МУРАВЬЕВ А. Н.

ГРУЗИЯ И АРМЕНИЯ

ЧАСТЬ III

Отдельный утес, как бы отторгшийся от берегового хребта, который состоит весь из своенравных наростов мягкого камня, служит основанием Уплис-цихе. Кура отступила теперь от его подножия, но и доселе одна только узкая тропа, иссеченная в скале, открывает вход на ее вершину, сквозь остатки городских ворот. Легко было защищать такую крепость. От привратной башни, выдолбленная стезя восходит все выше, образуя [97] многие ветви или улицы, по сторонам коих видны следы лавок также в скале, и этот каменный базар как будто ожидает купли; местами есть и протоки для дождевой воды, чтобы удобно стекала она с утеса в осеннее время. Всего лучше сохранилась так называемая царская арка или палата, на самом краю утеса, отколе открывается великолепный вид, на все течение Куры и противолежащие Триалетские горы. Арка высока, с правильным полусводом в Римском вкусе, и открывает вход в глубокую пещеру, которая служила приемною залой, а по сторонам есть еще два подземных покоя, вероятно жилые. Дадиан уверял меня, будто в каждом из лепных украшений арки есть надпись Грузинская, но нельзя было это ясно разобрать; выспренняя терраса примыкала к сему жилищу, вероятно царскому, ибо оно на лучшем месте, и есть следы ограды, его отделявшей от прочих. Другая, столь же замечательная подземная палата, с каменною стенкой впереди, уцелела на самой средине города, недалеко [98] от церкви, и служит теперь для загона скота: так изменяется мирская слава! Передняя часть обрушилась, но еще сохранялась пространная зала, обнесенная с трех сторон арками, высеченными в камне; брусья изваяны на плоском потолке, как бы в подражание дереву; позади сих арк иного жилых келлий, и есть углубление в стенах; отверстие в своде служило для воздуха и света. Дадиан прочел надпись Грузинскую на боковой аркаде: «я Шавтели потрудился здесь и, работая по целым дням, не точил моего резца в продолжение целой недели». Год хроникона Грузинского означен 110, но по нем нельзя ясно определить эпоху, ибо это летосчисление весьма сбивчиво. Если же тут предполагается последний хроникон, то число сие будет соответствовать 1425 году.

Выше сей залы есть церковь, иссеченная в той же скале, с престолом, прислоненным к стене под окном, и с отдельным жертвенником; такое расположение святилища, обращенного к востоку, [99] свидетельствует, что оно принадлежало православным. Около него выдолблено много келлий, соединенных между собою, и несколько пониже есть еще малые покои, с лепным украшением на своде и алтарем в углублении. Нет никакого сомнения, что тут был монастырь и даже многолюдный; но кем он основан и когда оставлен? — летописи молчат, а камни не возглаголют. Так все утрачено в бедной Грузии, разоренной столькими нашествиями варваров. Есть еще много жилищ, рассеянных по всему пространству города до внешнего гребня скалы, где была градская стена, но они не заслуживают особенного внимания; ничего нет и в каменной церкви Армянской, ибо все иконы ее новые . Мы спустились из пустынного города, не по прежней стезе, но сквозь широкое отверстие, посреди его площади, которое выдолблено улиткою в сердце скалы, для добытия воды, и многими ступенями сводило к тайному водоему, когда река омывала еще подножие утеса; и теперь, в полноводие, она [100] подступает к сему подземному устью, которое не могло быть заметно неприятелю. Такова чудная крепость Уплоса, напоминающая близость потопной эпохи!

Трудная переправа предстояла нам через Куру, на двойном челне, который должен был поднять наши дроги и всех нас; лошадей пустили вплавь и быстрое течение унесло их, вдоль противоположного каменистого берега, на песчаный остров; нас ожидала та же участь; но не было другого средства переправиться через Куру, с большим трудом причалили мы к тому же острову и перенесены были на руках жителей, через узкий рукав реки, до их селения; старшина принял нас с большим радушием и с светскою непринужденностию. «Есть ли у тебя чем угостить нас?» спросил его Дадиан,— «Взойдите только в саклю, отвечал он, расстилая ковры в ее преддверии, теперь уже вы в моих руках и я угощу чем богат. Конечно, такие дорогие гости, сколько бы я их ни звал, не согласились бы посетить меня, если бы их не [101] вынудил к тому случай.» Действительно его угощение было весьма прилично, потому что все соседи на перерыв посылали к нему все, что только находили у себя готового для пищи. Скажу еще одно слово о честности сего доброго народа: при затруднительном спуске из Уплисцихе оборвался у меня золотой лорнет, и я не заметил своей потери, доколе не нагнал меня мальчик и не возвратил мне найденной вещи, хотя по блеску и весу металла очень мог судить о ее цене.

Отдохнув не много, мы продолжали путь в Атенское ущелие и мимоходом посетили, против Уплисцихе, еще подземелье, с Армянскою внутри его церковью Св. креста. Говорят, что весьма пространны были подземные проходы сего потаенного жилья, и пустота земли, отзывавшаяся под ногами, подтверждала истину сказания. Этот плоской утес есть как бы продолжение того, в котором иссечена древняя столица внука Картлосова; она открывается отселе во всей ее своенравной красоте, с просветами своих [102] величественных арк, зияющая глубокими устьями пещер, как бы поглотивших все население и ожидающих себе новых жертв.— Видно, что тут был город, но как бы иного допотопного поколения людей, давно уже стертого с лица земли.

От селения Хидистав, где находился древний мост через Куру, теперь уже обрушенный, начинается роскошное ущелие Атенское, вверх по течению реки Таны. Оно открывало единственный путь, сквозь Триалетские горы, к Ахалциху и потому кипело жизнию в цветущие времена Грузии, как о том свидетельствуют доселе остатки замков и храмов, беспрестанно встречающиеся на берегах потока. Все опустело в последнюю бедственную эпоху, когда при слабости ее разделявшихся Царей, вторглись Лезгины в их беззащитное царство и сделались полными его обладателями. Царь Ираклий, едва освободившись от Персов, боролся с Лезгинами всю свою жизнь и ничего не мог сделать. Славный воитель Кавказа, Генерал Ермолов, первый удержал [103] шайки хищников, расположив военные штабы на самых опасных точках; чувствуя всю важность Атенского ущелья, он вверил оное храброму Князю Эристову, наделив его там многими землями. С тех пор прекратились грабежи и мало по малу возвращающиеся жители могут наслаждаться спокойствием в своих виноградниках. Почтенный старец, встретил нас накануне в Гори, и отъезжая в Тифлис , поручил племянникам угостить нас в своем Атенском владении; там ожидала утомленных гостеприимная трапеза, в его сельском домике.

Ушелие Атенское одно из самых живописных, какие я только видел в Грузии, потому что не имеет суровой дикости, обыкновенного характера горных проходов, но приветливо улыбается путнику, и как бы манит его, шумом вод своих, в своенравные изгибы стесняющихся гор; оне беспрестанно открывают взорам новые красы природы, заграждая каменною стеною позади все что [104] уже пройдено; но стена сия усеяна виноградниками и селениями, увенчана храмами и древними замками, которые так поэтически сошлись в это ущелие, чтобы оживить его воспоминаниями минувшего. А между тем бурный поток Таны несется по камням, то подмывая какую-нибудь старую башню, отважно ставшую посреди его волн, то падая шумно с утесов, там где они дерзнули преградить ему тесный путь, или разливаясь по зеленому лугу, под навесом яворов и лип, если где-либо раздвинулось ущелие, чтобы дать место усадьбе, на каком-нибудь уединенном холме. Такова самая Атена, с тремя ее церквами, бывшая некогда городом и оставившая сладкое свое имя всему ущелию. Замечательно повторение Греческих названии Афин, Коринфа, Олимпа и еще других, во многих местах Грузии.

Версты за две от Атен, далее во глубину ущелья, стоит на обрыве утеса, над шумным потоком, во всей поэтической красоте своей, древняя опустевшая [105] обитель Сионская, отзывающаяся лучшими временами Грузии, когда Цари ее, по родственным связям с Императорами, могли выписывать зодчих из Царьграда.— Баграт II основал храм сей, во имя Успения Богоматери, и дал ему сладкое имя Сиона; ибо в благочестивой Грузии искони, как я уже сказал, Сионами назывались все храмы, посвященные успению Богоматери. Славная своими бедствиями Царица Русудань, дочь Тамари, обновила церковь; лице ее изваяно также как и лики Баграта и его супруги, на внешних стенах, в одеждах восточных, с другими неведомыми лицами, быть может из царского двора, ибо они представлены благоговейно стоящими, с опущенными руками. Есть и некоторые изображение из ветхого завета: Самсон, раздирающий львиную пасть, и из жития святых, Евстафий на ловле оленей, и несколько надписей Греческих, Грузинских и Армянских. Один из путешественников, Дюбуа, говорит будто видел и Славянскую, но я ее не заметил, потому [106] что не был предварен. Армянская называет зодчим некоего Павла, быть может находившегося при дворе царском, ибо нет никакого сомнения, что церковь сия никогда не могла принадлежать Армянам, как по внутреннему своему устройству, так и потому, что сюда не доходила их область.

Вот что разобрал Дадиан, из древней Грузинской надписи, сохранившейся на южной внешней стене, ближе к алтарю: «Во имя Бога, я Григорий, раб Мириана сына Тарханова, начальник Атенской крепости, воздвиг дома и города, тогда как прославил Бог Всемогущий, Царя Царей, Баграта, который приказал праху своему Мириану, повелителю моему а своему вельможе, сооружать здание в селах и городах. Помощником в том Бог и счастие Царя, и как пожелало царствие его, так я и воздвиг оные; помиловало нас царствие его, и щедро пожаловало дома и города, в потомственное владение, Мириану и подданным его, которые в силах были воздвигнуть сии здания. Я [107] воздвиг дома, города и пожертвовал Св. Сиону Атенскому, празднующему Богоматери, для вечного поминовения Царя Царей Баграта Севаста и сына его Георгия. Так равно и для поминовения Мириана праха его, а моего господина и воспитателя, учредил совершать литургию в субботу на первой неделе великого поста, в день Св. Феодора, чтобы совершал оную настоятель обители и кто по нем будет».

Внутренность храма Сионского величественна и состоит из четырех полукружий, крестообразно расходящихся от четырех основных столбов, которые поддерживают сферический купол, весьма легкий и приятный для глаз. Все здание еще крепко и не трудно его обновить; алтарь отделен, как мне случалось видеть в некоторых древних церквах Кахетии, низкою стенкою, на которой поставлены малые столбы, связанные арками; средняя служила для царских врат. Столбы сии в Сионском храме лучшего мрамора; есть изваяние на боковых арках, где были северные и южные двери; [108] алтарь возвышен на трех ступенях, равно как и горнее место , на коем еще есть следы кафедры. Местами весьма хорошо сохранилась живопись, может быть не современная основанию храма, но лучшей Византийской кисти; особенно в среднем окне алтаря замечательна икона Предтечи и напротив некоего Аввы в кукуле, быть может великого Антония; иконы сии как будто только что вышли из под кисти; Апостолы и десять Святителей, кругом горнего места, повредились от сырости. В правом крыле более уцелели фрески: сон Иосифа, сретение Господне и благовещение, в котором фигура Ангела замечательной красоты и была бы достойною новейших художников.

Ущелие Атенское произвело на меня впечатление самое приятное, как по красоте места и весеннего вечера, так быть может и потому, что я впервые испытывал свои силы после болезни. Молодой месяц осветил нам возвратный путь к Хидиставу и мы могли перейти пешком по новому мосту, который строит [109] заботливый градоначальник Гори, на старых каменных основаниях, уже испытанных долгим временем и бурными водами Куры. Он сделал этот мост, местными средствами, не требуя никакой помощи и надеялся так его довершить, что не только конные, но и малые экипажи могли бы по нем ездить. Путешественник, которому таким образом облегчают путь, не должен молчать, по чувству благодарности. В Гори, мы нашли владетельного Князя Абхазии Михаила Ширвашидзе, который прибыл в Тифлис, за несколько дней до нашего отъезда, и условился совершить с нами часть дороги, не стесняя нас однако многочисленностию своей свиты, при недостатке лошадей. Он предложил мне присутствовать, на празднике Великомученика Георгия в Хони, за Кутаисом, где есть его древняя церковь, а я звал его с собою в обитель Гелатскую; мы дали друг другу слово съехаться в Кутаисе, чтобы совершить обе поездки, и еще несколько раз встречались опять на дороге. [110]

СУРАМ. ИМЕРЕТИЯ.

