1854-1856

I.

Недоразумения и несогласия, возникшие на Кавказе после выезда князя Воронцова между генералом Реадом ¹ и командовавшим корпусом на кавказско-турецкой границе князем Бебутовым, ускорили назначение в этот край генерал-адъютанта Н. Н. Муравьева. Ничему в жизни, казалось, не радовался он так, как этому назначению: с одной стороны, обширное поприще, на котором предстояла возможность удовлетворить даже самому притязательному честолюбию, а с другой — как нельзя более удобный случай свести старые счеты с некоторыми из своих недоброжелателей, среди коих едва-ли не самое видное место занимал князь Воронцов, — все это рисовало перед ним открывавшуюся роль в самых заманчивых красках. Но рассчеты его в обоих случаях оказались несостоятельными. Проследим в нескольких словах его кратковременную здесь деятельность в звании наместника.

Назначение Муравьева последовало 29-го ноября 1854 года. Оставив Петербург и прожив несколько дней в Москве, он, в начале января 1855 года, был уже в пределах вверенного ему края. [600]

Прежняя служба Муравьева на Кавказе, предпринятая им отсюда, по поручению генерала Ермолова, поездка в Хиву, участие в последней войне с Персией и последовавшей за ней войне с Турцией, командование в 1833 году русским отрядом на Босфоре, наконец, начальствование над отдельными частями войск внутри империи, — все это, вместе взятое, заставило в России смотреть на него, как на замечательный военный талант. Кроме того, он пользовался репутацией строгого, но справедливого начальника и, в добавок, человека не только образованного, но по тогдашнему — и ученого, в особенности же хорошего ориенталиста. Но не так смотрел на него Кавказ: знакомый с ним еще со времени командования этим краем генерала Ермолова и графа Паскевича, он помнил лишь его педантически суровый характер, а потому большая часть кавказцев ожидала со страхом и трепетом нового наместника. Нашлись даже личности, которые неотразимому влиянию этого именно чувства приписывали смерть начальника резервной дивизии отдельного кавказского корпуса, генерал-лейтенанта Варпаховского, приключившуюся ему 20-го января 1855 года в Ставрополе, т. е., на другой день по прибытии генерала Муравьева в этот город.

После 10-ти дневного пребывания в Ставрополе, посвященного приему разных депутаций и ознакомлению с положением тамошних дел, Муравьев 29-го числа выехал на правый фланг Кавказской линии по тракту на Прочный-Окоп. 11-го февраля он прибыл в Владикавказ, а 15-го выехал на левый фланг линии, где посетил крепости Внезапную и Грозную — этот важный в, данное время стратегический оплот против чеченцев, хорошо ему знакомый со времени первого служения на Кавказе.

Крепость Грозная основана в 1818 году генералом Ермоловым на берегу реки Сунжи. До того здесь не было поселения и Алексей Петрович, руководствуя и наблюдая лично за земляными и другими работами, устроил себе ту, приобретшую впоследствии почти историческую известность, землянку, из которой исходили его распоряжения по краю. Более удобного помещения, в то время и при тогдашних обстоятельствах, нельзя было и требовать. Но tempora mutantur: спустя 37 лет, Муравьев нашел Грозную обстроенною и населенною крепостью, в которой ничто, казалось, не напоминало прошлого, кроме разве и поныне сохранившейся во дворе прекрасного дома, построенного под помещение начальника левого фланга, землянки, составляющей исторический памятник славного командования на Кавказе генерала Ермолова.

Новое-ли здание по своему европейскому комфорту, проникнувшему [601] и в его, тогда еще дикое и пустынное, захолустье, составляющее резкий контраст с скромною землянкой знаменитого кавказского героя, или другие какие причины невыгодно повлияли на Муравьева, — мы не предрешаем; дело только в том, кто он из Грозной адресовал к Ермолову известное письмо, наполненное укором и выходками против современных кавказцев; вскоре после того письмо его, — конечно, не без ведома его автора, — было распространено в списках между публикой, на которую оно произвело крайне тяжелое впечатление. Мы не сообщаем самого письма, так как оно уже напечатано в VІ-м томе «Русской Старины» (см. стр. 542 и 543), где оно приведено дословно. Ермолов, как и следовало ожидать, остался письмом недоволен, а военное сословие на Кавказе глубоко им оскорбилось. Понятно, что оно не могло быть пройдено молчанием. И действительно, едва только письмо получило гласность, как явился и ответ (см. VI-й том «Русской Старины», стр. 544–546).

Возражения со стороны Муравьева на ответное письмо не последовало, надо думать, потому, во первых, что это было бы неприятно Ермолову, который, как тогда поговаривали, остался недоволен и самым письмом Муравьева; а во вторых, Муравьев, по складу своего ума и характера, никогда не снизошел бы до того, чтобы вступить в открытую полемику с подчиненными, коих убеждения он не только не разделял, но и не уважал, как бы даже основательны они ни были.

В последних числах февраля Муравьев переехал горы, направляясь к Тифлису. Не доезжая Ананура, его настиг фельдъегерь с известием о смерти императора Николая. Обстоятельство это задержало его на некоторое время в городе Душете. Туда к нему выехали навстречу начальник штаба кавказской армии — генерал, адъютант князь Барятинский (впоследствии наместник и генерал-фельдмаршал), генерал-интендант кавказской армии — генерал-маиор Калустов и директор канцелярии наместника — действительный статский советник Щербинин. Раньше других прибыл Щербинин. Войдя в комнату, он застал Муравьева стоящим около камина в глубоком раздумьи; лицо его выражало сильную скорбь и крупные слезы по временам падали из его глав. Не было сомнения, что полученная роковая весть произвела на него потрясающее-действие. Вечером, накануне выезда из Душета, он отправил курьера к тифлисскому коменданту Ф. Ф. Роту ² с [602] приказанием немедленно объявить войску в городе о кончине государя. Письмо было доставлено к коменданту за час до полуночи.

Наконец, 1-го марта Муравьев имел въезд в Тифлис. За городского чертою ему была устроена встреча. Генерал Рот находился тут же.

— «Исполнили мое приказание?» обратился он в нему.

— «Нет!» был ответ.

— «Почему?»

— «Потому, что я не решился идти к солдатам ночью, разбудить их и объявить, что они лишились отца, которым они считали покойного государя. Вот если-бы умерли вы или я — это другое дело».

Муравьев нахмурился и отошел.

2-го марта, он, на Александровской площади, вместе с войском и народом присягал царственному преемнику в Бозе почившего императора.

II.

С приездом Муравьева, общественная жизнь в Тифлисе видимо стала утрачивать ту привлекательность, которая придавала ей какой-то особенный, своеобразный отпечаток. Тоже самое замечалось и в некоторых других местностях Кавказа, хотя далеко не в одинаковой степени. Словом, отсутствие князя Воронцова с каждым днем становилось чувствительнее и только что пережитое былое скоро перешло в область воспоминаний.

Начав службу в бывшей канцелярии наместника при этом маститом вельможе, в распоряжение которого я, по высочайшему повелению, был назначен в конце 1851 года, мне привелось быть свидетелем перелома, составляющего одну из самых грустных страниц в новейшей летописи Кавказа.

Известно, что Муравьев вступил в управление Кавказом в тяжкую для России годину. Война была в полном разгаре; материальные и физические силы наши, после крайнего напряжения, истощались, а лучшие боевые генералы один за другим сходили с военного поприща. К довершению всего, по России внезапно распространилась роковая весть о смерти государя. Известие это, достигшее Кавказа одновременно с прибытием Муравьева, туземное население сочло за дурное предзнаменование: «Тяжелою ногою», говорило оно, «ступил он на почву нашу и не видать нам от него добра». В словах этих слышался голос правды.

Но помимо этих, так сказать, чисто внешних обстоятельств, [603] истекавших из общего положения дел того времени, на общество произвел тяжелое впечатление и личный характер Муравьева, в особенности же его недоверчивость, придирчивость и то крутое обращение, которому, за немногими исключениями, подвергались все, приходившие с ним в какое-либо соприкосновение.

После всего сказанного становится понятным, почему многие из лиц служащих, между которыми были и люди семейные, начали выезжать в Россию и устраивать там дальнейшую судьбу свою. Тифлис видимо пустел и только иногда, во дни отсутствия из него Муравьева, сквозь мрак напускного бюрократизма и водворившегося затишья, пробивался луч оживления и раздолья, которыми отличалось предшествовавшее десятилетие....

8-го марта 1855 года Муравьеву представлялись чиновники канцелярии наместника, в которой я занимал тогда весьма скромное место. Тут же присутствовали и лица, состоявшие при особе князя Воронцова. Не могу не упомянуть здесь о следующем обстоятельстве:

Князь Михаил Семенович, как известно, не был взыскателен относительно парадной формы; гражданские мундиры, особенно низших классов, были у нас в его время большою редкостью. Накануне же приезда Муравьева вопрос этот сделался чуть-ли не жизненным вопросом. Чиновники всех рангов и степеней, как угорелые, бросились во все стороны: кто приобретал мундир у портных-торгашей, кто нарочно его заказывал; третьи, наконец, обеспечивались на этот счет обещанием знакомого, так как чиновники равных учреждений представлялись не вдруг. При этом, в обуявшей всех суматохе, не принималось в соображение, приходился-ли мундир по росту и какой должности или ведомству он был присвоен. В виду всего этого, картина вышла не без комизма. Но вот в приемную валу вошел Муравьев.

После обыкновенного приветствия, он упомянул о прекрасной репутации, какою пользовалась канцелярия в России, и о тех лестных отзывах, какие ему довелось слышать о ней от генерала Закревского, в проезд через Москву. За тень он стал знакомиться с каждым порознь, при чем к некоторым отнесся не совсем благосклонно. Так, например, графа В. А. Соллогуба он спросил:

— «Вы автор «Тарантаса»?» и, получив утвердительный ответ, продолжал: «Ну, так можете сесть в ваш тарантас и уехать».

15-го марта графа Соллогуба уже не было в Тифлисе.

Вообще же дело на этот раз обошлось довольно благополучно. Но нельзя того же сказать о первом приеме просителей. По [604] поговорке, что новая метла хорошо метет, в Муравьеву явилось около 60-ти человек с самыми разнообразными прошениями и до 30-ти туземок, в чадрах, за денежным пособием, в котором им почти никогда не отказывал князь Воронцов и на которое они рассчитывали теперь тем более, что, по случаю военного времени, цены на жизненные потребности поднялись до крайних размеров. Но каково же было их удивление, когда им было категорически отказано, с приказанием на будущее время не являться с подобными глупыми просьбами. Что касается других просителей, то и они, за редкими исключениями, получили не лучшее удовлетворение. Одного офицера (Кунцевича), имевшего несчастие лишиться ноги в одной схватке в Чечне и грудь которого была украшена Владимирским и Георгиевским крестами, он даже приказал посадить на гауптвахту за то, что, требуя взыскания с одного военного медика за бесчестие, нанесенное его сестре, он при изложении дела не согласовался с показаниями тифлисского коменданта.

