МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н. Н.

ЗАПИСКИ

Из записок Николая Николаевича Муравьева-Карского.

Жизнь в отставке.

(См. выше стр. 28)

...Всякое учреждение порядка и меры к ограждению собственности не нравится сельским жителям наших всех сословий. Привыкши к воровской промышленности, они считают всякую миру благоустройства стеснительною, и нет тех средств, которых бы они не предпринимали для уничтожения порядка, чему им способствует слабое действие правительственных судебных мест.

Вчера читал я свод лесных узаконений, но нигде не нашел распоряжений для охранения лесов от порубок соседей; да если б они и были, кому бы привести их в исполнение при корыстолюбии водворившемся во всех отраслях правления? В уставе сем однако-же рассыпаются в приглашениях владельцев оберегать сию драгоценную собственность свою, предлагают им обращаться за советами и наставлениями в какия-то общества, учрежденные в Москве и Петербурге; но чему в сих обществах научиться? Разве дадут правила, по коим какой-нибудь Немецкий профессор выдумал снимать щипчиками разных козявок с деревьев, у которых они подтачивают кору? Приложены штат и положение, сделанное для библиотекарей сих лесных обществ; но не научают, как оберегать леса от похитителей, как побудить земскую полицию к исполнению своей обязанности, и от того, что она своего дела не делает, погибают у нас леса до невероятности...

Скорняково, 31 Октября 1844.

Генварь месяц сего года был я в Москве по делам отчины. Там часто виделся я с Алексеем Петровичем Ермоловым и проводил у него целые ночи в разговорах о происшествиях старой совместной службы нашей и о настоящих делах Кавказа, которые, под управлением часто сменяемых там начальников, год от года становились хуже. На усиление средств были уже посланы бывший [317] отказывался от сей поездки, ссылаясь на настоящую причину – недостатки, которые мы терпим, потому что не получили доходов с отчины уже два года. Убеждение брата Михайлы также не могло склонить меня, но вдруг прекратились письма тещи моей. Хотя cиe случилось ни от чего более, как от неисправности почты, на которой письма ея залежались; но обстоятельство cиe меня встревожило: мне казалось, что старушка на меня сетует, и я упрекал себя в том, что отказался ехать и утешить ее в последние дни жизни ея, ибо она была слаба и в параличе. Еще я колебался, когда получил письмо от брата Андрея, писавшего мне в простых выражениях, что рассчеты мои в таком случае неуместны, что я останусь с рожью своею или с деньгами, а тещу могу более никогда не видеть, и что я себе никогда не прощу сего. Письмо cиe сделало на меня сильное впечатление; я думал, что если предстоящее обстоятельство должно завлечь меня в службу, то не должно было уклониться от оного и решился отправиться в Петербург в конце Декабря, потому что свадьба назначена была около 10 Генваря сего года.

Так как я обязан был посещением губернатора нашего Ховена, то я собрался съездить к нему в Воронеж в течение Декабря месяца; ко мне присоединился в спутники Соломон Артемьевич Тергукасов, который также имел надобность быть у Ховена. Мы заехали сперва к генералу Денисьеву и приехали ночевать к Николаю Матвеевичу Муравьеву, а на другой день прибыли в Воронеж.

Там я познакомился с полковником Бутурлиным, помощником начальника штаба Кавказского корпуса. Бутурлин возвращался в Россию после неудач, потерпенных нами в последнюю экспедицию к горцам; он желал представиться мне и при этом случае сообщил мне разные подробности о сей экспедиции.

В течении Ноября и Декабря месяцев были известия о разных назначениях главнокомандующего в Грузию на место Нейдгарта, который настоятельно просил увольнения от занимаемого им места; говорили, что перемена его сопряжена будет с пользою самого края, которым он себя не признавал в силах управлять.

Я получил также письмо от А. П. Ермолова, которое здесь прилагаю по оригинальности и колкости выражений в оном помещенных.

«Любезный и почтенный Николай Николаевич. Возвратившийся от вас племянник ваш, homonyme (Одноименник. Это будущий граф Муравьев-Амурский. П. Б.) сказывал мне, что, быть может, нынешнюю зиму вы не приедете сюда, по причине, уменьшившей приметно число приезжающих в Москву. Жаль мне будет [318] чрезвычайно, особенно рассчитывая верно прожить некоторое время вместе. Помню хорошо, что нам было бы что прочитать, а Москва дала бы о чем и поговорить».

