НОВОСЕЛОВ С.. РАСКАЗ ОБ ОСАДЕ УКРЕПЛЕНИЯ АХТЫ. DrevLit.Ru

НОВОСЕЛОВ С.

РАСКАЗ ОБ ОСАДЕ УКРЕПЛЕНИЯ АХТЫ

Постоянное, пламенное желание мое служить в рядах Кавказского войска исполнилось на шестом году моей службы: в 1842 году я перешел в Кавказский Саперный баталион.

Служба на Кавказе, представляя обширное поприще к подвигам, представляет и более случаев к отличиям.

С трепетным ожиданием хватаясь за всякий случай, я видел однако же, что время идет, случаи ускользают, а мелкие, неприязненные обстоятельства отдаляют от меня задуманную цель.

Но.... «матушка Россия не углом сошлась»! — В 1845 году я перешел ближе к военным действиям, в полк Генерал-Фельдмаршала Князя Варшавского, Грана Паскевича-Эриванского; в 1846 году штурмовал уже с своею ротою Тлейские завалы, ранен в правую ногу и произведен в капитаны; в следующем году, в присутствии главнокомандующего, получил тяжкую рану в правую лопатку, и награжден за то орденом Св. Анны с бантом.

Мнение мое о службе на Кавказе начинало сбываться, и если посильными трудами в экспедициях я успел уже заслужить себе дорогую честь [409] исправного офицера, то теперь увидел себя на дороге к более самостоятельным действиям.

Прежде, однако же, судьбе угодно было жестоко испытать меня. Две мучительные операции сделаны были мне профессором Пироговым без успеха; пуля оставалась в груди и, после продолжительного лечения в госпиталях и на Пятигорских минеральных водах, я не только не поправил здоровья, но еще видимо ослабевал.

Измученный продолжительными страданиями, без надежды когда нибудь поправить свое здоровье, я с отчаянною решимостью бросился в экспедицию к стенам Гергебиля; но было поздно: Гергебиль уже не существовал. К довершению бед, я заболел в отряде Кавказскою лихорадкою.

Две раны, старая контузия пулею в висок и губительная болезнь общими силами готовили мне могилу. Медлит было нечего: я внял наконец усердным советам врачей, и с горестью в сердце решился взять отпуск.

Но где я менее всего рассчитывал на перемену обстоятельств, где я сознавал все свое бессилие против них, тут-то счастливый случай явился ко мне на выручку.

С нетерпением ожидая отпуска, я нечаянно узнал, что командир 1-й бригады 21-й пехотной дивизии, генерал-маиор Бриммер, получив сведение о вторжении Шамиля в Рутульский Магал Самурского округа, назначил 5-ю гренадерскую [410] роту нашего полка, с командиром роты, капитаном Тизенгаузеном, подпоручиком Архангельским и прапорщиком Семеновым; в числе двадцати двух унтер-офицеров и двух сот рядовых, на усиление гарнизона в укрепление Ахты.

Искушение одолело меня…. Заглушив телесные страдания, я обратился к генералу Бриммеру с просьбою откомандировать меня с этою ротою.

Получив чрезвычайно лестную для меня рекоменданию генерала Бриммера, исполненный самых приятных надежд, я выступил с ротою, 12-го сентября 1848 года.

В Тифлисском укреплении, ночью, от бегущих милиционеров узнали мы, что Шамиль уже занял аул Ахты; часу во втором или третьем ночи прискакал нукер от начальника Самурского округа, полковника Рота, с извещением о том же.

В ночи с 13-го на 14-е мы пришли в Мескенжи. Жители аула приняли нас, повидимому, дружелюбно, и не советовали итти в Ахты, говоря: «ах, урус, зачем гайда? ружье большое иох, аман будет!» (к чему итти, пушки нет, худо будет). Мы отвечали им таким же языком: «Урус штык якши, Шамиль гамусом пропал будет» (Русский штык хорош, Шамиль погибнет), а между тем, опасаясь измены, чрез рядового Андрея Тихонова, разумевшего Татарский язык, дали им понять, что сзади нас идут два [411] баталиона и милиция из Кубы, под начальством генерал-маиора князя Гагарина.

