ОЛЬШЕВСКИЙ М. Я.

КАВКАЗ С 1841 ПО 1866 ГОД

(См. «Русскую Старину» 1895 г., июнь)

Летом 1860 года на меня было возложено главнокомандующим осмотреть штаб-квартиры разных частей войск и стрелковые батальоны армии, только что сосредоточенные в Кубанской области. Это дало мне возможность побывать на самых передовых пунктах Западного Кавказа, занятых нашими войсками; а потому я имел случай еще ближе ознакомиться с этим краем, на который в то время было обращено все наше внимание.

Но прежде чем коснусь подробностей моей поездки, сделаю общий очерк положения обитателей Западного Кавказа и отношений их к нам.

С наступлением 1860 года, отчасти изменился Западный Кавказ, как по составу населения, описанного в предыдущей главе, так и по отношениям этого враждебного населения к нам.

С окончанием Восточной войны был разрешен беспрепятственный выход закубанцев в Турцию, сначала под предлогом путешествия в Мекку для поклонения гробу Магомета, а потом, и открытое переселение их в страну своих одноверцев. [106]

Первые поспешившие воспользоваться этим разрешением были ногайцы, жившие по левую сторону Кубани. Им не нравилось, что, будучи окружены со всех сторон нашими казачьими поселениями, они были лишены прежней свободы сноситься с немирными, заниматься передержательством их в своих аулах и получать некоторые выгоды от хищничеств немирных в наших пределах.

Одновременно с ногайцами началось первое переселение в Турцию и натухайцев, возбужденное отчасти неудовольствиями от построения на их земле наших укреплений и станиц, а отчасти происками Сефер-бея, враждовавшего как с нами, так и с Магомет-Аминем, о первенстве которого он не мог равнодушно слышать.

Тогда как одна часть мирного магометанского населения, обитавшего на пространстве между Кубанью и Лабою, уходила от христианства в Турцию, другая, враждебная нам, искала спасения в скалистых ущельях и лесных трущобах. Таким образом с заведением наших казачьих поселений в верховьях Зеленчуков, Урупа и на Тегенях бежали за Лабу остатки башильбаев, бесленеев и беглых кабардинцев.

Можно положительно сказать, что с наступлением 1860 года, по правую сторону Большой Лабы, не было ни души магометанской. Но зато треугольное пространство между Большой и Малой Лабой было переполнено башильбаями, казильбеками, тамовцами, шах-гиреями и беглыми кабардинцами. В пространстве же между Малой Лабой и Губсом гнездились, небольшими родовыми аулами, бесленеи, баракаи и баговцы.

Хотя все это население, как равно махоши, темиргои и егерукаи, скрывавшиеся в лесных трущобах, растущих по Псефири и Фарсу, притихли и перестали буйствовать и заниматься по-прежнему хищничеством, но пока эти враждебные нам мелкие абазинские и черкесские общества оставались на этих местах, не могло быть тишины и спокойствия; а потому нужно было или заставить их отправиться в Турцию, или принудить поселиться на местах, им указанных.

С абадзехами мы считались в мире, заключенном в ноябре 1859 года на урочище Хамкеты. Но этот мир нельзя было считать прочным и выгодным для нас. Прочным он не мог назваться, потому что не был заключен с общего согласия абадзехского народа, а был махинацией нескольких десятков влиятельных лиц, в особенности же живших по обеим сторонам Белой, для отклонения этим готовящихся им ударов нашего оружия.

Самым главным деятелем в заключении этого мира был Магомет-Аминь, первый присягнувший и более всех выигравший, как [107] осыпанный от нашего правительства почестями и наградами, хотя не заслуженными. но входящими в его расчет. К тому же этот мир был не только стеснителен для нас, как не дозволявший действовать самостоятельно и сообразно с обстоятельствами, но был унизителен по некоторым условиям, вошедшим в письменный договор. Через несколько месяцев, когда абадзехи уличались в хищничествах в наших пределах и в участии вместе с шапсугами против наших войск, обнаружилась полная непрочность и неосновательность такого мира.