Можно было опасаться, чтобы разлитие быстрой реки Ляхвы, умноженной дождями, не преградило нам дороги в Имеретию, но с помощию рук человеческих благополучно переправились мы через многочисленные рукава ее. Малая отрасль гор отделяет долину Ляхвы от низменной равнины, простирающейся до Сурама, по течению Куры. Здесь последние селения Карталинские, некогда богатые, но пришедшие в упадок, в последние времена опустошений Лезгинских. [111] Мы посетили древний город Урбнис, известный уже во дни Македонского завоевателя; там останавливалась Св. Нина, на пути в Грузию, и долго существовала кафедра одного из Архиереев Карталинских. Теперь это убогое селение на берегу Куры, замечательное только по своей древней церкви, основанной Вахтангом Гургасланом. Она празднует Архидиакону Стефану, коего часть мощей там хранится, но мы не могли проникнуть в ее внутренность, по отсутствию священника. Архитектура внешняя совершенно простая, без всякого украшения и без купола; фронтон треугольный, как в древних базиликах Римских; здание обширно, с окнами неправильно расположенными в два яруса: на нем лежит печать глубокой старины; была ограда, но обрушилась, уцелевшая воротная башня, служившая архиерейским теремом, и несколько келлий; на дворе опрокинута каменная древняя купель, продолговатой формы и около храма, как вообще на всем пространстве старого города, жители находят много монет Греческих и Римских. [112]

За три версты от Урбниса, на большой дороге, лежит селение Руис, самое богатое во всей окрестности, которое было также городом; здесь имел пребывание великий Царь Давид возобновитель, когда еще Тифлис был в руках Сарацинских; здесь созвал он, при своем воцарении, собор всех Епископов Грузии, для исправления беспорядков церковных. Не думаю, чтобы нынешний храм Руисский, хотя и древний, восходил до времен Царя Давида; основание его, или быть может обновление, приписывают Царю Александру, после которого разделилась Грузия; вторичное обновление Царю Симону, воителю против Турков, в руках коих окончил дни свои. Но величайшее сокровище Давида хранится доныне в храме: большие серебреные складни, с чеканною на них иконой Богоматери, в полтора или два аршина высоты; внутри же большая часть животворящего креста, с тремя стами частиц святых мощей. — Сколь ни богата Грузия, посреди денежного своего убожества, [113] подобными сокровищами, Руисское едва ли не превосходит все прочие, и нельзя не удивляться усердию древних ее Царей, которые вступая в родственные связи с Императорами Греческими, ничего другого себе не просили как только святыни. Таким образом дед Давида, Баграт, женатый на дочери Императора Романа, Елене, многое приобрел своему царству, и сам Давид, имевший в супружестве Греческую Царевну Ирину, завещал также Грузии несколько драгоценных залогов.

Далее за Руисом, не далеко от первой станции, стоит влево у самой дороги, малая церковь селение Саволаскеви, которая заключает в себе церковную утварь опустевшей обители Улумбийской, одного из Сирских отцев. Тут чудотворная икона Божией матери Улумбийской с младенцем на руках, напоминающая нашу Иверскую, более нежели в полтора аршина высоты, но письма светлого, лучших времен живописи Византийской, и вовсе не обновленного. Удивительно, как [114] могла она так долго и хорошо сохраниться. Здесь можно еще лучше судить о древнем характере письма Греческого, предшествовавшего средним векам. На сей иконе двойной оклад, как и на Цилканской, и есть драгоценные камни; новейший серебреный устроен усердием Князя Амирадже, при Царе Ираклие в 1767 году, и на нем вычеканены рождество Богоматери, благовещение и обручение Св. Девы Иосифу. Мне кажется следовало бы перенести такую богатую и замечательную икону, из пустынной убогой церкви, стоящей далеко от малого селения, в какой-либо городской собор или обитель, потому что здесь может она когда-либо подвергнуться похищению. Даже в Руисе она была бы более сохранна; а между тем в той же церкви есть еще много других древних икон, перенесенных из той же обители Улумбийской; оне не писаны, но вычеканены из серебра и расставлены поверх иконостаса, на котором уже нет для них места. Замечательны между ними: вербное торжество [115] Спасителя, благовещение, сретение и целование Елисаветы, крещение и вознесение. — Есть еще одна писанная, небольшая икона Спасителя, с мощами в задней доске, но уже лик почти стерся от древности, равно как и Греческая надпись.

Напротив убогой церкви, заключающей в себе столько сокровищ Улумбийских, или Олимпийских, по Греческому началу сего имени, видна в право от большой дороги, на расстоянии не более двух верст, другая малая церковь Бретская, где почивает блаженный Пирр, один из тринадцати отцев Сирских: но не смотря на все мое желание посетить его гробницу, время не позволяло нам отклониться в сторону. Мысленно поклонился я пустынному отцу, который посвятил себя духовному просвещению страны ему чуждой, не оставив по себе однако никакой памяти благих своих дел, ведомых единому Богу, но не записанных в преданиях человеческих.

Самая скучная и пустынная дорога пролегала до Сурамского поста, по [116] низменным равнинам заливаемым Курою, где нет поселения, потому что летом угрожает лихорадка. Раздумье взяло меня на этом посте, где разделяются дороги в Ахалцих и Имеретию? Не ехать ли мне вверх по течению Куры, чрез живописное ущелие Боржомское, в древнее Саатабого или область Атабеков, обращенную в пашалык Ахалцихской? Красота ущелия, усеянного остатками замков на утесах, которые подмывает сердитая Кура; крепость Ахалцихская, прославленная кровопролитным приступом наших войск; древний великолепный монастырь Сафарский, опустевшее ныне место погребения славных Кваркваров и Манучаров из рода Атабеков, которые долго служили оплотом Грузии против Турков; самая их область, исполненная памятью великой Царицы Тамари, где даже предполагают ее могилу в пещерном замке Вардзи, — все привлекало меня в Ахалцих; но время мне изменило: болезнь в Тифлисе похитила у меня две недели; пароход ожидал меня на берегу [117] Мингрелии первого Мая и слово, данное Владетелю Абхазии, посетить вместе с ним Гелат, удержало меня от любопытной поездки; скрепя сердце поворотил я к Сураму, на Имеретинскую дорогу.

Грустным показался мне вышгород Сурамский, на своем отдельном утесе, облепленном городскими домами, малое подобие Гори. Это была крайняя точка Карталинская и поприще частых состязаний Царей ее с Имеретинскими, после несчастного разделения Грузин на три царства. Здесь великий Царь Соломон, пришедший на помощь Ираклию, с малым числом войск, разбил большое полчище Лезгинское и тем навсегда освободил свое царство от их набегов, более направленных на Грузию. Горный хребет, поросший лесом, отделяет пределы Карталинии от Имеретинских и служит природною между ними границею; она резко обозначена, не только противоположным направлением всех речных истоков, но даже нравами и одеждою жителей. Имеретия, по собственному [118] смыслу слова, значит: по ту сторону горы, и это вполне выражается тяжелым перевалом. Дождливая погода умножала трудность пути; едва могли мы подняться на горный хребет. Достигнув самой вершины, мы стали спускаться в Имеретию, по течению малой речки, Чхерули. Ночь застигла нас в горах; подле нас с утеса на утес, падала река обозначая узкую дорогу в горной расселине, как бы нарочно проложенную для сообщения Амеров или Грузин с Имерами, т. е. горцев по сю сторону с горцами по ту. Шумный ливень преследовал нас, по скользким обрывам; с радостию достигли мы наконец малой станции Молитвы, наполненной проезжими, которые также искали в ней укрыться от непогоды.

Еще целый день продолжалось путешествие наше до Кутаиса, которое можно было назвать прогулкою, при благоприятной погоде, по самым очаровательным ущелиям и долинам Имеретии. Дорога следовала по течению речки Чхерули, которая пробивала себе каменное ложе в [119] самом сердце горы, представляя с обеих сторон виды, то самые дикие, то смеющиеся: иногда громада скал, поросших мрачными соснами, висела над пенистым потоком; иногда напротив открывалась какая-либо смеющаяся поляна, с сельским домиком и пасущимися около стадами, напоминавшими Швейцарию. На повороте ущелия, там где наиболее сосредоточились его ужасы, крепкий замок Чхари, стал твердою стопою на выдавшемся утесе, обросшем чащею леса, так что с вершины бойниц его далеко можно было следить мимоходивших путников, по сей единственной неизбежной стезе. Ущелие стало расширяться при впадении Чхерули в широкую Квирилу; нам открылись в право на высокой горе обширные остатки крепости Римской Шаропан, времен Помпея и Митридата, или лучше сказать укрепленного стана сих завоевателей вселенной, которые везде оставили по себе неизгладимые следы. Нельзя было избрать места более крепкого и удобного, господствующего над течением [120] двух больших рек: это ключ Имеретии, и гений Римский проявляется из самых развалин.

Мы переехали на пароме быструю и глубокую Квирилу, древний Фазис, который под сим именем известен был Римскому миру, и даже удерживал его и после своего соединения с Рионом. Но более смиренная Квирила уступает громкому имени сего мощного потока, в волнах коего теряется близ Кутаиса. Ничего нельзя представить себе очаровательнее долин Имеретинских, исполненных растительной жизни и самых роскошных даров природы. Здесь совершенно другое царство нежели Грузия, носящее свой особенный характер, согретое теплым дыханием полдня, как это обыкновенно случается с поморием, обращенным к западу. — Красота природы все более и более умножается, с приближением к древней столице Имеретии. Из очарованной долины Квирильской мы поднялись на высоты, оперенные густым лесом, чтобы потом опять спуститься в другую [121] долину так называемой Красной речки, на верховьях коей стоят две знаменитые обители, Гелат и Моцамети. Это любимое место вечерних прогулок жителей Кутаиса. Наконец, при захождении солнца, открылся нам бывший вышгород Царей Колхидских и Абхазских. Белая стена его обрушенного собора, как призрак, подымалась из вечернего тумана над новым городом, который опять возрождался у подножия той же заветной твердыни, вместе с ним испытавшей столько истребительных бурь. [122]

КУТАИС.

Митрополит Давид Имеретинский, из княжеского рода Церетелли, дядя по матери Дадиану, будучи извещен о прибытии нашем, просил одного из почетных граждан Кутаиса, принять нас у себя в дом, потому что не было у него помещения в убогом жилищ на вышгороде. Все князья Имеретинские, собранные тогда в Кутаис, по случаю открытия губернии, поспешили видеть давнего своего знакомца Дадиана, и дом наш наполнился гостями; я почел первым [123] долгом, на следующее утро, вместе с моим спутником, посетить старца Митрополита, посвященного в сан сей еще при последнем Царе Соломоне. Перейдя каменный мост через Рион, бурно биющий волнами в его древние арки; я поднялся по крутой тропе, с камня на камень, в старый вышгород, который еще помнит баснословные дни золотого руна Язонова. Недавно лишенный своего чудного собора и крепких стен, стоит он, отовсюду открытый на скалах и, в обнаженном величии, еще господствует над новым городом и шумною рекою и дальнею окрестностию, как будто бы все ему покорно, от горного хребта и до моря.

Грустно поразила меня белая высокая развалина собора Багратова, но прежде нежели осмотреть его поэтические остатки, иззубренные временем, сокрушаемые людьми, я поспешил принять благословение Владыки. Вместе с ним взошли мы в нынешнюю соборную церковь Успения, убого приютившуюся, в южном преддверии древнего великолепного храма. По крайней [124] мере уцелела некоторая святыня внутри сей малой церкви, как останки снастей после страшного кораблекрушения. Утешительно мне было приложиться к древней чудотворной иконе Кутаисской Божией Матери, прославленной еще при двух Багратах, в одиннадцатом веке. Судя по величине образа он долженствовал быть местным; его серебряная чеканная риза, с позолотою, того же времени: сверху изваян Деисус и Ангелы, Апостолы по сторонам, а внизу три Святителя и Николай Чудотворец, с мученицами Екатериною и Мариною. По надписи видно, что украшение иконы возобновлено при Царе Александре сыне Георгия, уже после разделения Грузии. К большой иконе Кутаиской прислонена малая, но гораздо древнейшая, Божией Матери с предвечным Младенцем, в позлащенной ризе с драгоценным венцом; она перенесена была из упраздненной Палеостомской обители, что близь Поти. Сохранился и серебряный кивот с образа Пицундской Богоматери, на котором изображена она вместе с [125] верховными Апостолами. Список сей знаменитой иконы украшен был великолепно Католикосами, после ее перенесения в Гелат, чтобы и Кутаисская их кафедра не лишена была столь драгоценного сокровища. Это серебряные позлащенные складни, с изображениями всех священных воспоминаний храма Пицундского: великий Император Иустиниан основал его во имя Пречистой Девы, для обращения Абхазии, где некогда проповедовали Апостолы Андрей Первозванный и Симон Кананит, и куда хотели сослать Златоуста. Посему оба Апостола и Златоуст, с Ангелом своим Предтечею, представлены по сторонам Божией Матери стоящей, которая держит в руках своих божественного младенца, сходно с тем, как у нас пишут ее икону радости всех скорбящих.