В следующие приемные дни число просителей ограничивалось 6 и никогда не превышало 10.

Особенно врезался в моей памяти следующий случай:

Муравьев имел привычку после утренних занятий отправляться на прогулку. Однажды, по выходе его из дому, к нему подошел солдат и подал прошение, в котором жаловался на своего ротного командира. Муравьев взял бумагу, прочел ее и обратился к солдату с следующими словами:

— «Я приму твое прошение, потребую дело, рассмотрю его лично; будешь прав — взыщу с ротного командира, нет — пройдешь сквозь строй. Выбирай!»

Солдат помолчал и, рассудив, что у сильного бессильный, хотя бы и правый, всегда виноват, взял прошение и скрылся.

Все эти и им подобные случаи, получая гласность, разумеется, не слишком-то располагали в пользу нового наместника и подавали повод к несовсем благоприятным о нем отзывам.

— «Ничего», говорили туземцы; «пусть попьет Курской воды — переменится».

Но на перемену было мало надежды. Когда Муравьеву сообщали о подобных поговорках, он отвечал просто:

— «Не стану я пить воды, когда есть кахетинское (вино)».

Муравьев был человек вполне русский не только по рождению, но и по природным наклонностям. Среди бесчисленных и самых разнообразных дел по всем отраслям обширного управления краем, он вспомнил даже о русской бане, любимой им до [605] страсти, я которую заменять ему не могли даже прославленные тифлисские минеральные воды. Но как, имевшаяся в городе баня также не совсем пришлась ему но вкусу, то он велел построить себе баню в саду при наместническом доме. Баня эта уцелела и поныне в память кратковременного его пребывания на Кавказе. В ней-то он любил зачастую, преимущественно в утренние часы, наслаждаться под вениками парильщиков, задыхавшихся от нестерпимого жара, который на Муравьева, повидимому, действовал как-то особенно и до того возбуждал его служебную энергию, что он, забывая всякое приличие, тут же, в образе первого человека, от некоторых должностных лиц принимал доклады... Это выпадало на долю в особенности тифлисского старшего полициймейстера, подполковника Сиверикова, который в урочный утренний час являлся в нему, по обязанности, с суточным рапортом о состоянии города.

Но странностям и причудам Муравьева не было конца. Так, например, он сделал распоряжение, чтобы при докладах директора канцелярии присутствовали его адъютанты, и это для того, говорил он, чтобы они знакомились с делами и приучались, их обсуживать. Адъютанты присутствовали стоя. Один из них, его любимец, подпоручик гвардейской конной артиллерии Александр Корсаков (впоследствии флигель-адъютант) имел привычку, по выходе из кабинета, тут же вертеться колесом в знак удовольствия, что вырвался на свободу.

Не могу не рассказать еще следующего забавного случая:

Вторжение лезгин, в начале июля 1854 года, в Кахетию заставило Муравьева на первых же порах обратить особенное внимание на лезгинскую кордонную линию. Ему хотелось прежде всего уяснять себе вопрос: каким образом столь смелый прорыв горцев на плоскость и в такой значительной массе мог быть произведен при бдительности нашего кордона и затем изыскать средства к предупреждению подобного впадения, которое, при тогдашней нашей войне с союзниками, могло иметь для нас весьма опасные последствия. В этих именно видах и для ближайшего ознакомления с местностью, он приказал подполковнику генерального штаба М. И. Астафьеву ³, в то время начальнику штаба на лезгинской кордонной линии, явиться к нему для равного рода объяснений. В назначенный, час офицер был в кабинете Муравьева; потребовалась карта Кавказа. [606]

— «Поищите се там, на полке», обратился к нему Муравьев с своею обычною суровостью, указывая на книги и бумаги.

Тот, к кому были обращены эти, слова, конечно, не мог не засуетиться с первого раза. Нужно было время, чтобы ориентироваться в незнакомом кабинете и найти карту в груде равных бумаг.

Но Муравьев, спустя какую-нибудь минуту, с видимым нетерпением проговорил:

— «Офицер генерального штаба, а карты найти не может!»

Как-будто звание это давало право на нечто, весьма близкое ко всеведению.....

Около половины марта Муравьев получил высочайшее повеление об отправлении в Тегеран одного из кавказских генералов со свитою, для доставления Наср-Эддин-шаху известительного письма Государя, которым его величество уведомлял шаха о восшествии своем на престол. Выбор пал на генерал-маиора Брусилова ⁴, а в свиту были назначены: полковник Бартоломей ⁵, подпоручик Корсаков, я, доктор Шнейдер ⁶ и, кроме того, 10 человек конвойных казаков при хорунжем Заридзе.

Накануне нашего выезда в Персию, мы обедали у Муравьева. Случай этот дал мне возможность ближе, так сказать, лицом к лицу, узнать своего нового начальника, хотя откровенно говоря, я не слишком был этим доволен. Вот что произошло.

Когда все приглашенные собрались, и я в числе других подошел в закуске, Муравьев спросил меня, в каком университете и по какому факультету я кончил курс?

— «В Петербургском», отвечал я, «по разряду восточной словесности и затем довольно долго жил в Персии».

— «Ну», заметил он, «не многому же можно было научиться в вашем университете».

Слова эти затронули мое самолюбие, но на этот раз я смолчал. [607]

Села за стол. Во время обеда Муравьев, обращаясь ко мне, спросил, что значит слово negresee.

— «Негритянка», отмечал я, уверенный, что дело идет о значении французского слова.

Муравьев улыбнулся и покачал головой, видимо неудовлетворенный ответом.

Я понял, в чем дело, и тут же продолжал:

— Если мой ответ вас не удовлетворил, то виноват отнюдь не я. Вы, вероятно, имели в виду значение арабского слова, т. е. nigris, в переводе — подагра, но в таком случае его следовало произнести несколько иначе. Впрочем, — заключил я — верное произношение слов данного языка требует известного знания и навыка...».

Муравьев вспыхнул, заметив мне, чтобы я не забывал, с кем говорю.

Я повиновался, довольный, что достиг цели.

Несколько дней спустя, я был уже на пути в Персию.

III.

5-го апреля 1655 года Муравьев отправился в Кутаис, а оттуда, в сопровождении начальника гурийского отряда, генерал-маиора князя Мухранского, прибыл 9-го числа на границу Мингрелии. В Сартианах; где находился лагерь наших войск, его встретил 8-ми-летний владетель Мингрелии — князь Николай Дадиани, с которым он в тот же день прибыл в Квашихори, к его матери, княгине Екатерине Александровне ⁷. Это была старая знакомка Муравьева, который знал ее еще ребенком в доме ее отца, князя Чавчавадзе, с которым был очень близок в первое служение на Кавказе. Пробыв несколько дней в Квашихорах, он 12-го апреля совершил поездку в Зугдиди, посетив на пути Хопский монастырь. На следующий день он возвратился в Квашихори, а 15-го, простившись с княгинею Дадиани, отправился в Озургеты на смотр расположенного там отряда. Затем он черев Кутаис и Тифлис, где оставался до 10-го мая, выехал к действующему корпусу на кавказско-турецкой границе.

По прибытии в Александрополь, где его встретил командовавший до этого корпусом князь В. О. Бебутов, — он тогда же вступил в главное начальствование войсками, приветствовав их следующим приказом: [608]

«Принимая главное начальство над действующим корпусом, приветствую вас, воины Кавказа! Более полвека с гордостью и изумлением Россия внимает подвигам вашим; весть о нал давно достигла и за пределы обширного нашего отечества.

«Уже 25 лет прошло с той поры, когда я считал себя в рядах ваших. Из бывших боевых сподвижников и товарищей только немногих нахожу теперь среди вас, — их сменило новое поколение; но и в нем встречаю прежний дух геройства.

«Славные предания прошедшего всегда будут перед вами. Их изучайте, им следуйте. Среди вас взрос и прославился Котляревский; пусть имя его будет всегда в памяти и сердце вашем, как пример всех воинских доблестей.

«Воин-христианин, строгий к себе, Котляревский был строг и к подчиненным, уклоняющимся от исполнения своего долга. Он любил и сберегал солдата, сам разделял с ним труды и лишения, неразлучные с военным бытом. Он не пренебрегал строем, в дисциплине видел он залог нравственной силы, а потому и успеха, — и войско понимало и любило его. С именем Котляревского передало оно потомству имена Ахалкалаки, Асландуза и Ленкорани, где с малыми силами поражал он сильных врагов.

«Благоговея перед правилами Котляревского, среди вас, воины Кавказа, буду искать ему подобных и найду их.

«Для России настала година испытания. Уже многие сотни тысяч ратников ополчаются на защиту родного края, воскрешая в памяти народа бессмертное время войны отечественной. Станем же и мы, полные рвения и готовности, за святое дело. Вспомним недавние подвиги, еще свежие в памяти неверных, и грянем все дружно, с единодушием, с теплою верою в правосудие Божие, на нечестивого врага России и православия.

«Командующего действующим корпусом князя В. О. Бебутова, достойного вождя победителей Баш-Кадыклара и Кюрук-дара, сослуживца молодых лет моих, прошу принять выражения душевного моего уважения к подвигам его, охранившим край. В Бозе почивший император уже гласно признал заслуги его; себя считаю только вправе всеподданнейше довести до сведения всемилостивейшего Государя о том отличном состоянии, в коем я нашел войска, вверенные начальству генерал-лейтенанта князя Бебутова».

Таков был отзыв Муравьева, между прочим, о князе Бебутове, которого он вслед за сим отпустил в Тифлис, поручив ему войска, не входившие в состав действующего корпуса. [609] Но спрашивается, что же побудило его сложить с достойного вождя командование и самому заступить его место, и на сколько выиграло в «том отношения самое дело? Вопрос этот разрешается просто:

Прежде всего заметим, что Муравьев смотрел далеко не равнодушно на военные подвиги своего старого товарища, который не мог не возбудить в нем чувства весьма понятной зависти. К тому же известно, что он был крайне честолюбив и что именно это свойство заставило его еще в 1827 году, в последнюю войну вашу с Персией, вместе с князем Эристовым ⁸ занят Таврив, что, однако же, кроме неудовольствия графа Паскевича, не принесло ему никакой пользы. В описываемую же эпоху вся власть сосредоточивалась исключительно в его руках; а потому, имея полную возможность располагать движениями наших войск, он не мог не ожидать блестящих результатов, тем более, что твердо был уверен в своем громадном военном таланте, в виду которого не только не находил себе равных, но, напротив, считал всех далеко ниже себя.

