ОЛЬШЕВСКИЙ М. Я.

КАВКАЗ С 1841 ПО 1866 ГОД

(См. «Русскую Старину» ноябрь 1894 г.)

В феврале, после блинов, катаний в санях, folle journ ee (безумный день — фр.) подобных обычных масленичных удовольствий, я выехал из Александрополя, где зима была еще в полном разгаре.

Путь мой лежал через Делижанское ущелье, живописное во всякое другое время, но только не тогда, когда мне пришлось проезжать через него в первый раз. У меня и до этого ущелья уже порядочно болели бока от тех частых скачков и толчков, которые пришлось терпеть моему тарантасу, прыгая по беспрестанным промоинам, зажорам и выбоинам на расстоянии первых восьмидесяти верст, потому что, по мере удаления от Александрополя, санная дорога исчезала. От Галуачемана же, небольшого татарского селения, где находится минеральный источник и откуда начинается Делижанское ущелье, обставленное высокими горами, поросшими разной породы лиственным лесом, вместе с толчками и скачками, мне угрожали или падения в кручу, или обвалы с гор. Притом изнуренные донельзя, от большой [156] гоньбы, почтовые лошади едва тащились по вязкой грязи и нестаявшему льду.

Более или менее всем известно такое печальное путешествие, когда приходится тащиться, в буквальном смысле, станцию в двадцать верст 6-7 часов. В таком печальном положении и я находился при переезде от Галуачемана до Делижана, небольшого военного поселения, заселенного преимущественно чинами путей сообщения и где поворачивает дорога на Эривань.

Так же медленно я тащился еще и следующие две станции. Принимался идти пешком, но скоро уставал от большой грязи. Хотел заснуть, но беспрестанные толчки и опасность опрокинуться и слететь в пропасть не дозволяли предаться забвению. Брался несколько раз за последние номера «Русского Инвалида», но в них кроме телеграмм и описаний о кровопролитной бомбардировке Севастополя, неудачах на Дунае и победах наших в Азиатской Турции, не раз мною прочитанных, ничего не было интересного. То же самое можно было сказать и о военном сборнике. Да и читать-то нельзя было, потому что наступили сумерки. Оставалось предаться размышлениям, и много, много чего промелькнуло как из давно прошедшего, так и недавно совершившегося. Наконец я перешагнул в будущность.

«Что будет со мною в настоящем моем чине? Новый главнокомандующий меня вовсе не знает. Он человек крутой, своенравный и, как видно по его действиям, с предубеждением смотрит на Кавказ и его прежних слуг».

Такие вопросы я последовательно задавал самому себе о Николае Николаевиче Муравьеве, назначенном к нам главнокомандующим, о строгих распоряжениях и действиях которого на Кавказской линии носились разные слухи, может быть и преувеличенные. Известно было и о неуместном письме, написанном им из Грозной к Алексею Петровичу Ермолову, задевшем самолюбие и гордость Кавказской армии. Носились слухи и о полученном главнокомандующим анонимном резком, но справедливом ответе на его письмо.

Такие мои размышления были прерваны вышибом меня от сильного толчка из опрокинутого тарантаса и падением в грязь. Глубокая промоина была причиной этого падения, совершившегося для меня и человека без дурных последствий, кроме выпачкания в грязи. Но и в этом неприятном случае я видел покровительство судьбы, потому что, попади тарантас не левыми, а правыми колесами в эту глубокую рытвину, и мне пришлось бы совершить падение с кручи в ревущую между скалами Акстафу.

Много было возни в темноте, несмотря на помощь двух конвойных казаков, чтобы вывезти тарантас на ровное место. На ямщика— [165] татарина нельзя было сердиться, потому что была страшная темень, тем более, что он, бедняга, перелетев с козел через лошадей, сильно охал; а может быть это он делал из боязни или предусмотрительности, чтобы избавиться от брани.

Ничего другого не оставалось, как, скрепя сердце, дать еще раз зарок и, разумеется, его не исполнить, — не ездить по ночам, в особенности во время распутицы. Однако на этот раз, добравшись до Акстафинской станции, я был тверд в своем слове и остался на ней дожидаться рассвета, несмотря на то, что было только половина первого.

Акстафинская станция находится на перепутье. От нее кроме Эриванско-Александропольского тракта, по которому я приехал, идет вниз по правому берегу Куры почтовая дорога через Елисаветполь, Шемаху в Баку. Пo этой же дороге можно проехать в Шушу, Ленкорань, Кубу и Дербент. Поэтому разгон на Акстафе был постоянно большой, и почти всегда были задержки в лошадях; но только этого не могло случиться со мной, как ехавшим по курьерской подорожной. Притом не допускалось езды по ночам во избежание происшествий, иногда случавшихся на этом тракте.

Не знаю, как было в предшествовавшие ночи, но когда я подъехал к почтовой станции, то у крыльца стояло два тарантаса. Обе комнаты заняты были проезжающими и их вещами. На диванах и стульях, лежа и сидя, спало несколько человек, судя по одежде которых нужно было заключить, что они туземцы; но кто именно, грузины, армяне или татары, трудно было решить. Грузин и армянин носит такой же бешмет, чуху, баранью шапку, кинжал на поясе, шашку на бедре, как и закавказский татарин. Даже переметные сумы, заменяющие наши чемоданы и сундуки, не различаются между собою. Разве бритая голова укажет на козахца, шамшадильца, елисаветпольца и другого мусульманина, и отличит его от грузина и армянина.

Мое положение на счет ночлега было затруднительное, но смотритель успокоил меня тем, что предложил поместиться у него в комнате, тем более, что он спал за перегородкой. Принесен был самовар — эта отрада всякого проезжающего, и не успел я выпить первого стакана чая, как зазвенел колокольчик. Не прошло и минуты, как вошел небольшого роста офицер, в адъютантской форме.

Это был поручик Жуков, сын управляющего Ставропольской комиссариатской комиссией; он был адъютантом главнокомандующего и был послан Николаем Николаевичем к князю Бебутову с важными бумагами. От Жукова, мастера порассказать, представить и нарисовать в карикатуре, я узнал, что Муравьев через несколько дней приезжает в Тифлис, причем коснулся юмористически до [166] того страха и ужаса, который он везде распространяет. Рассказал мне о ночном побоище впереди Волынского и Селенгинского редутов и о поражении, нанесенном французам генералом Хрущовым, и, несмотря на все мои убеждения подождать рассвета и представления о дурной дороге, поехал далее. С рассветом и я отправился в путь.

От Акстафы до Тифлиса более сорока верст и три перегона. Дорога пролегает по правой возвышенной стороне Куры, которая, протекая в крутых берегах, невидима до десятой версты от Тифлиса.

Местность, по которой вы едете до Код, довольно ровная и только Храм составил бы естественное препятствие и то во время таяния снега, или большого дождя, если бы вы не переезжали через эту реку по каменному и особой конструкции мосту, говорят, выстроенному персианами. От Код же дорога пролегает по местности гористой и каменистой.

На десятой версте вы выезжаете на Куру, где, повернув круто налево, продолжаете ехать над самой рекой по дороге, проделанной в скалистом береге. Здесь вы видите левый берег с казенной фермой, дачей аптекаря Шмидта, да некоторые строения на Навтлуге, в том числе госпиталь и коммиссариатскую комиссию. Тифлис же невидим и с этой стороны, как и с Дигомского поля: горы заслоняют его. Вот дача с огромным домом Мирзоева, этого тифлисского Ротшильда, а вот и Эриванская застава, но, кроме садов, Навтлуга и части Авлабара с Метехским замком, да нескольких строений, впереди бань находящихся, остального Тифлиса все-таки не видно.

По мере приближения к Тифлису дорога становилась суше; снег виднелся кой-где на возвышениях; поля и луга зеленели; деревья начинали распускаться; в садах же преобладал нежный бело-розовый цвет, которым покрыты были миндальные и абрикосовые деревья, доказывавшие благорастворенность климата и теплоту февральского солнца.

Тифлис с февраля по апрель 1855 года.

По приезде в Тифлис, я остановился у моего сослуживца, офицера генерального штаба до-академического периода, занимавшегося с увлечением составлением тригонометрической сети Кавказа — Осипа Ивановича Ходзько. Он занимал большую квартиру в нескольких десятках шагов от Головинского проспекта, и как охотник поговорить, а пожалуй и посплетничать в свободное время от математических [167] своих вычислений, он более или менее знал о всех городских новостях. От него я узнал не только о многих служебных, но и таких частных новостях, которые могли меня не интересовать собственно потому, что личности, о которых шла речь, мне были вовсе неизвестны; но я слушал его, полагая, что это пригодится мне на будущее время. Он же сообщил мне о приезде главнокомандующего через двое суток в Тифлис и что начальник главного штаба едет к нему на встречу в Душет.

— Тифлис мрачен и скучен не потому только, что великий пост, а что скорбная таинственность окружает его, и безмолвный страх несется с той стороны, откуда едет Н.Н. Муравьев, — проговорил он скороговоркой, подойдя по обыкновению слишком близко ко мне.

И действительно, главнокомандующий вез с собою не только безмолвный страх, который сопутствовал ему, но он привез с собою неожиданную, страшно-печальную, глубоко-поразительную весть — о смерти государя императора. Кто мог ожидать, что этот здоровый, могучий царь, краса и гордость России, так неожиданно умрет. Добро бы о его болезни рассылались по империи бюллетени, или пусть бы стоустая молва известила Россию о недуге венценосца. Но этих предупреждений не было; а потому неожиданная смерть Николая Павловича была ужасно-поразительна.

Теплые молитвы и тихие слезы собранных на Александровской площади войск, находившихся в Тифлисе во время панихиды за упокой души усопшего, были лучшим доказательством любви и преданности к этому могучему, спартански-строгому, рыцарски-нравственному и честному, истинному представителю самодержавия и искренно желавшему всего лучшего своему государству.