«Воля ваша: никак не ладится с местоимением вы и лучше по прежнему говорить ты старому по службе товарищу».

«О Кавказе здесь различные слухи, но все не весьма хорошие. Впрочем неудачи и потери всегда чрезвычайно преувеличены, без нужды, ибо оне сами по себе довольно значительны. Не было с неприятелем сшибок кровопролитных, но болезни истребили войска. Поселения казаков левого фланга завалены больными, и г. Нейдгарт предлагал начальнику учредить госпиталь в Астрахани. Сами судите о удобствах, которые приумножает тамошний карантин. Здесь ожидают и самого вождя грозных наших ополчений, который к одному здесь знакомцу писал, чтобы он старался купить для него дом умершего графа П. Л. Толстова или покрайней мере нанять его.»

«На место вождя, по известиям из Петербурга назначают Герштейцвейга, которого ты лучше знаешь и который скорее, может быть, познакомится с солдатом, делами своими, нежели именем. Слышно однакоже, что, ссылаясь на раны и слабое здоровье, он уклоняется от назначения.»

«Есть молва и о генерал-квартеймейстере Берге, которого я совершенно не знаю. Но сему назначению многие не верят. Нет ли неизвестного нам пророчества, что Кавказ должен пасть пред именем Немецким? Надобно попасть на него! Напрасно нападают на вышедшую недавно книжку забавную, как говорят: La Russie envahie par les Allemands (Т.е. Россия под нашествием Немцев. Эта маленькая, ныне редкая, книжка написана Ф. Ф. Вигелем и была напечатана, по его поручению, за границею. П. Б.). Тут, любезный Николай, родным твоим жизнь плохая! Кто нибудь из наших бродяжничествующих за границею способствовал неназвавшемуся сочинителю.»

«Многие говорили из людей достоверных, что весною, пред началом военных действий, когда на Кавказ посылаемы были огромные подкрепления, князь Меншиков желал получить начальствование (то есть фельдмаршальский жезл) на Кавказе. Это правдоподобно; но желал бы спросить его по совести, взялся ли бы он теперь?»

«При появлении сил наших у подошвы гор, известно достоверно, горцы пришли ощутительным образом в робость, и было между ними большое смятение, в особенности когда по переходе Койсу соединился Нейдгардт с Лидерсом и превосходством сил могли раздавить Шамиля. Никто не понимает рассчетов Нейдгардта, который предпочел отпустить его, может быть, в надежде легчайших триумфов. После сего горцы ободрились чрезвычайно, и может подобного случая уже не представиться».

«Невероятно, как рассказывают, до какой степени упала доверенность войск к Нейдгардту, даже до насмешек. Не избежал того-же и Гурко, и едва ли еще не более! Это меня удивило, ибо в нем [319] весьма много хороших качеств, и очень жаль этого. На линию надобен также начальник, и по Москве был нелепый слух о генерал-адъютанте Анрепе. Это по чину его невозможно, не говоря о прочем! У нас, сторожилов Кавказа, на уме ты, любезный Николай Николаевич; но видно мы глупо рассуждаем, ибо не сбывается по нашему. Впрочем, когда говорят мне о происшествиях Кавказа, говорить о стране незнаемой: до того все изменилось там! Сюда в отпуск ждут Гурко, которого я любопытен видеть: ибо спрашивали его, когда он ехал на линию, не повидается ли он со мною? Он отвечал, что это совершенно бесполезно что я так уже давно оттуда, что конечно не знаю обстоятельств. Не знаю, как будет смотреть Нейдгардт после знаменитых подвигов. Он, говорят, болен совершенно и настоятельно требует увольнения. Желание вероятно исполнится и без затруднения, и без замедления. Здесь Головин, возвратившийся из заграницы, и я уверен, что внутренно он очень доволен собою. Я виделся с ним, но не имел случая говорить. Он не прочь от деятельной службы, но едва ли в состоянии быть годным, и конечно не в той уже стране. Чрезвычайно любопытно знать, кто назначен будет и, кажется, должно это вскоре последовать; ибо с началом весны должны возобновиться действия, которые надобно поправить, не для одних иностранных журналов. Хотел еще писать, но спешит отъезжающий, который письмо это отдаст на почте в Туле. Отсюда прямо я бы не написал его. Прощай. Люблю старого товарища как прежде, уважаю еще более и знаю как достойного и полезного человека. Душевно преданный Ермоловь.»

