НИКОЛАИ А. П.

ЭПИЗОД ИЗ ИСТОРИИ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ

1855-1857.

В июле месяце 1854 года, когда большая часть наших военных сил, на Кавказе расположенных, была сосредоточена на турецкой границе, и оставленные для охраны Закавказской территории, от нашествий горцев, части войск были значительно уменьшены, Шамиль, воспользовавшись этим обстоятельством, поручил сыну своему, Кази-Магома, совершить набег на Кахетию, последствием которого было разорение расположенной на правом берегу реки Алазани, богатой деревни Цинондалы, и пленение всего семейства главного владельца оной князя Давида Александровича Чавчавадзе; семейство это, состоявшее из супруги князя, княгини Анны Ильинишны, ее сестры, княгини Варвары Ильинишны Орбельяни, внучки послед него Грузинского царя Георгия XIII, а также пятерых малолетних детей княгини Чавчавадзе и малолетнего сына княгини Орбельяни, было увлечено хищниками в горы и до марта 1855 года томилось в заключении, в доме Шамиля, в местечке Ведено. Надежда на богатый выкуп и на возвращение из России старшего его сына, Джемал-Эддина, взятого ребенком в плен при штурме Ахульго в 1839 г., имели последствием, что Шамиль обращался с пленницами и их детьми весьма гуманно, и дозволил установление довольно частых сношений для переговоров об условиях для их освобождения. Переговоры эти производились командовавшим в то время на Кумыкской плоскости командиром егерского кабардинского полка, бароном Леонтием Павловичем Николаи, при посредстве доверенного его служителя Николая Амтелова, неоднократно отправлявшегося в Ведено. Покойный Император Николай I, принявший самое теплое, милостивое участие в судьбе пораженного столь тяжкими несчастиями [254] семейства, независимо денежной суммы, отпущенной на выкуп пленниц, дозволил сыну Шамиля, Джемал-Эддину, по изъявлении им самим на то согласия, возвратиться к отцу своему, в горы. По случаю несколько замедлившихся окончательных переговоров, Джемал-Эддин, в ожидании обмена своего на пленниц, пробыл около трех недель, в Хасав-Юрте, в доме барона Николаи, в каковое время установились весьма дружеские отношения между хозяином и гостем. В день окончательного освобождения пленных семейств, совершившегося на реке Мичике, в присутствии, с одной стороны — Шамиля, окруженного значительным сборищем, а с другой — командира кабардинского полка, во главе особо собранного для того отряда, барон Николаи, отпуская молодого Джемал-Эддина, дозволил некоторым из более с ним подружившихся офицеров кабардинского полка сопровождать его до ставки Шамиля, и присутствовать при первом свидании отца с сыном. Такой знак внимания к его сыну, и доверия, оказанного ему самому, произвели на дикого, но не чуждого возвышенных чувств горца, сильное впечатление; он оказал особенное внимание сопровождавшим его сына офицерам, поручив им благодарить их начальника за его к нему доверие и за ласки, оказанные его сыну.

Этот случайный эпизод послужил к установлению дотоле совершенно неизвестных сношений между Шамилем и нашими военными властями, на Кумыкской плоскости; сношения эти в особенности поддерживались перепискою между Джемал-Эддином и бароном Николаи, продолжавшейся до отъезда последнего из Хасав-Юрта в 1857 г. Не смотря на всю любовь, выказанную ему родителем, бедный юноша не мог свыкнуться с суровою, неприветливою жизнью горца; его влекло к усвоенным с детства потребностям более обрадованной жизни; он старался поддерживать сношения с умственным миром через чтение книг, посылавшихся ему, с дозволения Шамиля, бароном Николаи, но он чахнул и преждевременно умер на своей природной родине, от тоски по родине, его усыновившей.

В то время, когда происходили и уже доходили к концу переговоры об освобождении Цинондальских узниц, на Кавказ прибыл, в феврале 1855 г., в звании наместника и главнокомандующего, генерал-адъютант Николай Николаевич Муравьев; восточная война была в полном разгаре; она поглощала большую часть наших военных сил, а вместе с тем, борьба с Шамилем и необходимость охранять обширную нашу военную линию, обнимавшую Чечню и Дагестан, на протяжении сотен верст, отвлекали не малую часть лучших сил кавказской армии, ослабляя численность [255] войск, которые могли быть противупоставлены турецкой армии в Малой Азии. Весьма естественно должно было возникнуть предположение: не окажется-ли возможным покончить войну кавказскую или, по крайней мере, приостановить ее через установление переговоров с Шамилем, в видах побуждения его к покорности, на условиях, для его самолюбия выгодных. Для достижения подобной цели необходимо было действовать с большою осторожностию; а для сего желательно было создать, на первый раз, сколько нибудь дружественные сношения, которые могли бы в удобный момент послужить исходною точкою для более серьезных предложений. Первая нить для таких сношений была создана событиями на Кумыкской плоскости, и генерал Муравьев вознамерился этим воспользоваться. Таковые свои намерения он поручил начальнику главного штаба своего, генерал-адъютанту князю Александру Ивановичу Барятинскому, в конфиденциальном частном письме, сообщить для исполнения барону Николаи. От 17-го марта 1855 г. князь Барятинский писал барону Леонтию Павловичу следующее письмо:

______________________________

«Любезный барон, посылаю вам это письмо с нарочным и прошу вас ответить мне с ним же. Последнее ваше письмо меня очень заинтересовало, во первых, подробностями, которые оно содержит об освобождении наших княгинь, и затем описанием отношений, как бы дружественных, которые установились между вами и имамом. Сообщите мне доверительно, какую вы питаете возможность извлечь пользу из этих сношений? Не скрою от вас, что это письмо ваше я прочитал начальству, и что оно возбудило живой интерес. Когда будете опять ко мне писать, то пишите так, чтобы я мог ваше письмо доложить. Прилагаю при сем письмо, которое главнокомандующий мне передал для отправления, через посредство ваше, к сыну Шамиля; не должно сделаться известным откуда оно к вам дошло; пошлите его, если думаете, что оно может послужить вам для поддержания добрых отношений к имаму. Вам предоставляется полная свобода действовать так, как признаете за лучшее, для пользы дел наших и самого Джемал-Эддина. Ответьте мне возможно скорее; я не думаю, чтобы прилагаемое письмо могло чему-либо повредить; оно содержит некоторые лестные для отца выражения и доказательства доброго расположения, которым пользовался его сын. Обсудите и поступите как признаете за лучшее».

______________________________

Затем от 18-го апреля 1855 г. князь Барятинский вновь писал барону Николаи:

______________________________

«Прошу вас, любезный барон, сообщить мне сведения о ваших [256] действиях, касательно важного дела, о котором я вам писал в последнем своем письме, на которое вы мне доставили столь интересный ответ; пишите каждый раз, когда вы это найдете нужным; ваши письма я докладываю главнокомандующему, который читает их с большим любопытством, и посылает копии с них военному министру для представления на высочайшее воззрение. На письме вашем от 24-го ¹ главнокомандующий положил следующую собственноручную революцию: «не без основания я выражал сожаление о том, что не познакомился с бароном Николаи в проезд мой по левому флангу».