Еще одно сокровище, утешительное для сердца Русского, показал мне Митрополит: серебряный малый кивот, с частицами святых мощей и оконечностию одного из гвоздей Господних, в [126] мастике. Он сказал мне, что когда сын Царя Грузинского Вахтанга Шах-Наваза, Арчил, несколько раз возводимый на престол Имеретинский, бежал в последний раз из своего непрочного царства в единоверную Россию, он взял из сего кивота священный гвоздь, чтобы принести его в дар царственным своим покровителям. Тогда бывший Католикос Абхазии, скорбя об утрате такого сокровища для родной земли, нагнал Царя Арчила за вратами города, и умолял его отломить, хотя малую частицу священного гвоздя, на память его долгого хранения в соборе Кутаисском. Местное предание, записанное в летописях Грузинских, свидетельствует, что гвоздь сей послуживший к распятию Господню, прислал был в дар Императором Константином первому Христианскому Царю Грузии Мириану, при его крещении, чрез Св. Евстафия Епископа Антиохийского, вместе с подножием честного креста; святыня сия была положена в великолепном соборе Манглисском, развалины коего еще существуют за [127] сорок верст от Тифлиса. Император, Ираклий, воюя в VII веке против Хосроя Персидского, унес с собою в Царьград Манглийское сокровище, за непокорность тогдашнего властителя Грузии Стефана; но в XI веке Баграт IV, женившись па дочери Императора Романа Аргира, Елене, испросил себе обратно заветную святыню, принадлежавшую его предкам, вместе со многими другими, которыми обогатил он свое царство, и положил честной гвоздь в довершенном им соборе. Гвоздь сей теперь хранится в Москве в Успенском соборе, а в ризнице есть позлащенный венчик или кивот, устроенный в половине тринадцатого века, Царем Иверским и Абхазским Нарин-Давидом, сыном Русудани, как начертано на венчике Грузинскими буквами.

Митрополит велел открыть северные двери Успенской церкви и ввел меня на середину бывшего великолепного собора, ныне обращенного в почетное кладбище. О суета суетств! храм, для [128] которого два великие Баграта истощили сокровища своего царства и искусство лучших художников Греции, ибо действительно, суди по остаткам, это был самый превосходный из всех храмов Грузии, теперь служит усыпальницею, пределы коей обозначены стенами бывшего храма! Нельзя и доселе довольно надивиться тонкости высоких стен, которые однако поддерживали такое большое здание, и красоте наружных изваяний, местами уцелевших около арк и окон, особенно со стороны алтаря. Один только рисунок может их изобразить, потому что оне неуловимы словом, и от времени до времени все более истребляются. Входной портик, противоположный алтарю, напоминал древние притворы базилик Римских с колоннами; но теперь это безобразная масса обрушенных капителей и камней, с остатками изваяний. Северная стена храма более других уцелела и на ней еще сохранилось под окном, обвитым изящными арабесками, изображение знамения Богоматери Греческого письма, пострадавшего от времени. [129]

Есть и отрывки надписей кое-где по стенам, как бы прерванные речи, окаменевший отголосок минувшего: «о Царь, повелевающий всеми Царями, превознеси мощного Баграта Куропалата, Царя Абхазского и Карталинского, и родителей его и Царицу и сына его! аминь.» Как умилительно такое молитвенное воззвание, в пустоте обрушенного собора Багратова. И тут же как скромно выражено созидание храма: «когда положено было основание круговращался год пасхальный 223.» (1003 нашего летосчисления). Можно бы добавить столь же кратко и выразительно: «когда совершено было разорение круговращался год 1691» Есть еще умилительная надпись: «и зодчий сего храма воскреснет также! Господи помилуй раба твоего Моисея.» Теперь, когда самый храм сделался кладбищем, едва ли не всех приличнее смиренные слова сии, выражающие упование почивших некогда около церкви, как ныне упокоивающихся внутри оной. Но время, этот поэтический украситель всякой развалины, заменил на стенах [130] соборных роскошные ваяния Багратовы, зеленою мантией, которая великолепнее его порфиры, как превосходят, по словам Господним, лилии сельные всю пышность облачений Соломоновых. Оно одело густым плющом, какой только может произрастить благословенная природа юга, северную стену храма: повсюду разбежавшиеся ветви смягчают иззубренные окраины, обвивая их, доколе, поднявшись с арки на арку, не положили дикого венца природы, на развенчанную главу святилища Багратова.

Кто же занес святотатную руку на великолепное здание? — Чтобы понять возможность такого события, во времена столь близкие к нашим, надобно взглянуть на бедственную историю последних трех веков царства Имеретинского, со времени разделения Грузии после великого Царя Александра. Кахетия и Карталиния иногда соединенные в одно царство, имели почти всегда одинаковую участь и боролись только между собою или с превозмогавшею силою Шахов Персидских; [131] шайки Лезгинские начади опустошать их не ранее минувшего столетия. Но Имеретия, т. е. другая сторона гор, отделивших собственно Грузию от помория Черного, кроме одного царства, не определенного в своих границах, распалась еще на пять владений, более или менее сильных. Первое место занимали Дадианы Мингрельские, как обладавшие более обширным участком, древнею Колхидою, и нередко сменяли слабых Царей; второе Атабеки, или владетели одной из древнейших частей Грузии, где столько памятников ее начального Христианства. Кварквары и Манучары, славнейшие из Атабеков, долго служили оплотом Имеретии против возраставшей силы Турков, хотя сами часто воевали с единоверными, доколе княжество их не обратилось в пашалык. Между Атабеками и Дадианами возникли Гуриели, от родоначальника их Мамии, и беспрестанно вмешивались в дела Имеретинские. Владетель Абхазии на помории, опустошаемом Турками, и Князья Сванетов в горах, у подошвы Эльборуса, были [132] менее страшными соседями для Имеретии; но за то Цари Грузинские, поддерживаемые силою Шахов, старались покорить себе соперников Имеретинских, и нередко в лице их состязались две более сильные державы, Турция и Персия, которые радовались пролитию крови Христианской, воздвигая оружие своих данников. В таком бедственном положении, между стольких соседей, можно вообразить, что должна была испытать несчастная Имеретия. Горьким доказательством внутренних и внешних ее смятений может служить то, что в течение 370 лет, от основания отдельного царства в Кутаисе и до подданства его России, сменилось на престоле Имеретинском тридцать Царей, из коих весьма немногие умерли на своем месте, ибо в числе их семь погибли насильственною смертию, три были ослеплены, двадцать два свергнуты с престола, на который восходили опять иногда до семи раз. Чего можно было ожидать от такого царства? — Изложу только вкратце главные его перевороты, чтобы яснее была сие кровавая картина. [133]

Багратом, дальним потомком Давида сына Русудани, начинается, в 1455 году, ряд отдельных властителей Имеретии, при которых испытала она столько бедствий, и это имя, вместе с именами Георгиев и Александров, почти беспрестанно повторялось, славно или позорно, на престоле Имеретии, до двух последних Соломонов. При Баграте начались уже междоусобия с Царями Грузии, которые продолжались и при его преемнике Александре. Внешние враги воспользовались раздорами внутренними и нахлынула орда Татарская, в 1509 году, разорившая Кутаис и обитель Гелатскую, место погребения его предков; один только вышгород столицы спасся от иноплеменных. Баграт II, его сын, является счастливым воителем против Атабеков; он берет лучшее их сокровище, чудотворную икону Божией матери Ацкурской, из ущелия Борджомского и ставит ее в Гелат; там же, в крепости монастырской, заключает двух своих соперников Атабека Кварквара и Левана Дадиана. Это [134] самая блестящая эпоха малого царства. Баграт участвовал и в славном походе Палестинском современных ему Царей Карталинии и Кахетии, Георгия и Леона. Георгий, его наследник, мирится с Атабеками и со славою отражает первое нападение Турков. По смерти сильного Георгия, беспокойные соседи Дадианы и Гуриели начали вступаться в престолонаследие его детей и внуков. Правнук его Александр III, славнейший из Царей Имеретии, восстановил на краткое время благосостояние своего царства. Не только победил он соседей, дерзнувших с ним состязаться, но даже властно распоряжался собственным их наследием, заменил Липарида Дадиана Вамеком, а Гуриеля Кайхозрова Димитрием, сокрушил и полки Грузинские, пришедшие к ним на помощь. Чувствуя однако, что не может держаться без помощи более сильных союзников, просил ее от единоверной державы Русской. Торжественно принял он у себя посланника Царя Алексея Михайловича, и присягнул ему на [135] верность. Но вместе с великим Александром, погребенным в Гелате, погребено было навсегда и благоденствие его царства. Наступила самая позорная эпоха, в 1660 году, с воцарением юного Баграта, его сына, которому суждено было испытать на себе все бедствия, какие только могут обуревать Царя и человека.

Виною всех зол была новая Гофолия или Мессалина позднейших времен, вторая жена Александрова, Нестар-Дареджань, дочь Кахетинского Царя Александра. Она начала с кровосмешения, женив пятнадцатилетнего пасынка Баграта, на родной своей племяннице Кетевани, дочери Теймураза, и потом, забыв всякий стыд, предложила юноше расторгнуть брак сей, чтобы обвенчаться с нею самой. Отринувший ее Царь был ослеплен мачехой, лишился и жены и царства; сама она овладела престолом и разделила его с избранным ею в супруги, из подвластных Князей, Вахтангом. Раздраженные Имеретины призвали на помощь Вамека [136] Дадиана, который ослепил Вахтанга: как вороны на труп налетели все сильные соседи на потрясенное царство. Атабеки уже не существовали; но Аслан-Паша Ахалцихский вмешался вместо них в дела Имеретинские, восстановил слепого Баграта и взял с собою в плен его неистовую мачеху, с мужем и племянницею, хотя она была супругою Царя. Тем не окончились его бедствия, ибо слепому владыке суждено было делаться непрестанным игралищем столь же слепой судьбы. Шах-Наваз Царь Грузии, будучи зятем великого Дадиана Левана, которого род отрешил от престола отец Багратов, двинулся против Вамека и мимоходом низложил Баграта. Он поставил на его место своего сына Арчила, которого также перебрасывала судьба с одного престола на другой, из Имеретии в Кахетию, минуя всегда прямое наследие его Грузию. Взаимные условия Порты Оттоманской с Персиею, заставили Шах-Наваза вызвать сына Арчила из Кутаиса, где в третий раз воцарился [137] Баграт. Казалось он мог бы оставаться покойным, но вот вспыхнула война с новым Дадианом, заступившим место Вамека, и победитель Баграт, по коварному совету Епископа Гелатского, взял за себя жену пленника Левана, выдав за него собственную сестру.

Советником и распорядителем дел царственных является некто Сехния Чекадзе, человек закоснелый в злодействах, выдавший сперва Царя Вахтанга Вамеку, а потом крепость Кутаиса Туркам, на краткое однако время, ибо весь их гарнизон вырезан был Имеретинами. Коварная Дареджань не преставала строить новые ковы в Ахалцихе; богатыми дарами убедила она Султана, возвратить ей царство и отмстить за честь своих воинов в Кутаисе. С мечем в руках проникла Царица в бывшую область, окруженная дружинами Турецкими, Мингрельскими и Гурийскими, и опять выдала вышгород Туркам. Баграт бежал, но сами Имеретины, возбужденные Сехнией, отмстили Царице за все ее [138] ужасы. Как некогда Гофолия в преддверии Соломонова храма, так во вратах крепости, в виду собора, умерщвлена была нечестивая жена.

Слепой муж ее Вахтанг выдан был ослепленному им Баграту, который в ярости, с помощию чужой руки, сам нанес смертный удар в сердце своего врага. «Ты мне вырвал очи, я тебе вырву сердце», воскликнул он, довершая месть свою. Опять вмешались Дадиан и Гуриель в дела Имеретинские и свергли Баграта; Гуриель занял его место. Имеретины просили помощи у Шах-Наваза Грузинского, но Царь, заботясь более о сыне своем Арчиле, старался поссорить подданных с Багратом, и с помощию Дадиана хотел покамест воцарить у них злодея Сехнию. Однако на сей раз слепой Баграт, поддерживаемый верными подданными, одолел Дадиана и Шах-Наваза, и сам воцарился в пятый раз. Сехния был умерщвлен, но вскоре опять Паша Ахалцихский увел на два года в плен несчастного Баграта, уступив место его [139] Дадиану. Восстановленный в шестой раз он еще однажды был свергнут Царем Арчилом, и только с помощию Паши Эрзрумского, воссел в седьмой и последний раз на шаткий свой престол, на котором однако успел скончаться, потому только что недолго пожил; Гуриель немедленно захватил его наследие. Таким образом, в течение двадцати дет, Имеретия испытала столько переворотов, сколько иногда не случается и в течение целых столетий.

Не более счастия ожидало и сына Багратова Александра IV, хотя Гуриель уступил ему законное наследие. Неблагодарностию заплатил он сему владетелю, и сам был свержен с престола Арчилом. Год спустя, в 1691 году, Паша Ахалцихский восстановил Александра, но дорого заплатило его царство за такую помощь. Великолепный собор Кутаисский был взорван на воздух варварами, которые не в силах будучи сокрушить крепкого здания, подложили по углам порох; время и люди довершили его [140] истребление. Несколько лет спустя, Имеретины, как бы в отмщение Царю своему за допущенное им разорение собора, выдали его Царю Грузии, который удавил своего пленника, и потом они еще два раза воцаряли у себя Арчила, бежавшего наконец в Россию. Протекло еще более 50 лет, бедственных для Имеретии, ибо Гуриели и Паши Ахалцихские беспрестанно возводили и свергали детей и внуков несчастного Александра, доколе не воцарился наконец правнук его, сын другого Александра, Соломон, прозванный великим, по своим доблестям, истинно царским.

