Н. В.

1840,1841 И 1842 ГОДЫ НА КАВКАЗЕ

XI.

Черноморская береговая линия. Распоряжения на 1841-й год. Характер действий горцев. Характеристика года. Убыхи и Хаджи-Берзек. Нападения на наши форты и на Абхазию. Иностранные авантюристы. Действия наших крейсеров. Экспедиция в Дал. Доля гарнизонов; два образца ее. Высочайшее разрешение экспедиции к убыхам. Еще морские бойцы. Покорность джигетов. Наши дела у натухайцев. Положение гарнизонов среди лета. Блокада укрепл. Навагинского. Бой на море. Замечание г. м. Анрепа. Овладение неприятельскими орудиями. Последний подвиг. Внезапная перемена дел

(Материалом послужили дела арх. шт. к. в. окр. 1841 г., 2 отд. геи. шт., №№ 7, 14, 28, 36, 43, 47, 48, 50, 85, 86, 88, 89, 91, 92 и 3 отд. г. шт. №№ 62, 514.).

После падения наших фортов в 1840-м году на восточном прибрежье, черноморская береговая линия и вопрос об обеспечении ее уцелевших укреплений от дальнейших подобного рода покушений неприятеля стали предметами сравнительно весьма важными в ряду военных предположений наших на 1841-й год. Вследствие этого, наступательные действия на береговой линии против горских прибрежных племен Высочайше были «отложены», и повелено решительно ограничиться исправлением укрепления Гагры, довершением полной обороны Навагинского форта, находившегося в земле неприязненных нам убыхов, работами, которые могли бы потребоваться в других укреплениях, и выбором пункта для устройства переправы на правом берегу Кубани, посредством которой наивыгоднейше и удобнейше возможно было бы соединить Черноморию с восточным берегом. Независимо того, в Абхазии решено было, наконец, осушить сухумские болота [357] и проложить дорогу в крамольную Цебельду. На издержки для всех этих довольно сложных работ ассигновано было сто десять тысяч рублей серебром, а для производства работ — впрочем, кроме абхазских — назначались исключительно два пеших черноморских казачьих полка. Кроме того, в ведение начальника линии должны были поступить вновь формировавшиеся на полевом положении подвижные линейные батальоны №№ 11, 12, 13 и 14, но из них последние два только в половине июля. Из Тенгинского пехотного полка, занимавшего гарнизоны на линии (На восточном берегу находился весь Тенгинский пехотный полк, батальоны которого были расположены следующим образом: 1-й в Новороссийске, 2-й в Анапе, 3-й в ф. Лазарева и 4-й в Абхазии.), начальнику ее разрешалось пользоваться только двумя трехротными батальонами, в дополнение к которым он имел уже в своем распоряжении две роты Мингрельского егерского полка. Для прикрытия работ в Гаграх и в укреплении Навагинским указаны были действующие резервы береговой линии и частью самые гарнизоны укреплений, из которых гагрынский заключался в двух ротах с посторонними командами, численностью вообще до 550 человек. Строения, в которых он помещался, были сооружены в 1830 году, при нашем утверждении в Абхазии, наскоро и из материала, который возможно было с поспешностью и без затруднений добыть под рукою, поэтому все они были в полуразрушенном виде. Новые постройки должны были состоять из двух солдатских казарм, офицерского дома и непременно лазарета, так как Государю угодно было поставить в особенную заботливость и обязанность местного начальства, в виду крайне затруднительной перевозки больных из укреплений черноморской береговой линии в Фанагорию, Бомборы и Анапу, устроить главный госпиталь в Новороссийске, [358] другой в Геленджике и наконец в Сухуме — последний для того, чтобы перевести туда лазарет из Бомборы, но не прежде, как по осушении сухумских болот. На осуществлении последнего столь важного и благодетельного предприятия Император настаивал в особенности, положив, таким образом, начало радикальному оздоровлению этого рокового в санитарном отношении пункта. Генерал-лейтенант Раевский вместе с тем возбуждал вопрос и о долговременном укреплении Новороссийска и Геленджика; но так как для расходов по его представлению не нашлось источника, то оно отложено впредь до времени, тем более, что оба эти пункта в минувшем году были приведены в надежное оборонительное положение. Что же касается состояния других фортов 1-го и 2-го отделений береговой линий ⁴, то оно считалось удовлетворительным, и в отношении оборонительном самым лучшим был найден форт Лазарева, а по благоденствию гарнизонов — укрепления Тенгинское и Новотроицкое, которые, по словам г. м. Анрепа, щеголяли в этом случае в противоположность Вельяминовскому и Лазареву, где болезненность и смертность имели полный простор. Так например: в Вельяминовском укреплении с 19-го сентября 1840-го по 1-е февраля 1841 года в одном только линейном батальоне (По всей черноморской береговой линии гарнизоны состояли из рот десяти (№№ 1-10) черноморских линейных батальонов и, кроме Тенгинского полка, из команд азовского казачьего войска.) [359] умерло 120 человек; в Лазареве с половины декабря до 1-го февраля заболело 142, и из них умерло 54, а выздоровело только 9; затем на местах и в околотке было 82 больных, из которых 57 цинготных. Эти цифры весьма наглядно доказывают положение некоторых несчастных наших гарнизонов на восточном берегу Черного моря.

Но если мы поставлены были в необходимость «отложить» всякие наступательные действия внутрь страны с черноморской береговой линии, зато неприятелю не было расчета отказываться от них. Хотя Государь Император и предполагал, что предприятия горцев на восточном берегу ни в каком случае не могут быть важны в виду того, что эти горцы будут отвлечены нашими операциями по pp. Белой и Лабе, однако, в действительности вышло так, что за Кубанью дело шло само собою, а по берегу моря, т.е. на окраине — своим чередом, и одно из них от другого не зависело. Внутри страны, т.е. на правом фланге, где деятельность наша обыкновенно характеризовалась наступательными действиями, все столкновения наши происходили с абадзехами и лишь частью с их соседями — горными натухайцами и шапсугами; на черноморской же береговой линии они велись почти исключительно с убыхами, при содействии им джигетов и черкес (адыге). Все эти племенности или же большинство их редко соединялись для совокупных против нас операций, как это было в предыдущем году, когда их понудил всеобщий и сильный голод; но, не взирая на то, каждая из них отдельно доставляла нам столько же хлопот, как бы все вместе, потому что меры против партии в [360] 200-300 человек приходилось принимать такие же, с ничтожными исключениями, как и против большого скопища. Единственные наши две выгоды при отказе от наступательных действий были: материальная, в смысле расходов и издержек, и индивидуальная — в сбережении людей; что же касается качественных выгод, в смысле тревог, беспокойств, охранительных, предупредительных и тому подобных мер, то в этом случае мы ничего не выигрывали. Таким образом, мы и в 1841-м году менее всего могли ожидать того, на что надеялся Государь Император, т.е. отвлечения прибрежных горцев нашими действиями внутрь страны; но, с другой стороны, не могли ожидать также и громадного, дружного напора их на наши пункты, как это было в предыдущем году. Подобного рода грандиозные наступления, без повода с нашей стороны, не могли быть постоянным или даже господствующим характером действий непокорного населения западного Кавказа. Оно было лишено возможности преследовать их часто и без особенно важных причин вследствие своей разъединенности, по неимению одного общего руководителя, как это было на восточном Кавказе, затем по случаю двух противоположных направлений — демократического (у натухайцев и абадзехов) и аристократического (у черкес, убыхов и шапсугов), и наконец, по отсутствию глубоко религиозных или иных фанатических побуждений. На восточном Кавказе идеею войны у горцев издавна были внешние приобретения, обобщение племен и даже образование одного цельного мусульманского царства; на западном же — пожива и охранение своей свободы. Этими последними двумя условиями оттеняются и действия против нас в 1841-м году. Первое из них порождало ежедневно повсюду, в особенности на черноморской кордонной линии, столько столкновений с нашими секретами, постами, [361] сыскными командами и разъездами, что перечислять их нет никакой возможности, а останавливаться на них и подавно нет надобности; во втором же случае предприятия горцев если и не были серьезны по своим результатам, то заслуживают внимания по своему характеру и по цели, с которою задумывались — и обходить их молчанием нельзя, так как это было бы в ущерб истории.

Разные невзгоды обрушивались преимущественно на 2-е и 3-е отделения береговой линии, и виновниками их были но большей части убыхи, отличавшиеся в среде других горских племен особенною храбростью и предприимчивостью. Вожаком всякой солидной партии и начинщиком всех враждебных против нас предприятий был старшина Исмаил-Дагушк-Хаджи-Берзек, называвший себя князем, человек лет восьмидесяти, пользовавшийся не только у убыхов, но и у соседей большим уважением и популярностью. Когда он был намерен произвести какой-либо наезд, то собирал к себе всех наиболее значительных лиц, уговаривался с ними и потом посылал приглашения к другим племенам. Обыкновенно все предложения его принимались с удовольствием. Если же какое-либо предприятие затеивалось не у убыхов, а у другого народа, то последний, в свою очередь, считал нужным приглашать его для совещаний и всегда следовал его указаниям. Сведения эти были нам доставлены Навагинского пехотного полка поручиком Худобашевым, который был взят в плен в 1840-м году при погроме Вельяминовского укрепления, и в конце того же года выкуплен своим отцом. Он рассказывал между прочим, что весь простой народ далеко был не прочь вступить в подданство России; но князья и владельцы, в предотвращение этого, заставили его присягнуть в точном, беспрекословном и безропотном исполнении всех [362] своих приказаний. Среди убыхов, в ущелье речки Хизы, близ р. Вардане, по словам Худобашева, жили постоянно — какой-то англичанин и турецкий агент Гасан-бей, которые всеми способами отклоняли владельцев от подданства России, уверяя их, что если они покорятся русским, то лишатся своих крестьян и будут забираемы в солдаты. По просьбе Гасан-бея, к нему не раз приводили злополучного поручика Худобашева, которого он отлично угощал по-европейски, разговаривал с ним на русском языке, рассказывал, что был в Петербурге, и в доказательство своих слов дал ему прочитать подорожную за подписью С.-Петербургского генерал-губернатора. Эти два лица постоянно поддерживали в народе слухи, что получают письма из Англии и Турции, в которых им пишут, чтобы горцы всеми мерами старались нам противодействовать, рассчитывая всегда на полное содействие этих двух держав. Слухи эти каждый раз возобновлялись ими по прибытии какого-либо турецкого контрабандного судна, путешествовавшего всегда в устьях Джубги, Хизы или Вардане (Вардовуй) (Донесение корп. командиру начал. правого фланга г. л. Засса 5-го января 1841-го года № 15.).

Хаджи-Берзек, прельщенный удачами 1840-го года, не оставлял надежды на возможность новых обширных сборов и успешных нападений на наши прибрежные форты, которые фактически ему доказали в одно и то же время отличное мужество гарнизонов и полнейшую свою слабость. Предусмотрительный старик, имея несколько орудий, частью иностранных, а частью взятых в наших укреплениях в предыдущем году, практиковал из них своих артиллеристов и затем рассылал последних на галерах, иногда с некоторыми из этих орудий, и к [363] шапсугам, в особенности в пункты ближайшие к фортам Лазареву, Головинскому, Навагинскому и Вельяминовскому, имея их в виду для первоначальных своих операций. Помня хорошо прошлогодние недостатки последнего из них, он начал именно с него, и собрав сильную партию, по словам воинского начальника подполковника Морачевского, до двух тысяч человек (Донесение г. ад. Граббе 14-го марта 1841-го г. № 477.), 5-го января, в 8 часов пополуночи, подступил к этому злополучному форту. Укрыв большую часть своего скопища в близлежащем лесу и в балках, он с остальными горцами выставился вперед для рекогносцировки, но, увидев табун нашего порционного скота, забыл о ней и бросился на добычу. В охране этого табуна было всего 16 нижних чинов, однако и те, ни мало не изумившись неожиданности нападения, заняли небольшую высоту, в виде кургана, которую на всякий случай заранее наметили себе, прилегли на ней и встретили неприятеля рассчитанным ружейным огнем. По первым выстрелам, из форта, заключавшего в себе гарнизона 670 нижних чинов, была выслана рота, с одним орудием, и произведена сигнальная пальба. Горцы стойко встретили этот маленький отряд и вступили с ним в состязание; но когда увидели за ним еще и сильный резерв, высланный в подкрепление, то должны были удалиться и удовлетвориться лишь несколькими подъемными лошадьми и двумя буйволами, которые, быв напуганы выстрелами, сами прибежали к ним прямо в руки. У нас потери не было, а у неприятеля, по полученным вскоре сведениям от убыхов — легко может быть, что из услужливости нам и преувеличенным — будто бы было 6 убитых, в том числе 3 князя, и 10 раненых (Дневник форта Вельяминовского. Дело № 50.). Во всяком случае, неудача для [364] горцев была видимая. Впрочем, она не разочаровала их, и через три дня, 8-го января, в полночь, они повторили свое предприятие более решительно и атаковали Вельяминовский форт подобно тому, как и в минувшем году. Не взирая на то, что они были замечены, и первый приступ их отражен орудийным и ружейным огнем — они поспешили оправиться, сгруппировались и с громким гиком вторично бросились вперед, направившись к каменной башне, с целью предварительно овладеть ею, укрепиться в ней и потом уже оттуда выразить свое господство над фортом. Но башня молодецки постояла за себя и дала им такой же отпор, как и самый форт. Посуетившись возле нее с четверть часа, и видя невозможность одолеть ее, они удалились.

Из описанных двух попыток Хаджи-Берзек убедился, что прошлогодние слабости и недостатки форта более не существуют, а гарнизон его все также осторожен, мужествен и необорим. Повтори он свое нападете ровно через неделю — может быть, он имел бы больший успех, потому что нужно же было случиться такой беде, чтобы эскарп с палисадом, от проливных дождей, обрушился с нагорной стороны на протяжении 25 сажень, и такая же история произошла на трех бастионах, где вдобавок сильно повреждены были и барбеты. Палисад тотчас был по возможности поддержан веревками с внутренней стороны, и приступлено к энергическим исправлениям, продолжавшимся однако десять дней. После этого гарнизон несколько успокоился и без тревог продолжал свою скучную и однообразную жизнь, перемежая ее изредка удовольствием встречать наши военные суда и выслушивать рассказы выкупаемых из плена наших солдат — как например, азовского казака Ивана Сосновского, Навагинского полка рядового Антона [365] Найдяка и других, выкуп которых у горцев обходился нам весьма недорого — всего по десяти рублей за каждого пленника. 26-го января эскарп и палисад обвалились опять — и вновь прибегнули к веревкам и к разным подручным материалам. Так все продолжалось изо дня в день, пока какое-нибудь нападение незначительной шайки на порционный скот не разнообразило жизнь новым предметом для бесед.