______________________________

Барон Николаи писал князю Барятинскому, из Хасав-Юрта от 27-го апреля 1855 года:

______________________________

«М. Г. кн. А. И. Не имею ничего нового вам сообщить по делу, порученному вами моему особенному вниманию и попечению. Не могу сказать, чтобы я успел сделать шаг вперед к цели, которую преследую, и полагаю, что известная личность ² и не подозревает еще, что я преследую определенную цель. Пока я ограничиваюсь поддержанием дружеских отношений с сыном, оказывая ему некоторые небольшие услуги, и слежу затем как таковые принимаются отцем. Полагаю, что это единственный путь, которому нужно следовать, и что такой обмен добрых отношений сам собою поведет к чему либо более существенному, если действительно таковое может быть достигнуто. По убеждению и по обдуманному расчету, я руководствуюсь наибольшею простотой и откровенностью в отношении к отцу, как для того, чтобы он приучился к полному ко мне доверию, так и для того, чтобы установить хотя бы не прямые с ним самим отношения. Таков смысл выраженной в последнем моем письме просьбы о данных мне полномочиях; я хотел выразить, что считаю себя уполномоченным вами уклоняться, когда сочту это нужным, от существующего формального запрещения входить в какие-либо сношения с нашими врагами. Мне представились некоторые случаи оказать Шамилю небольшую любезность: один раз я дозволил его лейб-купцу купить в Хасав-Юрте на 1,500 руб. товара (само собою разумеется, что товар этот был подвергнут осмотру воинского начальника); два раза я разрешил двум старым мюридам свидание с женами их, взятыми в плен в Ахульго, и с того времени вступившими во второй брак у нас, и т. п. Полагаю, что таким [257] способом может установиться нечто вроде сердечного согласия (entente cordiale), сперва личного между им и мною, которое, при благоприятных обстоятельствах, может привесть к чему либо более прочному, когда придет время для созрения плода. В этих видах я обращаюсь к вам сегодня с просьбою об оказании мне вашего содействия по следующему делу: когда состоялось освобождение княгинь, то было постановлено одно условие, которым Шамиль очень дорожит, а именно, чтобы, кроме его сына, и некоторые другие водворенные в России пленные горцы получили разрешение возвратиться в горы, в обмен на находящихся в плену у горцев грузин. Шамиль согласился повременить исполнением этого условия, дабы не задерживать самый вымен княгинь на его сына; но с того времени он мне несколько раз напоминал об этом нашем обещании, и вы легко поймете насколько для меня важно, чтобы он не мог заподозрить меня в неверности данному обещанию. Дабы доказать ему полную мою добросовестность, я предложил ему прислать мне список тех лиц, освобождения которых он желает, дабы я мог представить таковой своему начальству, которое сделало бы из этого списка выбор лиц, могущих получить свободу. Список этот он мне на днях прислал, и я его при сем прилагаю; вместе с тем он очень учтиво присовокупил, что не расчитывает на освобождение всех поименованных в списке лиц, но надеется, что хоть части из них будет дарована свобода. Убедительно прошу вас, князь, дело это поддержать и сообщить мне, в ответ на настоящее мое письмо, чего можно ожидать, и когда приблизительно может последовать разрешение, дабы я мог успокоить Шамиля, а в особенности устранить всякое подозрение в криводушии с нашей стороны; дикари эти слишком расположены нас в оном обвинять. Шамиль особенно дорожит этим делом, дабы устранить от себя упреки, которые могли бы сделать ему окружающие его, что он в деле обмена позаботился только о своих личных интересах; и если он усмотрит, что мы уклоняемся от удовлетворения такой его просьбы, он обратит на нас все неудовольствие своих подвластных, обвиняя нас в двуличности. Еще раз повторяю свое убеждение, что единственная политика, которая может подготовить какой-нибудь благоприятный результат, есть политика откровенности и прямоты во всех наших сношениях с горцами. Если даже такой образ действия и не приведет к непосредственным результатам, то он послужить добрым семенем, которое рано или поздно принесет плоды, и устранит то невыгодное мнение, которое, неизвестно по [258] какому поводу, Шамиль и его сподвижники сочли нужным составить себе о нашей честности, и которое они внушают всему народу, как нечто в роде религиозного верования. Я имел случай убедиться в этом при довольно частых сношениях, которые были вызваны переговорами об освобождении пленных княгинь.

«По известиям, которые я имею из Ведено, Джемал-Эддин все еще страдает последствиями обряда обрезания, которому он был подвергнут. Повидимому это болезненное состояние, а быть может и трудность, с которою он привыкает к грубому варварству, которым он окружен, имели последствием полное затворничество, в котором он проживает в доме отца своего; сей последний, как кажется, даже несколько озабочен этой тоской, которую проявляет его сын и которая иногда обнаруживается в резких выходках против лиц окружающих. Я написал Джемал-Эддину дружеское письмо, без всякого, впрочем, политического характера, препровождая ему письмо, вами мне присланное; письмо это было предварительна распечатано Шамилем, чего я и ожидал; повидимому этот знак недоверия очень оскорбил и огорчил Джемал-Эддина. Отец сообщил моему посланцу, Магомету, насколько это дурное расположение духа его сына его огорчило, и как бы извинялся в распечатании письма, уверяя, что оно не было вызвано никакою недоверчивостью, но было вынуждено неловкостью лица, которому письмо было вверено, подавшего оное при многочисленных свидетелях. Такая потребность в оправдании своего образа действия имеет, в моих глазах, хорошее значение, указывая на то, что Шамиль опасается одних только толков, не возражая, по существу, против сношений его сына с нами.

«Все это суть пока только мелочи; привожу их лишь в удостоверение того, что я стараюсь не выпускать из рук слабую пока нить, которая завязалась до того времени, пока она обстоятельствами не будет разорвана».

______________________________

В половине мая месяца 1855 года князь Барятинский временно оставил Кавказ, куда возвратился лишь в августе следующего 1856 года, уже в звании наместника кавказского и командующего кавказскою армиею. Вследствие этого ген. Муравьев избрал брата барона Леонтия Павловича Николаи, тогда попечителя кавказского учебного округа, барона Александра Павловича Николаи, посредником для конфиденциальной переписки по делу о сношениях с Шамилем. Извещая об этом брата своего, барон Александр Павлович, в письме от 20-го мая, сообщал, что главнокомандующий, при свидании с ним в крепости Александрополе, поручил ему предоставить [259] Леонтию Павловичу право присылать записки с изложением хода дела, когда он это признает полезным, для представления их в подлиннике в собственные руки генерала Муравьева; что главнокомандующий весьма доволен направлением, данным этому делу, которое удостоилось одобрения его величества; что особых инструкций в подобном деле давать он почитает неудобным, полагаясь вполне на благоразумие и осторожность барона Леонтия Павловича; что первая забота должна состоять в том, чтобы горского соседа удерживать от враждебных действий до того времени, пока он решится сделать какие либо предложения, что, по мнению генерала Муравьева, может случиться, если военные наши действия на турецкой границе и в Крыму примут благоприятный оборот.

Вследствие такого приказания барон Леонтий Павлович разновременно присылает, через посредство брата своего, требовавшиеся записки; более существенное содержание их было следующее:

______________________________

Записка № 2. От 2 июня. «Повторяю то, что писал кн. Барятинскому: мои отношения к Шамилю имеют пока только характер личный; они возникли во время обмена пленных и основаны на добром мнении, которое он, повидимому, имеет обо мне. Этот обмен пленных и некоторые взаимно оказанные небольшие услуги поддерживают сношения, облегчающие мою задачу. Самое важное есть выбор надежного поверенного. Кумыкский житель Магомет и брат его Абдурахман-Гаджи, которых я сначала употреблял для таких сношений, полезны как ключи, отпирающие дверь, ибо пользуются большим расположением в Ведено; но это самое расположение доказывает, что они более сочувствуют интересам Шамиля, нежели нашим, что лишает меня возможности быть с ними откровенным. Два уже раза я посылал в горы имеретина Николая Амтелова, состоящего у меня в услужении; он каждый раз успешно исполнял возложенное на него поручение; он человек вполне благонадежный и съумел в Ведено приобрести расположение Шамиля и лиц, его окружающих, а Джемал-Эддин принимает его с особенною ласкою. Намереваюсь исподволь постараться создать из него полезного посредника; на днях отправлю его вновь с некоторыми поручениями. Таким образом, незаметно подвигаясь вперед, как бы лотом вымеряя глубину, и не делая пока решительного шага, надеюсь сколько нибудь успеть, если успех вообще возможен; но теперь еще ничего положительного обещать не могу.

Нет сомнения, что личные интересы Шамиля должны бы побуждать его воспользоваться настоящими обстоятельствами для принесения покорности, на условиях, для него выгодных; думаю, что он [260] обладает достаточною прозорливостью, чтобы это понять; но он, тем не менее, тот-же дикий город, как и все его последователи, и нужно много усилия, чтобы проникнуть через твердую оболочку невежества и фанатических предрассудков, которая затемняет его природный ум. Притом он испытанный актер: пока он не будет уверен в возможности вступить на путь примирения, без опасности для влияния своего на горское население, он будет скрывать свои намерения, не говоря уже о том, что, как истый мусульманин, он не отказывается от надежды, что могущественная коалиция, с которой Россия ведет борьбу, восторжествует на славу ислама. Поэтому он постарается протянуть дело, не делая никакого решительного шага, (ибо знает, что таковой скрытым от его приверженцев остаться не может), и не откажется, до удобного времени, от неприятельских действий. В подтверждение этого, все известия из гор сообщают единогласно, что Шамиль намеревается, после байрама, предпринять движение в больших размерах; трудно предположить, чтобы он остался в совершенном бездействии, хотя бы только для вида, ибо он недавно получил от Магомет-Амина ³ и от какого-то турецкого паши убедительное приглашение произвести, сильным нападением, диверсию в пользу предпринимаемого, будто-бы, наступательного, против нас движения на правое наше крыло. Едва ли Шамилю возможно будет остаться в совершенном бездействия, но неизвестно насколько он полагает рискнуть.

