Приведя главные черты учения последователей
тариката, иначе мюридизма, мы старались уяснить,
почему секта эта не могла выступить из самого
тесного круга адептов. Трудности, встречаемые в
начале и неизбежная необходимость самому
наставнику лично поучать и наблюдать над каждым
мюридом, постоянно ограничивали число последних.
так что секта эта, несмотря на свои опасные
начала, спокойно существовала в Персии, перешла
оттуда в Бухарию, приобрела громкую известность
на Востоке и все-таки терпелась [343]
правительствами. Каким же образом она успела
достигнуть на Кавказе таких громадных размеров?
Лучшим ответом на это будут слова, приведенные
нами в начале, что кавказских горцев нельзя
считать мюридами, иначе, как в значении
политическом. Религия сыграла здесь роль завесы,
и только под ее прикрытием оказалось возможным
увлечь целое население и совершить переворот,
записанный в наших летописях под грозным именем
мюридизма.
____________________
В восьмидесятых годах прошедшего столетия,
проживало в Гимрах (селении Койсубулинского
общества) одно бедное семейство из выходцев.
Старший в нем, по имени Исмаил, был родом из
Гидатля, но гонимый оттуда нищетою, он принужден
был искать другого убежища и выбор его случайно
пал на Гимры. Несколько времени спустя, Исмаил
женил единственного сына своего Магому, на
Гимрянке Баги-Султан из семейства Мадабилял, а
сам удалился в Каранай. Исмаил был очень учен:
знал наизусть Коран, знал отлично ropскиe обычаи,
по которым производится суд и расправа, и
Каранаевцы вскоре выбрали его в помощники своему
кадию.
Около 1785 года, у Исмаилова сына родился мальчик,
названный тоже Магомой, любимейшим именем
мусульман (Магомет или Магома —
по испорченному произношению жителей Дагестана.).
Современники этого события рассказывают, что при
появлении ребенка на свет, на небе заметили
чудное знамение, значение которого тогда никто
не мог объяснить, хотя сердца всех переполнились
безотчетною радостью. Справедливо ли это или нет,
но во всяком случае обстоятельство это было
многознаменательно и если б кто-нибудь тогда мог
предвидеть будущее новорожденного, то нет
сомнения, что его бы стоило задушить в колыбели,
потому что ребенок этот был впоследствии
известный Кази-Мулла (Год
рождения Кази-муллы с точностью неизвестен; но в
1832 году ему было около 50 лет. Горцы обыкновенно
называют его мулла Магомет; но он был Газий, т. е.
ведущий священную войну, а вот откуда является
это двойное имя: Гази или Кази-Мулла, обыкновенно
придаваемое ему Русскими. Имя это и мы удержим
для отличия от другого муллы Магомета, также
игравшего роль в истории мюридизма.). [344]
И до сих пор в устах народа, свято чтущего
память первого своего наставника и вождя, живут
рассказы о его юности и первоначальной
обстановке. Так говорят, что отец Кази-муллы, по
странной прихоти случая, как будто бы искавшего
еще рельефнее выдвинуть этого необыкновенного
человека, был предметом всеобщего презрения за
пьянство и беспорядочную жизнь; за то сам
Кази-Мулла, с первых лет детства начал привлекать
всеобщее внимание. Будучи ребенком, он постоянно
избегал игр, свойственных его возрасту, и уже
тогда на нем был виден перст Божий. Старики,
любуясь кротким поведением мальчика, постоянно
ставили его в пример другим, предсказывая ему в
будущем много лестного.
По достижении 10-ти летнего возраста, Кази-Мулла,
по желанию своего деда, перебрался на жительство
в Каранай, где под его руководством деятельно
принялся за арабский язык и Коран.
Рано развившиеся способности ребенка
облегчили трудное изучение священной книги,
служащей для многих камнем преткновения, и по
прошествий пяти лет, он уже знал все, что было
известно Исмаилу. Вскоре Исмаил умер и
Кази-Мулла, обогащенный его познаниями,
возвратился в Гимры. Здесь, собрав книги —
сочинения разных дагестанских ученых, — он жадно
принялся за их учение, многое пополняя
собственными выводами и размышлениями; но тем не
менее сведения эти все-таки не в состоянии были
удовлетворить его пытливый ум, а между тем в
Гимрах не находилось достойного ему наставника.
В это время проживал в Араканах знаменитый по
понятиям горцев ученый, по имени Саит-эффенди,
бывший впоследствии любимцем А. П. Ермолова; к
нему решился отправиться Кази-Мулла, чтобы
окончить свое образование. С первого же раза,
Саит оттолкнул от себя нового ученика, и
действительно, добродушный, откровенный Саит и
который притом был не прочь от некоторых
удовольствий жизни, запрещаемых Кораном,
разумеется не мог понравиться человеку, [345] подобному Кази-мулле.
Однако, скрытный юноша сумел затаить первое
неприятное впечатление и со свойственным ему
усердием принялся за науку; но нередко беседы их
оканчивались продолжительными спорами и Саит,
думая найти в Кази-мулле послушного ученика,
встретил в нем человека, уже твердо составившего
себе разные убеждения и в котором недостаток
научного образования был с избытком пополнен
строгим размышлением; многие из идей Кази-муллы
были так оригинальны и новы, что они казались
Саиту сумасбродством. Последствием таких
отношений между учителем и учеником, как и легко
отгадать, была ссора, и Кази-Мулла принужден был
покинуть Араканы. Этим собственно и оканчивается
научное образование будущего проповедника
джихада (Джихад — война против
неверных.). С прибытием в Гимры, Кази-Мулла
уже не берет более уроков, потому что достиг той
степени знания, когда сам мог поучать.
Следующие за тем несколько лет, ничем особенно
не замечательны; кажется, время это было
употреблено Кази-муллою отчасти на приобретение
некоторых средств к жизни, отчасти для
распространения заслуженной им в Гимрах
репутации ученого и безукоризненного человека.
Ежегодно осенью уезжал он в Кабарду или в Ногай и
только к лету возвращался домой. Повсюду к нему
стекалось множество учеников и за наставления
свои Кази-Мулла получал щедрую плату быками,
баранами и хлебом. Эти добровольные приношения
дали ему возможность поправиться.
Несмотря на явное отвращение к домашней жизни,
Кази-Мулла задумал жениться, единственно
повинуясь законам пророка. Выбор его пал на одну
гимринскую девушку по имени Били, дочь Хаскили.
Обстоятельства, которыми сопровождалась
свадьба, были так оригинальны, что заслуживают
рассказа.
