ОЛЬШЕВСКИЙ М. Я.

КАВКАЗ С 1841 ПО 1866 ГОД

КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ БАРЯТИНСКИЙ НА ЛЕВОМ ФЛАНГЕ КАВКАЗСКОЙ ЛИНИИ.

1851-1853.

Из записок М. Я. Ольшевского.

Записка Мелетия Яковлевича Ольшевского, — некогда артиллериста, а потом офицера генерального штаба, — ветерана кавказского, — представляют собою обширный и вполне интересный труд, объемлющий четверть века кавказской боевой летописи с 1841 г. по 1865 год. Г. Ольшевский был дивизионным квартирмейстером и заведывал штабом на левом фланге Кавказской линии (1849–1853 гг.), а затем в 1853 году был назначен дежурным штаб-офицером действующего корпуса на кавказско-турецкой границе. В бытность главою Кавказа кн. А. И. Барятинского, Ольшевский занимал пост дежурного генерала кавказской армии. С преобразованием же штаба, Ольшевский командовал дивизиями сперва на Кавказе потом внутри России.

Пользуясь весьма обязательным разрешением уважаемого воина, — извлекаем из его Записок несколько глав, относящихся к тому времени, когда на Кавказе одним из главных деятелей явился кн. А. И. Барятинский. Полагаем, что в настоящее время, когда Россия лишилась в лице князя Александра Ивановича одного из доблестнейших своих сынов — будет вполне интересно прочитать этот отрывов из записок М. Я. Ольшевского.

Заговорив о Записках М. Я. Ольшевского — отметим здесь, что этот обширный труд исполнен автором в 1865-м году и объемлет все время служения Мелетия Яковлевича на Кавказе с 1841 года по 1865 год включительно. Автор описывает только то, что сам видел, в чем непосредственно участвовал. Таким образом, описание местности, нравы жителей, обзор событий — преимущественно военных, подробные характеристики [308] действовавших на Кавказе лиц как первостепенных, так к второстепенных... — вот содержание этих мемуаров. Вообще этот обширный труд представляет собою вполне интересный и полезный материал для истории Кавказа в последний период борьбы России с горскими народами. Ред.

I.

....В половине марта 1851 года обнаружилось болезненное состояние рассудка начальника левого фланга Кавказкой линии, генерала Нестерова. К концу месяца он уже — выражаясь словами солдат — «сильно чудил». За ним был учрежден самый бдительный, тайный надзор, и в крайнем случае решено было употребить силу.

Я с нетерпением ждал ответа на письмо мое, посланное с особым нарочным в Тифлис к начальнику главного штаба Коцебу, в котором в подробности было изложено болезненное состояние Нестерова и выставлены были некоторые особенно редкие его проделки. Наконец, нетерпеливо ожидаемый ответ получен. Павел Евстафьевич Коцебу писал, что, по болезни Нестерова, главнокомандующий, назначил управлять левым флангом князя А. И. Барятинского, который немедленно и выезжает из Тифлиса.

Князь Александр Иванович прибыл в Грозную вечером, в великий четверг. Явившись к Нестерову, он объявил ему, что князь Воронцов желает его немедленно видеть и переговорить с ним, о чем-то важном. Петр Петрович выехал из Грозной с князем Барятинским, под тем предлогом, что он его проводит до Николаевского моста, откуда поедет в Прикаспийский край. На самом же деле, он ночью возвратился в Грозную и вступил в управление флангом. Нестеров же, вместо того, чтобы видеться с главнокомандующим, был отвезен в Петербург, где вскоре и скончался в полном расстройстве своего рассудка.

Прежде чем коснусь изложения военных действий и важных происшествий, случившихся в двухлетнее управление князя Барятинского левым флангом, опишу его жизнь, привычки, наклонности и характер. Это я считаю необходимым сделать собственно для того, чтобы представить его таким, [309] каким он был в действительности, а не таким, как на него многие смотрели и ложно его понимали. Я считаю себя обязанным его сделать из уважения к личным его качествам и достоинствам. Не знать князя Барятинского я не мог, судя но тем близким и долгим служебным отношениям, в которых я находился, как подчиненный.

За исключением экстренных случаев и болезни, что случалось в то время довольно редко, князь Барятинский в девяти часам утра был уже одет в форменный сюртук, в котором он я оставался до полуночи. С девяти часов начинались служебные занятия и продолжались до двух часов. В то время являлся воинский начальник, представлялись приезжавшие в Грозную, по служебным или собственным делам, разные лица, начинались доклады, подписывались бумаги.

Желая все знать, князь Александр Иванович требовал, чтобы ему обо всем докладывалось; но длинных докладов не любил. В первые дни моей с ним службы, я, желая, показать мою точность, знание дела и края, сначала являлся к нему с подробными докладами о каждом деле; но, когда заметил его нетерпение при некоторых из них и что другие он прерывал, переходя в постороннему рассказу, я переменил систему докладов. Самые сложные дела я старался выражать в сжатом виде с моим мнением, и видел полный успех в этом. Князь Барятинский иногда не соглашался с моим мнением; иную бумагу оставлял без внимания, прося перейти в следующей, или заводя разговор о постороннем предмете; иной же раз, обладая хорошею памятью и зная край, о докладываемом предмете делал самые меткие и справедливые замечания, или рассказывал характеристику лица, о котором шла речь. Если же случались такие бумаги, которые, по важности, сложности или запутанности своего содержания, требовали размышления, иди заставляли колебаться, — он оставлял их у себя по нескольку дней. Такие бумаги он несколько раз перечитывал, требовал разных справок и давал их читать таким лицам, от которых надеялся получить полезный совет. Следовательно, несмотря на нетерпеливость своего характера, он был осторожен в тех случаях, где опасался быть опрометчивым или несправедливым. Такие бумаги возвращались им [310] лично исполнителю с словесным мнением, без резолюций и заметок, которых он набегал как потому, что вообще не любил писать, так и потому, что знал — какого труда будет стоить, чтобы их разо брать. И, действительно, много времени тратилось на то, чтобы прочесть его письмо или резолюцию, сделанные им в его отсутствие — так почерк был мелок и буква неясны, несмотря на их грамматическую правильность ¹.

В два часа князь Барятинский обедал. К вэому временя собирались в столовой лица, прибывшие в Грозную по делам и приглашенные к обеду, а равно чины, принадлежащие и управлению левого фланга и к штабу 20-й пехотной дивизии; не исключаемы были и переводчики чеченского и татарского языков, полагаемые по штату при начальнике левого фланга. Таким образом, за стол садилось ежедневно не менее двадцати человек.

Обед состоял, по обыкновению, из четырех блюд, сытных, вкусных, но неизысканных. Вино, налитое в графины, было кахетинское или крымское — южного берега.