После сказанного мною, кажется, я не впаду в ошибку, если выражу догадку, имеющую все шансы вероятности, и скажу, что затаенная цель Муравьева с принятием главного начальствования над действующим корпусом состояла «в том, чтобы взять Карс, пройти Аббас-Туманским ущельем в Имеретию, разбить Омер-пашу и получить фельдмаршальский жезл.

Но Муравьев забыл, что между Карсом 1828 года и Карсом 1855 была разница громадная. На этот раз он был вполне обеспечен, чтобы выдержать продолжительную осаду, и то, чего не сделала к его обороне природа, довершило искусство. Словом, планы Муравьева рушились и горький опыт показал всю несостоятельность его стратегических соображений.

Я не стану входить здесь в описание подробностей военных действий, под главным его начальством, в Азиатской Турции, а также неудачного штурма Карса, стоившего нам около 9 т. человек прекрасного войска и не раз уже бывшего предметом специальных монографий ⁹. Мне остается разве привести собственные слова генерала Виллиамса, который открыто говорил в Тифлисе, что русских считали положительно съумашедшими, когда они без фашин и лестниц пошли на штурм крепости, которая и без того чрез [610] несколько дней должна была бы сдаться, будучи доведена продолжительною блокадой до такой крайности, что горнизону угрожала голодная смерть.

Нет сомнения, что Муравьев глубоко сознавал свою ошибку, но было поздно, — и, вместо лавров, которыми он мечтал украсить свою голову, он стяжал одни упреки и всеобщее неудовольствие. Что касается собственно войска, то, не пользуясь в среде его популярностью и прежде, он тем менее мог рассчитывать на особенное расположение его после штурма, которым солдаты, случалось, подчас отваживались его уколоть. Так, например, известно, что когда он, прогуливаясь однажды по лагерю, остановился около небольшой кучки солдат и спросил: «от чего, ребята, не играете в городки?» ему прямо отвечали: «да наигрались под Карсом».

После неудачи 17-го сентября 1855 г., в войске исчезла всякая вера в уменье Муравьева вести его к победам, везде сопровождавшим князя Бебутова, против которого, по общему мнению, не сдобровал бы и Карс. В этому убеждению не можем не присоединиться и мы. Преимущество князя Бебутова над Муравьевым сразу бросалось в глаза. Будучи почти одних лет, они оба посвятили себя службе военной, которую проходили с равным усердием. Дело только в том, что князь Бебутов был одарен способностями, несравненно более обширными, чем Муравьев, не выдвигавшийся из ряда людей самых обыкновенных, — и то, что одному доставалось легко, другой приобретал долгим терпением и усидчивым трудом. К тому же, и самое поприще деятельности князя Бебутова было всегда несравненно разнообразнее. Не говоря уже о том, что он был хорошим администратором, — тогда как Муравьев об администрации не имел почти никакого понятия, — большая часть его жизни была посвящена службе боевой, в которой он, благодаря уменью и счастью, стяжал славу, неразрывно связанную с именами Кутиши, Баш-Кадыклара и Кюрук-дара. Муравьев, напротив того, хотя и участвовал в походах, но никогда, нигде и ничем не заявил своих военных дарований, не считая маневров и командования отдельными частями войск внутри империи в мирное время. Но все это скорее свидетельствовало о его теоретических познаниях, в которых ему нельзя и отказать. Когда же дело дошло до войны и ему привелось стать лицом к лицу с неприятелем, все его действия и самый штурм Барса как нельзя лучше доказали во-очию, что он был плохой практик.

Определить в настоящее время успехи нашего оружие в Азиатской Турции, если бы командование осталось за князем Бебутовым, [611] разумеется, весьма трудно; но позволяем себе думать, что мы овладели бы Карсом — или всякой потеря, вынудив гарннзон блокадою сдаться, или-же взяв крепость штурмом, чего не удалось Муравьеву, далеко не с теми громадными пожертвованиями, каких это стоило последнему. За это нам ручается, сколько благоразумная осторожность князя Бебутова, столько же опытность его в ведении азиатской войны и податливость на всякий добрый совет, с которым он соображал свои действия. Всего этого не доставало у Муравьева: он руководствовался единственно собственными соображениями и, считая себя непогрешимым, пренебрегал мнением людей, хотя и ниже его стоявших в служебной иерархии, но более его искусных и опытных в боевом деле. Это самообольщение и привело его к той печальной кровавой развязке, которая была последствием Карсского штурма.

Положение нашего корпуса после штурма было не слишком-то выгодное, — и если бы гарнизон крепости воспользовался советом генерала Кмети и нас атаковал, то мы, быть может, нашлись бы вынужденными снять блокаду. Но атаки сделано не было и блокада восстановлена с прежнею бдительностью, что и продолжалось до 16-го ноября, т. е., до сдачи крепости. С падением Карса, имевшим важное влияние на весь ход тогдашней войны, анатолийская армия была уничтожена. Вместе с тем рушились и расчеты Омер-паши к отвлечению наших сил из-под Карса, и дальнейшее движение его во внутрь край было окончательно парализовано.

С образованием ню покоренного нами Карсского пашалыка и прилегающей к нему части Олтинского, особой области, под наименованием Карсской, начальником которой был назначен полковник Лорис-Меликов, кончилось и личное присутствие Муравьева при действующем корпусе.

IV.

16-го августа 1855 года генерал Брусилов и я возвратились из Персии в Тифлис, а полковник Бартоломей и подпоручик Корсаков отправились в действующий отряд. Еще до выезда нашего из Тегерана, шах назначил чрезвычайного посла в Петербург для принесения поздравления Государю Императору с восшествием на престол. Высокое поручение это он возложил на Сейф-уль-Мулька ¹⁰ Аббас-Кули-хана, который, вскоре после нас отправившись в [612] дорогу, 29-го сентября 1865 г. прибыл в Тифлис. Проезд через этот город столь важного сановника, акредитованного к вашему двору, само собою разумеется, потребовал устройства равного рода оваций, спектаклей «обедов, и потому не ног не отразиться на жизни городского общества, которому он пришелся как нельзя более кстати. Но участие во всех развлечениях и устраивавшихся увеселениях приникало, понятно, только меньшинство; в кассе же населения слышались плач и стенания по поводу свирепствовавшего в то время в Тифлисе голода, бывшего следствием не недостатка в Закавказском крае хлеба, которого; напротив, имелись большие запасы, а скорее ни пред чем не останавливающегося корыстолюбия монополистов. Благодаря действиям их, голод достиг своего апогея: цены на пуд простой муки возвысились до 5-ти р. с.; хлебопёки нашлись вынужденными закрыть пекарни, и в среде низшего класса населения были случаи, что несчастные женщины с детьми бросались в р. Буру, предпочитая мгновенную смерть продолжительным и мучительным страданиям. Все это не могло не возбудить народного неудовольствия: оно главным образом обрушилось на князя Бебутова, в руках которого, за отсутствием наместника, сосредоточивалась высшая административная власть. Это плачевное положение дел продолжалось до исхода 1856 года.

Между тем, как Аббас-Кули-хан развлекался в Тифлисе, советник посольства Касим-хан, бывший до того генеральным консулом, отправился в действующий отряд к Муравьеву для поднесения ему шахского фирмана и украшенного алмазами портрета Наср-Эддин-шаха. Принятый там со всею любезностью и предупредительностью, он, по прошествии нескольких дней, оставил ваш лагерь, вполне довольный приемом главнокомандующего. 20-го октября 1855 г. посольство отправилось в дальнейший путь. С выездом его, в Тифлисе водворилось прежнее спокойствие и все пошло обычным порядком.

Около этого самого времени прибыл, проездом из Персии в Тифлис, начальник высочайше командированной экспедиции для исследования каспийского рыболовства, ваш известный академик Карл Максимович Бэр. Образованное сословие приветствовало его с подобающим уважением и радушием, а князь Бебутов, как сделанною ему встречею, так и созванием в честь его торжественного заседания в Кавказском отделе Географического Общества и некоторыми другими действиями, видимо старался доказать, что и на этой окрайне России достойным образом умеют ценить бессмертные научные заслуги знаменитого путешественника. [613] К сожалению, нельзя того же сказать о Муравьеве, как мы это увидим ниже.

Академик Бэр поселился у своего старого университетского товарища — генерала Рота, с которым он встретился на Кавказе после чуть-ли не 40-летней разлуки. Посвятив все время своего пребывания в Тифлисе науке, академик Бэр встретил здесь более, чем ожидал, людей научно-образованных и в особенности его поразило обилие книг по всем отраслям знания.

— «Тифлис», говорил он мне, «опередил в этом отношения многие губернские города империи. Так, в бытность ною в нынешнем году в Астрахани, мне с большим трудом удалось найти географический атлас, которой отыскался в тамошней гимназии, да и тот был стар и далеко не полон: на карте Азии не доставало Камчатки».

Спустя ровно десять лет, мне привелось услышать не менее лестный отзыв и от другого знаменитого ученого, доктора Бастиана, который считал, между прочим, Тифлисскую публичную библиотеку первою в Азии, после подобных учреждений англичан — в Калькуте и голландцев — в Батавии

Вместе с К. М. Бэрок прибыли члены экспедиции Вейдеман и известный ученый Н. Я. Данилевский, составивший себе столь почетное имя исследованиями рыболовства на Белом и Азовском норах. Пребывание этих дорогих гостей оставило во многих из нас самые приятные воспоминания о тех немногих часах, которые вам привелось провести в их обществе.

16-го ноябри 1855 г. последовала, наконец, давно ожиданная сдача Карса. Вслед за получением этого радостного известия, в Тифлисе стали появляться военно-пленные. Сначала прибыли англичане: генерал Виллиамс, полковник Лек, капитаны — Тисдель и Томсон, и Чёрчиль, секретарь Виллиамса, а вслед за ними главнокомандующий анаталийскою армиею Мустафа-Васиф-паша, генерал-маиоры: Хафиз-паша, Ахмед-Тауфик-паша, Хусейн-паша и начальник штаба Ферик-Абдул-паша. 7-го декабря возвратился и сан Муравьев, которого присутствие в городе было тем необходимее, что 29-го ноября князь Бебутов отправился к стороне Черного моря для успокоения тамошнего края, встревоженного сколько высадкою Омер-паши, столько же, если не более, личными несогласиями и интригами между владетелем Абхазии и правительницею Мингрелии.