По всему этому я полагаю, что, не упуская из рук завязавшейся слабой нити сношений, не следует показывать вида, что изменяется наш образ действий; ограничить-же и наши неприязненные против горцев действия будет лишь тогда время, когда приобретена уверенность, что можно достигнуть прочного результата иным путем».

______________________________

Записка № 4. От 10-го октября 1855 г. «Хотя я не имею указать на осязательные факты, свидетельствующие об успехе в порученном мне деле, тем не менее существуют некоторые благоприятные признаки, которые дозволяют надеяться, что дело это подвигается вперед.

Одним из главнейших таких признаков я считаю облегчения, допускаемые в моих сношениях с Джемал-Эддином; к [261] сношениям этих, очевидно, относятся с меньшим недоверием, и мой молодой друг имел возможность написать мне, в последнее время, несколько писем, которые очевидно не были подвергнуты цензуре. Не могу пока определить, чему следует приписать такую благоприятную перемену, благодатному ли влиянию самого Джемал-Эддина на его отца, или иной причине? во всяком случае это есть успех. До сего временя я один вел переписку; ответы же получал большею частью словесные; достоверность же их я должен был измерять степенью доверия, которое мог иметь к моим посланцам, Магомету и брату его Абдурахману. Сам Джемал-Эддин писал мне только изредка, и то только коротенькие письма, при коих прилагались списки разных предметов, о высылке которых он меня просил; и даже такие письма подвергались просмотру, наравне с получавшимися от меня. Непосредственного обмена мыслей между им и мною не существовало.

В настоящее время Джемал-Эддин избрал, и то совершенно открыто, другого посредника для сношений со мною, — Муссу — лейб-купца Шамиля. Пользуясь полномочиями, данными мне главнокомандующим, я дозволил этому лицу, в приезд его в Хасав-Юрт, закупать, под контролем воинского начальника, некоторые товары; закупки эти служили приманкой или предлогом для приездов; я надеялся, что они со временем послужат в пользу; во всяком же случае даваемое мною дозволение есть внимание, оказываемое Шамилю, который лично заинтересован в коммерческих оборотах Муссы... Этот образ действий принес уже свои плоды. Мусса сделался моим приятелем; он умеет задевать чувствительные струны в сердце своего повелителя, и сделался новым моим агентом, освобождая меня от исключительной зависимости от Магомета и его брата. Первые, довольно незначительные, торговые операции, предпринятые Муссою, вызвали, повидимому, пожелания, могущие впоследствии иметь сериозное значение, создавая постепенно то сближение между горцами и нами, которое необходимо должно предшествовать умиротворению. Если плотина, замыкающая горцев от нас, будет прорвана, то и Шамиль не будет в силе остановить потока.

Издавна известно, что с самого начала своего владычества в горах, Шамиль старался противудействовать всякому сближению между горцами и нами; средством для этого служило противудействие всякому смягчению их суровых нравов и возникновению у них потребностей более образованной жизни, удовлетворение коих необходимо поставило бы их в зависимость от нас. Для достижения [262] этой цели, он строжайше воспретил всякие с нами сношения. С своей стороны мы ответили такою-же системою запретительною. Последствием этого было все большее возбуждение взаимной неприязненности и полное отчуждение. Пока упорство горцев имели в виду победить одною лишь материальною силою, система эта могла почитаться необходимою. Шамиль хотел закалить горцев, лишая их предметов роскоши; мы-же надеялись привести их к покорности, пресекая им возможность к приобретению предметов первой потребности. Несколько попыток для смягчения суровости этой системы были делаемы, но они не увенчались успехом, преимущественно, думаю я, по той причине, что они исходили от нас, и тем самым возбуждали подозрительность Шамиля. Провидению, повидимому, благоугодно было дозволить, чтобы пленение некоторых несчастных женщин послужило исходною точкою для нового периода в наших сношениях с горцами. Не подлежит никакому сомнению, что переговоры о выкупе пленных княгинь, а в особенности проистекшее из оных возвращение Джемал-Эддина пробили брешь в стене, отделявшей нас, от горцев таинственностию и ненавистию. Хотя успехи на пути смягчения этих отношений медленны; хотя они, быть может, более чувствуются, нежели осязаются, тем не менее они не подлежат никакому сомнению; извлечь из них поливу указывало простое благоразумие. С этого времени система безусловной блокады гор теряет свое значение, и следовало бы желать, чтобы она постепенно заменялась созданием более близких сношений. Но и тут можно все дело испортить, выказывая с нашей стороны слишком много готовности в допущении такой перемены. К счастью ныне инициатива возникла с неприятельской стороны, а именно: соседнему нам наибу Ауховскому поручено было негласно узнать: дозволю-ли я установление некоторой меновой торговли; ясно было, что этого они желали и ожидали от меня как милости, предоставляя вполне мне определить способ для таких сношений. Наиб присовокуплял, что Шамиль уже дал на это свое предварительное согласие, с тем лишь условием, чтобы местом для обмена товаров было избрано исключительно Хасав-Юрт. Мне предоставляется выбор лица, которое содержало бы сообщение между Хасав-Юртом и Андиею или другими промышленными местностями в горах, каковое лицо служило бы посредником для сношений между обеими сторонами. Я ответил, что не уполномочен дать подобное дозволение; но что я готов ходатайствовать перед своим начальством для получения необходимого разрешения. Вместе с тем, однако, дабы не отбить у просителей охоту [263] к делу, которое я признавал первостепенной важности, и предвидя, что замедление в разрешении могло охладить к оному неприятеля, я принял на свою ответственность допущение некоторых небольших опытов подобных сношений, в виде исключений и частных милостей. Первая эта попытка мне представляется весьма драгоценным признаком; но она, конечно, не могла удовлетворить меня вполне; ибо торговля, ограниченная в руках одной личности, не отвечает достаточно той цели, которую я преследую.

К счастью, с того времени неприятель принял на себя сделать новый шаг; на этот раз посредником явился Джемал-Эддин. В письме, недавно мне доставленном Муссою, он уже далее развивает предположение о торговых сношениях; вот точные выражения его письма:

«Мусса был задержан здесь дурной погодой и вышло к лучшему. Давно твержу я им о выгодах торговли и успел в этом уверить. Теперь остается вашему превосходительству позволить привозить в Хасав-Юрт сбыт (товар). Наместник также не будет препятствовать: я знаю верно. Народ с нетерпением ожидает вашего разрешения».

Полагаю, что могу безошибочно считать этот предмет заслуживающим особенного внимания и могущим иметь неисчислимые последствия. Считаю долгом упомянуть и о словесном заявлении Джемал-Эддина, переданном мне Муссою; оно дает еще большую цену его письменному сообщению. Он поручил конфиденциально мне передать, что он надеется, что я разрешу эти торговые сношения; ибо видит в них средство мало по малу «задобрить старика» (т. е. его отца). Это первый раз, что подобное выражение употреблено Джемал-Эддином с тех пор, как он оставил нас; оно имеет глубокое значение, которое меня весьма обрадовало. Мусса мне это простодушно подтвердил, и он заслуживает доверия.

Весьма для меня важно, в возможно непродолжительном времени, узнать мнение главнокомандующего относительно того, как мне следует отнестись к такому предложению и какой я имею дать на оный ответ. Дозволяю себе особенно настаивать на том, что слишком большое замедление в разрешении этого вопроса могло бы охладить это выгодное расположение, и вместе с тем ослабить добровольную готовность Джемал-Эддина служить нашим интересам.