«26-го Ноября 1844 г., Москва».

4-го Апреля 1845 г.

Письмо cиe было получено в исходе Ноября. В соединении с разными слухами о назначениях в Грузию, оно способствовало ко встревожению моему и отчасти к предприятию путешествия в Петербург, хотя настоящая причина была не какая-либо иная, как свадьба сестры.

Около того же времени уведомил меня Долгорукий из Одессы, что к графу Воронцову приезжал из Петербурга фельдъегерь с собственноручной запискою Государя, и что, не застав Воронцова в Одессе, фельдъегерь поехал к нему на южный берег Крыма, в Алупку. Слух носился в Одессе, что Воронцова призывали к занятию места главнокомандующего в Грузии или в Польшу на место Паскевича.

О состоянии дел на Кавказе я имел постоянно довольно верные известия. Часть оных доходили до меня через письма, часть изустно от проезжих с Кавказа Армян, останавливающихся погостить у Соломона Тергукасова, живущего от меня в 40 верстах близь большой дороги, ведущей из Грузии в Москву. [320]

Общие очерки сих сведений были дополнены подродным рассказом о военных действиях, сделанным генерального штаба штабс-капитаном Дельвигом (Это славный впоследствии барон Андрей Иванович Дельвиг. П. Б.) приезжавшим с Кавказа в отпуск к дяде своему, моему соседу князю Волконскому. Дельвиг был у меня осенью и с карандашем в руках отвечал мне по карте на все вопросы, которые и ему делал.

Бывший мой 5-й корпус выступил из своих прежних квартир Крыма, Подольской губернии и Бессарабии, в 3-х батальонном составе, и батальоны были пополнены до 700 человек; сверх того были взяты запасные люди, коими по прибытии полков на место пополнили всю случившуюся на походе убыль от болезней, отчего в строевых рапортах о сем корпусе было показано после прибытия на левый фланг линии, до вступления войск в действие, такое же количество людей в батальонах, какое было при выступлении. И за это было объявлено высочайшее благоволение начальству, но войска сия не могли не потерпеть значительную убыль от сего внезапно предпринятого движения, в самое ненастное время года, без всяких почти предварительных приготовлений.

Тоже случилось и с маршевыми батальонами, отправленными из Москвы. Сборные войска сии проходили недалеко от нас и, не взирая на все расходы, понесенные правительством для облегчения жителей и войск во время сего движения, они крайне обременили жителей от совершенного беспорядка, в коем войска сии шли. Ни правильное снабжение подводами и квартирами, ни строгая дисциплина не обеспечили обыденного спокойствия войск и жителей. Растянутые колонны тащились пешком и на подводах, оставляя по себе жалобы и неудовлетворенные претензии. Самый дух в сих сборных войсках был в великом упадке: офицеры надеялись возвратиться по сдаче людей, а люди громко говорили, что их ведут на убой, чем и оправдывали насилия, делаемые ими между жителями, коих они укоряли беспечною и мирною жизнью.

Полки 5-го корпуса не могли иметь достаточных и удобных квартир в малонаселенном крае. При них не было никаких хозяйственных заведений, и они после утомительного похода не могли иметь потребного спокойствия и необходимых средств для поддержания сил своих и возобновления всего утрачивающегося в движении, а после в делах, в коих они находились.

Слухи о приближении большого количества войск тревожили Шамиля. Он не чаял удержаться, и говорили даже, что он собирался [321] оставить горы и удалиться из пределов Кавказа. Известно было однако, что лазутчики его выведывали, какия идут войска, старые или молодые, и когда узнали о составе вспомогательных полков и батальонов, то Лезгины успокоились и продолжали с духом вооружаться.

При отправлении войск сих, говорят, Государь будто сказал, что он посылает маршевые батальоны для укомплектования полков Кавказского корпуса, значительно потерпевших в нескольких поражениях, понесенных ими в 1843 году при потере главных крепостей в горах и многих укрепленных мест и что 5-й корпус посылается для наказания и истребления Шамиля с его толпами.

Самое начало не подавало однако на то основательных надежд. Корпусный командир генерал Нейдгард быль человек с образованием, но не имел той опытности, которая была нужна в делах такого рода.....

Преемник мой в командовании 5-го корпуса, генерал-лейтенант Лидерс, был известен своею храбростью, но также неопытен и, как слышно, был человек способный более к занятиям мелочным, чем дельным, при том же больной.