После обеда все расходились, или оставались на час-другой немногие, по приглашению. В это время подавали кофе и ликер.

По вечерам, около восьми часов, дом князя опять наполнялся. Кто являлся по делам службы, а кто, по приглашению, для составления партии в ералаш или на биллиарде; первое расходились после чая, по окончании своих служебных занятий; последние же оставляли князя после ужина, иногда за-полночь. Тут же, по вечерам, делались самые спешные распоряжения, и рассылались нарочные по разным направлениям, в тех случаях, если от лазутчиков, являвшихся всегда с наступлением темноты, получались заслуживающие внимания и вероятия сведения о покушениях и намерениях неприятеля. А в то время были получаемы довольно часто такие сведения, [311] например, что неприятель намеревается угнать скот у такого-то укрепления, или напасть на жителей, занимающихся полевыми работами у такой-то станицы, или сделать засаду против наших войск, посланных в такой-то лес за дровами.

Из всего сказанного оказывается, что обыкновенная жизнь князя Александра Ивановича в Грозной была, действительно, обыкновенная и не отличалась ни роскошью, ни стеснительными требованиями. Даже в форме было облегчение, потому что все окружающие его приходили к нему без шашек. Он жил как добрый начальник с своими подчиненными, которых желал видеть — как можно чаще, а в экстренных случаях — иметь исполнителей возле себя.

Ни обед, ни вечер не были обязательны — каждый мог располагать ими по своему желанию. Но, как он всегда спрашивал о тех, которые реже являлись к обеду или по вечерам, но которых, между тем, он желал видеть чаще, — то каждой и старался избегать этих вопросов.

Во время зимних экспедиций и, вообще, военных действий против неприятеля, жизнь князя была еще проще, и он еще чаще виделся с своими подчиненными. Сам он помещался в палатке, подбитой сукном, и немного больше офицерской. Для столовой разбивалась калмыцкая кибитка, и то в таком только случае, если предполагалось оставаться на одном месте не менее двух суток. В ней обедали, ужинали и пили чай — походный штаб и все состоящие при князе и приглашаемые ни, так что иной раз садилось за стол до тридцати человек. Несмотря на это, не было ни тесноты для сидящих за столом, ни беготни и суеты для прислуги, потому что все применено было самым практическим образом в походной жизни, как основанной на опыте. Вместо четыреугольных столов, было устроено несколько таких складных в аршин шириною столиков, которые, будучи приставлены к решетчатым бокам кибитки, составляли такой же внутренний круг, как и основание кибитки. Таким образом, все сидящие за столом были обращены лицом к бокам кибитки, а спиною в центру. Не было ни стекла, ни фарфора или фаянса, а для обеда и ужина употреблялся походный серебреный сервиз князя, сделанный в Англии, и сгоревший в 1856 году в Тифлисе, [312] вместе с каравансараем Тамамшева, где он находился на сохранении.

За исключением щей или супа, прочие готовые кушанья, которых за обедом было три, а за ужином два, заблаговременно ставились на стол в особенных блюдах с крышками и на канфорках, подогреваемых спиртом; по числу-же кушаньев, перед каждым ставилось столько же мелких тарелок, ножей и вилок.

При такой предварительной сервировке стола, достаточно было двух иди трех человек прислуги, которые разнесли бы суп или щи, да убрали бы после каждого кушанья тарелки. А это добавляло не только от нелишней толкотни прислуги в таком тесном помещении, как кибитка, но и двери были заперты, что, в особенности, необходимо было соблюдать при сильном морозе и метели.

Все свободное от занятий время князь Александр Иванович любил проводить вне палатки, прогуливаясь с кем-нибудь по лагерю или сидя у костра. Этому последнему удовольствию он, в особенности, любил предаваться после обеда и в сумерки до ужина. И в это время частенько раздавался смех и хохот от рассказанного им самим, или кем-нибудь другим, анекдота, или острого словца. А князь любил пошутить и мастерски умел порассказать, и самый обыкновенный случай представить в смешном или забавном виде.

Случалось, что призывались в костру и песенники, и что смех и хохот, выражаясь по-просту, происходили или от выкинутого коленца ложечника плясуна, или от залихватских песен запевалы и всего хора. Случалось и так, что смех, хохот и песни прерывались от полета пуль или просвистевшего ядра, но не ради неожиданности, и тем более страха, а оттого, что всякий ожидал приказания или распоряжения начальника. Но такие случаи, по опытности князя в кавказской войне, мало его беспокоили, Пошлет кого-нибудь из присутствующих узнать о случившемся — и все продолжается по-прежнему.

Перейду к личным военным достоинствам князя Александра Ивановича Барятинского.

Его мужество и личная храбрость хорошо известны всем тем, кто участвовал с ним в военных действиях; для [313] тех же, кто его не знал, служат доказательством — его раны. Первую тяжелую рану, в живот, он получил в начале своей служба, вообще, и боевой на Кавказе. Это было в 1834 году, когда предпринята была экспедиция к Шапсугам, под начальством Вельяминова ². Второй раз он ранен в ногу при взятии горы Азал-тау, в экспедицию 1845-го года с графом Воронцовым. Князь был хладнокровно, — распорядителен, предприимчив и тверд в своих предположениях и намерениях. Явным и неопровержимым доказательством этому служит то, что войска, находившиеся под его начальством, не были понапрасну тревожимы, или чтобы они подвергались частым бесцельным передвижениям. Если же что-нибудь предпринималось, то оканчивалось всегда полным успехом и поражением неприятеля — следовательно, совершалось неторопливо и вполне обдуманно. Примером служат: движение наших войск на Автурские поля в июне 1851-го года, проход по Большой Чечне в 1852 году и занятие Мичика в 1853 году. Все это было совершено с весьма незначительной для нас потерей, но было важно в смысле потрясения власти Шамиля ³.

Князь Барятинский, будучи предприимчив и тверд в своих предположениях, был, вместе с тем, и осторожен. Осторожность его, в особенности, заметна была при распросах о той местности, по которой нужно было проходить. Он хорошо знал на опыте, какие важные препятствия представляет природа в кавказской войне, и сколь часто самые лучшие соображения разрушались об эти преграды ⁴. И такая осторожность тем более замечательна, что от природы он был нетерпелив.

Чтобы иметь точные сведения о неприятеле и местности, [314] нужно было не только иметь верных лазутчиков и проводников, но и уметь их хорошо распросить. Через деньги достигалось первое, через уменье — последнее. Следствием же соединения и того и другого в одно целое — был постоянный успех, во вред неприятелю. Во время двух-летнего управления князя Барятинского левым флангом не было такого случая, где бы неприятель, хотя маломальски, торжествовал, а напротив нес поражения на каждом шагу. Если же Шамиль и начал нравственно упадать во мнении чеченцев, то именно с этого времени.