С возвращением Муравьева из-под Карса, прежний образ его жизни не изменил своего порядка. После ранних прогулок у себя в саду и посещения канцелярии, где он имел обыкновение [614] распивать утренний чай, он отправлялся в свой кабинет для выслушивания обычных докладов, что и продолжалось до 2-го часа пополудни. Затем он совершал прогулку пешком или в экипаже; по возвращении обедал в обществе немногих приглашенных, после чего удалялся в кабинет, где и заканчивал день в беседе с приближенными или чтением бумаг. В доме его всегда царила невозмутимая тишина, от которой веяло тем же холодом, как и от сурового и неприветливого характера хозяина, — и только изредка шаги или голос одного из присутствовавших в нем нарушали эту подавляющую монотонность. Какая разительная противоположность с недавно минувшим, которое, невидимому, уже было так далеко позади нас! Бывало, при князе Воронцове, не только где-нибудь в отдаленной комнате того же дома, но даже в адъютантской, соседней с кабинетом, во время самого доклада слышались громкий говор, смех и шутки, отдававшиеся даже в кабинете, вместе с табачным дымом, который поднимался, как говорят, коромыслом. Помнится мне, как однажды князь Михаил Семенович, войдя в адъютантскую, полою сюртука старался рассеять облако дыма, чтобы в числе других отыскать одного, из приближенных. И все это сходило с рук, как-будто оно так и должно было быть. Но необыкновенная деликатность и утонченная вежливость, отличавшие князя Воронцова, были чужды Муравьеву подчас даже и в тех случаях, когда он сходился с людьми, стоявшими неизмеримо выше его, если не по служебному положению, то по уму и известности. Подтвердим наши слова фактом.

По заведенному порядку, лица, приезжавшие в Тифлис, обыкновенно являлись в главнокомандующему, побуждаемые к тому или своими служебными обязанностями, или же из простого приличия к его общественному положению. Последнее побудило к тому же и академика Бэра. О свидании его с Муравьевым сохранился следующий рассказ:

К. М. Бэр в один из приемных дней, сопровождаемый членами экспедиции, прибыв в дом главнокомандующего, был введен генералом Ротом в адъютантскую, где в то время находились еще три или четыре посетителя, и между ними молодой прапорщик или поручик одного из кавказских полков.

Лишь только часы пробили 12, как двери кабинета растворились и вошел Муравьев, тут же обратившийся к академику Бэру, который стоял у самого входа.

— «Кто вы такой?» спросил он.

— «Академик Бэр», был ответ. [615]

— «А за чем вы здесь?»

Бэр объяснить.

— «Ну, извините», продолжал Муравьев, «ничем не могу вам быть полезен; вы хлопочете о размножения рыб, а я — солдат, время военное»,

— «Я с удовольствием помог бы вам, генерал», возразил маститый ученый, наклонив голову и разведя руками, «да к сожалению, слишком уже стар».

Оставив Бэра, он обратился к другим присутствовавшим и, между прочим, к офицеру, которого тут же пригласил к обеду.

Тем аудиенция и кончилась. На следующий день Муравьев поехал к Бэру с визитом: было ясно, что ему уже сообщили те сведения о знаменитом путешественнике, о которых он, к стыду своему, не имел понятия, но которые давним давно были известны всему ученому и образованному миру.

В одном полученном мною впоследствии, письме академика Бэра из Астрахани, куда он выехал 29-го декабря, говоря о Муравьеве, он называет его вандалом, применяя это слово как к его личности, так и к системе его управления. Да и в самом деле, чем ознаменовалось наместничество Муравьева и какую существенную пользу принесла краю его административная в нем деятельность? Пользы, отвечаем, Никакой, а скорее вред, так как, придираясь к мелочам и упуская из виду главные, существенные стороны дела, он усложнял переписку и застой в делопроизводстве дошел до того, что, по оставлении им края, из кабинета его целыми возами вывозились, дела и бумаги, по кой не были даны разрешения. К тому же, ко многим благим начинаниям своего предшественника Муравьев относился крайне не сочувственно, при чем нередко выказывал полнейшую ретроградность. Так, между прочим, он ничего не хотел знать о театре; при поднесении ему вышедшей тогда книжки «Кавказского Отдела Географического Общества» выразился, что о подобных вещах думать еще рано и пр. Удивительно-ли после всего этого, что присутствие Муравьева в крае, а в особенности в Тифлисе, с каждым днем давало себя чувствовать сильнее, и что всякое известие о его выезде в ту или другую часть Кавказа принималось с непритворным восторгом. Последнюю поездку он предпринял 3-го нарта 1856 года; она была довольно продолжительна и имела целью Черноморие и Ставропольскую губернию. 19-го мая он возвратился в Тифлис, а в июне, во избежание жаров, поселился в 12-ти верстах от города, на одной из коджорских дач. Здесь-то, не [616] долго спустя, он получил свое увольнение, состоявшееся 22-го июля. Радостное известие это было истинным торжеством для населения, в особенности же для служащих, и не было, кажется, человека, который бы ему не сочувствовал. Такое всеобщее ликование не скрылось от Муравьева, а когда справедливость дошедших до него слухов была подтверждена тифлисским военным губернатором Лукашом, то он, уверяют, прослезился, убедившись в общем нерасположении к себе народа. С этих пор он стал задумчив, подпав впоследствии общей мизантропии. Да и было, признаться, над чем призадуматься. Нет ничего грустнее и тяжелее, как разочаровываться в тех именно мечтах, с которыми нас сроднило время и в которые мы привыкли так тепло верить. Любимою же и самою заветною мечтою Муравьева была популярность и слава, — та слава, которая присуща гению, за какового он всегда признавал себя. Но мечта эта оказалась не более, как призраком, и Муравьев вышел в действительности самым обыкновенным смертным, да к тому же наделенным общечеловеческими недостатками с избытком.

Но чтобы снять с себя всякое нарекание в субъективности нашего воззрения на Муравьева, — в чем, без сомнения, не замедлили бы нас упрекнуть его партизаны, — считаем долгом оговориться, что мы рассматривали его исключительно с точки зрения общественного деятеля; вне службы, в частной жизни он мог быть и другим человеком — это тем более возможно, что нам самим случалось слышать благоприятные о нем отзывы от людей, близко его знавших.

Мы прилагаем в настоящему очерку 10 писем Муравьева к князю В. О Бебутову; из них 7 написаны из-под Карса, в лагере при селе Чивтлик-гая, на р. Бара-су, а остальные 3 — из Тифлиса, во время нахождения князя Бебутова в Имеретии, откуда он возвратился в конце января 1866 года. Но, печатая целиком эти письма, как бы в дополнение; а отчасти в подтверждение нашего мнения о Муравьеве, считаем нужным оговориться на счет следующего обстоятельства: в очерке нашем упоминается, между прочим, о недоверчивости Муравьева и о той уверенности в своем уме, вследствие которой он не уважал чужих мнений, тогда как в приводимых ниже письмах он не только обращается за советами к князю Бебутову, но даже, по местам, как-будто отдает преимущество его знанию и опытности. Очевидно, что одно с другим не согласуется. Мы объясняем это кажущееся противоречие так: Муравьев, действительно, спрашивал у князя [617] Бебутова советов, но только по тем вопросам и в тех случаях когда речь шла о делах, так сказать, второстепенных, т. е. таких, которые не сосредоточивали на себе его главного вникания, Так, например, но блокаде и штурму Карса он действовал совершенно самостоятельно, я если обращался к некоторым лицам за советами, то никак не к князю Бебутову; советами же других не только не пользовался, но положительно пренебрегал ими, чему лучшим доказательством может служить статья: «Блокада и штурм Карса» (см. «Русская Старина», т. II, стр. 567–610), составленная по запискам генерала Бакланова, одного из участников штурма. А потому и самое уверение Муравьева в одном из писем, что штурм Карса был долго обдуман и решен, должно быть отнесено собственно к нему самому; винить же в неудаче других нет ни малейшего основания.

Что же касается недоверчивости Муравьева, то и в этом отношении князь Бебутов не составлял особого исключения, не смотря даже на давнишнее их знакомство и совместное служение при Ермолове. Ведь известно, что Муравьев, по приезде в. Тифлис, спрашивал мнения о нем у князя Андроникова ¹¹, который, будучи личным врагом князя Бебутова, тем не менее воздержался от всякого суждения. Еще лучшим подтверждением может служить отзыв о Муравьеве самого Ермолова, который говорил: «если с ним вздумает объясниться человек умный, то он не только его не выслушает, но даже и не допустит до себя; если же ему поднесет к подписи бумагу какой-нибудь писарь, то он ее подмахнет, не прочитавши, в уверенности, что де-скать посмеет-ли его обмануть писарь?»

Наконец, если даже допустить, что Муравьев был искренен к князю Бебутову, то искренность эта была вынужденною, по известной поговорке, что «один в поле не воин».

19-го августа 1856 г. Муравьев отдал следующий приказ, который был последним его словом, обращенным к войску, и который мы приводим до-словно, как красноречивое свидетельство его грустного настроения в минуту оставления края, а с тем вместе и высокого мнения о его боевых товарищах, так глубоко им оскорбленных в письме к Ермолову из Грозной. [618]

«Отправляясь к новому назначению, а, по высочайшему разрешению, объявленному мне военным министром, до приезда в край генерал-адъютанта князя Барятинского, передаю начальствование войсками кавказского корпуса генерал-лейтенанту князю Бебутову. Не долгое время предназначено мне было служить с вами, воины Кавказа, и принадлежать к дружной семье вашей. Оставляя вас в нынешний раз, может быть, навсегда, приношу вам искреннюю признательность мою за те дорогие воспоминания, которые во всю жизнь мою пребудут незабвенными. Я видел боевые подвиги ваши, видел терпение ваше, неразлучное с достоинством истинного воина, видел в вас то безусловное усердие, которое рождается только после сознания каждым святости обязанностей своих, — все это неотъемлемо принадлежит вам, доблестные сподвижники, преданные царю и долгу своему. Сохраните и вы почтенные сослуживцы, добрую память о заботах и начинаниях моих, имевших целью в благоустройстве вашем соединить пользу службы с улучшением быта вашего. Я всегда признавал в вас одно из лучших украшений и надежд возлюбленного отечества нашего. Да благословит вас Господь на дальнейшие подвиги!»

В самый день отдачи приказа Муравьев выехал из Тифлиса. Время его наместничества продолжалось 1 год, 7 месяцев и 23 дня ¹²; собственно же он пробыл в пределах Кавказа 577 дней ¹³, из коих в самом Тифлисе — 170, под Карсом — 201 и в разъездах по краю — 206 дней.