Не может, конечно, входить в мои намерения предлагать введение теперь-же новой измененной общей системы действия, основанной на свободе торговых сношений; вопрос этот слишком важный и требует всестороннего обсуждения, от которого естественно [264] не могло бы быть устранено непосредственное мое начальство; но при полной для меня невозможности дать делаемым мне предложениям официальный ход, который через преждевременное оглашение мог бы повредить успеху тех конфиденциальных сношений, которые установились между мною и Ведено, я желал бы только получить разрешение на дозволение опыта торговых сношений, основанных на меновом торге, подчиненном моему наблюдению и контролю. Само собою разумеется, что из этого торга будут изъяты все предметы жизненного потребления, а также все подходящие под название военной контрабанды. Полномочие, мне данное, послужило бы мне средством удостовериться в какой степени подобные сношения могут быть полезны и заслуживали бы развития в будущем. Ныне дело идет лишь о снисхождении, которое доказало бы Джемал-Эддину мое расположение; лишь в таком смысле я испрашиваю разрешение».

______________________________

На записку это последовало следующее письмо на имя барона А. П. Николаи, от начальника военно-походной канцелярии главнокомандующего, Константина Петровича фон-Кауфмана:

______________________________

«На письмо от 13-го октября, из Екатеринограда, его высокопревосходительство Николай Николаевич, будучи очень занят, поручил мне отвечать вам. Записка брата вашего до того интересна, что г. главнокомандующий посылает ее всю, как она есть, к г. военному министру для доклада его величеству. Прежде чем дочитал ее, Николай Николаевич собирался уже сделать резолюцию того же содержания, как это изложено бароном Леонтием Павловичем в конце его записки, а именно: «уполномочить его допустить попытки торговых сношений с горцами, на основании менового торга, под наблюдением и контролем вашего брата, и с исключением из оного всех предметов, подходящих под наименование военной контрабанды». Слова эти в точности определяют те правила, которые, по желанию г. главнокомандующего, должны быть братом вашим приняты в основание для действий в настоящем деле».

______________________________

Записка № 5. От 12-го декабря 1855 г. «По получении письма от 23-го октября, которым полковник фон-Кауфман, по приказанию г. главнокомандующего, сообщил мне, через посредство брата моего, полномочие на установление торговых сношений с горцами, согласно предпринятому мною по сему предмету ходатайству, я не замедлил воспользоваться тем благоприятным расположением, которое мне было выражено со стороны горцев. [265]

К счастью, в то самое время, когда я получил упомянутое письмо, в Хасав-Юрте пребывал Мусса, купец из Ведено, которому был дозволен мною свободный приезд. Сделавшись, таким образом, моим приятелем, и оказавшись неоднократно благонадежным моим агентом, он, как уже было мною упоминаемо в прежних моих сообщениях, пользуется большим доверием Джемал-Эддина.

Я поручил ему письмо к Джемал-Эддину, в котором сообщал сему последнему, что мною получены желанные полномочия, и что нам остается только согласиться в способах к выполнению предположенного нами. Кроме того я дал Муссе еще некоторые словесные наставления, насколько я считал возможным ему таковые доверить. Но дабы придать этому сообщению большую полноту, я послал, вместе с Муссою, находящегося при мне имеретина Николая Амтелова, человека ловкого, вполне преданного и неоднократно бывшего в Ведено, как мне случалось об этом упоминать. Он лично знаком с влиятельными лицами, окружающими Шамиля, пользуясь их благорасположением, Джемал-Эддин же знает его коротко с того времени, как он проживает в моем доме. Я снабдил Амтелова самыми конфиденциальными наставлениями, поручив ему в особенности наблюдать за впечатлением, которое будет произведено вестями, привозимыми Муссою. Независимо этого, я дал одному из знатнейших торговцев, проживающих на Кумыкской плоскости, еврею из аула Таш-Кигу, дозволение сопутствовать Муссе и Амтелову, как первому посреднику для установления торговых сношений.

Несколько дней тому назад эти три лица возвратились из Ведено, и я могу сказать, что результат их поездки вполне удовлетворителен, как первое начало.

Шамиль написал мне письмо на русском языке, очевидно сочиненное его сыном, в котором он изъявляет согласие на установление торговых сношений; он ограничивает право торговли двумя или тремя личностями из наших торговцев-евреев, которым дозволяется свободно торговать в горах; это ограничение не имеет сериозного значения в виду того, что речь идет о первой попытке, и что дозволение этим торговцам бывать в горах подразумевает разрешение такому же числу горцев бывать в Хасав-Юрте.

В этом заключается официальное, как-бы, сообщение; но чему я придаю гораздо более цены, это словесное донесение Амтелова об исполнении данного ему поручения; не могу не сказать, что человек [266] этот выказан в настоящем случае редкие такт и ловкость, которые превзошли даже мои ожидания. Более всего я придавал значения тому впечатлению, которое установление новых отношений произведет на массу населения, или, так сказать, на общественное мнение в горах. Впечатление это самое удовлетворительное. Амтелов повсюду на пути, начиная с Ауха, был принимаем с предупредительностию и с видимым удовольствием; везде его угощали; наиб местный принял его с отличием; везде на пути своем он удостоверялся, что мысль о сближении встречается сочувственно как людьми влиятельными, так и массою населения; не один голос благословлял меня, почитая, в простодушии своем, меня главным источником этой перемены в отношениях. В Ведено Амтелов нашел наилучший прием со стороны главных тамошних лиц, начиная с старца, Джемал-Эддина, воспитателя Шамиля; многие искали случая с ним беседовать и выказать ему свое сочувствие.

Какой замечательный контраст с тем приемом, который ему был сделан более года тому назад, когда он в первый раз явился в Ведено для отыскания пленных княгинь! Нельзя не придать этому большое значение; оно оправдывает наилучшие надежды. Молодой Джемал-Эддин в особенности приветливо принял моего посланца, открыто выказывая свою радость; в продолжительных, доверенных с ним разговорах он откровенно высказывал свои чувства. Разные мелкие подробности оправдывают предположение, что и сам имам был доволен происходившим.

Джемал-Эддин высказывал всю свою благодарность главнокомандующему за столь милостивое разрешение его ходатайства; сперва он даже подавал надежду, что горцам, безразлично, будет разрешено, в определенные дни, приходить в Хасав-Юрт на базар. Но затем, повидимому, Шамиль об этом раздумал, говоря, что последствием такого разрешения могло бы быть, что половина его подвластных нам покорится. Он ограничился разрешением, выше мною упомянутым.

Такое изменение вызвало на первых порах неудовольствие Джемал-Эддина; но он скоро успокоился, говоря, с веселостью, Амтелову: «это ничего не значит; я ручаюсь за то, что весьма скоро они сами будут просить меня, чтобы я исходатайствовал большую свободу сношений». К этому он доверительно прибавлял, что некоторые из влиятельнейших при его отце лиц (имена их он умолчал) просили его, чтобы он постарался о сближении с русскими; что он пока их выслушивает, воздерживаясь от ответа. Вообще у Джемал-Эддина надежды, повидимому, существуют; но, [267] прибавлял он: «пока будет продолжаться война с Турциею, глава горцев будут обращаться в ту сторону».

Из всего сказанного можно вывести то заключение, что сделан еще один шаг вперед к цели, которую мы желаем достигнуть; общее впечатление, произведенное последнею посылкою в Ведено, благорасположение, которое там выказывается, и доверие, которое оказывается мне; — а еще более положительный результат, уже достигнутый для установления сношений, подкрепляют мои надежды. Не подлежит сомнению, что остается еще много пройти пути, и что нить, которая завязывается, еще слаба; но важно то, что есть прогресс.

С удовольствием узнал я, что влияние Джемал-Эддина возрастает; отец его любит и выказывает ему большое уважение; отношение его к двум его братьям дружественное. Когда Шамиль, по пятницам, отправляется в мечеть, то первым за ним следует Джемал-Эддин, затем брат его, Кази-Магома, а после него уже остальные. Разговор между отцом и сыном уже свободно производится на лезгинском языке, а жена Джемал-Эддина учит его чеченскому наречию. Надобно желать, чтобы влияние его все росло в среде его соплеменников; ибо главную надежду на умиротворение нужно возлагать на него; я же уверен, что его благородные чувства не изменятся.

Сегодня Мусса отправился обратно в Ведено с письмом от меня, в котором я изъявляю свое согласие на открытие торговых-сношений на началах, предложенных Шамилем. Через две недели он должен вернуться, и до того три еврея-купца, которые предложили свои услуги, успеют приготовить товары, с которыми они предпримут первый свой коммерческий поход в горы. Только первый шаг труден».