Опасаясь, чтобы впоследствии, в минуты
сердечных излияний, не проговориться в
чем-нибудь важном перед женою, Кази-Мулла
придумал следующее средство испытать ее в
скромности. В первую же ночь брака, он открывает
Били какую-то тайну, вероятно нарочно
придуманную для этого опыта, и [346]
заклинает ее никому о том не рассказывать; Били
дает слово, но на следующий день все в Гимрах
знали сказанный ей мужем секрет. Тогда Кази-Мулла
тотчас же развелся с нею.
Вслед за тем он засватал дочь Хамза, Шамаю. С нею
повторилась таже самая история и, подобно Били,
она на другой день была прогнана.
Наконец Кази-Мулла попробовал в последний раз
испытать счастья и женился на молодой и красивой
Патимат — сестре Исал-Магомы (Того
самого Гимринца (ныне прапорщика милиции),
который сообщил мне многие подробности о
Кази-мулле. Исал-Магома благоговеет перед
знаменитым своим наставником.). Наученная
плачевною судьбою двух предшествовавших жен, она
сумела сохранить втайне все, что ей было говорено
мужем, и Кази-Мулла остался ею доволен.
В это время ему было уже за тридцать лет и вот
как современник рассказывает о его наружности и
характере.
Он был среднего роста, широкоплеч и худощав;
глаза большие и на выкате; черты лица тонкие и
выразительные, а глубокие морщины поперек
высокого лба изобличали постоянную думу.
Терпению его не было пределов: никто и никогда не
видел его сердящимся как бы ему не досадили; он
редко высказывался и как истинный мудрец более
хранил молчание, от этого всякое слово его имело
вес и значение. Таков портрет Кази-муллы и мы не
можем не узнать в нем черт, составляющих тип
восточного честолюбца: спокойного, мрачного и
холодно-жестокого.
Но здесь пока оставим Кази-муллу и обратимся к
современным событиям, имеющим связь с нашим
рассказом.
В двадцатых годах настоящего столетия, в
Кюринском ханстве появляются первые следы
религиозных волнений. Бухарец Хас-Магомет,
воспитывающийся у главного кюринского кадия
муллы Магомета, вздумал посетить родину и,
вернувшись оттуда, передал своему учителю идеи
мюридизма, уже с незапамятных времен усвоенные
бухарскими учеными. Мулла Магомет, пораженный
высокою картиною, развитою с полным увлечением
энтузиазма, вдруг переменил образ жизни, перед
этим не всегда согласовавшейся с коренными
правилами Корана, и стал усердно молиться Богу. [347]
Слух о чудном обращении кадия быстро разнесся
по краю, подстрекнув любопытство Кюринцев, и без
того жадных к новостям, и вскоре селение Яраглар,
местопребывание муллы Магомета, стало
наполняться толпами народа, ожидавшего видеть
что-нибудь необыкновенное.
Мулла Магомет, изнуренный постом и молитвою,
охотно показывался народу, раздавал наиболее
бедным щедрую милостыню, что достаточность его
позволяла ему делать, и проповедывал о
беззакониях, в которых жили Кюринцы. Короче
сказать, мулла принял на себя обязанность
мюршида, вовсе не имея в виду придавать
проповедям своим какое-нибудь политическое
значение. Но тем не менее, слова его произвели
сильное впечатление, и Кюринцы, дотоле смирные и
покорные, стали мечтать о вещах несбыточных. Во
многих селениях обнаружились беспорядки:
праздная молодежь, бродя из дома в дом, призывала
правоверных к восстанию против Русских и крики: «казават!
казават! (война) мусульмане; настало время
казавата!» раздавались по улицам и в мечетях.
Эти восторженные воззвания скорее были смешны,
чем опасны. Тогда Кюринское ханство находилось
под управлением Аслан-хана, хотя человека
коварного, и быть может далеко не разделявшего
той симпатии к Русским, которую он выказывал, но
все-таки преданного нам из личных выгод и отчасти
из страха. Кавказом в это время управлял человек
грозный по имени и по делу, А. П. Ермолов, которому
не стоило бы большого труда задушить и Аслан-хана
, если бы он явно осмелился принять сторону
бунтовщиков, и Кюринское ханство, если бы оно в
самом деле решилось поднять голову. Усмирение
Акуши было памятно всем.
Как бы то ни было, но слава о кюринском кадии и
его набожной жизни быстро разнеслась по
Дагестану и привлекла к нему многих, желавших
видеть и слышать святого человека. В числе
последних был и Кази-Мулла, предпринявший в 1825
году поездку в Яраглар. Хотя и очень сомнительно,
чтобы он искренно разделял идеи муллы Магомета,
но только по кратком с ним свидании, Кази-Мулла
оставил его с чувством глубокого уважения.что во
всяком случае, для собственных успехов в будущем,
не мешало ему выказывать.
Вместе с тем, слухи об этих происшествиях
достигли и до нашего правительства на Кавказе. [348]
Генерал Ермолов предписал Аслан-хану, человеку
умному, но хитрому и пронырливому, строго
исследовать дело и обо всем, что окажется,
подробно донести.
Аслан-хан, призвав муллу Магомета, заставил его
объяснить, пред собою и в собрании других мулл,
сущность нового учения. Несколько смелых и
жестких слов, сказанных мюршидом хану, во время
прения, вывели последнего из терпения, и в
припадке гнева он дал ему пощечину. Тогда
оскорбленный старик молча удалился, затаив в
душе глубокую ненависть к хану и твердо
решившись не отступать ни на шаг от своих
убеждений.
Когда же до хана вторично дошли слухи о
продолжении проповедей фанатика и о старании его
привлечь к себе последователей, тогда он
приказал одному из своих нукеров, по имени Таир,
схватить мятежного муллу. Последний, увидя
посланного и догадавшись в чем дело, сказал ему
кротко: «Знаю, зачем ты пришел; ступай, скажи хану,
что я сам к нему явлюсь». Эта мнимая покорность
обманула Таира и его людей; они вышли, а тем
временем мулла Магомет выбежал из дома в заднюю
дверь и скрылся. Но побег его не имел успеха, и в
тот же день он был схвачен Таиром и под конвоем
доставлен к хану, который приказал его заключить
в мечеть. Но не прошло и двух месяцев, как мулле
Магомету вторично удалось бежать и на этот раз
счастливее: он пробрался в кайтагское селение
Маджалис, жители которого охотно его приняли и
обласкали, как святого человека. Этим собственно
и оканчивается политическая роль кюринского
кадия: с тех пор он более не появлялся на родине и
самое имя его вскоре исчезло из памяти народа, а
Аслан-хан донес генералу Ермолову о прекращении
нового учения (Во время похода на
Дербент, Кази-Мулла вспомнил о мулле Магомете и
пригласил его с собою в горы. Последний, не считая
пребывание свое в Маджалисе совершенно
безопасным, охотно принял приглашение и
переселился в глубь Дагестана; там он окончил
свою жизнь, не принимая ни малейшего участия в
кровавой драме мюридизма.). Начавшиеся
около этого времени враждебные к нам отношения
Персии привлекли на себя все внимание нашего
правительства.
