших от пуль и утонувших в Сулакской пучине.

По совершении этой переправы, для отважного Александра Николаевича уже не считалось опасным проехать двадцативерстное расстояние, разделявшее его от генерала Нейдгарда, что он и исполнил с двумя батальонами, четырьмя орудиями и наличной кавалерией. Но [120] Александр Иванович счел такой поступок своего собрата крайне неблагоразумным, и по этому случаю будто бы между тезками был крупный разговор. Ареопагиты же, желая и в этом случае подделаться под своего председателя, когда речь заходила о Лидерсе, всегда с саркастической улыбкой уподобляли его или неистовому Роланду, или бесстрашному Баярду.

Что же касается большинства, то явный перевес был на стороне Александра Николаевича. Даже солдатики, стоявшие толпою, вот как об нем рассуждали в то время, когда он, подъехав к ставке Александра Ивановича, слезал с лошади.

— Кто этот генерал? спрашивали кавказцы.

— Это наш корпусный, генерал Лидриц, — отвечали люблинцы и замосцы.

— Молодец же ваш корпусный жаль только, что он не наш, — отвечали на это кабардинцы и куринцы, отделяясь из толпы.

Но оставим и мы в покое Александра Николаевича, а последуем за дальнейшими действиями Чеченского отряда.

Согласно диспозиции, отданной около полуночи, в десять часов утра 16-го июня войска Чеченского отряда действовали против неприятеля, поспешно отступавшего с Теренгульской позиции на Суук-Булак, на двух, хотя видимых, но отдельных пунктах.

На Теренгуле, возле лагеря, одновременно с тем, как четырнадцать орудий, преимущественно батарейных, посылали вдогонку свои выстрелы одиночным всадникам и громили неприятельские укрепления, шесть батальонов с четырьмя горными орудиями поднимались на противуположную крутую покатость оврага. Спешили они туда в поте лица, не с тем, чтобы померяться с неприятелем, а для того, чтобы разве взглянуть на оставленные им укрепления.

На другом пункте, удаленном верст на шесть от лагеря, такое же число батальонов спешило в гору, довольно пологую, но длинную, в надежде если не отрезать неприятелю путь отступления на Суук-Булак, то ударить ему во фланг. Но Шамиль, отправив орудия вперед и повернув свое ополчение вправо, предупредил и здесь нашу пехоту. Кавалерия же, предводительствуемая генералом Безобразовым (Ныне умерший генералом-от-кавалерии и генерал-адъютантом.) и состоящая из казаков и милиционеров, не видя позади себя пехоты, действовала крайне нерешительно, ограничась несколькими выстрелами из казачьих конно-артиллерийских орудий.

Таким образом кончилась встреча наших войск с Шамилем на Бортунайских высотах.

Вникая со всею подробностию в сущность описанных мною действий, [121] нужно сказать, что неуспех наш произошел не от одной только неизъяснимой нерешительности главного начальства. Допустим, что нерешительность была причиной отмены выступления обходной колонны к Суук-Булаку ночью; но в таком случае зачем мы так неизъяснимо медленно действовали днем?

Не упоминая о колонне генерала Клюки-фон-Клугенау, действовавшей, как мы видели, медленно и нерешительно, обратимся к главной массе отряда. С семи часов начинают выдвигаться войска из лагеря к Теренгульскому оврагу, в восемь часов артиллерия открывает канонаду из четырнадцати орудий, и только в половине девятого колонна, назначенная для перехода через овраг, начинает в него спускаться. Неужели целью такой медленности было то, чтобы, заняв неприятеля с фронта, дать возможность обходной колонне совершить незаметнее свое назначение? Если это действительно было так, то мы крайне ошиблись, считая до такой степени глупым нашего противника.

По отступлении Шамиля за Суук-Булак, командир отдельного Кавказского корпуса, предполагая, что он — победитель своего противника, отправился с большим эскортом в Темир-Хан-Шуру, в сопровождении генерала Лидерса и огромного штаба. Чеченский же отряд расположился лагерем в нескольких верстах от Теренгула, на высотах Ибрагим-Дада, на которых и простоял в бездействии две недели.

Только один раз нарушились обиходные занятия войск этого отряда, состоящие в посылке на фуражировки и за дровами, движением особой колонны к Зубуту — небольшому аулу, находящемуся на Сулаке против нашего лагеря. Лазутчики дали знать, что Салатавский наиб вознамерился переселить жителей этого аула в горы. Но это дерзкое намерение в виду нашего отряда не состоялось и ограничилось незначительной перестрелкой, причем с нашей стороны два-три человека было ранено.

Что касается служебных моих занятий, совместно с другими офицерами генерального штаба. то они преимущественно состояли в ежедневной поверке денных пикетов, расставленных по горам, и ночных секретов, располагаемых вокруг лагеря. Не знаю почему, но вероятно под обаянием прошлого, все думалось о Шамиле, о котором, после ухода его за Суук-Булак, не было ни слуху, ни духу.

С высот Ибрагим-Дада Чеченский отряд двинулся через разоренный еще в 1841 году аул Гертме к Черкею.

Более шести верст мы следовали все под гору, и хотя, по обеим сторонам дороги, во множестве засеянные поля доказывали близкое [122] и большое население, но впереди себя кроме бело-желтых, песчано-известковых гор ничего не видели. Вот вошли в ущелье, обставленное такими же горами, составляющими левый берег Сулака; кажется, и самая эта река должна быть не далеко, а жилья все не видно. Только начались, расположенные террасами по правую сторону, сады.

Взгляните, какие великолепные виноградники и сколько фруктовых деревьев с рдеющими на них черешнями, абрикосами и несозрелыми персиками, грушами и яблоками!