По прочтении манифеста о восшествии на престол Александра Николаевича и после присяги и молебствия о благополучном царствовании нового монарха, а также о даровании победы на врага, чего нам нужно было в то время более всего желать, войска прошли церемониальным маршем.

Во все время этого печального и вместе с тем торжественного церемониала, я наблюдал за нашим новым главнокомандующим, и это я тем более мог свободнее других делать, что ничем не был занят. Признаюсь, впечатление, произведенное главным начальником, было очень невыгодное, и я убедился на деле, что его присутствие наводило на окружающих мрачную тоску.

В продолжение двухчасового пребывания на Александровской площади, ни разу улыбка не промелькнула на лице Николая Николаевича, не было произнесено им ни одного приветливого слова. Даже стоявшие возле него генерал Реад и начальник главного штаба князь [168] Барятинский не были удостоены разговором. Он был грозно молчалив, и только его резкие замечания и отрывистые приказания раздавались на площади, уставленной войсками и наполненной народом.

И, несмотря на тысячи людей, собравшихся на площади по приказанию и по собственному желанию, мрачное безмолвие царило на ней, сколько по причине скорби о потере великого государя, столько под впечатлением тяжелого чувства, внушенного новым главнокомандующим. Если он действовал так преднамеренно, то вполне достиг цели, потому что с первого раза поселил к себе полное нерасположение. Но не странно ли, что так нелогично действовал человек, признанный у нас умным.

Наступил март месяц, называемый грузинами «гижия», то есть злым, и он в особенности был зол в 1855 году. Задул сильный северо-западный или с главного Кавказского хребта ветер, всегда гибельно действующий на растительность, и мгновенно погиб нежно-розовый цвет, покрывавший миндальные и абрикосовые деревья.

В Тифлисе погода и температура в воздухе преимущественно зависят от этого ветра. Подует он осенью или зимою, — туман, снег и мороз сопутствуют ему. Если же этот ветер заколеблет сгущенный душный воздух среди знойного лета, то дуновением своим наносит приятную свежесть и прохладу. Но ни осенью, зимою и летом он не дует с такой силой и упорством, как в марте. Может быть это происходит именно от того, что последний зимний холод, сгоняемый с Кавказского хребта, сталкивается с нагретым воздухом низменностей, к которым принадлежит и Тифлис. А как не только февраль, но и январь были весьма теплы, а потому бушевание мартовского ветра было особенно сильно.

Наступили дожди с изморозью по утрам. Мтацминда, на покатости которой находится монастырь св. Давида, барометр для тифлисских жителей, плавала не только в постоянном тумане, но по утрам белелась снегом. Немощеные тифлисские улицы и площади сделались непроходимы от глубокой грязи. Всегда шумный и полный гуляющих, Головинский проспект опустел. Так продолжалось около трех недель, и такое ненастье еще большее навело уныние на всегда шумный и веселый город, а суеверие приписывало и эту невзгоду природы новому главнокомандующему.

Во второй половине марта погода начала изменяться: ветер стих, потеплело и просияло. К концу же месяца наступили ясные и даже весьма теплые дни. Исчезла с улиц непроходимая грязь. Головинский проспект оживился и наполнился гуляющими. Только «грозный бука», как прозвали главнокомандующего, не просиял, а, пожалуй, и не просветлел. [169] Он сделался притом невидимкой, потому что погряз в дела и администрацию края.

Самая суетливая переписка производилась в канцелярии наместника и в главном штабе армии. Начиная от директора канцелярии и начальника главного штаба до последнего писца и писаря, все находилось в постоянно напряженном состоянии и проводило в суетне не только дни, но часто и ночи.

Судя по всему этому, невольно приходила мысль, что прежние правители, управлявшие краем, были малодеятельны, и что в делах был застой, а потому и было необходимо дать администрации надлежащее движение и направление. На самом же деле было не так. Если и начался застой в администрации, то именно с приезда Николая Николаевича в Тифлис, потому что важные дела, требующие направления наместника или главнокомандующего, не решались по целым неделям.

Вся же судорожная деятельность происходила от составления докладов и наведения справок по самым обыкновенным делам и переписке. Подал кляузник жалобу о давно решенном деле и, кроме доклада, несется в несколько сотен листов взятое из архива заведенное дело. Нужно назначить командира линейного батальона или уездного начальника — вместе с вакантными списками несутся формуляры кандидатов. Замечена часть в слабом наличном составе — требуется подробный расход. Замечена неисправность или ошибка на главной гауптвахте — собираются начальники частей.

По всем подобного рода предметам Николай Николаевич, как наместник или главнокомандующий, входил в самое подробное рассмотрение или разбирательство, употребляя на это целые часы, и тем утомлял как себя, так и своих подчиненных, обижая их своим недоверием и вселяя в них нерешительность и боязнь в собственных их действиях, по праву им предоставленных.

При таком взгляде и требованиях Муравьева, сильно задето было самолюбие ближайших его помощников, в особенности же страдала гордость начальника главного штаба, князя Барятинского. Привыкши быть начальником не только фланга, но армии, которым он был de facto в 1854 году, во время управления Кавказом генерала Реада, и притом будучи всегда вежлив и приветлив, ему грустно, тяжело было испытывать на себе самом грубое обхождение поставленного над ним главнокомандующего, заставлявшего его, по всему вероятию преднамеренно ждать приема. Но он был настолько сдержан, терпелив и осторожен, что умел выдержать и перенести эту пытку в продолжение более месяца, удалившись с Кавказа под предлогом болезни. [170]

Заступивший место начальника главного штаба его помощник хотя был, как подобает финну, истинно честным, до изнеможения трудящимся и точно исполнительным, но не имел своего твердого убеждения и взгляда, и притом был крайне нерешителен. Следствием этого было то, что только те дела решались и докладывались, которые требовались главнокомандующим или согласовались с его духом и направлением. Дела же, более сложные, требующие усидчивого рассмотрения и зрелого обсуждения, до благоприятного времени громоздились в кабинетах начальника штаба и бездарного и выслужившегося из писарей дежурного штаб-офицера.

Еще заметна была деятельность в управлениях обер-квартирмейстера, генерала Броневского, и интенданта, полковника Колосовского. Обе эти личности, одаренные здравым смыслом и твердым характером, имели прямой доклад у главнокомандующего, — первый по личному расположению к нему Николая Николаевича, вызвавшего его в Ставрополь по своем прибытии на Кавказ; последний — по праву об управлении большою действующею армиею. Что же касается инженерной и артиллерийской частей, то в них занимались только исключительно текущей перепиской.

По гражданскому управлению оказывались еще большие неурядицы и застой в делах, относящихся до управления краем, нежели в военном, потому что Муравьев, как наместник, был вовсе несведущ в этом отношении. Директор канцелярии Щербинин только и думал о том, как бы поскорей переселиться в Петербург, где ему готовилось тепленькое местечко, обещанное князем Воронцовым. Вице-директор Крузенштерн хотя был во всех отношениях достойный человек, но не имел бойких административных способностей. Начальник гражданского управления и председатель совета, князь Бебутов, был в отсутствии, находясь на турецкой границе и одерживая победы над турками; заступавший же его место генерал Реут принадлежал к дюжинным администраторам. Ко всему же этому нужно добавить, что, по военным обстоятельствам, гражданское управление не могло иметь более успешного хода и при более лучших администраторах.

Неожиданное для меня назначение.

Приближалось Воскресение Христово. Погода стояла сухая, теплая, так что в полдень бывало свыше 20° по Реомюру. Помните, что это [171] было в начале апреля. Везде роскошная зелень. Воздух свеж, чист и приятен.

В великий четверг вечером я отправился ко всенощной в семинарию, находящуюся на Эриванской площади. Что за притча такая? На улицах по разным направлениям горят огни, подобно небольшим кострам, вокруг которых заметно присутствие людей; точно войсковой бивуак раскинулся на улицах Тифлиса.

Подхожу к одному из таких мерцающих огней и вижу толпу не только мальчишек, но и взрослых, из коих одни прыгают через зажженные щепки, солому, сено, тогда как другие с криком бегают вокруг с зажженными пучками соломы. Узнаю. что такой пляской через огонь изгоняется нечистый или злой дух. И в русском простонародье существует обычай, остаток язычества, — скакать через огонь в день Ивана Купалы. Эго меня так заняло, что вместо божественной службы, я проходил по разным направлениям Тифлиса, и истомленный возвратился домой. Но не успел я войти в залу, как меня встретил, по обыкновению торопливо, мой сожитель.

— Вас завтра в десять часов требует к себе главнокомандующий, — проговорил он, подавая мне форменную записку.

— Что бы это значило? — спросил я, читая записку.

— Без сомнения, вам предстоит назначение или командировка, — отвечал Ходзько, едва не тыкая своим длинным носом мне в щеку.

На другой день в назначенный час я был в приемной главнокомандующего. Кроме двух дежурных адъютантов, здесь находились комендант и полициймейстер. Через несколько минут явился исправляющий должность начальника главного штаба Индрениус, за которым внесено было два огромных портфеля и несколько сложенных и свернутых в трубки карт и планов, и к которому я обратился с естественным вопросом, меня интересующим: зачем я потребован?

— Положительно не знаю, но кажется, вам поручается левый фланг Лезгинской линии, — отвечал шепотом и таинственно Борис Еммануилович, поспешая отойти от меня и становясь возле дверей кабинета.

Что за назначение; Лезгинская линия вовсе мне неизвестна, подумал я. Хотел снова заговорить с начальником штаба; да увидев его задумчивость и озабоченность, не решился беспокоить, чтобы не прервать может быть действительно серьезного размышления по какому-нибудь важному предмету.