Человек тридцать жителей вызвались нам сопутствовать, но вместе с ночным туманом покинули нас и наши проводники, так что только один из всех дошел с нами до крепости.

Во время следования нашего из Мескенжи, неприятель грабил соседние аулы, наказывая жителей смертию при малейшем подозрении в преданности Русским.

Мы были верстах в двух от крепости, когда первые лучи солнца открыли нам неприятеля. Завидев нас, он бросился на наш арриергард; но мы поспешно заняли сады и, выйдя оттуда, очутились под защитою крепостных выстрелов. Лихие гренадеры, под жаркою перестрелкою, с песнями дошли до крепостных ворот. Ворота были заперты и завалены изнутри. Поспешно очистив завалы, гарнизон принял нас в крепость. Многим Бог судил положить здесь свою голову….

Крепость наша ¹ слабое здание в Фортификационном смысле, представляла, однакож, достаточную оборону в войне с горцами. Она имела вид неправильного пятиугольника с пятью [412] бастионными фронтами. Стены, футов в пятнадцать высоты, были окружены сухим рвом приличных размеров; шесть орудий медных, четыре чугунные, три пороховые погреба — вот средства к обороне. В гарнизоне находилось более пятисот человек при восемнадцати офицерах.

Крепость состояла в распоряжении начальника Самурского округа, полковника Федора Федоровича Рота.

Полковник Рот тотчас сделал распределение офицеров. Оборона Фасов поручена была мне и капитану Тизенгаузену. Батареями командовали: 1-ою — помощник начальника Самурского округа, капитан Жорж, с штабс-капитаном Бучкиевым и гарнизонной артиллерии поручиком Чуприковым; 2-ою — Князя Варшавского полка прапорщик Бенет и гарнизонной артиллерии прапорщик Шлиттер; 3-ею — Князя Варшавского полка подпоручик Архангельский с прапорщиком Семеновым; 4-ою — Грузинского № 6-го баталиона поручик Щекин с подпоручиком Каржовым и гарнизонной артиллерии подпоручиком Тимофеевым; 5-ою — того же баталиона штабс-капитан Байдаков с подпоручиком Богуславским. Люнет поручен был Мингрельского егерского полка подпоручику Ищенку, который прибыл в укрепление 12-го сентября, с сорока осемью человеками команды, следовавшей на Военно-Ахтинскую дорогу. В резерве находились: воинский начальник маиор Старосило и [413] прапорщик Грузинского № 10-го линейного баталиона Товбич.

На рассвете, 15-го сентября, комендант наш, обходя крепость, в кратком воззвании напомнил гарнизону о долге службы Царю и Отечеству, о важности точного исполнения приказаний и необходимой уверенности в собственных силах. Осенив себя крестным знамением, мы смело предстали на доблестное дело.

Вскоре заметили мы сильное движение в ауле и услышали стрельбу. Мюриды большими массами переходили чрез мост в аул, и мы ясно различили в подзорную трубу Шамиля, сидевшего на покате горы. Он окружен был почтительною толпою наибов, и двое нукеров держали над ним большой зонтик. Шамиль указывал на крепость и, конечно, самонадеянно решил уже участь гарнизона…. Поручик Чуприков навел единорог, и пустил в эту кучу полупудовую гранату. Ранила ли она кого, мы не заметили, но Шамиль поспешно скрылся за гору.

Часов в десять, неприятель, прикрываясь террасами и садами по речке Ахты-Чай, двинулся к укреплению, и завладел форштадтом, который, по внезапности нападения, не был, заблаговременно уничтожен ². [414]

Самоотвержение и хладнокровная распорядительном полковника Рота возвышали нравственные силы гарнизона. Одним из первых выстрелов была пробита у него фуражка, и вскоре, в то время, когда он наводил кэгорнову мортиру, пуля ударила ему близ дыхательного горла и остановилась под лопаткой. Пуля была вырезана, но горячка отняла у коменданта всякую надежду оставить постель ранее нескольких дней.

Единодушный выбор гг. офицеров, не смотря на старшинство чинов, вверил мне начальство над крепостью. Удостоившись столь лестного для меня выбора, я потребовал от гг. офицеров беспрекословного повиновения, хотя бы оно относилось и к старшему меня в чине.