Несправедливо обвинять Аслан-хана, будто бы он
в своем донесении умышленно обманул Ермолова,
между тем, как втайне сочувствовал новому учению
и желал его [349]
распространения во вред Русским. Это было бы с
его стороны весьма недальновидно, потому что,
если допустим, что мулла Магомет проповедывал те
же идеи, которые ныне составляют сущность
кавказского мюридизма, — то есть войну против
неверных и ниспровержение законных ханов, то нет
сомнения, что первою жертвою оного сделался бы
сам Аслан-хан, чего он верно не хотел. Всего
правдоподобнее, что Аслан-хан, видя отвлеченные
идеи нового учения и зная, что семена его давно
уже гнездились и в других государствах Востока,
не привлекая многих и не нарушая общественного
порядка, счел его за пустяк, и действительно
проповеди мюршида были бы пустяком, если бы они
впоследствии не повторились, и притом совершенно
в ином виде, в устах Кази-муллы.
Мы видели, что Кази-Мулла ездил в Яраглар на
свидание с кюринским кадием. Неизвестно, чем
кончилась их беседа, но только по возвращении в
Гимры, Кази-Мулла еще более отчуждил себя от
общества, еще более погрузился в размышления. Нет
сомнения, что он испытывал некоторого рода
колебание, прежде, нежели окончательно решился
приступить к действию. План его был прост и
основывался не на умозрительных идеях тариката,
но на коренных началах религии. Горцам вовсе не
был известен шарриат; от этого жизнь их не
походила на жизнь истинных мусульман, а раз
успевши доказать им это, Кази-Мулла мог
рассчитывать на многих приверженцев, потому что
горцы религиозны, а следовательно послушны
всему, что говорится именем пророка. В дальнейшем
же успехе Кази-Мулла не сомневался, потому что
народ заранее был подготовлен слышать от него
все высокое и прекрасное, а энтузиазм и легковеpиe
его ручались в легкости, с какою можно было его
обмануть и обратить в орудие своих замыслов.
До этого времени быт горцев, как мы сказали,
отличался от быта мусульман по неведению
шарриата. Внутренние дела в обществах
разбирались кадиями и старшинами из почетных
людей. Кадий назначался обществом из ученых и мог
оставаться в этом звании всю жизнь, если были им
довольны; старшины же выбирались на год и не
более, как на три. Все решалось по адату (обычаю) и
только дела брачные и [350]
сиротские по шарриату (Одним
словом, шарриат и такую же ограниченною силу в
горах, какую он и поныне имеет в Шамхальстве и
Мехтулинском ханстве.). В каждом селении
были мечети и молились Богу хорошо, но вместе с
этим пили вино, женщины ходили без покрывал,
молодежь кутила, волочилась и развратничала
напропалую; в самое богуслужение вкралось много
грубых ошибок, по незнанию арабского языка. К
довершению всего, в горах вовсе не было единства,
завещанного Магометом, как необходимого условия
существования, и деревни, в особенности соседние,
нередко ссорились между собою, воровали друг у
друга скот и жен. Если кого-нибудь убивали в
драке, убийца должен был удовлетворить
родственников и в таких случаях обыкновенно
отплачивался куском бязи (бумажная материя). Были
и кровомщения — канлы.
Очевидно, что рано или поздно, но должен был
явиться человек, который бы указал народу все его
уклонения от общих законов мусульманства. И вот
таковым то является Кази-Мулла,, который, начав
ролью проповедника и вспомоществуемый
счастливым стечением обстоятельств, развитых и
поддержанных его гением, обращается
впоследствии в предводителя целого народа и
завещает ему борьбу религиозную, а следовательно
кровавую и упорную до изуверства.
Одним из первых пороков, против которого
Кази-Мулла энергически вооружился, было
пьянство, потому что от него, в большей части
случаев, зависят все остальные. В сильных, но
понятных выражениях, он проповедует против
невежества мулл, их разгульной и исполненной
соблазна жизни, и именем Бога заклинает народ
отступиться от прежних беззаконий. Но
исполненное истины и простоты речь его не
производит должного успеха: гимринские муллы,
заживо ею затронутые, сумели ловко потушить
возбужденный в народе энтузиазм. Тогда
огорченный Кази-Мулла объявил Гимринцам, что он
отправляется в Карадах искать правды и шарриата
и если ему не хотят верить, пусть верят
свидетельству других. Дело в том, что Карадах,
селение Андалялского общества, искони славилось
ученостью своих мулл и аминов и приговор их во
всем, что касалось религии, считался
непогрешительным в целом Дагестане. [351]
Три месяца Кази-Мулла пробыл в Карадахе,
проводя дни в совещаниях с тамошними учеными,
ночи в непрестанной молитве. По истечении этого
срока, истощенный постом и усиленными молитвами,
он пешком отправился в Гимры, поддерживаемый под
руки тремя учениками, бывшими вместе с ним в
Карадахе. Ученики, между которыми находился и
Шамиль, повсюду рассказывали с увлечением о
подвигах своего наставника и о глубоком
уважении, которое возымели карадахские муллы к
его знанию и святости жизни. Гимринцы же с
лихорадочным нетерпением ждали возвращения
Кази-муллы, и узнав через нарочно-посланного о
его приближении, толпами вышли к нему навстречу.
В версте от Гимр, на небольшом курганчике,
Кази-Мулла остановился и приказал народу
собраться вокруг себя. Здесь, не входя в длинные
объяснения, он объявил Гимринцам, что по
постановлениям шарриата, всякий пьющий вино
подвергается сорока палочными ударам, и как
он сам, по неведению, не был изъят от этого порока,
то и приказал Шамилю тут же дать ему положенное
законом число ударов; затем Шамиль и другие два
ученика были подвергнуты тому же
исправительному наказанию. Этот пример
религиозного и вместе с тем хитро рассчитанного
смирения, сильно подействовал на народ, который,
в припадке увлечения, рыдал, целовал полы
Кази-муллы и бил себя палками.
Затем он вкратце объяснил правила, как должно
было поступать по шарриату, и народ единодушно
умолял его быть наставником и руководителем.
Тогда Кази-Мулла воспретил пить вино, но чтобы
переход этот не показался слишком резким,
разрешил на первое время употребление водки и
джабы (вино, переваренное на меду). Но по
прошествий четырех месяцев и это было запрещено,
так что горцам оставалась одна буза, род браги, и
то потому, что она невкусна. К концу же года и буза
была запрещена. Однакож, народ, приучаемый
постепенно к правилам шариата, не слишком
чувствовал их строгость, а ежедневные поучения
Кази-муллы еще более укрепляли его в желании им
следовать. Вместе с тем, согласно постановлениям
пророка, женщины прикрылись покрывалами, мужчины
надели чалму, подстригли усы в уровень с верхней
губой и бороду клином; молодежь приутихла и
всякое пение, за [352] исключением
гимна «ла илляха иль Алла», было изгнано, как
несвойственное истинному мусульманину.