В огромном доме тишина, точно злой дух, поселившийся в нем, налагает на уста являющихся и прислуживающих в этом доме [172] печать безмолвия и лишает их способности сознания собственного достоинства. Странно мне показалось, когда я припомнил и сравнил тот шум, суету и свободу в действиях, которые царили в этом доме при князе Воронцове, с настоящим боязливым безмолвием и напряженным порядком. Ведь власть одна и та же, только лица изменились.

Прошло около четверти часа в таком напряженном ожидании. Наконец половина двери растворилась, и вышел наш грозный главнокомандующий с закинутыми назад руками. Приняв рапорты от коменданта и полициймейстера, он подошел ко мне и, остановясь шагах в двух, окинул меня безмолвным взглядом, как провинившегося.

— Я вас назначаю командующим войсками на левом фланге Лезгинской линии.

Безмолвный и спокойный поклон был моим ответом.

— Надеюсь, что у вас там будет порядок и не повторится разгром Кахетии, бывший в прошлом году.

— Употреблю все меры к предупреждению такого несчастия.

— Чем скорее отправитесь к месту вашего назначения, тем лучше.

— Постараюсь без замедления исполнить ваше приказание.

— Вы подчиняетесь с князем Меликовым тифлисскому губернатору, князю Андроникову. — Генералу дать предписание, прибавил он, обращаясь в полоборота к начальнику штаба, бывшему во все это время истуканом. — Прощайте и будьте здоровы, добавил он, кивнув слегка головою и повернувшись отрывисто в ту сторону, где стоял генерал Индрениус.

От главнокомандующего я отправился к князю Андроникову с стесненным сердцем как от долгого ожидания и тяжелого приема, так и от того, что мне приходилось ехать в незнакомый край. Но как я был оптимист, а пожалуй и фаталист, то и приписал все это судьбе. Заставши же дома князя Ивана Малхазовича (так звали Андроникова) и переговорив с ним, о чем нужно, я был совершенно доволен, что мое представление кончилось в один прием.

— Ну что, зачем вас требовал главнокомандующий, — спросил меня с видимым нетерпением Осип Иванович, встречая меня на пороге.

— Чтобы объявить, что я назначаюсь на Лезгинскую линию, куда и еду завтра, — отвечал я неопределенно.

— Неужели на место князя Меликова? — спросил меня изумленно мой сожитель.

— Нет, князь Меликов остается начальником правого фланга, [173] а я назначаюсь командующим войсками на левый фланг Лезгинской линии. Общее же начальство над этой линией от Нухи до Арагвы вверяется победителю под Ахалцыхом и на Чолоке, князю Ивану Малхазовичу, — отвечал я.

— И вы непременно едете завтра? — спросил меня Осип Иванович.

— Положительно, — отвечал я, переодеваясь из парадной формы в обыкновенную. — Сначала заеду закупить необходимые мне вещи, а потом откланяюсь добрым моим знакомым, — прибавил я.

— А что скажет Марья Ивановна, если вы уедете перед праздником, — сказал вкрадчиво Осип Иванович.

— Она, как благоразумная женщина, желающая мне добра, вполне одобрит это мое намерение, как согласное с требованием служебных обязанностей, — отвечал я уходя.

В предписании главнокомандующего, между прочим, упоминалось, что Лезгинская линия для лучшего и удобного управления ею разделяется на две части: Джаро-Белоканский округ с Нухинским уездом и предгорьями вверяется управлению князя Меликова; Телавский же уезд с Тушетией, Пшавией и Хевсурией поручаются моему ведению. Общим же начальником над всей Лезгинской линией от Нухи до Арагвы назначается генерал-лейтенант князь Андроников, от которого я и князь Меликов должны получить подробные инструкции относительно управления вверяемым нам пространством. При этом в предписании оговаривалось: что во избежание повторения погрома, случившегося с Кахетией в 1854 голу, вменялось в непременное правило держать войска сосредоточенно, дабы можно было дать отпор вторгающемуся неприятелю; жителей же заставить исполнять во всей точности отдаваемые приказания и делаемые распоряжения.

Такое строгое предписание хотя имело свое основание, но только в точности оно не могло быть исполнено. Чтобы выяснить, необходимо обратиться к обзору Лезгинской линии, племенам, живущим в горах, так сказать, нависших над этой линией, и нашествию Шамиля на Кахетию в прошлом году.

Лезгинская кордонная линия.

Под Лезгинской кордонной линией, принимая ее в тесном смысле, подразумевались укрепления и посты, с находящимися в них [174] войсками, расположенные у подножия главного Кавказского хребта для защиты Нухинского уезда, Джаро-Белоканского округа, Кахетии и Тушино-Пшаво-Хевсурского округа, от нападений неприязненных нам горских племен. Но как хищнические набеги и нападения горцев производились и за Алазань, а потому периодически подчинялись начальнику Лезгинской линии и части Телавского и Сингахского уездов, находящиеся по правую сторону Алазани, как это было сделано и в описываемое мною время.

На Лезгинской линии, кроме многих постов, находились укрепления; Закаталы, Белоканы, Лагодехи, Каратубань, Сацхенисы, Кварели и Натлис-Мцемели, построенные у подошвы главного хребта, содержащиеся в которых подвижные небольшие резервы обязаны были поспешать в те места, где появлялся неприятель. Сверх того находились в самых горах укрепленные пункты, как например: Мессельдигер, Похалис-тавская, Шаугорская, Кипручебская и Кодорская башни, имевшие целью наблюдать за неприятелем и извещать о его появлении. Эти наблюдательные и извещательные посты были постоянные, то есть в них находился небольшой караул и летом, и зимою.

Независимо этого, с апреля по октябрь или ноябрь, на самых возвышенных пунктах располагались летние посты, имевшие одну цель с постоянными постами. Содержание наблюдательных и извещательных караулов на этих последних постах лежало на обязанности Тифлисской дружины, составленной из добровольно служащих в ней грузин, имеретин, и мингрельцев. Получаемое милиционерами этой дружины жалованье, продовольствие, одежда и оружие производились не от казны, а на счет земских сборов Тифлисской губернии.

Несмотря на такое множество охранных пунктов, безнаказанные хищничества, заключавшиеся в пленении одиночных жителей, в угоне нескольких штук скота и тому подобных происшествиях, были на Лезгинской линии довольно часты. Это происходило сколько от беспечности и неосторожности самих жителей, столько от слишком закрытой и пересеченной местности и искусства в хищничестве и воровстве горцев.

Крутые покатости главного Кавказского хребта, к которым на протяжении более 250 верст примыкают Тушетия, Кахетия и Джаро-Белоканский округ, достигая вершинами своими до 14 т. футов высоты, изрезаны глубокими пропастями, по которым низвергаются в Алазань стремительные потоки, и покрыты густым строевым лесом. Сколь труден надзор за такой местностью, столь удобно укрывательство на ней таких искусных воров и хищников, как дидойды, [175] анцухцы, капучинцы, анкрательцы и другие горские соседи Лезгинской линии.

До начала настоящего столетия, для удалых набегов лезгин не было пределов, потому что не было силы, могущей наказывать их и препятствовать им совершать грабежи и насилия. Сами грузины не могли противиться таким набегам лезгин, по совершенному изнеможению и истощению своих сил, потрясенных персианами и турками, поочередно глумившимися над христианством. Поэтому лезгины не только произвольно хозяйничали и бесчинствовали в Кахетии, но, безнаказанно переплывая Алазань и Иopy, являлись под Тифлисом, где грабили, унижали и оскорбляли окрестных жителей христиан.

С появлением же русских войск за Кавказом и после поражений, нанесенных лезгинам генералом Гуляковым, они должны были отказаться от своих открытых и безнаказанных набегов. Но как не одна страсть к грабежу, а скорее нужда заставляла их добывать себе существование с опасностью жизни, то вместо открытых набегов начались бесконечные хищничества и воровства.

Прокрасться невидимкой между наблюдательными постами, просидеть в лесу пли в пещере несколько суток, пока представится удобный случай, напасть на проезжающего, убить или захватить его со всем имуществом и увлечь в плен, угнать несколько штук скота или лошадей, — доведено было у этих народцев до большого искусства.

Из всех этих народов, хищнически прокрадывавшихся на Лезгинскую линию, злейшими ворами считались дидойцы и капучинцы, бывшие ближайшими соседями беспечных кахетинцев. Как нарочно богатые селения Кахетии: Лялискури, Пшавели, Гремы, Сабуи, Ени-сели, Шильды и Кварели, находились против тех ущелий, по которым горцам удобнее было проходить, и раскинуты были у подножия тех лесистых гор, в которых они удобно могли укрываться и производить из них свои хищничества.

Хотя Джаро-Белоканский округ и Нухинский уезд, относительно местности, находились в одинаково невыгодном положении с Кахетией, но джурмутцы, анцухцы, елусуйцы и другие были менее искусные хищники. Притом эти горцы, будучи одноверцами с джарцами и нухинцами, старались жить с ними в согласии, а находясь в стачке с ними, легче могли производить хищничества под нашими укреплениями и даже в селениях Сигнахского уезда.

Из этого оказывается, как трудно было вовсе оберечь Лезгинскую линию, а в особенности Кахетию от хищничеств горцев. Нужен был неусыпный бдительный надзор самых дальних сторожевых постов, состоящий не в том только, чтобы сторожить проходы и [176] наблюдать за всеми тропинками, но доходить по следу до тех мест, где скрываются хищники. Нужно было, чтобы и жители были осторожны: ходили не иначе, как при оружии, не ездили бы по ночам, скот свой пасли бы подалее от гор, в лес не отправлялись бы поодиночке. Но этого не исполнялось как со стороны сторожевых постов, так и со стороны жителей.

Беспечность жителей была так велика, что они не принимали надлежащих мер предосторожности даже тогда, когда получались предостережения от кордонного начальства о спуске с гор неприятеля в значительном числе. Без сомнения, этому виною было и местное начальство, по беззаботности не обращавшее на это внимания и не требовавшее строгого исполнения, потому что и само большею частью принадлежало к туземному населению.