Светлое лице его является пред началом новой эпохи для Имеретин, подобно как и лице великого Ираклия в Грузии, как бы для того, чтобы достойным образом заключить тысячелетний ряд Багратидов на трех престолах Карталинии, Кахетии и Имеретии. Но и Соломон испытал много бедствий, доколе не утвердился в достоянии предков. Турки, опасаясь силы его характера, [141] возмутили против него собственных его подданных, под предводительством могущественного Эристава Рачи, (или верхней Имеретии) и поставили Царем двоюродного брата его Теймураза. Изгнанный владетель должен был скитаться по лесам, с немногими присными, и в таком горестном положении встретил он Пасху, что даже не имел при себе священника для возглашения радостных гимнов воскресения. Благочестивый Царь торжествовал однако, как мог, великий день сей; на столетнем дубе вырезал он знамение креста и, с малым числом верных, трижды обошел освященное им дерево, воспевая во мраке ночи и дубравы: «Христос воскресе из мертвых».

Вспомнив пример одного из величайших своих предков, Царя Александра, вступившего в дружескую связь с Россиею, Соломон просил в свою очередь помощи у великой Екатерины, и храбрый генерал Тотлебен был послан очистить Имеретию от Турков. Но воинственный Царь начал с ними [142] сражаться еще прежде пришествия союзников, и сам выгнал стражу Оттоманскую из своей столицы. Отряд Русский довершил начатое им поражение, совершенно изгнав неприятеля из всех укрепленных мест. Тогда, по общему совету с союзниками, Царь Соломон решился взорвать на воздух вышгород Кутаиса и все главные замки, чтобы не дать возможности Туркам держаться в его пределах. Полезно, быть может, но грустно было для Имеретии, падение ее заветной твердыни Кутаиса, которая, от самых первых времен царства Абхазского, почиталась неодолимым оплотом. Сильною рукою отразил Соломон и закоснелых хищников Грузии, Лезгин, близ Сурама; но не довольно долго царствовал, чтобы упрочить начатое им благосостояние своей земли. Он умер в 1782 году, бездетным. Князья Имеретинские избрали двоюродного брата его Давида, сына Георгиева; но Царь Грузинский Ираклий вмешался в дела чуждого царства; убежденный просьбами другого родственного ему [143] Давида, сына Арчила, брата Соломонова, он посадил его на престол, под именем Соломона II, более лестным для Имеретии. Соперник его бежал к Туркам; но сему последнему Соломону суждено было пережить свое царство. Приняв сперва подданство России, он начал вступать в тайные сношения с Турками, против законно признанной им власти. Вызванный в Тифлис Царь бежал оттуда в Требизонд и там скончался в 1815 году. С ним пресеклась линия Имеретинских Царей, но княжеский род Багратионов Имеретинских, происходящий от различных ветвей царственного колена, доселе существует в пределах России. Такова краткая, но печальная летопись последних времен Имеретии, вся написанная самою драгоценною кровию ее Царей, князей и народа, доколе наконец не водворился в ней глубокий мир, под сению Русского орла.

За несколько шагов от развалин собора, к востоку, другие развалины древнего вышгорода, который под именем [144] Ухимериона был еще славен, во дни Царей Лазов, и почитался неприступною твердынею Царей Абхазских, когда они властвовали над всею Грузиею. Восточная часть их владений, по местному, более открытому положению, часто делалась жертвою Персов, Монголов и Татар. Здесь же наипаче держались властители Иверские за оплотом гор Сурамских, их отделявших от равнины Карталинской, и до времени падения державы Греческой, поморие Черное благоприятствовало их дружеским сношениям с Императорами. Царь Соломон сам разрушил основное гнездо своих предков, как бы предчувствуя, что вскоре уже не будет предстоять в нем нужды. Теперь видны только одни печальные следы минувшей силы: остатки большого здания, служившего дворцом во времена Лазов, на самом высоком месте крепости; ямы и погреба, свидетельствующие о прежнем населении, и древняя церковь Космы и Дамиана, бывшая мечетью при владычестве Турков, не освященная после их изгнания, [145] ибо Царь Соломон жил в нижнем городе, как и его предшественники. Крытый ход, иссеченный в скале, сводит многими ступенями к живому ключу, биющему у подножия утеса, который омывается Рионом; такие ходы существуют во многих вышгородах Закавказских. От цитадели расположена была, по вершине горы, другая крепость, которая заключала в себе собор Багратов и царские палаты; теперь на месте их убогий деревянный дом Митрополита; несколько старых башень с каменными пристройками, обращены в жилья для духовного училища; высокие каменные ворота одиноко стоят на пустыре бывшей крепости; здесь, как полагают, убита была неистовая Дареджань. Развесистые яворы, величаво растущие посреди крепостного луга, осеняют теперь приходящих, в знойные дни, искать прохлады под их навесом, там где некогда надежда на верную защиту собирала жителей Кутаиса в сей бывший оплот их царства.

Но какой очаровательный вид, одно [146] лишь чего время и люди не могли лишить древнего Ухимериона, открывается с развалин вышгорода на всю горную и дольнюю окрестность! — Рион кипит у подошвы его утеса, сердито исторгаясь из дальнего ущелия; как разъяренный конь, весь покрытый пеною, скачет он белыми клубами по камням и подмывает берега свои, одетые роскошною зеленью. Напротив был увеселительный дворец последних Царей, прозванный зеленым цветом по богатству своей растительности; теперь одна только башня указывает его место. Весь нижний город в садах обвит, как змеиным кольцом, своенравным течением Риона; вверх по лесистому ущелию реки величаво представляется древняя обитель Гелатская. Но это еще только ближние виды; какая кисть изобразит очарование дальних ? К северу пред вами снежная цепь Кавказа: горы Лечгума тянутся по небосклону, иногда исторгаясь исполинскими вершинами из прочей семьи гигантов; между ними господствует кристалловидный Квамли. Правее дикий [147] хребет Рачи с горою Фазиса или Фазисмта, откуда истекает сей бурный соперник Риона, теряющийся в его волнах под Кутаисом. К югу склоняются более смиренные высоты Ахалциха и Гурии, в объеме коих роскошно разостлалась до моря вся цветущая долина Имеретии и Мингрелии, и посреди сего благодатного Эдема, исполненного всеми дарами природы, отрадно катятся соединенные воды Фазиса и Риона, заменившие ему райские реки Тигра и Евфрата.

Осмотрев вышгород, спустился я в нижний город, собственно Кутаис, где мало однако сохранилось предметов для любопытства. Не только дома, но и самые церкви, которых очень немного, все новые и не представляют никакого благолепия ни внутри, ни снаружи: это каменные свидетели той бурной эпохи, сквозь которую прошла, в течение последних веков, бедствующая столица Имеретии. Малая церковь во имя обновления храма Иерусалимского, служила придворною; если кто взглянет на ее голые стены, [148] сведенные аркою, и потом на великолепные остатки собора Багратов, тот не поверит, что тут царствовали их потомки. Колокольня имеет более характера древности и при ней существовал малый придел. Тут же видны следы царской усадьбы, от которой осталась каменная терраса над Рионом и вековые липы, под сению коих искали себе прохлады властители Имеретии. Еще стоит, на берегу реки, так называемый золотой чердак, или приемная зала царская, где представлялся Царю Александру, в 1654 году, посланник Царя Алексея Михайловича, Никифор Толченов; но это здание лишено теперь своих золотых украшений и стенной живописи, ибо оно уже давно обращено в складочное место. Несколько далее еще довольно обширные развалины, слывущие также дворцом: кто разгадает все сии обломки, в нынешнем их запустении? — Но еще сохранился, в своем привольном просторе, подле двора царского, прежний мейдан, или зеленый луг, где совершались конские ристалища воинственных [149] Имеретин, пред лицом их Царей, ибо это было любимое их упражнение. Тут нередко решалась и судьба малого царства, смятениями народными, особенно во время последних переворотов, когда уже непрочные властители, изгнанные Турками из вышгорода, не были ограждены стенами внутри своей столицы. Богатый растительностию сад прилегает к сей замечательной площади и к берегам пенистого Риона, дополняя красотами природы то, что неумолимое время, рукою людей, похитило у древней столицы Колхиды.

Вечером приехал в Кутаис Владетель Абхазии, Князь Михаил, и мы согласились с ним, на другой день, посетить обитель Гелатскую. Митрополит Давид, по своим родственным отношениям к Дадиану, предложил нам сопутствовать и пригласил нас к себе на трапезу в вышгород, прежде отправления в Гелат. Мы воспользовались сим случаем, чтобы просить старца отслужить торжественную литургию, в наступавший день тезоименитства Государыни Императрицы, в древней [150] обители, и старец с любовию принял нашу просьбу. Ему самому хотелось показать нам великолепный храм Царя Давида возобновителя, во всем его блеске, исполненным славою церковною, хотя и при малых средствах какими сам пользовался. Поездка сия в Гелат и Моцамети, с Митрополитом Имеретии и Владетелем Абхазии, была весьма замечательна и оставила во мне впечатление самое приятное.

МОЦАМЕТИ.

Весенний вечер благоприятствовал нашей конной поездке; гористая дорога [151] представляла на каждом шагу живописные виды; отовсюду веяло на нас благовониями южной природы, которая была в полном цвете; особенно благоухали высокие желтые цветы, на подобие сельских лилий, которые там называются ели, у нас же неизвестны. Владетель Абхазии с своею воинскою свитою, в блестящем вооружении, дополнял поэзию местности, украшенной развалинами башень на скалах и в ущелиях. Я видел себя посреди феодального быта времен давно уже минувших, со всеми их оттенками, какие мы только привыкли читать в рыцарских легендах; воображение сильно играло во мне, как в самые ранние годы, и я давал ему простор, чтобы наслаждаться свежестию впечатлений.

На половине дороги Гелатской мы поворотили в право, мимо селения, через прилегавшие сады и чащу леса, к пустырной обители Мучеников, или Моцамети, которая стоит в самом диком уединении, на утесах Красной реки. Тут существовал некогда город, разоренный [152] Арабским завоевателем, и нельзя было избрать места более приличного для безмолвия иноческого. Между нависшим утесом и пенистым потоком проникли мы, сквозь малое отверстие бывшей ограды, на нижний двор монастырский, а потом, поднявшись по утесу, переступили на другую скалу, которая служит основанием обители; подъемный мост, защищаемый башнею, единственное ее сообщение с миром. Вокруг шумная река обогнула все тесное пространство монастыря; остался один только узкой перешеек и тот укреплен башнею на обрывистом утесе. Несколько убогих келлий теснятся около сих бойниц; с колокольни открывается строгий, но чудный вид на лесистое ущелие Красной реки, которая с шумом разбивает все преграды и будто хочет вторгнуться в убогое гнездо отшельников. Кругом все пусто и дико, камни и лес и бурные волны, все говорит тебе: «молись, здешняя жизнь обнажена пред тобою как эти скалы; ищи вечной!» С сердечным умилением, которое невольно [153] рождается в таких местах, как бы предназначенных для молитвы, взошли мы в древнюю церковь Св. мучеников Давида и Константина и поклонились их раке.

Церковь, малая и тесная, празднует благовещению, а два ее придела нерукотворенному образу Спасову и успению Богоматери. Она была основана в XI веке великим Царем Багратом, который перенес в нее, из подземного склепа, мощи царственных мучеников; глубокая ее древность отзывается в самом зодчестве и иконах. Только недавно ее расширили, когда вместо глухих стен, отделявших боковые приделы, устроены были арки; но, по тесноте главного алтаря, престол его приставлен к стене, как в некоторых из древних святилищ Грузди. На горнем месте написан Спаситель с символами Евангелистов и Архангелами; на сводах церкви большой крест и по шести Апостолов, седящих с каждой стороны, а в малых кругах Пророки. Прочая живопись отчасти [154] стерлась. Между древними иконами замечательна знамение Богоматери, напоминающая чертами и колоритом ту, которая чествуется в Цилкане. Храмовой образ благовещения написан с ликами мучеников Давида и Константина; глубокой древности принадлежит и выпуклая среброкованая икона рождества Христова, которому поклоняются вокруг Ангелы, пастыри и волхвы.

В алтаре показали нам древний выходный крест, носимый пред Архиереями, чеканного серебра, с изваяниями Спасителя, Богоматери, мучеников и надписью, которую не могли разобрать по ветхости. Самая рака мучеников в правом приделе Спаса, весьма недавняя хотя и в древнем вкусе, стоит на двух, резных деревянных львах, поддерживающих саркофаг. Мне приятно было слышать, что ее устроил наш соотечественник, некто Султановичь, который долгое время надзирал за больницами Кутаиса, и питая особенное уважение к сему месту, пожертвовал раку с тем, чтобы его [155] погребли в обители: исполнилось его благочестивое желание. Достойно внимания, что во всей Грузии и Имеретии одни только мощи сих мучеников, открыто почивают, как у нас в России; прочие все под спудом.

Владетель Абхазии, исполненный благоговения к святыне мощей, которые впервые посетил, просил почтенного старца, Игумена Порфирия, отслужить для него молебен мученикам; невольно пал он на колени, со всеми своими вооруженными людьми, когда, при открытии раки, необычайное благовоние повеяло от мощей на всю церковь, Я не знал дотоле, о усердии Владетеля к угодникам Божиим, и с удовольствием услышал от Игумна, сколько пожертвовал Князь в пользу обители: она почти вся обновлена на его деньги и подаянием матери его из рода Дадианов. По окончании молебна, сложив всякое оружие, мы подходили прикладываться к мощам, вслед за Князем Михаилом, и это мне напомнило нашу благочестивую родину. Оба мученика [156] лежат рядом в одной раке, под общим покровом, который осенен большим крестом и не подымается с их нетленного лика; но ясно обозначены их честные главы и все тело.