Между тем, как все это совершилось в Гимрах и
они, полные религиозного энтузиазма, незаметно
принимали иную физиномию, учение Кази-муллы
постепенно проникало и в другие места. Жители
Ашильтов, Чиркеевцы, Ирганаевцы и другие,
привлекаемые в Гимры славою проповедника, по
возвращении домой охотно распространяли его
идеи, и Кази-Мулла, имея повсюду стольких
приверженцев, уже без труда мог приступить к
решительным действиям. Вскоре сами
обстоятельства подали к тому повод.
Жители Караная обратились к нему с просьбою
дать им кадия. Кази-Мулла указал им на одного из
своих учеников (Между населением,
последовавшим учению Кази-муллы, необходимо
отличать его учеников. Ими он наиболее занимался
и в своих частных беседах открывал им самые
сокровенные тайны религии. Они то находились к
нему в отношениях, существовавших между
последователями тариката, и потому название
мюридов приличествует им одним.) по имени
Магома-Илау, родом из общества Келе, и он был
немедленно избран в это почетное звание. Но
вскоре Каранаевцы, испытав на деле его строгость,
раскаялись в своей поспешности и прогнали нового
кадия. Тогда, оскорбленный Кази-Мулла подступил к
Каранаю с Гимринцами и как жители не решились
стрелять по святому человеку, то он
беспрепятственно занял селение, арестовал более
виновных в возмущении, а остальных, согласно
шарриату, наказал палками. Каранаевцы
присмирели, а пример сильно подействовал на умы
народа, начинавшего видеть в Кази-мулле уже не
одного наставника.
Вслед за сим, бывший учитель его — Саит-эфенди,
восстал против Кази-муллы и начал публично
опровергать его учение. Постигая, как мог быть
опасен подобный противник, Кази-Мулла, с 150
наиболее преданных людей, быстро двинулся к
Араканам, так что беспечный Саит едва успел
выбежать из селения, оставив там все свое
имущество и жен. Кази-Мулла занял его дом, велел
его разграбить, а вино, которое Саит имел в
изобилии, приказал разливать по полу,
приговаривая «лейте больше — он любил винцо».
Все это произошло так неожиданно, что Араканцы
совершенно растерялись и [353] трепеща
перед Кази-муллою, угрожавшим в случай
неповиновения сжечь их деревню, выдали ему
аманатов.
Уничтожив Саита, Кази-Мулла направился к
Унцукулю, главному селению Койсубулинского
общества, и собрав жителей, объявил им: «что живши
до сих пор гяурами, отныне впредь они должны
поступать по шарриату; в противном случае,
прибавил он грозно, эта шашка научит вас
повиноваться». Унцукульцы перешли на его
сторону; примеру их последовали все без
исключения койсубулинские деревни.
Следующий 1829 год (В прочих
обстоятельствах трудно было в точности
сохранить хронологию, так как источники, из
которых мы заимствовали описываемые события,
вовсе не означают времени, когда они
совершались.) был еще благоприятнее для
Кази-муллы; влияние его распространилось по всем
вольным обществам Дагестана и Чечни, а слава его,
как святого человека, находила ему партизанов
даже между владетельными особами. Аслан-хан
казикумухский, узнав, что в его владениях были
ограблены люди, посланные Кази-муллою в Кубу за
разными покупками, приказал, разыскать виновных
в хищничестве и наказать их, а деньги, по
стоимости товара, возвратить Кази-мулле при
извинительном письме.
Престарелый Мехти, шамхал тарковский,
обратился к Кази-мулле с лестным для него
приглашением: «Я слышал, писал шамхал, что ты
пророчествуешь. Если так, то приезжай научить
меня и народ мой святому шарриату; в случае же
твоего отказа, бойся гнева Божьего; я укажу на том
свете на тебя, как на виновника моего неведения,
не хотевшего наставить меня на путь истины». (Неверовский, «Военный журнал» 1847 год, №
1-й.)
Кази-Мулла, постигнув, как важно подобное
приглашение, поспешил прибыть в селение Параул,
где, при свидании с Мехти-шамхалом, получил
дозволение проповедывать в его владениях
шарриат.
Вскоре, большая часть Шамхальцев оказалась на
его стороне, чему не мало содействовал отъезд
самого шамхала в Тифлис, куда он был вызван по
некоторым делам. Однако, при всем успехе,
Кази-Мулла не долго оставался в шамхальстве,
зная, что еще не настало время распространять
власть свою на плоскости, откуда легко его можно
было выгнать, и поэтому поспешил обратно в Гимры,
именем Бога заклиная [354] жителей
не забывать его наставлений, а втайне обещал им
скорую помощь, против общего врага — Русских.
Из Гимр, он отправился в общества Гумбетовское
и Андийское. Гумбетовцы, давно ожидавшие
посещения Кази-муллы, встретили его с восторгом.
Дальнейшее шествие его в Андию было рядом
неслыханных торжеств: отовсюду стекались толпы
горцев, вместе с своими семействами; народ
расстилал по дорогам свою одежду, целовал руки и
ноги фанатика и клялся ему беспрекословно
повиноваться. Энтузиазм был всеобщий, глубокий и
поразительный.
И так, к концу 1829 года, т. е. в то время, когда
Россия победоносно выходила из борьбы с
могущественным государством Азии, в глубине
Дагестана незаметно скоплялись горючиe
материалы, грозившие страшным потрясением. В это
время Кази-мулле повиновались Койсубу, Гумбет,
Андия и другие мелкие общества по Андийской и
Аварской Койсу; половина шамхальства и все почти
аварские селения, за исключением Хунзаха были на
его стороне; в Андаляле и Чечне действовали его
эммисары. В случае нужды, Кази-Мулла мог вывесть
до 15 т. пехоты и конницы, готовой на все по его
мановению.
С этого времени, подобно Магомету, он мечтает о
слиянии мусульманских племен Кавказа воедино и о
совершении таких подвигов, мысль о которых даже в
магометанском миpe считалась преданием. Вот что
раскрывает прапорщик Исал-Магома, на сестре
которого был женат Кази-Мулла. При следовании в
Андию, Кази-Мулла постоянно шел пешком, уверяя,
что он все еще в сомнении, не грешно ли ему ехать;
часто он останавливался, как будто
прислушиваясь. На вопрос Исал-Магомы, что он
делает, Кази-Мулла отвечал: «Разве ты не слышишь?