Никто другой, — как князь Барятинский свергнул Шамиля с вершин Кавказа и заточил в Калугу. Он был единственным главным деятелем в умиротворении Кавказа. Но я вовсе не намерен исключительно восхвалять князя Барятинского, и обращаюсь к его слабостям и недостаткам, хотя, по истине сказать, мне не хотелось бы о них говорить. В этом случае, любовь и уважение к человеку, о котором я теперь говорю, борятся с беспристрастием и справедливостию, столь присущими тому историческому изданию, на страницах которого помещаю я эти записки.

Будучи, по рождению и воспитанию, аристократом, князь Александр Иванович — хотя старался отречься от привычек, слабостей и недостатков, укоренившихся вследствие воспитания, но не мог вполне достигнуть этого. Так он часто говорил, что не любит маменькиных сынков, бабушкиных внучков и тетушкиных племянничков, а покровительствует чисто заслугам и уму; но, на деле, не всегда так исполнял.

Князя Барятинского нельзя было назвать надменным аристократом; пожалуй, он не был и большим гордецом; но он был самолюбив и слаб в лести, от чего люди вообще не изъяты. Выслушивал и правду, но только, если она не задевала его самолюбия. В этом отношении он даже был иногда мелочен. Его, иной раз, задевали такие вещи, на которые другой вовсе не обратил бы внимания. А в таких случаях, своею важностию, невниманием и холодностию умел озадачить и дать понять свое величие и ничтожество того, которому он давал понять свое неудовольствие. Князь никогда не обижал, а тем более не оскорблял словами, потому что никогда не горячился [315] и не выходил из себя. В этом отношении он умел мастерски владеть собою, и неудовольствие его выражалось краснотой лица и нахмурением бровей. К чести князя необходимо также сказать, что он был незлопамятен; неудовольствие и гнев скоро проходили и забывались им. Самолюбие делало его, иной раз, некстати упрямым, например, в мнениях сбоях о людях. Составив себе хорошее или дурное мнение о ком-нибудь, он, хотя и видел, что ошибается, но не сознавался в этом и продолжал обращаться по-прежнему, ласково и приветливо, или холодно и невнимательно.

Про князя Александра Ивановича говорилось много несправедливого, незаслуженного и даже обидного. Одни говорили из зависти, другие из неудовольствия, третьи из страсти поболтать и посплетничать. Так, например, выставляли его ленивым сибаритом, дурным администратором. Но все это сущая ложь. Что он не был ленив, а тем более не был сибаритом, это доказывают зимние экспедиции, продолжавшиеся по два и более месяца, и всегда производившиеся под личным его начальством. Жизнь его в отряде, как видно из сделанного выше очерка, была простая и обыкновенная, и если был излишек, то делался не ради его личных удобств, а для других. Деятельность же его, напротив, была огромна. Он вставал очень рано; почти ежедневно по нескольку часов не сходил с коня; а при больших движениях случалось, что и сутки проводил на седле; часто и продолжительно беседовал он с лазутчиками и проводниками, в особенности в тех случаях, когда предпринималось что-нибудь решительное. И при всем этом, не оставлял без внимания текущих дел и переписки.

Князь Барятинский многого не понимал в администрации, с той точки зрения, как мы привыкли смотреть на нее; а тем более он не мог быть рутинером-бюрократом, что, по нашим понятиям, должно сосредоточиваться в администраторе, и чем оцениваются его достоинства. Князь не умел пересмотреть и разобрать сложного дела, не мог составить форменной бумаги, как истый бюрократ, потому что это приобретается временем и практикой, а он никогда не занимался канцелярским делом. Да и нужно-ли это знание в высших административных инстанциях? Не ошибаются-ли, наоборот, [316] те государственные люди, которые часы проводят в кабинетных занятиях над исправлением бумаг и рассмотрением пустых дел? Ведь через это невольно упускаются из виду более важные дела. Такой администратор, который, из недоверия или из страсти к бюрократизму, обращает много внимания на редакцию бумаг и тому подобное, — более вреден, нежели полезен. Он невольно отягощает мелочами не только самого себя, но и других. Для администратора достаточно ясного взгляда на дело и правильного его направления, а не мелочной, обидной проверки докладчика или щепетильного исправления бумаг. А князь не лишен был здравого смысла и ясного ума, в особенности, что касалось военного дела. Он знал и понимал край, неприятеля, быт и нужды солдат — лучше многих других.

Князя Барятинского выставляли отъявленным волокитой, нарушавшим спокойствие и семейное счастие своих подчиненных, награждавшим мужей за жен, утопавшим, ради женщин, в оргиях и удовольствиях. В этом тоже мало правды. Странно было бы с моей стороны, еслибы я силился доказать, что он не любил женщин, и что женщины, в свою очередь, не любили его за его красоту, ловкость, любезность, щедрость. Но не было того, чтобы он растлевал нравы и порождал соблазн между своими подчиненными. Все подчиненные, когда он был полковым командиром и начальником левого фланга, положительно засвидетельствуют, что не было такого скандального случая, чтобы нарушено было им спокойствие и семейное счастие подчиненного, а следовательно, не было причины награждать мужей за жен. Такого сближения с подчиненными он не дозволил бы себе по гордости и самолюбию. Притом, мне не раз приходилось слышать от него самого, как им всегда обвинялся тот начальник, который замешивался в женских интригах с подчиненными. Не было и того, чтобы он, ради женщин, предавался непомерным удовольствиям. Из грозненских дам у него никто не бывал......... [317]

II.

Зимняя экспедиция 1852-го года не отличалась от двух экспедиций 1851-го года ни предварительным заготовлением в Воздвиженской сена, продовольствия, снарядов и патронов, ни составом отряда по числу баталионов, эскадронов, сотен и орудий. Зато изменились самые действия. Отряд уже не ограничивается посылкой колонн из лагеря для рубки леса и отражением нападений неприятеля во время таких работ, а периодически переходит и сам к наступательным действиям.

Простояв на Аргуне восемь суток и произведя с незначительной перестрелкой несколько рубок, по направлению к Шали и Герменчуку, отряд, 14-го января 1852 г., передвигается на Джалку, где еще несколько дней продолжает рубить лес впереди этой реки. Несмотря на такие действия, угрожающие населению Большой Чечни, неприятель дерется слабее прошлых лет. Сбор его уже не так многочислен. Шамиль уже не ободряет чеченцев и тавлинцев своим присутствием, не требует от них клятв на стойкое сопротивление и не грозит смертию, в случае поражения. Через лазутчиков известно, что имам собирается прибыть в Автур, но что еще не выезжал из Веденя. Может быть, неприятель не так охотно дерется и потому, что зима суровая, менее 15° по Реомюру не бывает. И действительно, холод большой, но погода ясная, сухая. Русский человек не боится морозов, если он одет тепло, да сытно ест. Солдаты же имеют полушубки, едят ежедневно говядину и часто пьют водку. Отряд расположен посреди леса, — следовательно, пылают частые и огромные костры. Вокруг них не только днем, но и ночью, смех, говор, потому что большой мороз не позволяет оставаться долго в палатке. Будучи одет в овчинное пальто, меховые сапоги и покрыт енотовой шубой, — да и то, бывало, выбежишь раза два-три впродолжение ночи погреться возле костра. Где-же солдатику вылежать всю ночь в полушубке и шинели, но без теплых сапог, и не прибегнуть к отрадному, спасительному костру.