Кто же сии царственные мученики, уединенно почиющие в пустынной обители? это владетели Аргветские, братья по плоти, девственники хотя и воители, ибо крепость их тела обращена была на борьбу с врагами видимыми и невидимыми, а не на потворство слабостям постыдным, и громки были, в день брани, имена Князей Давида и Константина. Когда в половине VIII столетия Халиф Мирван глухой наступил, с полчищами Арабскими, на Иверскую страну, владетели северной части Имеретии не убоялись, с оружием в руках, встретить и разбить его передовые дружины. Раздраженный Халиф двинулся против них со всеми силами и велел непременно схватить отважных витязей. Пленниками предстали они в Кутаисе пред лице победителя. Там сперва, льстивыми речами, хотел он [157] привлечь их в свою веру, но мужественные воины Господа Иисуса Христа, с презрением отвергли все его предложение и были брошены в темницу, в той надежде, что томительное заключение, изнурив их телесные силы, поколеблет и нравственные. В продолжение девяти дней терзали их всякими пытками и после сего подосланы была Халифом его Имамы, для вторичного искушения веры исповедников, но они нашли их столь же твердыми как и в первый раз; тогда мучитель повелел исполнить над ними жестокий приговор.

Сперва подвергли обоих братьев позорному биению, привязав их головою вниз; потом повесили им на шею тяжелые камни, чтобы бросить их в Рион со скалы вышгорода. Царственные мученики просили только дать им время на молитву и несколько облегчить тяжелое бремя, чтобы они могли поднять взоры свои к небу; тогда свергнули их в Рион; но гром прокатившийся по небу, как бы отголоском их пламенной молитвы, устрашил мучителей; они разбежались, а [158] между тем, не смотря на тяжесть камней, не погрузились тела, но легко носились по воде, не увлекаемые потоком и разрешенные от всех уз. К вечеру таинственный свет озарил подвижников и чудное сияние привлекло на берег четырех воинов из их дружины. Они услышали голос, повелевавший им взять из воды телеса мучеников и нести их для погребения, от зари и до зари, по направлению к востоку, до того места, где их настигнет денница; утро застало их на развалинах города, разоренного Халифом, там где теперь обитель. В древнем погребальном склепе положили они священную ношу, и триста лет спустя, ради непрестанных исцелений, истекавших от сего места, великий Царь Баграт, по явлении мучеников, выстроил церковь над склепом, куда и перенес страдальческие останки. Церковь празднует их память 6 Октября. Недалеко от обители доселе показывают на скалах следы их крови, а под крестом, воздвигнутым на пути, самые камни висевшие на их вые. [159]

ГЕЛАТ. ГРОБ ЦАРЯ ДАВИДА.

Возвратившись тою же каменистою тропою, от Моцамети на дорогу Гелатскую, мы переехали в брод Красную реку, в виду самой обители, и поднялись к ней мимо монастырского селения, по крутому скату, усеянному садами. Митрополит прежде нас прибыл в Гелат. Игумен с братиею встретили во вратах Владетеля Абхазии и сейчас ударили в колокол к вечерни, ибо нас ожидали для начатия службы; но уже так смерклось, что нельзя было ничего разобрать в обширном [160] храме. Мы только приложились к древним чудотворным иконам и, утомленные долгим путем, вошли в приготовленные для нас покои прежних Митрополитов Гелатских. С дубовой террасы, их окружавшей, взоры погружались в обширную долину, простирающуюся до Кутаиса по ущелию Красной реки: вечерний туман плавал по вершинам гор и молодой месяц бледно озарял предметы, серебристым светом поборая краски потухавшей зари.

Мне хотелось в тот же вечер, поклониться гробу святого Царя Давида возобновителя, основавшего Гелат, и меня привели к прежнему полуденному входу в монастырь, с упраздненною церковью, который напоминал наши святые врата. Церковь замыкалась некогда железными вратами Дербента, которые велел поставить над собою воитель; на праге обители, смиренно, избрал он себе место покоя, чтобы и по смерти охранять ее, невольно извлекая у мимоходящих молитву за душу Царя, через могилу коего [161] переступали. Большая гранитная плита доселе лежит поперек привратной церкви, но кости святого Царя были перенесены, великим Соломоном, в тайное место над сводами жертвенника соборного, чтобы спасти их от хищности Лезгин. «Се покой мой в век века, зде вселюся, яко изволих и» начертано, большими Грузинскими буквами, на камне. Как умилительна сия псаломская надпись, избранная самим Давидом, из слов другого Царя Давида, его предка! Тут была и еще надпись, ямбическими стихами, гласившая, как бы от лица усопшего Царя, о его неумирающей славе; но ее нельзя уже теперь разобрать, и она сохранилась только в предании:

Некогда, в Начарвачеве, семерых Царей пиром я угощал,
Турков, Персов, Арабов, из пределов царства моего изгнал,
Рыбы из рек Амерских в реки Имерские я пересадил,
Все же сие совершив, руки на персях кончаясь сложил.

Одна половина железных врат уже [162] не существует; говорят будто бы ее употребили для гвоздей на крышу церковную. Арабская куфическая надпись гласит: «что они были скованы, во имя Бога благого и всемилосердого, славным Эмиром Шавиром, сыном Эль-Фазла, в 455 году эгиры.» (т. е. 1063). Некоторые предполагают, что врата сии были взяты Давидом не из Дербента, но из покоренной им Армянской столицы Ани, где властвовал род Шавира. Во всяком случае прилично осеняют они собою гробницу великого Царя, как замогильный трофей его славы.

Из всех властителей Иверии не было лица более светлого, и до такой степени ярки лучи сего царственного светила, что они осияли вперед целое столетие, до последних дней славной его правнуки Тамари. Давид и Тамарь, вот два крепкие звена, на коих держалось все благоденствие их царства! Давид вызвал из запустения все свое царство, от моря и до моря, свеял с него пепел сожженных сел и городов, и стер с лица [163] родной земли ее бесчестие. Как некогда святой его предок, Царь и Пророк Израилев, еще отроком занесший пращу против исполина Филистимского, рано вооружился и сей Давид против полчищ иноверных. Долго лилась до него кровь Христианская, но при нем она оплодотворила свою родную землю, усеянную костьми неверных; в ужасе стали пред ним и обратили тыл вожди Сельджукидов, не ведавшие дотоле поражения, Мелек-Шах и Мелек-Султан. Сорокалетнее царствование Давида, сходное числом лет и обилием славы, с владычеством Царя Израилева, было одним непрерывным рядом побед, ибо он непрестанно взывал к Богу отцев своих, о помощи свыше. Видимо содействовал Царю святой Георгий, покровитель соименной ему земли, и, на белом коне своем, не раз являлся в пылу его битв с Агарянами, златою своей иконой отражая, на самых персях Давида, меткие их стрелы.

Ратные его подвиги были отголоском крестовых; весть о взятии [164] Иерусалима исполнила его новою ревностию. Много сокровищ, послал он в святой град своих предков, для обновления его храмов; многие воздвиг и у себя из их печальных развалин, так что имя Возобновителя было ему усвоено потомством. Если стоят еще великолепные святилища, на скалах Иверии, если встречаются чудные их остатки в дебрях и лесах, где только думаешь напасть на какой-либо след дикого зверя,— все сии величественные памятники или Давидовы или Тамарины! Повсюду их звонкие имена и светлые лики. Одною рукою Давид сокрушал врагов, другою подымал опрокинутое ими, и что всего достойнее удивления: он, который провел всю свою жизнь в тревогах ратных и казалось должен бы только уметь владеть мечем, он был и величайшим богословом своего времени, как достойный ученик блаженного Аввы Арсения Икальтского.

Ничего не желал он столь пламенно, как мира церковного внутри своих пределов, и ничего так не любил, как [165] чтение Св. Отцев. Однажды, когда еще древняя столица его предков, стонала под игом неверных, и он искал, с малым числом воинов, удобного места для приступа, внезапная жажда овладела Царем в виду неприятеля, но не жажда воды, а слова Божия; и что же? Забыв то, что было целию его прихода, он слез с коня, сел под тению дерева и углубился в чтение божественной книги, которую всегда имел при себе. Пронзительный вопль мгновенно пробудил его от глубоких дум: мимо его бежали его воины, преследуемые врагами, и опасность ему угрожала. Тогда только опамятовался Царь и, отдав книгу оруженосцу, схватил меч, чтобы отразить Агарян: они узнали Давида!

При самом начале царствования искал он умиротворить Церковь, но сын браней не мешался в прения Святителей, как некогда и великий Константин, а только укреплял своею властию их священные каноны. Столица Армянская Ани пала пред его оружием, очищенная им от [166] Сарацин, и внутри обновленного собора откликнулась ему, гласом благодарения, бабка его Царица, из глубины могилы. Благочестивый Давид хотел водворить церковное согласие, между древними и новыми своими подданными, и хотя не достиг желанной цели, по упорству противников, однако глубоким своим познанием в делах веры, возбудил невольное удивление даже в разномыслящих.

И вот, еще в силе возраста и в полном цвете надежд, приближается к нему умиротворительный час смерти: крестообразно сложил он мощные руки свои, бывшие мечем и щитом царству, и возлег отдохнуть от великих дел своих, в созданной им обители Гелатской: — «Се покой мой в век века,» воззвал он, словами праотца своего к Богу отцев своих, и как отголосок великой души его, жаждавшей мира, оне напечатлелись на его гробе. — Стали над ним и затворились, железными своими запорами, добытые им некогда Дербентские врата Кавказа, символом заключившейся для [167] него временной жизни; но светло раскрылись пред ним райские врата небесного царствия, и благодарная Церковь Иверии вписала сего нового Давида, в число царственных угодников Божиих, предводимых предком его Царем-Пророком.

ХРАМ И ИКОНЫ ГЕЛАТА.

Митрополит Давид совершал сам на следующее утро торжественную литургию, с молебствием о здравии Императрицы, в присутствии Владетеля Абхазии и всех нас, собравшихся на молитву в соборном храме в Гелате. Памятуя, как светло празднуется радостный день сей в северной столице, я еще с большим [168] умилением молился в уединенной обители, посреди людей мне чуждых, с которыми сошелся в краю отдаленном. Самое богослужение на языке незнакомом, в пустоте обширного собора, с величественными обрядами архиерейскими, при нынешнем убожестве Церкви Имеретинской, производило глубокое впечатление на сердце. Все минувшее Иверии как бы встало и олицетворилось пред моими глазами, ибо если изменился гражданский быт ее, не изменился церковный, верный чрез столько лет Греческому образцу своему. Весьма ограничено было число священнослужителей, особенно диаконов при Митрополите, но величественная его осанка соответствовала богатству облачения древних времен, извлеченного из ризницы Гелатской. Четыре певчих составляли весь хор, весьма монотонный, но не пронзительный для слуха, исключая некоторых начальных нот, похожих на жалобные тоны и часто повторяемых. Но вот что замечательно: во всей Имеретии и Мингрелии хор, вместо Грузинского: «Господи [169] помилуй, отвечает по Гречески: «Кириелейсон», и это знаменует ближайшее сообщение Имеров, т. е. Горцев по сю сторону хребта с Греками, которые легче могли с ними сноситься через Черное море, нежели с более отдаленными Грузинами. Признаюсь звучное «Кириелейсон» было гораздо отраднее, нежели Грузинское: «Упало Шегвицкгале» к которому я никогда не мог привыкнуть.

По окончании службы, пока приготовлялась в наших покоях гостеприимная трапеза Митрополита для его посетителей, я воспользовался временем, чтобы осмотреть во всей подробности обитель Гелатскую, ибо она, по особому счастию, более других сохранила древность церковную и в нее постепенно сносили, из разоряемых церквей, все уцелевшие сокровища. Католикосы Абхазские, уже несколько веков отделенные от Иверских, будучи угрожаемы оружием Турков на берегу Черного моря, перенесли кафедру свою, в половине XVII века, из Пицунды в более отдаленный [170] Кутаис; главную же святыню доверили они Гелату, который сделался любимым местом их пребывания. После упразднения Католикосов обитель сия продолжала быть кафедрою особого Митрополита; последний из них, осмидесятилетний старец Евфимий, выехал в Россию в 1820 году, когда уже царство Имеретинское поступило в подданство Империи. Тогда только Гелат перешел в непосредственное ведение Митрополитов Имеретинских, и был ими избран для летнего жилища.

Три церкви, одна за другою, стоят по направлению от запада к востоку, в ограде монастырской; главная из них празднует успению Богоматери, и величественна своею Византийскою массою, с папертями и притворами, которые украшены изваяниями, и с остроконечным куполом, венчающим все здание; она напоминает собою большую часть храмов Грузинских. Но на ней не лежит особого отпечатка изящества, какой поражает доселе в развалинах собора Багратова. Давид возобновитель и Католикос [171] Евдемон избрали себе другой образец, великолепный собор Пицунды, но выполнили его во вкусе Грузинском, а позднейшие довершители исказили пристройками наружную простоту храма. Камни, из которого складено здание, огромны, особенно по углам; в одном из них более двух сажень длины и одна ширины. Местная легенда, обыкновенно любит превозносить подвиги основателей, ибо они всегда кажутся исполинами в сравнение потомков, не имеющих довольно силы, чтобы поддержать созданное ими; она гласит, что этот громадный краеугольный камень положил мощною рукою сам Давид, и кто увидит его перстень, тот отчасти сему поверит.