Так в 1854 году, во время нашествия Шамиля на Кахетию, один из туземных князей, будучи командующим войсками на левом фланге Лезгинской линии, сначала по своей беспечности и лени дозволил неприятелю безнаказанно спуститься с гор, а потом, когда узнал о разграблении Шильд и других кахетинских селений, растерялся до того, что не умел преградить путь отступления неприятелю, торжественно возвращавшемуся в горы с награбленным имуществом и пленницами, за которых Шамиль получил богатый выкуп.

Это тем более непростительно, что вторжение Шамиля в Кахетию не было неожиданностью для нас. О сборе неприятеля в горах было известно заблаговременно, а по сведениям и соображениям нужно было предполагать, что его нападению подвергнется скорей всего Лезгинская линия.

Князь же Меликов, руководствуясь при том еще и тем соображением, что Шамиль, спустившись в Джаро-Белоканский округ и опираясь на сочувствующее ему тамошнее население, мог поднять и прочих мусульман, находящихся за Кавказом, и тем оказать содействие туркам, стянул большую часть подведомственных ему войск к Закаталам. По этой причине скорая помощь войсками не могла быть подана Кахетии, а потому тем более строгая осторожность должна была соблюдаться между кахетинцами, и необходимо было сделать заблаговременные распоряжения к обороне со стороны самих жителей, в случае появления неприятеля. Но все это было упущено из виду, и даже не были назначены сборные пункты для жителей в случае нападения.

Беспечность жителей и начальства была столь непростительна и велика, что не было обращено внимания на сведения, доставленные с передовых постов, о появлении неприятеля в большом числе на ближайшем хребте. Не проявилось энергии и деятельности даже в то [177] время, когда огромные его массы начали спускаться с Пахалис-Тави к Шильдам, как будто бы злой дух, покровительствующий замыслам Шамиля, отуманил взоры кахетинцев. Они очнулись только тогда, когда Шильды, Сабуи и Енисели были в огне, а Хаджи-Мурат с конными мюридами на правой стороне Алазани грабил Цинондалы.

Но и в это время было еще не поздно, если бы действовать дружно. сосредоточенно. Вместо того чтобы конной милиции, бросившейся по частям защищать подверженные нападению неприятеля деревни, действовать совокупно с двумя ротами Тифлисского полка, то может быть Шамилю не удалось бы уйти в горы с таким торжеством и с такой огромной и богатой добычей.

Из этого оказывается, что на Лезгинскую линию нельзя было не обратить особенное внимание. Грешно было подвергнуть Кахетию вторичному погрому, что при беззаботности жителей и слабом управлении ими легко могло повториться, тем более, что неприятель, зная доступ в нее, был обольщен богатой добычей.

Опасно было появление Шамиля в Джаро-Белоканском округе, потому что от малейшего его там успеха зависело восстание всего закавказского мусульманского населения, что могло весьма гибельно отразиться на наши военные действия в Азиатской Турции. Поэтому необходимо было по возможности охранить Лезгинскую линию не только войсками, но и дать ей возможно лучшее военно-административное управление.

Разделение ее на две части было необходимо, как по огромности протяжения, так и разнородности населения; но для единства в управлении необходимо было оба фланга подчинить одному лицу, который кроме направления административных распоряжений к одной общей цели, имея под рукой подвижной резерв, мог бы направлять его по своему усмотрению в ту сторону, куда это по обстоятельствам окажется нужным.

Руководствуясь этими соображениями, правый фланг Лезгинской линии от Нухи до Лагодех, на котором находилось пять батальонов, Донской полк и восемь орудий, был оставлен по-прежнему под начальством князя Меликова. Левый фланг Лезгинский линии, начиная от Лагодех (включая и это укрепление; до Алазани, на котором находилось четыре батальона, две пеших дружины, Донской полк, две сотни конной милиции при восьми подвижных орудиях, был поручен моему начальству. Общее начальство над всею Лезгинской линией было вверено князю Андроникову, и в его непосредственном распоряжении, имевшем свое пребывание в Царских Колодцах, находилось: дивизион Нижегородских драгун, три сотни казаков и [178] четыре орудия донской № 7 батареи под начальством полковника Тихоцкого. Эти войска, составляя подвижной резерв, для левого фланга не могли быть особенно полезны по своей отдаленности. Царские Колодцы отстояли от самого ближайшего пункта Лагодех на семьдесят верст, Тушетия же была удалена более, чем на двести верст.

Но не в этом одном заключалось избавление Кахетии от повторения разгрома ее Шамилем, Необходимо было заставить жителей быть более осторожными и чтобы они исполняли с большею точностью требования начальства, относящиеся до их безопасности. Главное требование заключалось в том, чтобы сборными пунктами для каждого селения избраны были такие укрепленные места, в которых во время вторжения неприятеля могли бы укрываться жены и дети с имуществом, что совершенно необходимо было по разбросанному и беззащитному расположению жилищ, окруженных если не лесом, то высокими и густыми виноградниками, а также ореховыми, каштановыми и фруктовыми деревьями. Необходимо было также убедить кахетинцев, чтобы они из своих домов выходили не иначе, как при оружии; чтобы обработка садов и полей производилась одновременно целыми деревнями, чтобы пастьба лошадей, скота и баранов производилась общими табунами и стадами под прикрытием вооруженных жителей и по возможности далее от леса; чтобы с сумерками прекращалась езда по дорогам, а застигнутые темнотой останавливались на ночлег возле постов.

Достижение таких требований, хотя стеснительных для жителей, но столь необходимых и полезных для края, было сопряжено с большими затруднениями, и нужно было употреблять строгие меры. Этого тем затруднительнее было достигнуть, что князья и владельцы, по врожденной беспечности, также не сочувствовали таким требованиям, несмотря на то, что они горьким опытом прошлого года были убеждены в необходимости таких строгих мер.

Если же читатель пожелает подробнее ознакомиться с Кахетией и ее обитателями, то я попрошу его отправиться со мною в Кварели, откуда и совершим путешествие не только по Кахетии, но и заглянем в Тушетию.

От Тифлиса до Кварели.

В Великую Субботу я выехал из Тифлиса. Почтовый тракт до Сигнаха пролегает через Лачины — бывшее имение барона Николаи, [179] а теперь принадлежащее тифлисскому Ротшильду Мирзоеву, богатую и хорошо обстроенную немецкую колонию Фриденталь и селение Муганлы на Иope, где в сороковых годах случилось следующее прекурьезное происшествие.

Была отправлена по почте сумма в несколько десятков тысяч, кажется, казенная, и в то время, когда почтовая телега, на которой везлись эти деньги, переезжала через одну из канав, проведенных из Иоры, мост обрушился, и опрокинутая телега попала в воду. Не помню, что случилось с почтальоном, ямщиком и лошадьми, но только знаю, что чемодана с деньгами не было отыскано, несмотря на то, что конвойные казаки немедленно дали знать ближайшему начальству и что наехали и участковый заседатель, и исправник, и смотритель, и почтмейстер. Начались розыски и следствие, но чемодана не отыскали; он, по пословице, действительно канул в воду.

Молва подозревала в таком таинственном исчезновении чемодана одного князя, ближайшего соседа по имению к месту происшествия, того лихого наездника, который командовал в сражении под Кюрюк-дара мусульманской бригадой. Но молва осталась юридически недоказанною.

Уездный город Сигнах, отстоящий от Тифлиса в семидесяти верстах, построен на весьма пересеченной и изрытой глубокими оврагами местности. В нем много садов, и окрестности живописны, но нет строений, обращающих на себя внимание; улицы кривы и во время дождя непроходимо грязны. Спуск к Алазани, отстоящей от города на десяток верст, крут и каменист.

От Сигнаха до Телава почтовая дорога пролегает вдоль Алазани. Но я, не проехав и половины дороги, переправился чрез Алазань у селения Кумлисцихи и направился в укрепление Сацхенисы, где и встретил Воскресение Христово у командира линейного батальона, полковника фон-Кульмана, моего знакомого еще с 1844 года, когда он служил в Куринском полку, во время моего пребывания в первый раз в Грозной.

Не буду говорить о приеме, в котором, с почетом, присвоенным начальнику, было соединено радушие и приветствие старого знакомого, но обращусь к укреплению, находящемуся возле него селению Гавазам и живущим между укреплением и селением капучинцам.

Сацхенисы было небольшое каменное, на две роты и четыре орудия, чистенькое, но не вполне отстроенное укрепление, с таким же небольшим форштадтом, заселенным женатыми нижними чинами и другими разночинцами. Это укрепление, построенное у подошвы главного хребта, находилось на р. Сацхенис, весьма бурливой и опасной во время дождей и таяния снега в горах, и совершенно ничтожной в другое [180] время года, которыми свойствами отличались и все остальные потоки, изливающиеся с гор в Алазань.

В версте с небольшим от укрепления находилось уродливое поселение Гавазы, основанное по проекту князя Ивана Малхазовича Андроникова. Оно было уродливо по первоначальному плану и созданию своему. Это поселение должно было составиться из трехсот грузинских семейств, добровольно туда выселившихся из Тифлисской губернии, наделенных, кроме льгот и денежных пособий, большими усадьбами и землею. Поэтому было занято собственно под поселение пространство, если не ошибаюсь, в полторы квадратных версты, которое и обнесено было саженным частоколом.

Много было употреблено человеческих рук и подвод на вырубку, перевозку и установку этого громадного, в окружности 5-6 верст, частокола; но предполагаемая польза от этого поселения не была достигнута в самом начале, потому что оно не было заселено и в половину против того, как предполагалось. От этого при широких улицах и при больших площадях образовались огромные пустыри; частокол начал подгнивать, валиться, и некому было поддерживать эту ограду против тех мест, где не было жителей. Следовательно, огромная ограда обратилась не в пользу, а в бремя для тех жителей, которые уже жили в Гавазском поселении.