Полковник Рот, узнав о моем избрании, позвал к себе меня и капитана Тизенгаузена. В углу сакли, на походной кровати, лежал тяжело раненый комендант; на коленях перед ним стояла дочь его, а в нескольких шагах жених ее, прапорщик Бенет. Полковник Рот, утвердив меня своим преемником, потребовал от меня клятвы, что в случае невозможности защищать крепость, мы взорвем ее. Мы поклялись….

Почти три года прошло со времени этого события, [415] но при воспоминании о нем сердце мое трепещет восторгом….

Время было дорого. Усиливавшаяся пальба с высот и из форштадта обязывала меня принять скорые и решительные меры к защите гарнизона от неприятельских выстрелов и к усилению средств обороны. Кули с провиантом были тотчас расставлены по стенам крепости; в слабейших, 1-ой, 4-ой и 5-ой батареях из кулей же устроены ретраншаменты. Затем, так как по обложении крепости неприятелем сообщение с люнетом, отстоявшим на ружейный выстрел, должно было прекратиться, и часть гарнизона, там находившаяся, могла остаться в совершенной крайности, без воды, хлеба и патронов, я немедленно отозвал из люнета подпоручика Ищенка с командой, приказав ему заклепать чугунную шести-фунтовую пушку.

Хотя пространство между люнетом и крепостью было обстреливаемо неприятелем, но, благодаря отличной распорядительности подпоручика Ищенка, он прибыл в укрепление без всякой потери:

Для прикрытия амбразур, также и на орудия сделаны были щиты, обитые листовым железом; колодезь очищен, и по недостатку в нем воды, приказано отпускать ее порциями. Находящихся в крепости мирных Ахтинцев я приказал поместить в особенной казарме, на том бастионе, куда неприятель не мог вести траншейных работ и, [416] без крайней надобности; не позволял им выходить. Я охотно бы обезоружил их; но зная, как трудно во время осады отобрать оружие у диких горцев без всякого насилия, я удовольствовался тем, что принял за них поручительство помощника начальника Самурского округа, штабс-капитана Бучкиева, знавшего их всех лично.

Неприятель, заняв форштадт, был уже близок к нам; но как форштат лежит в небольшой лощине, параллельной с крепостью, то ночью, с 15-го на 16-е, неприятель вырыл ров, в роде первой параллели, и утром 16-го сентября очень ловко и просто начал подвигаться к крепости против 1-го и 4-го бастионов ³. Мантелет он заменял большою подвижною кучею фашин и кольев, равнявшейся высотою кроне крепостного бруствера, и в последствии служившей ему вместо траншей-кавалиера. Ядра и гранаты наши пронизывали эту кучу, но повреждения быстро исправлялись, при страшных возгласах из алкорана, и снова начиналось перекидывание фашин и кольев. Шум этой работы надоедал нам более выстрелов: невыносимо досадно смотреть, как осадные работы растут с каждым часом, и не иметь никакой [417] возможности их разрушить (вылазки нельзя было сделать по малочисленности гарнизона). В двенадцать часов дня был тяжело ранен заведывавший 1-ою батареею капитан Жорж, достойный и храбрый офицер, одушевлявший своим хладнокровием и присутствием духа вверенных его команде людей.

В два часа одна из первых гранат, брошенных неприятелем с батареи, расположенной на высоком утесе, за рекою Самуром, ударилась в наш пороховой погреб. Взрыв четырех сот пудов пороха был ужасен; он разрушил до основания здание порохового погреба, часть крепости и 5-й бастион с двумя орудиями. Вместе с 5-ю батареею штабс-капитан Байдаков и сорок четыре человека рядовых взлетели на воздух. Поручик Чуприков, находившийся во втором пороховом погребе, для делания зарядов, был засыпан обрушившеюся стеною, и с трудом приведен к жизни. Многие из защитников крепости переранены и изувечены; я получил сильный ушиб камнем в левое колено. Ранены также жены офицеров, г-жи Жорж, Байдакова и Богуславская. Остались невредимы дочь полковника Рота и жена горного инженер-поручика Крешетицкого.