Почти в тоже самое время, как Муравьев направлялся на север, через Ставрополь, вниз по Волге, окруженный, небольшою свитою, плыл его преемник, которому вскоре суждено было сделаться одним из именитейших героев Кавказа. Выйдя в открытое море и высадившись на берегах Дагестана, в Петровске, он следовал к древней грузинской столице, которая, 3-го ноября 1856 года, и приветствовала нового наместника в лице князя Александра Ивановича Барятинского.

Ад. П. Берже.

Письма Н. Н. Муравьева к кн. В. О. Бебутову. 1855.

1.

От 13-го сентября 1855 г.
Лагерь при сел. Чивтлик-гая, на Карс-чае.

Удивляюсь, как князь Мухранский ¹⁴, при своем уме, из начальников своих обратил меня в союзники, дабы выручить генерала Базина ¹⁵. Надобно бы ему несколько времени послужить поближе со мною, чтобы лучше постичь свои обязанности в этом отношении. Что же касается до военных соображений его, в кругу действий, ему предоставленном, то надеюсь, что по способностям своим он управится. И из писем моих к военному министру, постоянно открытыми к вам посылаемых, вы имеете достаточные сведения о том, что у нас делается. Уверен, что и вы не оставите меня без уведомления о происходящем со стороны Черного моря.

Если у вас мингрельский баталион в Нухе свободен, то могли бы послать оный, или часть его, в Шемаху, если бы то было нужно; но сами знаете, хорошо-ли приучать к таким размерам войск местных начальников. Жили же без баталиона; с весны усилены одною линейною ротою, казалось бы и довольно, а пошлете баталион, так не захотят и расстаться с ним. Это все вы сами увидите, князь Василий Осипович, как лучше сделать, только бы баталион не застрял там. Не удобнее-ли усилить их из Кахетии сотнями двумя или тремя казаков, и то, если бы подлинно было нужно.

Душевно сожалею о смерти почтенного Иосифа Антоновича ¹⁶. Знал я его с 1816 года, вот уже почти 40 лет. Лукаша ¹⁷ в совет (главного управления Закавказского края) сажать не следует; пускай дождется в Тифлисе моего возвращения, тогда и получит он свое назначение. [620]

Благодарю вас за попечение о моем здоровья. Пока еще сохраняется и лучше, чем я мог когда-либо ожидать. Силы держутся, вероятно, от нравственного напряжения, в котором пробываю день и ночь.

2.

От 24-го сентября.

Не писал к вам особо, потому что открытые письма к военному министру довольно объясняют вам положение дел наших; конечно, чувствительны потери, но из 7 т. многие остались во фронте; и легко раненые, надеюсь, скоро возвратятся. Неприятель имел, без сомнения, до 4 т. утраты — невозвратной.

Блокада восстановлена была в день штурма в том же порядке, как прежде; теперь все зависит от времени и погоды. Стерегу Соганлугский хребет, на котором показался уже снег. Суслов ¹⁸ угрожает Эрзеруму, куда по слухам ожидают прибытия Омера-паши без войск.

О батумском дессанте вы должны знать более меня; по мнению моему, не должно было высадиться более 10 или 12 т.; может быть подвинутся в Гурию; на то Мухранский и грозные многолюдные милиции Гурии и Мингрелии,

Вы уже знаете, что в ахалцихском отряде, кроме кавалерии и артиллерии, 10 3/4 баталионов, которых частию, в случае надобности, вы распорядитесь. В Ахалциху более чем набега не ожидаю, но имейте в виду, что может случиться и движение через Ардаган к Карсу; тогда Базину не следовало бы спускаться к Ахалциху. Действия ваши будут зависеть от известий, которые вы получите о неприятеле. Меня порадовало, что я нашел в Базине человека военного и распорядительного. До сих пор знал только об его усердии.

Войска здесь очень бодры. Чинимся, и в этом вы нам помогите, также как в сухарях помогли; нужны я скоро: лекаря, фельдшера, штаб- и обер-офицеры. Если, за обеспечением стороны к Имеретии, остались бы у вас свободные пехотные войска, то и тех пришлите, а я к вам посылаю в Тифлис батарейную батарею. Пособите нам тоже развозом раненых, пока еще погода стоит хорошая, по дальним от Гумров госпиталям. Пошлите офицеров распорядительных, чтоб выслать из гренадерских штаб-квартир людей, которые там понапрасно проживают.

Не знаю, куда деваться с Журавским ¹⁹, кого бы вы мне на место его выбрали, — а дело это не терпит отлагательства.

Неверовский ²⁰ слаб здоровьем; все дело едет на меньшом Кауфмане ²¹. Кто бы мог занять хотя временно место Неверовского? [621]

В замещении должностей людьми способными ожидаю вашего совета, так как вы более меня в крае знакомы.

3.

От 25-го сентября 1855 г.

По полученным сегодня сведениям, кажется, что десантные войска все направляются на Чорок-су, и что едва-ли можно будет ожидать от Батума натиска к Ахалциху, в особенности в Карсу.

В Эрзеруме все в том же положении — войск там мало, но кавалерию свою турки выдвинули на Драм-даг, противу отряда полковника Хрещатицкого ²², на поддержание моего генерал Суслов выслал один баталион. Вершины Саганлуга в нынешнюю ночь снова покрылись снегом.

Из Карса лазы бегут большими командами. Сегодня их привели человек 25, с начальником и значком. Холера сильно свирепствует между жителями Карса и гарнизоном крепости. Жители бедствуют до крайности. Регулярной конницы и конных баши-бузуков почти вовсе не осталось. Из регулярной пехоты побега прекратились. Из перелавливаемых жителей Карса иные показывают, что продовольствия для войска имеется там месяца на два, другие же утверждают, что нет более, как на две недели.

Всего более забочусь теперь об отвозе и успокоении раненых и о сборе фуража. Войска очень бодры и желают нового боя.

Вы мае присылаете два резервных баталиона; я требовал пехоты в таком только случае, еслиб она у вас оставалась свободною, за обеспечением лезгинской линии и стороны в Имеретии; поэтому я заключаю, что вы не предвидите в них надобности. Впрочем, в распоряжении вашем, в крайности, остается сильный ахалцихский отряд генерал-маиора Базина.

Буду ожидать присылки штаб-и обер-офицеров, лекарей и фельдшеров, в которых имею надобность. Знаю, что полковник Корганов ²³ человек весьма способный, но после слышанного мною о поступках его в Гурии не решаюсь принять его. [622]

Не уверен, чтобы неприятен стал наступательно девствовать в Гурии, во всяком случае он не пойдет далее реки Супсы: тамошние грязи стоют доброй крепости.

Теперь вся задача состоит в количестве продовольствия, имеющегося в Барсе. По ходу дела и имеющимся у меня сведениям можно полагать, что у туров есть хлеба скорее на две недели, чем на два месяца; но рассчитывать действиями своими должен по последнему, дабы не ошибиться в первом.

Р. S. Врангелю ²⁴, слышно, назначают 2-ю пехотную дивизию.

У нас все покойно; ловим лазов, выбегающих из Карса.

Ермолов ²⁵ строит для меня дом, в который помещу приятеля нашего Касим-хана ²⁶, когда приедет.

4.

От 5-го октября 1855 года.

Открытое письмо к военному министру докажет вам, в каком состоянии у нас здесь идет дело. Жители Карса истинно бедствуют и стоят не за нас, а противу вас. Сколько времени гарнизон устоит против получаемой на человека в сутки дачи — по драхме хлеба, без мяса, коего выдача, по показаниям многих, уже трое суток как прекратилась, — того определить не могу.

Благодарю вас за распоряжения о раненных. По доходящим до меня сведениям, они в хорошом положении и с добрым духом.

Должен сказать вам слово о Неверовском: не имею пряного повода полагать его в числе, дурных людей; сколько он по письменной частя способен, не имел случая испытать, — полагаю, что он ее знает. Усердие его ограничивается кругом действия, к которому он привык; но нахожу, что он не охотно предается занятиям вне своего обычая. С картой обходиться не привык, в доле практики никакой не имеет, а в бумагах смотрит только на отписку, не заботясь о цели; — в этом он меня убедил, в особенности одним случаем, повредившим тогда и делу. Все это я бы перенес, но меня уверяли, что он в самом деле болен; я его, впрочем, мало вижу. [623]

Мнение ваше по делу о Журавском совершенно так, и я бы не замедлил назначением на его место Ктитарева ²⁷, если бы рекомендуемый на место сего Цумпфорт ²⁸, коего знаю за ревностного и боевого штаб-офицера, не имел привычки, как я слышал, играть в карты. Сколько это справедливо, не знаю; но если засим вы не будете мне вторично рекомендовать Цумпфорта для Шуши, то прошу вас избрать другого.

Сколько вы с меня сложили забот с приемом, в отсутствие мое, персидского посла ²⁹. Буду ожидать приезда Касим-хана, которого приму в выстроенном возле палатки моей домике.

Скажите Лукашу, что если-бы поездка его ко мне мало мальски затрудняла его, то отложил бы оную. Бог даст, и без того скоро свидимся.

Приехал сюда генерал Васмунд ³⁰; место его в Кахетин осталось праздным. Прошу вас безотлагательно назначить туда, вместо его, начальника дельного, который остался бы там до роспуска кавалерии, без чего может пропасть втуне сухой фураж, да и вам трудно будет распорядиться.

Кажется мне, нельзя миновать прибавки почтовых лошадей по тракту от Александрополя до Тифлиса, частию по большому разгону, частию же но неисправности содержателей станций. По последней причине неминуемо будет поставить в ответственность те губернские власти, на попечении коих дело сие лежит. Нет сомнения, что тут есть большие упущения с их стороны.

Алармистов везде и всегда бывает довольно; онлардан эксик дегюль ³¹. Этих людей утешение — всякая неудача, не смотря даже, касается-ли она общего дела. Они же, может быть, будут сожалеть об успехе, если Бог пошлет. Из хода дел вы видите, что обстоятельства не так дурны: есть войска, хлеб, фураж и деньги, — нужно терпение.

Р. S. Маиора Джафар-агу ³² курды обвиняют бездоказательно в предательстве. Вы его знаете; скажите, можно-ли этим слухам давать веру?

5.

От 14-го октября 1855 года.