мне чудится, продолжал он, шум цепей, в которых
проводят передо мною Русских!» Затем Кази-Мулла
присел на камень и с оживлением, столь редким в
этой холодной натуре, стал развивать свои
предположения об изгнании Русских с Кавказа, и о
движении к Москве — «Когда возьмем ее, прибавил
он, я пойду на Стамбул; если хунткарь (Хунткарь собственно кровопролитец и
есть один из титулов придаваемых султану.)
свято соблюдает постановления шарриата, мы его
не тронем, — в противном случае, горе ему! Он [355] будет в цепях и царство
его сделается достоянием истинных мусульман.» (Нет coмнений, что Кази-Мулла искренно был
убежден в возможности подобных нелепых замыслов.
Москва и Константинополь казались ему не более,
как большими селениями, вроде Хунзаха, Унцукуля и
др. и следовательно овладение ими для него не
было химерой.)
Неизвестно, в это ли время родились подобные
замыслы или прежде, но только Кази-Мулла, по
возвращении из Андии, в первый раз их
торжественно высказывает в Гимрах. «Народ,
воскликнул он, вы не истинные мусульмане. Вы не
верили в святой шарриат и не хотели повиноваться
заповедям пророка, осквернив себя сношением с
гяурами. Говорю вам: доколе Дагестан попирается
ногами Русских, до тех пор не будет вам счастия:
солнце сожжет поля ваши, неорошенные небесною
влагой; сами вы будете умирать как мухи и горе
вам, когда предстанете на суд Всевышнего; не
блаженство, не райские наслаждения вас ожидают, а
вечные, жестокие пытки ада:
«Я послан от Бога, чтобы спасти вас. И так, во имя
Его и пророка призываю вас на брань с неверными.
Казават Руским, казават всем, кто забывает веру и
шарриат!
Не жалейте ни себя, ни своих детей и домов вы не
будете побеждены, ибо правда за вас. Кто
отступится от меня, да будет проклят, и нет ему
счастия ни в здешней, ни в будущей жизни. С этой
минуты, мы начинаем джихад и я буду вашим газием.
Готовьтесь!»
Слова эти, как нельзя лучше ответив на
задушевную мысль горцев, с быстротой молнии
облетели селения, перешедшие на его сторону, и
отовсюду вызвали охотников стать под его
знамена. Решено было идти к Хунзаху, дабы
низвергнуть аварского хана и усилиться этим
воинственным народом. Дело в том, что в это время
почти все аварские селения уже втайне
сочувствовали Кази-мулле и ждали только
появления его полчищ, чтобы открыто принять его
сторону; но Хунзах, состоящий из 700 дворов,
оставался верным своему законному хану и
упорствовал признать учение фанатика.
В феврале 1830 года, Кази-Мулла подступил к
Хунзаху с 8,000 скопищем. Хунзахцы, ободряемые
вдовствующею ханшею Паху-Бихе, матерью
тогдашнего аварского хана [356]
Абу-Нуцала, вооружились поголовно и окружив
селение завалами, ожидали нападения.
На рассвете, неприятель, в густых массах,
бросился на приступ, но был отражен с большим для
себя уроном. Этою минутою воспользовался
Абу-Нуцал: с 2,000 наиболее храбрых, он смело
двинулся из-за завалов на скопище; неприятель не
выдержал их отчаянного натиска и обратился в
бегство, поражаемый победителями. Потеря была
ужасна.
За это дело, правительство наше пожаловало
Аварцам Георгиевское знамя, а вместе с тем
обратило внимание на дагестанские дела,
начинавшие принимать серьёзное направление.
Первоначально решено было наказать Гимры,
принимавшей деятельное yчacтиe в мятеже
Кази-муллы.
Собранный для этого отряд (4 батальона, 5 сотен
конницы и 8 орудий), под начальством
генерал-лейтенанта барона Розена, в июле 1830 года,
выступил с линии через Темир-Хан-Шуру к Каранаю,
откуда пролегал кратчайший доступ к Гимрам.
Прибыв на перевал Койсубулинского хребта, барон
Розен остановился у вершины спуска к Гимрам (От вершины спуска до селения 10 верст и
узенькая тропинка, нисходя в глубину ущелья по
обрывам скал, нередко идет почти в отвесном
положении.) и потребовал от жителей выдачи
главного виновника дагестанских смут —
Кази-муллу, который, между тем, под разными
предлогами, удалился в с. Балаканы (Балаканы селение Койсубулинского
общества, в 30 верстах от Гимр.). Гимринцы,
угрожаемые близкою опасностью, немедленно дали
аманатов и поклялись на верность русскому
правительству, но решительно отказались выдать
Кази-муллу, ссылаясь на его отсутствие. Барон
Розен, имея перед глазами предстоящие трудности
и не желая жертвовать людьми из-за одного
человека, захватить которого еще быть может и не
удалось бы, удовольствовался покорностью
жителей и отошел обратно на линию.
Несмотря на эту нерешительность первых наших
действий, дела в горах, после хунзахского
поражения, приняли значительно лучшее
направление. Гумбет и Андия, аварские селения и
мелкие общества по Андийской и Аварской Койсу,
решительно отвергли Кази-муллу; Койсубулинцы
явно роптали на него за потери, понесенные ими
под Хунзахом; даже в Гимрах — [357]
колыбели его учения — образовалась партия
недовольных… Казалось, все благоприятствовало
падению фанатика, но только Кази-мулла был не из
тех людей, которые легко отказываются от раз
задуманных им планов.
В свою очередь, недовольный народом, малодушно
покидавшим его при первой неудаче, Кази-Мулла
решился выйти из гор, и в марте 1831 года, с горстью
наиболее ему преданных людей, прибыл в
шамхальство на урочище Чукмескент, отстоявшее в
10-ти верстах от с. Темир-Хан-Шуры и в 16-ти — от
Больших Казанищ. Здесь, посреди девственных
лесов, покрывающих подошвы Койсубулинского
хребта, окруженный глубокими оврагами, он
остановился, предоставляя дальнейший успех свой
воле Провидения. Вскоре воззвания его
разлетелись по шамхальству и привлекли в стан
его многих воинов, одушевленных, как и прежде,
глубокою ненавистью к Русским.
Между прочими прибыл в Чукмескент брат
Мехти-шамхала, Ирази, скрывавшийся дотоле в
Чечне, куда он принужден был бежать вследствие
ссоры с шамхалом. Передача его Кази-мулле была
истинным торжеством для последнего, потому еще
более усилила волнение, отозвавшееся теперь по
всему шамхальству, за исключением деревень,
лежащих по берегу моря и на дербентской дороге.
Особенно бунтовали Большие Казанищи, так, что
расположенный там наш батальон (В
это время в шамхальстве, кроме гарнизона
крепости Бурной, был всего один батальон в
Больших Казанищах. Неверовский, «О начале
беспокойств в северном и среднем Дагестане.»)