______________________________

В январе 1856 года барону Леонтию Павловичу была прислана копия с следующего письма военного министра к главнокомандующему кавказскою армиею:

«М. г. Николай Николаевич, Государь Император изволил читать с особенным вниманием доставленную вашим высокопревосходительством от 26 октября № 39 записку генерал-маиора барона Николаи. На предложенную им и одобренную вами меру относительно торговых сношений с горцами его величество совершенно согласен и вполне изволит надеяться, что этот опыт, под непосредственным руководством и бдительным надзором самого барона Николаи, будет произведен столь же осторожно и благоразумно, как и все другие доселе им предпринятые попытки [268] сближения с Шамилем. С этою целью могут быть разрешены означенные торговые сношения, не как мера общая, изменяющая нашу систему действий на Кавказе, но как исключение, допускаемое в виде личного снисхождения к Шамилю за его образ действий, в последнее время, и в уважение к ходатайству сына его, Джемал-Эддина. Смотря потому, какой результат произведут эти первоначальные торговые сношения, можно будет впоследствии дать им большее развитие, сообразно общим нашим видам, которые, конечно, должны клониться к успокоению народов, упорствующих доныне в своей фанатической к нам вражде».

______________________________

По сообщении военному министру записки от 12 декабря последовало от него от 23 января 1856 г. следующее письмо к генералу Муравьеву, сообщенное в копии барону Николаи:

______________________________

«Государь император, рассмотрев с особенным удовольствием письмо вашего высокопревосходительства, от 11 января, № 5, а равно и приложенную к оному записку свиты его величества генерал-маиора барона Николаи об открытии торговых сношений с горцами и одобрив принятые им меры к упрочению сих отношений впредь, соизволил выразить надежду, что дело это будет иметь, со временем, желаемый успех и поведет к результатам, вполне удовлетворительным».

______________________________

Записка № 6. От 7 февраля 1856. «В последней моей записке от 12 декабря я упоминал, что через две недели ожидалось возвращение из Ведено купца Муссы, который имел сопровождать наших купцов-евреев, в первом их коммерческом походе в горы, и служить им вожаком.

Однако время проходило, и Мусса не появлялся; в это самое время мне пришлось отправиться в отряд, который под моим начальством имел произвести рубку леса в большой Чечне, и занятия эти задержали меня до конца генваря. По возвращении в Хасав-Юрт, я, к немалому неудовольствию, узнал, что во время моего отсутствия никто не являлся. Мне это показалось подозрительным; я ждал еще некоторое время, но безъуспешно. Невольно у меня возникло опасение: не нарушило ли какое нибудь неожиданное обстоятельство те добрые отношения, которые, начинали устанавливаться? При непрочности еще тех нитей, которые с таким трудом я успел связать, подобные опасения были тем более естественны, что подозрительность составляет отличительную черту горцев, и недоверие к нам тем легче возбуждается, что и между покорными нам туземцами есть много личностей, расположенных ко всякого рода интригам. Я допускал предположение, что моя экспедиция в [269] большую Чечню и тот вред, который по необходимости я должен был принести неприятелю, возбудили неудовольствие в Ведено и имели последствием воспрещение Муссе возвратиться к нам. Затем и самое отсутствие мое из Хасав-Юрта или другая неизвестная мне случайность, как-то поездка Джемал-Эддина к брату своему в Карату, о которой мне сделалось известным, могло приостановить наши сношения. Так или иначе я нетерпеливо желал разъяснения моих недоумений, для устранения новых затруднений, если действительно они возникли.

Для достижения этой дели, я опять обратился к своему поверенному, Николаю Амтелову, который даже предложил мне для этого свои услуги по собственному побуждению, тем более похвальному, что и самая безопасность поездки могла подлежать сомнению; я придал ему в качестве переводчика урядника Кизлярского полка Кислова, молодого человека вполне благонадежного и добропорядочного. Выбор мой остановился на нем предпочтительно перед туземцем, потому что я опытом убедился, что сии последние не вполне заслуживают доверия, и что горды недоверчиво относятся к нашим мирным единородцам своим, предпочитая иметь дело с русскими. Я предъупредил наиба Ауховского об отъезде моих посланцев, дабы он выслал им необходимый конвой.

Вчера вечером, к большому моему успокоению, посланцы мои благополучно возвратились, после недельного отсутствия, и, к немалой моей радости, я узнал от них, что мои опасения не оправдывались. Прием, сделанный Николаю Амтелову как в Ведено, так и везде на пути его следования, был более сердечен и дружелюбен, чем когда-либо; его встречали везде с непритворною радостью; можно сказать, что благоприятные признаки скорее усилились; присутствие же переводчика русского способствовало к более откровенному выражению мыслей.

Причиною приостановления сношений оказывается тяжкая болезнь Муссы; Амтелов застал его, впрочем, уже в периоде выздоровления, которое подает ему надежду скорого прибытия в Хасав-Юрт для вознаграждения потерянного времени. Нельзя, впрочем, не приписать и некоторую долю вины в происшедшем замедлении дурной погоде, которая в последнее время преобладала, вследствие которой дороги в горах до того испортились, что сделались почти непроходимыми; на Андийском перевале, кроме того, сообщение приостановлено выпавшими снежными завалами, которые задержали Джамал-Эддина у брата его, в Карата. Это обстоятельство имело [270] последствием, что Амтелов не видел, в сей раз, нашего друга, возвращения которого, впрочем, ожидали в скором времени; и так как у меня, в настоящее время, имеются разные вещи для отправления к Джамал-Эддину, то я воспользуюсь этим предлогом, чтобы вскоре опять отправить моего верного посланца.

Мусса выказал непритворную радость при виде Амтелова; ее разделили и влиятельные друзья, которых он приобрел между ближайшими к Шамилю лицами, как-то: армянин Шах-Аббас, казначей Хаджиев и другие; все они посетили его, выказывая ему большое доверие (есть однако одна личность из окружающих Шамиля, которая нам очень неприязненна; это писец Амир-Хан).

Упоминаю я о столь наглядных доказательствах расположения к моему посланцу потому в особенности, что они довольно ясно указывают на образ мыслей местного властелина. В этом отношении самое отсутствие, на сей раз, Джамал-Эддина было полезно, доказав, что не одному его присутствию нужно было приписать дружественное расположение, которое выказывалось.

В продолжении двух дней, проведенных Амтеловым в Ведено, он имел случай вести довольно частые и обстоятельные беседы с своими приятелями; от них он, между прочим, узнал, что, по возвращении Муссы из последней его поездки в Хасав-Юрт, наибы Андийский и других соседственных округов прибыли в Ведено и ходатайствовали перед Шамилем о дозволении открыть с нами торговые сношения; что имам отнесся благосклонно к этой просьбе, говоря, что разрешение такое уже дано обоюдное (им и русскими властями), и что он с своей стороны не откажется и от своего слова. Болезнь Муссы замедлила открытие этих сношений, началу коих он должен служить необходимым посредником, до того времени пока они правильно установятся и взаимная недоверчивость лиц торгующих будет устранена: наши евреи на первых порах не решатся отправиться в горы иначе, как в сопровождении Муссы. Небольшие подобные затруднения неизбежны на первых порах; но я убежден, что по единожды проложенному пути сношения постепенно упростятся, тем более, что потребность в торговых сношениях проявляется преимущественно со стороны горцев. Я убежден, что в весьма непродолжительном времени горцы оценят милостивое разрешение, данное Государем Императором, и чувство это постепенно смягчит их суровую природу, изглаживая следы многолетней ненависти.

Подобный успех, очевидно, может быть только постепенный; в [271] настоящее время доверие и расположение их имеет, так сказать, только характер личный, относясь ко мне и к моим поверенным; но мало по малу круг этот расширится. Существует в их среде как-бы бессознательное чаяние лучшей будущности; Амтелов передавал мне, что не раз на пути своем, в разговорах с влиятельными людьми, такие надежды высказывались, хотя и сдержанно, выражаясь в восклицаниях такого рода: «Бог даст, скоро все будет хорошо», или в вопросе: «долго-ли я еще останусь при настоящей должности?» и т. п.