Однако в то время, когда на пространстве между Фарсом и Субсом, где жили абадзехи, царил мир, — впрочем более воображаемый, нежели действительный, — когда бжедухи и натухайцы более положительно признали нашу власть, шапсуги продолжали буйствовать и непокорствовать. Против них-то, как считавшихся открытыми нашими врагами на Западном Кавказе, и были направлены главные силы и открыты решительные наступательные действия, по плану, составленному командующим войсками в Кубанской области, генерал-лейтенантом Филипсоном, назначенным в конце 1857 года из наказного атамана черноморского казачьего войска, на место генерала Козловского, начальником правого крыла Кавказской линии.

Григорий Иванович Филипсон был тот самый, который был начальником штаба в Ставрополе и с которым я отчасти уже познакомил читателя. Но здесь я остановлюсь на нем несколько продолжительнее. Обладая обширными научными сведениями, легко приобретаемыми чрез посредство громадной памяти, быстро обнимая самые сложные и запутанные дела, легко и свободно излагая свои мысли на бумаге, Григорий Иванович был вполне хорошим администратором и кабинетным деятелем.

В военной администрации и иерархии Григорий Иванович мог быть достойным начальником штаба армии, генерал-губернатором и даже министром, но не его дело было управлять самими войсками в военное время. У него не было умения, манеры и смелости обращаться с солдатами; он избегал случаев встречаться и здороваться с ними. У него было более нерасположение, нежели стремление к лагерной боевой жизни, он даже не любил верховой езды, а потому не удивительно, что сам не начальствовал отрядами, а поручал другим. Сколько мне кажется, у Григория Ивановича не хватало настолько твердости характера и силы воли, чтобы, управляя самому войсками, вести их неуклонно к определенной цели и не сворачивать в стороны перед препятствиями, столь большими и столь часто встречавшимися в кавказской войне.

При таком характере и отрицательных качествах и достоинствах [108] главного начальника, нельзя было ожидать успеха в военных действиях, несмотря на громадность сил и средств.

К маю месяцу 1860 года, когда предполагалось приступить к решительным военным действиям, вот какое число войск состояло под начальством генерала Филипсона:

19 пехотная дивизия, а именно:

Крымский, Ставропольский, Кубанский и Севастопольский полки каждый 5-ти батальонного состава. 20 бат.

Кавказской резервной дивизии. 9 бат.

Стрелковые батальоны полков: гренадерской, 20-й и 21-й дивизий. 3 бат.

Гренадерский, 19-й, 20-й и 21-й стрелковые батальоны. 4 бат.

Сводно-линейных стрелковых батальонов. 3 1/2 бат.

Кавказских линейных батальонов. 6 бат.

Пеших батальонов Кубанского казачьего войска. 11 бат.

2 роты сапер. 1/2 бат.

______________________________________

57 бат.

Сводно-драгунская дивизия, состоящая из полков Нижегородского, Тверского, Северского и Переяславского по 6 эскадронов в каждом. 24 эск.

12 полков бывшего Черноморского войска. 72 сот.

6 бригад Кавказского линейного войска, каждая бригада из 2-х полков 6 сотенного состава. 72 сот.

5 Донских казачьих полков. 30 сот.

_________

24 эск. и 174 сот.

5 батарей 19 артиллерийской бригады. 40 ор.

4 конно-артиллерийских казач. батареи. 32 ор.

Подвижной гарнизонной артиллерии. 18 ор.

_____

90 ор.

Такое огромное число войск, достигавшее до 80 т. человек, согласно предварительно составленному плану, было распределено (Здесь кстати замечу, что распределение войск было не везде правильное и соответствующее их специальности. Например, некоторые из стрелковых батальонов находились в составе гарнизонов или строили станицы, а драгуны отправляли кордонную службу):

1) 37 1/2 бат. 6 эск. драгун, 20 сот. казаков и 48 ор. входили в [109] состав 3-х отрядов: главного Шапсугского, Адагумского и Хамкетинского.

2) 10 бат. с 4-мя сот. и 10 орудиями, расположенные в разных пунктах по Зеленчуку, Урупу и на Тегенях строили станицы: Бесскорбную, Отрадную, Попутную, Передовую, Преградную, Сторожевую и Надежную.

и 3) все же прочие затем войска составляли гарнизоны по разным укрепленным пунктам и содержали кордоны по Урупу, Лабе, Кубани и Адагумской линии.