Впрочем, неустанные проливные дожди не особенно влияли на неугомонного старца Берзека, который, ни мало ими не стесняясь, подумывал о новых нападениях и разослал свои приглашения к шапсугам и джигетам, чтобы собрать скопище солидное, а, следовательно, не подвергаться таким неудачам, какие он испытал 5-го и 8-го января. По призыву его, в последних числах этого месяца гости собрались с разных сторон, и тревожные ожидания распространились по всей береговой линии, так как лазутчики сообщали ежедневно о задуманных нападениях то на одно, то на другое укрепление, а преимущественно на Навагинское и Головинское, между которыми копошились и группировались толпы неприятеля. В помощь своим сухопутным войскам Берзек устраивал даже эскадру, и по его поручению проживавший близ форта Навагинского какой-то дворянин Омер Чизма сделал три новых галеры для нападения на наши азовские ладьи, приходившие из Головинского и Св. Духа в укрепление Навагинское. Разнохарактерные сведения постепенно подтверждались, и в первых числах февраля повсюду у нас на линии стали громко поговаривать о том, что и Абхазия не избегнет некоторой доли внимания непокорных горцев. Владетель ее кн. Михаил тотчас принял кое-какие меры для защиты собственной страны и между прочим отправил в помощь покорным нам жителям [366] общества Псхоу двести абхазцев, с дворянином Соломоном Миханбаевым; исправлявший же должность начальника 3-го отделения линии подполковник Козловский приготовил для внезапного выступления, куда надобность укажет, батальон тенгинцев и два горных орудия, а о намерениях неприятельской эскадры сообщил контр-адмиралу Юрьеву 2-му.

В фортах Головинском и Навагинском начались почти ежедневно ночные тревоги. Горцы подбирались к ним на самое близкое расстояние и производили ружейную пальбу чуть не до зари, вследствие чего гарнизоны были постоянно на ногах, и в зданиях частью прекращаемо было всякое освещение, а частью, где без него обойтись было нельзя, были плотно завешиваемы или закрываемы окна и всякие отверстия. Но из орудий неприятель пока не стрелял, и на горе, против лежащей Навагинскому укреплению, не было заметно никаких приготовлений для действия артиллериею. Орудия же у него, несомненно, были, и два из них стояли открыто на р. Сочи, а другие были припрятаны в разных закоулках; но сколько их имелось всех — неизвестно. Один из преданных нам джигетов дворянин Душанух Аридбаев изловчился как-то разыскать два орудия и заклепать их, а Берзек и артиллеристы ничего пока об этом и не подозревали. Начальник 3-го отделения линии полковник Муравьев испросил за это Аридбаеву золотую медаль, так как он, сверх того, еще и в минувшем году стащил у убыхов два фальконета, которые в описываемое время находились в укр. Бомборы.

Наконец, Хаджи-Берзек окончательно собрался и с духом, и с силами, которых набралось у него от убыхов, джигетов и ахчипсхоуцев до трех тысяч человек. С частью этого войска, доходившею до тысячи человек, он [367] послал своего родственника Герендуха Берзека в Абхазию, и тот, пройдя горами по обледенелому снегу, и обманув бдительность караулов, которые князь Михаил Шервашидзе расставил на дорогах, 10-го февраля нагрянул на селение Атхар, лежавшее у подошвы горы на реке Мычиш, верстах в двадцати от укрепления Бомборы, а следовательно в 25 или 26 от резиденции владетеля — Соуксу. Защита была слабая, потому что атхарцы частью не были приготовлены к встрече с неприятелем, а частью и бессильны против такой, в сравнении с ними, массы; поэтому они потеряли пять убитых, семь раненых и 12 пленных, а убыхи всего трех раненых. 11-го числа, в семь часов утра, когда партия Герендуха Берзека на возвратном пути из Абхазии поднималась на гору, противолежащую укреплению Св. Духа, из последнего был открыт орудийный огонь по ущелью и по горе, а потом вывезена была за крепость кегорнова мортирка, которая удачными выстрелами по вершине горы заставила убыхов рассеяться в разные стороны. Но Абхазия не успокоилась, так как повсюду упорно держался слух, что другая часть скопища Хаджи-Берзека двинулась через горы на селение Гумы, с намерением напасть на Келасуры или на нижнюю Цебельду. Полковник Муравьев тотчас приостановил войска приготовленные для следования в Гагры, где намерен был открыть работы, и, соста-вив из них два неболыних отряда, послал один из них из Сухума через селение Гумы, а другой из Бомборы на Псхоу, с целью преградить неприятелю обратный путь через это общество. Но прошло несколько дней, которые были посвящены тщательным разведкам о неприятельских похождениях, а тревожные сведения не подтверждались. Оказалось только, что убыхи 12-го и 16-го чисел подступали к укреплению Гагры, но не были [368] допущены ближе ружейного выстрела и удалились. Абхазцы вздохнули свободно, а Муравьев стал приготовлять к движению через Пицунду в Гагры предназначенный для работ 4-й батальон Тенгинского полка, при двух полевых орудиях.

Отправив Герендуха Берзека, в Абхазию, Хаджи-Берзек, с большею частью остававшегося у него скопища, двинулся к форту Лазареву, гарнизон которого состоял из двух рот черноморского линейного № 5 батальона и 3-й гренадерской роты Тенгинского полка — всего 550 человек; остальными убыхами он подкрепил партию, оперировавшую против форта Навагинского. 8-го февраля неприятель был в первый раз усмотрен возле Лазарева в довольно значительных силах, а выбежавший в тот день из плена унтер-офицер сообщил, что на горе у р. Псезуапе устраивается батарея. 9-го и 10-го горцы несколько раз показывались на окрестных высотах, как бы изучая внутренность укрепления, а 11-го февраля, должно быть, приготовились к решительному предприятию, потому что передовою партиею, в числе 500 человек, заняли ближайшую к форту балку. Но их случайно открыла команда из 120 человек, которая была выслана в этот день, под начальством линейного № 5 батальона подпоручика Спиранди, для рубки дров. Спиранди, видя несоразмерность сил, начал отступать, а горцы, сделав ружейный залп, гикнули и бросились на солдат в шашки. Но линейцы не дрогнули: приостановившись, они обдали их беглым ружейным огнем и отбросили. С этой минуты преследование со стороны убыхов ограничилось лишь ружейным огнем и продолжалось до тех пор, пока из форта не грянули по ним орудийные выстрелы. Отступление нашей команды произведено было в строгом порядке, и поэтому она лишилась всего одного раненого. [369]

Когда таким образом вполне выяснилась опасность гарнизона, форт тотчас замкнулся со всех сторон и принял меры к обороне. Ожидать пришлось недолго, так как на другой день, а также и 13-го числа, Хаджи-Берзек произвел две решительных атаки и был уже у гласиса, но оба раза отражен картечью. 14-го февраля часть неприятельских сил покушалась отхватить у самого вала укрепления пасшийся скот — и опять потерпела неудачу. После этого Хаджи-Берзек пришел к здравому заключению, что от штурма он не может ожидать успеха, если не подготовит его артиллериею, и 14-го числа открыл бомбардирование с батареи, устроенной им по левую сторону реки Псезуапе. Но, к огорчению его, и здесь ему не повезло: из 17-ти брошенных им снарядов только три донесены до укрепления, да и то без всякого вреда; наша же артиллерия не могла не дать ему себя почувствовать, потому что некоторые снаряды, перелетавшие через неприятельскую батарею, доказывали все ее преимущество перед горскими орудиями. К каким соображениям после этого пришел Хаджи-Берзек — неизвестно; но довольно того, что к полудню он прекратил пальбу, просидел возле форта остаток дня и всю ночь, а затем дал возможность нам удостовериться собственными глазами, как толпы его побрели в ущелья гор.

Диспозиция Хаджи-Берзека, как видно, была такого рода, чтобы в один и тот же день произвести нападения на разные пункты, так как 10-го же февраля артиллерия его, наконец, открыла огонь и по Навагинскому форту, а после нескольких выстрелов, пехота, скрытно подобравшись на близкое расстояние, думала броситься в ров. Но на этом желании она оборвалась под нашим картечным и ружейным огнем. Через четыре дня [370] убыхи неожиданно бросились из кустарников на нашу команду в 110 человек, высланную за дровами, и ранили двух рядовых; 20-го и 21-го чисел ночью они опять подкрадывались к форту, но каждый раз были отражаемы; 26-го они произвели новое нападение из-за р. Сочи на высланную в лес команду — и, в заключение, кроме неудачи, ничего не испытали.

В последних числах февраля между Геленджиком и Джубгою пристало турецкое судно, которое выгрузило на берег четыре орудия, в том числе два негодных, и до 50 повозок стали, селитры и серы. Как видно, груз этот не предназначался никому в особенности — ни шапсугам, в землю которых он явился, ни убыхам, жившим с ними по соседству, потому что адресата на него не было, а прибывшие с ним шесть человек оказались всем неизвестными и, по-видимому, были вовсе не турки, хотя и называли себя турками. Какой нации они принадлежали — никто из горцев разгадать не мог. Все они поселились на р. Джубге, в доме одного старшины, верстах в шести от Тенгинского укрепления. Между ними был один пушечный мастер, который вслед затем тотчас же переотлил оба негодные орудия. Он, между прочим, заявил толпе любопытных, в несколько дней собравшейся Бог весть откуда поглазеть на пришельцев, что приехал разорить все наши укрепления, и на, вопрос, каким чудом он может это устроить, отвечал, что особенного рода шарами наподобие ядер, вмещающими в себе селитру, серу, смолу и куриные яйца! По его уверению, пожар, произведенный такими шарами, нельзя ничем затушить, и если ими зажжены будут строения в наших укреплениях, то гарнизоны их непременно оставят. Горцы, пожелали произвести пробу этим загадочным снарядам — и мастер им не [371] отказал. Они отмеряли расстояние от Тенгинского укрепления до того места, с которого полагали действовать по нем из орудий, и приступили к практической стрельбе на такое же расстояние в лес. К общему восторгу и удивлению, второй снаряд дал желаемый результат — и лес был зажжен (Донесение г. л. Заводовского от 22-го марта и г. ад. Граббе от 28-го марта № 580. Дело № 16.). Этот странный и удачный для авантюристов случай быстро составил им положение и репутацию, которыми они не замедлили воспользоваться для поджигательства горцев к усиленным против нас покушениям. Не прошло и месяца, как четыре заграничных орудия пошли в ход, и прежде всех других воспользовалась ими горская эскадра, несмотря даже на то, что весьма хорошо была знакома из прежних опытов с отвагою и предприимчивостью азовских казаков, бывших, по словам и. д. начальника береговой линии г. м. Анрепа, «настоящею грозою контрабандистов и черкесских галер».

28-го марта, в два часа пополудни, с блокгауза при форте Лазарева замечены были два судна, отходившие от берега в открытое море — но, судя по предвзятому ими курсу, к укреплению Головинскому. Воинский начальник тотчас приказал зауряд-хорунжему Сердюкову спустить ладьи и преследовать эти суда. Несмотря на неблагоприятную погоду, Сердюков, с азовцами, пустился в путь и за два часа до сумерек догнал-таки заднее судно, которое, быстро удаляясь все время от преследования, успело уже отплыть от берега на тридцать миль. Оно было какой-то странной конструкции, но ближе всего подходило к шхуне; кроме парусов, оно имело по десяти весел на каждом борту, было вооружено двумя [372] орудиями — шестифунтовым и трехфунтовым, и обиловало значительным числом вооруженных людей. Сердюков нашел невдали от судна другую нашу азовскую ладью, прибывшую из Головинского, под командою хорунжего Алейникова, и с нею вместе тотчас открыл огонь ядрами и картечью. Неприятель отвечал тем же — и пальба с обеих сторон не прекращалась до ночи. Одним из наших выстрелов был разбит баркас, висевший с правой стороны шхуны, и сама она получила значительные повреждения — о чем можно было судить по беспорядочному крику ее экипажа. Среди этого боя явилось и другое судно, возвратившееся на помощь к атакованному, такой же величины, но с одною мачтою, и также открыло огонь. Однако чрезвычайно темная ночь по необходимости положила конец этому состязанию, и наши баркасы повернули назад в свои укрепления, куда прибыли на другой день в 9 часов утра. У Сердюкова были картечью повреждены паруса, а ядрами перебиты грот-мачта и шесть весел; на ладье же Алейникова повреждения были незначительны. Экипаж остался невредим.

Того же 28-го марта произошла у нас и другая морская травля, но несколько удачнее предыдущей. На рассвете замечено было на рейде подле самого укрепления Новотроицкого судно, которое воинский начальник принял сначала за купеческое, привезшее какой-либо казенный груз; но заметив, что оно вдруг снялось и пошло вдоль берега по направлению к Геленджику, пустил по нем несколько ядер. В это самое время из-за мыса показалась азовская ладья, возвращавшаяся из Геленджика. Кочерма, избегая встречи, поворотила в море, ладья за нею — и обе скрылись из вида. В полдень прибыл в Новотроицкое, на пароходе Молодец, контр-адмирал Серебряков. Узнав о случившемся, он пустился [373] преследовать контрабандное судно, нагнал его в пять часов пополудни, взял на бакштов и отвел в Геленджик. На другой день, когда пароход готов был сняться и идти в Новороссийск, вошедшее в бухту каботажное судно дало знать, что в море показалась новая кочерма. Серебряков тотчас пустился по указанному направлению и настиг ее на высоте суджукской бухты. Видя, что при его приближении кочерма не обнаруживает никаких признаков сдачи, он отправил к ней пять ядер и тем выразил положительное намерение утопить ее. Судно сдалось. Экипаж обоих судов состоял из тринадцати турок и убыхского узденя Ибрагима-Мусы, которого они сопровождали на родину, к урочищу р. Хизы. На судах оказались притом разные товары, употребляемые обыкновенно в торговле с горцами: 1050 пудов соли, сотня черкесских пуль, пуд английской стали и прочее. Все товары были окурены и арестованы, а экипаж, взятый в плен, подвергнут двадцати восьмидневному карантинному очищению.

