МУРАВЬЕВ А. Н.

ГРУЗИЯ И АРМЕНИЯ

ЧАСТЬ II

РАЗВАЛИНЫ АНИ.

Я возвращался из Эчмиадзина в Тифлис, по другой дороге на Александрополь, потому что имел намерение посетить, на берегах Арпачая, великолепные развалины Ани, бывшей столицы Багратидов. Мне сопутствовал начальник крепости Эриванской, у которого в доме я нашел более гостеприимный кров, нежели в опустевших палатах Сардаря, с их зеркальными залами. Путь наш лежал через бывшую Персидскую крепость Сардар-Абад, которая менее Эриванской заслуживает это громкое название. Вдали, с левой стороны, видны были холм Армавира, и гора Кульпы, [258] славящаяся соляными россыпями, близь которой, по преданиям Армянским, разбиты были Персами полчища отступника Юлиана. Мы направились к северу и, проехав еще верст пятнадцать по равнине, стали подыматься на первые высоты гор Талынских. На вершине утеса, показались развалины церкви и бойницы, слывущие черными в народе. Когда же поднялись на гору, увидели самую крепость Талынскую, складенную из тесаных камней, и достроенную кирпичом; в ней долго обитали Персидские правители сей области.

Внутри первой ограды, еще видна цитадель и тронная башня из красного камня, с глубокими погребами, но уже обрушенными сводами; странною своею формою, она напоминала более феодальный нежели восточный замок; над дверями грубо изваяна фигура человеческая, обезглавленная временем, которую жители почитают стражем сокровищ, утаенных в башне; подле, есть развалины малой церкви Армянской. Смерклось, пока мы [259] обходили крепость Талынскую, а нам еще оставалось более десяти верст до селения Мастары, в горах; с темнотою настиг нас первый октябрьский снег, и на каждом шагу труднее становилась дорога; наконец мы совершенно ее потеряли и только, по лаю собак, могли угадать селение. Утром поразителен был крутой переход из осени в зиму: вся высокая площадка между гор Мастары, покрылась глубоким снегом, и свежим его румянцем горели на заре окрестные вершины. Некоторые из всадников нашего конвоя пустились на порошу, отыскивать свежие следы зайцев и лисиц. После двадцати верст, конной дороги, спустились мы к реке Арпачаю, и нам открылось, на противоположном берегу, обширное поле развалин; еще за пять верст от Ани, исполинские врата уже отверзали пустынный вход к ее чудным останкам. Армянская Пальмира красовалась вдали, сонмом своих храмов и мечетей, минаретов и бойниц, как будто люди еще ее не покинули на жертву времени. [260] Мы приближались к ней по левой стороне реки, и увидели, под береговыми скалами, знаменитый монастырь Кошаванк, богато обстроенный, где погребены внуки просветителя Григория, Католикосы Иосиф и Даниил, и многие из Царей Багратидов. С казачьего поста, расположенного на горе против Ани, предстала во всей красе своей древняя столица.

Неужели действительно пусты Ани? — но этот величественный собор, который господствует, по средине города, над всеми зданиями, разве не готов выпустить, из под своих сводов, толпы народа? От чего же, по сторонам его, два минарета? Один из них, совершенно уединенный, еще бы можно принять за колокольню соборную, хотя в восточном вкусе; но от чего к другому пристроена мечеть, на обрыве утесов? Неужели, в царственной столице Багратидов, поклонники Магомета так близки с исповедниками Господа Иисуса? Кто объяснит такое противоречие, по среди мертвой тишины сего как бы очарованного города, где не [261] видно не только людей, но даже и призрака человеческого? Но вот опять церкви, рассеянные вправо от собора, и одна из них круглая, на подобие башни, а за нею тянется целая ограда исполинских твердынь, из красного камня, как бы облитых кровью, хотя уже нет ни осаждающих ни осажденных! Что за пустынный холм возвышается влево от собора, с полуаркадами и полусводами, которые или не довершили люди, или обрушило время? Это вышгород столицы, это бывшие палаты Багратидов! Теперь я вижу, что Анн пусты, и что рука времени их также коснулась, хотя многое оцепенело, в страшном сжатии сей роковой руки, и еще будто живо! Вышгород обличает мертвенность Ани; с палат царских началась страшная жатва смерти, но еще есть довольно на этой каменной ниве. Напрасно стоят повсюду храмы: нет в них более молитвы! Если есть еще пустынные церкви на окрестных горах, или вне ограды, на пространстве поля, бывшего некогда городом: то это лишь памятники [262] минувшей славы; нет более Ани! Из всех ее окон зияет смерть; это одна постоянная гостья стольких жилищ; она встречает путника во всех вратах и храмах и чертогах? Если вы не хотите нарушить очарования, возбужденного чудным зрелищем опустевшей столицы, окиньте быстрым взором все ее каменные сокровища, и не вникайте в грустные подробности развалин. Если же хотите вникнуть в их плачевную повесть, оне вам отзовутся минувшею жизнью.

Ани, ничтожная крепость Тиридата, процвела только при династии Багратидов, когда она утвердилась в области Ширакской. Удивительна судьба сего знаменитого рода, который в одно время занял царственные престолы Армении и Грузии, и может состязаться древностью со всеми царскими родами Европы и Азии; не даром в гербе Багратидов, вместе с хитоном Господним, праща и псалтырь предка их Царя Пророка! По древнейшим летописям Армении и Грузии, на которые ссылаются и писатели [263] Греческие, они ведут свое начало от пленников Еврейских, племени Давидова, посланных Навуходоносором к Царю Армянскому. Еще до Р. X. при династии Парфянской, уже они имели исключительное право, возлагать венец на властителей Армении. После падения Арсакидов, когда славный род Князей Мамигонских уже не в силах был ограждать свою родину, от насилия Персов и Арабов, племя Багратидов наследовало его могуществу и сделалось душою бедствующей Армении. Начиная с седьмого века, все более возрастала слава Сумбатов и Ашотов, которых имена передавались из рода в род, вместе с почетными титлами Патрициев и Магистров, от Императоров Греческих. Халифы избирали их своими наместниками, доколе мученическая кровь исповедника Сумбата, не окрасила пурпуром царским его мантию для потомства. Знаменитый сын его Ашот почтен был титлом Шагин-Шаха, или Князя Князей, и в то же время Император Греческий Василий прислал [264] ему царскую корону; но еще тогда город Багарат, близь Аракса, был столицею обновленного царства. Сын и преемник Ашота, Сумбат мученик, достойный внук исповедника, утвердился в городе Шурагели, той же области Ширагской; но междоусобие князей Армянских стоило ему венца и жизни: он предал сам себя в руки жестокого наместника Халифов и кровью своею запечатлел веру во Христа. Сыновья мученика, Ашот железный и Аббас, поддержали колеблющееся царство, но слава Ани начинается только с сыном Аббаса, Ашотом III или милостивым, который перенес туда столицу.