20-го января вечером назначено было ночное движение пяти баталионам кабардинцев и куринцев и двум ротам Эриванского [318] гренадерского полка, под начальством полковника Майделя ⁵, всей кавалерии, под начальством генерала Крюковского, и десяти орудиям. Все эти войска должны были выступить на-легке, с патронными ящиками, имея по одной повозке на роту, эскадрон и сотню; продовольствия иметь для людей и лошадей на двое суток. Все знали, что идем вперед, но куда именно — неизвестно. — Перед выступлением, палатки всего отряда должны быть сняты, тяжести уложены, и остающиеся войска должны отступят на Аргун, где и расположиться лагерем на месте, занятою отрядом шесть дней тому назад.

В десять часов отряд разделился на две части; большая его часть, под личным начальством князя Барятинского, переправилась чрез Джалку; меньшая же начала отступление к Аргуну.

Наступление производилось к Автуру и Гельдигену. Эти два аула, отстоящие от Джалки верстах в 15–20, принадлежали к самым богатым и населенным Большой Чечни. Притом, в Автуре находились склады продовольствия для андийцев, гумбетовцев, салатовцев и других тавлинских или дагестанских обществ, собранных Шамилем для защиты Чечни. Тут-же находились два орудия, из которых неприятель нередка постреливал, с весьма дальней дистанции, по войскам, высылавшимся на рубку леса. Сюда же ожидалось прибытие из Веденя Шамиля. Следовательно, занятие и уничтожение этих двух аулов, в особенности же Автура, было важно для нас.

Проводником был чеченец Бота, хорошо говоривший по-русски. Он был офицером нашей милиции, но в 1844 году ушол к Шамилю и был наибом Мичиковским, а в прошлом году опять перешел к нам. Хотя, по таким его действиям, не следовало бы ему доверяться, но князь Барятинский обласкал его, купил ему дом в Грозной, осыпал его деньгами, обещал не забыть его и в будущем. И Бота вполне оправдал себя, и был весьма полезен, не только в настоящей зимней экспедиции, но и в будущем.

Движение от Джалки к Автуру, по причине мороза и знания местности Ботою, направлявшим так искусно войска, что [319] они обходили все встречавшиеся на пути хутора, — было открыто неприятелем на рассвете, когда мы начали подходить к Хулхулау. По правую сторону этой незначительной в зимнее время реки, на огромном возвышенном плато, окаймленном горами, покрытыми лесом, и был раскинут Автур.

Раздались сигнальные выстрелы и крики сторожевых. Поднялась тревога в ауле; женщины и дети спасались в горы и леса; мужчины же спешили занять возвышенный правый берег Хулхулау. Но картечь рассеяла эти толпы, и мы, с самой незначительной потерей, заняли Автур и расположились в нем, не предавая его уничтожению. Все имущество, за исключением унесенного жителями, находилось в наших руках. Торопиться войскам истреблять сакли не было надобности, потому что им объявлено было, что они останутся тут ночевать, и все, что найдут в них, будет принадлежать им. Так как в ауле найдено было много скота, кур, кукурузы и проса, то пир готовился на славу.

Но князь Барятинский не думал еще об отдыхе. Цель движения еще не была вполне достигнута. Впереди находился еще Гельдиген, который отстоял в пяти верстах от Автура. Дорога вела к нему хотя перелесками, но ровная и хорошая.

Для движения в Гельдигену было назначено из каждого баталиона по две роты, половина кавалерии и шесть орудий; прочие же войска остались занимать Автур.

Наступление в Гельдигену, оставленному жителями немедленно по получении известия об участи, постигшей автурцев, предание его огню и обратное движение к Автуру — все это было совершено, с незначительной перестрелкой, впродолжение четырех часов, так что к полудню все уже были в Автуре, предаваясь полной роскоши, какую мог представить богатый чеченский аул. Солдаты наелись вдоволь говядины, баранины, кур и пшенной каши. Лошадям тоже было раздолье, потому что кроме овса, взятого из лагеря, было много сена и кукурузы.

Перестрелка велась самая незначительная. Автурцы, ошеломленные потерею своего аула и имущества, еще не опомнились. Тавлинцы же и жители ближайших хуторов занимались устройством завалов и батарей на пути нашего отступления.

На рассвете 21-го января 1852 г., весь Автур запылал, а [320] когда начало всходить солнце, то кавалерия с четырьмя конными орудиями находилась в движении, вверх по Хулхулау. Густые толпы пешего неприятеля — бегом, конные — вскачь, оставив навалы, устроенные верстах в пяти от Автура, спешил в ущелье, чтобы занять вход в него.

Встрепенулся и Шамиль, прибывший накануне вечером и ночевавший у своего наиба Талгика. Ведь по Хулхулаускому ущелью вела дорога в Веденю, отстоящему от Автура в 25-ти верстах. Раздались выстрелы из двух неприятельских орудий. Огромные массы неприятеля толпились спереди и с правой стороны. Этого было достаточно, потому что нам только нужно было отвлечь неприятеля от той дороги, по которой следовало проходить. Так как движением кавалерии желаемая цель была достигнута, а потому она начала быстро отступать, и когда присоединилась в пехоте, то завалы были обойдены ею, а через канавы переброшены мосты из бревен и досок, взятых из Автура. Хотя неприятель поздно заметил, что он обманут и одурачен, но гневный и беснующийся Шамиль приказал своим наибам настойчиво преследовать нас кавалерией.

Несмотря на то, что неприятель, устрашенный гневом своего имама, рвался из всех сил; несмотря на то, что он в одном лесу успел предупредить нас и, спешившись, с остервенением бросился в шашки на наше левое прикрытие и арриергард, — мы возвратились в лагерь к трем часам с небольшой потерей. Было три человека убитых, да 25 раненых.

По возвращении из Автура, отряд отдыхал впродолжение шести дней, и только один раз была послана усиленная колонна на рубку леса за Джалку.

27-го января утром были отправлены в Воздвиженскую все тяжести и половина палаток. С наступлением же вечера, приказано было снять и остальные палатки и быть в полной готовности к движению, имея с собою на четыре дня продовольствия. Все полагали, что двинемся вперед.