Но если наружность собора не поражает красотою, за то внутренность, сохранившая все строгие размеры зодчества Иустинианова, вполне удовлетворяет взоры, стройною гармониею всех частей; она напоминала мне устройство наших древнейших храмов, Софийского и Печерского, современных Гелату. Из внешнего [172] притвора, тремя дверями, входят, под навесом хоров, во внутренность самого храма, который простирается на одиннадцать сажень, от преддверия до иконостаса. Форма его крестообразна, потому что хоры продолжаются и по бокам, как у нас в Киеве; но поперечная ветвь креста, длиною в семь сажень, свободна от второго яруса и придает много легкости храму, чего недостает в лавре Печерской и у Св. Софии. Алтарь разделен, по древнему чину, на три части; иконостас каменный и низкий; поверх его отрадно поражает взоры, как в Софийском соборе, мозаическое изображение Матери Божией, достойное лучших времен мозаики Венецианской, хотя это весьма древний дар Императора Алексия Комнина Царю Давиду возобновителю. Я не мог оторвать взоров от сего чудного изображения, где самый верный рисунок выполнен камнями, со всею легкостию кисти, и вместе с тем выражено, строгими очерками и цветами, высокое достоинство предмета. Матерь Божия изображена в золотом [173] поле, стоящею на багровой земле; она легко поддерживает свое зеленое покрывало, на котором сидит ее божественный младенец, благословляющий одною рукою, имеющий свиток в другой. Так обыкновенно изображались Влахернская и наша Печерская иконы. Три звезды на челе и раменах Пречистой Девы; золотая бахрома по краям покрывала, искусно обозначает волнистое движение сей одежды, которая спускается до самых ног и обливает стройный высокий ее стан. Зеленый однообразный цвет гораздо приличнее тех ярких красок, голубой и багряной, которые сделались как бы необходимою принадлежностию риз Богоматери; но пурпурные сандалии показывают царственное ее достоинство. Весь в белом сидит предвечный Младенец на лоне своей земной Матери, и так отрадны оба лика, что следовало бы их списать для подражания в наших храмах. Два преклоненных Архангела, Гавриил и Михаил, стоят по сторонам, в голубых диаконских стихарях, в [174] знамение служительского своего назначения; крестообразно опоясанные орари их как бы осыпаны драгоценными камнями; оконечности белых крил блещут радужными цветами, а в руках благоговейно держат они монограм человеческого имени Сына Божия, в светлых кругах, ИС. ХС, которое некогда Архангел возвестил Деве. Как все это исполнено мысли и красоты! — Вечером, когда подымается во мраке паникадило, пред самый лик Богоматери, он сияет особенным светом, при отблеске золотого поля вокруг.

Таков драгоценный дар сей, достойный обоих державных. Но, прежде нежели войти во внутренность алтаря, я остановился пред святынею иконостаса, являющего целый ряд древних чудотворных икон, которые почитаются залогом спасения всей Иверии. Первая и более всех именитая, привлекающая благоговейное внимание, есть икона Хахульской Божией Матери, писанная по преданиям Евангелистом Лукою и принесенная Царем Давидом, из одного древнего [175] храма, области Кларджетской; начало же ее восходит до первых времен Христианства на помории Черном, где проповедали Апостолы Андрей первозванный и Симон Кананит. Пречистая Дева представлена без божественного Младенца, темным колоритом, как наша Владимирская, и совершенно сходна с тою иконою, которая теперь находится в алтаре придворной церкви зимнего дворца. (Сия последняя почитается руки Евангелиста и привезена из Патраса, что в Мореи; на задней доске ее есть Императорский герб Палеологов.) Имя Хахульской сохранилось иконе от знаменитой обители Царя Баграта II, уже разоренной ныне, и что весьма замечательно, она не утратила ни одного из драгоценных украшений, которыми осыпали ее Цари, от времен Давида.

Если разобрать сии различные украшения, скопившиеся веками и все надписи, то много летописного и поэтических преданий присоединится к внутреннему достоинству святыни. Таким образом жемчужная [176] риза, облекающая Пречистую Деву, и некоторые из крупных перлов пожертвованы Царем Давидом возобновителем, по его завещанию, в котором он настоятельно сие повелевает сыну своему Димитрию. Четыре огромных лала и семь малых, сияющих в венце, составляли повязку славной его внуки, Царицы Тамари, и каждый лал имеет свое имя, что весьма звучно по Грузински: «обола, кедела, медега»; обола т. е. сиротка, больший из всех лалов и потому сирый, что нет ему равного; кедела, или преграда, лал, отделяющий сиротку от других меньших, и медега, или приближающийся по величине своей к главному. Трогательна самая легенда о пожертвовании сих камней. Тамарь, в торжественный день, собиралась идти в собор Гелатский к обедне, и прикрепляла лалы к царской своей повязке, когда пришли ей сказать, что нищая просит милостыни у дверей ее монастырского терема. Царица велела подождать докучливой нищей и когда, по выходе из палаты, хотела [177] подать ей милостыню, нищую не могли уже найти. Смущенная Тамарь, упрекая себя что отказала, в лице убогой жены, самому Господу Иисусу, сняла с себя то, что было виною ее замедления, царскую свою повязку из лалов, и надела их на венец Богоматери, более достойной такого украшения. Что может быть выше сего царственного смирения? Если разрыть летописи Грузинские и прислушаться к преданиям народным, сколько подобных примеров можно бы внести в нравственную сокровищницу истории!

Чего ни коснешься в драгоценной иконе Хахульской, все отзовется древнею славою Грузии; взгляните на богатое ожерелье из крупных перлов: это опять приношение Царицы Тамари, но уже совершенно по иному случаю. Оно принадлежало Эмиру Арабскому Киас-Султану, предводителю войск Халифа Багдадского, которые были разбиты ее супругом, Давидом Сосланом или прекрасным. Драгоценные сии монисты, вместе со знаменем Халифа, принесены были благодарною Царицею, в [178] дар небесной Царице, как о том гласит в стихах надпись на иконе; она почти не переводима по трудности древнего языка.

Небеса небес устроившее Богоначалие,
Сын, пребываяй искони и во веки,
Дух Божий, совершаяй все из небытия,
Троица совершенная во едином Божестве!
Создав из земли первородного человека,
Ты промыслила паки обратить к себе ослушника,
Когда сей уклонился от бессмертия к смерти.
Рожденный тобою сподобил нас возродиться
Из тьмы во свет и озариться светом,
Сам пострадав за нас и исцелив наши страсти,
Тобою, глаголю, рожденный, о Дева, о коей Давид
Радовался, предвидя Сына Божия быть твоим Сыном.
Ты меня, Тамарь, — твой прах, ныне и присно,
Сподобила быть помазанною и тебе усвоенною
В горнем Эдеме! — Я же, на юг и на север
Обладая царством, приношу тебе в дар
Халифов знамя, купно с ожерельем,
Из добычи ревнителей лжепророка.
Давид стрелец, подобно сынам Ефремлим
Вооружась, разбил Султана с Атабагом,
В Иране воевавших на него.
Воины наши, на тебя уповающие, Невеста,
Сокрушили и стерли агарян.
Из ратной их корысти часть сию
Тебе в дар приношу, да умолишь за меня Бога и Сына твоего. [179]

Вот и еще одна ямбическая надпись на той же икон, трогательно выражающая, вместе с смиренною молитвою Царицы, нежную любовь ее к сыну своему Георгию Лаше, единственной ее отрасли. Тамарь как бы напоминает Пречистой Деве о ее Предвечном младенце, чтобы преклонить милость ее к своему отроку; не оставляет она тут же припомнить и о родстве своем с Царем Пророком, которым всегда столько гордились все Багратиды.

Невеста всечистая, промыслов Вышнего,
От девических кровей Твоих таинственно заченшая Сына Божие
И родившая Его во спасение человекам! —
Ты, украшая украсила и величая возвеличила меня,
Тамарь, от именитого племени Давидова:
Сего ради и я ныне возжелала украсить Твой образ,
Матери с Сыном, да храниши матерь и сына.

Оклад Хахульской иконы из чистого золота и на ободке оной эмалевые круги, с ликами Спасителя, Ангелов, трех Святителей, Николая чудотворца, Бессребренников и великомученика Пантелеймона; [180] вокруг еще один ободок с ликами Апостолов. Икона, малая сама по себе, вставлена в широкое золотое поле, усеянное крупными бирюзами, перлами и лалами; оно также украшено эмалевыми изображениями Господа, Ангелов и некоторых угодников Божиих, расположенных правильными полукружиями около средней иконы, промежду драгоценных камней, а внизу изображены знамение Богоматери в Архангелы. Все сие богатство эмали, жемчуга, лалов, гранат и яркой бирюзы, поражает взоры великолепием, ныне необычайным в Грузии. Сверх сего оклада есть еще обширный серебряный кивот, столь же богато украшенный; на нем изваяны Спаситель и Ангелы, а внизу, между трех чеканных золотых блях, лики Евангелистов. Апостолы и мученики изображены эмалью на складнях, в которые вставлены драгоценные кресты. Я хотел, с возможною подробностию, представить все богатство сей заветной иконы, чтобы могли судить, каково было благолепие храмов Грузинских, во [181] времена славы Царей Давида и Тамари, и позже, доколе рука завоевателей не расхитила святыни. Еще одна надпись на иконе, весьма темная по смыслу, свидетельствует, что и Царь Димитрий, сын Возобновителя исполнил завещание отца, украшением вверенного ему залога: вот сколько исторических памятников на одной иконе. Надпись сия также в стихах и есть как бы молитвенное воззвание от лица Димитрия, названного новым Соломоном, к Пречистой Деве, которой он напоминает родство свое с праотцем ее Давидом, общим их родоначальником; но вероятно она начертана после Димитрия, ибо нельзя так о себе выражаться:

«Между древним Богоотцем (Давидом) и новым Царем Соломоном (т. е. Димитрием), ты процвела, о Царица! (если считать тысячелетнее расстояние от Богоматери к Царю-Пророку обратно и почти столько же вперед к сему Царю Грузии.) По происхождению (от того же рода) и по праву (царскому) [182] сугубо сими дарами облечен Димитрий. Он, подобно небесному солнцу, озарил богатыми утварями вид твоего храма (Гелатского), и ныне, как отрасль Давидова, тебе (той же отрасли) о Богородице! обладательнице всего мира, с душею и телом и сим храмом, предает себя твоему милосердию».

Это священное родство, которому так тепло верили обладатели Иверии, ведущие род свой от Давида, после пленения Вавилонского, и это родственное участие, которое они испрашивали, почти в каждой молитвенной надписи, на украшаемых ими иконах Пречистой Девы, исполнено младенческой простоты и вместе глубокой поэзии, проникающей сердце. При богатом кивоте Хахульской иконы привешено на цепи золотое изваяние, в виде кадильной крыши, осыпанное жемчугом и четырьмя огромными лалами, с ликами Спасителя, Божией Матеря и Ангелов, которые вычеканены на золоте между дорогих камней. Оно висело некогда над большим крестом честного древа, и по преданно [183] вылито из того золота, которое принесли Волхвы из Персиды, родившемуся в Вифлееме Царю, когда увидели звезду его на Востоке. — Конечно нельзя ничем утвердить достоверность таких преданий, но как умилительно встретить их в пустыне и следовать за их постепенностию, по крайней мере от времен Тамари, Давида и Баграта!

Подле иконы Хахульской, как бы под сению священного сокровища обители Гелатской, хранится, в левом углу иконостаса, святыня мощей, уцелевших в эпоху разорения. Это часть черепа победоносца Георгия и великомучеников Димитрия и Феодора Стратилата, и кости Самсона странноприимца, с некоторыми другими уже безыменными. Тут же, под стеклом деревянного кивота, заключена в золотом сердце, осыпанном жемчугом и дорогими камнями, часть сударя Господня, коим было обвито чело его при погребении и который обретен, по словам евангельским, свитым особо во гробе, по воскресении Христовом. Какая [184] святыня! И кому она известна в уединении Гелата? а без сомнения она была принесена Царевнами Греческими, Еленою или Ириною, когда они вступали в супружество с великими Багратом и Давидом.

Если продолжать описание драгоценных икон Гелатских, от левой руки к правой, по стене иконостаса, как обыкновенно читаются письмена хартий, то и здесь опять представится много летописной древности, хотя и не всегда в одинаковом великолепии, ибо ничто не может сравниться, с богатством иконы Хахульской. Подле нее первое место занимает икона Ацкурской Божией матери, которую славный воитель Палестинский Царь Баграт, перенес из города Ацкура, принадлежавшего Атабекам в Борджомском ущелии. Живопись ее не имеет никакого сходства с так называемым Греческим письмом; скорее можно назвать оное Персидским по яркости и пестроте красок и по самому облику, ибо совершенно восточная красота блистает в чертах [185] пречистой Девы и божественного Младенца; даже цвет волос ее и бровей черный, вместо обыкновенного русого. На иконе золотая риза и она вставлена, подобно Хахульской, в другое позлащенное поле, на коем изображены эмалью успение, три Святителя, Апостолы и двенадцать праздников по сторонам. Внизу надпись, что Царь Царей Георгий и супруга его Тамарь, с сыном Александром, пожертвовали на икону золотую ризу. Это должен быть второй Георгий, по списку Имеретинских Царей, брат Ростома и сын Константина, который царствовал в начале XVII века. Соломон великий, по словам той же надписи, устроил второй позлащенный оклад; а в задней доске иконы вставлено много святых мощей, весьма древних но неизвестных.