Обозрев как состояние обитателей Западного Кавказа, расположение и занятия находившихся на нем войск, я попрошу читателя последовать за мною во все те места, в которых мне необходимо должно было быть для выполнения возложенного на меня поручения.

Пробыв в Ставрополе трое суток и не найдя в нем особенных перемен, кроме разве нескольких десятков новых каменных домов, воздвигнутых на огромной Воробьевской площади, да улучшения шоссе и тротуаров на главных улицах, я отправился в Екатеринодар.

До Кубани, на расстоянии почти ста верст, путь пролегал по внутренним станицам и хуторам Ставропольской и Кубанской бригад, разбросанных, подобно русским селам, вдоль небольших речек. Здесь жили без военных предосторожностей. По дорогам не было постов, станицы не были огорожены, не было даже вышек с часовыми при въезде в станицы. Но с выездом на Кубань у станицы Темижбекской снова явились посты, пикеты, четырехугольные станицы с оградами и с вышками на воротах, а если имелся открытый лист, то являлись и конвойные казаки.

Широко, медленно, извилисто и преимущественно по ложу, поросшему редким лесом и частым кустарником, протекает Кубань, до впадения в нее Большой Лабы. На этом 150 верстном расстоянии вы проезжаете через станицы Кавказскую, Казанскую, Тифлисскую, Ладожскую и Усть-Лабинскую, расположенные на возвышенном правом берегу, с которого виднеется все Закубанское пространство до Лабы. Оно безлесно и за исключением Топкого Зеленчука или Терса безводно, но по богатству почвы одинаково способно как для земледелия, так и скотоводства. Еще на большее расстояние виднеется вправо такая же безводная, безлесная, но хлебородная степь, кажущаяся равниной, несмотря на то, что зачастую перерезывается балками. По мере же приближения к бывшей Черномории горизонт все расширяется и, наконец, в пределах ее обращается в бесконечную степь, во время бездождия желтеющую и безжизненную. Только [110] взор ваш останавливается на курганах, служащих единственными предметами для ориентирования.

Совсем иным является Закубанское пространство. Кроме леса, растущего по Лабе, Гиаге и самой Кубани, чернеется густая его масса вдали. Это леса Махошевские, или находящиеся между станицей Лабинской и укреплением Майкопским, а также растущие по Белой до впадения в Кубань, напротив станицы Старо-Корсунской.

Екатеринодар, получивший свое начало одновременно с поселением Запорожского войска в Черномории, мало с того времени украсился, сравнительно с другими станицами. Правда, в Екатеринодаре есть каменные и даже красивой архитектуры дома, что очень естественно, потому что, кроме войсковой центральной администрации, в нем каждый черноморский пан старался выстроить себе дом; но в этом и заключается вся его привилегия и совершенство. Широкие и прямые улицы, огромные четырехугольные площади Екатеринодара также непроходимы от грязи и топи, как и в других станицах. Это происходит от частых дождей, быстро разлагающейся черноземной почвы и неимения в окрестностях на несколько десятков верст камня, из которого можно было бы сделать мостовую. Да и трудно обывателям устроить мостовую, или шоссе на весьма широких улицах и при таком раскинутом усадебном расположении, а еще труднее забутить огромные трясины и топи.

И действительно расположение Екатеринодара слишком разбросано. Десятки сажен проходишь и видишь только деревянный забор или плетень, из-за которых возвышаются громадные дубы, ясени, акации, изредка перемешанные с яблонями, грушами, сливами и вишнями; или видишь огромные пространства, засаженные кукурузою, подсолнечниками, арбузами, дынями, капустою, картофелем, бураками, огурцами и другими огородными овощами.

Но такому неблагоустройству Екатеринодара много мешает свойственная черноморцам, как потомкам запорожцев, — лень, беспечность, равнодушие и привязанность к старине. Не раз приходилось слышать из уст черноморца: «а хиба мы не можем жити, як жили наши диды и батьки». Правда, к этому нужно присоединить неимение рабочих рук и страшную болезненность. Первое происходило оттого, что до покорения Западного Кавказа все совершеннолетнее мужское население должно было или охранять себя, или действовать против соседа врага. Болезни, в особенности лихорадки, происходящие от миазмов, скрывающихся в топях и трясинах, находящихся в самом городе и его окрестных плавнях и камышах, прибавляли к природной лени черноморца изнурение и упадок сил.