«Наш князь хочет добраться до Шамиля. Вот знатная будет пожива, когда возьмем Ведень» — рассуждали между собою солдаты.

Но, вместо движения вперед, отряд начал переправляться чрез Аргун. [321]

«Вишь ты, как князь то хитро-мудро действует» — продолжали рассуждать солдаты; и тогда только уверились, что двигаются в противуположную сторону от Большой Чечни, когда увидели знакомую ин Гойтинскую просеку.

Отряд, за исключением шести рот куринцев, сводного линейного баталиона, двух донских сотен и четырех орудий, отправленных в Воздвиженскую и Грозную с палатками, — перейдя Гойтинский лес, повернул налево в горам. Здесь, по верховьям Гойты, Мартана, Рошни и Гехи, в горных и лесных трущобах, находилось множество хуторов, в совокупности составлявших население более чем из 2-х т. семей.

Эти трудно-доступные места начали заселяться с 1845 г., и, по мере прорубки Гойтинского и Гехинского лесов, а также движения наших отрядов зимою с 1846-го по 1848-й год, под начальством Фрейтага и Слепцова, — население постоянно усиливалось новыми переселенцами из разных аулов Малой Чечни и наконец дошло до настоящей цифры. Будучи защищено естественными преградами, это огромное население жило там безнаказанно, тогда как, в свою очередь, оно часто беспокоило наши войска и мирных чеченцев, живших возле укр. Урус-Мартанского, во время покосов, полевых работ и заготовления дров. Небольшой гарнизон Урус Мартана не мог быть для них опасен.

Чтобы нанести решительный и окончательный удар этому населению, необходимо было занять одновременно все пространство между верховьями Гойты и Гехи. Но для этого недостаточно было одних войск нашего отряда, а потому князь Барятинский согласился действовать одновременно с бароном Вревским, бывшим в то время начальником Владикавказского военного округа. Барон Вревский должен был действовать меясду Мартаном и Гехи, а наш отряд — между Гойтой и Мартаном.

Ночь, в которую предпринято было движение к верхне-гойтинским хуторам, хотя была менее морозна той ночи, в которую совершалось движение к Автуру, но она была неприятнее по холодному ветру и редкому туману, походящему на мглу. Не раз пробегала дрожь по телу, и вообще было как-то неприятно. Чем ближе подвигались мы к предмету действия, тем туман усиливался, а ветер стихал. Проводники несколько раз сбивались с пути, войска должны были останавливаться. [322]

Перед рассветом отряд остановился на возвышенности, но впереди ничего не было видно, хотя Бота. уверял князя, что хутора находились перед нами. Но вот начал озаряться восток, а туман исчезать, — и впереди нас представилось огромное гористое пространство, усеянное множеством отдельных сакель, окруженных со всех сторон срубленными деревьями, между, которыми находились участки в несколько квадратных сажен, засеваемые кукурузою.

Влево, где местность была более изрыта балками и оврагами, и где население было гуще, направлены были, под начальством полковника Майделя с дивизионом горных орудий, четыре баталиона. Кавалерия, с одним баталионом и орудиями, была двинута, под начальством Крюковского, вправо. Князь Барятинский, с двумя баталионами, четырьмя орудиями и эскадроном драгун, остался на возвышении.

Четыре баталиона, посланные влево, исчезли в балках и оврагах, и только частая ружейная перестрелка и редкие орудийные выстрелы давали знать, что там завязалось дело. Наконец, по удаляющимся выстрелам можно было догадываться, что пехота быстра подвигается вперед. И действительно, полковник Майдель действовал с полным успехом. Он с быстротою и с незначительною потерею, занял огромное пространство с юго-восточной стороны, предавая все истреблению, потому что неприятель не хотел сдаваться, но сопротивлялся, а, следовательно, умирал.

Совсем другим образом начались действия кавалерии. Вместо того, чтобы обскакать хутора с западной стороны, по местности довольно открытой и ровной, мы видим, что часть ее несется между хуторами, и что за нею, как бы в догонку, летит другая, большая часть.

— Не быть добру — вскрикивает князь, направляя на-перерев 2-й баталион Эриванского гренадерского полка.

И действительно, слова князя, к несчастию, оправдались. Через несколько минут прискакал с известием переводчик Арцу, что Крюковской убит, и что много казаков перебито. Все мы были поражены этою вестью; но более всех был поражен князь не столько за ответственность, сколько из любви и уважения его к Крюковскому.

— Драгуны, за мной! — крикнул он, ударяя плетью своего [323] коня. И драгуны, и все окружающие помчались за ним. Но когда мы прискакали к тому месту, где лежали тела Крюковского, подполковника Полозова и еще нескольких казаков, то неприятеля уже не было, и не слышно было перестрелки; пылали только сакли, да валялось множество чеченских трупов. Эриванцы, драгуны и казаки отомстили за смерть своих собратий.

Этим печальным эпизодом заключилось совершенное истребление верхне-гойтинских хуторов, которые пылали повсеместно. Много погибло чеченцев, защищая своих жен, детей, имущество и жилища. Пленных было мало, одни только женщины и дети, но скота и имущества захвачено достаточно. Не менее успешны были действия барона Вревского по Рошне и Гехи. Несмотря на это, потеря наша, сравнительно с другими делами, была большая. Кроме Крюковского и Полозова, был убит сотник Дорохов, виновник происшедшего беспорядка, к 25 нижних чинов — почти все казаки; да ранено до 80 человек — в том числе наполовину казаков.

Сотник Владикавказского казачьего полка, Дорохов, был крайне заносчив, вспыльчив и раздражителен. Два раза был разжалован в рядовые: один раз за дуэль, на которой убил своего товарища, а другой раз за оскорбление начальника. Был хорошо образован и много читал. С Крюковским он был на товарищеской ноге; не знаю только, по каким причинам они были так близки между собою. Дорохов был начальником ракетной команды при кавалерии. Крюковской приказал ему выехать на близь-лежащую возвышенность и пустить по разным направлениям несколько ракет. Но когда он или не поняв приказания, или неуместно увлекаясь, скрылся за указанным возвышением, то Крюковской, приказав подполковнику Полозову следовать за ним с двумя сотнями, поскакал за Дороховым; но, вместо того, чтобы остановить его, попал под залп выстрелов десятка чеченцев, засевших в сакле и за забором, — и вместе с Полозовым и еще несколькими казаками — пал мертвым. Виновник же этого беспорядка, Дорохов, был найден с девятью казаками вверенной ему команды, в полу-версте далее, голым и обезображенным.

Тело Крюковского было отвезено в стан. Екатериноградскую, где он жил несколько лет, как командир Горского полка, [324] и было предано земле с подобающею честию наказного атамана. Мир праху твоему, добрый, честный и благородный человек!