не мог себя считать в безопасности и вынужден был
отступить на Кафыр-Кумыкские высоты, в 1 1/2
верстах от Темир-Хан-Шуры. Вскоре он был усилен
тремя ротами, пришедшими с линии.
Кафыр-кумыкская позиция была выбрана весьма
основательно. Она прикрывала непосредственно
большую дорогу к морю, а следовательно
препятствовала разлиться мятежу по мелким
селениям на восток от нее; сближала отряд с
линиею и кр. Бурную, где были продовольственные
запасы, и, наконец, по прибытии подкреплений,
которые в составе 3-х батальонов уже двигались с
линии через Казиюрт и Тарки, отсюда всего удобнее
было броситься в тыл Кази-мулле, если б он [358] направился, как можно было
предполагать, к Параулу и другим селениям,
остававшимися спокойными.
Когда в неприятельском лагере было получено
сведение о пpиближeнии батальонов к Таркам,
Кази-Мулла выступил из Чукмескента и, совершив
быстрое обходное движение, расположился на
Атлы-Ауюнском перевале (между с. Кафыр-Кумыком и
морем). Позиция его, крепкая по природе, усиленная
сверх сего завалами, препятствовала кратчайшему
соединению наших войск.
Это положение многочисленного неприятеля,
почти в центре населения шамхальства, было
весьма опасно; но один решительный удар мог все
поправить… К сожалению, предпринятая нашими
войсками атака неприятельской позиции не
удалась, и мы принуждены были отступить с
потерею.
Тогда, пользуясь всеобщим одушевлением,
произведенным нашею неудачею, Кази-мулла
бросился на Параул, разграбил селение и сжег
находившийся там дворец шамхала. Отсюда скопище
его потянулось к Карабудахкенту; но быстрое
движение ему в тыл отряда, предупредило гибель
этого богатого и многолюдного селения.
Не имея возможности действовать на дербентской
дороге, Кази-мулла двинулся к Таркам и, ограбив
селение, окружил Бурную. Крепость эта, основанная
А. П. Ермоловым в 1821 году, состояла из
четырех-угольного вала, сложенного из камня и
приспособленная к ружейной и артиллерийской
обороне; гарнизон ее был незначителен.
Но эта неслыханная в те времена дерзость не
сошла даром неприятелю: удачно пущенная нами
граната попала в пороховой погреб, бывший вне
крепостной ограды и около которого густыми
массами столпился неосторожный неприятель.
Раздался взрыв и мятежники, объятые ужасом,
бежали оставив под стенами Бурной до 1,000 тел.
Вслед за сим подоспевший от Карабудахкента отряд
довершил поражение скопища. Спокойствие
восстановилось.
Шамхальцы не менее Лезгин малодушны: после
неудачи под Бурной, они разошлись по домам, забыв
Кази-муллу, а вместе с ним и несбыточные надежды,
которые несколько дней тому назад они считали
уже почти осуществившимися. С своей стороны,
Кази-Мулла, понимая, что ему трудно, по крайней
мере теперь, удержаться в шамхальстве, и
призываемый Кумыками, [359] только
что перешедшими на его сторону, Тавлинцами (Тавлинец значит горец (от слова
тау-гора); но под этим названием преимущественно
подразумевают жителей северной покатости
Андийского хребта (Салатаевцев, Ауховцев,
Ичкеринцев и проч.), а мы называем их так в отличие
от горцев Лезгин, обитателей Дагестана.) и
Чеченцами, прибыл на уроч. Чумлы, в нескольких
верстах от крепости Внезапной, где и принял
начальство над собравшимся там скопищем.
Предположено было осадить Внезапную,
прикрывавшую выход из гор по ущелью реки Акташа.
15-дневная осада Внезапной, в течение которой
горцы развили замечательную настойчивость,
навсегда останется свидетелем геройского
мужества гарнизона. Особенно тяжелы были
последние дни осады, когда гарнизон, лишенный
воды, в июльский зной, не сходил день и ночь с вала
и беспрерывно принужден был отбиваться от
неприятеля, который, постепенно подвигаясь под
прикрытием бревенчатых щитов, уже был недалеко
от гласиса. Наконец командующий войсками
Кавказской линии генерал Эммануэль, с 2000 пехоты,
800 конницы, при 12 орудиях, подоспел на выручку
Внезапной. Прибытие его отряда заставило горцев
поспешить с отступлением: часть скопища
бросилась к Балтугаю, другая прямо потянулась в
горы, вверх по Акташу. Вслед за последнею
колонною устремился генерал Эммануэль: но
неосторожно вдавшись в дремучие леса Ауховского
общества, он испытал поражение и, потеряв орудие,
едва отступил к Внезапной.
Торжествуя успех, Кази-Мулла возвратился в
Чукмескентский лагерь, куда вскоре явились
депутаты из Табасарани и Кайтага, призывавшие
его на освобождение их земли. Следствием этих
переговоров было новое, замечательное по своей
дерзости, предприятие Кази-муллы — движение к
Дербенту.
Восемь дней Кази-Мулла держал Дербент в
блокаде, пока прибывший туда отряд не заставил
его отступить. Конечно, попытка эта не могла быть
страшна Дербенту, окруженному прочными, вековыми
стенами, далеко уходящими в море; но тем не менее,
она доказывала уже значительно увеличившуюся
силу неприятеля, пропорционально которой
развивалась и его дерзость. Это самое побудило
кавказское начальство приступить к более
энергическим мерам. Предположено было
немедленно открыть наступательные действия в
Дагестан с двух [360]
сторон: от Дербента и с Кавказской линии.
Собранный с этою целью, в конце сентября 1831 года,
отряд у Дербента, из 3,500 пехоты, 3,000 конницы, при 20
орудиях, под начальством тогдашнего
главноуправляющего Закавказским краем,
генерал-адъютанта Панкратьева, вторгнулся в
Кайтаг, взял и разорил селение Дювек, гнездо
общего волнения и замечательно крепкое по своему
положению посреди лесистых гор. Гибель Дювека,
показав,что ни леса, ни самая неприступность
жилищ не в состоянии спасти от справедливого
мщения Русских, заставила Кайтагцев смириться.
Успокоив столь важный край для наших сообщений с
Дербентом, генерал Панкратьев двинулся в
шамхальство, где волнение, поддержанное всеми
силами мюридов, снова было в полном разгаре.
Одновременно с ним, со стороны линии, вступил в
северный Дагестан другой отряд (2,500 пехоты, 500
кавалерии при 22 ор.), под начальством генерала
Вельяминова, и направился к Чир-Юрту,
наполненному партиями Кази-муллы. 19 октября это
селение, после кровопролитного штурма, было
взято и неприятель рассеян, а отряд наш,
обремененный значительною добычею и не могший,
по этой причине, продолжать дальнейшего
наступления в Дагестан, принужден был
возвратиться на Терек (Генерал
Вельяминов предполагал сдать на Тереке добычу и
пленных и налегке снова вторгнуться в Дагестан.).