Почти на середине расстояния между укреплением и Гавазами, жили капучинцы, выселившиеся из гор несколько лет тому назад. Не помню, сколько их было, но, судя по их небольшим, покрытым дранью лачужкам, оборванной одежде, истощенным лицам, нужно было полагать, что они не думали улучшить свой быт и жили в той же нищете, как и в горах. Лень и праздность не оставляли их и теперь, и если бы не отпускаемый им провиант и не строгий надзор над ними, то они, живя и в наших пределах, добывали бы себе пропитание хищничеством и воровством.

На другой день Воскресения Христова я отправился в Лагодехи. Дорога пролегала через красивый Картубанский пост, занятый полусотней Тифлисской дружины и командой казаков, и Угильтехильскую высоту, обильную случавшимися на ней частыми происшествиями, как на местности, способной к укрывательству хищников.

Лагодехи хотя было обширнее, но хуже Сахценис. Строющиеся в нем казармы были не окончены, прежде же существовавшие строения были ветхи. Небольшое поселение, состоящее из разночинцев, тоже не пользовалось довольством, потому что полевые работы, пастьба скота, доставка леса и дров должны были совершаться с воинскою предосторожностью, чтобы не попасть в руки горцев, или не потерять своей скотины. Зато будет приволье в Лагодехах, когда умиротворится [181] край. По причине громадных гор, нависших над укреплением, с которых во время знойного лета навевается прохлада, а зимою защищающих от холодных ветров, воздух приятен и здоров. Кроме того, — изобилие в строевом лесе, наполненном разного рода зверями и птицами, в обширных пастбищах, покрытых душистою и высокою травою, в чистой воде, богатой вкусной форелью.

Осмотрев 2-й батальон Тифлисского полка и команду казаков, и сытно отобедав у полковника Кононовича, того самого кривоглазого великана, который вскоре за тем был назначен командиром Ширванского полка, я возвратился к вечеру в Сацхенис. Моцион был хорош, потому что, кроме хождения пешком в Картубани и Лагодехах, я проехал более семидесяти верст верхом: зато и сон был богатырский.

Переезд из Сацхениса в укрепление Кварели, местопребыванио командующего войсками левого фланга Лезгинской линии, был совершен мною с большими затруднениями по случаю сильного разлития реки, здесь протекающей, которая в обыкновенное время не составляет никакого препятствия. Почти все улицы, сады и дворы селения Кварели, самого огромного во всей Кахетии, были под водою. Во многих местах она стремилась и прорывалась с особенной силой и производила разные повреждения в домах, хотя большею частью каменных, но весьма некрасивой и непрочной постройки.

Кварельское укрепление, находящееся впереди селения на ружейный выстрел, было окружено с трех сторон лесистыми горами, отстоящими от него в недальнем расстоянии и с которых вся внутренность была видна, как на ладони. К такому невыгодному расположению этого укрепления нужно добавить, что каменная ограда и батареи для четырех орудий не были окончены, казарм вовсе не имелось, а госпиталь, дом командующего войсками п другие немногие постройки находились в самом дурном состоянии.

Это произошло от того, что старое, во всех отношениях негодное укрепление, в видах экономических, хотели обновить, заменив палисад каменной оградой и исправив некоторые здания; на деле же вышло, что денег и рабочих рук затрачено было немало, а пользы никакой, потому что само укрепление было не на месте. Извольте видеть, жаль было бросить старое укрепление с ветхими строениями, тогда как на затраченные деньги для исправления его можно было выстроить новое на более удобном месте. Грустно было смотреть на подобного рода распоряжения, но не время было исправлять их.

Дом, в котором мне пришлось прожить большую часть года, был ветх, как и другие строения в укреплении, и без мебели. Под одной крышей со мною помещался полковник князь Кобулов, человек [182] добрый, скромный и знающий хорошо Лезгинскую линию, которую он и обязан был знать в подробности, как начальник пешей Тифлисской дружины, занимающей передовые извещательные посты в горах. По этой причине князь Кобулов был для меня очень полезным помощником, и я через несколько дней отправился вместе с ним знакомиться с Кахетией и Тушетией. Но как я имел в виду указать жителям сборные пункты для их семейств и имущества, в случае появления неприятеля в большом числе, а равно объявить им о мерах предосторожности, необходимых для их безопасности, а потому в назначенные дни и даже часы, согласно заблаговременно разосланному маршруту, должны были быть в сборе все жители и ждать моего приезда.

Кахетия и Тушетия.

На коня, уважаемый читатель, и в сопровождении князя Кобулова, с десятком казаков и милиционеров в трое суток объедем Кахетию и заглянем в Тушетию.

От Кварели до Шильд по почтовой, колесной, довольно ровной и пролегающей у подножия гор дороге, считается восемнадцать верст. Не доезжая версты до селения находится возвышенность, на которой, если бы капитан Хитрово, расположенный с двумя тифлисскими ротами при двух орудиях, действовал решительнее, и если бы конная милиция содействовала своими атаками пехоте, то неприятель не прошел бы безнаказанно с добычей и пленницами, захваченными в Цинондалах.

Красивое селение Шильды, расположенное на левом берегу реки того же имени, еще не обстроилось после прошлогоднего пожара и разрушений, произведенных неприятелем. В роскошных садах видны были те места, где стояла бивуаком Шамилева кавалерия, по спуске с Похалис-Тави. Так как осмотр этого пути неприятельского вторжения и сожженной им башни, караул которой, состоящий из одного офицера и 18 милиционеров, сдался пленным, входил в мой маршрут, то я и отправился по горной дороге.

День был ясный и довольно жаркий, а потому крутой подъем с частыми глубокими оврагами был утомителен; но прекрасный вид на живописную долину Алазани вознаградил мой труд. После небольшого отдыха, подкрепленного походной закуской, и осмотра исправленной [183] и вновь занятой караулом Похалис-тавской башни, я отправился в обратный путь и через Шильды прибыл на ночлег в Сабуи к князю Иосифу Джорджадзе, — селение, тоже отчасти пострадавшее в прошлом году, как слишком выдающееся в Кодарское ущелье.

Около шести часов я выехал из Сабуй для осмотра укрепления Натлис-Мцемели и Кодорской башни, дав слово князю Джорджадзе заехать к нему на возвратном пути с тем, чтобы вместе отправиться в Гремы и Енисели, где жили его братья. Путь лежал вверх по лесистому ущелью, по которому протекала ревущая и пенящаяся Кодора, и по дороге, до того хорошо разработанной, что можно было ехать в экипаже. Разработка этой дороги началась с 1845 г., одновременно с устройством Натлис-Мцемели и Кодорской башни, и стоила больших трудов и усилий для преодоления тех препятствий, которые представляли река, скалы и обвалы.

Небольшое укрепление Натлис-Мцемели, названное так по имени древнего храма, на месте которого оно построено, находилось в столь узком пространстве ущелья, что совершенно баррикадировало проход и сообщение производилось под аркой, высеченной в скале. Натлис-Мцемели находилось в шести верстах от Сабуев и в восьми — от подошвы песчано-каменистой горы, на которой возвышалась Кодорская башня и куда, вилась узкая, состоящая более, чем из двадцати зигзагов, дорога.

С Кодорской высоты, если смотреть вперед, кроме отдаленных снежных и обнаженных или ближайших лесистых гор, ничего не видно. Зато живописная картина представится, если повернуть к тому ущелью, по которому ехали. Перед вами и долина Алазани с множеством деревень, утопающих в садах, и Аллавердский монастырь, и Телав. Видны даже Гомборы, штаб-квартира гренадерского стрелкового батальона.

Смотря на Кахетию с такого отдаления, невольно забываешь все невзгоды, на ней существующие: и горцев, ее тревожащих, и страшные лихорадки, гнездящиеся в болотах Алазани, и даже невкусно, грязно поданные яства, и беспокойные ночи, проведенные на тахте. Кахетия издали рисуется в вашем воображении каким-то роскошным садом. Пожалуй, пламенное воображение поэта сравнит ее с раем Магомета или с волшебными садами Черномора. Пожалуй, небольшой и большеголовый дидоец, прокрадывающийся на хищничество, будет принят за Черномора, а ловко и быстро скачущий грузин, если не за Руслана, то за Фарлафа, черноокая же кахетинка — за гурию.

Возвратившись с Кодора и побывав в Гремах и Ениселях у князей Джорджадзе, где также назначены были сборные места для жителей, [184] я отправился далее. Путь в Пшавели лежал через селение Накалакеви, где была переправа через широко разлившуюся реку и Шакрианы. Местность на этом двадцатипятиверстном расстоянии была покрыта полями, засеянными разным хлебом, преимущественно же пшеницей. Самые же селения были окружены огромными садами и виноградниками.

В Пшавелях я остановился у командира 3-го батальона Тифлисского полка, полковника Карганова, которые с своим батальоном зимовал в этом и окрестных селениях. Это был тот самый Карганов, который, с ротой кавказского саперного батальона, храбро защищался под Ричой в Дагестане в 1842 году против огромного неприятеля, который, в чине генерала, был командующим войсками в Абхазии, а потом, по выходе в отставку, жил в Сальянах и занимался солением рыбы и приготовлением балыков и икры. Он армянин по происхождению и, если не ошибаюсь, то сын того Карганова, который известен был при Ермолове под именем Ваньки Каина, и, касательно приобретения денег, шел по стопам своих родичей, не стесняясь средствами. Но нужно сказать, что Карганов заботился о приобретении денег не из скряжничества, которым наделены его соотчичи, а ради того, что любил пожить, поесть и поиграть в карты.

Из Пшавель я сначала отправился вверх по Лопате, тоже бывшей в разливе, для осмотра Кипручебской п Шуагорской башень. По Лопатинскому ущелью, густо поросшему в низменностях орехом, каштаном, дубом, кленом, буком, ясенью, кизилем, боярышником и диким виноградником, а в верхних частях — березой, сосной и елью, пролегал один из лучших проходов из дидоевского общества.