При нем соорудились все лучшие ее памятники; супруга его Хосрови-духт, не уступая в ревности Царю, соорудила два знаменитые монастыря, Санагин и Ахпат, пережившие славу столицы; а сын Ашота, Гурген, начал новую династию отдельных властителей Лори, на берегах Бомбака. Сумбат III Шагин-Шах, продолжал начатое отцом украшение новой столицы, которая при нем получила [265] громкое название Ани, о тысячи церквах, и слово сие обратилось в священную клятву для народа. Сумбат соорудил крепкую стену из красного камня, с башнями необычайной толщины, которые доселе поражают взоры, и обвел внешний город стеною, с глубоким рвом; она простиралась до нынешних пустынных ворот, что за пять верст от Ани. Сын его Гагик I построил великолепную соборную церковь посреди столицы, и убедил Католикосов переселиться в Ани; ему приписывают и строение обители Св. Григория, на подобие Эчмиадзинской. Это было самое блестящее время для города и династии Багратидов; тогда процветало в Ани и другое славное племя Пахлавунское, давшее Армении великого воеводу Ваграма и Григория Магистра. Саркис, первый из Католикосов основавшихся в Ани, соорудил близ своих палат богатую церковь, в честь святой Рипсимы, и оставил по себе кафедру Петру, которому суждено было испытать много бедствий, в течение долгого своего [266] правления, ибо благоденствие Ани кончилось с Царем Гагиком. Малодушный сын его Иоанн сделался игралищем князей ему подвластных и сильных соседей. Царь Грузии Георгий II овладел его столицей и, под конец слабого царствования, Иоанн вынужден был дать письменное обещание Императору Греческому Роману, по которому отказывал ему по смерти все свое царство. Император потребовал исполнения завещания, но воевода Ваграм вооружился против Греков и воцарил племянника царского, юношу Гагика. Удачны были его первые битвы против Греков и Турков, но внутренние смятения побудили его идти в Царьград, на зов Императора Мономаха, и он уже более не возвращался в Ани. Это случилось в 1045 году; войска Императора заняли столицу, и Мономах принудил Гагика отречься от престола предков. Тридцать пять лет влачил он еще бедственную жизнь в пределах империи, и наконец был умерщвлен по частной вражде. Родственник его [267] Рупен, иди Рувим, бежал в Киликию и там основал новое царство, которое сблизилось с крестоносцами и держалось до их падения. Туда перешла в последствии и кафедра Католикосов; она озарилась новым блеском, когда опять воссел на нее род великого Просветителя. А между тем оставленная столица Ани предана была горькой своей участи, от совершенного безначалия, посреди непрестанных нападений Персов и Турков, Греков и Грузин, состязавшихся друг с другом в пределах бывшего царства Армянского.

Несколько разорений последовали одно за другим, когда еще жив был последний Царь Гагик, до которого доходили горькие вести о бедствиях его столицы. Прежде всех вторглись в нее Персы, вскоре после покорения Греческого, и славный воевода Ваграм пал жертвою любви к отечеству, которое уже не мог защитить. Не много лет спустя, сильный Султан Сельджукидов, Кизил-Арслан, взошел в 1064 году, в пределы Армении [268] и осадил Ани. После долгой осады и кровопролитного приступа, он овладел городом и все в нем предал огню и мечу; не было пощады никакому возрасту и полу, кровью жителей окрасились воды Арпачая; духовенство наиболее подверглось истязаниям и святыня храмов была расхищена; большая часть жителей уведена в плен и многие из них бежали в Польшу и Крым. Феодосия, Нахичевань и Ростов населились в последствии выходцами из Ани.

С тех пор, хотя и восстала опять Ани из своих развалин, но уже никогда в прежней славе, и внешняя часть города почти совершенно истребилась. Фадлун, князь племени Турецкого, испросил себе у Султана дымящиеся развалины. Анн, и отдал их внуку своему Мануче; новая династия магометанских властителей, на краткое время, восстановила благоденствие города; мечети, которые доселе там видны, принадлежат к этой эпохе. Мануче покровительствовал Христианам и позволил Католикосу Григорию поставить [269] себе наместника в его столицу, а брат владетеля, полководец Григорий, открыто исповедовал Христианство. Слабый преемник могущественного отца, Абуласвар, не в силах был противостоять частым нападениям орд Татарских, и хотел уступить область свою Султану Малек-Шаху. Тогда Царь Грузии, Давид возобновитель, освободивший все свое царство от полчищ иноверных, вступил по просьбе жителей в Ани, в 1124 году, и восстановил там царство Христианское. Предание говорит, что когда Давид велел опять освятить церковь соборную, которая была основана его бабкою, супругою первого Царя Гагика, и обращена в мечеть при династии магометанской, он подошел ко гробу Царицы и сказал: «радуйся Царица, Бог избавил церковь твою от Агарян;» — внезапно послышался из гроба замогильный голос: «Богу благодарение!»

По смерти возобновителя Давида, сын Абуласвара Фадлун, пользуясь ослаблением царства Грузинского, овладел опять [270] городом Ани, и подобно деду, не только не преследовал Христиан, но даже не отнял у них и соборного храма; однако, во время его правления, церковь сия повреждена была от сильного землетрясения, которое много истребило в Ани. Город перешел опять в руки Грузин, при могущественном Царе Георгие, отце Тамари; он выдержал в нем сильную осаду Турков, временно принужден был его уступить и, снова овладев им, поставил там воеводою великого Саркиса, из рода Аргутинских. Пределы Армении не преставали быть поприщем битв, между Грузинами и ордами Татарскими. Сыновья великого Саркиса, из коих Захария принадлежал исповеданию Армянскому, а Иоанн Православному, и дети их долго охраняли силою своего оружия вверенную им область; но в 1240 году, при сыне Шахин-Шаха, Захарии, нахлынули полчища Монголов и пробил роковой час для Ани. Избиение посланников Монгольских навлекло мщение. Долгая осада, голод и болезни изнурили граждан; [271] многие бежали в стан неприятельский, и коварные Монголы всех принимали ласково, чтобы скорее убедить к сдаче; но когда, поверив их льстивым обещаниям, сдался город, обнаружилась вся злоба варваров: Ани обратилась в страшное пепелище, по которому навалены были трупы, изморенных голодом и избиенных мечем; разорение Альп-Арсланово ничто было против Монгольского. Только малая часть жителей могла спастись в нынешние пределы наши и населила Астрахань. Имя опустошителя Чормагана, кровью напечатлелось на развалинах столицы. Когда рука человеческая казалось уже излила на нее все, что только может изобрести дикая ярость, самые стихии вооружились против бедствующих остатков: страшное землетрясение выгнало в 1319 году последних жителей из Ани, и сокрушило в ней остатки пышных палат и храмов; но не смотря на то еще некоторые стоят и свидетельствуют о древней красоте города. Что же долженствовали быть Ани во времена их [272] славы? Не напрасно историк разорения, обращает к ним плачь благодатного Нерсеса, который горько сетовал о падении другой столицы Армянской, Эдессы: «Некогда ты была подобна прекрасной невесте, под ее девственным покрывалом, которою любовались близкие и отдаленные желали ее видеть; но как сон исчезла красота твоя, как убегающий поток, и кровожадный меч врагов твоих не насытился, доколе не упился в тебе кровью святых, и не наполнились трупами их стогны твои и святилища; алтари Божии, предназначенные для иной бескровной жертвы, окрасились кровью исповедников Христовых!»