Шах-Аббас сообщил, что в разговоре с ним, по поводу приезда Амтелова, Шамиль выразился обо мне с сочувствием и уважением. Я не решился бы упоминать о подобных подробностях, еслибы не видел в них благоприятного для порученного мне дела признака; не скрываю, что доверие, мне выказываемое, я ценю; но в особенности потому, что оно облегчает разрешение возложенной на меня задачи. Первый шаг самый трудный; с Божиею помощию остальное достигнется легче.

______________________________

В половине февраля 1856 года вступил в командование левым флангом кавказской линии генерал-лейтенант Евдокимов. Давно уже стесняясь необходимостью вести столь важное ему порученное дело помимо ведома непосредственного своего начальника, барон Леонтий Павлович Николаи, излагая это в частном письме в брату своему, испросил, этим путем, разрешение главнокомандующего поставить вновь назначенного начальника своего в известность о происходящих между им и Шамилем сношениях, и впредь представляемые им разновременно записки препровождать через посредство генерала Евдокимова; брату же своему он продолжал сообщать частные сведения в еженедельных письмах, которыми оба брата постоянно обменивались. Некоторые выдержки из таких писем могут дать понятие о дальнейшем ходе этого дела. Так в письме от 9 марта 1856 г. сообщалось:

______________________________

«Опять прошло некоторое время с тех пор, как я имел последние известия из Ведено; Мусса, которого я давно ожидаю, еще не прибыл; приписываю это дурной и изменчивой погоде, а также непроездным дорогам; притом бедняк только что оправлялся от тяжелой болезни. Как бы то ни было, я считаю необходимым придерживаться своего основного начала: терпения и постоянства; нужно выжидать, не унывать, когда являются более или менее продолжительные приостановки в сношениях, а главное отнюдь [272] не давать вида будто мы нетерпеливо желаем сближения. Быть может не нам суждено собрать плоды от брошенных нами семян; но не для себя мы и трудимся, а служим делу общему. Впрочем от времени до времени прибывают лица, хотя и менее значущие, дабы воспользоваться дозволением торговать; тем лучше! — Я поощряю это, негласно, но продолжаю давать разрешениям моим вид особой милости, мною оказываемой. Приятель мой Джамал-Эддин еще не возвратился из Караты, где гостит у брата: вероятно и его дурные дороги задерживают. Пока не получу известия о его прибытии в Ведено, я не намереваюсь отправить туда опять Амтелова. Не могу не повторить еще раз, насколько я сожалею о замедлении, которое происходит в возвращении из России пленных горцев, о которых ходатайствовал Шамиль; оно тем более прискорбно, что при всегдашнем расположении горцев к недоверчивости и при крайней трудности их убедить в неизбежности такого замедления, медленность эта ложно истолковывается».

______________________________

Между тем восточная война близилась к окончанию, и наконец окончилась Парижским трактатом; военные силы, которые были сосредоточены на турецко-азиятской границе, увеличенные немалым числом войск, присланных в подкрепление Кавказской армии из внутренних губерний, сделались свободными, и весьма естественно возникала мысль об употреблении таких значительных наличных сил для нанесения решительного удара Шамилю. Останавливаться перед слабыми начатками и пока еще весьма непрочными надеждами на мирную развязку Кавказской войны было бы крайне неосторожно, а потому и весьма понятно, что, с заключением мира с Турциею, военные действия против горцев приняли более обширные размеры, и внимание правительства преимущественно сосредоточилось на них. Мысль эту и барон Леонтий Павлович высказывал в письме из Хасав-Юрта от 30 марта 1856 года.

______________________________

«Теперь, когда заключен мир, главная задача заключается в том, чтобы обеими руками взяться за кавказский вопрос, дабы с ним покончить, пока есть время и возможность; подобный удобный для того случай может не повториться; числительность войск и средств в настоящее время почти удвоена; надобно этим воспользоваться, чтобы нанести такие удары, от которых бы горцы не оправились. Когда вспомнишь об этой в течении 56 лет открытой ране, стоившей России столько крови и денег, то, казалось бы, что следовало бы не останавливаться хотя бы и перед новой жертвой, [273] единожды принесенной, для того чтобы раз навсегда освободить здешний край от этого постоянного хронического, недуга. Стоит только захотеть; нужно приняться, дело будет сделано. Можно возразить: а что-же переговоры, начатые с Шамилем? — На это отвечу: не следует пренебрегать и этим средством: если неприятель захочет послушаться голоса разума, тем лучше; но выгода уже та, что можно теперь говорить с ним голосом более решительным; если он согласится протянуть руку, то следует ее принять, и принять откровенно, без двуличной политики; но следует требовать таких гарантий, которые обеспечили бы нам верность данного слова, а там в горах пусть себе Шамиль будет владетелем; тем лучше для нас. Я всегда высказывал убеждение, что до окончания той большой борьбы, которую вела Россия, а в особенности до окончания войны с султаном, не возможно ожидать чего либо решительного от Шамиля; он не может сделать такого положительного шага, который был бы в противуречии со всею его предшествующею деятельностью; он не был бы в силах остановить фанатического потока; ибо религиозный фанатизм есть основание природы мусульманина; искра эта может по временам тлеть под пеплом; но она никогда не погасает, пока не погаснет последняя искра жизненности. Это есть глубокое мое убеждение, которое уже ничто потрясти не может. Мы, в настоящее время, достигли критического момента; как только мир будет формально провозглашен, а в особенности когда убеждение в его действительности проникнет в умы мусульман, — ибо они долго будут упорствовать в отрицании его, — надобно будет следить за впечатлением, которое этим будет произведено; оно не разом обозначится, но скоро. В настоящую минуту повидимому барометр моих сношений с Ведено опустился; (удивляться такому явлению не следует, ибо в таком деле медленной, можно сказать, инфильтрации надобно готовиться на колебения) — я это замечаю из следующего: в последнем моем письме я упоминал о том, что мне придется послать Николая Амтелова в Ведено с вещами, о которых просил меня Джамал-Эддин в письме от 10-го марта. Обыкновенно мне, в подобных случаях, достаточно было дать знать наибу Ауховскому (тайному моему другу), чтобы он выслал несколько человек и вьючных лошадей для Амтелова, и такое требование немедленно и беспрепятственно исполнялось. На этот раз ответ замедлился, и затем наиб известил меня, что он обязан испросить разрешение из Ведено и ожидать оного. Так как он сам всегда расположен [274] мне служить, то надобно предполагать, что произошла какая нибудь перемена в Ведено. Предположение это подтверждается доставленным мне недавно моими лазутчиками сведением, что в Ведено была произведена пушечная пальба, по поводу полученного Шамилем письма от Омер-паши, из Кутаиса, которым сей последний назначал ему свидание через два месяца. Народ этой сказке поверил, по крайней мере для вида, ибо я сомневаюсь, чтобы многие действительно в нее уверовали. Любопытно было бы знать поверил ли этому сам Шамиль; сомневаюсь в этом и допускаю даже, что это письмо, быть может, старое, в котором он изменил число ⁴. Во всяком же случае он дал вид будто бы придает веру. Последовала общая радость, пушечные выстрелы, и приказание всем достойно готовиться к ожидаемой встрече, запасаться лошадьми, оружием и т. п. (то-же самое было уже проделываемо в 1854 г. перед нашествием в Кахетию). Любопытно проследить эту временную вспышку. Нужно, впрочем, сказать, что подобная комедия разъигривается ежегодно, весною, в то время, когда наши соседи, чеченцы, более всех утомленные войною, истощив свои запасы хлеба и сена, и не засеяв еще свои поля, выказывают наибольшее расположение к переселению в наши пределы. В это время года Шамилю труднее всего их удерживать, и поэтому он каждый раз изобретает какую нибудь эфектную штуку, дабы повлиять на воображение этого легкомысленного и легковерного народа; он держит его в таком напряженном состоянии до того времени, пока чеченцы вынуждены распахать и засеять свои поля; затем наступает время покоса, а потом и жатвы, и население этим способом опять приковывается к своим жилищам до следующего года, или по крайней мере до сбора своего урожая. Эта хитрость удается ему ежегодно, и весьма естественно, что имя султана употребляется с успехом для этой цели. Весьма вероятно, что и в настоящий раз тоже самое повторяется; такой момент очевидно самый неблагоприятный для успеха того дела, которое я преследую. <…> Довольно любопытен, однако, тот факт, что торговцы не перестают приезжать в Хасав-Юрт и закупать товары, которые увозят в горы. Настоящий момент есть, очевидно, момент какой-то неурядицы; не следует этим смущаться и надобно дать ему пройти, [275] ожидая впечатления, которое будет произведено положительным известием о заключении мира, и когда эти люди вполне убедятся, что чтимый ими Хункар ⁵ им изменил и что они были им обмануты. Для Шамиля это будет минута горького разочарования; но она может оказаться благодетельною для дела; если он тогда не одумается, нужно будет осенью приступить к решительным мерам. Ожидаю сегодня или завтра ответа из Ведено относительно поездки Амтелова; весьма желал бы, чтобы она могла осуществиться, дабы приобрести ключ к настоящей сумятице. Если же в приезде его будет отказано, я буду ожидать пока они опомнятся и сами будут просить, чтобы я предал забвению их минутную вспышку. Следует помнить, что с этим народом нужно обходиться как с детьми, и не терять преждевременно терпения в сношениях с ними».