В этом ущелье находились хорошие и в достаточном количестве пастбища, столь редкие в Кахетии по недостатку земли и каменистой почве, на которых паслись стада баранов и рогатого скота не только богатых пшавельцев, но и других селений. А это служило немалой приманкой как для дидойцев, так и для других хищных соседей. По этой причине, в скалах и пещерах, находящихся на Лопате, и в лесах, растущих по этой реке, постоянно скрывались хищники. и чаще других мест являлись партии в значительном числе.

Поэтому на Лопатинские ущелье я обратил особенное мое внимание, и впереди Пшавель, в продолжение всего лета, держал лагерем не менее двух рот со взводом горных орудий: хотя я тем не исполнил в точности предписания главнокомандующего, но не только не дозволил неприятелю ничем воспользоваться, а напротив того, он не раз был наказан за свои хищнические покушения. [185]

В Тушетию путь лежал через Лялискури, крайнее селение Кахетии, окруженное водою по причине сильного разлития Стори. Чтобы доехать до Тионет, где сосредоточивалось военное управление Тушетией, нужно проехать в несколько верст длиною Алванское поле, главное покосное и пастбищное место, на котором, в продолжение почти всего года, пасутся огромные стада баранов и рогатого скота.

Тушетия вместе с Пшаво-Хевсурией составляет страну, весьма гористую, даже сравнительно с Кахетией. Тушино-пшаво-хевсурский округ отделяют от Тифлисской губернии Гудамакарское ущелье с запада и Арагва — с юга; гора же Барбало с отраслями, входящая в состав главного Кавказского хребта, с которой изливаются Алазань и Иopa, отделяет этот округ от Кистетии или обществ чеченского происхождения.

Тушины, судя по языку и исповедуемой ими христианской религии, в правилах которой они, правда, не вполне тверды, суть грузины. Занимая весьма трудно доступную и легко охраняемую местность, тушины не только не боялись своих хищных соседей, дидойцев и кистов, а напротив, по своей отчаянной храбрости, были всегда страшны для них.

По суровой природе п образу жизни тушин, для неприятеля мало приманки в Тушетии, а между тем много опасности по тому искусству, с которым тушины устраивали засады и беспощадно обращались с захваченным неприятелем. Отрубленные у убитого врага головы и руки натыкались на длинные, окованные железом палки, с помощью которых они ходят по своим вечно снежным горам, — с песнями носились по деревням и прибивались к их жилищам. Обычай варварский и, как совершенно противный нашим понятиям, хотя строго запрещался, но существовал до замирения Восточного Кавказа, если не в Тушетии, то в Пшавии и Хевсурии, жители которых более похожи на зверей, нежели на людей (Желающему покороче ознакомиться с тушино-пшаво-хевсурцами советую прочесть 1-ю часть «Двадцать пять лет на Кавказе» моего старого сослуживца и талантливого писателя А. Л. Зиссермана. — М. О.).

Переночевав в Тионетах и сделав надлежащие распоряжения, до охранения края относящиеся, за который менее всего можно было опасаться, я отправился в Телав. Переезд этот, более чем в шестьдесят верст, был совершен мною через большие и богатые садами селения: Матаны, Ахметы и Руиспири, принадлежащие князьям Челокоевым и Макаевым.

На пути осмотрел древний, замечательный своей архитектурой, но не богатством Аллавердский монастырь, находящийся на правой стороне [186] Алазани, против Алванского поля. С этим монастырем мне необходимо было ознакомиться не из одного любопытства, но по причине носившихся слухов, что Шамиль имеет намерение напасть на него.

По осмотре моем оказалось, что за самый монастырь, обнесенный высокою каменною стеною и притом находящийся на правой стороне Алазани, опасаться нечего. Однако, если бы нападение было сделано 28 сентября, в день храмового праздника, когда стекаются на богомолье тысячи народа и располагаются табором на большом пространстве в окрестностях монастырских стен, то действительно мог бы произойти большой беспорядок. Но так как были приняты заблаговременно надлежащие меры предосторожности, то сознаюсь, я желал этого нападения, потому что неприятель дорого поплатился бы за это свое покушение. Однако, поля Алазанские в этот день не были обагрены кровью, и празднование св. Нины более чем десятью тысячами народа хотя было шумно, по причине огромного количества выпитого внна, но бестревожно.

Уездный город Телав, расположенный на возвышенной местности, не далеко ушел от своего сотоварища Сигнаха. Если сравнивать эти два города, то может быть окажется, что в Телаве улицы менее грязны и не пересекаются такими глубокими оврагами, что дома менее разбросаны и что наконец вообще строения лучше. Так например, в Телаве имеется дворец грузинских царей, который на самом деле не заключает в себе ничего особенного, но издали своими белеющимися стенами красит этот город. Что касается местоположения, богатства садов, благорастворенности климата, то трудно отдать преимущество одному городу перед другим. Говорят, что телавские родники стоят выше Сигнахских, но в этом отношении не могу быть компетентным судьею, потому что в сыром виде воды не употребляю, что советую делать всем тем, которые живут или будут жить на Кавказе.

Образ жизни кахетинцев.

Кахетинские дворяне пли, правильнее сказать, князья живут в той же простоте, в которой жили их деды и отцы. Усадьбы невелики и некрасивы. По преимуществу небольшие деревянные дома владельцев состоят из двух частей. Нижняя часть без окон; с одними широкими дверями, разделенная столбами на несколько отделений, [187] составляет «марань», то место, где в разной величины узкогорлых глиняных кувшинах, врытых в землю, сверху тщательно забитых и обмазанных, хранится кахетинское вино. Верхнюю часть составляют жилые комнаты владельца, в которые, чтобы попасть, нужно подняться по крутой приставной, ступеней в десять, лестнице, в которой на ночь вынималось несколько ступеней от воров; а в случае появления неприятеля и вся лестница поднималась наверх.

По преимуществу комнаты в доме владельца небольшие и неопрятные; везде паутина, пыль; полы простые, со щелями, а иногда проеденные мышами и даже крысами. Мебель в них самая обыкновенная, с неизменными тахтами или, правильнее сказать, нарами, покрытыми коврами, на которых хозяева и их гости сидят, едят, пьют, спят. Можете судить. как чисты такие ковры п как приятно и покойно на них спать, хотя бы на мягких перинах и подушках, в которых у кахетинца нет недостатка.

Рядом или позади дома владельца находится изба для прислуги преимущественно женской, с навесом для кухни, в которую не советую заглядывать, в особенности в то время, когда в ней происходит стряпня. Как бы ни был велик ваш аппетит, вы его утратите, взглянув на повара или кухарку, посуду, на приготовление бозбаша, чехертмы или плова, — так все нечисто, неприятно. Впрочем, не касаясь бозбаша, чехертмы или плова, вы можете утолить ваш аппетит шашлыком, а также вареной говядиной, рыбой, а в летнее время огурцами, эстрагоном, цицмати, крес-салатом, истребляемыми в большом количестве с солью и овечьим сыром, не только во время закуски, но в продолжение обеда и запиваемыми вином из турьих рогов, кул, азарпеш.

Кроме описанных построек в усадьбе каждого владельца находится: небольшая конюшня собственно для верховых лошадей (упряжных же не содержат, потому что большинство не имеет экипажей); сарай для буйволов, питающих молоком, употребляемых в работы и для перевозки; сарай для нескольких десятков овец и хлебный магазин. Все эти постройки обнесены каменной или высокой плетневой оградой, с воротами на запоре, охраняемых несколькими большими собаками. До покорения Восточного Кавказа такая предосторожность была нелишняя, в особенности у таких владельцев, усадьбы которых примыкали к лесистым ущельям.

Если же ко всему этому добавить фруктовый сад, виноградники и поля, занимающие один-другой десяток десятин, то вы будете иметь понятие о жизни и состоянии князей Чавчавадзе, Джорджадзе, Караловых, Челокаевых, Макаевых, живущих группами в Кварелях, [188] Сабуях, Гремах, Ениселях, Пшавелях, Лялискури, Матанах, Ахметах, Руиспири.

Взглянув на жизнь кахетинских князей, нельзя пройти молчанием простое сельское население Кахетии, впрочем, не многим отличающееся от своего привилегированного сословия, как по наружному виду и одежде, так и в остальной жизни.

Сельское население может быть разделено на собственников, церковных и княжеских селян. Первые, имея собственную землю, обработкой которой исключительно занимаясь, кроме казенной подати, другой повинности не знают. Вторые, живя на церковной земле, а третьи на княжеской, независимо казенной подати, отбывают разные повинности, обычаем усвоенные, в пользу монастырей и князей.

Обработка княжеской земли под хлебопашество, уход за виноградниками и соединенные с этим все сельские работы, а равно постройки п переделки в самой усадьбе производятся сельчанами, живущими на земле княжеской. Находящиеся же в услужении за известную плату, или на определенных условиях, исполняют все то, что до обязанностей слуги или служанки, повара или кухарки, конюха, дворника, сторожа, коровницы и тому подобное, относится.

Но так как кахетинцы, подобно другим обитателям юга и востока, ленивы и не отличаются силой и крепостью телосложения, а потому ход сельских работ вообще медлен, и все делается без особенного старания, кое-как... С такою же медленностью, небрежностью совершаются и домашние работы по усадьбе. А как к природе кахетинца и вообще грузина примешиваются беспечность, беспорядочность, то неудивительно, что в их жизни царит повсюду неряшество и неопрятность.