Когда мы довольно насладились пустынным зрелищем Ани, и собрано было достаточное число провожатых, для безопасного посещения развалин, мы стали спускаться к берегу Арпачая, по глубокому оврагу, где были также заметны остатки зданий. Древний Ахуреан или Арпачай, течет подле Ани, между двух отвесных скал, и надобно сходить к [273] глубокому руслу, по каменистой тропе, пробитой в утесах. Пронзительный холод обвеял нас под сумрачным их навесом: Арпачай сердито кипел по камням, не охотно открывая влажную стезю свою к очарованной столице. Гений тысячи одной ночи представил бы этот бешенный поток, у подножия Ани, заколдованным стражем сего таинственного города тысячи одной церкви: в наименовании его уже действует воображение восточное, ибо оно умеет, одною яркою чертою, резко обрисовать предмет. Надобно было отыскать брод Арпачая, посреди его камней; опытный житель сих мест открывал нам дорогу, строго напоминая, чтобы мы держались его струи, однако не без приключения обошлась переправа: старшина Мастарский, отклонившись у самого берега от указанного пути, обрушился с лошадью в глубокую подводную яму, и с трудом могли извлечь его на прибрежные камни. Восход по утесам был также труден как и спуск: когда мы поднялись на [274] каменистый берег ущелья, нам представилась еще гора, хотя уже не столь отвесная, по скату коей раскинуты были печальные остатки Ани.

Трех ярусная мечеть, как бы некая бойница, стала на вершине горы поперек малой ложбины; из пустого ряда ее окон, казалось готов был посыпаться огненный дождь ядер. Над нею подымался высокий минарет, созданный воображением восточным, чтобы стоять на страже заветных сокровищ: ибо не напрасно, в преданиях Курдов и Армян, еще так свежи рассказы о тайных кладах отжившего города. Не возможно было идти прямо к мечети по крутизне; доверяясь опытности нашего вожатого, мы следовали за ним вправо, по окраине утесов; там еще стояла высокая арка ворот, от которых перекинут был некогда смелый мост на противоположный берег; доселе видны остатки моста, будто готового перебросить чрез бездну свою обрушенную дугу, как человек, [275] который напрягается прыгнуть и еще не может на то решиться.

«Я Баграт, сын Заропая Аркацунов, построил сии врата, для входа в обитель Св. Григория, в лето... » Так написано было на сих одиноких вратах, уже не открывающих и не затворяющих никакого входа, ибо кругом просторный пустырь. Недалеко от них, на самом обрыве скалы, действительно стоит бывшая женская обитель Св. Григория, вся из красного камня, которую соорудил Царь Гагик I в 1000 году, по образцу Эчмиадзинской, предназначив ее для усыпальницы своему роду. Еще сохранилась церковь, но уже обрушились все окружавшие ее здания; под нею видны келлии в скале и глубокие пещеры, а выше в горе начало крытого хода, который вел мимо обители к реке; своды его теперь обвалились. Мы хотели спуститься к монастырю, но проводник остановил нас, указывая на солнце; я понял, что не много времени нам оставалось, и что еще много таких каменных сокровищ в Ани, и [276] повиновался немому указанию. Несколько далее развалины церкви осенили глубокое устье пещеры, которая слывет безвыходною в народе. Тут подымалась стезя на вершину горы, где были разбросаны Ани, покрытые саваном снега, которым только накануне ранняя зима повила сию мертвую Царицу пустыни.

Первая предстала нам, на краю города, великолепная церковь, вся в изваяниях, с чудными карнизами из арабесков; нарядный портик ее легко опирался на одну порфировую колонну, во вкусе восточном. Над дверями изображен был Спаситель, а по сторонам его, снятие со креста и одно сонное видение, которое я не умел себе объяснить: в головах спящего стояла Божия Матерь, и над ним парили три Ангела; быть может это самое видение побудило к основанию церкви. На внешней арке, которую поддерживала красная колонна, странно начертаны были нагие женщины, обвитые змеями, вероятно Фурии; но как могли мифологические символы найти место в преддверии Христианского святилища? Я [277] взошел в церковь и удивился православному ее устройству и стенной живописи: на горнем месте видна была Влахернская Божия матерь, с предвечным младенцем на руках; Спаситель приобщал под двумя видами Апостолов; а ниже его стояли двенадцать Святителей, между коими можно разобрать Греческие имена: Николая, Леонтия, Аристагеса, сына великого Григория; на боковых стенах написаны вход в Иерусалим и успение Божией Матери. Замечательно, что все надписи или Греческие или Грузинские; Армянских вовсе нет. Это было бы довольно странно в Армянской столице, если бы сего не объясняла внешняя надпись, иссеченная на алтарной стене: «Церковь сооружена при Атабеге Спасаларе Шагин-Шахе, в 700 году Армянского летосчисления» (т. е. в 1251 году,) следственно в то время, когда Ани были во владении Грузинских Царей. Атабег Спасалар Шагин-Шах, т. е. воевода, Князь Князей, есть титул, который даже обратился в собственное имя внуку великого Саркиса. После [278] ранней смерти отца своего Захарии, он находился под опекою дяди Иоанна, который принял Православие при Царице Тамари и, под именем своего племянника соорудил церковь в честь Богоматери: не сам ли Иоанн изображен спящим под ее сенью? Время не позволяло мне, снимать все надписи, трудные для самих Армян; я довольствовался уловить хотя одно имя и год, и переходил таким образом, от памятника к памятнику, на этом обширном поде смерти. Не далеко от церкви к востоку кончался город, о чем свидетельствуют остатки огромных ворот, с прилегавшею к ним стеною.