На другой день отряд выступил из Урус-Мартана. Войска, принадлежащие к составу воздвиженского гарнизона, направились в эту крепость. Эриванцы, тенгинцы и навагинцы пошли прямым путем в свои штаб-квартиры на Сунженской линии. Все-же остальные затем войска двинулись на отдых в Грозную. Но этот отдых был непродолжителен. 1-го февраля 1852 г. отряд, в составе восьми баталионов кабардинцев, куринцев и сводного линейного дивизиона драгун, пяти сотен и четырнадцати орудий, переправившись чрез Аргун, не переходя Ханкале, у подножия восточной горы этого ущелья, — расположился лагерем на правом берегу этой реки, у бывшего аула Берды-келя, с тем, чтобы от него прорубиться на Джалку.

Главная причина, побудившая князя Барятинского избрать такое направление, была та, что это был кратчайший путь в Маюртупу и Мичику, следовательно, пролегающий поперек всей Большой Чечни, притом более удаленный от гор и менее лесистый. Тут-же, между Джалкой и Аргуном, толпилось значительное население, которое полезно было заставить, или пронести нам покорность, или удалиться в горы. Кроме того расположение здесь отряда было выгодно и в хозяйственном отношении, потому что Грозная, где находились главные военные и продовольственные склады и имелись огромные запасы сена, отстояла от Берды-келя только в четырнадцати, а от Джалки в двадцати верстах. Только Аргун, и то вначале, когда не были сделаны спуски и устроены мосты через несколько его рукавов, представлял некоторые затруднения в сообщения. Идущая-же здесь чеченская арбяная дорога пролегала по местности ровной и большею частию открытой.

Рубка леса сначала по Аргуну, а потом между этой рекой и Джалкой, производилась с незначительной перестрелкой я преимущественно с жителями окрестного населения. Только наиб Талгик с значительной партией и даже с двумя орудиями покушался вначале несколько раз препятствовать нашим работам. Но после поражения, нанесенного ему кабардинцами и нашей кавалерией 8-го февраля, где он, будучи ранен, едва не попался в плен, и не были захвачены орудия, — превратились и эти покушения неприятеля. [325]

А потому войска наши, не встречая сопротивления со стороны чеченцев, несмотря на свой уменьшенный состав, работали очень успешно. Хотя лесу было истреблено иного, но без малейшего изнурения для отряда, потому что давались частые отдыхи. Притом и погода стояла постоянно хорошая. Дни были солнечные, теплые, тихие. По ночам мороз простирался не свыше, восьми градусов по Реомюру.

Доказательством тому, как покойна была наша лагерная стоянка, и как прекрасна, была погода, — служит то, что два раза на маслянице приезжала, с другими дамами, княгиня Воронцова к своему мужу, командиру Куринского полка; чего нельзя было допустить прежде — и нестолько по тревожному положению лагеря, сколько но холодному времени.

10-го февраля 1852 г., прибыли с Сунженской линии в отряд два баталиона тенгинцев, с своим полковым командиром, генерал-маиором Веревкиным. Вслед затем, прибыли в отряд четыре сотни Гребенского, Моздокского и Горского полков.

Такое усиление отряда заставляло каждого предполагать, что будет предпринято что-нибудь особенное. Эти толки росли и разнообразились, еще и потому, что в отряд прибыл дивизион горных орудий, а саперы занимались устройством двух складных мостов, от двух до трех сажен длиною, и заготовлением фашин. Но до 2-го марта отряд продолжал заниматься, по-прежнему, рубкой леса. Вечером этого числа, отдано было приказание снять палатки и уложить все тяжести. Восемь баталионов кабардинцев, куринцев, тенгинцев, рота сапер, дивизион нижегородских и драгун, шесть сотен линейных казаков, шестнадцать орудий, в том числе по дивизиону конных и горных, — должны были быть готовы к выступлению с полным комплектом боевых патронов и зарядов. Каждый солдат и казак должен был иметь с собою на четыре дня сухарей и по фунту вареной говядины. Каждая рота, эскадрон и сотня должны были взять по одной порожней, но с хорошею упряжью, повозке и иметь и с собою определенное число носилок для раненых и перевязочные средства по положению. Сверх того, на 50 транспортных повозках были уложены в ящиках, привезенных из Грозной, боевые заряды, патроны и ракеты, также два складных моста для переправы через канавы. Не была забыта походная [326] аптека и фирбант. В полночь все означенные войска, таким образом снаряженные, выступили из лагеря и двинулись по просеке на Джалху. Остальные, затем, войска, а именно: баталион куринце, сводный линейный баталион, два орудия, две сотни дунайских и сотня донских казаков, переправившись на рассвете с тяжестями через Аргун, должны были прибыть в Грозную.

Воинскому начальнику этой крепости предписывалось: тяжести кабардинцев отправить через Николаевский и Шелкозаводский мосты в места их расположения; ротные котлы с недельной провизией прочих войск направить, под особым прикрытием, через Брагуны и Умахан-юрт, в Куринское, с тем, чтобы они прибыли туда не позже вечера другого дня; палатки же и прочие тяжести этих последних войск оставят в Грозной до особого распоряжения.

Сверх того, в день выступления отряда было послано особое предписание полковнику Бакланову в Куринское. Ему предписывалось стянуть в это укрепление из Герзель-аула и Хасав-юрта такое число войск, чтобы он мог выступить за Мичик, когда получит о том особое приказание, с своим донским полком, четырьмя конными орудиями, и ни в каком случае не менее, как с шестью ротами пехоты.

Часа за два до рассвета мы переправились чрез Джалку, а с восходом солнечным, у аула Иомене, расположенного на канаве, проведенной из Хулхулау, той же самой реки, на которой находился и Автур, — завязалась первая перестрелка с одиночными всадниками.

Цель этого движения была, по-преимуществу, нравственная. Нужно было, наконец, доказать чеченцам, что наступило то время, когда мы можем пройти там, где желаем, и что не помешают этому никакие усилия и уверения Шамиля. Так он уверял чеченцев, что не пропустит русских в Большую Чечню через Шалинский лес. Также точно он утешал их после раззорения Автура, что русские погибнут, если вторично перейдут Хулхулау. В утешение и успокоение чеченцев он напоминал им 1842-й и 1845-й годы. И легковерные чеченцы верили ему. Но Шамиль делал это собственно только для ободрения чеченцев; в душе же сознавал, что ему не сладить с русскими, потому что они, после Ичкеринского и Даргинского походов, сделались, в свою [327] очередь, опытнее. Между тем, силы неприятеля от беспрерывных и часто кровопролитных боев постоянно слабела, тогда как наши не уменьшались, потому что постоянно пополнялись. Здесь, кстати, упомяну, прежде чем приступлю к рассказу о двух-дневном проходе с боем через Большую Чечню, — об отданном войскам князем Барятинским особом приказании. Оно было основано как на сохранении большего порядка в войсках, так и на распоряжении, сделанном самим Шамилем.