Однако насколько бедна, грязна, непривлекательна внутренняя жизнь кахетинца, настолько окружающая его природа богата, благорастворена, роскошна. Начиная с марта по ноябрь, в продолжение восьми месяцев, селения утопают в яркой зелени. Кроме виноградников, тенистых орехов, широколистых каштанов, мрачные некрасивые дома окружают персиковые, фиговые, гранатовые деревья. Вокруг вас журчат потоки чистой холодной воды... Часто перепадающие дожди, независимо навеваемой прохлады с вечно снежных вершин хребта, освежают и очищают воздух.

Да, прекрасно жить в Кахетии, но только не такою тревожною жизнью, при той бедной и грязной обстановке, которой жили кахетинцы в пятидесятых годах, во время пребывания моего на Лезгинской линии. Грешно, если жизнь их не улучшилась, после покорения Восточного Кавказа, когда неприятель перестал их тревожить. [189]

Оставляя на произвол судьбы так щедро одаренную природой Кахетию, обращаюсь к одному из ее сынов, — князю Андроникову и к тому курьезному разговору, который я имел с ним на другой день после моего приезда в Телав.

Князь Иван Малхазович, к которому я представился перед отъездом на Лезгинскую линию, принадлежал к древней грузинской фамилии и начал службу в конно-гвардии. Хотя он получил весьма ограниченное образование и был малосведущ, потому что ничего не читал, — о чем и теперь большинство грузин не слишком заботится, — однако не был лишен здравого смысла и хитрости; счастье же сделало его победителем турок в 1853 году под Ахалцыхом, а в следующем году на Чолоке в Гурии.

Будучи тифлисским губернатором, он хотя не выказал административных способностей, но сильно ратовал в пользу Сигнахского уезда, где находилось его имение Кодалы, которое значительно усовершенствовалось в его губернаторство. Он до того был слаб в административных соображениях, что, несмотря на все усилия, не мог осуществить и привести в исполнение, как бы желал, задуманного им проекта по заселению Гаваз, из которого он предполагал извлечь для себя существенную пользу.

Как семьянин, он сосредоточивал свою родительскую любовь на своем сыне Арчиле, схожем с ним по образованию и складу умственных способностей и умершем от тифа в молодости, несмотря на свои физические силы, тогда как мало обращал внимания на своих вполне достойных дочерей. Говорят, что в этом случае главной пружиной была скупость: первоначально большие расходы на образование дочерей, а потом, — что они вышли замуж, хотя за князей, но не богачей.

Князь Иван Малхазович был среднего роста, крепкого сложения, но нельзя сказать, чтобы был красив. Но, вполне хорошо владея русским языком, он часто повторял слова как и уже. Вот мой разговор с ним, когда, явившись, объявил ему, что я по его желанию познакомился с вверенным мне краем.

— Как уже Гавазы хорошее поселение, — проговорил он, куря трубку из длинного чубука и плюнув на пол.

— Да, местоположение хорошее, — отвечал я, с намерением не желая его понять. [190]

— Нет уже у Гаваз много земли и хорошая земля уже.

— Может быть, но только в настоящее время она им мало полезна.

— Как уже почему? — спросил князь, снова потянув трубку и плюнув.

— Потому что гавазцы по опасности от неприятеля не могут ее обрабатывать, как бы желали; притом должны заниматься поддержкой своего громадного падающего палисада.

Князь остался видимо недоволен моим ответом. Произошло минутное молчание, в продолжение которого последовало несколько плевков.

— Бичо! — Явился грузин в чухе. — Чубук! — прибавил князь, передавая ему трубку.

— Жители Грем уже не будут собирать свои семейства и имущество на то место, которое вы им показали уже.

— Знаю, ваше сиятельство, что они желают иметь сборным местом для своих семейств и имущества Енисели, но этого не желает владелец селения, князь Георгий Джорджадзе; притом им трудно будет переправляться через Кодору, если вода в этой реке будет такая большая, как, например, в то время, когда я переезжал через нее, тогда как та церковная ограда, в которой назначено им сборное место, находится на той же стороне, где и селение Гремы.

— Но если как уже желают этого жители.

— От вашего сиятельства зависит подтвердить мое приказание жителям Грем, и они исполнят то, что от них требуется. В противном же случае это поведет к неповиновению и неисполнению приказаний ближайшего начальства и может породить те же беспорядки, от которых пострадала Кахетия в прошлом году, во время нападения на нее неприятеля.

Повторилось новое молчание, продолжительнее первого и сопровождаемое большим числом плевков.

— Так уже вы думаете, что это будет лучше? — спросил он, смотря на меня.

— Полагаю, что это будет полезнее не только для жителей Грем, но и для всей Кахетии.

— Ну, уже и оставим так, — сказал князь Андроников, вставая и подавая мне руку. — Вы откровенный человек, будем обедать, прибавил он.

Это был мой единственный служебный разговор с князем Андрониковым, потому что, во все время командования левым флангом Лезгинской линии, он всегда соглашался с моими письменными представлениями, чем я, разумеется, был совершенно доволен. Да и не [191] было причины к неудовольствию, потому что в вверенном мне крае было благополучно.

Неприятель не только не имел успеха в своих хищнических покушениях, но редко когда возвращался ненаказанным. Если же Шамиль преднамеревался предпринять что-нибудь решительное, как это было 19-го июня и 3-го августа, то, вероятно, видя бдительность горных караулов и узнавая о мерах предосторожности, отказывался от своих намерений.

Между тем и жители Кахетии, несмотря на введенные строгости, были довольны, потому что понапрасну не были тревожимы и занимались работами в поле и садах, правда, с предписанными мною предосторожностями. Захвачено в плен дидойцами только две женщины и три мальчика, тогда как в прежние годы считались пленные десятками и даже сотнями. Ни одна скотина не попала в руки хищников, а за покушение отбить стадо, пасшееся в Лопатинском ущелье, 20-го сентября, неприятель, спустившийся с гор более, чем в тысячном составе, сильно был наказан. Даже после известия в горах о неудачном штурме Карса 17-го сентября и сильном волнении между мусульманским населением, живущим в наших пределах, не случилось ничего неблагоприятного.

Несмотря на такое счастливое течение дел, я с нетерпением ожидал того времени, когда избавлюсь от скучнейшей Лезгинской линии и оставлю Кварели. Кроме двух писем к князю Андроникову, я, в конце октября, отправился к нему в Царские Колодцы, чтобы лично убедить его о роспуске войск и о сложении с меня командования. Несмотря на все мои доводы, что, по случаю выпавшего снега в горах и обнажения деревьев от листьев, нельзя думать о появлении неприятеля, Иван Малхазович не согласился писать в Тифлис. Он только и твердил, что Карс еще не взят.

Таким образом, мое пребывание в Кварелях было неразлучно с падением Карса, и я оставил Лезгинскую линию в первых числах декабря, когда наступили морозные утренники и по временам перепадал снег, по обыкновению в полдень исчезавший.

Тифлис в декабре 1855 года.

Возвращение мое в Тифлис с Лезгинской линии совпадало с торжественным въездом в этот город главнокомандующего после взятия Карса. [192]

Впереди Эриванской заставы были устроены триумфальные ворота с надписью: «Победителю Карса». Тут же должна была встретить депутация от города, а несколько девушек -приветствовать букетами цветов.

Николай Николаевич, сидя в коляске, принял рапорты от коменданта и полициймейстера, с безмолвною холодностью выслушал приветственную речь головы, и только тогда мелькнула на его лице улыбка, когда четыре девушки, одетые в белые платья, дрожа не столько от страха, сколько от холода, приветствовали его цветами.

Но он и тут показал если не черствость своего сердца, то крайнюю ненаходчивость и неуместную приветливость. Желая обласкать девушек, он взял их к себе в коляску и повез по городу в тех же самых эфирных платьицах, в которых они его приветствовали, тогда как был пасмурный и холодный вечер. Девушки только тогда были выпущены из коляски, когда одна из них, более смелая, пожаловалась на холод. Рассказывали, что после такой неуместной овации, устроенной губернатором Лукашем, любимцем Муравьева, не только девушки, но и матери их переболели.

Представление мое главнокомандующему было до крайности сухое. Ни одного приветствия или благодарности не было им сказано. Мое самолюбие было страшно задето, я был сильно взволнован и в таком состоянии отправился на обед к княгине Марье Ивановне Орбелиани и перед нею излил мою желчь на Муравьева. Это было сделано с целью с моей стороны, потому что мне известно было, что Николай Николаевич часто ее посещал, как старую знакомую. Ту же самую мысль высказал я доброму князю Бебутову, выслушавшему меня с полным участием.

Не знаю, с их ли помощью, или по другим причинам, но только в тот день, когда все военные и гражданские чины приносили поздравление главнокомандующему с получением им Георгия 2-й степени, после разговора с генералами Лукашом, Базиным и Мусницким, с которыми, как со старыми своими сослуживцами, Николай Николаевич дозволял и пошутить, он, по замечанию других, удостоил меня особенного внимания. Проходя мимо толпы военных и гражданских чинов, он остановился против меня слегка кивнул головою и загадочно в полголоса проговорил: «Вы, генерал, без места не останетесь».

Через несколько дней я был приглашен главнокомандующим на обед. Тишина и безмолвие царили в той комнате, где был накрыт обеденный стол человек на двадцать, и куда, одновременно с выходом Муравьева из кабинета, вошли двое пленных пашей. Один из них, высокий и довольно полный мужчина, был тот паша, который [193] был взят в плен генералом Ковалевским под Пеняком. Другой же, худощавый, был Балюль-паша, взятый в плен Эриванским отрядом под Баязетом.

За столом Николай Николаевич указал мне место возле себя, и вот разговор, веденный мною с ним в продолжение обеда.

— Вы, генерал, командовали войсками на левом фланге Лезгинской линии.

— Согласно приказанию вашего высокопревосходительства.

— И, кажется, вопреки моего предписания не держали войска в совокупности.

— Я располагал их сообразно с обстоятельствами и с положением края, мне вверенного. Последствия оправдывают мои распоряжения, и если бы я действовал противно этому, то может быть Пшавели, Лялискури или другое кахетинское селение подверглись бы нападению неприятеля прежде, чем я поспел бы на помощь с подвижным резервом.