Так начались в 1841 году интересные действия наших крейсеров и азовских баркасов, которым, независимо от своей прямой службы, содействовали гарнизоны укреплений, и без того не имевшие покоя от сухопутных нападений неприятеля.

Не особенно спокойно было также и на абхазском прибрежье, где мы, имея полное право рассчитывать на широкое содействие владетеля, а с ним вместе и самого населения, охраняемых нашими штыками, получали от них весьма вялое, сонливое сочувствие. Путь, по которому вносились в Абхазию тревоги, пролегал через Дал (верхнюю Цебельду) и дальское ущелье. В минувшем году, после экспедиции в это общество и вытеснения оттуда неприязненных горцев, начальник 3-го отделения [374] линии полковник Муравьев просил корпусного командира о непременном заселении его с предстоящего марта месяца пятьюстами вооруженных русских семейств, чтобы с сухопутья обеспечить неприкосновенность Абхазии и Цебельды, и уверял, что в противном случае Дал будет постоянным предметом наших излишних забот и беспокойств. Он устранял всякое сомнение в возможности нападения неприятеля на наше поселение, так как единственный тесный вход в дальское общество со стороны враждебных племен, напоминавший собою Фермопилы, безбоязненно и надежно мог быть прегражден двумястами защитников, а известие о движении партии всегда могло опередить ее появления у Дала, потому что первое ближайшее непокорное общество жило от него в расстоянии ста верст. В предвидении, что корпусный командир исполнит эту разумную и основательную просьбу, Муравьев принял все меры, чтобы не допускать на жительство в Дал, без его дозволения, ни одного туземного семейства, хотя бы на самое короткое время; посылаемым же туда для поисков милиционерам он дозволил брать себе в собственность не только стада и имущество тех, которые бы спустились в дальскую долину, но даже и самых людей, преступивших это распоряжение, объявленное, между прочим, по Абхазии, Цебельде и Самурзакани и утвержденное корпусным командиром. Однако, последний о заселении Дала отделывался упорным молчанием, несмотря даже на два представления начальника 3-го отделения линии.

Не получив и в марте 1841-го года удовлетворения на свое ходатайство, Муравьев, для предупреждения вторжения в Абхазию через дальскую теснину, приказал цебельдинцам занять сильными караулами все горные тропы, нисходящие в их землю, а милиции абживского [375] округа вступить в селение Багаду, служившее входом в дальское ущелье со стороны Цебельды и Абхазии. Не прошло немного времени, как получилось именно то, что предвидел Муравьев. В конце месяца, когда он, после многих отвлечений от серьезных и необходимых для охранения прибрежья гагрских работ, для которых наступил срок еще три-четыре недели назад, выдвинул предварительно в Пицунду 4-й батальон Тенгинского полка — он получил известие от владетеля, что партия непокорных жителей Ахчипсхоу и Аибги, в соединении с вытесненными из Дала князьями, в числе 500-600 человек, выступила горами для нападения на Абхазию или Цебельду. Известие это вполне подтверждалось нашим цебельдинским приставом и воинским начальником укрепления Св. Духа. Не столь важно было перехватить и рассеять эту партию, сколько необходимо было предупредить ее нашествие, так как цебельдинские князья, проживавшие в с. Абгмахвар, намерены были присоединиться к ней и, под ее прикрытием, со всеми своими подвластными переселиться к непокорным племенам. Муравьев, не полагаясь на цебельдинскую и абживскую милиции, и уверенный, что приказание его о занятии ими дальских проходов еще не исполнено, должен был двинуть из Пицунды в Сухум 4-й батальон Тенгинского полка и отказать себе в необходимости отправить его в Гагры, прежде чем выяснится вполне движение неприятеля через горы. Первого апреля партия явилась в общество Псхоу, а милиции, действительно, и не думали еще занимать проходов. Тогда Муравьев экстренно подтвердил о том владетелю и приказал ему — присоединив к абживцам еще и самурзаканцев, поставить их в двух пунктах, в селениях Багаде и Чхалте, через которые мог вторгнуться неприятель; сам же предпринял поиск по всему дальскому [376] ущелью против тех, которые, вопреки его приказанию, могли там поселиться.

Тем временем часть скопища, в числе трехсот человек, 10-го апреля подступила к Чхалте; главный же силы неприятеля остались пока в горах. В тот же день Муравьев, с тенгинцами и бзыбскою милициею, выступил в Марамбу. 13-го числа он отправил пятьсот бзыбских и цебельдинских милиционеров, с цебельдинским приставом поручиком Лисовским, скрытным образом через горы в азгарское ущелье, чтобы пресечь неприятелю обратный путь, а абживской милиции, прибывшей к Багаде только в этот день, приказал двинуться вверх по дальскому ущелью. Батальон Тенгинского пехотного полка остался пока близ укрепления Марамбы. В это самое время неприятель двинулся от Чхалты к Багаде. Узнав об этом, Муравьев, для подкрепления абживских милиционеров, и в особенности для того, чтобы не допустить горцев прорваться в Цебельду, когда они со всех сторон по горам и по ущелью будут стеснены милициею, двинул батальон также к Багаде. Здесь он нашел в сборе до 500 абживцев, но партии ни он, ни абживцы не видели и не перехватили: она в ту ночь подходила на пять верст к дальскому ущелью, и, узнав, что сел. Багада занято, и что ей угрожают из азгарского ущелья, поспешно возвратилась к верховьям Кодора. Только с прибытием войск наших абживцы, наконец, 15-го апреля решились двинуться вверх по левому берегу реки Кодора. Вверив их командованию линейного № 10 батальона штабс-капитана Званбая, полковник Муравьев приказал ему дать знать тотчас же в Багаду, если он откроет сильного неприятеля, а милицию приостановить и даже отступить, чтоб таким образом усыпить горцев и дать время нашей пехоте настигнуть их на правом берегу Кодора. [377] Но, к сожалению, шт. к. Званбай не нашел нигде неприятеля; все же поиски, сделанные самим Муравьевым в боковых ущельях правого берега реки Кодора, остались также безуспешными.

Что касается пристава поручика Лисовского, то после чрезвычайно трудного двухдневного перехода через горы, покрытые глубоким снегом, он, наконец, спустился, с бзыбцами и цебельдинцами, в азгарское ущелье и по нем к Чхалте. Но мост через реку Азгару был неприятелем истреблен и, не взирая на то, что на противоположном берегу копошились остатки партии или, может быть, отсталые от нее люди, ничего предпринять было нельзя, и пришлось ограничиться, для рассеяния их, лишь одними ружейными выстрелами из-за реки. Лисовский отправился вверх по Азгаре к урочищу Алкопан, где были кладки, переправил часть милиционеров на левый берег и произвел там поиск; но горцы исчезли повсюду. Не видя возможности преследовать их по крайнему изнурению милиционеров и по недостатку у них продовольствия, Лисовский пробыл в азгарском ущелье еще около двух суток и 17-го апреля к ночи, через дальское ущелье, прибыл к сел. Багаде. Муравьев же, с батальоном Тенгинского полка, в этот день отступил к Марамбе и распустил абживцев по домам; затем, в ночь с 20-го на 21-е число он отправил тенгинцев на казенном транспорте Субаши и на казачьих ладьях в Гагры. Когда экспедиция таким образом была окончена, самурзаканцы только тогда надумались и 17-го апреля, в числе пятисот человек, выступили к Панавскому хребту. Нет сомнения, что если бы эта жалкая милиция, вместе с абживцами, поспешила в точности исполнить распоряжения Муравьева, то партия аибгцев и ахчипсхоуцев была бы в наших руках. Тем не менее, всеми этими [378] сборами, движениями и поисками не только были ограждены Цебельда и Абхазия от вторжения неприятеля, но и на будущее время последний мог иметь в виду, что враждебные путешествия его в наши владения будут всегда открыты и для встречи их последуют необходимые мероприятия. Эти же беспокойные племена, ограничивавшие с юго-запада землю убыхов и проживавшие в недоступных горах по pp. Мзымте и Псхоу, на высоте между устьем Сочи и укреплением Св. Духа, а следовательно против форта Навагинского, были главными сотрудниками своих отважных и воинственных соседей во всех их предприятиях на этот злополучный форт. В течение марта и апреля месяца все 3-е отделение береговой линии не знало от них покоя, и они, как блудящие огни, то и дело переносились с одного пункта на другой, пробуя бдительность гарнизонов. Но хуже всех доставалось Навагинскому форту. В продолжение этих двух месяцев он выдержал свыше двадцати неприятельских подступов и схваток, доходивших до решительных ночных атак — и к чести его нужно сказать, ни разу не оплошал и не дал себя в обиду.

Вообще говоря, далеко некрасивая была доля наших поистине несчастных линейных черноморских батальонов, составлявших оборону всей береговой линии. Если тяжело быть на посту несколько часов, в особенности при неблагоприятных условиях, то каково же быть бессменным часовым в течение многих лет, при прежней долгосрочной службе? Впрочем, и это бы ничего, если бы служба ограничивалась исполнением писаного устава; но кроме его был еще другой: составление его и действия по нем зависели от собственной изобретательности и соображения солдат и офицеров, от их находчивости и предусмотрительности, а затем даже малейшее отступление от него [379] нередко влекло за собою расплату с жизнью. Если же прибавить к этому ту страшную болезненность, преимущественно от цинги и злокачественной лихорадки, которая приобрела себе на береговой линии полные права гражданства и царила с неограниченным деспотизмом, то станет весьма понятна та участь, которой были подвержены злополучные гарнизоны, отправлявшие свою обязанность без всякой надежды на улучшение своего положения. Поневоле приходится изумляться человеческой выносливости вообще и в частности тем задаткам, которые таились в единицах, составлявших гарнизоны, утверждаясь в них путем горького и тяжелого опыта. Все эти единицы были неподражаемы в своем высоком призвании. Как могуча и бессмертна была школа, которую они проходили, и какую необъятную пользу она принесла нашему оружию и нашему отечеству даже спустя несколько десятков лет, доказали нам те полки 19-й пехотной дивизии, которые были сформированы из славных и боевых черноморских линейных батальонов. Кое-как было бы еще сносно, если бы гарнизоны, состоявшие из этих батальонов, сидели у себя за валом и оттуда время от времени обрывали все попытки неприятеля; но дело в том, что им нельзя было высунуться за ворота ни для каких служебных надобностей, потому что каждая команда заранее была поджидаема, и не было такой прогулки, которая не сопровождалась бы перестрелками, а также по большей части и жертвами. Досаднее же всего было то, что эти жертвы не раз далеко превосходили собою и наши приобретения, и наши сбережения, из-за которых мы ратовали с неприятелем. Апрель месяц представляет собою два таких случая, более или менее достойных внимания — в форте Навагинском и в укреплении Гагры.

6-го апреля из Навагинского форта были выпущены [380] на пастьбу 16 штук крупного рогатого скота, под прикрытием одного унтер-офицера и десяти нижних чинов — и главное, всего лишь на 25 шагов от линии огня; у берегового же блокгауза другая команда, с прапорщиком линейного № 7 батальона Быковским 2-м, прикрывала работы. В девять часов утра из кустов и оврага у реки Сочи-Пста выскочила конная партия человек в пятьдесят и стремительно бросилась на скотину и на прикрытие. Последнее не имело возможности открыть по ней ружейный огонь, и поставлено было в необходимость сразу встретить ее штыками. Но, без сомнения, бой был неравный, и моментальным результатом его были у нас трое раненых и один убитый. Нападение было до того внезапное и хорошо рассчитанное, что пока Быковский с командою добежал до места схватки — убыхи были от него на дальний ружейный выстрел, угоняя перед собою вскачь 14 штук нашего скота. Для преследования неприятеля, в помощь Быковскому, было выслано из форта сто человек, с подпоручиком Плоским, и, разумеется, открыть орудийный огонь; но едва наши команды, следуя бегом, раскинулись по равнине — с высот показалась другая, уже весьма сильная конная партия, которая тотчас прикрыла хищников и спокойно остановилась в ожидании нашего приближения. Так как состязание с нею являлось неблагоразумным, по крайней несоразмерности сил, то Быковский и Плоский должны были отступить, оставив безнаказанным столь чувствительное с нашей стороны пожертвование за желание отстоять несколько штук рогатого скота. Случай этот рассказан подполковником Посыпкиным (Командир черноморского линейного № 7 батальона и воинский начальник Навагинского форта.) в его донесении сжато и бледно, и в этом рассказе [381] ясно сквозят пробелы, так как оказалось, что факт произошел вследствие небрежности и непредусмотрительности самого Посыпкина, который за это был впоследствии арестован; но если взять во внимание, что в весьма короткой схватке с горцами наших трех небольших команд выпущено, по донесению Посыпкина, 750 боевых патронов, то можно думать, что 6-го апреля гарнизон Навагинского форта имел с неприятелем нечто более важное, чем то, что здесь изложено.