Третия икона, собственно Гелатской Божией матери с Младенцем, сидящим на ее коленах, и Архангелами по сторонам, подобна Влахернской; она не писана, но вычеканена из позлащенного серебра, и гораздо древнее Ацкурской. Цари [186] Баграт в Елена, но не великие предки Возобновителя, а те, которые царствовали в XVI веке, устроили для нее большой серебреный кивот со складнями, на котором изваяны страсти Господни и некоторые из двенадцати праздников. На задней доске также много частиц неизвестных мощей.

По другую сторону царских врат, не замечательных потому что оне новые, поставлена большая икона Спасителя, в серебряном окладе, без надписи, но вероятно Греческая и времен Давида возобновителя, ибо в евангелии, которое держит Господь, начертано по Гречески: «Аз есмь свет миру.» Рядом с нею еще большая икона Спасова, в позлащенном окладе, с правильно благословляющею рукою и Греческою надписью: «Царь славы;» она украшена в XIII веке, усердием Царя Давида Нарина, сына Русудани, дочери великой Тамари. Возле, уже вне иконостаса, прислонена к нему весьма большая и драгоценная икона Божией Матери стоящей, с младенцем на руках, в золотом [187] и отчасти серебряном поле, которого листы отпадают от ветхости. На венце Богоматери весьма крупные гранаты, жемчуги и бирюза. Царь Баграт великий, основатель собора Кутаисского, стоит на коленях пред Богоматерью, ибо он устроил сию икону и это верный портрет Царя, замечательной красоты. Он отличается от новейшего Баграта Иерусалимского, который написан на стенах храма, с окладистою черною бородою. На нем голубая мантия, подбитая горностаем, поверх красного полукафтанья с золотыми застежками. Корона его совершенно похожа на ту, которую доселе хранят в ризнице Гелатской под его именем. Дважды была украшаема сия замечательная икона, имеющая кроме святыни еще достоинство историческое портрета. Это видно по двойному числу кругов, по ней рассыпанных с ликами Святых: двенадцать более древних из эмали, двенадцать новейших чеканного серебра. Под великолепною иконою Баграта стоят две малые, из выпуклого серебра, великомученика Георгия [188] и Св. Маманта, сидящего на льве с крестом в руках. Тут же еще один небольшой образ Спаса, в золотом окладе с ликами верховных Апостолов и Евангелистов на эмали, который был устроен, судя по надписи, новейшею Царицею Тамарью из рода Дадианов.

После священных икон, привлекающих к себе благоговейное внимание, невольно устремляются взоры на исторические и церковные фрески, доселе украшающие стены собора. Неизвестно, когда были они обновлены, но конечно по древним рисункам, и если принять в соображение, что тут написан Католикос Захария, перенесший кафедру в Гелат, при великом Царе Александре в половине XVII века, то к сему времени можно отнести и стенную живопись храма, вероятно им обновленного и едва ли опять обновляемого в смутную эпоху междоусобий. С левой стороны иконостаса где изображены равноапостольные Цари Константин и Елена, как первые храмоздатели, замечательна белая фигура Католикоса [189] Абхазского Евдемона; он строил в XI веке собор Гелатский по образцу своей Пицундской кафедры, вместе с великим Царем Давидом возобновителем. Сам Давид представлен держащим в руках церковь Гелата, в зеленой далматике и короне, в Греческом вкусе. Длинная борода отличает его от последующих ликов царских, и в сравнении с ними заметен исполинский рост его. Левее стоят Баграт и супруга его Елена, но не великие предки Давида, потому что в их время еще существовала обитель Гелатская. Это славный освободитель Иерусалима, второй из Багратов по списку отдельных Царей Имеретии, властвовавший в начале XVI века; далматика его подобна Давидовой, но багряного цвета, а корона иной остроконечной формы; длинные усы вместо бороды обличают уже другую эпоху. Он написан рядом с Возобновителем, потому что много благодетельствовал его обители и привес ей в дар икону Ацкурскую, Цари же Имеретинские, до него бывшие, мало замечательны. Кто была [190] супруга его Елена? Я не мог дознаться в летописях. Она также в короне, с белой фатою и в голубой далматике. У обоих в руках кресты, так как и у двух последующих изображений Царя Георгия, сына Багратова, и супруги его Русудани, дочери Черкеского Князя, одетых совершенно также как и их царственные родители. Между ними написан малолетний сын их, в розовом платье с серебряными по нем кругами, и в шапке похожей на венец. Он назван тут Багратом; но по летописи у Георгия было только два сына, Константин и Леон; не ошибка ли это живописца, или быть может представлен какой-либо не царствовавший их отрок.

Поверх сих державных ликов написана на стене большая картина входа Господня во Иерусалим, быть может имеющая некоторое отношение к торжественному вшествию Баграта во Св. град, с победоносными своими союзниками, Царями Грузии и Кахетии. Над нею воскресение Христово, которое в древности не [191] изображали иначе, как изведением из сокрушенного ада душ ветхозаветных верующих праотцев; ибо прежние иконописцы не отваживались представить таинственной минуты воскресения, которая сокрыта была даже от Мироносиц и Апостолов; теперь же смелее сделалась кисть художников, и вместо того, чтобы представлять воинов, помертвевшими от землетрясения по словам евангельским, их представляют спящими, как они о себе солгали по наущению Фарисеев, или даже смотрящими в лице воскресшему, чего не могли сами Апостолы. В простенках, между боковых окон, лики двух великомучеников Феодора Тирона и Стратилата. Еще выше Спаситель, осеняющий омофором, и около него на двенадцати престолах, Апостолы, судии земли. Противоположная стена посвящена вся благоговейным воспоминаниям пречистой Девы. Она представлена, в темной одежде, сидящею на одре посреди ликов пророческих и праведных. Царь Давид, в венце подобном Багратову, играет на [192] псалтире, который походит на Греческую лиру. Над сим торжественным собором Матерь Божие изображена опять на одре, но уже лежащею, в минуту блаженного ее успения, окруженная Апостолами, сретаемая самим Господом. В простенках окон другие два великомученика, Георгий и Димитрий, а повыше таинственное собрание Апостолов, которых приносят облаки, для воздание последнего долга пречистой Деве, уже отшедшей к божественному Сыну своему.

На столбах, поддерживающих хоры, по древнему обычаю, написаны мученики и мученицы, положившие кости свои в основание вселенской Церкви, а на двух основных столбах, на коих лежит купол, колоссальные изображения Предтечи и отца его Захарии, и двух праведных жен Анны и Елисаветы; тут и четыре столпника, из коих два Симеона, старший и младший. Подле бывшего места Католикосов, написан знаменитый Захария, перенесший сюда свою кафедру, и неизвестный Митрополит Гелата, а на [193] хорах, где существовали два придела, есть еще полустертые лики Святителей и две иконы знамения Богоматери. Но всего умилительнее были для меня фрески алтаря, который исполнен славою Богоматери; там изображены рождество ее и введение во храм, целование Елисаветы и сретение Симеоном, и праведные ее родители с Ангельским собором.

Под великолепною мозаикою Комнина, начертана Греческими буквами, вокруг всего горнего места, Херувимская песнь, и она олицетворена таинственною картиною, в которой хотели представить: как должны мы образовать из себя Херувимов, непрестанно воспевающих трисвятую песнь. Поелику мы должны, отложив всякое житейское попечение, поднять Царя всех, носимого Ангельскими чинами, и так как при погребении всегда поется: «Святый Боже,» то и здесь изображены небесные чины, вместо нас погребающими Сына Божия, в образе человеческом. Все они облечены в диаконские служебные ризы, с крестообразно [194] сложенными орарями: предшествующие несут церковные хоругви, светильники и кадила; последующие плащаницу, под сению рипид, и торжественно обходят гробовой утес, поставленный на средине их шествия, а внутри его уже восстает из мертвых Спаситель. Какая высокая мысль и как назидательно поражает она взоры священнодействующего у престола! Тройное окно проливает свет, с горнего места, на весь алтарь: по сторонам его изображено, как в наших древних святилищах, приобщение Апостолов под двумя видами и с двумя ликами Спасителя. Он подает с одного края трапезы божественное тело свое шести ученикам, облеченным в священнические фелони, и опять он же дает вкушать, с другого края, божественную чашу прочим шести Апостолам; трапезу же охраняют Ангелы, в виде диаконов, с рипидами в руках. Такое ясное указание, на узаконенный самим Господом образ преподания святых его таин, не есть ли сильное обличение против Римлян, и не для того ли [195] картина сия всегда писалась в древних алтарях, чтобы никогда не могли поколебаться Православные в этом основном чиноположении литургии? Везде проглядывает мысль и всегда глубокая.

Горнее место возвышено на четыре ступени от помоста, для сидения Епископов и пресвитеров, и на восемь для Католикоса. Кругом написан сонм Святителей, древних таинников благодати, изливающейся на служителей алтаря: три великих Иерарха, Афанасий и Павел Александрийские, Кирилл Иерусалимский, Григорий Акраганский, часто встречающийся в храмах Грузинских, хотя место его подвигов в Сицилии, и первомученик Архидиакон Стефан. На престоле лежит древнее евангелие Грузинское, переведенное и писанное в IX веке Св. Георгием Афонским, знаменитым своею ученостию отшельником Иверского монастыря на Св. горе; оно великолепно писано на пергаменте, с раскрашенными по золоту картинами на каждой странице, лучшей живописи Византийской, и не уступает [196] роскошью тем Греческим книгам, которые я видел в библиотеке Ватиканской. На конце есть Греческая приписка руки Св. Георгия, о употреблении надстрочных знаков, и молитва его о том, чтобы не исправляли вновь исправленного им тщательно евангелия. Видел я и другое евангелие того же Святого, в церкви Св. Георгия, но оно гораздо меньше и не столь великолепно.

РИЗНИЦА И ПРИДЕЛЫ.

Если же кто желает видеть остатки утвари, царственной и церковной, еще уцелевшей отчасти после стольких воинских бурь, пусть попросит чтобы ему раскрыли ризницу Гелатскую, в бывшем отделении диаконикона. Там, между [197] новейшими сокровищами, особенно замечательны золотые дискосы и чаша, осыпанные бирюзою, Католикоса Виссариона, который любил великолепие, и митра, осыпанная жемчугом, последнего Католикоса Максима, скончавшегося в Киеве в 1795 году. Митрополит Давид служил в ней обедню и говорил мне, что другую подобную ей митру увез с собою Католикос в Россию; она должна находиться в ризнице Софийской или Печерской. Златокованый пояс с перлами и ризы, шитые жемчугом, соответствуют сей митре, но уже их не употребляют от тяжести. Особенно великолепен омофор, с ликами святых, Спиридона и Кирилла, и двенадцатью праздниками, которые все шиты жемчугом, равно как и Греческие их надписи. Неизвестно к какому времени можно отнести сие богатое облачение Католикосов, но вероятно оно еще средних веков, до падения Царьграда.

Из старых вещей показали мне костяной посох святительский и два креста Царя Баграта: один сломанный из [198] корналина, с камнями большею частию выпавшими. Тут же и корона великого Баграта, которую можно узнать на всех его ликах. Она из дорогой парчи, в виде шапки и вся унизана жемчугом; на шести ее зубцах по малому кресту, составленному из перлов и лалов; седьмой крест более других, из таких же камней, венчает остроконечную вершину; на верхней части, вышитой жемчугом, Спаситель, три Иерарха и четыре Евангелиста, а внизу, под зубцами короны, тайная вечеря, приобщение Апостолов и умовение ног, для всегдашней памяти о заповеданном смирении и общении тела и крови Господней. Как много чувства в избрании сих предметов евангельских, для украшение венца! и едва ли есть, где-либо в мире, другая корона, с умовением ног над царским челом.

Вот еще одно неоцененное сокровище, выражающее, до какой степени были проникнуты любовию к святыне, древние властители Иверии: перстень Царя Давида возобновителя, с мощами Св. Георгия [199] внутри и прекрасно вырезанным ликом Великомученика сверху для печати. Таким образом, не только его священным ликом, но даже святынею его мощей, запечатлевал Царь Давид все свои царственные акты, и сколько надобно было стараться направлять их по заповедям евангельским, чтобы потом дерзнуть утвердить такою печатию! Великая душа Давида заключалась в исполинском теле, судя по огромности перстня, в который два моих пальца свободно входили. После сего можно поверить всем легендам о его необычайной силе, и о тех громадных камнях, какие собственноручно положил в утверждение созидаемого им храма. К сожалению не мог я отыскать житие сего великого мужа церкви и царства, которое было написано ученым духовником его Арсением. Рукопись сия была взята Митрополитом, для брата своего Князя Церетелли, и после его смерти осталась в руках племянника, у которого не могут ее найти. Я просил однако и Митрополита и Дадиана, употребить все [200] возможные старания к отысканию сен драгоценной рукописи, ибо другого списка нет в целой Грузии. Там только, со всею подробностию, можно прочесть подвиги славного Царя. От невнимания иноков утрачено и другое письменное сокровище: подлинное завещание Давида, составленное со слов его духовником Арсением, юному сыну Царю Димитрию; в нем проявляется благочестивый дух Давида, а может быть есть и несколько слов, прибавленных самим Арсением в пользу Церкви. Подлинник, как я слышал, у Генерал-лейтенанта Князя Багратиона, и не погрешил бы он, если бы возвратил в обитель священный акт сей, хранившийся в ней столько столетий. К счастию есть списки и я предлагаю здесь перевод, сделанный с одного из них Дадианом.