Между частными начальниками замечательны были: генерал-майор Клюки-фон-Клюкенау, родом Австриец, служивший некогда майором у меня в полку, человек храбрый, но без головы и распорядительности; генерал-майор Пассек, человек с образованием, но бешеный и хвастливый без меры честолюбивый; генерал-майор Фрейтаг, человек храбрый, образованный и с малыми средствами спасший остатки разбитых войск наших и их начальников в бедственные осень и зиму 1843 года.

Предверием похода служил приказ Нейдгарда, коим он назначал предварительно действия всех отрядов на целую кампанию, как будто можно было все за несколько месяцев до начала действий предвидеть и предназначить в войне с горцами, где природа на каждом шагу противопоставляет непредвиденные препятствия, гораздо важнее тех, которые встречаются от вооруженных жителей. Приказ сей еще тем был неуместнее, что он сообщал неприятелю все наши намерения и, следовательно, указывал ему средства к отражению оных. Затем следовала многоречивая речь к горцам, моим он грозил наказанием их, выхваляя свои силы, и требовал покорности, обещаясь охранять их от насилия войск и [322] враждующих, и многое подобное, могущее служить только к удовольствию неприятеля, который уже несколько лет сряду привык поражать нас и смотреть на взаимные распри начальников наших....

При таких пышных началах упущено было главное – продовольствие. На Кавказе нельзя продовольствовать войск, как в России, одними письменными распоряжениями, через провиантскую коммиссию. Тут этот предмет составляет главную и личную работу начальника, без чего войска всегда будут терпеть нужду в хлебе. Но кому из столичных вождей могло cиe придти на мысль, и кто бы из них не предпочел вести бесполезные перестрелки для славы своей скучному и невидному труду заботиться о продовольствии?

С весны 1844 года войска были сведены в лагерь при Червленной станице, где не явилось продовольствия для содержания их: не с чем было выступить. Продержали их долее предположенного на низменных местах, где показались летом горячки. Число больных значительно усилилось, так что все казачьи станицы были ими завалены.

Пока войска готовились в Червленной к походу или, лучше сказать, изнурялись от бесполезной стоянки в местах нездоровых, предположили выдать из Владикавказа отряд полковника Нестерова через Чечню, где он должен был соединиться с высланным к нему на встречу из крепости Грозной отрядом под командою генерала Фрейтага. Прогулка cия не могла иметь настоящей цели, а кажется хотели только ощупать расположение враждебных нам жителей Чечни и нанести им сколько можно вреда. Вместо того мы сами потерпели значительную убыль, потеряв без всякой пользы 400 нижних чинов, 25 офицеров и, кажется, одного шгаб-офицера. Неудачная экспедиция сия, без сомнения, не могла служить к восстановлению упадшего в войсках духа.

Помнится мне, что действия главных сил не прежде начались как в Июле месяце. Генерал Лидерс должен был сделать из Темир-Хан-Шуры наступательное движение к стороне Акуши; в авангарде находился у него с небольшим отрядом Пассек. Но Лидерс не должен был идти в Акушу, а, напротив того, предположено было, чтоб, удержав или опрокинув толпы, показавшияся на пути его, возвратиться ему к главным силам, которые под начальством Гурко и в присутствии самого Нейдгарда тянулись к Койсу, дабы предпринять движение в Аварию соединенными силами. [323]

Иные говорить, что Нейдгард не знал о том, что Шамиль со всем своим войском собрался около Буртуная, где укрепился на позиции для защиты сей дороги; но cиe невероятно. Напротив, по всем действиям Нейдгарда видно, что он имел положительные сведения о местопребывании Шамиля, к коему он шел; но запоздалое движение его происходило медленно от безчисленного количества лишнего обоза, который он с собою вез. Не говоря о продовольствии, которое ему было необходимо взять с собою, с ним тянулись безконечные нити колясок и всякие экипажи...... подчиненных ему начальников и, наконец, множество гвардейских офицеров, или флигель-адъютантов, присланных из Петербурга для пожатия лавров в сем походе, от коего ожидали несметно-огромных последствий.