Тем временем, генерал-адъютант Панкратьев прибыл
в шамхальство и рассеяв (23 октября), вблизи
селения Эрпелей 5,000 скопище, предводимое
Амалат-беком Кумтеркалинским, двинулся к Чиркею,
многолюдному селению Салатовского общества,
более прочих обнаружившему волнение. Но
Чиркеевцы, имея в виду недавнее paзoрeние Чир-Юрта
и не желая рисковать своим селением и в
особенности прекрасными его садами, вышли с
покорностью. Раскаяние их, хотя и ненадежное,
было принято, ибо разные обстоятельства
принуждали генерал-адъютанта Панкратьева к
безотлагательному возвращению в Тифлис.
С своей стороны, Кази-мулла, избегавший прямого
столкновения с нашими отрядами, готовился в это
время к более серьёзному пpeдпpиятию. Распустив
ложные слухи на счет своих намерений и успев
занять Вельяминова в Чечне, сам, 1 ноября, с
конницей, набранной из Тавлинцев, Чеченцев и [361] Кумыков, бросился к
Кизляру, сжег и разграбил город, населенный по
большей части Армянами — торгашами.
Встревоженный Вельяминов устремился по следам
хищников, но уже Кази-Мулла успел уйти в горы и
торжествующий прибыл в Чукмескент, куда по
прежнему стали собираться Шамхальцы,
Койсубулинцы, даже Аварцы и другие, привлекаемые
успехами и жаждой к добыче.
Как пребывание Кази-муллы в Чукмескенте снова
могло грозить беспорядками, то оставшийся
начальником войск в Северном Дагестане
полковник Миклашевский, 1-го декабря, атаковал
неприятельскую позицию и после кровопролитной
сечи успел овладеть завалами. Мятежники
рассеялись, но много храбрых легло с нашей
стороны и сам герой дня — Миклашевский, заплатил
жизнью за это смелое и решительное дело.
В следующем, 1832 году, Кази-Мулла снова было
пытался утвердиться в шамхальстве, но пораженный
отрядом полковника Клюки-Фон-Клугенау, между
селениями Эрпели и Каранай, где занимал крепкую
позицию на урочище Эльсуте, едва успел спастись в
Гимры.
Оставалось затем наказать Гимры, обещавшие не
принимать Кази-муллу и ныне снова нарушившие это
обещание. Для этого отряд генерала Вельяминова
был усилен до 8,000 и к нему прибыл корпусный
командир генерал-адъютант барон Розен. Пройдя
предварительно Чечню и наказав жителей за
участие их в набегах, генерал Розен сосредоточил
отряд у Темир-Хан-Шуры, откуда двинулся к Гимрам.
Кази-Мулла опять было имел намерение оставить
селение, но жители удержали его, говоря: «ты умел
вооружить нас против Русских, научи же теперь и
драться с ними» (Неверовский,
«Военный журнал» 1847 года, том 1-й, стр. 115. ).
Ни трудный спуск, карабкающийся по скалам на
пространстве десяти верст, ни грозный вид
Койсубулинского ущелья не могли остановить
мужество отряда, лично предводимого корпусным
командиром. 17-го октября, войска, преодолев
неслыханные затруднения, подступили к Гимрам и с
нескольких сторон ворвались в селение.
Кровопролитный бой закипел по улицам и в домах.
Артиллерия громила сакли, погребавшие под
развалинами наиболее упорных; все, что успело
спастись от камней, гибло под штыками [362] разъяренных солдат. После
четырехчасовой свалки, полуразрушенное,
заваленное трупами селение было занято. Тогда
Кази-Мулла, лично ободрявший сражающихся, с
несколькими уцелевшими мюридами перешел в башню,
решившись защищаться на смерть.
Когда же и башня — последний оплот Гимр — была
окружена, Кази-Мулла обратился к сидевшему возле
него Шамилю с словами : «Ты неоднократно говорил
мне, что желал бы попасть в рай, умирая на
казавате; вот прекрасный случай: иди и сразись с
Русскими!» Но Шамиль в грубых выражениях
отказался, упрекая Кази-муллу в несчастии,
постигшем их и целое безвинное селение.
Неудостоив Шамиля ни малейшим на это
возражением, Кази-Мулла предложил то же самое
другому, горячо им любимому мюриду, по имени
Магома-Султану. Мюрид, по-видимому, только и ждал
этого: обнажив шашку, подобно льву, он ринулся из
башни и, нанеся несколько тяжелых ударов, пал в
свою очередь под штыками солдат.
Благословив его смерть, Кази-Мулла решился на
отчаянную вылазку, с тем, чтобы пробиться в горы.
Действительно, некоторым из окружающих его, а в
том числе и Шамилю, удалось спастись; но сам
Кази-Мулла был окружен, получил несколько ран и
все еще продолжал отчаянно защищаться, пока
новые удары не повергли его бездыханного на
землю.
Таков был конец первого имама Чечни и
Дагестана. Кази-Мулла принял этот титул в знак
того, что считал себя первым наставником
горского духовенства. Собственно имам значит
глава духовных.
Конечное разорение Гимр, гибель многих
храбрейших людей в продолжении войн Кази-муллы,
опустошения, произведенные нашими отрядами в
Чечне и северном Дагестане, по-видимому, должны
были открыть горцам глаза, показав им с одной
стороны невозможность войны с Русскими, с другой,
изобличив обман Кази-муллы, постоянно уверявшего
их в легкости торжества над нами. И
действительно, еще при жизни его нашлись
благоразумные люди, которые старались
пристановить всеобщий порыв энтузиазма, советуя
народу жить спокойно, не ссорясь с Русскими. В
опровержение воззваний Кази-муллы, приводили
места из Корана, где запрещалось вести казават
противу сильнейшего и где, во избежание [363] бесполезного истребления
мусульман, Магомет советует лучше покориться.
Джамал-эддин Казикумухский, известный ученый и
первый мирза Аслан-хана, неоднократно упрекал
Кази-муллу за возбуждение народа к восстанию.