В письме от 12-го апреля 1856 г. барон Леонтий Павлович извещал, что поездка Амтелова в Ведено состоялась и что она его убедила в неосновательности его подозрения, будто расположение умов у Шамиля и окружающих его изменилось; он писал: с все подвигается по немногу».

______________________________

Летом 1856 года, барон Леонтий Павлович был вызван в Тифлис главнокомандующим для словесного объяснения и затем провел несколько недель в Петровском, принимая морские ванны. Обстоятельство это, по необходимости, повлияло на правильность сношений с Шамилем. В августе того года князь А. И. Барятинский был назначен командующим кавказскою армиею и исправляющим должность наместника, на место генерала Муравьева. С приездом нового главного начальника было преступлено к осуществлению составленного им плана военных действий. Пользуясь значительным сосредоточением войск на Кавказе вследствие исходатайствованного кн. Барятинским разрешения на оставление в его распоряжении частей войск, прибывших из внутренних губерний, во время войны, решено было нанести решительный удар владычеству Шамиля в горах. Военные действия эти начались зимою с 1856 на 1857 год и окончились блистательным походом 1859 года и покорением восточного Кавказа. Очевидно, что в такое время начатые мирные переговоры отступили на задний план. При том осенью 1857 года барон Леонтий Павлович оставил Хасав-Юрт, сдав командование кабардинским полком полковнику князю Д. И. Святополку-Мирскому, и уехал в годовой отпуск. [276]

______________________________

В дополнение изложенным здесь, не лишенным исторического интереса, сведениям о сношениях наших с горцами и Шамилем, и для более наглядного доказательства насколько распространявшиеся в горах сведения о ходе восточной войны были ложные, действуя на легковерные умы горцев, и насколько трудно проникало к ним сознание об окончании войны с Турциею, считается не излишним привести некоторые выдержки из разновременно полученных бароном Л. П. Николаи от сына Шамиля, Джамал-Эддина, писем. Выдержки эти, вместе с тем, послужат к характеристике этого несчастного, но достойного всякого сочувствия и уважения юноши, так рано окончившего свое земное поприще.

______________________________

От 7 сентября 1855 г. «Еще случай написать вам несколько слов; но едва ли не последний <…>

Еслибы вы знали, Леонтий Павлович, до чего глуп этот народ: между ними распространился слух, что меня нарочно прислали сюда, чтобы их подчинить русским. По известиям здешним союзники разделились на три армии; английская на днях должна взять Варшаву; французская взяла Крым, идет в Москву; турецкая же двумя колоннами, одна взяла Александрополь, а другая идет по горам на присоединение с нами, что произойдет в Владикавказе, а оттуда совокупно двинется к Тифлису, в тыл русской армии, и таким образом всю ее заставят положить оружие. Более новостей нет...

Прощайте, прощайте, Леонтий Павлович, весь ваш Джамал-Эддин».

______________________________

В ночь с 5 на 6 октября 1855 г. «В пятницу 30 сентября, я запечатал письмо к турецкому султану. Очень хотелось приписать к нему несколько слов, что при следующем случае непременно и сделаю, чтобы он перестал морочить горцев. В мае Абдул-Меджид прислал брату, Кази-Магома, знамя с изображением (звезды над луной) и вокруг сияние; луна со звездой и сияние белая, а остальная часть знамени светлозеленая. Так как оно оказалось менее здешних значков, то обшили с трех сторон широкой красной полосой. Медаль овальной формы около 2 вершков длины и 1 1/2 ширины, серебрянная вызолоченная, на средине луна со звездой алмазной, также и ободочек с бантом. Сверх сего еще чин паши.

Отцу же обещано, по взятии Тифлиса, короля Закавказского.

В недавно полученных из Азиятской Турции письмах ничего [277] особенного нет; оттуда обещают прислать людей сведущих в горной части.

Книги, полученные мною: всемирная история Беккера в 7 частях; их, как мне кажется, должно быть больше; всеобщая история Лоренца — две части и первое отделение третьей (ее вовсе не выписывал, не ошибкой ли ко мне прислана?); география, без атласа. К грамматике Греча следует книжка с решением вопросов. Французско-русского словаря нет. Шахмат тоже нет. К математике Перевощикова следует прямолинейная тригонометрия и конические сечения. Мне бы хотелось еще иметь: политическую и военную жизнь Наполеона, сочинение Жомини с планами; математическую географию, химию, геодезию, минералогию, физику, Восемь месяцев в плену у горцев кн. Чавчавадзе и друг. В заключение: поварное искуство; микроскоп, в 100 раз увеличивающий; две табакерки с музыкой; венецианского бархату малинового, синего, зеленого по 4 аршина; последние планы Севастополя с расположением войск.

Ради Бога, Леонтий Павлович, простите и не взыщите, что так бессовестно пользуюсь вашей добротой.

У Муссы потрудитесь взять сколько будет стоить все с пересылкою.

Завтра еду к тестю; возвратившись оттуда на другой день, поеду к шутнику Хасану, и буду ночевать неподалеко от вас у Азу Ауховского. Если бы не отец, право, сам черт не удержал бы меня здесь. Душою предан вам Дж.-Эд.».

______________________________

От 4 мая 1856 г. «Как ни желают прекратить сношения мои с вами и вообще с русскими, но сама судьба препятствует тому.

Сегодня утром пришел ко мне отец и сказал, что надо послать Муссу в Хасав-Юрт, а так как ваше превосходительство дали знать Хату, чтобы он ни по какой надобности людей в укрепление не посылал, а ежели пошлет — будут там задержаны, то необходимо, чтобы я просил вас о дозволении Муссе закупить некоторые нужные вещи. Могу надеяться, Леонтий Павлович, что не откажете в этом. Покупка же, как мне кажется, собственно для меня; ибо, по окончании поста нашего, на другой день будет свадьба моя; если чего нельзя найти в укреплении, будьте так добры, пошлите его куда нибудь в другое место.

Вчера приехало несколько человек от Магомет-Амина с письмами Омер-паши; пишет, что в этом месяце он двинется на Тифлис, о мирных же переговорах нет ни слова. Приехавшие же [278] черкесы говорят, что действительно идут переговоры, но мир не заключат, если русские не согласятся оставить Закавказье и Кавказ. Судя по газетам мир уже должен быть заключен; желал бы знать условия оного. Вероятно с каждым письмом моим вы ожидаете что нибудь любопытного в описании жизни моей, но она так обыкновенна, что считаю совершенно излишним писать что нибудь о ней. В проездах же также нет ничего замечательного. Кроме лести, самохвальства и сплетни я ничего еще не видал...

<…>

______________________________

От 12 августа 1856 г. «Всегда горю нетерпением написать к вам хотя несколько слов; к несчастию полудикое племя диких наших гор есть преграда, трудно одолимая.

Вследствие письма вашего, в котором объяснили предстоящую бурю несчастным горцам, прочел отцу, чем и уверил, что мир заключен между воюющими державами, и что все внимание русских обратится на горцев. Но приходящие постоянно вздорные известия, что Омер-паша в Кутаисе, Александрополь также взят и вообще лжи за лжами ввели снова в сомнение».