Хотел-было своеручно отвечать на письмо ваше от 11-го октября, сегодня полученное, но до сих пор не мог; а теперь несколько уморился и рассудил, что в торопях напишу не связно и вас только больше затрудню, — почему и решился лучше продиктовать письмо, на что избрал Александра Корсакова ³³. [624]

Отвечаю на письмо ваше по статьям. Вы пишете, что непредвиденные обстоятельства были причиною изменения первоначального моего плана, что и принудило меня изменять терпению, моим теперь вооружаюсь. Выражение сие требует возражения. Если обстоятельства заставили меня переменить первоначальный план мой, то уж перемена эта не могла произойти от нетерпения; если же допустить, что нетерпение мое было тому причиною, то наложение изменившимся обстоятельств должно быть несправедливо. Одно с другим не согласуется. Не буду повторять причин, побудивших меня к штурму — это был общий голос, и вам причины эти довольно известны из моих писем к Государю и военному министру.

Меня удивило, что, после сорокалетнего знакомства вашего, вы могли еще полагать во мне недостаток терпения — качество, в котором я изощрен еще с молодых лет моих и в котором, конечно, уже не способен измениться на 62-м году моей жизни. Могли-ли вы полагать, что я побуждаем был мелочными видами — скорее приобрести славу, за которою и не думаю гнаться в нынешних обстоятельствах, имея в предмете только пользу общего дела и решительно более ничего. Повторяю, дело приступа было долго обсуждаемо, обдумано и решено. Не упустил я и тогда из виду, что, в случае неудачи, будут пересуды; но это не могло меня остановить, как и теперь не изменят моего взгляда и моих действий суждения других после совершившегося дела. К сожалению, не слыхал мнения их до дела.

Не оскорбляюсь я вашим суждением, как человека, мне близкого, но сожалею, что вы меня до сих лор мало познали.

Касательно Ктитарева и Цумпфорта буду руководствоваться вашим мнением.

Назначение генерала Лукаша, как вам известно, не могу еще определить, пока существует начальствование от Нухи до Арагвы, по с возвращением в Тифлис прежде всего займусь сим важным делом. Лукаш сегодня выехал обратно.

Жаль, что вам некого было поставить на место Васмунда. Слышно, что с ячменем казаки там управляются не по надлежащему; сколько это справедливо — не знаю.

Касим-хана я здесь не задержал, о, кажется, он поехал довольный нами. Хотя я мало забочусь о рассеваемых врагами моими слухах, но распространяемые неблагонамеренными людьми ложные известия могут иметь дурное влияние в народе. Я знаю, что вы заботитесь о превращении их, а Касим-хан, надеюсь, нам в этом поможет, ибо он, сколько умел, убедился в истине, что здесь все идет хорошо.

На Джафар-агу доносили не курды, а, к сожалению, подозревают его в предательстве паши русские служащие и турецкие армяне; но я сему не верил и буду руководствоваться вашим мнением в сем отношении.

В письме моем к военному министру вы найдете довольно верные сведения о силах Омер-паши. Что нужно будет, передайте князю Мухранскому. Между тем, распорядитесь так, чтобы князь Мухранский почаще сообщал об известиях и слухах в его стороне. В настоящее время очень любопытно знать о состоянии погоды, дорог и рек в Мингрелин и Гурии, о чем мне нужно иметь почаще сведения.

Никто лучше вас не найдет способа успокоить жителей Имеретии, [625] которую вы знаете вдоль и поперег. В Кутаисе нужно млеть, за отсутствием князя Мухранского, человека, заслуживающего общее доверие.

Порыдайте также генералу Козловскому ³⁴, что в письме моем к военному министру писано об Карачае и англичанине Лонгвурте ³⁵. Хорошо бы его уловит, когда будет он пробираться к Шамилю.

Не полагаю, чтобы Омер-паша в нынешнем году тронулся с места; не думаю также, чтобы Селим или Вели-паша перешел Саганлуг в такое позднее время года, — но тут и там подобно ваять заблаговременно меры для встречи.

Что относится до Неверовского, то я, может быть, не должал был выразиться, что не имею прямого повода полагать его в числе дурных людей, ибо, как вы справедливо замечаете, когда нет пряного повода, то могут еще быть косвенные, — я в тому и косвенного повода не имею; но признаюсь вам, что, по строгому обсуждению, едва-ли всегда можно ленивого человека причислить к разряду хороших людей.

Вам также неприятно будет узнать, что я был постоянно недоволен князем Яссе Андрониковым ³⁶, которому давал несколько случаев показать свое уменье в службе передовой кавалерия и постов, в чем он не оправдал ни ожиданий, ни желаний моих, так что я его уже нахожу здесь совершенно излишним.

С другой стороны, я не могу довольно нахвалиться трудолюбием и пользою которую постоянно приносит здесь вами-же избранный Лорис-Меликов ³⁷, — человек этот незаменимый. Очень хорош и, назначенный вами в должность дежурного штаб-офицера, меньшой Кауфман; на нем все дело, едет. Племянник ваш, молодой князь Мухранский ³⁸, офицер расторопный и усердный. Отлично также старателен и полезен александропольский уездный начальник Фон-Воюцкий ³⁹.

6.

От 16-го октября 1655 года.

Донесение князя Мухранского, с известием о выступлении первого эшелона турецких войск 2-го октября к р. Кодор, пролежало без доклада [626] мне два дня, по ошибке с другими бумагами, менее важными. Сведении, в этом рапорте изложенные, озаботили бы меня, еслиб я не полупил писем ваших от 11-го и 13-го октябри, из которых в последнем вы пишите, что тревожных слухов из Гурии пока не имеется. Между тем, в одном турецком письме, найденном брошенным на том месте, где казаки ваши взяли почту, и коего перевод при сем прилагаю ⁴⁰, говорится тоже о предполагаемом движении Омер-паши из Сухума. Сведения, заключающиеся в письме этом, кажется, не заслуживают большого доверия, потому что, судя по цифрам войск, какие считаются в Сухуме, очевидно много увеличенным; это есть успокоительное или ободряющее письмо для гарнизона карсского. Не думаю, чтобы Омер-паша был в состоянии двинуться вперед: позднее время года, дурные дороги и грязи, о которых я, впрочем, не имею еще положительных известий, — не весьма значительные силы, которыми он располагает, — ибо по английским письмам той же почты у него было еще не более 6 т. регулярного войска, — не позволят ему предпринять решительное наступательное действие. Если бы он и перешел за Ингур, то князь Мухранский, надеюсь, даст ему первый отпор. Судя также по одному из английских писем, в котором положительно говорится, что Омер-паша будет действовать для отвлечения сил наших от Карса, не непосредственно, а косвенно (indirectement), надо думать, что все это есть лишь демонастрация со стороны Омер-паши для отвлечения нас от Карса, или же движение в Самурзакань по настоянию Михаила Шарвашидзе ⁴¹, чего он всегда домогался. [627]

Оставить Карса я не располагаю, ибо 1) я лишился бы тем надежды овладеть этим пунктом, и 2) с приближением нашим, что потребует много времени, неприятель, отступив, достигнул-бы своей цели, — и, следовательно, также больших результатов от того нельзя ожидать.

Повторяю мнение мое, что для успокоения имеретин, которых встревожила высадка Омер-паши в Сухум, я бы полагал весьма полезным послать туда человека разумного, твердого, который бы пользовался или мог приобрести доверие народа и, вместе с тем, был в хороших отношениях с князем Мухранским (что вы думаете о графе Штейнбоке? я его мало знаю, но слышал, что он человек с духом); надеюсь, что вы такого найдете, хотя бы и не между военными, — считаю эту меру необходимою.

Передавая вам все сие, я прошу вас сообщать мне свое мнение о состоянии дел к стороне Черного моря; я уверен, что и вы не упустите из виду заблаговременно принять деятельные меры к отражению всякого натиска с той стороны; у вас теперь будет свободна часть войск, находящихся на лезгинской линии, и вы можете всегда, в случае нужды, выдвинуть некоторую часть таковых из ахалцихского отряда. Думаю, что неизлишним было бы собрать опять, как то было сделано с весны, небольшую часть войска около Зурнабада ⁴², для наблюдения за мусульманскими провинциями, которых, впрочем, мною успокоят уже проезд персидского посла.

В дополнение прибавлю, что появление турецких войск из Эрзерума на Саганлуге могло бы быть событием более в нашу пользу; буду стеречь появление сего на Котанлинских равнинах; но мало надеюсь на это, — Суслов будет у них в тылу.

Карс, по всем указаниям, бедствует: в гарнизоне за берегами 600 артиллерийских лошадей; когда кавалерия уничтожилась, то стали выдавать лошадей этих под всадников, но и тех погибло 300, — осталось 300 артиллерийских, которых на днях скопмлектовали опять до 600 из числа офицерских лошадей; но и те все изнурены и едва-ли могут служить. Между тем, добеги почти вовсе прекратились; беглых воздерживают и расстреливавшем, и надеждою на сворую помощь; а те, которые изредка показываются, приходят совсем голодные. Удивительно, какою силою это до сих пор держится, и потому трудно определить, сколько еще продлится такое состояние. Оторваться мне от Карса не приходится.

Займитесь Мингрелиею; я надеюсь, что все нужное для сбережения Мингрелии и Гурии будет сделано. Вы верно обратили внимание на известных вам 4-х Дадианов ⁴³. Это дело близко в связи с делами князя Михаила и жены его. Бог даст, прежде месяца будет разведка всей кампании. Я ожидаю вашего мнения.

Р. S. Сейчас узнал, что Виллиамс и иностранцы продали Муширу в казну своих лошадей под артиллерию. [628]

7.

От 13-го ноября 1855 года.

Сего числа обедал у меня генерал Виллиамс, который, в качестве уполномоченного от Мушира, подписал условия сдачи Карса. Завтра он мне привезет окончательный ответ от Васиф-паши. Спешу, сообщить вам это известие, а между тем прошу с нарочным прислать мне ваше предположение, как поступить с военно-пленными, которых будет много. Не полагаете-ли лучше направить их на Баку, чем пленные избегнут неудобства проходить чрез горы в суровое зимнее время, — и могут-ли они зимовать в Баку, если бы сообщение морем с Астраханью было бы невозможно. Прошу вас также представить полный доклад о том, как вы полагаете их обеспечить одеждою.

Пленные будут отправлены отсюда чрез Делижанское ущелье, где они, должны встретить уже ваши распоряжения.

Р. S. А если простым путем на Тифлис их направить? Но на Тифлис, как вы думаете? Вам лучше известны средства. Чрез Тифлис будет эффектнее.

15-го (ноябри) все условия сдачи подписаны по доверенности, данной Муширом Виллиамсу. Завтра передача в 10 часов утра: Мушир, Керим-паша и Виллиамс, со всеми англичанами и всем войском — военнопленные; 6,000 редифов, по обезоружении их, будут отпущены в домы; прочие 11,000 возьмутся в плен; вся артиллерия и все, что в крепости есть, сдастся по описям. Еще счеты не сведены ни людям, ни оружию; множество оружие и имущества, — 130 орудий. Не Карс от Омер-паши будет зависеть, а Омер-паша от Карса. Поздравляю и обнимаю вас. Пошлите поскорее денег Базину, чтобы хлеба купить в Ардагане. Завтра, в 10 часов, все должно кончиться; тогда и курьер.