Г-жа Жорж, изувеченная, без чувств вытащена была из-под груды камней и земли. Первые слова ее были: цела ли крепость? где мой муж?

Г-жа Байдакова осталась вдовою с двумя малолетними детьми. Надобно было видеть твердость ее [418] духа и покорности Провидению. Молодая женщина и уже вдова; женщина среди всех ужасов войны, сама страждущая от ран, она с твердою верою в Бога ожидала конца страшной драмы, и успокоивала своих сирот, только изредка спрашивая меня: капитан, что с нами будет?

Г-жа Богуславская, забывая свои страдания, подавала помощь другим, лишала себя всякого спокойствия, отдавала свои подушки, свою постель!

Солдаты подавали помощь раненым, отыскивали живых под грудами камней, земли, лошадей и трупов, которыми завалена была крепость. Погреба 2-й и 3-й были отчасти разрушены, но порох в них уцелел. Первою мыслию моею было перенесть порох в другое место; но меня удержало опасение движением обратить на этот пункт внимание неприятеля.

В пролом крепости была вдвинута часть резерва, состоявшая из сорока осьми человек солдат Мингрельского егерского полка; под градом нуль сооружена была новая батарея из кулей с провиантом, и завалена брешь кулями и мешками из шинелей, набитых землею. Горцы с оглушительным воплем «алла» бросились на штурм так неистово, что неопытные защитники стены между 5-ю и 4-ю батареями дрогнули и бросились внутрь крепости; но пример офицеров и личное мое присутствие мгновенно их ободрили.

С справедливою гордостью могу сказать, что с [419] этой минуты я приобрел особенную доверенность солдат, так, что куда бы я ни приходил, везде солдаты просили меня остаться с ними, выражая этим свою полную преданность. Старые солдаты говорили мне: «ваше благородие, берегите себя, нам бояться нечего, а вы молоды, вам умирать не приходится!»

Действия всех офицеров, даже раненых, во все время были выше всех похвал. Солдаты дрались с величайшим хладнокровием.

Едва рассеялся дым от взрыва, как песенники 5-й гренадерской роты князя Варшавского полка гремели уже: «За Царя, за Русь святую!»

Рядового Щелкачева взрывом отбросило сажен на шесть в сторону. Вскочив на ноги, он воскликнул: «эк, проклятые, толкают»!

Горнист Барзов, у которого взрывом сломало рожок, схватил ружье, и во все время осады доказывал, что он владеет им исправно. Товарищи часто советовали ему сыграть отступление оборванцам.

Барабанщик Костычев, заряжая орудие, вместо убитого бомбардира, обыкновенно обещал пробить горцам похоронный марш. Солдаты смеялись, что горцы не в такт пляшут под его музыку. Особенным мужеством отличались в этом случае фельдфебель Мингрельского егерского полка Михальченко и князя Варшавского полка унтер-офицер Руденко. Их неутомимость, веселость и всегдашняя [420] готовность на все, радовали сердце. Молодые солдаты спрашивали их, как владеть штыком: «Коли крепче, да скорей выдергивай, а схватят за штык, береги голову. Вот и все!»

Не прошло двух часов, как другая неприятельская граната лопнула в нашем зарядном ящике, и произвела новый взрыв.

Эти два происшествия, одно вслед за другим, оставили по себе ужасное опустошение и значительную потерю в людях; но не ослабили духа гарнизона, поклявшегося умереть с оружием в руках.

При втором взрыве были ранены маиор Старосило и прапорщик Семенов. Сильно ранены также и изувечены храбрый почталион, случайно находившийся в крепости (имени его я, к сожалению, не припомню), и крепостной человек капитана Тизенгаузена, Борис, который заряжал орудие после убитого бомбардира на 3-й батарее. Оба они были молодцы на славу. Почталион, едва отдохнувший от ран, явился снова к делу, и 20-го числа погиб честною смертию. Борис, изувеченный и сильно обожженный разрывом ящика, лежа в казарме не переставал до конца жизни ободрять молодых солдат, и внушать им презрение к опасностям.