______________________________

От 12-го сентября 1856 г. «Желаю с вами посоветоваться. Дело вот в чем: отец никаким образом не склоняется к миру; он говорит: «что несколько раз его обманули русские и теперь сделают тоже. Но если султан Абдул-Меджид заключил мир и предложит нам сделать тоже, тогда я не вправе буду отказаться от этого; ибо турецкий султан есть глава магометан и желание его есть свято для каждого бусурманина (sic)». Я думаю воспользоваться последним; здесь находится один гератовец, Хайрулла, который предлагает свои услуги в случае одобрения плана действий с вашей стороны. Он будет проситься у отца в Мекку, в чем ему не откажут. С ним я напишу султану о настоящем положении Дагестана, и пользу, какую он может принести этой горсти несчастных, даруя им мир. Можно действовать по этому плану или нет?

Здесь распространен слух, что Турция, Англия и Австрия объявили войну России и Франции; можно-ли этому верить?»

______________________________

В заключение и в подтверждение того недоверия, с которым Шамиль относился к действиям русских властей, подозревая их в намерении не быть верными данному обещанию, приводится два [279] письма Шамиля к барону Л. П. Николаи и письмо сего последнего к имаму.

______________________________

Перевод с арабского:

«От князя мусульман Шамиля к начальнику русских генералу барону.

Мы слышали, что вы собрали бедные семейства, которые вышли из Джара для пропитания своих семейств; это неприлично с вашей стороны. — И также мы слышали, что вы посылаете наших абреков, которые находятся у вас в руках, в Сибирь.

По этому делу вы не обманываете меня, а обманываете сами себя, и с этим вы пошлете ваших пленных в гроб; у вас есть Сибирь, а у нас гроб.

Последнее слово мое: если вы передадите всех пленных абреков, начиная от Башира, в таком случае вы получите своих пленных, и я буду ожидать от вас ответа, имеете-ли вы намерение отдать наших и взять своих, и прошу вас выбирать из двух одно: возьмете-ли ваших пленных или же оставите здесь, на что жду от вас скорого ответа.

Рамазана 8-го дня 1271 года. [10-го мая 1855 года]».

______________________________

На это письмо барон Л. П. Николаи отвечал от 15-го мая:

______________________________

«Хасав-Юрт. — Высокостепенному имаму Шамилю.

Я только что возвратился из поездки и мне ваш посланный вручил ваше письмо. Признаюсь, что оно меня очень удивило и могло бы даже оскорбить. Я очень знаю, что стыдно и очень стыдно обманывать; поэтому я до сих пор никогда не обманывал и надеюсь, что и впредь этого не будет. У нас это считается грешным, а для благородного человека унизительным. Не моя вина, если вы верите коварным языкам таких людей, которые, по ненависти или невежеству, готовы всегда нас оклеветать; они близки вам, я же далек; поэтому они остаются правыми. — Когда дело шло о размене сына вашего, Джемал-Эддина, они также пользовались тем, что, по причинам, не зависевшим от моей воли, переговоры длились, чтобы на каждом шагу внушать вам, что русские вас обманывают; однако на деле оказалось, что они лгали. Они только что успели стереть с лица стыд, и вот они опять начинают свою старую песнь; но я их презираю. Жалею только, что вы меня еще так мало знаете или так скоро изменяете ваше мнение.

Вы, имам, полновластны в ваших владениях, и я знаю, что вам только нужно сказать одно слово, чтобы пленников освободить [280] или послать в гроб. Но я подобной власти не имею; у меня есть начальники, и против закона я не могу поступить. Поэтому я не могу так скоро действовать, как вы. Я у вас просил списка пленных ваших, которых вы желаете освобождения, и по получении его сейчас послал его в Грозную и в Тифлис, и не обещал даже вам ответа к сроку: сын ваш скажет вам как далеко до тех мест, и он может вам объяснить порядки наши.

Башир же сам абрек и скрытно приходил подъучать наших мирных кумык к измене; я его давно стерег и наконец он попался; я его наказал так, как и вы, вероятно, наказали бы у вас подобный проступок.

То, что я обещал, то я сдержу,-но я никогда не обещал, что не буду впредь наказывать тех, которые будут оказываться виновными против нашего правительства.

На счет же Джарцев я удивляюсь вашему обвинению; не мною они взяты, не мною арестованы; я даже не знаю по какой причине они взяты или они выбежали; держу я их только по просьбе князя Орбельяни ⁶, который пишет мне, чтобы я задержал их до получения от вас ответа на счет их размена.

Вот сущая правда; не могу заставить вас мне верить; но совесть моя чиста, и какие бы ни были последствия, о которых вы упоминаете, греха не будет лежать на моей душе».

______________________________

От 8-го июля того же 1855 года барон Л. П. Николаи писал Шамилю следующее письмо:

«Высокопочтенному, высокостепенному имаму Шамилю.

С удивлением узнал я, что посланный мой, Николай, посажен был вами под арест. Я бы не поверил этому, еслибы не слышал от столь верного мне человека. Я только могу одно сказать, что я не так бы поступил с вашим посланным; впрочем вы это хорошо знаете.

Я сколько раз вас просил, чтобы вы меня предупредили, если вам неприятно, что мой посланный к вам ездит; то что я [281] делаю открыто; я ожидал, что и вы со мною так будете поступать. Если мой человек был в чем либо виновен, то вы могли меня о том уведомить; я сам бы его наказал; но так это обстоятельство остается для меня непонятным; ибо не могу думать, чтобы имам хотел изменить своему слову. — Я ожидал, что ко мне приедет Хассан и объяснит мне это дело; но до сих пор я его не видал.

Чтобы доказать, что я, с своей стороны, умею сдержать свое слово, то могу вам сообщить, что я получил от нашего главнокомандующего уведомление, что он сам написал Государю Императору и просил о высылке сюда тех пленных горцев, которые помещены в присланном вами списке. Поэтому можно полагать, что дело это сделано; надобно только дать время им прибыть, а вы знаете, что туда далеко».

______________________________

Ответ Шамиля от июля — без означения числа. Он написан по русски, и к нему приложена, в конце, печать имама; списывается дословно:

______________________________

«Ваше превосходительство.

На письмо ваше от 8-го июля ответствую, что если удостоверились вы, что человек ваш, Николай, посажен мною под арест, то это действительно, потому что был заслужен этому он собственно своею грубостью; что же касается до требуемых мною арестантов, о которых вы получили (как говорите) от главнокомандующего уведомление, то я, с крайним сожалением вас уведомляю, г. генерал, что я никак не могу дать этому веры, ибо видя неоднократных таковых предметов, которые опровергали своих слов. Поэтому повторяю сим просьбу свою и прошу о возврате арестантов, назначенных в списке, сделать распоряжение. Имам всех горских народов Шамиль».

______________________________

Когда требовалось задобрить для того, чтобы была уважена просьба, то тон письма изменялся; так в числе оставшихся бумаг находится письмо, также по русски писанное, в Дарго, с приложением печати Шамиля, следующего содержания:

______________________________

«Честнейший барон.

Осведомился я, что взятые из Ахульго — из пленных некоторые находятся в Кизляре и в укреплении Капчугай, именно жительки сел. Балахи жена Магома Гази-Чакар с двумя дочерьми, того же селения дочь Магома Алия, Зурга, находятся в Кизляре, и двое женщин, именно: мать с дочерью из сел. Бетлитлы [282] находятся в укреп. Капчугай. Почему прошу ваше превосходительство о доставлении их в Хасав-Юрт сделать свое распоряжение для вымена их за грузин, здесь находящихся.

Остаюсь имам всех горских народов. Шамиль».

(Печать имама).

6 числа месяца Магарам. Дарго.
(Года не обозначено).

Сообщ. Барон А. П. Николаи.

Комментарии

1. Письмо это, к сожалению, не отыскано.

2. Шамиль. — Бар. А. Н.

3. Магомет-Амин уже несколько лет находился на правом крыле Кавказской линии у черкесских племен для возбуждения их к совокупному против нас действию. — Бар. А. Н.

4. Известно, что Омер-паша произвел осенью. 1855 года высадку в Сухум-Кале и дошел до речки Цхенис-схале, в 50 верстах от Кутаиса, откуда должен был отступить к Редут-Кале. — Бар. А. Н.

5. Султан турецкий.

6. Князь Григорий Дмитриевич Орбельяни, ныне член государственного совета, в то время командовал в Дагестане. — Бар. А. Н.

Текст воспроизведен по изданию: Эпизод из истории Кавказской войны 1855-1857 // Русская старина, № 11. 1882