«Зачем ты, —писал ему Джамал, — собираешь войска
и беспокоишь мусульманскую землю; Pyccкиe теперь
оставляют нас в покое, а ты устраиваешь так, что
они и последний лоскут земли у нас отымут». Но
Кази-Мулла не внял благоразумному совету и,
ответив Джамалу, «что не ему приходится учить
его, что он домосед, связавшийся с гяурами и
следовательно о поступках его судить не может» (В заключение письма, Кази-Мулла
прибавил: «Знай, Джамал, что во имя Бога я охотно
пожертвую жизнью, тем паче не задумаюсь бросить
мышам последний кусок хинкала… Этою фразою
Кази-Мулла возражал на замечание Джамала, что
«pyccкиe и последний лоскут земли отымут».),
продолжал действовать по своему и жестоко
наказывал противившихся. Казни, произведенные им
в Чечне, устрашали слабейшую и большую часть
населения, а пылкие речи и мнимая святость,
искусно и кстати употребляемая, действовали на
более сильные натуры и подчиняли их воле
фанатика. Поступая таким образом, Кази-Мулла
повсюду имел людей , которые его любили и боялись
, и легко набирал скопища. Но при всем том
напряжении, в которое он под конец поставил
горское население, сделалось до такой степени
невыносимым, что наиболее ревностные поклонники
его стали им тяготиться и конечно смерть его
должна бы разом потушить вражду, если бы не
странный случай, действительный только при
фанатизме мусульман, не изменил всеобщего
настройства умов. Приведем здесь слова г.
Неверовского («Воен. Журн.» 1847 года, том I, стр. 116):
«Смерть Кази-муллы произвела сильное
впечатление на горцев. Причиною тому послужило
одно обстоятельство, на первый взгляд совершенно
ничтожное: тело его было найдено в таком
положении, что одною рукою он держался за бороду,
а другою указывал на небо; по мнению же мусульман,
это есть именно то самое положение, в котором
может быть только праведник, в минуту самых
теплых своих молитв, когда он возносится духом до
постижения могущества Всевышнего. А потому
горцы, увидев труп Кази-муллы, начали
раскаиваться в своем поведении и упрекали себя
за то, что не подали ему помощи.» [364]
Таким образом, Кази-Мулла, умирая, случайно
оставляет в сердцах всех глубокое раскаяние,
достаточно могучее, чтобы воскресить его идеи; и
на самом деле, горцы снова не прочь от войны и
ждут только смелого предводителя. В потерях они
видят залог искупления за их робость и малодушие
и надеются на лучшее, а надежда так сродна
человеческому сердцу, что во всех
обстоятельствах легко возбуждается; раз же
возбудив ее, человек не останавливается ни перед
какими убеждениями разума.
И действительно, вскоре после смерти
Кази-муллы, и как будто в ответ всеобщему тайному
ожиданию, является новый преемник власти, а
вместе с тем и предначертаний погибшего имама. Но
то был человек иного рода, беспокойный,
деятельный, пылкий, дерзкий и предприимчивый в
удаче, и медленный и апатичный, когда дело
требовало холодных рассчетов; человек с
качествами авантюриста, неоценённый
руководитель второстепенных предприятии и
ничтожный как самостоятельное лицо. Мы говорим о
Гамзат-беке.
Гамзат-бек родился в 1789 г., в аварском селении
Новый Гоцатль. Отец его принадлежал к хорошему
роду и был особенно уважаем за свой ум, храбрость
и верную службу.
По достижении 12-ти летнего возраста, молодой
Гамзат был отдан на воспитание в селение Чох,
Андалялского общества, к тамошнему мулле
Магомету-Эффенди. Гамзат учился хорошо, скоро
схватывал премудрые толкования Корана, но не был
усидчив и вовсе не обещал сделаться впоследствии
ученым человеком.
Окончив учение, он вернулся на родину и женился,
но как характер его вовсе не согласовался с
монотонною жизнью горцев, он начал пить, надеясь
хоть этим заглушить пожиравшую его тоску.
Однажды дядя Гамзата, Имам-Али, сказал ему: «ты
происходишь от беков, твой отец был храбрый
человек и делал много добра Аварцам, а ты не
только не хочешь последовать его примеру, но
предался еще разврату. Взгляни на дела
Кази-муллы, простого горца, и вспомни, что ты
знатнее его родом и не менее его учился» (Неверовский, «Военный журнал,» 1848 года,
том III, стр. 3.). [365]
Слова эти сильно затронули самолюбие Гамзата;
он задумался, потом оседлал лошадь, простился с
семейством и выехал из Гоцатля, не сказав ни
слова о своих намерениях.
С этой минуты судьба его была решена: он
отправился к Кази-мулле и был принят им с
распростертыми объятиями, потому что для
последнего было весьма важно иметь в числе своих
последователей людей, знатных по рождению.
Способности Гамзата сразу были оценены
Кази-муллою и вскоре после хунзахского
поражения, он поручил ему волновать общества,
лежащие на юг и юго-запад от Аварской Койсу,
надеясь с этой стороны иметь опору для будущих
действий.
Гамзат с радостью принял предложение, так как
роль отдельного начальника более согласовалась
с его характером, чуждым зависимости, прибыл в
Гоцатль и сделал воззвание, на которое охотно
стеклись горцы из Андаляла, Караха, Гидатля и
Тлессеруха. Призываемый в то же время Джарцами,
Гамзат, с набранной вольницей, перешел
Кавказский хребет и появился в нынешнем
Джаро-Белоканском округе, мечтая о больших
предприятиях. Но вскоре, проекты его рушились
самым неожиданным образом: Джарцы были разбиты
Русскими и Гамзату оставалось только отступить
поскорее через хребет, уже покрытый снегом.
Вероятно, не желая показаться на родине с
неудачею, Гамзату пришла на ум странная идея,
сделать предложение русскому правительству о
назначении ему пожизненного пенсиона, взамен
чего он обещался тотчас же распустить скопище и
не тревожить более наших пределов. Предложение
это возбудило смех, и Гамзата, лично прибывшего
на переговоры, заарестовали как мятежника и
отправили в Тифлис под конвоем. Но случайная
неволя его продолжалась недолго и он вскоре был
освобожден по ходатайству Аслан-хана
казикумухского, взявшего его себе на поруки.
Таким образом, авантюрист снова очутился
посреди гор, более прежнего недовольный своим
положением. Первым делом его по освобождении
было отправиться в Кумух и благодарить хана за
его ходатайство.
Здесь, рассуждая о тогдашнем положении дел в
горах, оба сходились только в сильной ненависти к
дому аварских ханов. Но причины этой ненависти
были совершенно различны у того и другого. [366]
Гамзат-бек, полный идей Кази-муллы, ненавидел
аварский дом за сношения их с Русскими, забывшее
и теперь еще не совсем утраченное влияние в горах
и которое снова могло воскреснуть; наконец за их
силу, которая, будучи удачно нами направлена,
могла окончательно подавить успехи фанатиков.
Все это Гамзат отлично понимал и в минуту
одушевленного рассказа громко поклялся
истребить враждебный мюридам дом, если
представится к тому возможность.
Текст воспроизведен по
изданию: Перечень последних военных событий в
Дагестане. (1843 год) // Военный сборник, № 2. 1859