Как по этим естественным, климатическим и местным причинам, [111] так равно по характеру самих обитателей, вы мало заметите в Екатеринодаре общественной деятельности и движения. Широкие и прямые улицы, а также огромные площади летом пусты, по причине жары и удушливого воздуха, от зловредных испарений, поднимающихся из топей и болот; во все же прочее время года они не только непроходимы, но и трудно проезжи от грязи и трясин. Да и общественных удовольствий, за исключением войскового, довольно большого и красивого сада, нет никаких. Там в праздничные дни играла музыка, и затевались на открытом воздухе танцы, разумеется, если не было дождя.

В Екатеринодаре нет и торговой деятельности, да и не может быть ее, как по вышеизложенным причинам, так и по малости потребителей. Черноморец не любит роскоши и привык жить в простоте и довольствоваться тем, что родится у него на его огороде и дает ему хозяйство. Да и лишние деньги не у многих панов имеются. Поэтому в небольшом и грязном гостином дворе вы не найдете ни богатых лавок с панскими товарами, ни хороших бакалейных лавок и винных погребов. Но зато много питейных домов, потому что и черноморец большой охотник до горелки, в которой, подобно благородному россу, и он ищет запить свое горе.

В Екатеринодаре нет ни модисток, ни гостиниц, ни кондитерских, потому что живущие в нем о модах вовсе не заботятся; конфет не знают, а услаждают себя пряниками, коврижками, орешками, семечками и рожками, в гостиницах не нуждаются, потому что имеют свои дома, а питаются салом, борщом да галушками. Даже в постоялых дворах нельзя обчесться — так их немного. А потому если у вас не было знакомых, то в этом городе можно было многого натерпеться.

По крайней мере так было неприветливо и негостеприимно в Екатеринодаре, при первом моем посещении его в 1860 году. Говорят, что с 1865 года, по причине пребывания в нем тогдашнего начальника области, графа Сумарокова-Эльстона, и управления командующего войсками, он значительно украсился и оживился. Может быть и так, — блажен, кто верует. Но исчезли ли его топи и болота, а с ними лихорадки? Сделался ли черноморец подвижнее, общительнее и отрекся ли от прежних своих привычек?

Из Екатеринодара я отправился за Кубань, к действующим там войскам, с генералом Филипсоном, прибывшим в этот город за несколько дней до моего приезда.

Главный отряд, предназначенный для действий в земле шапсугов, состоял: из двадцати батальонов на половину стрелковых, шести эскадронов драгун, восьми сотен казаков и тридцати орудий. [112]

Сосредоточенный у Великолагерного поста, что в 5 верстах ниже Екатеринодара, и по совершении здесь переправы через Кубань, этот отряд должен был действовать наступательно по плоской Шапсугии на расстоянии 30 — 40 верст от переправы. На его обязанности лежало: разгромить живущее на этом пространстве население, проложить через лес просеки и дороги к верховьям Иля и с этой речки на Шепс, где и приступить к устройству укреплений, как основания для будущих действий в горы.

Но, к сожалению, в действиях этого отряда не было благоразумной последовательности. То он или без надобности оставался на одном месте, или с быстротою переходил на другое, не обеспечив и не устроив надлежащим образом сообщения. А от этого происходило то, что нужно было назначать большое число войск для подвоза продовольствия, а с увеличением числа войск для транспортировок уменьшалось число рабочих, отчего работы по возведению укреплений шли медленно и были крайне утомительны.

Такие распоряжения совершенно соответствовали характеру и свойствам начальника отряда, генерал-майора Рудановского. Не отнимая у него природных способностей, ума и сведений, приобретенных им чтением и в военной академии, нужно по справедливости сказать, что он был непомерно честолюбив, до смешного самолюбив и до крайности раздражителен. Но так как к раздражительности примешивалась нерешительность с подозрительностью, то и происходило на самом деле, что Леонид Платонович, мой хороший знакомый и соакадемик, или делался неуместно решительным и предприимчивым, или крайне осторожным и предусмотрительным.