«Повелевает и напоминает Царь Царей Давид, в день смерти и во время исхода его из мира, чрез уста наши, недостойного и смиренного богомольца своего, аввы инока, вам всем вельможам и [201] знаменитым царства его Католикосам, Епископам, Эриставам и всем в милости у него бывшим. Был я от природы любителем бессмертия, славы и владычества, и не памятовал о таковом дне, навсегда сводящем меня в могилу; не мог я расстаться с суетою временной жизни, доколе сама она меня не оставила и, обремененного множеством грехов, скорбным не представила к Судии, многие милости явившему мне в сем мире. Во первых дал он мне сына сего Димитрия, который мудростию, доблестями, храбростию и благочестием, лучше меня и воистину таковым надлежало Царю быть, данному от Бога живущим в православии на земле. Отхожу пред Судию, от коего восприял царство, утешенный, что отрок сей всегда действовал по тайной мысли моего сердца. И прежде желал я отдохнуть от заботы житейской, возведя его на царство, о чем Богу только, мне и духовнику моему известно уже два года; но мгновенность превозмогла и, по силам ожидаемое многолетие, изменило; мне в [202] возмездие дана та же скорбь моего отца: краткость жития сего, от которой отвращал я мои взоры. Ныне, промыслом правосудного Бога, отзываюсь я, а на царство наследственное призывается он, и на вновь приобретенное, трудами моими и вашими, от Никопсии до моря Дербентского, и от Осетии до Соера и Арагаца. Я поручил ему чад и Царицу, призывая посредником на сие Бога, дабы брата своего младшего воспитал, и если по милости Божией явится способным, да поставит Царем после себя над моим наследием, и сестрам да оказывает почесть, яко чадам моим любезным. Все совершил я, силою честного животворящего древа, и ему вручаю сие осчастливившее меня знамение, и мои царские доспехи, и сокровища верхние и нижние; пенязи же да наследует Константин младший, а мои собственные драгоценные каменья и жемчуги жертвую Хахульской Богоматери. Дукаты и вотиниаты Атенского сокровища, кровию моею приобретенные, если не пожалеет Царь Димитрий, все да передаст [203] духовнику моему; иначе, хотя половину их пред Богом от него требую, дабы, если какие монастыри наследия моего я обидел, духовник мой их бы вознаградил, они же да молятся обо мне. Еще остался у меня монастырь, погребальное место для костей моих и детей моих, не довершенным, и печаль сия со мною пребудет; ныне сын мой Царь Димитрий, да довершит оный для вечного поминовения меня и его самого с потомством. Что уже роздано мною, того отнюдь да не коснется; какие же мною приобретены места, необитаемые и населенные, и те, как авва Арсений и Католикос рассудят, так да пожалует их Царь Димитрий, выдав на оные грамоты без малейшего закоснения».

Исполненный памятию великого Давида, прежде нежели оставить сооруженный им собор, поклонился я, в трапезной части, гробу последнего из царственных его потомков, который почиет под сению Гелатского храма. Великий Соломон, один только из всех Царей Имеретинских, погребен внутри самой церкви, вероятно [204] по глубокому к нему уважению народа; два последних Царя скончались в Трапезонде, а все предшественники, по примеру основателя Давида, устрояли для себя заживо особые приделы, или их хоронили в основанных прежде, ближайшими родственниками. Сколько была проникнута великая душа Соломона, царственным величием своего рода, о том можно судить, по украшениям его богатырского меча, который доселе хранится в Мингрелии у Дадиана: на позлащенных ножнах изображен Пророк Нафан, предсказывающий Царю Пророку Давиду, о грядущей славе сына его Соломона и о утверждении престола в роде его вечно. Но Пророк таинственно возвещал, в лице Соломона, вечное царство Мессии, которое позднейшие потомки Давида отнесли к временному продолжению царского своего племени.

В боковом приделе, с правой стороны собора, посвященном Первозванному Апостолу, показывают одну именитую могилу, которую три места оспаривают друг [205] у друга, — столь велика слава погребенной! это гроб великой Царицы Тамари. Некоторые ищут его в горах Сванетии; другие украшают именем ее гробницу в пещерной церкви Вардзи, за Ахалцихом, потому что там существуют ее летние чертоги, иссеченные в скале; но так как известно по истории, что Царица скончалась близь Кутаиса, в замке своем Тамарисцихе, то гораздо правдоподобнее, что ее погребли в обители, созданной ее предком, потому что в Грузии свято соблюдается обычай родовой усыпальницы. Зачем было нести тело Царицы, по непроходимым горам и ущелиям, в дальний Вардзи? В летописи Вахуштия сказано, о погребении в пещере Вардзийской Царя Константина II, убитого в сражении против Турков, в 1417 году. Весьма естественно и то, что ее положили в особом приделе Гелатского собора, с южной стороны, как и предок ее Давид почивает отдельно в привратной церкви. Если же придел устроен во имя Первозванного, то кроме глубокого уважение к [206] просветителю сих мест, можно предполагать, что первый супруг Тамари, сын Андрея Боголюбского, соорудил придел сей в честь Ангела своего родителя. Митрополит Давид уверял меня, что до времени Царя Александра, отца Соломонова, ежегодно, в день памяти Царицы Тамари, подымали гробовую плиту ее и служили панихиду; а такое постоянное предание должно быть на чем-нибудь основано. Очень может быть, что обычай сей прекратился с тех пор, как Царь Александр похоронил здесь супругу свою Марию, из рода Дадианов, как видно из надписи на дорогой иконе, им пожертвованной. Он избрал для себя место упокоения в том же приделе, а до того не видно: был ли кто погребаем подле великой Тамари, ради глубокого к ней уважения? Супруга Соломона Мария и малолетний сын его, лежат в другом смежном приделе Св. Марины, и написаны на стенах, вместе с другими Царицами и Царевнами, которые тут же погребены.

С левой стороны собора, придел во [207] имя Спаса, избран был усыпальницею многих великих Царей. Там славный воитель Баграт и супруга его Елена написаны на стенах, и оба Георгия; из новейших же Ростом и Симон, немного царствовавшие в бурную эпоху. Вероятно и первый Александр между сими усопшими, хотя уже нельзя различить его портрета на стене. Славный Католикос Захария, обновитель Гелата, смиренно положен у входных дверей северного притвора, который исписан ликами пустынножителей Греческих и Грузинских; один из них одет в тростниковую рясу, с Греческою надписью: «травою облечен и ею питался». Великий Царь Александр II, и жестокая жена его Дареджань погребены, судя по их портретам, в западном преддверии храма, где устроен придел благовещения над гробом Католикоса Иосифа, брата Соломонова. В той же паперти есть еще придел Св. Марины, где также погребались царственные усопшие, но лики их стерты и перемешаны с пустынножителями. [208]

Против западных врат собора стоит небольшая церковь Святителя Николая, ничем не замечательная: алтарь во втором ярусе, а в низу живет неведомый молчальник, уже тридцать лет посвятивший себя столь трудному подвигу. Недалеко от сей церкви была обширная трапеза, от которой уцелели только наружные стены и довольно красивый вход. К востоку от собора, древнейшая из всех церковь Св. Георгия, основана Царем Давидом, на том месте, где явился Великомученик и указал ему строить, ибо прежде Царь думал основаться несколько выше. Духовник Царя Арсений, вместе с ним молившийся в минуту чудного явления, слышал только небесный голос и видел, что преклоняется на землю Давид, но не удостоился созерцать лицем к лицу Великомученика. Церковь не обширна и на ней лежит отпечаток глубокой древности. В иконостасе высоко вставлена чудотворная икона Пицундской Божией Матери, основание Христианства всей Абхазии, перенесенная сюда [209] Католикосом Захариею. Она не велика и одета золотою ризою с драгоценными камнями, лалами, жемчугом и бирюзою. Божия Матерь стоит, с предвечным Младенцем на руках, по сторонам ее Архангелы и Предтеча с Златоустом. На задней доске вложено честное древо и много частиц Св. мощей неизвестных. Надпись свидетельствует о неоднократном ее украшении.

«И прежде предрекли о тебе, нетленная, лики Пророков: Давид назвал тебя кивотом чистоты, Соломон вместилищем, Исаия облаком, родительницею Эмануила; я же веруя сему приступил к украшению святого твоего образа, дабы мне удостоиться стать одесную Сына твоего, подобно Пророкам. Я всего севера и Абхазии Католикос Евдемон Чхетисдзе, оковал и украсил сей образ пресвятые Владычицы нашея Богородицы и приснодевы Марии с Сыном; самый образ золотом и драгоценными камнями и жемчугом светло украсил, а поле и дверцы серебром, и поставил в храме Пицундской Божией Матери, для моления [210] и всегдашнего поминовения, прощение и утешение грешной моей души и оставления грехов моих, аминь. — Христе! Помилуй душу Мамии Дадиана, и будь покровителем его во веки и сына его Дадиана Леона прославь Господи в сей и другой жизни, аминь. Окован и окончен сей образ хроникона 256, от сотворения мира в 7406 году, от Р. X. 1568, индикта 11-го.

Другая икона, столь же драгоценная, есть верный список с Пицундской, с теми же ликами святых. На втором серебряном ее окладе изображены Апостолы, Предтеча, Златоуст и Николай чудотворец, а на складнях благовещение; тут же и лики Царей Георгия и Тамари, богато ее украсивших в начале XVII века. На горнем месте тесного алтаря написаны знамение Богоматери, два верховные Апостола и что весьма странно три отрока Вавилонских. На стенах фрески гораздо лучшей кисти нежели в соборе; они не уступят живописи Сионского в Атенском ущелии. Царь Баграт и супруга его Елена, с сыном, особенно [211] замечательны; лице Баграта выражает мужественную красоту. Напротив его неизвестные Царь и Царица, вероятно Георгий и Русудань, и еще Царевич Александр, бывший в последствие Царем, и Теймураз сын Баграта. Трудно различить и привести в летописный порядок сие родословие в лицах, полустертых на стенах храма.

Владетель Абхазии, с особенным благоговением, приложился к иконе Пицундской Божией матери, сему древнему достоянию его народа, и просил меня списать для него надпись с задней доски. «Если когда-либо, говорил он мне, восстановится опять опустевший храм Пицунды и туда возвратят нашу священную икону, то я могу вас уверить, что все мои подданные обратятся к Христианству, ибо они до сих пор уважают святое место, даже и Магометане. Самая вера начала упадать в наших пределах с тех пор только, как унесли оттуда Пицундскую Божию матерь». Такие слова, в устах владетельного Князя Абхазии, были весьма замечательны и достойны внимания. [212]

Возвратясь из храма, мы сели за трапезу Митрополита, в обширной дубовой зале настоятельских покоев. Трапеза сия опять напомнила мне феодальные времена: Владыка сидел в верхнем конце; по сторонам его Владетель Абхазии и Дадиан, с ближайшими их родственниками и присными; противоположный конец занимала свита до последнего человека, ибо никто не был исключен из гостеприимной трапезы; оруженосцы и конюшие, наравне с своими владетелями, ели хлеб-соль Владыки, но только сидели ниже. Прислуга Митрополита приносила блюда и сама себя угощала за особым столом, в той же зале: это была сцена из рыцарского романа.

После трапезы мы стали собираться в обратный путь и еще однажды зашли в собор, поклониться чудотворным иконам Хахульской, Ацкурской и Гелатской Богоматери. Я посетил опять могилу великого возобновителя Царя Давида, прощаясь с ним как бы с живым, ибо такие люди не умирают и гением своим [213] всегда присутствуют там, где наиболее совершили великих дел. Братия проводила своего владыку за врата. Немного повыше посетили мы еще малую женскую обитель Преображения, основанную Царем Давидом на том месте, где сперва хотел он строить Гелат. Церковь тесна и убога; там сохранились четыре древние иконы Спасителя и Богоматери, из выпуклого серебра. Несколько убогих инокинь вышли принять благословение Митрополита; но, в их одежде и в полуобрушенных келлиях, ничего не было похожего на быт монастырский. Самая обитель Гелатская, хотя и богатая церквами и утварию, скудна помещением для братии и числом монашествующих. Настоятель ее живет при архиерейском доме в Кутаисе, и когда бы сам Владыка не посетил монастыря с своею свитою, то древняя обитель Давидова предстала бы нам в запустении, тем более грустном, если вспомнить времена ее славы и кто был ее основателем.

Текст воспроизведен по изданию: Грузия и Армения. Часть III. СПб. 1848