8.

Тифлис, 11-го декабря 1855 года.

Приехал я сюда 7-го декабря и как ни приятно было бы для меня видеться с вами, но признаюсь, порадовался тому, что вы в Имеретии: лучше вас никто не знает тамошних дел; лучше вас никто не успокоить край и не погасит личных междоусобий, возродившихся после попытки, сделанной Омер-пашею ⁴⁴.

Всякое решение с моей стороны до точного узнания дела могло бы быть неуместным, но с правом, вам предоставленным, вы, будучи на месте, можете хотя сколько-нибудь восстановить порядок.

Прошу вас, князь Василий Осипович, в таком случае устранить всякое снисхождение к лицу, если бы то оказалось необходимым. Трудно и едва-ли возможно в таком состоянии достигнуть порядка, оставив действующими лицами допустивших беспорядок и между собою враждующих ко всеобщему вреду.

Мне кажется; что правительница должна менее вступаться в дело при [629] настоящих обстоятельствах и что князь Мухранский не может там более оставаться. Генерал-маиор Бруннер ⁴⁵, говорят, человек с головою, а другого в настоящее время не имею в виду. Сделайте, как разумеете.

Если мингрельцы пошали слабость, то надобно быть ж тому снисходительным, потому что они, как подчиненные, могли быть вовлечены раздорами начальства их и распоряжениями, несоответствующими обстоятельствам.

Истинные виновники из них не замедлят сами оказаться.

Весьма важное дело — продовольствие войск; как не будет пшеницы, так рады будем и кукурузе, и гомии ⁴⁶; не прианаете-ли вы полезным теперь уже озаботиться заготовлением сих предметов на месте.

Другой предмет:

Омер-паша, кажется, уберется безнаказанно; но разве грязи и снег не составляют для отступающего такое же препятствие, как и для преследующего; разве мы в этом случае не имеем перед ним преимущество местного вооруженного народонаселения? Нужно только коснуться для того настоящих пружин — и вы, чуждый личностям, их верно найдете.

Омер должен поплатиться за сожжение наших запасов.

Не имею надобности убедительно просить вас о сбережении войск; вы знаете, как они драгоценны будут в будущем году, и вы верно сделаете в сем отношении все, что от вас зависит. Желаю вам здравия и успеха.

9.

От 19-го декабря 1855 г.

Неоднократно из разговоров с находящимися у нас в плену турецкими пашами я имел случай удостовериться не только в нерасположения их к англичанам, но и в явной их недоверчивости вообще к намерениям их союзников в отношении к Турции, — при том еще сознании, что хотя они и принуждены воевать с нами, во вполне ценят доброе обхождение русских и бескорыстие, с которым мы поддержали некогда власть покойного султана Махмуда, при весьма критических обстоятельствах.

Эти мысли, как по всему заметить можно, имеют отголосок между мусульманами Турции и они для нас теле более выгодны, что, распространяясь и в здешнем крае, должны иметь полезное влияние на народонаселение Кавказа.

Соображая это обстоятельство с ходом, который начинают принимать дела наши в Мингрелии, я нахожу, что было бы не без пользы во многих отношениях, чтобы вдовствующая владетельница Мингрелии княгиня Дадиани не оставила без ответа последнее письмо, полученное ею от Омер-паши, — и вот, по моему мнению, в чем мог бы состоять этот ответ: «княгиня Екатерина Александровна написала бы, что она промедлила [630] несколько отвечать на присланное eй письмо по той причине, что содержащийся в оном предложения и угрозы, выходя из круга обыкновенных дел, поставили ее в весьма затруднительное положение и даже в незнание: следует-ли ей входить в переписку по столь важному предмету, превосходящему ее разумение и ограниченную власть, которая ей предоставлена, — как попечительнице своего малолетнего сына, находящегося со всем народом мингрельским под высоким покровительством императора всероссийского: а потому она, по долгом размышлении о предстоящих обстоятелтствах, решилась передать ему, Омер-паше, свое убеждение, что если действительно он имеет в виду какие-либо благоприятные предложения или сообщения, то лучший путь для соотвественных объяснений есть: представить таковые прямо от себя главнокомандующему на Кавказе — генералу Муравьеву, — тому самому, который издавна знает его, Омер-пашу, и безошибочно может судить о всяких его предложениях и, быв в прежнее время одним из сподвижников памятного для Турции события — поддержания престола султана Махмуда, я ныне не откажется, как наместник Государя Императора ни Кавказе, выслушать и уважить всякое слово, с искренностью выраженное, если оно будет иметь цель благую».

Таковый отзыв мне кажется весьма приличным и устранит от княгини Екатерины Александровны всякие неприятные запутанности; между же тем, даст почувствовать Омер-паше, что дальнейшие его попытки относительно владетельницы Мингрелии останутся без успеха, а с другой стороны, укажет ему дорогу на случай, если бы, при каком либо нечаянном перевороте, он решился войти в секретные с нами переговоры.

Передавая все вышеизложенное обсуждению вашему, я покорнейше прошу ваше сиятельство, взвесив эти мысли с обстоятельствами на месте и сообразив оные с собственным взглядом вашим на дела, дать настоящему предположению надлежащий ход, если вы это признаете равномерно полезным.

10.

От 2-го января 1856 года.

По изустным сведениям, доставленным мне нашим достойным князем Малакием ⁴⁷, должно полагать, что турецкие войска, укрепляющие свой лагерь впереди Хопи, располагают зимовать в Мингрелии. Сего неприятного обстоятельства, конечно, не случилось бы, если бы не были сожжены провиантские ваши запасы, ибо подкрепления, пришедшие уже к генералу Мухранскому, при усилении их приведенными мною еще войсками из Александрополя, легко бы сбили Омер-пашу с позиции и загнали бы его в Редут-Кале.

По несчастию, встретилось еще новое обстоятельство, вам, вероятно, уже известное: это неустойка подрядчика Тамамшева ⁴⁸, о коей я узнал только на другой день приезда своего в Тифлис. Дело это дошло до такой степени, что я вынужден был приняться за крайние меры, дабы обеспечить продовольствие собранных сюда войск, и еще далеко не уверен в том, [631] чтобы меры сии имели успех; но если бы дело это и удалось, то войска останутся только при насущном своем продовольствии, а запасов не будет.

Прилагая всевозможные старания, чтобы выйдти из сего затруднительного положения, я должен также заботиться о том, чтобы приобрести избытки хлеба и перевалить их в нынешнюю дурную погоду, когда дороги почти непроходимы в Кутаис. Здесь приискиваются в тому все подвозочные средства, какие только в крае, в настоящее время, можно собрать. Между тем князь Малакий и бывший атаман князь Эристов ⁴⁹ сказывали мне, что в Имеретии можно собрать довольно значительное количество вьючных лошадей для транспортировки хлеба, находящегося в Сураме. Такое пособие нахожу весьма важным, если его только можно осуществить; почему прошу вас уведомить меня, могу-ли я надеяться на сии средства; какое количество вьючных лошадей наберется на сей предмет в Имеретии; найдутся-ли подрядчики и во сколько перевозка одной четверти могла бы обойтись от Сурамы до Кутаиси?

Полагаю, что и в имеретинцах, вызванных на защиту своей родины, вы найдете в сему делу готовность; но в какой мере можно на это рассчитывать, прошу вас уведомить меня. Скажите также что-нибудь на счет гомии: можно-ли ее найти большое количество в покупке; можно-ли сохранить ее и употреблялась-ли она когда-либо в пищу, в крайних случаях для войск?

Прошу вас также передать мне мысли ваши на счет приобретения хлеба в здешнем крае, не коммиссионерским способом и не раскладкою, если бы, как вероятно, на торги никто не явился.

До получения ожидаемых от вас сведений о неприятеле после рекогносцировок генерала Бруннера и подполковника Доливо-Добровольского ⁵⁰, мне пришла мысль потревожить турок с тыла и потому я спросил князя Малакия: будет-ли возможность пробраться ему с 2 тыс. отрядом гурийской милиции, из Гуриамта или Ланчхути, чрез Чаладиди в Хорго, чтобы ощупать и спугнуть неприятеля в неожиданном для него месте; на что князь Малакиа без запинания отвечал мне, что это сделать очень возможно. Если вы с тем же согласны, то устройте дело сие. Князь Малакиа, ежели не сам доставит вам письмо сие, то вслед за оным явится к вам. Турки, говорил он мне, не занимают селение Чаладиди. Зная Малакиа, как первого молодца в крае, можно ожидать, что в теперешнее время, когда Гурия обеспечена от вторжения туров, такая экспедиция нанесет им большой страх, а может быть и значительный урон, ибо они сего не ожидают. Хорошо, если бы в то самое время можно было сделать мингрельскою милициею демонстрацию с фронта от Циви.

Ожидаю ответа вашего.

Р. S. Если бы, по возвращении генерала Бруннера, вы нашли бы [632] возможность, передав ему все дела по военной, гражданской и провиантской частям в крае, приехать сюда, то прошу вас приехать; во обеспечьте прежде все те затруднительные обстоятельства, в которых общий начальник теперь там должен находиться.

Надобно, чтобы все повиновались Бруннеру; надобно, чтобы он быль деятелен и не ограничивался бы одним лагерем; чтобы он способствовал заботами своими к запасам провианта, чтобы он ужился с правительницею, с губернатором; может-ли он все это сделать? Вы его видели и можете все это определить и решить.

Если вы решились сюда ехать, то снабдите убедительным и строгим наставлением все означенные лица.

Под гражданскими делами не разумею присутственные места, а участие в нарядах, в действиях участковых, в сборах милиции по надобности и т. п.

Сообщ. А. П. Берже.

Комментарии

1. Генерал от кавалерии Николай Андреевич Реад вступил в командование кавказским корпусом, на правах командира отдельного корпуса в военное время, 2-го марта 1854 года. В марте следующего года он был назначен командиром 3-го пехотного корпуса и убит 4-го августа 1855 года в сражении при реке Черной. А. Б.

2. Генерал-маиор, впоследствии генерал-лейтенант, Федор Филипович Рот, тифлисский комендант, прославившийся геройскою защитою Ахтинского укрепления в 1848 году. А. Б.

3. Генерал-маиор Михаил Иванович Астафьев, ныне начальник управления государственными имуществами, делами сельского хозяйства и промышленности на Кавказе. А. Б.