Несколько выше, на пустынной площади, возвышается другая круглая церковь замечательной архитектуры, которая отчасти напомнила мне Иерусалимскую мечеть Омара: по двенадцати аркад в каждом из ее двух ярусов, и еще сохранилась внутри стенная живопись. Там где был престол, написан Спаситель, окруженный Архангелами, в других [279] углублениях четыре Евангелиста и лики святых; надписи все Армянские и одна на вратах свидетельствует, что церковь была сооружена в патриаршество Петра, при Иоанне Сумбате, сыне Царя Гагика. От этой церкви перешли мы, по груде обломков, усыпавших сию некогда лучшую часть столицы, к великолепному собору, который соорудили Царь Гагик и супруга его Грузинская Царевна. Здание отличается от всех прочих обширностию и характером зодчества, собственно Армянского, потому что оно украшено резьбою по стенам вместо живописи; купол уже обвалился, но прочность стен устояла против землетрясения. Здесь откликнулась некогда мертвая Царица правнуку своему Давиду, когда он приветствовал ее с освобождением храма из рук неверных; но теперь не кому откликнуться в целой Ани на голос привета! Весь город одна могила; если же отозвались бы все его мертвые, дрогнули бы и пали остатки палат и храмов, как при звуке последней трубы!

Великолепные палаты Царя Гагика [280] находились подле самого собора: кто разберет царские чертоги в этой массе обломков, убеленных снегом! — Одинокий минарет возвышается на их месте, свидетелем разрушения; за ним видна еще одна уцелевшая церковь, круглая на подобие Сумбатовой. Близко от собора, на самом обрыве горы, та великолепная мечеть, которою я любовался издали; она в изящном Мавританском вкусе; наружная стена ее покрыта надписями Куфическими, но никто из вас не знал Арабского языка. Должно полагать однако, что ее соорудил не первый обладатель Ани, Эмир Мануче, потому что он обратил главный собор в храмину своей веры, во внук его Фадлун, сын изгнанного Абуласвара, когда опять овладел городом и дал обещание не касаться собора. Найденный мною в последствии перевод сей надписи подтвердил мое мнение. Обвалившийся помост мечети не позволил спуститься в два ее нижних яруса, висевшие над крутизною, но верхний являл следы чрезвычайного великолепия: шесть цельных [281] столбов, из красного камня, посредине храмины, и еще двенадцать прислоненных кругом ее стен, поддерживали низкие своды, которые испещрены шахматными плитами, красного и черного цвета. Множество арабесков иссечено по карнизам и капителям столбов; самый помост представлялся, из-под груды обломков, в виде шахматной доски, хотя другого узора нежели своды. Очаровательный вид открывался из пустых окон, на утесистые берега Арпачая и в дальнюю окрестность.

Солнце уже склонялось к закату, а еще вышгород Ани, ярко озаренный его лучами, манил нас к себе, на южную оконечность столицы. С одной только стороны, можно было подойти к вышгороду, и тут возвышались крепкие башни; одна из них, уже почти обрушенная, стояла на страже у входа. Я изумился крепкому положению сего места, когда увидел что другая река, столь же крутоберегая, подступила с этой стороны к Ани: обе они, Алаза и Арпачай, бурно [282] стекаются на краю вышгорода, ограждая его поясом своих скал; там, где наиболее кипят их воды, вырастает одинокий утес, увенчанный обителью, которую не тронули люди, ради ее неприступности, и забыло время на пустынном острову. Окраина вышгорода обнесена была двойною стеною с башнями: оне обрушились, как бы ради своей бесполезности, ибо здесь природа оградила Ани крепче руки человеческой. Сохранились однако остатки трех церквей, расположенных кругом ограды, в залог иной более прочной защиты; одна из них, со стороны Арпачая, представляется в виде ворот, своею высокою аркою.— Холм вышгорода, весь облепленный обломками, украшен был некогда палатами Багратидов и Эмиров; но от них остались только три аркады: средняя в два яруса, с такими же украшениями как и мечеть Фадлуна, и быть может той же руки. Дикой очаровательный вид открылся нам, с высоты царственного холма, в ущелья обеих рек и на всю окрестность, не смотря на ее [283] белое однообразное покрывало. Что-то страшное веяло из ущелья, где уже победителем стремился Арпачай, поглотив быструю Алазу; сумрак, вместе с вечерним туманом, глубоко сходил в это устье. Багровые лучи еще озаряли площадь, внутри стен, и поле за стенами, где были Ани, но в них все было мертво.— Только мы, чуждые посетители, говором своим оживляли могильную тишину сей многолюдной некогда столицы, но и нас самих изгоняла ночь из негостеприимного города, где уже ни для кого не было крова.— Какое ничтожество дел человеческих!

Мы бежали из вышгорода, чтобы уделить еще несколько минут на развалины; когда же остановились на обрыве Алазы, у той круглой церкви, которая видна была от собора, внезапно поднялись на противоположном берегу, изрытом пещерами, вопли Курдов, жителей сих пустынных мест. Изумленные появлением странников, в столь поздние часы дня, они скликали стада свои и прятались в [284] подземелья. Встревоженный криками Курдов, вожатый спешил привести нас на другую оконечность города, к самым стенам, где сохранились одни великолепные палаты; мимоходом мы обошли другие еще пространные развалины, которые слывут банями, но более похожи на остатки дворца и церкви, соединенных вместе.— Не это ли мраморное святилище, которое соорудил, в честь святой Рипсимы, Католикос Саркис, когда перенес кафедру в Ани и построил там свои палаты? Пусть решит этот вопрос более опытный посетитель. Здание, к которому привел нас вожатый, действительно заслуживало внимание, ибо это были единственные чертоги, которые уцелели промежду многих церквей. Они касались с одной стороны городских стен, а с другой спускались многими ярусами, по отвесному берегу Алазы, усеянному также развалинами. Фронтон их был украшен шахматными плитами; большие ворота открывали вход во внутренность здания, быть может караван-сарая или жилища [285] каких-либо вельмож, но конечно не Царей, по соседству городской стены. Мне бы хотелось назвать его чертогами знаменитого рода Пахлавуни, славного полководца Ваграма или племянника его Григория Магистра, ибо приятно одушевлять живыми именами безжизненность развалин.

От сих пустынных палат направились мы, вдоль городской стены, еще вооруженной грозными башнями Царя Сумбата, к городским воротам, потому что невозможно было долее медлить.— Еще багровее казались, при вечерней заре, исполины сии, складенные из огромных плит красного гранита; они стоят на страже пустой столицы, как воин блюдет вверенное его хранению, не испытывая: есть ли что под заветным замком? Царь Сумбат, воздвигший сии громады в лучшую эпоху славы Багратидов, окопал их глубоким рвом, доныне видимым, от крутого берега Алазы до столь же отвесных скал Арпачая, и сделал неприступным этот единственный вход в столицу. Но другая обширная стена, [286] которою обнес он внешний город или предместье, уже не существует. На целом поде развалин стоит только одинокая церковь, изящной архитектуры, которую как говорят выстроил богатый пастух, по обету ради благоденствия стад своих, когда уже бывший город обратился в пастбище: sic transit gloria mundi! Высокие врата, между двух круглых башень, чрезвычайной толщины, открыли нам выход из царственных развалин Ани; солнце село, а нам надлежало еще воспользоваться остатками вечера, чтобы проехать полем до пяти верст, для сокращения дороги, и найти более удобный брод Арпачая.