После взрыва сделано мною следующее распределение: на первый «вас назначен капитан Тизенгаузен, на 1-ую батарею подпоручик Щекин, на 2-ую — прапорщик Бенет и прапорщик Товбич, на 3-ью — подпоручик Архангельский, на 4-ую — [421] подпоручик Ищенко, на 5-ую — штабс-капитан Бучкиев и подпоручик Каржов. Письмоводитель почтового отделения Головачевский, по собственному желанию, состоял на 4-ой батарее во все время осады. Артиллериею заведывал прапорщик Шлиттер.

В тот же день был ранен подпоручик Каржов. Неприятель до позднего вечера вел беспрерывную канонаду.

При вечернем рапорте оказалось на лицо в гарнизоне: в 5-ой гренадерской роте князя Варшавского полка 194, в линейной 85, в другой линейной 76; в Мингрельской 46; артиллеристов 18 и нефронтовых 21; всего 440 человек.

Крепость наша представляла страшное зрелище: трупы людей и лошадей валялись повсюду, угрожая произвести заразу, а убрать их было некому и некогда. Стоны раненых и умирающих сжимали сердце....

Прекращение внешнего сообщения, затрудняя с каждым часом наше положение в крепости, внушило штабс-капитану Бучкиеву мысль известить о происходящем командующего войсками, генерал-лейтенанта князя Аргутинского-Долгорукого.

В ночи, с 16 на 17-е, штабс-капитан Бучкиев, подпоручик Али-Султан-Бек и прапорщик Ага-Мулла-Шефир-Оглы, в сопровождении троих нукеров и казака Ивана Солонина, переодетые по-Лезгински, пользуясь темнотою, вышли из [422] крепости. Вместо штабс-капитана Бучкиева назначен был прапорщик Бенет, а вместо прапорщика, Бенета прапорщик Богуславский.

17-го Сентября, на третий день осады, неприятель подвигал уже свои работы на гребень гласиса 1-го и 4-го бастионов, не смотря насильный, убийственный огонь из крепости. Горцы понять не могли, откуда у нас берется порох, и поминутно кричали — «сдавайтесь, пороху нет!» Солдаты отвечали: «будет чем вас, нехристей, перебить!» Прапорщик Шлиттер меткими выстрелами подбил у них два орудия ⁴.

По неимению в крепости зажигательных снарядов, мы бросали ручные гранаты, обернутые в смоляную паклю, и куски смоляной пакли. Но как фашинник их был сырой, то хотя противу 1-ой и 4-ой батареи и загорелись траншейные работы, но они скоро были потушены неприятелем; притом же, по причине ветра от реки Самура, искры падали внутрь крепости, и за дымом можно было опасаться внезапного нападения.

Восемьдесят боченков пороху было [423] приготовлено на случай желанной смерти. Обходя батареи, я спрашивал солдат: «сумеем ли мы, ребята, умереть, как умерли наши товарищи в Михайловском укреплении?» Они отвечали: «ваше благородие! от нас поживы нехристям не будет!» — «Да я первый взорву укрепление», говорил унтер-офицер князя Варшавского полка, Дмитрий Иванов ⁵.

Многих храбрых схоронил я в памяти своей; но кажется, не видал таких, как ты, Дмитрий Иванов! От веселых россказней твоих заливались твои товарищи неудержимым смехом, и от молодецкого штыка бледнели басурманские рожи! Улыбка не сбежала с твоего лица, когда ты пал с оружием в руках!

Поутру, 18-го сентября, подземный стук обнаружил нам, что неприятель ведет минную галлерею под первый бастион ⁶. [424]

Контр-мину вести нам не было ни какой возможности из-за недостатку рук, и инструментов. Расчитывая, что у неприятеля не может быть большого количества пороху, я приказал людям быть в ретраншаменте, а на бастионе оставил только самое необходимое число людей, которые, при движении неприятеля, должны были также отступать в ретраншамент.

Около полудня мы с восхищением увидели на высотах, по ту сторону реки Самура, отряд князя Аргутинского-Долгорукого, шедший к нам на выручку.

Прапорщик Товбич, на вопрос мой: много ли их? в шутливой радости закричал: «миллионы!»