Другой кровавый эпизод, происшедшей в Гаграх, носил несколько иной характер и более печальный результат. Несмотря на то, что укрепление это находилось прямо против тесного прохода в землю джигетов, который вел далее через горы и к истокам реки Лабы, а кроме того охранялось незначительным гарнизоном из двух слабых рот черноморского линейного № 8 батальона, следовательно для горцев являлось довольно соблазнительным — оно далеко не подвергалось таким покушениям, как Головинское, Навагинское и Лазаревское. Нападения на него были весьма редки, так что, по словам и. д. начальника береговой линии г. м. Анрепа, вступившего в эту обязанность вместо г. л. Раевского с марта месяца, «гарнизон его стал уже забывать опасности». Когда же 23-го апреля прибыл в Гагры 4-й батальон Тенгинского полка, то гагрынцы и подавно считали, что застрахованы от всяких враждебных предприятий. Но в непродолжительное время поговорка «Бог располагает» дала почувствовать иное. 28-го апреля, для заготовления строительного материала возле укрепления были высланы тенгинцы, а для рубки дров в ущелье реки Жоадзех была отправлена от гарнизона команда из 48 нижних чинов, под начальством поручика № 8 батальона Байкова. Ему велено было воинским начальником — не входя в ущелье [382] далее пушечного выстрела, иметь впереди скрытые наблюдательные пикеты у главных подъемов на обе покатости, образующие ущелье, где предполагалось устроить башню. Поручик Байков, во всех отношениях прекрасный офицер, на этот раз почему-то отступил от приказания и прошел с командою гораздо далее назначенного ему места, оставив между собою и укреплением подъемы на гору без наблюдения. Партия горцев в несколько сот человек, проходившая в это время через ущелье для нападения на скот, пасшийся между Гаграми и р. Бзыб, спустилась с гор в тылу команды и, увидев ее оплошность, без выстрела бросилась на нее в шашки. Как ни внезапна была атака, но Байков не потерялся и вовремя успел встретить ее штыками, также не сделав ни одного выстрела. Это последнее обстоятельство послужило столько же в пользу горцам, сколько нам во вред, так как в укреплении и в лагере своевременно не произошло спасительной на этот раз и немедленной тревоги. Завязался жестокий рукопашный бой. В эту минуту прибыл в Гагры на азовском баркасе полковник Муравьев и, ничего не зная о том, что происходило у него тут же, под рукою, спокойно делал распоряжения на счет работ. Вдруг, до слуха его, наконец, долетели два-три отдаленных глухих выстрела. «В одно мгновение», по его словам, он двинул в ущелье сперва роту из гарнизона, а затем другую из лагеря Тенгинского батальона. Неприятель, принятый в два огня, бросился на горы, унося с собою убитых, а часть его, пробившись через команду Байкова, пустилась вверх по ущелью с такою быстротою, что всякое преследование ее было напрасным. Вывезенное из укрепления в ущелье полевое орудие хотя и напутствовало ее ядрами, но едва ли могло нанести вред. Таким образом, в несколько [383] минут разрешилась кровавая схватка, в которой пал Байков и 9 рядовых, ранено 12 и без вести пропало также 12. Но из числа последних один спасся от плена тотчас же. Это был унтер-офицер Ермаков, которому несколько горцев в начале схватки из-за куста, накинули на голову башлык и увлекли на гору. Здесь они его обезоружили, раздели донага и оставили под наблюдением одного из своих здоровенных товарищей; сами же побежали к своим лошадям, которые были оставлены невдали. Но второпях они не сообразили, что бросили без всякого обеспечения в нескольких шагах от Ермакова, у дерева, отнятое у него ружье. Ермаков, по-видимому, с совершенной покорностью подчинился своей доле — как вдруг, с быстротою кошки сделал прыжок и, прежде чем часовой настиг его, овладел своим ружьем и всадил штык в живот оторопелому телохранителю. Горец схватился одною рукою за штык, удерживая его в своем теле, а другою, в которой была обнаженная шашка, старался ударить Ермакова. Но последний увертывался так ловко, что все насечки принял на себя лишь ствол ружья, а сам он оставался невредим. Соображая, что остальные горцы должны скоро возвратиться, Ермаков сделал отчаянное усилие и выхватил ружье, оставив штык с гайкою в животе убыха. Спустившись как попало с ужасной крутизны, он бросился со всех ног к укреплению и благополучно явился прямо к Муравьеву, без малейшего признака какого-либо костюма (Копия с донесения генерал-майора Анрепа военному министру 18-го июня 1841 г. № 198.). Уцелевшие солдаты удостоверили, что Байков умер героем, и вся рота единодушно оплакивала его. Героями дрались и они сами, потому что, [384] невзирая на неприятеля вдесятеро сильнейшего, они дали ему знать себя двадцатью у него убитыми и тридцатью слишком ранеными.

Все подобные случаи привели генерала Анрепа, вскоре по вступлении его в должность, к убеждению, что спокойствие на береговой линии не установится до тех пор, пока убыхи не будут приведены к покорности или, на крайний конец, пока им не будет дан внушительный урок. Невзирая на Высочайшее устранение в том году сухопутных экспедиций от берега моря внутрь страны, он решился сделать представление о необходимости вооруженного вторжения в землю убыхов и в особой записке изложил корпусному командиру свои соображения. Государь Император признал доводы Анрепа основательными и отменил свое воспрещение (Отзыв в. м. к корп. кон. 23-го апреля № 375.). Вследствие этого в мае месяце закипели все распоряжения и приготовления к сбору и снаряжению отряда, чтобы по миновании жаров и по окончании главных работ на линии открыть предположенную экспедицию. Убыхи, конечно, ничего не предвидели и не предчувствовали и, ободряемые безнаказанностью, продолжали свои кровавые похождения на суше и на море. Однако, на этой последней стихии они имели сравнительно еще менее успеха — чем мы обязаны были удали наших крейсеров, во главе которых стоял безупречно отважный и предприимчивый боец, «начальник всех команд» сотник Барахович, знаменитый своими деяниями еще в 1838 году, когда, будучи хорунжим, получил орден св. Владимира 4-й степени с бантом за бой с тремя галерами и овладение одною из них против укрепления Навагинского, в устье реки Сочи. Команды, вверенные его начальству, состояли из типов черноморцев, вполне [385] унаследовавших высокие воинские качества своих запорожских предков. Стойкие, угрюмые, упрямые, не знавшие страха и опасности даже по названию, это были идеалы пиратов — если бы не были верными и преданными слугами Царя и отечества. Из фактов, в необъятной массе числящихся за ними по истории, нельзя, действительно, не вывести совершенно верного заключения, что они были грозою контрабандистов, несмотря на то, что контрабандисты сами по себе всегда грозные. Доля их была такова, что им приходилось упиваться морскими волнами преимущественно в бурную, неблагоприятную погоду, когда всякий разумный пловец ищет убежища и приюта. Это потому, что в такую погоду контрабандные суда, военные и торговые, пользовались случаями «под говор волн» устраивать свои отважные похождения, рискуя, правда, окунуться навсегда в морские хляби, но, с другой стороны, рассчитывая и на возможность полной удачи. Не всегда сходили благополучно нашим крейсерам их опасные экскурсии, и не далее, как в том же 1841-м году, 24-го марта, за излишнюю отвагу начальник одного из баркасов хорунжий Корзун и с ним шесть человек нижних чинов заплатили жизнью. Но опыты эти не влияли на остальных, и они, свято преданные своему долгу, с упрямством истых черноморцев, продолжали честное свое служение отечеству.

В такую же погоду, 27-го апреля, отправились на прогулку наши две азовские ладьи под начальством сотника Бараховича и зауряд-хорунжего Солонского. Между укреплениями Головинским и Лазаревым они наткнулись на четыре вооруженные черкесские галеры, и на этот раз уж не сами их атаковали, потому что не успели, а атакованы были неприятелем. Но нападение контрабандистов

обошлось последним довольно дорого, так как, по [386] словам г. м. Анрепа, «смелость казаков и действие артиллерии» кончили дело тем, что две галеры были потоплены, с третьей весь экипаж выброшен в море, и только четвертая успела спастись бегством. Барахович не счел нужным дать помощь утопавшим, под тем будто бы предлогом, что казаки были отвлечены убегавшею галерою; в сущности же, он просто не хотел оказать услугу своим противникам — что, конечно, немного невеликодушно, но по-запорожски. Когда, спустя несколько дней, черкесы приходили спрашивать, не захвачены ли в плен, или не утонули ли их родичи 27-го числа, то Барахович отозвался сухим и коротким ничего незнанием, — совершенно в духе сурового черноморца. Взятая галера была приведена в форт Лазарева и в ней найдено, кроме весьма достаточного количества всякого вооружения, еще 7 картузов мушкетного пороху и 40 трехфунтовых ядер.

На другой день, 28-го апреля, погода была еще неблагоприятнее, а Барахович и Солонский опять пустились в море, так как из форта Лазарева заметили далеко вправо кочерму, направлявшуюся к берегу, куда гнал ее сильный попутный ветер. Удальцы настигли ее (На черноморском жаргоне судно это называется «чектерма». Так слово вошло и во все официальные бумаги.) в семи милях от форта и из своих фальконетов открыли по ней огонь ядрами. Они провожали ее до тех пор, пока она боком села на мель и была разбита волнением. Тогда казаки приблизились к берегу и, не обращая внимания на ружейную пальбу собравшихся горцев, отрезали бывший на бакштове у судна баркас и увели его в укрепление Вельяминовское. C наступлением ночи из Лазарева было видно, как шапсуги — а может быть, и убыхи — грелись у пылавших остатков разбитого судна. [387]

Но самый интересный боевой спектакль задал горцам 3-го мая хорунжий Алейников. Накануне сочинский житель, черкесский дворянин Каблуг, дал знать в укрепление Навагинское, что на другой день галера, нагруженная невдали от форта кукурузою, направится к убыхам в устье реки Вардане, которые там сильно страдают недостатком хлеба. Тотчас же для поимки галеры был послан баркас под командою Алейникова, и в помощь казакам посажены на этот баркас 10 нижних чинов черноморского линейного № 7 батальона, под командою подпрапорщика Радченко. На берегу моря, для прикрытия крейсеров, был выставлен резерв из семидесяти человек пехоты. Азовская ладья держалась около трех миль от берега и в десять часов ночи, заметив плывущее гребное судно, окликнула его три раза: «кто гребет»? Получив вместо ответа дружный залп, Алейников открыл картечный и ружейный огонь; руководителями первого из них были казаки Александр Кийко, Андрей Шевченко и Данило Водолазко. Завязался бой, продолжавшийся более двух часов. Наконец, хорунжий Алейников, видя бесполезность подобной борьбы, полным ходом подлетел к неприятелю и впереди своей команды бросился на абордаж. Одушевление, которым он мгновенно электризовал также и своих подчиненных, не было предела, так как неприятельская галера оказалась нашею азовскою казачьего ладьею № 10, которая в минувшем году была взята в плен при нападении на форт Лазарева. Жестоко дрались и горцы, которых было 37 человек, под начальством убыхского князя (из Вардане) Тати Татлестана. Последний знал, кого избрать себе для поединка и, кинувшись на Алейникова, давно и хорошо ему знакомого, с запальчивостью хватил его шашкою по левому плечу; но рука провидения сделала свое непостижимое дело [388] — и у Алейникова был только разрублен эполет до самой проволоки, а Татлестан, получив от него лишь один удар по голове, распростерся у ног своего противника. Другой убых, с уверенностью, что вполне возместит неудачу своего убитого князя, ударил Алейникова сзади шашкою по правому плечу — и, к необычайному удивлению, опять по эполету и без вреда, а за это сам был моментально заколот штыками подпрапорщика Радченко и рядового Власова. Перевес боя явно склонился на сторону наших крейсеров, и многие из горцев, видя это, поставлены были в необходимость уступить. Но они не сдавались, а опрометью бросались в море на явную погибель, потому что баркас был слишком удален от берега даже и для хорошего пловца. Казаки пробовали их взять живьем, но озлобленные убыхи, хватаясь за весла, в то же время с ожесточением старались их поражать своими шашками. Одного из рядовых линейного № 7 батальона, проткнувшего горца штыком, раненый хотел увлечь с собою в воду и, схватившись за ружье, сильно потянул его к себе; но этот мужественный солдат, помня свой долг о сбережении оружия и стыд за утрату его, рванулся назад с такою силою, что оставил в руках утопающего штык и шомпол, а ружье все-таки спас. При таких условиях в плен достались нам лишь девять человек, из числа которых пять невредимых тотчас же были перевязаны, а четверо раненых оставлены под караулом. В баркасе оказалось только пять тел, в том числе и князя Татлестана; остальные же черкесы и убыхи все погибли в неприветливой стихии. В числе их, как сообщили на другой день лазутчики, было еще два убыхских князя, но имена их они почему-то скрыли, а нам доискиваться не было надобности. У нас же, к новому чрезвычайному изумлению, ни [389] убитых, ни раненых не было. Выпущено нами 70 артиллерийских зарядов и 600 патронов.

Во время этого жаркого и продолжительного боя пешие и конные горцы громадною толпою собрались с правой стороны форта, за речкою Сочи-Пста, и открыли, ружейный огонь по резерву, а затем бросились к береговому блокгаузу, где обыкновенно приставали баркасы, с намерением овладеть судами, когда они явятся к берегу. Встреченные с блокгауза картечью и ружейным огнем, они, однако, скоро должны были отступить, а Алейников, предвидя подобное нападение, все время держался в море и только с рассветом благополучно прибыл на рейд. Он привез с собою, кроме трофейного судна, а также убитых, раненых и пленных, много всякого оружия, боевого снаряжения и 118 батманов (до 400 пудов) кукурузы. Эти самые пленные 15-го мая, в Навагинском же форте, были обменены на наших солдат, захваченных неприятелем 28-го апреля в Гаграх. За особенную распорядительность и удаль Алейников произведен в сотники. Отбитый у покойного Тати Таглестана наш баркас признан дежурством по морской части восточного берега Черного моря вполне годным к употреблению, а обер-интендантом черноморского флота и портов оценен, без весел, парусов и оснащения, в 550 рублей 52 2/7 копейки, которые, по уставу, следовало выдать победителям. Но так как оказалось, что баркас этот находился в употреблении полтора года, считая и время пользования им горцами, а служба каждой ладьи полагалась не менее шести лет, то сотнику Алейникову и его храбрым сподвижникам исчислено и выдано по расчету, в виде премии, 412 p. 88 к.

По поводу славного дела 3-го мая заслуживает полного внимания отзыв генерала Анрепа, который он [390] высказал о наших крейсерах в донесениях своих корпусному командиру и военному министру (25-го мая 1841 г. №№ 146 и 148. Д. морск. деж. № 62. Донесение Алейникова сотнику Бараховичу 4-го мая № 17.):

«Вообще, между командами азовских казаков заметно самое полезное соревнование. Поощрение наиболее отличающихся сделает в скором времени из этих команд самых деятельных и предприимчивых крейсеров при здешних берегах, коих жители с глубокой древности славились морскими разбоями. В настоящую поездку мою по береговой линии, продолжавшуюся целый месяц, я с удовольствием видел необыкновенную деятельность азовских ладей, которые встречаются везде и беспрестанно. Кроме казаков на них находятся нижние чины линейных батальонов. Сии последние скоро привыкают к морской жизни и весьма неохотно покидают ее. Кроме крейсерства и содержания частного сообщения между укреплениями, азовские ладьи перевозят постепенно значительные грузы из одного укрепления в другое. Одним словом, они приносят всякую пользу во всех отношениях, и я не могу довольно похвалить особенного усердия, неутомимости и отваги, с которыми эти команды несут свою трудную службу. При этом я должен отдать справедливость начальнику всех азовских команд сотнику Бараховичу, который в деятельности, предприимчивости и отваге первый подает пример всем своим подчиненным».