В то время когда предпринята была поездка в Шапсугский отряд, войска, его составлявшие, были разделены на две части. Шесть батальонов под начальством полковника Левашова (Левашов был командиром Ставропольского пехотного полка. В 60-х годах командовал дивизией; в настоящее же время числится по запасным войскам) строили укрепление на Иле. Шестнадцать батальонов с пропорциональным числом артиллерии и кавалерии, под личным предводительством генерала Рудановского, пройдя с боем с Иля на Шепш, готовились на последней речке к построению Григорьевского укрепления.

Хотя эти части Шапсугского отряда находились между собою в таком же расстоянии, как и от Кубани, но сообщение с линией производилось небольшими колоннами, тогда как между Илем и Шепшем сообщение было прервано.

Это произошло от неровности характера генерала Рудановского [113] и в этом случае от неуместного увлечения и заносчивости. Если бы Леонид Платонович не увлекся победами над шапсугами, а в особенности взятием многонаселенного аула Кабаниц, то может быть он и не перешагнул бы столь быстро тридцативерстное пространство между Илем и Шепшем. Напротив, он двигался бы постепенно, вырубая лесистые пространства и устраивая переправы через глубокие овраги и быстрые потоки. Но, считая себя покорителем шапсугов, он, не укрепившись надлежащим образом на Иле, с быстротою победителя переходит на Шепш. А от этого произошло то, что главная часть Шапсугского отряда, утратив сообщения с Илем, не обеспечила сообщений и с линией.

Переправившись на пароме через Кубань у Великолагерного поста, я с Григорием Ивановичем направился первоначально в Ильский отряд. Переезд двадцатипятиверстного расстояния пролегал исключительно по местности открытой и ровной. Только за пять верст до расположения отряда, а именно от разоренного аула Кабаниц начинался густой лес, через который и была прорублена просека.

То место, на котором строилось Ильское укрепление, тоже было окружено лесом, и хотя топор произвел в нем большие опустошения, но еще много нужно было употребить труда, чтобы очистить окрестности воздвигаемого укрепления от пней и срубленных деревьев. Не знаю, какие причины заставили избрать это место, стоившее столь огромного труда для очистки его от векового леса и весьма нездоровое, но что это укрепление не составляло никакой важности в стратегическом отношении, — оправдывается тем, что оно с небольшим через год было упразднено.

После двухсуточного пребывания в Ильском отряде, возвратившись в Екатеринодар и снова совершив переправу через Кубань у Хомутовского поста по плавучему понтонному мосту, я отправился с Филипсоном же в отряд на Шепше. Дорога, по которой нам пришлось ехать, пролегала по лесистой и болотистой местности. В особенности были большие леса и болота у бывшего Ивано-Шепского укрепления, отстоящего от Кубани в шестнадцати верстах и устроенного в 1830 году генерал-фельдмаршалом, графом Паскевичем-Эриванским.

Такая пересеченная и закрытая местность весьма способствовала сопротивлению неприятеля. Между тем его нигде не было видно, и не было произведено ни одного выстрела. Если бы не шапсуги, а чеченцы обитали на такой местности, без сомнения, они не позволили бы так беспрепятственно двигаться между перелесками нашей кавалерии. Впрочем, начальник колонны, полковник Крыжановский, черноморец [114] по рождению, в защиту, а может быть, чтобы возвысить в глазах наших и своего неприятеля, оправдывал шапсугов тем, что они находятся в сборе против отряда.

И действительно впереди слышалась не только канонада, но и ружейная перестрелка. Когда же мы выехали на возвышенность, занятую отрядом, то войска, рубившие лес вправо от лагеря, имели дело с сильным неприятелем, по окончании которого оказалось с нашей стороны десятка два убитых и раненых.

Такие упорные перестрелки происходили в продолжение двух недель по занятии позиции на Шепше, пока не был вырублен окрестный лес на пушечный выстрел и пока не начал возвышаться земляной вал укрепления Григорьевского. При этом происходили и рукопашные схватки с неприятелем, оканчивавшиеся всегда его поражением. Здесь кстати замечу, что с нами дрались не одни шапсуги, но и находившиеся с нами в мире абадзехи, в оправдание которых я должен сказать, что с нами дрались абадзехи, жившие по Псекупсу и Пшишу, может быть и не присягавшие на мир.

Пребывание мое в отряде продолжалось трое суток, которые прошли для меня незаметно, потому что, кроме осмотра стрелков, я участвовал в рекогносцировках с командующим войсками Филипсоном, всегда производившихся с боем.