Приезд флигель-адъютантов имел еще другой повод. В прежние года, когда дела наши на Кавказе шли хорошо, всегда было много гвардейских офицеров, которые, скучая столичной единообразной жизнью, желали испытать разгульной жизни в трудах и боях с горцами, откуда они обыкновенно возвращались с крестиками. Когда же дела пошли дурно, и молодцы должны были жертвовать жизнью без видимой пользы для себя лично и для самого успеха дела, то они остыли к сему промыслу; и в самом деле, их, как храбрых и пламенных молодых людей, первых всегда били. Унывшие от неудач воины не вызывались самоотверженно на опасность. Так жертвовали без пользы лучшим цветом нашей молодежи. Отвращение cиe от участия в походах на Кавказе дошло до того в Петербурге, что отправляющиеся туда ежегодно из полков офицеры не ехали более по охоте своей, но поочереди или по наряду. Обстоятельство cиe не было упущено из виду иностранцами, которые напечатали оное в газетах. Когда Государь о сем узнал, он приказал Бенкендорфу созвать флигель-адъютантов и спросить их, почему они более не просятся, как прежде, на Кавказ. Они отвечали, что, занимая столь лестное для них звание при лице Государя, они не могли желать лучшей службы, да и не считали себя в праве просить каких либо назначений. В ответ на этот отзыв положено назначить десять флигель-адъютантов на Кавказ, и все происшествие cиe вновь напечатано в иностранных газетах, с удовольствием выставляющих все, могущее служить к обнаружению нашей слабости. Флигель-адъютанты поехали, и, конечно, присутствием своим при войсках причинили больше вреда, чем принесли пользы. Если взять в расчет все затруднения, которые приносить в походах один барин со своею коляскою, кухнею, палаткою, вьюками и проч., то [324] конечно можно положить, что он в сложности совершенно погашает длительность по крайней мере одного взвода пехоты. Таких бесполезных людей в сем походе находилось много; ибо к ним можно причислить и тех, которые тут же вертелись под покровительством старшего и других начальников, из личных своих видов получить награждение. Говорят, что армия сия, состоящая из 30 баталионов одной пехоты, тянулась от Червленой станицы к Койсу, проходя неболее 5 верст в сутки по дорогам, где люди были обременены беспрерывным вытаскиванием орудий и начальнических колясок. Ее уподобляли армии Ксеркса при вторжении его в Грецию. Начальники и флигель-адъютанты пользовались всеми удобствами жизни, тогда как войска изнурялись. Пока сие медленное и безобразное шествие тянулось, Пассек, завлеченный пылкостью, подвинулся к горцам по Акушинской дороге, был ими окружен и едва не лишился всего отряда своего, но случайно выбился и даже успел их опрокинуть с значительными для них потерями, от чего находившияся перед ним толпы рассеялись. Лидерс, шедший за ним, настоятельно требовал у Нейдгарда позволения идти по следам бегущих в Акушу, но на постоянные требования свои получал отказы и, наконец, приказал воротиться и переправиться в Ахатли через Койсу для соединения с главными силами Нейдгарда. Недовольный тем, что ему препятствовали к достижению личного подвига занятием Акуши (что однако не было сообразно с общим планом кампании), он послал в Военное Министерство копию с переписки своей с Нейдгартом, что навлекло Нейдгарду самые оскорбительные упреки. Упреков сих он бы не получил, еслиб сам лучше повел исполнение рассудительно-предположенного плана своего атаковать Шамиля соединенными силами своими; но он не успел, и оттого во всем остался один виноватым: в военном деле, более чем в каком либо другом, судят не по действиям, а по последствиям.

Между тем Шамиль собрал все свои войска, состоявшия из 15.000 вооруженных людей, которых он разделил на сотни и тысячи, дав им некоторый вид устройства, расположился на позиции близ селения Буртунай, где он укрепился и вооружил шанцы свои 17 орудиями, от нас отбитыми. Он занял Хубарския высоты, впереди его лежащия и составляющия левый берег реки Койсу, которую надлежало Лидерсу переходить для соединения с Нейдгардом. Лидерс подошел к весьма затруднительной переправе Ахатли и перешел ее под огнем неприятеля, потерпев только 17 человек. Неприятель слабо защищал cиe важное место и понес тоже незначительную [325] потерю, хотя из одних орудий наших выпущено по нем до 600 выстрелов.