По мере приближения отряда, толпы неприятелей на форштадте и в траншеях начали волноваться, и когда передовые части войск спустились на половину горы, мюриды, работавшие противу 1-ой, 4-ой и 5-ой батарей и из форштадта, двинулись от крепости; мы провожали их картечью….

Пользуясь отступлением неприятеля, я приказал капитану Тизенгаузену сделать вылазку, и разрушить веденные противу нас работы.

Радость наша была непродолжительна.... Отряд, будучи уже в виду крепости, не мог, по [425] неимению моста, перейти чрез реку Самур. Поэтому, обнадежив нас скорым возвращением, он поднялся обратно на гору, и пошел в обход. Мы снова остались в жертву всем случайностям осады....

С удалением отряда, горцы, потеряв несколько человек убитыми, снова принялись за работы, которых капитан Тизенгаузен, по краткости времени, не успел разрушить.

В ночи с 49-го на 20-е, мы услышали стрельбу в ауле. Еще раз надежда мелькнула в сердцах: мы подумали, нейдут ли к нам на выручку храбрые Мингрельцы и Тифлисцы, стоявшие в то время на Военно-Ахтынской дороге; в последствии мы узнали, что это были приветы Шамиля тому из храбрых, кто возьмет крепость и в награду получит дочь нашего коменданта! 20-го сентября неприятель продолжал свои работы, и на форштадте замечена была необыкновенная деятельность. Мы готовились к отчаянной защите…. Сестра прапорщика Тимофеева, незадолго пред тем прибывшая в крепость с братом, произведенным из фельдфебелей, сбирая по крепости неразорванные гранаты, относила их брату, занимавшемуся приготовлением зарядов, приговаривая: «На, пусти им обратно; пусть нехристи знают, что нас Бог бережет!»

В два часа пополудни раздался страшный взрыв. Часть 4-ой баттареи взлетела на воздух от [426] заложенной неприятелем мины. Вслед за взрывом горцы бросились на штурм. Храбрый поручик Щекин встретил их картечью, а потом штыками в рукопашной схватке, где и погиб славною смертью, вместе с двенадцатью солдатами, которые выскочили к нему из ретраншамента. Новая толпа горцев встречена была залпом картечных и ружейных выстрелов, ручными гранатами и камнями. В то же время, на 5-ую и 6-ую батарею бросились мюриды с лестницами, но были сбиты и опрокинуты. После самого отчаянного кровопролития штыками и кинжалами, брешь была завалена трупами убитых с обеих сторон, и натиск неприятеля остановлен. Я ранен пулею в левую сторону живота и контужен камнем в голову. Близ 4-ой батареи, во время штурма, неизвестно от чего, взорвало зарядный ящик; им был ранен и обожжен капитан Тизенгаузен, а рядового Чмырева, стоявшего у ящика, перебросило убитого чрез бастион. Накануне капитан Тизенгаузен проходил по крепости с лекарем нашим Гринквистом. Пуля пробила Гринквисту полу сюртука; он обернулся к капитану Тизенгаузену и флегматически сказал ему: «Сегодня моя очередь, завтра ваша!» Сказанное в шутку, к сожалению, сбылось ужасным образом.

Между тем солдаты, под градом пуль и камней, устроили новую батарею из кулей, на место разрушенной № 1-го батареи. [427]

Рядовой Свидерский, взрывом сброшенный в ров, вмешался там в толпу Лезгин, и вместе с ними взлез на стену. Солдаты, видя его в Лезгинской шапке, с кинжалом в руках, бросились на него со штыками. «Стой, ребята, закричал Свидерский: своего не узнали!» В этот же день убит незабвенный унтер-офицер Дмитрий Иванов. Мир праху твоему, честный, благородный воин!

На рядового Горбаченка, на 1-ой батарее, напали двое Лезгин. Одного он опрокинул штыком, но другой схватился за штык. «Братцы, помогите!» взмолился Горбаченко. Унтер-офицер Виниченко, известный своим мужеством, подскочил к нему на помощь, с словами: «ах ты, бессильный, с двумя не справился; вот как бей!» и Лезгин не существовал.