Посмотрите на эти развесистые вековые ореховые и каштановые деревья. И где же все это взрощено? на террасах, устроенных в бесплодной скале, где и былинка не росла до того времени, пока не коснулась к ней рука человеческая и не оживила ее водопроводами.

Вот ручей и фонтан жизни прекрасных черкеевских садов. А вот скученные, сложенные из камня и лепящиеся одно над другим жилья создателей фонтана и садов.

Из прежних жильцов остались только тощие собаки и кошки, да скрывающиеся в норах и между камнями тарантулы, скорпионы и фаланги, людей же нет. Они скрываются вместе с волками и шакалами по окрестным горам и лесам. На место же людей-созидателей явились люди-разрушители. За что же постигло созидателей такое страшное несчастие?

Черкеевцы наказываются так жестоко за свое вероломство и непостоянство, неоднократно выраженные в нарушении своего слова и обещаний. Их политика была двойственна с того времени, когда по военным обстоятельствам мы заставили их признавать нашу власть и покоряться нам.

Так при Кази-Мулле черкеевцы восстают против нас; но, устрашенные смертию своего первого имама, а в особенности после построения в 1834 году Темир-Хан-Шуры, снова являются покорными, какими они остаются, по крайней мере по наружности, до 1840 года.

В этом году черкеевцы делаются уже явными нашими врагами, потому что не только силой противодействуют пройти генералу Клюки-фон-Клугенау через свой аул с транспортом военных запасов в Салатавию, в главный отряд, но и овладевают двумя орудиями, которые только тогда с покорностию возвращаются, когда сила грозит разрушением их аула.

Не проходит и года, как новое неповиновение черкеевцев заставляет генерала Головина двинуться на Судак и построить против непокорного аула укрепление, названное по его имени — Евгениевским. [123] Однако и это не помогает, и не заставляет опомниться черкеевцев.

В 1843 году, при общем восстании Дагестана, возбужденного Шамилем, черкеевцы разрушают мост на Сулаке, несмотря на то, что на их обязанности лежало охранение этой единственной и важной переправы, и тем подвергают себя новой и справедливой опале. Это-то и было причиной истребления их богатого и населенного аула, начавшегося бомбардированием из орудий Евгениевского укрепления и окончившегося разрушением сакель и истреблением садов в 1844 году частью войск Чеченского отряда.

Такая двойственность черкеевцев и вероломство в их действиях происходили сколько от демократического их образа управления, столько же от неясного понимания нашей силы и большой веры в недоступность их аула.

У черкеевцев, как и у других горцев, не было единства в идеях и действиях, потому что не было главы власти, которая обуздывала бы своеволие; а такое единство по многолюдству их аула было им в особенности необходимо.

По этой причине все восстания черкеевцев, как затеваемые буйною молодежью, были случайные, противные желаниям большинства, к которому принадлежало благоразумие и старость.

— Зачем идут к нам русские? Кто их просил, вероятно, не наши старики? Покажем им, что мы их не боимся, а напротив заставим нас бояться!

Так кричала черкеевская молодежь, открыв убийственный огонь по двум батальонам апшеронцев, вступавших в 1840 году в их аул, тем более, что о таком движении наших войск через Черкей были предварены его жители. Следствием такого вероломного поступка черкеевской молодежи было поспешное и беспорядочное отступление за Сулак апшеронцев с значительною потерею в людях в оставлением в ауле двух орудий. Но старики черкеевские, не обрадованные, а напротив, устрашенные таким неожиданным трофеем, поспешили явиться с повинной и орудиями в отряд к генералу Граббе на Хубарские высоты.

Постоянные подстрекательства Шамиля к явному восстанию против нас усиливали несогласия и неурядицы между черкеевцами. Еще в 1842 году, когда дошла до них весть о претерпенном нами поражении в лесах Ичкерии, черкеевская молодежь зашумела пуще прежнего.

— Уничтожим мост и разрушим башню на Сулаке, а аул окружим завалами, и тогда русские не пожалуют к нам вторично. [124] Если же они придут к нам, то и мы их побьем, как везде их бьет наш благословенный имам!

Так бушевала черкеевская молодежь, и много труда и усилий стоило старикам, чтобы унять ее на этот раз. Но после успехов Шамиля в 1843 году в Аварии, черкеевцы привели в исполнение то, что они хотели сделать после поражения нашего в Ичкерии. Мост на Сулаке уничтожен. Три башни как находившиеся у моста, так и на противоположном конце аула, разрушены; слабому же гарнизону дана свобода отступить в укрепление Евгениевское.

С уничтожением моста на Сулаке, доступ к Черкею со стороны Темир-Хан-Шуры сделался совершенно невозможен, потому что бродов на этой реке не существует, а переправляться вплавь нельзя по отвесным берегам и быстроте ее течения, в особенности на том месте, где находился разрушенный мост. Здесь Сулак с страшным ревом прорывается между высокими плитняковыми скалами, удаленными одна от другой самое большее на три сажени.

Из этого оказывается, что расчет черкеевцев с этой стороны был верен. Притом командующему войсками в Северном Дагестане было не до Черкея; его занимали более важные события. Дело шло о сохранении Аварии. Да и самая Темир-Хан-Шура находилась в опасности.

Но черкеевцы не обратили внимания на более близкую опасность: на ядра и гранаты укрепления Евгениевского, которые ни днем, ни ночью не давали им покоя, производя разрушения в их жильях.

О наказании же в будущем со стороны Гертме, которое их постигло почти через год, они в то время не думали потому, что после поражений, понесенных нами в последние годы, считали власть нашу совершенно уничтоженною. Впрочем, так думали не одни черкеевцы, а все горцы.

М. Ольшевский.

(Продолжение следует).