4. Состоявший по кавалерии генерал-маиор Алексей Николаевич Брусилов занимал должность председателя военного аудиториата кавказской армии; он скончался, в чине генерал-лейтенанта, 8-го ноября 1859 года, на 71-м году от роду. А. Б.

5. Полковник лейб-гвардии егерского полка Иван Алексеевич Бартоломей, впоследствии генерал-лейтенант и член совета главного управления наместника кавказского; он скончался 5-го октября 1870 года, на 57-м году от роду. А. Б.

6. Доктор медицины Генрих Фердинандович Шнейдер, ныне статский советник и дивизионный врач кавказской кавалерийской дивизии. А. Б.

7. Родная сестра Нины Александровны Грибоедовой. А. Б.

8. Впоследствии генерал от инфантерии, сенатор и кавалер ордена св. Андрея Первозванного. А. Б.

9. См. Записки генерала Я. П. Бакланова в «Русской Старине» изд. 1870 г., т. II, стр. 567–610.

10. Т. е., «меч государства» — титул, даваемый высшим сановникам в Персии. А. Б.

11. Генерал-лейтенант, впоследствии генерал от кавалерии, князь Иван Маихозович Андроников 1-й, был тифлисским военным губернатором (1849–1856 г.), и в минувшую войну нашу с союзниками прославился двумя победами, одержанными над турками под Ахалцихом и на Чолоке. Он скончался 19-го сентября 1868 г., на 75-м году жизни. А. Б.

12. Считая со дня его назначения, т. е. 29-го ноября 1854 г., по день увольнения, состоявшегося 22-го июля 1856 года. А. Б.

13. Считая со дня приезда в Ставрополь по 19-е августа 1856 года. А. Б.

14. Генерал-маиор князь Иван Константинович Багратион-Мухранский, командир кавказской резервной гренадерской бригады, во время восточной войны был начальником гурийского отряда; ныне генерал-лейтенант и состоит при кавказской армии. А. Б.

15. Генерал-лейтенант Базин, начальник резервной дивизии; он играл при штурме Карса весьма видную роль. Не удостоясь получить в то время заслуженной награды, он имел счастие быть пожалованным Государем Императором, не в пример прочим, кавалером св. Георгия 3-го класса в день празднования учреждения этого ордена в 1872 году. А. Б.

16. Генерал-лейтенант Иосиф Антонович Реутт. Он род. в 1786 году; в марте 1809 г. поступил юнкером в 9-й (впоследствии 42-й) егерский полк и, посвятив всю службу Кавказу, скончался в чине генерал-лейтенанта, в Тифлисе, 9-го сентября 1855 года, на 69-м году от роду. А. Б.

17. Генерал-маиор Николай Евгениевич Лукаш, впоследствии был назначен Муравьевым тифлисским военным губернатором. А. Б.

18. Генерал-маиор Александр Алексеевич Суслов состоял по особым поручениям при отдельном кавказском корпусе и командовал во время войны кавалериею. А. Б.

19. Генерал-маиор Яков Иванович Журавский, командир 21-й полевой артиллерийской бригады. А. Б.

20. Генерал-маиор Александр Андреевич Неверовский исправлял должность начальника штаба при действовавшем корпусе. А. Б.

21. Полковник Михаил Петрович Кауфман, ныне генерал-адъютант, генерал-лейтенант и начальник главного интендантского управления. Старший брат его, в то время также в чине полковника, ныне генерал-адъютант, генерал-лейтенант и начальник Туркестантской области. Оба брата командовали кавказским саперным баталионом и оставили по себе добрую память в крае. А. Б.

22. Полковник Александр Павлович Хрещатицкий 2-й, командир 28-го донского казачьего полка; ныне генерал-лейтенант и походный атаман. А. Б.

23. Полковник Иосиф Иванович Корганов. Поступки, на которые намекает ниже Муравьев, относятся к тому времени, когда Корганов состоял начальником штаба при кутаисском военном губернаторе. Известно, что он, находясь в Озургетах, в Гурин, с тремя баталионами Литовского полка и одной батареей 18-й артиллерийской бригады, не принял никаких мер в выручке николаевского поста, перешедшего в руки башибузуков. Впоследствии Корганов был начальником левого фланга лезгинской линии, а затем командующим войсками в Абхазии. Будучи в чине генерал-маиора, он, в 1861 году, был уволен князем Барятинским от этой должности и, выйдя в отставку, участвовал в откупу сальянских рыбных промыслов. Он скончался в 1871 году. А. Б.

24. Генерал-маиор барон Александр Евстафьевич Врангель. Он начал службу в Преорбаженском полку и, по прибытия на Кавказ, состоял адъютантом при главнокомандовавшем бароне Розене; в 1837 году, во время бытности в Тифлисе императора Николая, был пожалован флигель-адъютантом и назначен командиром Ширванского полка. Впоследствии он занимал должности: военного губернатора в Шемахе, начальника 20-й дивизии и левого фланга кавказской линии, 2-й гвардейской дивизии, командующего войсками в Дагестане, где в 1869 году участвовал при взятии Гуниба; затем командовал корпусом, а ныне состоят членом военного совета. А. Б.

25. Капитан гвардии Клавдий Алексеевич Ермолов. А. Б.

26. Касим-хан, бывший персидский консул в Тифлисе. Он в 1855 году состоял советником при чрезвычайном посольстве Аббас-Кули-хана, отправленного шахом для поздравления Государя Императора с восшествием на престол. А. Б.

27. Полковник Иван Леонтьевич Ктитарев был сначала комендантом гор. Шуши, а потом Александрополя.

28. Полковник Юлий Карлович Цумпфорт из офицеров генерального штаба, человек весьма способный. Он служил в Мингрельском егерском полку и был впоследствии комендантом г. Шуши.

29. Сейф-уль-мульк-Аббас-Кули-хан.

30. Генерал-маиор Васмунд, бывший командир Терского казачьего полка.

31. В переводе с татарского: их (т. е. алармистов) довольно.

32. Маиор (ныне генерал-маиор) Джафар-ага, начальник курдов в Эриванской губернии. А. Б.

33. Подпоручик гвардейской конной артиллерии Александр Семенович Корсаков, любимец Муравьева. Он был послан к Государю Императору с известием о сдаче Карса и пожалован во флигель-адъютанты. А. Б.

34. Генерал-лейтенант. Викентий Михайлович Козловский, временно командовавший войсками на Кавказской линии и в Черномории, начальник 19-й пехотной дивизии. А. Б.

35. Военный агент, присланный английским правительством во время восточной войны к горцам, с целью руководствовать действиями против нас Магомед-Амина и Шамиля. А. Б.

36. Князь Яссе Андроников состоял при кавказской армии по кавалерии; человек весьма сомнительного поведения. Он был женат на вдове, князя Абхазова, известного при А. П. Ермолове генерала. А. Б.

37. Полковник лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, Михаил Тариелович Лорис-Меликов состоял при главнокомандовавшем по особым поручениям; ныне генерал-адъютант, генерал-лейтенант и начальник Терской области. А. Б.

38. Князь Николай Давидович Мухранский, ныне полковник гвардии я в отставке. А. Б.

39. Титулярный советник Петр Францович Фон-Воюцкий, ныне статский советник и член елисаветпольского губернского, по поселянским делам, присутствия. А. Б.

40. Письмо ардаганского мудира Хусейн-бека к бригадному командиру Хафиз-паше, в Карс, от 8 сафара (6-го октября):

«По причине случившегося в Пеняке происшествия, я, выехав оттуда с моим семейством, прибыл в Ливан; а как носились слухи о прибытии сердаря экрема (Омера-паши) в Батум, с намерением отправиться в Карс, то я решился ехать представиться его светлости. Он изволил подробно меня расспрашивать о положении русских и я ему все положил, упомянув и о ревности, и необыкновенной храбрости каждого из воинов наших, во все время осады Карса русскими. Известие это чрезвычайно порадовало его светлость. Когда в разговорах я коснулся нашего благодетеля Реис-паши, называя его Баба-пашей, то сердар спросил: «кто это такой?» Я отвечал, что это Керим-паша, что все его теперь так титулуют, и объявил, что он теперь составляет нашу надежду и подпору. Это обстоятельство также чрезвычайно понравилось сердарю.

«Он объявил мне, что пойдет на Тифлис. Под его начальством будет состоять, вместе с прибывшими с ним и с войском, привезенным из Севастополя и Варны, с Абди-пашею, всего 60 т. регулярного войска с которым он двинется из Сухума. 5-го числа сего месяца, в понедельник, армия выступает из Сухума по воле его светлости. Да вспомоществует ему Бог! В 10 дли 15 дней, Кутаис и тамошние места, без сомнения, будут покорены и заняты. Очевидно, что русские отступят к из-под Карса. Я, ваш покорный слуга, предвижу великие торжества. Теперь пока вкратце докладываю вам; Бог даст, при свидании с вашим высокостепенством подробно порадую вас этим известием».

41. Владетельный князь Абхазии.

42. Близ Елисаветополя.

43. Князья Константин, брат его Григорий, Георгий (тесть князя Михаила Шарвашидзе) и правительница Мингрелии — княгиня Екатерина Александровна Дадиани. А. Б.

44. Здесь дело идет о несогласиях между владетелем Абхазии — князем Михаилом Шарвашидзе и правительницею Мингрелии — княгинею Екатериною Александровною Дадиани, лично ненавидевших друг друга. А. Б.

45. Генерал-маиор Бруннер из офицеров генерального штаба. Он начал службу на Кавказе; впоследствии уехал в Россию, где командовать Брестским полком, с которым снова пришел на Кавказ, где постом получил бригаду; ныне командующий войсками Казанского военного округа.

46. Гоми — род проса, составляющее любимую пищу имеритян, мингрельцев и гурийцев. А. Б.

47. Штабс-капитан милиции князь Малакиа Гуриели. Он был переведен в гвардейский казачий полк с чином поручика и командовал милициею на гурийской границе. А. Б.

48. Почетный потомственный почетный гражданин Гавриил Тамамшев. А. Б.

49. Генерал-маиор князь Георгий Романович Эрнстов 2-й, впоследствии генерал-лейтенант и кутаисский генерал-губернатор, ныне состоит при главнокомандующем. А. Б.

50. Впоследствии генерал-маиор и помощник начальника 20-й пехотной дивизия. Он был возведен в графское достоинство, с присоединением к его фамилии и фамилии Евдокимова, на родной племяннице жены которого он был женат. А. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Николай Николаевич Муравьев во время его наместничества на Кавказе. 1854-1856 // Русская старина, № 10. 1873