Здесь я убедился не по рассказам, а на самом деле, в неспособности Григория Ивановича обращаться с солдатами и в бестолковой суетливости, гневной раздражительности и непомерной скупости моего товарища по мундиру, Леонида Платоновича. Он беспрестанно то шипел, как змея, то кипел, как самовар, отчего кто-то его назвал «самовар-пашою», то его взрывало, как порох или газ. Скаредную же его скупость я испытал на самом себе во время пребывания моего в отряде; и тогда, когда от постоянной деятельности у меня был волчий аппетит, я должен был голодать и питаться чаем и сухоядением. То же, что подавалось за его обедом, было так грязно и безвкусно приготовлено, что без отвращения нельзя было ни к чему прикоснуться.

По возвращении моем в Екатеринодар, расставшись с Филипсоном, отправившимся в Ставрополь, я поехал вниз по Кубани на Адагумскую линию.

По мере удаления от Екатеринодара природа все становилась бесплоднее и желтее. Миновав же Елизаветинскую станицу, пошли болота, да песчаные занесенные илом поля. Только проехав Копыльскую почтовую станцию — царство комаров, да «ссыльный Копыльский [116] пост (На Копыльский пост назначались казаки за наказание, — так велики были мучения от мириад больших и с длинными жалами комаров. От их укушения не избавляло и постоянно горевшее на постовом дворе курево, дым от которого разъедал глаза. Поэтому не удивительно, что у черноморцев были одутловатые лица и красные больные глаза. Правда, к опухлости физиономии способствовали не одни комары, но и любимая черноморцами горелка), началась древесная растительность, состоящая из лиственных пород, которая и тянулась на десятиверстном расстоянии до Псебедахской переправы. Переправившись здесь на пароме через Кубань, я очутился на Адагумской кордонной линии.

Эта линия, проведенная генералом Филипсоном по небольшой речке Адагуму, от которой она и получила свое название, состояла, кроме нескольких постов, из Нижне — и Верхне-Адагумского и строившегося Неберджайского укрепления. У этого последнего и был сосредоточен Адагумский отряд, состоявший из десяти батальонов, шести сотен и двенадцати орудий. Кроме постройки Неберджайского укрепления и наблюдения за натухайцами, хотя считавшимися мирными, но глядевшими более врагами, нежели друзьями, часть Адагумского отряда в случае надобности в всякое время могла двинуться на Абин и даже за эту речку и такой диверсией оказать помощь главным силам, действовавшим в Шапсугии.

Начальником этого отряда был генерал-майор Бабич, черноморец по рождению и вполне обладавший качествами, свойственными этим казакам. Он был всегда тих, спокоен и показывал вид непонимающего, в тех случаях, когда не хотел сделать того, что не согласовалось с его видами или пользой. Недолюбливал регулярных войск и горой стоял за своих черноморцев, с которыми и обделывал разные делишки. Перед старшими или влиятельными лицами был низкопоклонен и вкрадчив, но нельзя сказать, чтобы возносился или был горд и надменен с младшими. Если во время командования отрядом, а также начальствования Натухайским округом, Бабич не сделал ничего особенного, то и не попался ни разу впросак.

После трехдневного пребывания моего в Адагумском отряде, употребленного на осмотр войск и на движение, с незначительной перестрелкой к верховьям Абина, я оставил Неберджай. Поднявшись по живописной местности, поросшей строевым лесом и изрезанной глубокими оврагами, на перевал, образуемый оканчивающимся между Анапой и Кубанью Кавказским хребтом, и вдоволь налюбовавшись на море и его далекое прибрежье, я прибыл в укрепление Константиновское. [116]

Это укрепление возникло вскоре после Парижского мира на развалинах бывшего здесь города Новороссийска, разрушенного сначала бомбардированием в 1855 году англо-французов, а потом господствовавшими здесь горцами. Раскинутые на далекое расстояние от укрепления по северную сторону длинной бухты, разрушенные разной величины строения, порубленные и испорченные сады, аллеи и бульвары указывали если не на красоту, то на значительную величину Новороссийска.