Приказание заключалось в том, чтобы войска не занимались зажжением, раззорением и грабежем сакель в тех аулах, через которые они будут проходить. «Грабеж тем более будет неуместен, прибавлялось в приказании, — что сакли будут пусты, потому что Шамиль, после разорения Автура, приказал жителям ближайших в отряду аулов хранить все имущество в лесах».

И действительно, это приказание Шамиля, существовавшее и прежде, после раззорения Автура строго подтвердилось, и все аулы, лежащие по эту сторону Хулхулау, положительно были оставлены; да и по ту сторону этой реки некоторые были брошены, а жители всех прочих были в постоянной готовности к спасению в близь-лежащие леса. Следовательно, разгром Автура навел немалый всеобщий страх на чеченцев. И действительно, положение Чечни было жалко и ужасно. Но что же делать: последствия войны всегда одинаково бесчеловечны и жестоки.

Первая встреча с Шамилем, заблаговременно нам подготовленная, была на Хулхулау. На переправе через эту небольшую горную реку, затруднившую нас не быстротой и глубиной, но широтой ложа и еще более многими канавами, была открыта перекрестная и, по обыкновению, отдаленная пальба из четырех орудий. Завязалась и сильная ружейная перестрелка с неприятелем, засевшим в перелесках. Но переход был совершен с незначительной потерей. Пеший неприятель был отброшен штыками; конный же, показавшийся в значительном и числе с правой стороны, был опрокинут драгунами и казаками за Гельдиген.

Движение продолжалось. Но, не пройдя и двух верст от Хулхулау, отряд был остановлен глубокой канавой, на которой не только были разобраны мосты, но и материал от них [328] был унесен, а берега обрыты отвесно. Однако, два складные моста, уложенные на транспортных повозках, немедленно был перекинуты через канаву для переезда орудий и повозок, а для перехода войск были устроены саперами спуски, и не более как через час отряд уже был по ту сторону канавы.

В это время гремела перестрелка со всех сторон; в особенности, она была сильна в арриергарде, где были курицы, и в левом прикрытии, занятом тенгинцами. Между тем неприятельские орудийные выстрелы пронизывали колонну и немало беспокоили фурлейтов и сидящих на повозках раненых, которых значительно подбавилось.

У Кулиш-юрта, что в пяти верстах от Хулхулау, Шамиль, одновременно с пехотой, висевшей в лесу с правой стороны, произвел нападение кавалерией на авангард; но кабардинцы с кавалерией отразили его с большим уроном. Этим прекратился бой, так что остальные семь верст до Маюртупа были пройдены с ничтожной перестрелкой.

Маюртуп, как и все другие аулы, мимо которых нам приходилось проходить, заблаговременно оставленный жителями был занят нами с наступлением сумерек, без малейшего сопротивления. Здесь решено было переночевать, и войска расположились вокруг аула бивуаком.

Этот отдых был необходим как для войск, так, в особенности, для раненых и контуженных, которых оказалось 52 человека; да сверх того, было убито 4 человека.

Эта потеря могла считаться небольшою, если принять во внимание, что с девяти часов и до четырех по-полудни, на протяжении четырнадцати верст, войска должны были постоянно драться и не раз прокладывать себе путь штыками и картечью. Такую незначительную потерю надо отнести к неторопливому следованию войск, правильному направлению боковых прикрытий, всегда идущих в надлежащем расстоянии, хорошему выбору позиций для артиллерии и своевременному употреблению в дело кавалерии.

Спустя часа три после прихода в Маюртуп столь огромного числа незваных гостей, в нем все поуспокоилось и притихло. После 36 часов, проведенных без сна, и тридцативерстного похода, каждый нуждался в отдыхе. Кто предавался сну в сакле, кто под навесом, а кто возле потухающего [329] костра. Успокоились напоенные, накормленные и перевязанные раненые. Только нередка раздавались стоны, тяжелораненых и ампутированных, которых было человек с двенадцать. В особенности страдал сотник конно-казачьей артиллерии Чуксеев, которому раздробило ядром ногу.

Но бодрствовали еще долго — князь Барятинский и походный штаб, собиравший равные сведения и делавший распоряжения о пополнении зарядов и патронов.

Александр Иванович беседовал с лазутчиками и проводниками, а более всего совещался с Ботою. Тут же, у него в сакле, изготовлялось в двух экземплярах предписание полковнику Я. П. Бакланову. Ему писалось, чтобы он с теми войсками, о которых упоминалось в предписании, заблаговременно к нему посланном, — двинулся за Мичик и, по первым выстрелам, следовал в маюртупскому орешнику на соединение с нами, у выхода из этого леса.

Предписание полковнику Бакланову заготовлялось в двух экземплярах потому, что предполагалось послать в укр. Куринское, отстоящее от Маюртупа верстах в двадцати, двух надежных чеченцев, разумеется, за хорошую плату, по двум различным направлениям. Это делалось на всякий случай, для большей верности. Еслибы не довелось доехать одному, то доедет другой. Но этого не случилось. Оба нарочные доехали до Куринского благополучно и своевременно, так что Бакланов исполнил с точностью все на него возложенное.

Ночлег в Маюртупе, этом богатом и большом ауле, бал проведен совершенно покойно. Ночь была хотя довольно холодная, но ясная. Чистое небо, озаренное лучами восходящего солнца, предвещало такой же хороший, теплый день, как и прошедший. С рассветом, без барабанного боя и трубных звуков, войска начали выходить из аула и выстраиваться по обеим сторонам Гудермеса, согласно составленной диспозиции.

Вывезены были из аула перевязанные, напоенные чаем и накормленные раненые; а за ними везлись на отдельных повозках, которых, по раздаче зарядов и патронов, было много свободных, — и убитые, с тем, чтобы их предать вечному покою не на вражьей, а на своей земле. Наконец, выехал князь Барятинский со штабом, а Маюртуп не пылал, потому что [330] не приказано было его жечь. Маюртуп безмолвствовал, и мы оставляли его, как бы прощаясь с невидимыми существами, гостеприимно нас угостившими — так было в нем покойно и тихо, когда выступил из него арриергард. Однако, каждый понимал, что это затишье перед боевой бурей. Через лазутчиков князь Барятинский знал, что Шамиль готовит нам кровавый сюрприз за Гудермесом, в Маюртупском лесу, известном по стойкому сопротивлению чеченцев еще со времен Ермолова и Вельяминова.

«Если же русские не потерпят поражения в этом лесу, то мы их поразим на Гонсоле и Мичике», — так снова обнадеживал Шамиль чеченцев.

Сообразно с этими сведениями, по переправе через Гудермес, текущий здесь в крутых берегах, и по подъеме на правый его берег, по довольно хорошей арбяной дороге, — отряд двинулся в Маюртупский лес. Три баталиона куринцев, с четырьмя орудиями, составляли авангард и левое прикрытие; два же баталиона тенгинцев, с дивизионом горных орудий, прикрывали справа. Этот лес начинался саженях во ста от Гудермеса и тянулся версты на полторы. Там, где росли большие чинары и дуб, он был редок; там же, где рос орешник, была чаща. Орешником начинался и кончался лес; в середине же, где пролегала дорога, он был довольно редок.

Куринцы и тенгинцы двинулись через лес под неприятельскими выстрелами из четырех орудий, поставленных на двух курганах, и, когда прикрытия окаймили с обеих сторон проходящую через него дорогу, были двинуты повозки. Пальба из неприятельских орудий, расположенных на этот раз довольно близко, участилась и была весьма метка. Подгонять фурлейтов не было надобности, и переезд повозок, несмотря на стоны и крики раненых от толчков по корням деревьев и частым выбоинам, был совершен весьма быстро к авангарду, выходившему на чистое место, где уже ожидал Бакланов, исполнивший в точности данное ему приказание.

Еслибы с такою же быстротою мог пройти через лес арриергард, состоявший из двух баталионов кабардинцев при 4 орудиях, бывший под начальством барона Николаи, — и могли двигаться боковые прикрытия, то мы совершили бы это движений с самой незначительной потерей. Но огромные массы пешего [331] неприятеля ударяли сначала на тенгинцев, а потом на кабардинцев в то время, когда двинулся обоз.

Расчет чеченцев был тот, чтобы, прорвав цепи, ворваться в середину, как это нераз удавалось им прежде; однако, на этот раз такой рассчет был совершенно неуспешен. Завивалась сильная перестрелка и рукопашная схватка у тенгинцев и кабардинцев. И те и другие молодецки выдержали напор неприятеля. Следование кабардинцев через лес перекатными цепями было превосходно; нужно было удивляться хладнокровию и стойкости, с которыми встречали неприятеля штык и картечь задних частей, когда передние оставляли с быстротою свои позиции.

Хотя проход через Маюртупский лес удвоил нашу потерю, и, при том, раны большею частию были тяжелые, но он был славен для нас и унизителен для Шамиля, потому что снова сильно поколебал его во мнении чеченцев.

«Да мы гораздо больше нанесли бы вреда русским на ночлеге в Маюртупе, нежели теперь» — говорили недовольные чеченцы.

Мы все были рады соединению с Баклановым. Мы радовались не усилению нашего отряда семью ротами, шестью сотнями казаков и четырьмя орудиями, потому что и без того были самостоятельны и сильны, чтобы окончить предпринятый нами поход через Большую Чечню; но все знали, что Бакланов и многие из его казаков знают трудную местность, по которой нам оставалось пройти до Куринского, — если не лучше, то не хуже самого Боты. А на этом десяти-верстном расстоянии особенно трудными препятствиями считались Гонсол и Мичик.

О последней из этих речек я упоминал уже ранее, и еще подробнее буду говорить о ней ниже. Что же касается Гонсола, притока Мичика, то хотя он протекал в еще более отвесных и высоких берегах нежели Мичик, но зато менее поросших лесом. Следовательно, обе эти речки могли если не остановить, то затруднить наше движение.

Но переход через Гонсол, против нашего ожидания, был совершон беспрепятственно со стороны неприятеля. Были видны только огромные его массы, тянувшиеся по подножию Черных гор от Маюртупа в Мичику. По переправе через Гонсол, около полудня, был дан отдых. Торопиться было нечего, потому что до Мичика оставалось, не более трех верст, да [332] столько же от Мичика до Куринского. Солдаты поели сухарей, с чистой родниковой водицей, а у кого уцелела говядина, то тот полакомился и ею; полежали на рыхлом и быстро-тающем от теплого солнышка снегу. Кавалерия и артиллерия напоили и накормили своих лошадей остатками овса. В этот двух-часовой отдых, значительная масса неприятельской кавалерии собралась на ровном и открытом плато между Гонсолом и Мичиком. С движением отряда вперед Бакланову приказано было произвести атаку кавалерией. Два баталиона тенгинцев посланы для, поддержки кавалерии и на случай дела с неприятельской пехотой, которая легко могла скрываться в пересеченных местах.

Атака была произведена со свойственною Бакланову смелостию и стремительностию, и неприятель был опрокинут и более версты преследуем драгунами, казаками и картечью из конных орудий. Несколько тел осталось на месте атаки, и много лошадей бегало без седоков. Эта молодецкая атака была причиной того, что Шамиль оборонялся на Мичике весьма слабо и ограничился одной канонадой из орудий.

Наконец отряд, при лунном свете, прибыл в Куринское и расположился бивуаком вокруг этого укрепления.

Первой заботой было удобно разместить и успокоить раненых и контуженных, которых привезено было в Куринское 143 человека; из них треть — были ранены или сильно контужены ядрами и гранатами. Сверх того 12 человек было убито.

Потеря, как видите, очень небольшая, даже, можно сказать, ничтожная, если принять во внимание двух-дневный бой с огромным неприятелем. Да иной раз взятие аула обходилось нам несравненно дороже, несмотря на то, что неприятеля было немного, да и орудий у него не было. Еще раз повторяю, что это должно приписать обдуманному и неторопливому следованию войск и своевременному и правильному употреблению их в бою.

Князь Барятинский в этом движении вполне подтвердил свою опытность в кавказской войне и уменье управлять войсками во время боя. Каждый, начиная от старшего подчиненного и до последнего солдата, был уверен, что с князем не может быть поражения....

М. Я. Ольшевский.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. Знавшие близко князя А. И. Барятинского весьма справедливо объясняют нелюбовь покойного князя к письменным резолюциям тем, между прочим, что он не желал ими слишком стеснять исполнителей. Князь всегда держался той мысли, что исполнитель если и должен действовать по указаниям, ему сделанным, то, для пользы дела, не должен быть излишне стеснен в подробностях пополнения. Ред.

2. Барятинский глубоко уважал и по-своему боготворил Вельяминова; князь многое заимствовал из кавказской опытности этого замечательного деятеля и сподвижника Ермолова.

3. По мнению многих сослуживцев кн. Барятинского — это были первые шаги князя Александра Ивановича на пути к исполнению зрело обдуманного и всесторонне разработанного им плана совершенного покорения восточного Кавказа.

4. Действительно умный военный, человек, — говаривал кн. Барятинский, — не должен действовать на-авось, без крайности. Ред.

5. Ныне генерал-адъютант, генерал от инфантерии, комендант Петропавловской крепости, барон Е. И. Майдель. Ред.