Совершенно смерклось когда мы приблизились к тем высоким воротам, которые видели утром, с противоположного берега. От них тянулся остаток ограды вверх по реке, и видно было, что тут находился главный спуск, а вправо шла дорога в древнюю обитель, Кошаванг, и не доходя до нее стояли в лощине три опустевшие церкви. Самые врата, [287] чрезвычайно высокие, состояли из двух круглых столбов, в виде башень или минаретов, соединенных легкою аркою; на одном из них уцелела вершина, на подобие церковной главы, время сбило другую. Город, в который некогда они открывали вход, исчез позади их, так что нельзя угадать теперь, где лицевая сторона сих ворот? Подумаешь, что это триумфальная арка, воздвигнутая в честь какого-либо победителя, и действительно то были торжественные врата, которыми время вошло в Ани и срыло их до основания! Слишком темно было, чтобы искать надписи; всех приличнее была бы для них, созданная гением Данта, для его Адских ворот:

Per me si va nella citta dolente,
Per me si va nel eterno dolore,
Per me si va tra la perduta gente;
Lasciate ogni speranza voi ch’entrate.

Через меня в плачевный город путь,
Через меня в плач вечный дверь открыта,
Через меня к душам погибшим путь;
Входящие надежду отложите! [288]

Надобно было иметь всю опытность нашего вожатого, старожила этих мест, чтобы спуститься, по утесистой тропе, к глубокому руслу Арпачая и найти, или лучше сказать угадать, в темноте знакомый ему брод, чрез быстрые воды. Я вздохнул свободно, когда мы вышли на наш берег, и еще более остался доволен, когда достигли ближайшего селения для ночлега, потому что весь день почти не сходили с лошадей. Сильный мороз укрепил ночью выпавший снег на берегах Арпачая, вдоль которого лежала дорога в Александрополь. Частые развалины видны были на противоположной стороне: то сломанный мост, то какая-либо одинокая церковь, или несколько храмов вместе, остатки древнего города Шурагеля (Ширакован), где основался Царь мученик Сумбат, прежде нежели внук его Ашот милостивый перенес столицу в Ани. [289]

ЛОРИ,  САНАГИН И АХПАТ.

Приятно было отдохнуть немного в Александрополе; его новые здания, все из тесаного камня, кругом правильной площади, напомнили мне уездные города России. Великолепна гранитная крепость, с изящною церковью во имя Царицы Александры; это залог царственной супружеской любви, которая изменила прежнее название места Гимри, в более близкое для сердца, подобно тому как некогда первая крепость, павшая за Кавказом пред оружием Русских, Ганджа, получила имя Елисаветполя. Другая, весьма убогая церковь, привлекла мое внимание в [290] Александрополе: она была основана Греками, которые последовали из Эрзерума, за славою нашего оружия. Священник их привез с собою много драгоценных утварей и старинных икон; между сею святынею особенно замечательно, по своей древности, одно Евангелие, писанное золотом на пергаменте, с иконными заглавиями; оно может восходить до первых веков Христианства. Подобное видел я только в Императорской библиотеке, которое приобретено из Греческого монастыря Св. Георгия, в пределах Требизондских.

Я имел намерение продолжать путешествие через Ахалцих, чтобы видеть сию замечательную область, не давно приобретенную нами, основное гнездо Христианства в пределах Грузии; но ранние снега покрыли хребет Ахалцихский, и мне надлежало ехать, по большой дороге Тифлисской, на Караклисы. Не сожалел я однако о невольной перемене моего пути, когда увидел очаровательное ущелье Бамбакское, с тремя великолепными [291] обителями Санагина, Ахпата и Ахталы. Первая половина дороги от Александрополя, по так называемым мокрым горам, покрытым снегом, была чрезвычайно затруднительна в коляске, и переезд через Безобдал, на вершине коего постоянно бушуют снежные метели, стоил больших усилий. На самом перевале горы, где как будто открываются ворота, между двух отрогов, встретила меня сильная непогода; невозможно было проехать верхом сквозь это устье, вслед за коим начинался крутой обрыв, занесенный снегом. Силою рук, на веревках, спустили коляску, и расчищали для нее дорогу, извивавшуюся по скату горы; а между тем, на каждом шагу, еще затрудняла нас встреча червадаров, со вьюками, и погонщиков с их волами. Но радушное гостеприимство ожидало меня, по ту сторону Безобдала, в доме начальника батареи, расположенной в Джелал-оглу.

Зима уже водворилась на высокой плоскости Лори, как бы у нас в России, хотя еще только начинался Ноябрь; [292] неприятно было видеть берега реки Каменки, так рано покрытыми снегом, в краю полуденном, прославляемом за свой климат. Посреди бывшего земляного укрепления Джелал-оглу, стоит убогая деревянная церковь, основанная одним из тех тайных подвижников, которые будучи неведомы миру, известны Богу. Простой солдат, по имени Иван Бобырь, верно отслужив Царю, хотел послужить еще Богу; он употребил до четырех сот рублей серебром собственных денег, накопленных в продолжении долговременной службы, на покупку леса и для платы работникам, и как один из них трудился сам при сооружении церкви; когда же достиг желанной цели, просился посетить святые места Иерусалимские; но не был допущен начальством, так как еще не кончился срок его службы, а между тем его посетило тяжкое испытание: однажды, при рубке дров, упало на него бревно и переломило ему крестец; с тех пор он лежит на одре болезни, без всякого движения, в [293] малом домике, который успел себе выстроить, в виду основанной им церкви, и все его утешение состоит в слышании духовного чтения. Когда ему становится тяжко от болезни, он немного подымется на постели, посмотрит в окно на свою церковь, и ему сделается как будто легче. Так протекают для него дни и никогда неслышно от него ропота; но уже его мысли начинаются мешаться от постоянных страданий, хотя мысль о Боге никогда его не оставляет.

Отправив коляску прямо в Тифлис, сам я решился ехать верхом, по ущелию Бамбакскому, чтобы видеть развалины и обители, разбросанные по берегам потока Каменки. Первая представилась мне Лори, за семь верст от Джелал-оглу, древняя столица одной отрасли Багратидов Армянских, которая началась сыном Ашота милостивого, Гургеном, и известна под именем Коричианской. Сын Гургена Давид, прозванный безземельным, потому что в долгое воинственное свое царствование, никогда не мог [294] удержать за собою завоеванных им земель, прославил однако малое царство Лорийское, и нашел себе наконец участок земли в обители Санагинской. При внуках его, Давиде и Аббасе, в начале XII века, постигло первое разорение их столицу, когда полчища вождя Сарацинского Кизил-Арслана, прошли огнем и мечем ущелье Бамбакское и опустошили в одно время с Лори, обители Санагин и Ахпат. Скоро потом династия Коричианская утратила родовое свое владение, которое отняли у него Цари Грузии, усилившиеся со времен Давида возобновителя. Георгий III осаждал, уже в подвластной ему Лори, воеводу своего Князя Ивана Орбелиана, хотевшего возвести па трон его малолетнего племянника. Потомки Давида безземельного едва держались, в малой своей крепости Маднаспертской, и совершенно исчезли в продолжении XIII века, уже на службе Ханов Монгольских. Было время, когда и Крестоносцы, из графства Эдесского, находили в Лори, но не могли там основаться. Последнее ее разорение, после [295] которого уже не восставала из своих развалин, было ей нанесено ордами Монгольскими, опустошившими все окрестные пределы Лорийские.