По соединении Лидерса с Нейдгардом оба отряда стали лагерем не в большом расстояниии один от другого в виду Буртунайских укреплений неприятеля, который отделялся от них весьма глубоким, утесистым оврагом. Атаковать с фронта хотя и была возможность, но предприятие cиe было-б сопряжено с большою потерею и выгод не представило бы никаких: ибо Шамиль мог всегда беспрепятственно уйти. Но в обход на занимаемую им возвышенную равнину вела дорога верст на 20, на которую направили Клюке с 6 баталионами пехоты, артиллерией и 1000 человек кавалерии.

Неприятель узнал о сем движении, и когда Клюке показался у него на рассвете почти в тылу, Шамиль поднялся из своего лагеря в большом порядке и в виду всего нашего войска отступил. Шамиль избегнул боя, в коем ему предстояло неминуемо быть разбитым, и увез в глазах наших всю свою артиллерию и все тяжести.

Причиною сей нерешительности в действиях служило то, что ни один начальник не доверял другому: Клюке не надеялся, что его поддержут атакою с другой стороны и остался без действия; Нейдгард все медлил и не надеялся на себя.

Лидерс пошел в Акушу. Шамиль, ободренный нашим ничтожеством, переправился с отрядом 2000 человек отборной конницы через Койсу у самого лагеря Гурки и, проходя следом за Лидерсом, отбил стада у Шамхальцев почти среди наших войск. Наконец, пришед к Акуше, он грозил Лидерсу, который соединился с Аргутинским, пришедшим из Кази-Кумыка; но он тут лишился 2 орудий, которые были у него увлечены небольшим обществом Лезгин. Лидерсу предположено было идти обратно другим путем, где Гурко должен был ему доставить продовольствие; но, не надеясь на содействие Гурки и имея недостаток в хлебе, он возвратился тем же путем, преследуемый Шамилем, с коим ариергард его имел ежедневные сшибки.

Сим кончился знаменитый поход, от коего ожидали чудес. Затем следовало совершенное изнеможение войск как телесное, так и душевное.

Казачья станица наполнилась больными; стали их перевозить морем в Астрахань. Потеря сего рода в бывшем моем 5-м корпусе превзошла половину числа людей, приведеных на линию, не считая потери, понесенной в пути. [326]

К осени Нейдгард возвратился в Тифлис и стал просить настоятельным образом, чтобы его сменили, говоря, что сего требует благосостояние самого дела, коим он за болезнию не мог более заниматься. Лидерс также уехал лечиться в Одессу, где оставалось его семейство. Гурко сбирался выехать совсем: ему нельзя было более оставаться среди войск, пораженных столько раз под его начальством. Клюки просился прочь. Фрейтаг также. Все главные лица старались удалиться, не предвидя ничего доброго в будущем. Разъехались также набеглые герои и флигель-адъютанты, коих скорое возвращение, говорят, разгневало Государя. Каждый из них честил, как умел, начальство....

Государь не думал долее оставлять Нейдгарда в Грузии, но затруднялся в избрании другого начальника на его место. Тогда-то стали носиться слухи, о коих писал ко мне Ермолов. Слухи сии доходили до меня еще до получения письма его. Говорили тоже, что его самого назначают в Грузию, говорили обо мне; но между тем известно мне было также о собственноручной записке Государя, полученной графом Воронцовым.

В таком положении находились дела Кавказа, когда мне понадобилось ехать в Петербург на свадьбу сестры Дарьи Федоровны. В сем путешествии я нисколько не завлекался надеждами быть главнокомандующим в Грузии; но ехал с одним желанием свидеться с тещею и с нею проститься, может, навсегда. Я полагал, что мне предстоял случай показать сею поездкою готовность свою и разрушить распускаемые на мой счет слухи, будто на повторенные призывания Государя я всегда отказывался от вступления на прежнее свое поприще.

Скорняково, 27 Апреля 1845.

Я выехал отсюда 22 Декабря и приехал ночевать к Соломону Тергукасову, от благоразумия и дружбы коего можно всегда ожидать доброго совета. Мы провели с ним часть ночи в бдении. Он совершенно оправдал мой образ мыслей и говорил, что, с приездом моим в Москву, дела более объяснятся, когда я увижусь с Ермоловым, от коего верно узнаю кое-что о происходящем.

23-го я приехал ночевать в Богородицк к исправнику Грызлову, отставному артиллерийскому офицеру, которого мне рекомендовал племянник мой Н. Н. Муравьев, выехавший в начале года из Абхазии, где он командовал 3-м отделением береговой линии.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок Николая Николаевича Муравьева-Карского // Русский архив, № 3. 1895