После внушительного майского урока морская деятельность неприятеля замерла почти на три месяца, — по крайней мере, о ней не упоминается в течение этого периода ни в дневниках береговых фортов, ни в донесениях местных властей. Кроме того, не произошло никаких крупных и обширных предприятий неприятеля и на сухопутье, за исключением нападений, почти всегда безвредных, на наши злополучные укрепления. Все это дало возможность главному береговому начальству сосредоточить [391] внимание на постройке, укрепления в Гаграх, которая считалась делом первой важности. Она производилась чрезвычайно успешно, в особенности с прибытием 6-го мая 6-го и 7-го черноморских казачьих пеших полков, с командами сапер и военно-рабочей № 25 роты, и, 14-го мая второго батальона Тенгинского полка. Таким образом, к 16-му мая отряд у Гагр состоял из двух полков, двух батальонов, двух команд, двух полевых и двух горных орудий. Деятельность положительно кипела не только по устройству обороны укрепления, расчистке ущелья и обнажению от леса ближайших высот, но даже по сооружению моста на первой переправе через реку Жоадзех и проложению дороги на Пицунду и далее. Работы шли беспрепятственно и не были нарушаемы никакими тревогами частью потому, что отряд представлял из себя силу довольно солидную и достаточную для какого угодно отпора, а еще более потому, что Муравьев успел заручиться дружбою джигетских князей и расположением большей части этого населения.

Земля джигетов состояла из долин рек Хапьста, Мзымта, Псхоу, Хошупсе и их притоков. Она разделилась на две части — горную и приморскую. В последней находились общества: Цандрипш или Сандрипш (состоявшие из Хышхи и Бгва), Геча, Ареда и Хамыш; к горной части принадлежали Псхоу, Ахчипсхоу и Аибга. Небольшие общества Цвинджа и Бага, между Ареда и Ахчипсхоу, не имели никакой самостоятельности.

Джигетия, иначе называемая Саадзе, отделяла от Абхазии землю убыхов и служила таким образом естественною загородью между последними двумя странами. Джигетия была покрыта лесами и пересечена горами, составляющими отрасли главного кавказского хребта, которых вершины к югу от р. Мзымты покрыты вечным [392] снегом. Наиболее возвышенная из этих отраслей разделяет долины рек Псхоу и Бзыб, вытекающих из главного хребта. Эта отрасль крутыми уступами упирается в море в окрестностях бывшего укрепления Гагры, которое преграждало собою поперечную, и при этом лучшую, приморскую дорогу; другие тропы, обходящие ущелье р. Жоадзех, пролегают несравненно далее и извиваются по местности весьма гористой, покрытой сплошным строевым лесом, хвойным и лиственным. От общества Хышхи, лежавшего в вершине реки Хошупсе, начиналась уже местность не столь затруднительная для движения.

Главные реки в земле джигетов — Мзымта и Псхоу, имеют все общие свойства горных рек: от сильных дождей они скоро прибывают, и тогда чрезвычайная быстрота препятствует всякой переправе, но это продолжается весьма недолго; в обыкновенное же время они весьма удобно переходимы вброд. Самою населенною считалась долина р. Мзымты: по ней проходила дорога, которая верст на тридцать была удобна для движения даже легкой артиллерии. Далее шла конная тропа, делавшаяся все более и более трудною по мере приближения к становому хребту. Перевал против истоков Мзымты довольно хорош, но глубокие снега в течение большей части года заставляли предпочитать перевал против р. Шахе, и особенно перевал, называемый Мыды, против одного из притоков р. Бзыб, в земле Псхоу. Из долины Мзымты в долину Сочи есть несколько переездов более или менее удобных для движения войск и вьюков, но для прохода даже легкой артиллерии требовавших во многих местах значительной разработки.

Почин в мирных наклонностях сделали адлерские князья в начале февраля, а затем в конце этого месяца заключили с Муравьевым весьма выгодные для нас [393] условия. В марте все приморские джигеты, в числе 3000 дворов, стали нашими друзьями, и только горные их соплеменники, 2000 дворов, пребывали непокорными. Наши новые подданные строго и неизменно держались своих обязательств и, кроме всего, не упускали случая сообщать нам о намерениях своих соседей, давая возможность расстраивать их враждебные замыслы в самом зародыше. Этим они, без сомнения, восстановили против себя убыхов, хотя последние, к своему горькому сожалению, не могли ничего против этого предпринять и должны были терпеливо сносить невыгоды своего положения. Наконец, более благоразумные убыхи, в лице некоторых сочинских князей, обсудив это дело со всех сторон, пришли к заключению, что и им следует поступить подобно джигетам, и вследствие этого, когда генерал-майор Анреп в апреле и частью в мае объезжал береговую линию, они явились к нему в укрепление Св. Духа для переговоров, а затем и присягнули на подданство. Это уж окончательно возмутило всех остальных убыхов, которые, собравшись массою, явились на р. Сочи и арестовали, прежде всего, главных виновников принесенной нам покорности — князей Аубла Ахмета и Зураба Хамыша, а за ними и многих других подозреваемых в соучастии с ними. В числе последних был Берзек Герендух и даже, к крайнему удивлению нашему, сам Хаджи-Берзек, с которым мы не вели никаких переговоров. Как это последнее обстоятельство, так равно и немедленное затем освобождение от ареста почтенного старца, доказывали, что он сам устроил для себя эту демонстрацию, чтобы устрашить каждого, кто захотел бы мириться с нами, силою народной власти, перед которою будто де и сам смиряется. Князь Аубла, Зураб и другие также были освобождены — но лишь тогда, [394] когда отреклись от данной нам присяги. Хаджи-Берзек, получив свободу после своего притворного поступка, начал делать распоряжения о сборе всех убыхов для движения в землю джигетов и наказания их.

Положение бедных джигетов стало крайне затруднительным, а для нас вся эта история весьма неприятною. Поэтому, когда джигеты обратились за помощью к Муравьеву, он счел долгом чести защитить их и этим подействовать с выгодою для нас и на тех джигетов, которые пока еще не принесли нам покорности. Он решил пройти с отрядом через всю их землю до укрепления Св. Духа и тем заставить убыхов приостановиться в своем намерении. Приказав джигетским князьям собрать народ и вооружиться поголовно, Муравьев выступил из Гагры 22-го мая, в 5 часов утра, с двумя батальонами Тенгинского полка, двумя ротами гагрынского гарнизона, с командою сапер и полусотнею пластунов 6-го и 7-го черноморских пеших полков; ему сопутствовали с моря пять азовских баркасов с тяжестями войск и с двумя горными единорогами. Чрезвычайная трудность дорог и переправы вброд через три глубокие и быстрые речки нисколько не изнурили войска, и шествие их по Джигетии было вполне торжественным: князья и старшины встречали их по пути с необыкновенною радостью, оказывали всевозможные услуги и выражали неподдельное почтение. В шесть часов пополудни отряд прибыл на границу земли убыхов, к укреплению Св. Духа, и стал лагерем. Долина реки Мзымты кишела народом, и джигеты, собравшись поголовно, вместе с нашими войсками представляли грозную силу. Здесь мы перед собою видели картину в лицах полного покорения джигетов, которое Анреп находил «событием неожиданным». Этим событием, по его словам, «мы [395] обязаны стечению весьма многих счастливых обстоятельств, кои едва ли когда-нибудь представятся вместе в другое время». Вскоре доставлены были из Бомборы артиллерийские лошади; на свято-духовский рейд прибыл контр-адмирал Станюкевич, с фрегатом и корветом, и, наконец, владетель Абхазии, по приглашению Муравьева, собрал несколько сот милиционеров и на галерах выступил с ними к Адлеру. Джигеты горели нетерпением сразиться со своими соседями и только ожидали для этого приказания начальника отряда.

Начальник береговой линии получил донесение Муравьева обо всех этих происшествиях только 29-го мая. «Вполне воздавая похвалу его кипучей деятельности и распорядительности» — так выразился Анреп в своем донесении — он, хотя и был уверен, что Муравьев «не пустится ни на какое предприятие, превышающее его способы», тем не менее, поспешил предупредить его, чтобы он не начинал ничего важного против убыхов, потому, во-первых, что разрешение о движении внутрь страны с берега моря тогда еще до Анрепа по команде не дошло, а во-вторых, что всякая наша неудача могла бы иметь дурное влияние на успех экспедиции, предположенной за Кубанью в августе или в сентябре. Но, благодаря судьбе и Муравьеву, ни серьезные действия наши, ни предупреждения Анрепа не понадобились, так как с прибытием отряда к укр. Св. Духа дела джигетов сами собою приняли выгодное направление и для них, и для нас.

Убыхи дрогнули и в ожидании, что их угрозы соседям обратятся на их же головы, стали препровождать свои семейства в горы, а в то же время обратились к джигетам с предложением устранить возникшее между ними недоразумение мирным путем. Муравьев дозволил отправиться трем из почетнейших джигетов [396] в укр. Навагинское для предварительного свидания с убыхскими старшинами вблизи форта и в присутствии посланных от него офицера и переводчика. Прибыв туда, джигеты объявили, что без воли начальства они ни в какие сношения и переговоры входить не могут, а потому приглашают противников прислать своих старшин на половину пути между р. Сочи и м. Адлером через трое суток, куда и сами прибудут, если получат позволение. Муравьев не счел нужным противиться этому, и даже 14-го июня лично отправился, со штабом, в сопровождении всех джигетских старшин, к укреплению Навагинскому. Там толпа убыхов ожидала уже джигетов в назначенном месте. По обычаям страны, высланы были с обеих сторон переговорщики, в присутствии которых полковник Муравьев объявил убыхам: 1-е, что назначает им трехмесячный срок для размышлений, чтобы подобно джигетам покориться правительству и принести присягу в верности; 2-е, что в течение этого срока они не должны не только действовать силою против покорных нам джигетов, но даже и проходить через их землю для набегов на Абхазию; 3-е, что они должны немедленно возвратить джигетам аманатов, издавна у них находившихся; 4-е, что джигеты, взамен этого, не будут делать набегов в их землю, и наконец, 5-е, что условие это должно быть утверждено по народному обычаю взаимною присягою. Убыхи согласились и присягнули, а вечером джигеты возвратились в укрепление Св. Духа, торжествуя свою победу. Хамышейские князья и дворяне объявили, что хотя убыхами и взят с них штраф, но они принесенной ими правительству присяге не изменяют и во всем будут исполнять распоряжения начальства. Этим прочным покорением джигетов, которые на деле оказались весьма преданными нам, нанесен был убыхам самый чувствительный удар, и [397] гордость их, а равно уверенность в своих силах, заметно ослабели, так как в джигетах они лишились сильных союзников и вдруг сделались нашими соседями; по близким же связям, существовавшим между ими и джигетами, у них невольно должна была распространиться та же наклонность, что и у последних.

По случаю дурной погоды и сильного с моря прибоя, отряд не мог выступить обратно тотчас же; он двинулся только 9-го июня и в тот же день прибыл к укреплению Гагры.

С покорением прибрежных джигетов главною заботою нашею сделалось прочное утверждение владычества нашего в их земле, и для достижения этой цели генерал Анреп находил необходимым: 1) черноморский линейный № 14 батальон, предназначенный в резерв 3-го отделения береговой линии, утвердить в укр. Св. Духа, в центре земли джигетов; 2) учредить постоянное сухопутное сообщение из Абхазии в укр. Св. Духа, а если можно, то и далее, и для этого: а) устроить каменный мост с башнею на р. Бзыб, для защиты этого пути, и мосты на реках Хошупсе, Псхоу и Мзымте; б) проложить дорогу по прибрежным скалам от Гагры до устья реки Хошупсе. Корпусный командир вполне одобрил эти предположения и приказал осенью приступить к заготовлению местных материалов близ укр. Св. Духа для постройки в будущем году постоянных помещений для черноморского линейного № 14 батальона хозяйственным образом, а необходимые для того 5700 рублей серебром разрешил употребить из остатка сумм, ассигнованных на постройки для береговой линии. Для осмотра же местности и выбора пунктов, где должны быть устроены мосты, а также для составления проекта способов разработки дороги между Гаграми и р. Хошупсе, он назначил в [398] распоряжение Анрепа с сентября месяца особого инженера. При исчислении средств на эти предприятия Анреп не должен был рассчитывать на черноморских казаков, так как Государь Император повелел, чтобы на будущее время не употреблять их для работ на черноморской береговой линии. Отлагая все постройки на 1842-й и 1843-й годы, генерал Головин, однако, приказал, чтобы к разработке дороги между Гаграми и Хошупсе было приступлено по возможности предстоящею осенью.

Таким образом, Абхазия и Джигетия частью были устроены — первая в отношении охраны и ее спокойствия, а вторая в отношении политическом — частью имели в виду устроиться еще лучше, а в общем дали нам возможность сбросить с себя еще одно бремя и хоть на время облегчить массу забот, одолевавших нас на черноморской береговой линии, и обратить внимание на другие народности, с которыми нам то и дело приходилось сводить разные счеты — хоть, положим, на натухайцев.

Натухайцы, проживавшие в окрестностях Анапы, были не только мирными, но даже преданными нам. Главною связью между ими и нами служила торговля, которую обе стороны развили в таких широких размерах, что она, наконец, стала в тягость анапскому гарнизону. В виду этого, комендант назначил в крепости только два базарных дня в неделю; но, несмотря и на то, число торгующих натухайцев все продолжало увеличиваться, и обмен их произведений на наши продукты, в особенности на соль, достигал громадной цифры. Так, например, в течение одного мая месяца они привезли в Анапу лесного материала 5138 арб и получили взамен его до 15000 пудов соли. Эти торговые сношения поднимали уровень благосостояния преимущественно наших поселян, которые, наконец, вышли из своего жалкого положения. Такие [399] отношения к нам мирных натухайцев не радовали их дальних и неприязненных нам соплеменников, живших по северной покатости хребта, к р. Абину, и они употребляли все меры, чтобы с одной стороны поссорить их с нами, а с другой — вредить нам непосредственно. В первом случае они прибегали к разного рода нападениям, грабежам и хищничествам в окрестностях Анапы и обставляли их так, чтобы возбудить подозрение против мирных; а во втором — то и дело волновали умы ближайших к крепости жителей. Только в половине года мы имели случай обнаружить, что такими неурядицами были значительно обязаны лицу, от которого вправе были ожидать наибольшего нам содействия. Это был некто Хауд-оглы Мамсыр, старший в главном дворянском роде Слупако, по богатству своему имевший большое влияние на всех натухайцев. Он был нами обласкан, считался нашим приятелем и обещал нам собрать народ и устроить так, чтобы привлечь на нашу сторону еще часть ближайшего населения, но оказался коварным, вероломным и корыстным — каким, впрочем, известен был своим соплеменникам и при турецком владычестве. Он постоянно доводил до нашего сведения, что сборы ему не удаются, и жители решили приступить к общему и поголовному собранию только летом, после полевых работ, чтобы окончательно тогда подумать о покорности нам подобно анапским соседям. Словом, он вводил нас в совершенное заблуждение, и пока мы не узнали о его проделках, то замедление и всякие недоразумения относили к самим прибрежным жителям. Тем временем, происшествия повторялись, хотя и неважные, потому что наши дружественные натухайцы по большей части успевали нас предупреждать о появлении партий из гор и давали нам возможность неотлагательно принимать [400] предупредительные меры. Нередко, впрочем, неприязненные партии имели и успех; но это происходило от того, что они, являясь издалека, всегда были конные, а у нас в Анапе не было кавалерии, чтобы преследовать их. Генерал-майор Анреп неоднократно просил корпусного командира, чтобы командировать в Анапу, в состав тамошнего гарнизона, заключавшегося в черноморском линейном № 2 батальоне (Две роты в Анапе, одна в укреплении Джемитейском и одна в станице Витязевой. В Новороссийске же были расположены 7 рот Тенгинского полка и затем резервный линейный № 12 батальон.), хотя бы две комплектных сотни казаков. В таком колеблющемся и неопределенном положении были наши дела среди натухайцев до половины года.

Генерал Анреп, имея в виду узнать настроение прибрежных натухайцев, живших вниз от Анапы, и судить по нем об их настоящих и действительных к нам отношениях, а в то же время, желая показать более отдаленным жителям наши силы и возможность доступа в их землю, решил произвести род угрожающей демонстрации. Он приказал и. д. начальника 1-го отделения береговой линии г. м. фон-Бринку выступить с пехотою и артиллериею сухим путем из Новороссийска в форт Раевский и принять там от анапского коменданта полковника Рота обоз лошадей и рабочих волов № 12 батальона, который, будучи перевезен на судах, оставил их в Черномории. Фон-Бринк, условившись с Ротом во взаимных действиях, в ночь с 4-го на 5-е июля выступил из Новороссийска со сводным батальоном, имевшим до 700 человек под ружьем, и с двумя горными единорогами. Он взял направление не по той дороге, где проходил действующий отряд в 1838 году, а гораздо далее, чрез верховья р. Озерейк. [401] Неожиданное появление там наших войск произвело тревогу: жители ближайших к дороге аулов бросились укрывать свои семейства и имущество, но не выражали ничего враждебного. Прибыв в форт Раевский, г. м. фон-Бринк застал уже там весь обоз, доставленный в этот день полковником Ротом из Анапы. После отдыха, отряд отправился обратно в Новороссийск. На этот раз жители обнаружили еще более миролюбия. Убедившись, что в нашем движении пока ничего нет для них неприязненного, они встречали войска у своих аулов, куда возвратились все семейства, и провожали их до самого Новороссийска. Таким образом, для нас стало ясно, что во всем прибрежном населении мы не имеем ничего враждебного и можем, значит, рассчитывать на такие же отношения его, в каких находились к нам натухайцы ближайшие к Анапе. Что же касается до горного населения, то оно продолжало свои проделки и не раз в течение июня производило нападения на наши покосные команды, которые высылались на довольно дальнее расстояние. Конные партии из аулов Тфишатль и из долин Псебепса, на северной покатости хребта, несколько раз появлялись в окрестностях Анапы и бросались на поселян, работавших в поле; но были ими всегда опрокидываемы с потерею и без успеха, и только в одном из этих нападений убит у нас анапский поселянин. Несмотря на все это, нельзя не сказать, что в 1-м отделении береговой линии со стороны натухайцев мы все-таки имели сравнительно мало беспокойств и ущерба и гораздо более на оконечности ее терпели от шапсугов. Тревоги, которые они нам доставляли, были серьезнее, и потери, ими причиняемые, более чувствительны. Для образца можно привести следующий случай: в половине июня из укрепления Кабардинского для прикрытия косцов была выслана [402] команда из 2-х унтер-офицеров и 40 рядовых, с прапорщиком № 3 батальона Кардашевским. Сильная партия конных и пеших шапсугов, притаившаяся в засаде, быстро бросилась на прикрытие и, невзирая на мужественное сопротивление его и помощь, поданную из укрепления, разбросала его с чувствительною потерею; при этом Кардашевский и четыре рядовых были убиты, а девять нижних чинов ранены — все шашками и довольно тяжело.

В начале июля слухи об общем собрании натухайцев, которое, по словам Мамсыра, они предназначили после полевых работ, стали все упорнее. Наконец, 9-го июля Мамсыр прислал к анапскому коменданту двух старшин с объявлением от имени народа, что сбор состоится через неделю, а до тех пор никто не осмелится нарушить спокойствия. Но в тот же день мирные натухайцы дали знать, что при устье р. Гастогая появилась довольно сильная партия с целью нападения на наших поселян. По этому известию, начальник станицы Витязевой капитан Едлецкий 10-го июля на рассвете выступил для открытия неприятеля с ротою пехоты, при одном орудии, оставив перед станицею один взвод и 300 человек вооруженных поселян. Пройдя не более полуверсты, он встретил выше устья Гастогая партию около ста человек, которая тотчас завязала перестрелку. В то же время другая партия, человек в триста, скрывавшаяся в балке, заметив движение капитана Едлецкого, бросилась прямою дорогою к морю, обскакала так называемый сигнальный редут и атаковала поселян. Но она, встретила сильное сопротивление и должна была отступить под картечными выстрелами полевого орудия с сигнальной батареи. Потеря неприятеля была значительная; у нас же она состояла из одних поселян, [403] среди которых убит 1, ранено 4 и в плен взят один. По тревоге из Анапы выступили две роты, и обе партии, увидев их, поспешили удалиться.

Спустя день или два оказалось, к крайнему нашему удивлению, что сбором партий и нападением, произведенным ими 10-го июля, мы обязаны никому иному, как Мамсыру, который поджег к этому натухайцев почти против воли их, и сам же ими предводительствовал. В то же время и среди них разнесся слух, что этот двуличный человек объявлял нам, что созовет народ для иных целей, и таким образом, обманув нас, поставил и их в ответственное положение. Из этого натухайцы вывели заключение, что Мамсыр, одурачивая и ослепляя их, стремится лишь заручиться среди них неограниченным влиянием и властью, чтобы продать их нам за значительную сумму денег, о которой будто бы уже и договорился. Как ни отзывалось это крайнею несообразностью, но, во-первых, все-таки утверждало нас в том, что Мамсыр плут, не заслуживающий ни малейшего нашего доверия, а во-вторых — волновало народ и разрушало те отношения, которых мы у него искали. Чтобы развязать весь этот узел и, наконец, решительно узнать, можем ли мы ожидать чего-либо благоприятного для нас от этого народа, а с тем вместе вывести, так сказать, Мамсыра на чистую воду, анапский комендант послал в аулы за старшинами и приказал объявить им, что если они через три дня не соберутся, то он станет лагерем в вершине Гастогая и там потребует исполнения своего приказания. По прошествии назначенного срока старшины не прибыли, и вследствие этого Рот, составив отряд из двух сборных батальонов, линейного № 2 и недавно прибывшего резервного № 11, до 500 человек каждый, 4-х полевых и одного [404] горного орудий, сотни донских казаков, присланной, наконец, по распоряжению корпусного командира, и команды конных охотников из поселян, выступил вечером 15-го июля, приказав запереть крепость и все станицы. На другой день утром отряд стал лагерем у вершины близ Гастогая, между урочищами Псебепс, Кудако и Унеб-Охурай, в 35-ти верстах от Анапы и в пяти верстах от аула Хауд-оглы-Мамсыра, лежавшего на реке Псебепс.

В горах поднялась тревога, и вскоре большие толпы конных и пеших натухайцев окружили лагерь. Явился также и Мамсыр. Около полудня избранные народом старшины прибыли к полковнику Роту с изъявлением негодования на вероломный поступок Мамсыра и его сообщников и с выражением между прочим подозрения насчет его предательских намерений. Полковник Рот, подтвердив первое мнение старшин, заявил им относительно второго, что никогда русские начальники не будут иметь дело с человеком, известным своим корыстолюбием и наглостью; что русский Царь столько же великодушен, как и могуч, и благоденствие горцев ему столь же дорого, как и других его подданных; наконец, что недостойно русского правительства принимать преступные услуги такого изменника, как Мамсыр. Тогда натухайцы начали держать совет и толковали до вечера, а затем старшины пришли опять в лагерь и принесли решение народа — жить с нами в приязни и в добром согласии. Они, между прочим, передавали, что Мамсыр был изгнан из собрания, осыпанный бранью, и многие требовали удаления также всех узденей, как людей праздных и неспокойных, которые стыдятся работать, а не стыдятся воровать и у русских, и у черкес; но, после долгих дебатов, уздени были допущены [405] в общее собрание только по принятии присяги, что они ни под каким видом не осмелятся нарушить народного приговора. Полковник Рот, вполне удовлетворившись исходом дела, 17-го июля возвратился с отрядом в Анапу, сопровождаемый толпами натухайцев.

Весь этот случай нам доказал, что народная пария была на нашей стороне и беспрестанно усиливалась в нашу пользу; если же до сих пор она этого существенно не проявила, то потому, что среди нее не было единения, и весь народ находился под давлением нескольких влиятельных лиц, среди которых Хауд-оглы-Мамсыр играл главную роль. С минуты же его обличения Ротом, партия народная получила решительный перевес над дворянами, и от предстоявшего общего сбора натухайцев мы могли ожидать полезных последствий.

На другой день по возвращении в Анапу, к Роту прибыли старшины, и, по приговору народному, привезли поселянина, который был ими взят 10-го числа близ Витязевой станицы, и двух наших дезертиров. Они заявили, что был и третий, но его казнили за то, что он не хотел идти в Анапу, зная ожидавшее его там наказание. Непосредственно засим явились и старшины некоторых натухайских аулов, еще не давших аманатов и присяги, и просили Рота принять их в число наших подданных, но с тем, чтобы он защищал их в случае нападения на них непокорных. По поводу этого последнего предложения г. м. Анреп дал знать полковнику Роту, чтобы при всех таких заявлениях он прямодушно и без всякой утайки говорил горцам, что мы не можем защищать своими войсками их аулов, разбросанных на огромном пространстве, и что они сами должны заботиться об увеличении числа покоряющихся, с целью противодействовать, при помощи их, людям [406] неблагонамеренным; мы же, со своей стороны, сделаем для них все, что, по обстоятельствам, будет возможно.

Во 2-м отделении береговой линии с наступлением жаров явилась желчная лихорадка, которая в особенности свирепствовала в форте Лазарева. Счастливое изъятие составляли в этом случае, как и прежде, укрепления Новотроицкое и Тенгинское. Хотя в отношении местности и всякого рода удобств условия в фортах Лазарева и Тенгинском совершенно были одинаковы, даже в Лазареве они были выгоднее; но число больных в последнем было теперь, как всегда, вчетверо более, и гарнизон далеко не мог потягаться бодростью духа с укреплением Тенгинским, где, кроме того, порядок, чистота и вообще внешнее устройство не оставляли желать ничего лучшего. Анреп приписывал эту заслугу непосредственно воинскому начальнику укрепления Тенгинского, командиру черноморского линейного № 5 батальона майору Лико. Что же касается укрепления Новотроицкого, то хорошей обстановке его значительно содействовал более здоровый климат и все выгоды, которые доставляли гарнизону мирные сношения с горцами и изобильный меновой торг, удовлетворявший всем потребностям людей. В 3-м отделении здоровье войск было в удовлетворительном состоянии, и климатических болезней мало, особенно в №№ 7 и 8 батальонах; только в батальоне № 10, расположенном в Сухуме, больных было более чем в других. Но этому причиною служили не одни летние жары, а дурной состав батальона и скудное продовольствие при тяжких работах.

Со стороны горцев в течение июня месяца обширных покушений не было, и только при укреплениях Тенгинском и Вельяминовском они несколько раз собирались напасть на наши команды, высылаемые для сенокоса, [407] но не имели успеха. В Лазаревском же они однажды причинили нам ущерб — хотя и небольшой. Это было 18-го июня на рассвете. Команда, высланная для прикрытия косцов, из 50-ти рядовых Тенгинского полка, с подпоручиком Свидерским, была внезапно атакована сильною партиею, скрывавшеюся в ближайшей балке. Воинский начальник поручик Кликович по первой тревоге выслал в подкрепление еще такую же команду с подпоручиком Спиранди. Обе команды соединились и отступили в порядке, а горцы, увлекшись преследованием, попали под картечный огонь укрепления и понесли сильную потерю. С нашей стороны в первом натиске убито четыре и ранено также четыре рядовых, большею частью шашками. В укреплениях Головинском и Навагинском было несколько незначительных перестрелок, но без вреда для нас.

Верные своей клятве, убыхи ничего не предпринимали против джигетов; но, не думая нам простить унижение, которое понесли по поводу нашего вмешательства в их расчеты с соседями, собирались в весьма значительных силах для нападения на укрепление Навагинское. Их посланные разъезжали с Кораном среди шапсугов и призывали на общее дело. По рассказам, Хаджи-Берзек ожидал 7 т. шапсугов, а вместе со своим народом и абадзехами надеялся иметь до 16 т. человек. Прежде чем прибегнуть к штурму укрепления, он решил бомбардировать его, и для того поставил в двух местах орудия, три из которых были уже снаряжены, а к трем другим изготовлялись станки. Но оборонительное состояние Навагинского было удовлетворительное, а гарнизон достаточно силен для защиты. Осмотрев укрепление и сделав все распоряжения к обороне, Анреп предписал генерал-майору Муравьеву немедленно двинуть из Гагры два батальона Тенгинского полка в укрепление [408] Св. Духа и расположить их лагерем на высотах, ограничивающих долину р. Мзымты, в таком месте, которое окажется удобнейшим во время летних жаров. Намереваясь стянуть там же и весь Тенгинский пехотный полк, он отправил туда из форта Лазарева на пароходе 3-ю гренадерскую роту, а генерал-адъютанта Лазарева просил скорее выслать в Новороссийск и в керченский пролив военные суда, для перевозки в укрепление Св. Духа остальных семи рот и их укомплектования, следовавшего из Черномории через Тамань, в числе 1200 человек. Независимо того, он командировал для той же перевозки фрегат, корвет и пароход крейсерской эскадры. До сбора всего Тенгинского полка, он разрешил Муравьеву произвести из лагеря в долине р. Мзымты недальние движения, с целью угрожать убыхам вторжением в их землю, и тем отвлекать их от укрепления Навагинского; в Гаграх же он приказал ему оставить два казачьих черноморских полка и исподволь производить ими работы, пока появление климатических болезней не покажет, что войска должны быть переведены на места более возвышенные и освежаемые ветром.

Покорившиеся приморские джигеты, нисколько не заботясь о своих горных соплеменниках, говорили с уверенностью, что и своими силами, без нашего пособия, заставят их покориться, если только сами будут обеспечены от убыхов. Вообще, они показывали самое искреннее усердие, которое еще более возросло по случаю Высочайше пожалованных им наград, о которых им было объявлено. Они удостоились даже Всемилостивейшего дарования знамени; но г. м. Муравьев пока им этого не открывал, решив объявить при первом случае, когда милиция их окажет отличие в предстоявших действиях в земле убыхов. Он не сказал также убыхскому [409] князю Аубла Ахмету, какая именно ему дана награда, но лишь сообщил в общих выражениях, что ему оказана такая милость, какой он не ожидает, и что он получить ее тогда, когда, при вступлении отряда в землю убыхов, присоединится к нам со всеми своими подвластными, согласно данному им обещанию. Эти обстоятельства донельзя приблизили к нам джигетов, которые старались всеми способами угодить нам, и очень усердно, а также вполне добросовестно, доставляли нам ежедневные сведения о ходе работ, о сборах и приготовлениях неприятеля на Сочи. В половине июля эти сборы и приготовления были в полном разгаре, и на горе против форта убыхи устраивали амбразуры, окружив вместе с тем укрепление Навагинское такими бдительными караулами, что лазутчики туда уже не могли проникать. Генерал-майор Муравьев поспешил прибыть из Гагры к укреплению Св. Духа с двумя батальонами Тенгинского полка, в числе 700 штыков, и 22-го числа присоединил к ним еще и остальные два батальона, в числе 600 человек, присланные ему из Новороссийска на корабле Гавриил. Но присутствие этого отряда в долине р. Мзымты не смущало убыхов и не мешало их приготовлениям, потому что скопище их возросло уже до громадного размера, а слабость наших сил не была для них тайною. Кроме того, они хорошо знали, что для движения войск наших из долины Мзымты к их жилищам нет другого пути, как берегом моря, и почти мимо укрепления Навагинского.

Не взирая на эти довольно грозные сведения, г. м. Муравьев, узнав в дополнение к ним, что приготовления неприятеля окончатся к 25-му числу, а затем должно начаться бомбардирование, 23-го числа выступил из лагеря по берегу моря, думая этим движением устрашить Хаджи-Берзека и отвлечь от Навагинского. Остановившись [410] лагерем в четырех верстах впереди укрепления Св. Духа, он 24-го числа получил известие, что по некоторым обстоятельствам действия неприятеля не могут начаться прежде 30-го числа, но что он ни мало не тревожится его приближением. Это сообщение, а также большое число больных в отряде, оказавшееся в одни сутки на избранном Муравьевым пункте на берегу моря, заставили его опять отодвинуться в долину р. Мзымты. Прибыв туда, он собрал как можно более азовских ладей и послал в Сухум за всеми находившимися там военными судами, чтобы, в случае нужды, морем перевезти войска, так как, действительно, с 1300 человек пехоты и без большой милиции, не мог пройти берегом моря к укр. Навагинскому без огромной потери.

Однако Муравьев был введен в заблуждение неверным известием, потому что неприятель на другой же день по его отступлении, 25-го июля, в третьем часу пополудни, расставив по горам свои пикеты, открыл стрельбу из ружей залпами по команде, находившейся у прикрытия порционного скота, на которую затем конная партия бросилась в атаку. Только один орудийный огонь из укрепления мог отшвырнуть ее обратно на горы. 26-го числа, в первом часу ночи, часть скопища скрытно подобралась к укреплению и, благодаря сильной темноте, залегла невдали от него, а в то же время другая часть с гор и из кустарников открыла пальбу, и опять залпами, внутрь укрепления; но как та, так и другая были прогнаны артиллериею. 28-го июля, в полдень, Хаджи-Берзек, наконец, приступил к правильному бомбардированию из трех орудий и выпустил одиннадцать ядер, которые хотя и попадали в строения, но никакого вреда не причинили. Наши удачные выстрелы заставили замолчать неприятеля, который, однако, успокоился [411] не прежде, как сделал еще несколько ружейных залпов. 28-го числа прибыл пароход Могучий, и в ту же ночь джигеты дали знать, что неприятель, испытав безуспешность действий против укрепления, намерен прежде напасть на лагерь наш у Св. Духа, уничтожить его, а потом еще раз возобновить свои покушения против Навагинского и порешить его. Но это не оправдалось. Между тем, с прибытием парохода Муравьев располагал к ночи 29-го числа перевезти половину отряда к укр. Навагинскому хотя бы на купеческом судне, так как военные, по случаю противных ветров, из Сухума еще прибыть не могли. 29-го, в 8 часов утра, канонада возобновилась из четырех орудий. Услышав ее и боясь потерять время при буксировании другого судна, Муравьев поспешил посадить на пароход 150 тенгинцев и отправился с ними к месту боя для усиления, на первый случай, гарнизона хотя бы этим незначительным подкреплением. Он прибыл в полдень. Неприятель, увидев еще накануне, что пароход заходил в укрепление и прошел к отряду, открыл свой огонь ранее назначенного им времени и вероятно прежде, чем был к тому совершенно готов. Огонь был частый и меткий: почти ни один снаряд не пролетал мимо, кроме тех, которые были направлены на приблизившиеся пароход и гребные суда, перевозившие войска. Несмотря на это, гарнизон был найден Муравьевым в щегольском виде: воинский начальник, караул и ординарцы встретили его обыкновенным порядком, а артиллерия продолжала свое дело с удивительною ловкостью и скоро подбила одно из неприятельских орудий, которое замолкло. Это тем более было замечательно, что попасть в орудия Хаджи-Берзека нельзя было иначе, как в самое мгновение выстрелов из них. Тенгинцы, с песенниками и барабанным боем, вошли в [412] укрепление и расположены были по возможности в закрытом месте. Канонада продолжалась до шести часов вечера. На этот раз Хаджи-Берзек не поскупился на ядра и гранаты и прислал их нам в числе 70-ти экземпляров, которыми во многих местах были разрушены строения. Убито нижних чинов три и ранено шесть.

Так как 30-го числа на рассвете должно было, по всем сведениям, ожидать приступа, то пароход Могучий, высадив 150 тенгинцев, был поспешно отправлен в укр. Св. Духа, чтобы взять оттуда еще 600 человек на себе и на купеческом судне, шкипер которого Посников сам вызвался для этой перевозки. Суда эти возвратились до рассвета 30-го числа, но темнота не дозволила им тотчас же подойти к берегу. К счастью, ожидаемого приступа на заре не последовало, и неприятель только с утра открыл усиленную канонаду из трех орудий, большею частью гранатами. Не желая подвергать войска при дневной перевозке с судов пушечному огню, и сверх того получив известие, что горцы решительно намерены двинуться к Адлеру, если не будут иметь успеха у форта, Муравьев приказал пароходу и купеческому судну остановиться на якоре вне неприятельских выстрелов до дальнейшего приказания.

Между тем, эти выстрелы принимали для нас все более опасное направление и угрожали переднему фасу укрепления, где был пороховой погреб. Наконец, верх передового блокгауза взлетел на воздух от гранаты, лопнувшей в зарядных ящиках, и вслед затем от другой гранаты загорелись покрытые рогожами бунты. Но этот двойной пожар под усиленным огнем и вблизи порохового погреба был скоро потушен без малейшей суматохи и с достойным хладнокровием, несмотря на величайшую опасность. Неприятель, увидев действие своих [413] снарядов, огласил воздух радостными криками, как бы готовясь к штурму. Муравьев приказал гарнизону стать на банкеты, а артиллерии участить стрельбу. Орудия с поврежденного блокгауза были сняты и поставлены на барбеты, с которых перекрестный картечный огонь мог еще лучше защищать этот пункт в случае приступа, нежели из самого блокгауза. Под нашим жестоким артиллерийским огнем неприятель на горе, в виду крепости, разредел, хотя пальба его не умолкала. Ядра и гранаты его, пробивая здания насквозь, вредили гарнизону повсюду, и даже в лазарете был ранен один больной и контужен штаб-лекарь Потоцкий. Но метким огнем нашей артиллерии к полудню щеки неприятельских амбразур были так повреждены, что, несмотря на выгодное положение их орудий, скатывавшихся, впрочем, всякий раз после выстрела вниз по наклонной плоскости, в два часа пополудни пальба стала реже и, наконец, умолкла. Видно было, что горцы поправляли амбразуры. Ими было выпущено 97 снарядов. У нас убито пять и ранено восемь нижних чинов.

По соображениям находившихся в форте джигетских князей, должно было ожидать приступа перед рассветом с 30-го на 31-е число, и гарнизон готовился к нему с нетерпением. Сильный ветер на море и прибой к берегу могли обнадеживать горцев, что войска с судов не будут перевезены; но после заката солнца, когда ветер утих, Муравьев приказал высадить на берег 250 человек, заготовить снаряды, заложить пороховой погреб бревнами и в таком положении ожидал вестей от Адлера. Вдруг, на рассвете 31 числа неприятельские амбразуры на горе оказались закрытыми, и посланный лазутчик донес, что скопище разошлось в разные стороны, а орудия перевезены ночью в глубокие овраги, отдаленные от укрепления на три версты. [414] Однако ближайшие жители, с Хаджи-Берзеком во главе, остались еще на возвышенностях, полагая вероятно, что мы выступим для преследования главных сил. Убедившись, что неприятельские орудия действительно сняты, и зная, что местоположение на горе подвергло бы только войска бесполезному урону, Муравьев не оправдал надежд и ожиданий Хаджи-Берзека. Получив же известие, что толпы неприятеля, пройдя через лес, спустились в двух местах в отдалении от укрепления на морской берег и обратились к северу и к югу, Муравьев велел после полудня 31-го июля посадить выгруженные войска опять на суда, кроме 90 человек Мингрельского егерского полка, которых оставил в форте для подкрепления гарнизона; затем, приказав прибывшим в этот день из Сухума корвету и тендеру оставаться на сочинском рейде несколько дней, сам отправился с пароходом и купеческим судном обратно к укр. Св. Духа.

«Так, с божьею помощью — доносил Муравьев — окончились благополучно для нас все, можно сказать, грозные и конечно последние усилия убыхов против форта Навагинского и джигетов. Все защитники, в течение пятнадцатидневной тесной блокады и трехдневного бомбардирования достойны особенного внимания. Исключительных отличий там не было, но все одинаково отличались хладнокровием, мужеством и полным самоотвержением».

Во время блокады не обошлось, конечно, и без удалых действий наших крейсеров: 29-го числа, в 5 часов утра, они заметили из форта турецкое судно, направлявшееся к мысу Мамай. Сотник Алейников тотчас послан был для преследования. Мертвый штиль сперва благоприятствовал его движению, но вскоре подул свежий ветер, и турецкое судно, вступив под паруса, быстро понеслось к берегу. Все старания Алейникова [415] отрезать его были напрасны, так как противный ветер не дозволял ему этого сделать; уже почти у самого берега наша ладья приблизилась к судну и открыла пальбу из фальконета. Турки отвечали картечью из двух орудий и ружейными выстрелами. Алейников, продолжая канонаду, сбил снасти, разорвал паруса, и, наконец, пробив подводную часть судна, наполнившегося вследствие этого водою, заставил его лечь на бок. Собравшаяся на берегу толпа горцев сильным ружейным огнем не допустила казаков овладеть трофеем, с палубы которого была возобновлена пальба картечью. Но в это время, вероятно от какой-либо неосторожности, взорваны были на контрабандном судне заряды, несколько человек экипажа выброшены в море, и загорелись мачты, снасти и паруса. Таким образом, судно погибло само собою. В команде Алейникова ранен казак Данило Водолазко.

По поводу описанной блокады генерал Анреп, в донесении военному министру, сделал некоторые замечания, заслуживающие полного внимания. Говоря, что предприятия подобного рода против укрепления Навагинского должны будут прекратиться только с постройкою предположенной в том году башни, он остановился на положении покорившихся нам джигетов и присовокупил, что мы обязаны защитить их от убыхов по долгу чести и справедливости. Достижение этой цели он видел в одной только предстоящей экспедиции, которая со дня на день становилась все более необходимою. Затем он продолжал:

«Надобно видеть на месте, чтобы оценить важность покорения этого народа (джигетов), отдавшего в наши руки почти непроходимую теснину на десять верст между горами и укреплением Св. Духа, где 300 человек могут не пропустить десятитысячного отряда. Потеря джигетов не только отбросит нас за эту преграду, но уничтожит всякое к нам доверие горцев. [416] Генерал-майор Муравьев представил мне присяжные листы новых джигетских обществ, которые находятся между покорившимися прибрежными и непокорными обществами Ахчипсхоу и Аибга. Замечательно, что они принесли присягу в то время, когда за день езды от их жилищ было собрание 16 т. убыхов, абадзехов и шапсугов, блокировавших укрепление Навагинское. Это доказывает, до какой степени джигеты верят нашей силе и защите. Наконец, общее положение дел наших на восточном берегу требует сильных мер для упрочения неверного существования наших укреплений и для того, чтобы не допустить враждебную партию уничтожить покорность натухайцев и джигетов. В нынешнем году уже второе укрепление подвергается бомбардированию, и местность позволяет сделать это в большей части береговых фортов. По осколкам неприятельских гранат, собранным в укреплении Навагинском, видно, что они были полупудовые, а расстояние до горы менее 300 сажень. Поэтому, более всего нужно благодарить Бога, что эта канонада так благополучно кончилась. Настоящее усилие убыхов совсем не служит доказательством, что они будут упорствовать до последней крайности: весьма часто усталость и упадок духа следуют за напряжением сил. Во всяком случае, если бы, против ожидания, экспедициею в сем году убыхи не были покорены по каким бы то ни было причинам — надобно продолжать начатое в будущем году, возобновляя усилия до тех пор, пока цель будет достигнута».

Обширное предприятие, которое затеял Хаджи-Берзек против укрепления Навагинского, поддерживалось им и без того сравнительно долго, а продолжаться долее хотя бы в ином виде, роде и на других пунктах не могло; поэтому вслед за ним на береговой линии наступило затишье, конечно, не безусловное — этого быть не могло — а относительное. Оно было очень кстати, так как июль месяц дал себя сильно почувствовать в климатическом отношении, а уж об августе и говорит нечего: жары стояли нестерпимые, и в течение двух месяцев не [417] выпало капли дождя. Это имело гибельное влияние на здоровье нижних чинов, особенно в южных укреплениях, исключая, впрочем, Гагр; желчные и перемежающиеся лихорадки, а также горячки, поглощали массу жертв. Этим болезням подвергались в особенности войска действующего отряда, расположенного лагерем в долине Мзымты. Так, например, в четырех батальонах Тенгинского полка, после укомплектования их, за отправлением 155 больных в госпиталь, осталось в первых числах сентября 358 на местах и 787 слабых, так что всех вообще в строю едва насчитывалось около 1200 человек, т.е. средним числом по 300 человек в батальоне. Такая чрезвычайная и неожиданная убыль в высшей степени ослабила полк, на котором покоились все надежды в предстоящую экспедицию, потому что прибывшие 25-го августа из Севастополя четыре батальона 13-й пехотной дивизии хотя и составлены были из людей здоровых и в хорошем комплекте, даже имели бодрый дух, но обладали скорее готовностью и охотой сразиться с неприятелем, чем уменьем, знанием и применением этой готовности к делу. К 1-му сентября должна была собраться вся милиция, артиллерия и вьючный транспорт, и вслед затем г. м. Анреп предполагал начать движение.

Убыхи все видели, и сборы наши встревожили большую часть из них. Между ними пошли толки: одни говорили, что необходимо с нами войти в переговоры, не ожидая пока станут разорять их жилища; другие, сомневаясь в экспедиции, уверяли, что войска собрались только для лагерной стоянки, без всякого враждебного замысла, и что будет еще время для переговоров, когда не останется другого средства. Так или иначе, а колебание все-таки было сильное; несколько же удачных для нас случаев в течение августа месяца и содействие нам [418] джигетов, вступивших в открытую вражду с убыхами, окончательно склонили дело в нашу пользу и усилили между убыхами партию желающих мира. Случаи эти начались с того, что в начале августа шапсуги задумали напасть на укр. Тенгинское и даже привезли для этого орудия с реки Джубги; но, благодаря усердию преданного нам шапсуга Тазуса, три из этих орудий были им заклепаны гвоздями, полученными от г. м. фон-Бринка, а самое сборище, как в силу этой неудачи, так равно вследствие принятых нами мер, не состоялось. Дальнейшие события, более или менее заслуживающие внимания, происходили в этом же роде и разнообразились лишь в частностях. Так, например: преданный нам джигетский дворянин Аридбаев, произведенный уже в прапорщики, прибыл в укрепление Навагинское, чтобы заклепать орудия, свезенные горцами после блокады в овраги. Воинский начальник подполковник Посыпкин послал с ним линейного № 7-го батальона каптенармуса Артамона Воронова и рядового Григория Власова, которых снабдил заершенными стальными гвоздями. 15-го августа, в 12-м часу ночи, они вышли из укрепления вместе с несколькими вольнопромышленниками, бывшими там по своим делам. Предприятие удалось вполне: Воронов своеручно заклепал две 12-ти-фунтовые пушки и один полупудовый единорог; четвертое орудие осталось не заклепанным, потому что при нем было шесть караульных, сидевших подле разведенного огня, и убых Хазачи, служивший проводником, узнав в них своих соседей, не позволил сделать на них нападения. Утром 16-го августа вся партия благополучно возвратилась в укрепление.

17-го августа из Тенгинского укрепления была послана команда в числе 5-ти обер-офицеров и 165-ти человек нижних чинов, под начальством черноморского [419] линейного № 4 батальона штабс-капитана Баньковского, чтобы взять орудие, из которого горцы весною стреляли по укреплению с высоты на левой его стороне. Выступив на рассвете, команда быстро двинулась к назначенному месту, взошла на гору, нашла там полупудовый единорог, зажгла нежилой аул и собранный вблизи его хлеб — и к 8-ми часам утра прибыла в укрепление, принеся с собою орудие. На возвратном пути команда была встречена несколькими горцами, которые открыли по ней ружейный огонь, но орудия из укрепления их тотчас же рассеяли. Хотя доставленный единорог был заклепан железным гвоздем, а цапфы и винград его отбиты; но, несмотря на это, он был на лафете. Гвоздь, которым он был заклепан, вынули без затруднения, и орудие могло действовать. Когда команда вступила в укрепление, тогда только горцы спохватились и быстро стали собираться на горах. Они открыли пальбу из одного 6-ти-фунтового орудия и, поддерживая ее два часа, пробили в нескольких местах крыши строений и палисад.

Через несколько дней тот же убых Хазачи дал знать, что можно взять орудия, зарытые в щебне и песке на морском берегу, в 2-х верстах от укрепления Навагинского, в том месте, где в 1838-м году потерпел крушение фрегат Варна. Переводчик укрепления Св. Духа дворянин Парухов тотчас отправился в Навагинский форт, чтобы оттуда ехать на двух азовских баркасах ночью к месту, где находились орудия. Но предприятие это сделалось известным убыхам, и они поставили в лесу, в скрытном месте, сильный караул. Видя намерение свое открытым, Парухов решил возвратиться назад. Убыхи проведали о том и, полагая, что он поедет на фелюге, которая в ту ночь должна [420] была выйти в море, решились овладеть ею и тотчас снарядили две вооруженные галеры. Парухов, узнав о том, в свою очередь, от лазутчика, сообщил Алейникову, а последний тотчас приготовил к выступлению две ладьи; турка же, хозяина фелюги, он уговорил держать курс в открытое море, и когда увидит, что галеры будут его настигать — сделать два ружейных выстрела. Турок согласился, и, несмотря на опасность, которой неизбежно подвергался, имея у себя всего шесть матросов, в ночь с 22-го на 28-е августа двинулся в путь.

Недолго пришлось Алейникову ожидать условных выстрелов. Как только он их услышал, немедленно пустил свои ладьи вдоль берега и, отрезав от него галеры, поворотил прямо на них. Убыхи, увидев преследование, направились к берегу, и Алейников в темноте ночи потерял из вида одну галеру, но зато настиг другую. Сделав несколько выстрелов картечью, он бросился на абордаж и, после кратковременного рукопашного боя, мы овладели судном и взяли в плен пятнадцать человек, большею частью из хороших убыхских фамилий; шесть же других найдены убитыми. Впоследствии сделалось известным, что число всех горцев было до 50-ти, но 20 успели выплыть на берег, а девять пропали без вести — вероятно, утонули. Однако, эта победа досталась нам дорого: отважный Алейников, сцепившись с галерою, и первый бросившись в нее с шашкою в руке, был насмерть сражен пистолетным выстрелом, за который виновнику отплатили уже его сподвижники. Оказалось, что этот виновник был брат князя Аубла Ахмета. Кроме сотника Алейникова у нас ранены казак и рядовой. Последний подвиг знаменитого героя заключил ряд его выдающихся отличий и услуг, оказанных отечеству. За эти услуги, по представлению начальства, [421] шестилетний сын его был потом принят в морской кадетский корпус, а оставленное им в бедности семейство было поддержано в материальном отношении.

Все эти события, в связи с другими обстоятельствами, имели выгодное для нас влияние на убыховъ: они вступили в переговоры, и прежде всех племя Саше выразило желание покориться, выдать аманатов и отделиться совершенно от своих соплеменников; кроме того, горные джигетские общества, и особенно Цвинджа, обнаружили то же намерение. Вдруг, все это рухнуло моментально — и мы возвратились к прежнему положению. Таким неожиданным оборотом дел мы внезапно были обязаны возмущению, вспыхнувшему в Гурии. Весть о нем с быстротою молнии пролетела по всему восточному берегу и произвела весьма неблагоприятную для нас перемену в умах народов, хотя не единоплеменных, но связанных между собою обычаями, отчасти верою и особенно сходством положения по отношению к нам. В какой тесной связи оказалось гурийское сотрясение с делами в остальной части восточного берега, и какое впечатление оно сделало на племена, даже издавна нам покорные, сейчас же проявилось на том, что из ста сванетских милиционеров, назначавшихся в отряд, явились только 60-ть, а от мингрельцев не явился никто; вместо шестисот самурзаканцев, с большим трудом пристав вызвал 336, а остальные отговорились под разными предлогами. Владетель Абхазии генерал-майор князь Михаил Шервашидзе хотел вознаградить отсутствие мингрельских, имеретинских и гурийских милиций сбором абхазских дружин гораздо в большем числе против предполагавшегося; но для этого должен был пока приказать милиционерам абживского округа не собираться впредь до особого его приказания, «так как иначе — говорил он Анрепу — абживцы явно [422] ослушались бы меня». Хотя это доказывало благоразумие князя Михаила, но вместе с тем приводило к убеждению, что, при всем усердии и преданности владетеля, в опасных случаях на Абхазию нельзя было вполне полагаться. До джигетов, а еще более до убыхов, доходили вести о гурийском деле искаженные и преувеличенные. Джигеты, полагая, что наши силы обратятся в Гурию, и что мы будем вынуждены отказаться от действий в земле убыхов, стали опасаться за свою собственную безопасность; Цвинджа и горные общества переменили тон и не говорили уже о покорности; убыхи ободрились, прекратили переговоры и положили противиться до последней возможности. Перейдя затем от слова к делу, они быстро принялись за устройство завалов на дороге, ведущей в их землю, и за приведение своих аулов в сильно укрепленное состояние.

Сознание необходимости для всего восточного берега скорейшего усмирения Гурии заставило г. м. Анрепа отправиться туда лично, а также посетить Мингрелию, чтобы узнать о положении там дел, и если окажется нужным, то высадить туда немедленно четыре батальона пехоты с несколькими орудиями и тем разом покончить с гурийцами, обратив затем все милиции на сборный пункт в землю джигетов. Сделав предварительные распоряжения, и приготовив на адлерском рейде линейный корабль, три фрегата, два брига, шхуну и два парохода, он отправился 1-го сентября в Редут-Кале, а затем в урочище Нагомари, где стоял отряд, назначенный для усмирения Гурии, под начальством полковника князя Аргутинского-Долгорукого. Но последний сообщил ему, что надобности в содействии своим войскам не встречает, тем более, что ожидает их усиления из Грузии. Вследствие этого генерал-майор Анреп отправился обратно к [423] своему отряду, в полной надежде, что, с прибытием ожидаемого князем Аргутинским подкрепления, необходимые для действия против убыхов милиции мингрельская, имеретинская и в особенности гурийская успеют быть отправлены и присоединятся к отряду к 20-му числу сентября или немного позже. До прибытия же их он не счел возможным начать сухопутную экспедицию в землю убыхов. Впрочем, для этого была еще и другая весьма важная причина, а именно — состояние здоровья войск, и в особенности Тенгинского полка, в котором число больных офицеров было несравненно более, чем, в соразмерности, нижних чинов. В штабе, начиная с самого Анрепа, также не было ни одного здорового офицера, а главный сотрудник его генерал-майор Муравьев только что начал поправляться от тяжкой болезни и был оставлен в укр. Бомборы для сношений с князем Аргутинским и для распоряжений по движению к отряду милиций; генерал-майор фон-Бринк 5-го сентября умер от желчной горячки. Хотя войска были бодры духом, но столь слабы силами, что предпринять движение при таких обстоятельствах, и притом без милиции — значило бы подвергнуться возможности иметь неудачу, которой последствия могли бы быть гибельны для всего края. Пример прежних экспедиций доказывал весьма ясно, что с одними регулярными войсками нельзя достигнуть покорения какого-либо горского племени. Походы покойного генерала Вельяминова, при всех неоспоримых достоинствах его, не имели желаемого последствия, потому что неприятель всегда легко укрывал свои семейства и имущество от наших регулярных войск, которые не могли делать таких быстрых движений, как горцы, ничем не связанные и привычные к своим трущобам. Очевидно, что в этом случае нужно было противопоставить им равное оружие. [424]

Хотя таким образом возмущение в Гурии приостановило экспедицию к убыхам, но Анреп не видел еще ничего такого, что не могло бы измениться к лучшему, и особенно не видел причины вовсе отказаться от наступательных действий, тем более, что погода переменилась, два дня шел дождь, жары совершенно прекратились, и можно было думать, что с ними прекратятся и лихорадки. Скорое усмирение Гурии, по его мнению, не только могло поправить все дела, но дать им еще лучше прежнего оборот. Одним словом, он надеялся, что предположенные действия в земле убыхов могут быть приведены в исполнение в октябре месяце без особенных неудобств и крайних затруднений.

(Продолжение будет).

Комментарии

4. В конце 1840 года последовало, на основании Высочайшего повеления, разделение береговой линии, вместо двух, на 3 отделения: 1-е от Кубани до Геленджика (контр-адмирал Серебряков), 2-е от Геленджика до укp. Навагинского (г. м. гр. Опперман) и 3-е, переименованное из 2-го, от укр. Навагинского до укрепл. Илори (полковник Муравьев). 1-е отделение: станица Николаевская, ф. Раевский, кр. Анапа, Джемитей, ст. Витязева, Новороссийск, укр. Кабардинское; 2-е отделение: Геленджик, ст. Новотроицкая, укр. Тенгинское, ф. Лазарева, ф. Вельяминовский; 3-е отделение: укр. Навагинское, укр. Головинское, укр. Св. Духа, укр. Гагры, укр. Бомборы, укр. Пицунда, укрепл. Сухум-Кале, ф. Марамба, Дранды и Илори. (Редут-Кале, Поти и ф. Св. Николая не подчинялись начальнику береговой линии).

Текст воспроизведен по изданию: 1840,1841 и 1842 годы на Кавказе // Кавказский сборник, Том 13. 1889