Когда я посетил сию пятую из столиц Армянских, которые встречались на моем пути, столь близко одна от другой, она была занесена глубоким снегом, подобно как и Ани, и отчасти напоминала ее местность. Хотя берега Каменки не так высоки как у Арпачая, однако крепость основана также на слиянии двух рек; устье Акзи-Биюка делает недоступным остроконечный мыс Лори, обнесенный со стороны земли крепкою стеною. Бывшая твердыня в большом упадке, однако еще держится и весьма недавно, в последнюю войну Персидскую, служила убежищем для всех окрестных жителей. Но внутри боевой ограды, столь величественной снаружи, какое мирное поселение приютилось посреди обломков! Пять семейств Армянских прилепили сакли свои, к развалинам палат и бойниц, и занимаются [296] исключительно пчеловодством, которому способствуют роскошные луга около Лори. Столица Давида безземельного обращена в мирный пчельник и славится медом, вместо оружия Багратидов: — о суета суетств и всяческая суета! Посмотрим что еще осталось внутри ее стен? Существует церковь, более Греческая нежели Армянская, по внутреннему устройству: низкие своды поддержаны двумя столбами, три арки образуют наружный притвор. Священник ближнего селения приходит, по большим праздникам, совершать литургию для убогих жителей Лори. Другая церковь, слывущая Греческою, более однако во вкусе Армянском и складена из гранитных плит, с крестообразными арками и высоким куполом. От третьей церкви осталось только одно основание, подле мыса, с которого был крутой спуск к реке на самое устье. Летом вид с этого места должен быть очарователен. Говорят, что следы палат царских еще видны в Лори, вместе с остатками башень, которые служили мостовым укреплением, когда [297] существовал мост через Каменку. С вершины стен окинул я беглым взором окрестность и видел на полях много развалин церквей, более Греческих, ибо здесь издавна было поселение Греков; мы проехали две, еще населенные деревни, по дороге к Санагину, и видели в них церкви, зодчеством своим свидетельствующие о прежнем благоденствии сих мест, доколе не прошел тут меч Татарский.

Широкая долина Лори, простиравшаяся в длину более нежели на тридцать верст, начала постепенно стесняться, когда бурный поток Бамбака, вырвался из своего каменистого ущелья, чтобы слиться с Каменкою или Дебедой. Противоположные горы, сближавшиеся мало по малу, совершенно сошлись около селения Узунлар, а между тем, хотя мы подвигались к северу, тепло становилось чувствительнее и снег исчезал на полях. Великолепная церковь, еще издали, поразила нас своим необычайным зодчеством в Узунларе, хотя время коснулось ее наружных портиков; уцелели однако столпы и [298] аркады высокой паперти, окружавшей с трех сторон церковь, совершенно во вкусе Греческом. Колокольня до половины обрушилась, и видны остатки ограды. Внутренность храма, хотя и обнаженного, еще носит следы прежнего величия и замечательна высотою сводов. Строителем его был знаменитый своею ученостию Католикос Иоанн, прозванный Философом, который родился в Узунларе, а погребен недалеко от своей родины в Ардеви; там существуют еще остатки двух великолепных церквей, построенных в память его, славным воеводою Захариею. Иоанн управлял церковью Армянскою в VII столетии, после Нерсеса строителя, и старался умирить внутренние ее смятения, возникшие от разорений Персидских. Лице сего Католикоса было предметом многих противоречий и нареканий, потому что его смешивают с современным ему Иоанном Маназгердским; который созвал враждебный Православию собор, и слывет у некоторых также Философом. Но писания истинного [299] философа до такой степени были в пользу учения Халкидонского, что их принимали в свидетельство, во время сношений Императора Мануила с Нерсесом благодатным, о союзе церковном.

По счастливому случаю мы нашли, в Узунларе, Греческого старшину близь лежавших медных заводов, и он вызвался быть нашим проводником по ущелию; надобно было спешить к ночи в Санагин, ибо уже солнце садилось, а еще оставалось десять верст до монастыря и дорога предстояла каменистая. Близко от Узунлара спустились мы, по утесистой лестнице, с камня на камень, на самое дно глубокого ущелья Бамбакского, к его кипящему потоку, и летняя атмосфера дохнула нам опять в этой очарованной долине: в одну минуту перешли мы из одного времени года в другое. Там не только не было снега, но даже плодовитые деревья сохранили свои листья, и дикий виноград ласкался около их развесистых ветвей. Прыгал и пенился поток по камням, не так как дикий Терек [300] в Дарьяле, наводящий ужас на свое мрачное ущелье, но как веселый ребенок, который вырвался на свободу и заигрывает со всеми, кто только встретится ему на пути. И скачущие воды и пожелтевшие листья дерев, все было прозрачно и ярко, в пурпуре заходящего солнца; оно будто гналось лучами вслед за потоком, по извивавшемуся ущелью, кое-где поражая струистого беглеца, золотыми ударами своих лучей, если не успевал он укрыться под скалу, и ярко сияли все утесы, как бы в венцах, радуясь своему минутному блеску. В таком волшебном свете представилось мне это чудное ущелье, оттого ли что меня поразила внезапная перемена климата, или действительно красота его возбуждала невольный восторг. Легкая арка моста, смело перекинутая через поток, довершила очарование, ибо только такой воздушный переход мог соединять между собою фантастические утесы, которые, один за другим, восставали пред нами, отличаясь дикостию своих форм. [301]

Мне довелось, в течение трех дней, несколько раз подыматься и спускаться, по широким ступеням сего моста, когда переходили мы с берега на берег, из обители в обитель. Грубо изваянные львы и человеческие головы украшают каменные перила его тринадцати уступов; древняя икона Саркиса, или Сергия, поставлена было у восхода, со стороны Узунлара, теперь же заменена изваянным крестом. Надпись свидетельствует, что Царица Нана, супруга Аббаса, Царя Лорийского, и сестра великого воеводы Захарии, соорудила в XII веке каменный путь сей по водам, в обитель, где почивают ее предки. Две дороги разделяются от моста: одна на лево вдоль потока, ведет в монастырь Ахпатский, отстоящий за семь верст, другая вправо на гору в соседний Санагин; но этот восход по утесам, при вечерней темноте, был для нас гораздо труднее спуска.