На 5-ой батарее Лезгин схватил за штык рядового Новичкова, и шашкою разрубил ему ногу. Рядовой Ямбуров ударил Лезгина штыком в грудь, с восклицанием: «ах, ты, донгус, за Русское ружье хвататься!»

Тщетное покушение заставило неприятеля прекратить на этот день аттаку.

Отступающие от крепости горцы встречаемы были нагайками и шашками поставленных от Даниель-Бека мюридов. Я обошел кругом крепости, и благодарил солдат за их отчаянную храбрость. Молодые солдаты говорили: «Ваше благородие! [428] посмотрите, сколько их навалено во рву.» Другие говорили: «они дурной день выбрали, сегодня ведь Понедельник!»

Ночь водворила тишину, прерываемую лишь стонами умирающих.

Крепость наша была в страшном состоянии. Недостаток пищи, смрад от трупов, томительная неизвестность будущего, все с каждым часом усиливало наше ужасное положение. Тщетно, спокойный в опасностях, лекарь наш Гринквист заботился о средствах облегчить участь страдальцев: недоставало ни помещения, ни медицинских пособий. Гарнизон уменьшен был убитыми и ранеными более чем наполовину. Хотя геройский дух солдат не оставлял ни малейшего сомнения в том, что никто не задумается отдать свою жизнь в жертву долга и чести; но падение крепости могло иметь влияние на участь целого края, Шамиль, конечно, более всего расчитывал на то впечатление, которое должна была произвесть наша гибель на умы горцев, готовых воспользоваться каждым случаем к восстанию.

Одним сомнительным средством для спасения крепости оставалось послать новое извещение о нашем положении главному начальнику края, князю Аргутинскому-Долгорукову.

При первом вызове явились ко мне на истинно отчаянный подвиг ⁷ князя Варшавского полка [429] унтер-офицер Иван Меркулов и рядовой Андрей Тиханов (переведенные Лейб-Гвардии в Литовский полк). Оба, известные по своему мужеству, они во время вылазки щеголяли своим удальством.

Обрив голову и одевшись в Лезгинские лохмотья, они, в сопрождении пяти мирных Ахтынцев, отправились ночью на 21-е в путь, сопутствуемые нашими благословениями.

Вечер и вся эта ночь прошли в различных распоряжениях к приведению крепости в возможность хотя некоторое время противостоять неприятелю.

Рядовой Печенкин снял лестницы, по которым взбирались осаждающие; цирюльник Орефьев и рядовой Гродько вытащили из рва кэгорнову мортирку.

Но надеяться на сильный отпор было уже невозможно: все средства к защите были истощены. Осьмые сутки никто не смыкал глаз; ушибы и рана, в которой открылось сильное воспаление, мучили меня до такой степени, что я каждую минуту боялся впасть в беспамятство. Все были в какой-то неестественной апатии. Оставалось умирать....

Утром 21-го сентября пошел сильный дождь. Для нас он был гостем благодатным. Ведра, ушаты, котлы поставлены были под желобами крыш. Запекшиеся уста с жадностью глотали холодную влагу. В первый раз, после [430] восьмисуточного недостатка в пище, гарнизон сварил себе кашу.

Неприятель с усиленною деятельностью повел свои траншейные работы против 5-го бастиона, где зарыт был тот порох, который, в случае крайности, должен был спасти честь нашу. Я поражен был мыслию, что может быть, наши лазутчики пойманы, и в муках признались где лежит порох. Немедленно я велел перенесть его в другое место. Ожидая с каждой минуты штурма, я начал страшиться измены находящихся в крепости горцев. Какое-то предчувствие говорило мне, что на них положиться нельзя; притом же у меня не выходило из головы, что, когда я вызывал охотников в лазутчики, все они наперерыв изъявляли желание выйти из крепости, и только Рутульский старшина сдержал их пылкую готовность. В минуту отчаянной борьбы они могли ударить нам в тыл, и злодейским поступком погубить славное дело. Колебаться я не мог; пришел в казарму и объявил им, что мы ожидаем штурма, что ни один из нас не достанется в руки неприятелю живой, и что, в случае неудачи, мы все взлетим на воздух, и спросил, хотят ли они с нами умереть. Ответа не было.

