ОЛЕНИН А. П.

АЛЕКСАНДР ДЮМА В ОРЛИНОМ ГНЕЗДЕ

(Этот рассказ записан со слов семидесятилетнего кавказца А. П. Оленина.)

I.

Кавказское утро, свежее, бодрящее, вышло из-за цепи гор. Алмазами и рубинами блестит снеговая вершина. Вдали чернеется ущелье, откуда с ревом вырывается горная речка Каракойсу, чтобы бурной рекою Сулаком домчаться до Каспийского моря.

Вдали, на крутом выступе, напротив ущелья, стоит одиноким дозорным сторожем Метлинская башня; в ней посрочно проживаете военная команда, которой поручается надзор за горцами: они нередко спускаются в долину, в Ногайскую степь, к городу Кизляру, к окрестностям урочища Чир-Юрт... За эти набеги им иногда больно достается.

Пушечный выстрел, перенимаемый по «линии», извещает о набеге. Для этого-то и настроены эти маленькие укрепленьица почти в неприятельском стане...

Справа от укрепления высятся Кубарские высоты, а за ущельем влево начинается Гимринский спуск. Белесовато-серые дымки поднимаются из ущелий и, чем выше, тем более принимают радужную окраску... вскоре края их становятся огненной каймой... [594]

Наконец, солнце выплыло из-за гор и озарило Сулак и взгромоздившееся на высоком утесе «Орлиное гнездо» нижегородцев. Славный полк много лет тому назад сам устроил это гнездо — свою штаб-квартиру на такой высоте. Внизу стальною лентой, словно перехваченной кое-где яркой зарею восходящего солнца, течет река. По ней камышовые островки, в которых часто ютятся горцы-хищники в надежде отбить скот или захватить неосторожного жителя, смелую казачку из слободки в плен.

«Тот» берег идет крутыми обрывами. Далее, начинаются холмы и горы, перерезанные лесистыми «балками» и ущельями...

А совсем вдали, точно гряда белых облаков, «снеговой хребет». На холмах часто можно увидеть чеченцев: на своих горных конях, словно изваяния, стоят они и зорко следят за утренними занятиями — военными и мирными — в «Орлином гнезде»... Близ этого гнезда на всякий случай бодрствуют сторожевые эскадроны.

В одно такое утро, в конце пятидесятых годов, по той стороне реки, степной зигзагообразной дорогой, у самого подножия гор, тянулась так называемая «оказия» — при орудиях и казачьей охране. Она то спускалась, то поднималась, перебираясь через горные «отроги», и, наконец, вступила на укрепленный мост, перекинутый через Сулак в двух верстах от драгунской штаб-квартиры.

У этого моста расположился «пехотный» Чир-Юрт, в котором квартировал стрелковый батальон.

Скоро «оказия» вступила в «Нижегородскую» слободку, в которой раскинулись домишки семейных «служивых». В них квартируют офицеры Нижегородского драгунского полка. Казармы же, дом командира, церковь, больница и разные полковые постройки расположились вокруг огромной платформы, за которой из виду вон, к Каспию, к Кизляру, тянутся испещренные лесами и камышами Ногайские кочевья... Там разбросаны лиманы и озера, покрытые богатою водяною растительностью и кишащие дичью... В лесистых местах водятся во множестве олени, кабаны и фазаны...

II.

Грозно высится «Орлиное гнездо». Лихой, отважный полк издавна грозит оттуда храбрейшим племенам Кавказа: лезгинам, чеченцам, ауховцам, назрановцам, карабулакам, которые под властью своего грозного «имама» ведут многолетнюю борьбу с нами и отличают «наш» полк, называя его «шайтан-солдат» и считая непобедимым. [595]

Облекшись в полное чеченское одеяние, я, командир «охотничьей» команды полка, вышел из своей уютной квартиры.

На площади, среди слободки стоял большой, дорожный тарантас, прибывший с «оказией». В нем на мягких подушках помещалась «вальяжная» фигура, которая сразу показалась мне знакома. Лицо какого-то светло-пепельного цвета, курчавые короткие волосы такого же оттенка; одежда — ополченский кафтан с двумя звездами по обеим сторонам груди... Рядом с «фигурой» виднелся юноша, плохо болтавший по-французски, с еврейским типом лица. Заинтересованный странною личностью, осанисто развалившеюся на подушках, я подошел и спросил у юноши еврейского типа по-русски, кто это приехал. На это на ломаном русском языке я получил ответ, что это путешествует «французский» генерал (?) Дюма; что он очень огорчен тем, что в Хасаф-Юрте, штаб-квартире знаменитого Кабардинского полка, у него пропала любимая собака, за находку которой он сулил щедрую награду.

— Это собаку кличут Дюмой, — добавил слезший с козел курьер: — а сами они «генерал».

Я сразу сообразил, это «генерал» не кто иной, как знаменитый французский писатель Александр Дюма, и понял, почему «фигура» показалась мне знакомой: портреты автора «Трех Мушкетеров» были в то время распространены везде.

Я обратился к «его превосходительству» с предложением «солдатского» гостеприимства. По-французски я говорил правильно и изящно.

Дюма выказался сразу истым французом, признающим, главным образом, «образованными» людьми тех, кто свободно владел французским языком, и отвечал мне несколько витиевато, что он, Александр Дюма, enchante d'avoir affaireс a un homme distingue, qu'il accepte avec bonheur la bonne chance d'avoir recours a ma hospitalite... Qu'il ma pris d'abord, vu le costume, pour un indigene et c'est pour ca, qu'il n'a pas risque de m'adresser la parole... etc. etc. (Что он восхищен тем, что имеет дело с образованным человеком, что он с восторгом принимает мое гостеприимство, что сперва по костюму он принял меня за туземца и поэтому не решился обратиться ко мне сам... и т.п.)

Я назвал себя и прибавил, что я офицер знаменитого боевого Нижегородского полка, в гнезде которого и приветствую la celebre ecrivain M-r Alexandre Dumas... «Votre arrivee, monsieur, — продолжал я: — sera fetee par tout notre regiment...» (Ваше прибытие будет отпраздновано всем полком...)

Дюма выслушал, не скрывая удовольствия, мое приветствие и [596] в свою очередь выразил свою радость, что увидит прославленный (illustre) полк, и удивление «qu'il est connu ici!» (Что он известен у нас...)

Я ему объяснил, que toute la jeunesse russe lit avidement ses admirables romans a mesure qu'ils paraissent et que je suis le premier pour lui certifier, que je les ai devore tous sans exception... (Вся русская молодежь зачитывается вашими романами, как только они появляются, и я первый уверяю вас, что я поглотил их все.) На это Дюма любезно ответил, qu'il est tres flatte (Что он крайне польщен.), и с сияющим лицом вылез из тарантаса и последовал за мной в мою квартиру, где вскоре и сделался полновластным хозяином.

III.

Наши офицерские квартиры обыкновенно состояли из трех комнат: одной окнами на улицу, другой — спальной и небольшой туалетной: в ней у меня стоял шкаф с душем. В спальне на азиатском ковре, прибитом к стене, было развешено всевозможное оружие.

Нежданному гостю я предложил свою спальню. Сам я спал под открытым небом на плоской (по азиатскому обычаю) крыше моего домика, осененной ветвями деревьев.

На этой же крыше происходили и наши лихие офицерские пирушки.

После незатейливой закуски на скорую руку я предложил Дюма заняться туалетом и освежиться.

Между тем по нашей слободке быстро разнесся слух о прибытии ко мне знаменитого, нежданного гостя. Вся «наша» молодежь тотчас собралась ко мне и устроила Дюма, когда он вышел, свежий и веселый, сочувственную овацию. Я же тотчас дал знать командиру полка, кн. А. М. Дондукову-Корсакову, о прибытии знаменитого писателя. Немедленно последовало от князя приглашение на обед, и прибыл экипаж. Поболтав с нами некоторое время, Дюма, довольный, сел в коляску, мы же, молодежь, сопутствовали ему верхами до квартиры князя. Встреча была радушная, чисто-русская.

За обедом знаменитый писатель обворожил всех своим прелестным, остроумным разговором. Это был, как говорят французы, «intarrisable, admirable conteur». Трудно мне теперь, через 45 лет, припомнить все, что говорилось. Александр Дюма восторгался всем, что видел во время своего путешествия в Россию, и выражал свои симпатии к «мощному», как он высказывал, русскому народу; расспрашивал о местных легендах, [597] о характере туземцев; восхищался приемом, который был ему оказан везде в образованном русском обществе.

Проезжая по линии, он мог любоваться только далекими уступами гор; здесь же, в Чир-Юрте, он впервые приблизился к ним и видел вблизи грозное таинственное ущелье.

Не могу забыть его полудетский восторг, когда он узнал, что далее, на пути в Темир-Хан-Шуру, он проедет совсем близко от этого ущелья, что «оказия» пойдет неприятельской землей, под усиленным конвоем, и что, — лучше всего, — возможно, что будет и «перестрелка»...

Беседуя с нами «по-товарищески», Дюма восхищался, что разговор шел на его родном языке, что называется — «tambour battant», и что почти все принимали в нем участие.

После обеда, за которым было провозглашено немало тостов за процветание Франции, за здравие знаменитого гостя, загремел оркестр, и мы вышли на выступ над Сулаком, с которого когда-то лихой командир Крюковской (Убит в звании атамана терского линейного войска.) грозил разъезжающим на том берегу чеченцам. И теперь, вдали, на вершинах передовых холмов, неподвижно стояло несколько вражьих пикетов. Дюма мог отчетливо видеть их в трубу и следить за ними.

Кофе и коньяк, от которого Дюма не отказывался, закончили радушный прием князя, и Дюма тем же порядком, в сопровождении нашей кавалькады, вернулся ко мне и лег отдохнуть.

IV.

К вечеру ко мне собрались мои товарищи, и началась лихая кавказская пирушка, в которой - «председательствовал» Дюма.

На его выразительном лице сказывались новые впечатления. Надо было видеть его восхищение, когда в темной комнате загорелась синим огнем «жженка», и прибывший оркестр грянул марсельезу: он воспрянул во весь свой недюжинный рост и сосредоточенно слушал родные звуки. Единодушный возглас: vive la France! покрыл звуки гимна. Стаканы жженки мигом были опорожнены и налиты вновь. Стоя среди нас, Дюма с увлечением провозгласил заздравный тост «за Россию». Загремел тут и русский гимн.

Дюма братался с офицерами, отдаваясь общему восторженному настроению...

Допив оставшуюся жженку, мы перешли на двор, осененный развесистыми деревьями. Запели-загудели эскадронные песенники. Мы расположились «по-восточному», на коврах. Образовался [598] большой круг, и заплясали молодцы-солдатики... «Русская» и «лезгинка», которую с оживлением протанцевали офицеры-грузины, увлекли гостя...

И пошли разговоры; воспоминались легенды лихого полка, рассказы о славных битвах и победах, о былом прошлом... Эти восторженные речи захватывали нашего нового «товарища»!.. Конечно, вновь заварили жженку, и ее голубое пламя особенно пленяло писателя. Над веселой пирушкой темным пологом лежало кавказское небо, усеянное яркими звездами... Мало-по-малу, из-за далеких сторожевых великанов встала бледная луна и серебряным светом облила снеговые вершины, засверкала-заискрилась в сонном Сулаке. Далеко, на той стороне, как стройные черные призраки, вырезались на побледневшем небе фигуры сторожевых горцев, невозмутимых даже при этом веселье вражеского стана, лихие отголоски которого долетали до них. Все окружающее как-то особенно настраивало воображение, и мы видели, что и знаменитый писатель весь отдался этому неизведанному еще им настроению. Любуясь пляской солдат, слушая непонятную, нашу родную песню, он то и дело повторял: «Oh, les braves!»

Наконец, сознание, что дорогому гостю, ошеломленному массой новых впечатлений, жженкой и кахетинским, надо дать покой, положило конец пирушке.

Все понемногу разошлись. Кончилась лихая кавказская забава, шумная, веселая, с песнями, пляской, с неожиданными выстрелами, посланными кверху в порыве увлечения...

Уснуло «Орлиное гнездо»... Изредка перекликались часовые, да в сонном Сулаке плескались в камышах утки... Ночь стала бледнеть перед близким рассветом.

V.

На утро, во время кофе, прибыл верхом князь отдать визит Александру Дюма. За завтраком Дюма не находил слов, чтобы выразить весь свой восторг от вчерашнего приема: «Toute ma vie, — говорил он, — je me rapellerai votre chaude hospitalite, cette vertu eminement russe. Mes impressions d'hier resteront innefassables dans mes souvenirs» (Никогда в жизни я не забуду ваше радушное гостеприимство — эту чисто русскую добродетель. Впечатления вчерашнего дня не изгладятся из моей памяти.).

Князь, увлеченный интересным собеседником, оставался довольно долго. Затем подали оседланных лошадей. Дюма ловко вскочил на белого княжеского иноходца. Мне подвели моего [599] «Карагёза», туркменского жеребца, с горящими черными глазами, беломолочной «рубахой», с черными хвостом и гривой. Конь был бешеный, и на нем рядом с другими следовать было нельзя. Во время переезда Дюма любовался лихими курбетами моего скакуна.

Когда мы приехали, сделав порядочный круг по Чир-Юрту, у князя был уже накрыт обеденный стол.

И опять полилась оживленная речь, пересыпанная меткими и игривыми замечаниями любезного гостя. Повторилось вчерашнее восхищенное настроение. Вечером опять у меня собралось офицерство, но на этот раз уже не было пирушки. Разговор принял более интимный и серьезный характер. Дюма дарил нас горячими выражениями своей признательности... Вечеринка закончилась поздно, и мы невольно вспоминали героев романов нашего гостя, восхищаясь редким обществом, выпавшим на нашу долю.

VI.

На следующее утро знаменитый путешественник был спозаранку готов продолжать свое странствие по направлению к Темир-Хан-Шуре. Князь со многими офицерами приехал проводить его... И много было на прощанье выпито заздравных чарок, много было произнесено теплых напутственных пожеланий. Наш гость горячо отзывался на наши приветствуя.

Наконец «оказия» под усиленным конвоем выступила и проследовала через «пехотный» Чир-Юрт, направляясь вдоль крутых обрывов берегов Сулака к Метлинской башне. Оттуда Сулак бешеным потоком вырывался на свободу из черного ущелья, с грохотом и ревом.

Александр Дюма, сначала севший в тарантас, пожелал перейти на коня.

Окруженный многими из нас, отправившимися проводить его, он уверенно ехал на добром иноходце, отдаваясь не покидавшему его восторженному настроению.

Никем не тревожимая оказия спокойно прошла несколько верст; вдруг послышались выстрелы в авангарде. Вихрем вынеслись вперед наездники-драгуны и казаки. Справа и слева в некотором отдалении показались конные чеченцы.

Дюма словно преобразился. Во весь опор вынесся он с нами вперед туда, где завязалась лихая кавказская перестрелка. То наскакивая, то удаляясь, горцы перестреливались с нашими. Курились дымки выстрелов. Пули щелкали, долетая до самого обоза.

Во все время «схватки» Дюма сохранил полное самообладание и с восхищением следил за отчаянной джигитовкой казаков, [600] за смелыми наскоками лихих драгун на неприятеля. Вскоре горцы увидали, что не могут вследствие своей малочисленности затеять серьезное дело, и, обменявшись последними выстрелами, ускакали восвояси. У нас, к счастью, убитых не оказалось: были только ранены казак и лошадь.

Сделали привал, и в последний раз заходили-загуляли заздравные чарочки. В последний раз мы поприветствовали отъезжающего гостя... и долго смотрели ему вслед, махая фуражками и крича прощальные приветствия... И затем под драгунской охраной вернулись, полные новых впечатлении, в родной Чир-Юрт.

Текст воспроизведен по изданию: Александр Дюма в Орлином гнезде // Исторический вестник, № 2. 1903