Приятный и образованный настоятель обители, Архимандрит Саркис, будучи предварен о моем приезде, встретил [302] нас во вратах, с малолетними своими питомцами, о коих заботится, как отец о детях; он сам завел и содержит училище, доброхотными пожертвованиями, и по своей любознательности описал все монастыри и развалины Бамбакского ущелия и окрестных мест. Прием его был чрезвычайно радушен и соединен с светскою приветливостью, которой не ожидаешь в столь диком уединении. Ночь мы провели в его келлиях, а на утро, после литургии воскресной, занялись под его руководством осмотром обители. Она была основана, по местным преданиям, в IX веке, монахами бежавшими от Императора Греческого Романа, который принуждал их принять собор Халкидонский; но древность ее возводят гораздо выше, не только до времен Просветителя, но даже до Апостолов Варфоломея и Фаддея, будто бы благословивших место сие, освященное в последствии Григорием. Напротив того летописцы Грузинские приписывают Царям своим основание Санагина и Ахпата, так как они находятся в [303] пределах Грузии, а не Армении. Одно лишь то достоверно, что оба монастыря процвели не ранее X века, при династии Багратидов, когда младшая ветвь их властвовала в Лори и Давид безземельный прославил свое царство. Обе соборные церкви, в Санагине и Ахпате, сооружены супругою Ашота милостивого, матерью Царей Сумбата Анийского и Гургена Лорийского; потому оба Царя сии вместе изображены, на внешней алтарной стене обоих храмов, держащими в руках церкви, воздвигнутые их матерью. Санагин сделался царственною усыпальницею династии Лорийской и могущественных Атабегов, властвовавших после Царей в Ани, и славного рода Пахлавуни, освященного великим Григорием. Ахпат же, хотя и служил местом упокоения для некоторых царственных особ, однако не был собственно погребальным монастырем, подобно Санагину. Там была учреждена в последствии кафедра архиепископская, почти не зависевшая от Католикосов, которые не могли даже быть избираемы и [304] посвящаемы, если при этом действии не участвовал Архиепископ Ахпатский, в числе четырех главных лиц Иерархии Армянской. В Ахпате Православие встретило сильный отпор, равно как и в монастыре Татевском, что в Карабахе, ибо там соединялись частные соборы, под председательством своих Архиепископов, чтобы осудить действия благонамеренных Католикосов.

Оружие Султана Сельджукидов Кизил-Арслана и Царей Грузии, для которых ущелье Бамбакское служило большою дорогою в Армению, страшное нашествие орд Монгольских Джагатая и частые набеги Лезгин, хотя и оставили бедственные следы в сих обителях, однако каменная их громада устояла против нападения врагов и действия времени. Но в последних годах минувшего столетия временно опустели оба монастыря, когда бессилие Грузии открыло отважному Хану Лезгинскому Омару, свободный путь в ущелье, и не было ни какой возможности обитать в сих пределах, от частых [305] разорений. Только со времени владычества Русского, населились опять монастыри, хотя скудно в них число братии, по обычаю Армянскому: исключая Эчмиадзина, наполненного большею частию Епископами и Архимандритами, которые составляют Синод и двор Патриарший, я нигде не встречал, собственно братии, более двух или трех иноков.

Архимандрит Саркис показал нам в соборной церкви Св. Спаса, величественной по своему объему и по высоте стройного купола, драгоценную святыню, соблюдаемую в ризнице: это часть животворящего креста, и ухо Св. Апостола Фаддея, в драгоценном ковчеге, которое принес из Индии один из Князей Орбелианов. Древний род их, ведущий свое начало из Китая, будучи изгнан при Царе Георгие III из Грузии, властвовал в XIII веке, под покровительством Монголов, в пределах Карабаха, Арарата и Лори. Обширная трапеза, из дикого камня, пристроена к церкви; она опирается на четыре столба, в сооружении коих [306] участвовали четыре царевны Лорийские, дочери Гургена; рядом с нею сооружена другая изящная трапеза, или лучше сказать паперть, Атабегом Захариею, пред малою церковью Богоматери, которую построил Св. Григорий, на месте благословенном Апостолами. Низменные своды сей паперти поддержаны по средине шестью гранитными столбами. Обе оне служили усыпальницею, для великих мужей царства и церкви Армянских. Тут и великий дед Григория Магистра, отец полководца Ваграма, и сам Ваграм и другие владетельные особы, управлявшие отдельными областями распавшегося царства. Тут же Григорий Архиепископ Татевский и сын его Иоанн, возобновившие соборную церковь в XII веке, и некоторые из знаменитых церковных учителей, как то: Нерсес философ, Вартан, Диоскор, бывший краткое время Католикосом. Между обеими церквами Спаса и Богоматери, которые сообщаются только посредством своих папертей, узкое пространство обращено было, Григорием Магистром, в так называемую [307] Академию иди школу, где преподавалось, под сению храмов, духовное образование юношам. Еще видно, на восточной оконечности, место гранитной кафедры и выдолбленные вдоль стен седалища для учеников, или быть может для совещания самих учителей, ибо их не более двенадцати. Снаружи сей галереи, между двух выдавшихся алтарей, находилась гробовая палатка царственного племени Лорийского, но недавно взяты были камни ее и обнажились памятники первого Царя Гургена и Давида безземельного; его прозвание как будто хотят оправдать и по смерти, оспаривая у него последний участок уступленной ему земли.

Еще одна малая церковь во имя Св. Григория, построена отдельно от соборной связи к востоку, и подле нее великолепная зала, служившая некогда библиотекою, а потом обращенная в маран или винный погреб. Она вся из гранита, с резными столбами, которые поддерживают перекрестные арки сводов; изваянные арабески по всем карнизам. [308] Кругом стен видны углубления, предназначенные для книг; но книги были утаены во времена Монголов, в одной из пещер Бамбакского ущелья, а когда опять нашли их, в последних годах минувшего столетия, бросили без внимания в сырой маран, и там оне истлели. Вне ограды, стоит малая погребальная часовня, над могилою великих Атабегов Ани: Саркиса сына Ваграмова, их родоначальника, и детей его Захарии и Иоанна, и внуков Шагин-Шаха и Авака. Над крышею часовни, остатки открытых престолов, сооруженных для того, чтобы бескровная жертва, приносилась над самым прахом именитых усопших. Тут же и узорочный крест, воздвигнутый над гробом Архиепископа Григория, много трудившегося для обновления обители при Царе Георгие, отце Тамари, а несколько далее развалины малой церкви Иакова брата Божия.