Небольшое укрепление Константиновское, сравнительно с развалинами Новороссийска, вмещало в себе, — кроме барачных казарм для одного батальона, двух орудий и сотни казаков, составлявших его гарнизон, — госпиталь и разные постройки для складов и мастерских моряков. В этих последних ощущалась надобность по той причине, что Константиновское было станцией для военных паровых судов. Новороссийская же бухта, как одна из лучших на Черном море, служила стоянкой и для коммерческих судов. Поэтому на пристани, довольно хорошо устроенной, кипела постоянная деятельность, и она была полна народу.

Проведя сутки у гостеприимного и радушного коменданта Константиновского, полковника Лыкова, я отправился на шхуне «Туапсе», командиром которой был капитан 2-го ранга Шмидт (Ныне свиты Его Величества контр-адмирал) сначала в Анапу, а потом в Керчь. В Анапу, но только не крепость, взятую в 1828 году, а жалкое укрепление, тут же устроенное, мне нужно было заехать, чтобы осмотреть стрелковый батальон Лейб-Эриванского полка, оставленный здесь со времени своего прибытия морем из Закавказья, но по моему настоянию вскоре оттуда взятый.

Заезжать в Керчь не было надобности. Если же я предпринял эту поездку, то сделал это потому, что мне удобнее было проехать в Темрюк, — до Керчи Черным, а от этого города Азовским морем, — нежели сухим путем обратно по Адагумской линии, или из Анапы через Тамань. Побывать же в Темрюке — этом вновь созданном по желанию генерала Филипсона городе — мне необходимо было по приказанию главнокомандующего, для собрания некоторых сведений о пристани и для решения поземельного спора темрюкцев с черкесами Гривинского аула (Этот аул, существовавший до моего прибытия в Темрюк десятки лет, составился из разных горских выходцев).

Для окончания возложенного на меня поручения по осмотру войск, мне необходимо было с западной стороны правого крыла перебраться на восточную. Поэтому из Темрюка, которому приличествовало по-прежнему скорей оставаться станицей, нежели быть возведенным в [117] город, — я отправился на почтовых в обратный путь по Кубани. Доехав до Усть-Лабы и осмотрев здесь штаб-квартиру Ставропольского полка, после переправы в этой станице через Кубань, я направился в верх по Лабе.

Целью моего путешествия по этому направлению был Хамкетинский отряд, строивший укрепление на урочище Хамкеты. Чтобы доехать до этого места, мне нужно было сначала проехать по Лабе через станицы Некрасовскую, Тенгинскую, Темиргоевскую, Михайловскую и Лабинскую. Переправившись в станице Лабинской по мосту через Лабу, хотя мне пришлось проезжать по земле абадзехов, с которыми мы находились в мире, но по причине лесистой и пересеченной местности не безопасной от хищничеств, поэтому 35 верстное расстояние между Лабой и Хамкетами я совершил под прикрытием сотни казаков.

Хамкетинский отряд, мирно строивший укрепление и вырубавший окрестный лес, состоял из 7 батальонов, 4-х сотен и 8 орудий. Начальником этого отряда был генерал-майор Преображенский, человек ограниченных способностей и почти без всяких теоретических познаний, но во время своего восемнадцатилетнего служения на Кавказе приобретший опытность в горской войне. Будучи же заботлив и попечителен о войсках и не лишен необходимой предприимчивости и смелости, он честно исполнял возложенное на него поручение.

Возвратившись на четвертые сутки в Лабинскую станицу, я закончил мой осмотр войск Севастопольским пехотным полком, расположенным в Псебае, что на Малой Лабе у входа в Шах-Гиреевское ущелье, названное так по обитавшим в нем шах-гирейцам. Командиром Севастопольского полка, а вместе с тем начальником Мало-Лабинской линии, состоявшей из десятка постов, был полковник Лихутин, служивший до того в генеральном штабе. Он как в своей штаб-квартире, так и в отряде, вел жизнь спартанца. Многие приписывали это скупости, но я, зная хорошо Лихутина, отношу такую его жизнь не столько к скряжничеству, сколько неумению жить иначе. При этом положительно могу сказать, что он был настолько попечителен и заботлив о вверяемых ему войсках, что не дозволял себе никогда жить на их счет.

Мое продолжительное путешествие я закончил тем, что через Прочный Окоп, Ставрополь, Пятигорск в конце августа возвратился в Тифлис.

(Продолжение следует).