— А сколько в вашем распоряжении было войск?

— 4 1/2 батальона, полк казаков, 8 орудий, три пеших дружины и две сотни конной милиции.

— Так много! — проговорил он, несколько раз пожимая плечами в продолжение того, как я объявлял число войск.

— Судя по положению края и напуганности жителей после погрома, нанесенного Кахетии Шамилем в прошлом году, судя по предприимчивости неприятеля, в особенности со второй половины сентября (я не хотел прямо сказать, после отбития штурма от Карса), этих войск было едва достаточно.

Главнокомандующий вперил в меня свой холодный надменный взгляд, вероятно желая им поразить меня, как поражает питон ту жертву, которую он хочет пожрать. Но он не встретил во мне не только смущения, но я смело смотрел ему в глаза.

— А что, казаки и милиция получали следуемое им содержание?

— Получали.

— Да точно ли?

— Если я докладываю вашему высокопревосходительству, то точно, потому что я строго следил за этим.

За этим моим ответом последовал новый, холодный инквизиторский взгляд моего вопросителя. Между тем окончился состоящий из пяти блюд обед, и я, вместе с другими, последовал за главнокомандующим в гостиную.

— Садитесь, — сказал он, указывая рукой на стул возле себя.— Скажите мне, отчего Алексей Петрович, имея в десять раз меньше войск, умел держать в страхе горцев, а вы теперь, как будто [194] сговорившись, жалуетесь, что мало войск на Кавказе, спросил он, вставая и становясь задом к пылающему камину, взяв от человека трубку с огромным чубуком.

— По моему убеждению, это происходит от того, что, в свою очередь, неприятель стал иначе действовать. Прежде, если мы действовали наступательно против не только известного племени, но даже аула, то соседи не думали о подании помощи атакованной части; а до Кази-Муллы неприятель не имел понятия о сосредоточивании масс в несколько тысяч человек для вторжения в наши пределы. Сборища же Шамиля, доходящие до десяти тысяч человек, быстро сосредоточиваемые и по центральному своему положению могущие угрожать одновременно нападением на разные пункты, требуют соразмерного числа войск в разных частях Кавказа для сопротивления и защиты во время нападения. Притом же настоящий неприятель несравненно лучше организован и дисциплинирован против прежних лет и имеет артиллерию.

— Все это не ново и мне известно, генерал, — ответил главнокомандующий, выходя из гостиной.

— Более вашему высокопревосходительству ничего не могу доложить, — успел я сказать, когда Николай Николаевич, подойдя к кабинету, кивнул мне головой и скрылся.

Наступило Рождество Христово. Погода стояла сухая, бесснежная. Холода не простирались свыше пяти градусов. Я отправился в Сионский собор для слушания литургии и молебствия по случаю изгнания двунадесяти языков, совершенной экзархом Грузии, высокопреосвященным Исидором (Ныне умерший митрополит Новгородский и С.-Петербургский. — М. О.).

Торжественна вообще наша архиерейская служба, но она бывает еще торжественнее, если совершается в присутствии огромного числа духовенства и генералитета, сияющего парчой и золотом. Так бывало в Сионском соборе, когда при молебствии находилось человек до тридцати духовенства, да человек до ста генералов и гражданских чинов первых четырех классов.

Торжественность службы не только ни мало не умалялась от того, что этот древний храм был углублен, невелик, что узкие небольшие окна давали мало свету, а темного цвета стены, украшенные изображениями св. Нины, Давида, Георгия и других грузинских святых, и низкие своды делали его еще более мрачным. Напротив того, эта мрачность архитектуры, простота иконостаса и живописи и внушали к этому храму особенно высокое чувство. [195]

После молебствия все отправилось на поклон и чаепитие к экзарху, жившему над Курой в доме, хотя не новом и не особенно бросающемся в глаза, но все-таки красивом, сравнительно с другими зданиями, его окружающими, как принадлежащем к постройкам старого Тифлиса. Этим ограничились мои парадные визиты, как необязанные службою, тем более, что в половине третьего мне нужно было ехать к князю Бебутову, у которого по данному обещанию я должен был обедать по праздничным и воскресным дням. Князь Василий Осипович с супругой Марьей Соломоновной, урожденной Аргутинской-Долгорукой, дочерью и сыном, только что выпущенным из Пажеского корпуса, жил на Куках в одном из лучших по своей архитектуре домов Хотя про Марью Соломоновну носилась молва, что она своенравна, капризна, горда и надменна, но я, пользуясь ее полным вниманием и из совершенного моего уважения к добрейшему Василию Осиповичу, охотно бывал у него, тем более, что он и кормил всегда очень хорошо.

— Ну, дорогой однокашник, главнокомандующий назначает тебя начальником штаба действующего корпуса, — проговорил Василий Осипович, обнимая меня по обыкновению.

— Я вполне убежден, что этим назначением обязан содействию вашего сиятельства.

— Нисколько. Твой разговор с ним был тому причиной; Николаю Николаевичу понравились твои резкие определенные ответы.

— Очень рад, что мог расшевелить этого черствого и надменного человека.

На третий день праздника я представлялся главнокомандующему, по случаю моего назначения начальником штаба действующего корпуса, и в этот же день был приглашен к нему обедать.

За столом я сидел на том же самом месте, как и в первый обед; но только против меня вместо турецких пашей сидели генералы, князья Меликов и Андроников. Первый — товарищ по Лезгинской линии; второй — командир Тифлисского гренадерского полка (В 1871 году, в бытность тифлисским предводителем дворянства. был сделан генерал-адъютантом, а вскоре затем помер. — М. О.). Разговор большею частью был общий, и только изредка обращался главнокомандующий с отдельными вопросами ко мне или к сидевшим напротив меня князьям. По окончании обеда, я был приглашен Николаем Николаевичем в кабинет, в котором, несмотря на то, что было свыше 20 градусов, в камине ярко пылали толстые поленья.

— Садитесь, курите папиросу, а мне позвольте снять сюртук. [196]

Я не сел, папиросы не взял, а на последние его слова молча поклонился.

За этим он снял сюртук и галстук, расстегнул ворот рубашки и набросил на себя шинель солдатского покроя, которая, как известно, носилась всеми военными вместо настоящего пальто. После этого, куря из длинного чубука трубку, он начал что-то искать.

— Не могу найти заметки мои, о чем я хотел говорить с вами. Ведь вы разумеете по карте, как бывший офицер генерального штаба. Прежде всего поезжайте в Владикарс и Ардаган. Посмотрите, как расположены там войска.

— Я имел в виду тотчас исполнить это по прибытии в Александрополь.

— А расположение войск вам известно?

Я рассказал ему подробно зимнее расположение Александропольского корпуса, и он слушал меня молча в продолжение более чем четверти часа.

— Продовольствие войск, расположенных в Владикарсе и Ардагане, должно производиться тем хлебом, который поступает «в барху или подать с жителей Карсского пашалыка». Это лежит на попечении начальника Карсской области, полковника Лорис-Меликова. Ведь вы с ним знакомы?

— Очень хорошо.

— Прошу обращать полное ваше внимание на неприятеля и иметь об нем самые точные и положительные сведения. Чаще доносите и пишите письма к начальнику штаба, он мне будет докладывать обо всем.

— Постараюсь исполнить, как угодно в-му в-ству.

— Нужно поразгромить и взорвать хорошенько Карсскую цитадель.

— Обращу и на это особенное мое внимание.

— Необходимо, чтобы войска исполняли все воинские предосторожности и не забывали, что они стоят в неприятельской земле. Особенно обращайте внимание на Кагызман. — Прощайте, генерал, — добавил главнокомандующий, отрывисто поклонившись и уходя от меня.

Я поспешил оставить душный кабинет и по высокой температуре, и по тяжелому впечатлению от безграничного властолюбия и надменного взгляда. По естественному закону Кагызман запечатлелся в моей памяти, потому что он произнесен был дважды и с особенным ударением.

Странно, почему главнокомандующий обращает на этот город особенное внимание, думал я. Он не может играть никакой роли ни в стратегическом, ни в торговом, ни в каком другом отношении. Хотя он лежит на Араксе и между Карсом и Баязетом, но [197] через Кагызман не пролегает удобной дороги для движения отрядов с артиллерией и колесным обозом. Путь через этот город до того малоудобен и горист, что не служит даже караванным сообщением, как ближайший.

Но, несмотря на все мои рассуждение и рассмотрение этого города со всех сторон, я не мог себе дать отчета, почему Николай Николаевич так его бережет и так строго на него смотрит.

«Пойду спрошу у начальника штаба, не знает ли он каких-либо тайн о Кагызмане».

Вхожу в малодоступный и таинственный кабинет генерала Индрениуса и застаю его обложенным со всех сторон огромными кипами бумаг. Жаль мне стадо труженика, что я прервал редко нарушаемые ежедневные его занятия. Я счел нужным не только спросить его о Кагызмане, но и проститься с ним перед отъездом.

После обыкновенных приветствий и извинений, которые расточаются в подобных случаях, я спросил у него, не знает ли он чего-нибудь особенного о Кагызмане и почему главнокомандующий придает ему такое значение. Но Борис Эммануилович выразил полное свое незнание.

— Может быть, Лорис-Меликов писал что-нибудь Николаю Николаевичу о Кагызмане, — проговорил он шепотом, боясь, чтобы и стены его не выдали.

— А разве Лорис-Меликов находится в прямой переписке с главнокомандующим?

— Да..... наверное не знаю, но кажется, он с ним переписывается, — отвечал нерешительно Индрениус.

После этого я поспешил оставить таинственного бюрократа и на другие сутки, то есть 30 декабря, отправился в Александрополь по той самой дороге, по которой я ехал десять месяцев тому назад.

(Продолжение следует).