.....Наконец они стали советоваться между собою, и решили, что лучше им выйти из крепости. Я немедленно велел их выпустить….

Избавившись, с одной стороны, от опасения [431] измены, мы выигрывали с другой тем, что если Ахтынцы попадутся к неприятелю или передадутся ему, и раскажут мюридам о наших приготовлениях к смерти, то не всякий из них пойдет на верную гибель.

Еще ночь, по часам, по минутам, тяжело сошла в Вечность. Что готовил нам следующий день?...

Утром, 22-го сентября, неприятель занят был работами в ауле. Вскоре множество горцев, конных и пеших, начали двигаться в разброд, на пути, обратном от крепости, и вдруг большими массами стали переправляться из аула на левый берег реки Самура. Мы недоумевали.... Вслед затем грянула пушка, и вскоре блеск штыков возвестил нам о прибытии отряда князя Аргутинского-Долгорукова, который, после короткого, но блистательного дела, окончившегося совершенным поражением неприятеля, с торжеством вошел в крепость.

Говорить ли о наших чувствах в эту минуту? Кто не испытал их, тот не поймет. Моля Бога, слава Государя, мы крестились и целовались с усатыми земляками, как в Светлый Праздник. Ура матушке-России, что из века в век не переводятся в ней хваты-богатыри, молодцы-солдаты; «не диво с молодцами весь свет изойти!» [432]

Все защитники крепости были взысканы милостями Царскими; я осыпан благодеяниями Августейшей фамилии. Чин маиора и подполковника вместе, Георгиевский крест и денежное пособие, были наградами, конечно, превышающими мои заслуги. В Бозе почивающий Великий Князь Михаил Павлович, память о котором навсегда свята пребудет в сердце моем, поручил меня вниманию Заслуженного профессора Буяльского. Знаменитый хирург сделал мне с обычным искусством операцию. Избавленный от пули, которая, в продолжение слишком двух лет, причиняла мне страдания и, получив облегчение от трех ран пулею и трех контузий, я теперь получил силу, чтоб умереть по первому Царскому слову.

СЕМЕН НОВОСЕЛОВ.

Комментарии

1. Укрепление Ахты находится в Самурском округе, на правом берегу реки Самура, близ впадения в нее речки Ахты-Чай, в двух с половиною верстах от аула.

2. Шамиль пришел в аул Ахгы с скопищем около 9,000; в ауле Ахты было до 3.000, если не более, и большая часть Самурского округа была тоже против нас. Все было под начальством самого Шамиля, Хаджи-Мюрата и Даниель-Бека.

3. Вместо туров он набрасывал к стороне крепости небольшие фашинки (в роде сапных фашин) и колья, заменявшие им туры, за коими ров оставлял фута в полтора глубины и в два ширины, а землю из него выбрасывал к стороне крепости.

4. В этот день позабавил нас маркитант наш, Армянин Иваш. Он хотел спрыгнуть в ров, но был схвачен солдатами и приведен ко мне. На вопрос: «что ты сделал?» он с испуга плаксиво отвечал: «Пощадите, ваше благородие, выпустите меня из крепости; здесь меня убьет неприятель, а там не тронет, потому что я сам к нему прийду!» Он был под арестом до конца осады.

5. Дмитрий Иванов был, в 1843 году, при защите Петровского укрепления, под начальством храбрейшего из храбрых, штабс-капитана (в последствии подполковника) Бабанова, который был убит под аулом Салты, в 1847 году. Чудо-богатыри была четвертая гренадерская рота Бибанова. С такими-то людьми «и смерть красна.»

6. В последствии, по освобождении от осады, мы осматривали их работы. Галлерею они вели без всяких рам, прямо под ров, на самый угол батареи; вместо порохового ящика заложен был медный котел с небольшим отверстием в стенке, куда вставлены были, один в другой, три ружейные ствола, с отверстьями в казенной части. В них находился порох, посредством которого огонь был сообщен заряду. В расстоянии сажени оттуда лежал мертвый мюрид, вероятно зажигавший мину.

7. Крепость была уже окружена со всех сторон.

Текст воспроизведен по изданию: Рассказ об осаде укрепления Ахты // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 92. № 368. 1851

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад