МУРЗАКЕВИЧ Н. Н.

ЗАПИСКИ

XXIII.

Поездка на Кавказ (1847 г.). — Новороссийский порт. — Прибрежные укрепления. — Пицунда. — Кн. Михаил Шервашидзе. — Редут-Кале. — Н. А. Райко. — Зугдиди, резиденция кн. Дадиана Мингрельского. — Горная природа. — Кутаис, Квирила, Гори, Мцхет, Тифлис. — Армяно-грегорианский патриарх Нерсес. — Горные хребты и ущелья. — Озеро Гочка. — Эчмиадзинский монастырь. — Александрополь. — Кахетия. — Телав. — Алавердский храм. — Прощание с патриархом. — Казбек и Терек; Пятигорск и Железноводск. — Генерал Никол. Степ. Завидовский. — Епископ Иеремия. — Ставрополь и Екатеринодар.

Покончив дело с лицейскими экзаменами, я отправился в Тифлис, вслед за купленными для его библиотеки книгами. С собой также я вез бумагу для «Кавказского Календаря», по моему предложению начавшегося издаваться в Тифлисе. Князь, чрез посредство директора своей канцелярии С. В. Сафонова, о предметах, касающихся ученой части, постоянно требовал моих мнений. Таким путем, кроме основания для Кавказа собственного календаря-газеты, я предложил учреждение: агрономического общества, нумизматической и минералогической местных коллекций и установления частных экспедиций с учеными целями. Вот чем объясняется та частая корреспонденция между князем, его директором и мною, которая постоянно приводила в недоумение Фабра с его канцеляриею. В Феодосии я не застал А. А. Уманца, который переехал на службу в Керчь. Здесь с ним я провел три дня в [592] расспросе о подробностях его недавнего путешествия, сделанного им в Египет и на Синайскую гору. Он был князем послан в числе членов экспедиции, наряженной для исследования чумы на востоке. Чумы не отыскали, а все приятно проездились и получили хорошие награды. По крайней мере, Уманец, старый мой университетский сверстник, не поленился сообщить свои впечатления читающей публике: книга его вышла в свет в 1850 году. После неприятных объяснений с Ашиком и Корейшею, на счет неизменяемой ими дурной методы раскрытия курганов (им я откровенно сказал, что «роются, как свиньи»), я 27-го мая, на военном пароходе «Боец», поплыл в Анапу.

Городок этот не что иное, как большая малороссийская деревня, окруженный валом и защищаемый храбростию казаков, но не отличающийся многолюдством. Порт дрянной, открытый, каменистый. Новороссийский порт, из которого адмирал Лазарев намеревался сделать второй Севастополь, живописен по местоположению, довольно здоров и даже имеет постоянные торговые сношения с горцами, с которыми ловко обращался умный армянин, вице-адмирал Серебряков, но никак негоден для корабельной стоянки. По временам дующий страшный ветер, именуемый «борою», или выбрасывает на берег суда, хотя бы были на 4-х якорях, или их затопляет. Так, напр., погиб тендер «Струя» со всем экипажем. Волны и брызги, замерзши, погрузили на дно залива тендер, крепко стоявший на якоре. Геленджикское укрепление состояло из деревушки, окруженной валом и частоколом, покрытым таким колючим, крепким терновником, что ни зверь, ни человек не могут чрез него пробраться. Не понимаю, как горцы не прибегали к поджогу. На углах валов стоят блокгаузы с пушками, всегда готовыми к выстрелу картечью. Кроме бдительных часовых, ночью, собаки лучше хранят безопасность своих кормильцев. Такие же точно укрепления: Новотроицкое, Тенгинское, Вельяминовское, Навагинское и Св. Духа. Те же избушки, валы с терновником, одутловатые от лихорадок солдаты, с радостию встречающие приезжих. До учреждений князем Воронцовым постоянных правильных сообщений посредством пароходов, на которых долгое [593] время пассажиры перевозились даром, снабжение гарнизонов производилось посредством военных транспортов. Плохие суда, плохие командиры, жестокие ветры и морские зыби были причиною, что транспорты по целым месяцам болтаются туда и сюда по морю, а к укреплению боятся подходить; между тем гарнизон оставался без хлеба; об удобствах и речи не могло быть. С появлением же пароходов, все ожило и облегчилось. Чтобы пароходы иногда не могли уклоняться от указанных пунктов, поручено было им развозить почту. Пушки охраняют крепостную селитьбу, они же сопровождают людей, посылаемых на покос травы и рубку дров. Смерть во всякое время — дело обычное и привычное. Молодых рекрутов, сюда посылаемых, убивала сколько лихорадка, столько же, если не более, тоска по родине и отрешение от прочих людей. Горцев гарнизоны не иначе звали, как зверями. Медицинские пособия, по словам лекарей, были самые дурные. Гагра, классическая Пагра, есть не что иное, как каменная круглая крепостца, внутри которой живет гарнизон. Здешнее ущелье служит входом во внутренность кавказских гор. Высоты здешние так значительны, что горцы, в досужее время, забавляются подстреливанием на выбор людей. Гагрою кончается совершенно неприступный берег для русских. Но иностранцы, в легких маленьких судах, именуемых «чектырма», переделанных нами в «кочермы», с товарами и военною контрабандою, удобно могут приставать, где угодно. Сильные морские прибои не опасны для кочерм, а неповоротливость наших крейсеров, справедливо опасающихся близко подходить к берегу, позволяют им безопасно приставать, вытаскивать лодки с грузом на берег и в густых деревьях укрываться.

Пицунда, древний Питиус, поразителен величием тысячелетних сосен, а за ними величавого византийского храма, построенного чуть ли не во время Юстиниана, т. е. в VI веке; впоследствии здесь было местопребывание патриарха. Было намерение реставрировать храм, были отпущены и деньги; но академия художеств прислала юношу-архитектора Норева, который ни более, ни менее, как задумал чудесный храм в некоторых частях переделать. Затем придумал: чтобы достойно [594] его восстановить, прежде объехать всю Италию, западную и южную Европу, и уже по виденным образцам перестроить пицундский храм, ровно ничего не имевший общего с католическим западом. Разумеется, вследствие таких химер, восстановление храма оставлено. Недобросовестны были и сметы инженерные, насчет строительных материалов, которые предполагалось возить из Керчи, а такие были тут целые здания, не показанные на плане. Обо всем этом, как и о многих других предметах, согласно желанию князя, я в свое время написал с полною откровенностью.

У Пицунды, начиная с Анапы, кончается область горских народов, которые у древних эллинов именовались: синдами, ахеями, зикхами и иниохами, в наше время — нитхойцами, шапсухами, убыхами, джихетами.

Укрепление Бомборы находилось в полумирном положении; неподалеку находится селение Суук-су, резиденция владетельного князя абхазского, Михаила Ширвашидзе. Имея от князя Михаила Семеновича рекомендательное письмо, я был у его светлости весьма добродушно принят и услышал от него рассказ, как в 1833 г. он непочетно выпроводил от себя нашего профессора Нордмана. Собиратель насекомых, опираясь на данное ему поручение с.-петербургскою академиею наук, не спросясь поселился в княжеском павильоне, где стал развешивать снятые кожи с животных и змей. Разумеется, хозяину это не понравилось и хотя профессор опирался на академию наук, но не удержал за собою занятого павильона.

От этой местности, громадные горы кавказские, тянущиеся вблизи берега, начинают углубляться внутрь Кавказского края. Замечательная высота, именуемая Сефер-беева шапка, служит морякам заметным признаком.

Сухум-кале имеет обширную и довольно спокойную бухту, но, по причине окружающих его болот, изобилует лихорадками. Говорят, что даже куры страдают этою болезнию.

Верстах в 10, берегом, находится местечко Келасур, водворение английской контрабанды. Его-то мне захотелось увидеть. Отправясь с парохода на лодке, мы благополучно доплыли до него; но возвращение было бедственное. Поднявшаяся [595] морская зыбь нас, пересевших на 12 весельный катер, едва не залила грозными волнами; мы, в числе 16 душ, были выброшены на каменистый берег. Берегом мы достигли Сухума, опасаясь каждую минуту, чтобы нас не задержали дикие абхазы, с требованием выкупа.

Редут-Кале, скверное пристанище для судов, которые обязаны останавливаться вдали от опасных бурунов и притока горной речки Хопи. Горе тем, которые не попадут в русло речки, часто изменяемое своевольною Хопью, — гибель неизбежная! Местность Редут-Кале низменна, болотиста, возвышающаяся только на 5 фут над уровнем моря. Дома и духаны (харчевни и винопродажни) сволочены из досок и для зимы невыносимо холодные. Из редута я пустился в путь, во внутренность некогда классической древней Колхиды, прославленной сколько красотою Медеи, столько и ее свирепостью. Переправясь через реку Ингул на дубе выше Анаклии, опустелого укрепления, я въехал в леса Мингрелии. Дремучие, величественные, роскошные леса, где яркозеленый плющ обхватывает целые громадные деревья и их собою покрывает, поглотили все мое внимание. В немом удивлении и восторге от красот причудливой природы, молчаливо ехал я с спутником, не менее меня пораженным. Спутник мой был Николай Александрович Райко. Умный и энергический, Райко в молодости служил в войске, но в греческую этерию, не спросясь, оставил службу, уехал в Грецию, и там, совместно с другими филэллинами, храбро сражался с турками, был ранен и некоторое время был начальником крепости, в чине полковника. По возвращении в Россию, он должен был прослужить солдатом на Кавказе, но вскоре с прежним чином выпущен в отставку. Теперь он ехал в Грузию, в качестве шелковода и собирателя коконов шелковичных червей, которые придумал, для легкости рассылки, прессировать. С ним я доехал до Зугдиди (или Григориопол), резиденции владетельного князя Мингрелии, Дадиана. Мы не застали владетеля, переселившегося на лето в ущелья Горди. Здесь Райко остался, а я, проведя полдня в Зугдидах, на данном из княжей конюшни бойком рысаке (бача) пустился [596] с проводником по трущобам Мингрелии. Письмо рекомендательное наместника кавказского к Дадиану, по сказанной причине, не отдавал. Путь мой лежал небольшою дорогою, правильнее же тропинкою, протоптанною вьючными лошадьми и глубоко прорезанною местными арбами (двухколесными повозками, у которых колеса не со спицами, а прямо деревянные круги, во всю толщу дерева, скрепленные брусьями), везомыми могучими буйволами. Чтобы пробраться к деревням, надлежало иметь опытного проводника; все селения скрывались в густейшей чаще дерев и кустарников, сквозь которые надлежало пробираться с ущербом для верхнего платья от острых колючек. Деревни мингрелов состоят из деревянных досчатых хижин, крытых соломою и жердями, точно как в Белоруссии. Среди хижины на треножнике висит котелок, под которым постоянно курится огонь, коего дым выходит в проведенную трубу. Вот откуда произошла «подымная подать». Кругом стен широкие лавки. Это все убранство. В котелке греют воду, молоко, или варят «гом», туземное мелкое просо (единственная пища бедных), иногда приправляемое салом. Скота держат достаточно, но он мелок и почти исключительно черного цвета; водятся у них также и стада полудиких свиней. Лошади малорослые, но сильные и выносчивые. Если я когда либо видел в натуре ту чудную, стройную красоту, идеализованную в изваяниях медицейской и милосской Венер и в античных статуях и барельефах, то я видел ее живую в Мингрелии. Девочки 12 лет ходят легко прикрытые, а мальчики до таких же лет бегают нагие. Нищета царит повсюду. Климат сырой, лихорадочный, пища малопитательная; ночью холод почти всегдашний. Одежда мингрела: рубашка по колено, холщевые порты, армяк, башлык (прототип монашеских «кукулей», по нынешнему клобуков), сверху черная овечья бурка по колено и, наконец, широкий неизбежный кинжал. Бурка защищает от холода, дождя, палящего солнца, служит еще постелью и изголовьем. Красивые девушки и мальчики — вот то «золотое руно», за которым так отважно пускались к здешним «негостеприимным берегам» древние эллины, после же их турки. Зугдиди имеет просторную каменную церковь, в старом византийско-русском вкусе, большие [597] местные (по московскому обычаю) иконы, недостроенный каменный двухъэтажный дом владетельного князя, ряд деревянных домиков под сению роскошных дерев, такова резиденция князя. Такие некогда были и русские княжеские «стольные грады». Зугдиди стоит над уровнем моря на 275 фут. Поместьями Дадиана управлял французский выходец Льетар, принимавший меня гостеприимно. От него я узнал, что владетель желал бы придерживаться в домашнем быту французских обычаев, но князья и дворянство на нововведения смотрят неблагосклонно. Еще владетель старается удержать за собою право рубления ушей и рук и смертной казни, чему состоящий при нем русский пристав постоянно противодействует. Исполинские буки и дубы, ясени, переплетенные между собою прядями роскошного плюща и дикого винограда, составляют сплошную массу дивной растительности, чрез которую я пролагал себе дорогу. Никогда в жизни я не слышал такого страшного треску, раската и ударов грома, какие привелось слышать в здешних дремучих девственных лесах. Тысячелетние деревья, побитые громом или вывернутые с корней бурею, постоянно преграждали мне путь. На каждом шагу попадались отростки новых дерев, вышедших отпрысками от старых, уже гниющих; их сплетенные ветви, злачная высокая трава, одуряющие запахи цветов представляли также немалое препятствие любопытному путнику. Необходимо было, сколь возможно тише, пробираться сквозь чащу, чтобы сохранить одежду, которую со всех сторон хлестали и рвали нависшие кусты. Здесь возобновилась в моем воображении древняя «Русь», которая свои древние грады скрывала в трущобе лесной. Известна же древняя пословица: «Буй да Кадуй (города Костромской губ.) черт три года искал, а он под носом сидел». На третий день странствия, среди которого встречал всюду радушное гостеприимство добрых мингрелов, страшно утомленный, я прибыл в Мерань, торговое местечко на реке Рионе (классическом Фазисе), возвышающееся на 67 футов. В селении Хони, подивившись огромнейшим буковым деревьям, я пустился к равнине, постепенно переходящей в холмы; затем через горы, густо поросшие дубом, буком, елью и березою, я достиг до новоучрежденного губернского города. Кутаис расположен по [598] крутому косогору р. Риона (473 фута); над ним господствуют высокие стены великолепного некогда собора, взорванного турками. Остатки стен изящной архитектуры поросли плющен. Домики разбросаны среди густолистых дерев. Взойдя, над древним Генатским или Гелатским (от Кутаиси верстах в пяти) собором, на живописную скалу (1143 фута), я увидел следы древнего морского дна, поросшего непрерывным густым лесом. Сюда свои виды простирал «гостеприимный Понт» (Черное море). Здесь было торговое место эллинов, падких на «Золотое Руно». Кутаис созвучит с именем одного из воспорских царей Котиса. Не отсюда ли династия Нотисов вышла на Воспор Киммерийский? Монастырь Гелатский, кроме замечательных церквей армяно-грузинской архитектуры, славится своею древнею иконою Богоматери (Хахульской), сходственною с московскою Владимирскою, что в Успенском соборе, а также прекрасною византийскою мозаикою, кажется, X века. Показывали мне митрополичью богатую древнюю ризницу, архиерейскую митру с вороною, точно такую, какую себе затеял властолюбивый Никон, русский неудавшийся папа Григорий VII. Вот здесь должно учиться нашим церковно-строителям, а не выдумывать свои нелепые планы византийской архитектуры, никогда ими не виданной, как это сделал наглый полуневежа (в сказанном отношении) академик Тон. По дороге от Квирила, миновав Сарапань, где в отдаленной древности производился меновой торг с инородцами и для того здесь, по сказанию Страбона, имелось несколько переводчиков, я чрез лесные и гористые станции Белогорскую (825 ф.), Мелитсвую (1500 ф.), мимо Сурама (2,289 ф.), места, нездорового по причине разводимого здесь «чалтыка» — риса, любящего на сильном жару стоячую воду, чрев Гаргарепский перевал спустился в Гори; а чтобы добраться до него, надобно было переправиться чрез горный, сильный потов, не на лодке или пароме, но на телеге, запряженной буйволами. Да и эти сильные пловцы должны были бороться с водою. Высокая гора, с остатками стен и башен, постройки VIII века, господствует над землянками и домиками этого уездного городка. В сел. Самтависи изящные арабески на тамошней церкви меня сильно заняли: впоследствии я встречал такие зачастую, [599] особенно приближаясь к Эривани. Отсюда по широкой, почти бесплодной равнине, мимо Мцхета, замечательной церкви, как места погребения грузинских царей и их семейств, чрез Гаргарепскую, пресквернейшую, каменистую станцию и чрез смело построенный мост на р. Арагве, я достиг Тифлиса, некогда столицы грузинских царей, теперь же резиденцию наместника кавказского.

Тифлис — город будущих надежд: развития цивилизации края и торговли. Город лежит среди господствующих высот по обе стороны быстрой Куры, велик, но не благообразен. Все, что показалось лучшим, то построено недавно. Кроме С.-Петербурга, нигде не встречал я такого количества образованных людей, как здесь в это время. Имя Воронцова привлекало к себе лучшую молодежь, гражданскую и военную. Дом наместника, построенный, кажется, Ермоловым, очень похож на гауптвахту; пред ним широкий четыреугольник для военных разводов. Отовсюду город открыт амфитеатром. Дома, караван-сераи, в узких улицах стесненные, и затем предместья, окруженные роскошною зеленью дерев и винограда, частые церкви, с остроконечными куполами, необыкновенно живописны. Князя Михаила Семеновича в городе не было; он уехал к отряду под Салты. Уладив дело книг, прибывших для здешней библиотеки, и познакомясь с временным директором канцелярии Щастливцевым (издателем «Екатеринославского календаря» в 1811 году), я нашел радушный прием у А. А. Борзенко. К несчастью, я попал в Тифлис в дурное время: здесь распространилась сильная холера и жители разбегались по горам и деревням. Мне вручили бумагу от князя (№ 3715) о том, чтобы я осмотрел весь край, если можно, в антикварном отношении и сообщил бы свои замечания. В это время я возобновил давнее знакомство с армяно-грегорианским патриархом Нерсесом. Экзарх-же сидел в крепкой заперти, ради страха холерного. Пастырь этот почти не знал своей епархии. Уже князь неприметно знакомил его с достопримечательными местными монастырями, приглашая с собою для их обозрения.

Духовенство грузинское довольно образованно; здешняя семинария порядочная, гимназия же посредственная, но помещение [600] ее одно из лучших в городе. Во всех строениях Тифлиса тип азиатский; вид их неряшливый и полуобрушенный. Метко определение наших солдат: «сказано, что Азия, так и есть Азия». Отдохнув несколько дней, я пустился по направлению к Эривани. В первый раз на р. Куре пришлось увидеть стада горных, хищных и безобразных орлов-ягнятников. Затем открывавшаяся гористая местность, напр., местность Коды (1,978 ф.), Истибулат (2,312 ф.), Чурусан (2,816 ф.) и Далижан (4,200 ф.), покрытая по вершинам кустарниками и лесами, поглощали все мое внимание, особенно неподалеку от …………………………отдельно стоящая каменная скала. Пространство это, около 150 верст, представляет чудеснейшее сочетание разнообразнейших красот, во всех родах, преимущественнее у Дилижанского ущелья. Неизгладимо из памяти зеркальное озеро Гокча с уединенным островком Севанга, исправительным местом армянских монахов. Здешняя станция Чубухеве имеет высоту, полагаемую геодезистами 6,245 фут, Еленовская же 6.270 ф. Здесь я нашел заселяющихся духоборцев. Мало удобна эта местность, но другие, отведенные для этих сектаторов нашим университантом Ю. А. Гагемейстером, оказались несравненно хуже. Уж не пожелал ли быть г. Гагемейстер подражателем Моисею, который, заведя евреев в каменистую пустыню, почти всех переморил.

Там, где из озера Гокча берет свое начало речка Занга, я из любопытства перешагнул через нее, не омочив ноги. Спускаясь от сего места все ниже и ниже, к котловине р. Аракса, у Ахтынской станции (5,687 ф.), я увидел библейский Большой Арарат (16,960 ф.) и Малый (12,835 ф.), оба в виде сахарных голов.

Целый день был употреблен на обозрение Эривани, при чем припомнилась пословица: «славны бубны за горами!», когда я увидел крепость, построенную из землебитного кирпича. Замечательны: мечеть с величественными возле нее чинарами, базар и серай (дворец) с парадною ханскою комнатою, украшенною мелкими зеркальными стеклышками и персидскою живописью, кажется, единственною у последователей Алиева учения. Эривань наполнена поливными садами; персики ее славятся нежностью и величиною; за то летом жить там наказанье. [601] Спертый высокими садовыми стенами воздух, водная прели. от грязной пропускной воды, мириады москитов и комаров, лихорадки гастрические, вот что достается бедняку, не имеющему средств уйти из города и поселиться в горах. Бедные солдаты и полиция остаются на жертву. Некоторым спасением жителям служат деревянные «вышки», на которых проводят ночь; туда, по крайней мере, не досягают миазмы. Но какой чудный, величественный вид из города и из крепости на Арарат в снежной шапке! 20-го июля в Эривани я испытал 40° на солнце; впрочем, особого изнурения я не чувствовал, а напротив избавился от зубной боли и ревматизма, бывшего у меня со времени студенчества.

Пользуясь вечернею прохладою, я пустился к Эчмиадзину.

Возница мой был армянин и ему за всяким кустом мерещились «нехорошие люди». В 9 часов вечера я вступил в стены Эчмиадзинского монастыря. Вся братия ужинала на чистом воздухе пред главною церковью. Слабый свет тусклых фонарей, падавший на смуглые монашеские лица в их остроконечных клобуках, делал эффектною картину, под темносиним звездным небом. Я был принят Лукою, наместником патриаршим, почетно, вследствие письма Нерсеса, предлагавшего принять «его друга внимательно». Поместили меня в патриаршем кабинете и спальне; на утро показали все достойное внимания. Из членов синода образованностью своею резко отделялся не старый еще епископ Иоаннес Шахатунов, а из кишиневских знакомых я нашел архимандрита Фаддея, отправленного потом епископом в Испагань. Эчмиадзинский собор не древен; он красиво расписан, хотя и пестро, в персидском вкусе. Библиотека богата армянскими рукописями. На другой день, в 50° жара, я обошел устраиваемые Нерсесом помещение для семинарии, пруд и садовые плантации, но чуть не поплатился солнечным ударом. Замечательно сочетание случаев жизни этого умного и полезного для России человека с некоторыми случаями жизни князя Воронцова. Когда князь Воронцов начинал военное поприще на Кавказе в 1803 году, то Нерсес в звании епископа в 1808 г. произнес «Слово в армянском монастыре, в Эчмиадзине, в присутствии предводителя российско-императорских [602] войск, его сиятельства генерал-фельдмаршала графа И. К. Гудовича, об успехах христолюбивого российского воинства, при случае вступления оного в пределы Араратские». Эту библиографическую редкость я приобрел для одесской публичной библиотеки. В 1843 г. из долговременного кишиневского заточения (с 1829 г.), вследствие жалоб фельдмаршала Паскевича, Нерсес вызывается в С.-Петербург, там заболевает отчаянно, но, посредством магнетизма г. Пашкова, выздоравливает и в сане патриарха-католикоса всех армяно-грегориан в 1844 г. приезжает в Тифлис. В том же году и князь Михаил Семенович назначается кавказским наместником. Князь умирает в 1856 г., а Нерсес в 1857 году. Внезапная приязнь и уважение соединяли двух полезных деятелей. Из Эчмиадзина я пустился в Алагезу (13,450 ф.), на который, из праздного любопытства, я добрался до снежной линии (9,000—10,000 ф.). Тут я вкусил и познал прелесть горного воздуха, успокаивающего ум и тело. Вот почему все законодатели человечества, пред подвигом, уединялись в горные высоты и там умственно и телесно созревали. По спуске с высот, я имел ночлег у кочующего курдинского шейха, старшины, перекочевавшего на лето, с стадами, из-за Аракса. Отсюда по горам я добрался до Кипчака, где армяне поклоняются иконе Богоматери, писанной евангелистом Лукою, по моему же предурным недавним маляром.

Отсюда направился в Александрополю (4,818 ф.), пределу русских владений с Турциею. Здесь с епископом Шахатуновым, перебредя через ручеек Арпачай (границу), мы достигли прекрасных руин Ани (4,668 ф.), древнейшей армянской столицы. Смотря на многие еще уцелевшие церкви с изящными пропорциями и узорами, я убедился, что здесь получила бытие та архитектура, которую архитекторы не знали как назвать — это архитектура армяно-грузинская. По ее причудливым образцам царь Иван Васильевич Грозный построил в Москве известный всякому собор Василия Блаженного. Не хотелось нам скоро оторваться от почтенных руин, восходящих почти до VII века. Благородный патриот Шахатунов сетовал тут о прошлом величии своего племени, как некогда на развалинах Иерусалима рыдал пророк Иеремия. Церкви подобные [603] анийским видел я в Дара-чачаке и его окрестных селениях. О восстановлении их я говорил патриарху; но он отозвался о бедности церковной кассы, вследствие дурного хозяйничанья тифлисского архиепископа Карабета. Этот толстяк отдал в наем под танцевальное собрание дом, построенный для семинарии, а учеников разместил где-то в захолустьи. Богатый Карабет имел поддержку в министерстве против взыскательного патриарха; но патриарх таки его устранил от должности. Снова из Эчмиадзина, переправясь в брод через Аракс, я пустился в подошве Арарата. Во имя уважаемого всеми «Сардаря» (наместника), разбойные курды принимали меня гостеприимно. Горсть серебряных пятачков, данная красивым детям курдов, приобретала большую благосклонность, чем горсть «манэт» (рублей). Пятачки шли на косы, пояса девушек. От одного кочевья до другого старшины, или их дети с санджаком (вопьем с большою круглою кистью) провожали меня, развлекая дорогою джигитовкою. И тут пятачки играли роль. Жары, особенно лишения всякого рода (невесело было видеть, а тем более есть шашлык, приготовленный неумытыми руками, и на огне, поддуваемом полою, с которой сыпалось с треском в пламя что-то сомнительное), комары, москиты, все ползающее и прыгающее, скорпионы, сороконожки, изнурительные деревянные седла, паденье с конем на высоте Алагеза, побудили меня направить путь в Тифлис. Отдохнув дней 6 и дав в поручениях отчет Нерсесу, 2-го июля я пустился в Кахетию. После довольно скучного и утомительного переезда на Гамборы, по гористым местам, у станции Нукрианы (2,844 ф.) я спустился к Алазаньской долине, вблизи городка Сигнаха, незначительного во всех отношениях. Я посетил неподалеку находящееся сел. Караагач, где покоится просветительница христианством всей Грузии св. Нина, жившая в IV веке. Ничего древнего здесь не нашел. От Сигнаха до городка Телава местность живописнейшая. Вся Кахетия здесь представляет непрерывную ленту садов, виноградников, а в гуще их разбросанные частые селения.

Великолепен южный берег Крыма, но Кахетия громаднее и изящнее, а вид на Алазаньскую долину и на противоположный горный хребет не поддается описанию. Телав по причине [604] своей возвышенности (2,232 ф.) здоров и имеет превосходную воду. Вода да Кавказе составляет важное жизненное условие: есть много речек и ручьев, а также колодцев; но они большею частию содержат различные ингредиенты, которые не всегда благоприятны желудку человека. В городке уцелела небольшая каменная крепость с небольшим дворцом последнего грузинского царя Ираклия XIII. Спустясь в Алазаньскую долину, я посетил Алавердский храм, отличающийся, кажется, пред всеми грузинскими церквами, огромностью. Форма и расположение, как у всех, одинаковые. Сюда ежегодно 13 сентября стекаются с гор, накануне праздника Воздвижения Бреста, разные горские племена и между ними свирепые дидойцы и лезгины, для совместного празднования с кахетинцами. Главный праздник заключается в общей вечере (древней агапи), где еда и питье на переднем плане. Ужин после всенощной; по обедне и после обеда все разъезжается. Тут же имеет место сельская разменная ярмарка. Объехал также другие соседние монастыри: Икальт и проч. Посетил, за рекою Алазанью, Кварель и Марань, владение кн. Чавчавадзе, примечательные по производству славящегося по Кавказу кахетинского вина. Способ сохранения вина замечателен. Вино сливается в круглые кувшины, вмещающие до 100 ведер и более; покрыв их плотно крышею, зарывают в землю на много лет. В семейные празднества марань вскрывают и долгом поставляют выпить до дна. Нигде я не видел, чтобы пили так много, как на Кавказе; армяне и грузины борются за пальму первенства. Я не рад был, что пустился по подошве гор Алазаньской долины: сквернейшие дороги, усеянные каменьями, ручьями быстрыми, носящими в окончании названия непременно «чай» (вода), опасение от набегов лезгинских, лишения всякого рода, отняли цену прелести видов. Мимо Лагодех, Закатал, добрался я до Нухи, живописной по виду, но дряннейшей во всех житейских отношениях. Ко всему этому прибавив возможность легко получить злую лихорадку, я прихожу к убеждению, что пребывание здесь было для меня самое скучное. Холера к тому же по дороге делала опустошения. Народ умирал скорее от страха.

Своротив на Ахкобурскую станцию, я выехал на почтовый тракт и им с трудом пополам, все-таки вследствие всюду [605] распространившейся холеры, прибыл в Тифлис. Неделя отдыха восстановила мои силы и возбудила рвение все видеть. Я начал уже собираться далее, проникнуть до берегов Каспийского моря, видеть «вечные огни» в Баку, стену Дербентскую и место перехождения древних народов из глубины древней Азии в Европу; но хладнокровно-благоразумные советы Ю. А. Гагемейстера охладили пламень туриста. Князь Воронцов в это время осаждал Салты и, слыша о том, что я был в Нухе, поджидал, что я в нему явлюсь в лагерь; я же, сообразив все неудобства и опасности (от холеры и горских набегов), благоразумно решил, что доброхотному страннику пора и домой. Оставив в канцелярии наместника большую тетрадь моих замечаний, для передачи «в собственные руки» наместника, проведя свободное время под гостеприимным кровом А. А. Борзенко и простившись с прекрасным старцем Нерсесом, я стал укладываться. Посланный от патриарха синодальный прокурор, сверстник университетский, Мирзаян, сообщил мне непременное желание патриарха разделить с ним прощальную трапезу. И до сего я очень часто обедал (в 12 часов дня), но в этот раз скромному обеду был придан торжественный характер. Постоянные сотрапезники: два архиепископа, один епископ, три архимандрита и прокурор ждали моего прихода. Обед простой кончился блюдом пилава. Нерсес и все в молчании скушали пилав; значение этого прекрасного блюда было изъяснено патриархом так: «все было (т. е. разные кушанья), а пилава не было — ничего не было; ничего не было (из кушаний), а пилав был — все было!» т. е. все, что могло выказать усердие хозяина к любимому гостю... После поданного кофе и рукоумыванья, когда все прочие разошлись по кельям, Нерсес рассказал свое представление и разговор в С.-Петербурге в 1843 г. с императором Николаем: когда Нерсес стал высказывать скорбь свою о невинном оклеветании его генералом Паскевичем-Эриванским, то государь отвечал: «жаль, что в этом недоразумении прошло так много времени. Я виноват!» Добрый старец проводил меня до ворот своего монастыря (Ванк) и тут снова простился, навсегда. В августе я пустился в путь к Одессе чрез военно-грузинскую дорогу. Значительная часть пути [606] заключалась, с самого Тифлиса, в подъеме все на гору. Так, от Гартискарской станции (1,612 ф.) у ничтожного городка Душета, высота была уже в 3,140 фут, у Пасанаура 3,445 ф., а у Кайшаура, совершенно глухого места, 5,888 ф. Здесь почти на половине станции перевал с одной стороны гор на другую. Узенькая дорога поднимается до поставленного генералом Ермоловым каменного креста (отчего и зовется «Крестовою горою»); перевал имеет 7,957 ф., а господствующая над ним Гуд-гора 8,030 ф. С нее-то падают, периодически, страшные и губительные снежные завалы, засыпающие дорогу и проезжих. Тяжкая здесь жизнь бедных осетинцев, обитающих в горных ущельях и склонах; они буквально в библейском смысле: «в поте лица снедают хлеб свой». Осетины, по моему мнению, тождественны оссам или (по Карамзину) аланам. Меня поразила белая валеная войлочная шляпа осетинов: ее видал я на старых наших летописных списках и хронографах. В урочище Байдары, по недавнему снежному обвалу, как по мосту, я стал спускаться ниже и ниже. Однако, у селения Коби высота все-таки обозначалась 6,455 ф., но у Казбека уменьшилась до 6,362 ф. Селение Казбек ничтожно, но замечательна особенно здешняя маленькая изящной формы церковь, поражающая глаза причудливо изящною архитектурою. Никогда не изгладится из памяти ночь, проведенная мною в Казбеке: полная луна ярко освещала гордый Казбек (16,553 ф.), отражавшийся отчетливо и резко на голубом небосклоне. Глубокая ночная тишь нарушалась ревом неудержимого и необузданного Терека, да редкими окликами часового, стоящего у пушки, принадлежащей здешнему дорожному отряду. Хорош Алагез, величав Арарат, но величественнее их Казбек. Дарьяльское ущелье (3,700 ф.), после Ларского и особенно Дилижанского, меня не поразило: оно более голо, высоко, недосягаемо и потому скучно, уныло. Здешний мост на Тереке задача инженерам: все строят и все обваливается или уносится рекою, ничего не терпящею над собою. Дорога к Ларсу (3,300 ф.) непрочна, хотя смело проложена по каменистой окраине Терека. Много усилий и трудов поглотила военно-грузинская дорога, но еще более денег. Говорят, что если устлать всю эту дорогу серебряными рублями, то и тогда еще не составится той суммы, [607] которая убита или, лучше сказать, показана на ее проложение. В Ларсе с грустью я простился с кавказскими горами. Долго, долго я не мог оторвать своих глаз от чарующей синевы гор. Тут я понял тоску горцев, которою они страдают по своей неприхотливой, но чудесной родине. В Владикавказе, а по местному — Капкае, видна лучше панорама Кавказского хребта. В бытность мою в городе все приуныли, по случаю всегубительной холеры. Самые закаленные в боях солдаты холеры боялись сильно. В прошлом году пространство по обе стороны Терека до Екатеринодара было полем нашествия Шамиля, прорвавшегося в Кабарду по недальновидности и беспечности начальника Нальчикского отряда князя В. С. Голицына, игрока, обжоры и пустейшего человека. И в этот год проезд от Владикавказа до Екатеринограда считался не безопасным. Отряды в несколько рот, с пушками, были разбросаны по станицам. Впрочем, я проехал покойно, основывая свою уверенность на том, что горцы холеры боятся больше, чем русских, поелику они совершенно беспомощны в медицинском отношении.

На минаретском кордоне, так названном по уцелевшему минарету от прежней мусульманской селитьбы, я взошел на галлерею минарета и с вершины его обозрел прелестную терекскую долину. Екатериноград, кроме громкого имени Екатерины II и так называемых дрянных «триумфальных ворот», сооруженных племянником светлейшего Потемкина, тоже Потемкиным, в свое время мотом и остряком, нет ничего замечательного. В Георгиевске — кроме указанного кладбища «коллежских ассесоров», тоже ничего особого не приметил, кроме его лихорадочной местности по р. Куме. Отсюда быстрые кони в несколько часов домчали меня до Пятигорска. Это хорошо застроенный город, имеет все удобства: большую гостинницу с хорошим столом, бульвар и опрятные минеральные бани. В это время, по распоряжению наместника, на всех минеральных водах; Ессентуках, Железноводске и Кисловодске, делались значительные улучшения во всех отношениях. Видя все это и радуясь, я тем не менее невольно спрашивал себя: все это удобно, хорошо, недорого; но чтобы этим воспользоваться, необходимо пролететь [608] пространство в сотни верст, изобилующее одними сквернейшими станциями в одну, много в две комнатки; как приютиться в них больным, где взять съестное и где найти лечебную помощь, в случае усилившейся болезни? Не лучше ли было бы прежде заселить дорогу, водворить на месте промыслы и тогда кавказские целебные воды могли бы легко состязаться с европейскими? Из Пятигорска я проехал к Бештау (4,585 ф.), а оттуда свернул на дорогу в Кисловодску, мимо Ессентуков. Воздух в Кисловодске необыкновенно легок и здоров. Нарзановскую воду отведал из любопытства: она приятна своим букетом, газом, но без надобности и неумеренно употреблять ее опасно и даже смертоносно, особенно полнокровным. Три дня прошли в осмотре новых построек и улучшений для больных. В горных свалах меня подивили замечательные оттиски папоротника и разных других растений. Железноводск расположен среди густой лесной чащи мелкорослого леса, глух и мрачен. Отсюда отважно я пустился прямо на Александровскую станцию, чрез поля и степи кабардинцев. Удалой ямщик уверил меня, что проедет благополучно, и, действительно, проехал: только около двух аулов он снял колокольчик и взял в сторону, в ожидании сумерек. Конвоя, по открытым местам, я не брал нигде, да он и бесполезен: как бы он ни был многолюден, все же неприятелей нашлось бы больше. Вот почему я постоянно брал туземных проводников от места до места. Горсть блестящих пятачков, всыпанная в руку отца семейства или ребенка, умягчали сердце сребролюбивого дикаря и делали его, сверх обычного гостеприимства, во всем предупредительным. В Ставрополе я познакомился с командиром войск Кавказской линии и Черноморья, Николаем Степановичем Завадовским. Запорожский казак, дослужившийся до чина генерал-лейтенанта и этого места, был хитер и любостяжателен, как истый запорожец. Он так мне обрисовал распорядительность налчикского военачальника, князя В. С. Голицына, в набег Шамиля в прошлом апреле: «Летучки (казачьи кордоны) то и дило везуть цидулы, що Шамиль с сылою ломитьця в Кабарду; а князь (Голицын) у сё шлеть моей жинки польки, та мазурки, Такий вин добрий!» [609]

Здесь я познакомился с епископом Иеремиею, умным и строгим монахом, но недальновидным администратором. Он, в порыве православного усердия, начал снимать с старообрядческих казачьих часовен колокола, а они объявили, что если так, то готовы оставить селитьбу. Наместник, однако, велел колокола повесить не на колокольнях, а на подставках. Тем смятение кончилось.

За Ставрополем открылись злачные степи, а от Ново-Александровской станции потянулись кубанские укрепленные станицы. Начало им положил еще Суворов. В Усть-Лабе пробыл сутки для разведки о попадающихся здесь древних монетах: успел приобресть только одну электровую Савромата ІV. Неподалеку отсюда, где-то, есаулом Пуленцовым, искателем клада, было отыскано более 70 штук золотых монет пантикапейских и кизикских статеров. Большая часть раскрадена рабочими, а часть разошлась по рукам: две монеты пантикапейские (чрезвычайно редкие) и два статира успел выхлопотать у князя для музея общества. В Екатеринодаре, грязном по уши городе, примечателен деревянный собор, построенный запорожцами весьма причудливо; в нем хранятся: образ св. Николая, принадлежавший «Черноморской флотилии», и несколько запорожских войсковых знамен. У наказного атамана, Рашпиля, я нашел портреты Скальковского, наводнившего ими Черноморье. «Новороссийский Геродот», так прозвал его Надеждин, изобразив свою персону, окружил ее надписью: «А. А. Скалъковский славного войска Запорож. Низов. летописец», с facsimile подписи «рукою властною». Портреты автор сам прислал г. Рашпилю: странный способ упрочивать свое имя.

Желая видеть станцию Копыльскую, где предполагал найти следы генуэзской фактории «Chopa — Копы», я не послушал благоразумного совета каракубанского станционного смотрителя не ехать в сумерки и за то в потемках едва не погиб в мутной Кубани, подмывающей свои крутые берега. В Копыле, однако, ничего не отыскал. Может быть, от того, что вся местность густо поросла непроницаемым камышем. Казачий приют этот служит и исправительным местом для гуляк казаков. Болота непроходимые, опасение нечаянных нападений [610] от за-кубанцев, неотвратимые мученья от блох и комаров — хоть кого приведут в чувство. С Андреевскою станциею кончается опасный путь от нападения за-кубанцев. Совершив такую путину, среди зноя, губительной холеры, мучения от разнообразных насекомых, испытав изнурительные переезды верхом, сопровождавшиеся паденьем с конем в горах, я, не смотря на все это, прибыл к своим ларам и пенатам совершенно свежим, бодрым и здоровым.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки Н. Н. Мурзакевича // Русская старина, № 9. 1888