По другую сторону монастыря есть еще часовня, во имя Сергия, с великолепным водохранилищем, которое было устроено [309] из дикого камня, усердием воеводы Захарии, для снабжения обители Санагинской водою из горных источников; но теперь большая часть труб уже испорчены; вообще вся обитель держится только усердием настоятеля и одного из Князей Аргутинских, которому принадлежит малое селение близь монастыря. По всему видно, что Санагин, равно как и Ахпат, были важными точками образования и управления духовного, для Великой Армении в средних веках, когда кафедра Католикосов находилась в Малой и опустел Эчмиадзин. Соседство Грузии, могущественной в XI, XII, XIII веках, защищало оба монастыря от нападения Магометан. Тем неприятнее видеть теперь совершенный упадок сих обителей, в такой близости от Тифлиса, где процветает торговля Армянская, ибо оне находятся на пути в Эчмиадзин, и принадлежат богатейшей из всех эпархии Тифлисской.

Не более семи верст расстояния от Санагина до Ахпата; но мы не спускались опять к потоку, а избрали другую [310] кратчайшую дорогу, хотя и весьма трудную, по верховью оврагов, поросших лесом. Еще деревья были покрыты листом, багровые ягоды кизиля сыпались на нас с густых ветвей, застилавших дорогу и прохлаждали жажду, ибо день был совершенно летний; яркими лучами оживлялось сие романтическое уединение, как бы нарочно созданное для иноков. Издали представился нам Ахпат на пригорке, окруженный селением и садами, под навесом других высоких гор. Здания его мне показались еще величественнее Санагинских, но и запустение в высшей степени. В воскресный день там даже некому было служить обедни, если бы не совершал ее сельский священник, хотя в монастыре живет на покое Епископ, но при нем даже нет ни одного причетника. Столетний монах, почти при последнем издыхании, лежавший на смертном одре, составлял вместе с сим Епископом всю братию монастырскую, и где же это? — в Ахпате, без согласия коего нельзя было избирать Католикосов! В [311] Санагине есть по крайней мере три инока и училище, старанием Архимандрита Саркиса.

Сам он вызвался провожать нас в Ахпат и далее по ущелью; но Епископ Аретюн не хотел уступить ему в приветливости и ходил со мною по церквам своей обители. После Царицы Хосров-Анушь, супруги Ашота милостивого, которая воздвигла соборный храм во имя честного креста, главным благодетелем Ахпата, был его Архиепископ Иоанн, племянник великого воеводы Захарии. Он пристроил к собору великолепную паперть, как бы окованную гранитными перекрестными обручами; нарядная резьба украшает стены и своды. Двери были открыты в собор, освещенный яркими лучами солнца: вид дальнего алтаря, которого светильники едва мелькали и дымились в обильном излиянии сих лучей, производил впечатление благоговейное, как будто что-то не земное проливалось от престола. Паперть сия избрана усыпальницею великих, и в числе их три Царевны, дочери Гургена Лорийского, [312] соорудившие столбы в обители Санагинской; но ревностный Архиепископ Иоанн не захотел лечь далеко от своего племени, хотя вся жизнь его протекла в Ахпате. Ему приписывают и строение библиотеки, столь же изящной как в Санагине, складенной из гранита позади собора, которая обращена теперь также в маран. Есть еще одна великолепная паперть или трапеза, вся в резных украшениях, с цветами изваянными вокруг открытого купола: ее пристроил Епископ Гамазасп, предшественник Иоанна, к древней убогой церкви Богоматери, которою вероятно началась обитель. Он же соорудил и нарядную колокольню, венчающую здания Ахпата; но эти каменные громады, над коими истощено было столько усилий человеческих, теперь почти оставлены людьми, как будто, надеясь на их вековую прочность, не чувствуют они, более нужды поддерживать исполинского дела рук своих. [313]

АХТАЛА.

Ахпат был последний монастырь Армянский, который видел я на обратном пути моем в Тифлис; хотя утешительны были для меня благосклонные приемы духовенства Армянского, однако сердце мое жаждало родственной стихии Православия: трудно с разборчивостию осматривать святыню, когда душа привыкла безотчетно ей покланяться; тяжко думать, что близкое нам чуждо другим и на оборот, и еще труднее описывать виденное, посреди взаимных предубеждений; вот почему вздохнул я свободнее, когда встретила меня опять родная святыня и при том Греческая. [314]

Спустившись по каменной тропе, пробитой в утесах, на дно ущелия, мы следовали вверх по течению Джебеды, до каменного моста Царицы Наны и, по другую сторону потока, поднялись оврагами к Греческому селению Мадан или Алвар. Оно раскинуто амфитеатром, по скату горы, и напоминало собою веселые деревни островов Архипелага; медная руда, добываемая жителями, служит источником их единственной промышленности; но мне говорили, что жилы металла истощаются, как это уже случилось с серебренными рудниками Ахталы, по неопытности в разработке: всякой роет по своему произволу, не следуя направлению жил, и оттого вода часто заливает глубокие шахты, вскопанные в виде колодцев.

Любопытно бы узнать достоверно, с какого времени началось здесь население Греческое, которое было многолюдно, судя по остаткам опустевших деревень: теперь не более шести составляют приход Греческий Мадана. Но еще недавно здесь существовала особенная эпархия [315] Греческая, кафедра коей находилась в великолепной обители Ахтальской, за двадцать верст ниже, по тому же потоку. Туда приглашал меня настоятель Санагинский, уверяя, что все виденное мною в его обители и в Ахпате, ничто в сравнении с опустевшею церковию Ахталы, и я убедился на опыте в истине его слов. Но сколько ни старался я узнать, от местных старожилов, о начале эпархии Ахтальской, никто не мог удовлетворительно отвечать мне. Архимандрит, занимавшийся описанием этих мест, говорил, что еще Император Греческий Ираклий, во время своих походов против Персов, в VII столетии, услышав о металлической руде сего ущелия, послал для ее разработки рудокопов Греческих, и такое предание может быть вероятно. Что касается до начала обители, то оно непременно должно восходить далее XII века, ибо тот же Архимандрит видел, в развалинах одной церкви близь Ахталы, надпись Армянскую на кресте: «воздвигнут в 1244 году, ради спасения Авака, во дни [316] аббатства Гамазаспа и настоятельства Петра II». Авак был Атабеком Ани, и как сын православного воеводы Иоанна, хотя и племянник Армянского Князя Захарии, вероятно сам исповедовал Православие. Известно, что Гамазасп, будучи Епископом, настоятельствовал в Ахпате, и по сему сан его выражен Армянским словом, тогда как настоятельство Петра выражено по Грузински, и без всякого сомнения относится к Ахтале, которую напрасно стараются присвоить себе Армяне. Таким образом, уже в XIII веке, видно преемство настоятелей Ахталы, а может быть и Епископов, которые прекратились только в наше время. Предпоследний Гедеон удалился в Царьград, откуда был прислан, а последнего Иоакима. торжественно посвящал Католикос Антоний II, с полным собором двенадцати Епископов Грузинских, в Сионском храме Тифлиса; он скончался не позже 1821 года.

Я провел ночь в Мадане, под гостеприимным кровом одного из старшин Греческих, и рано утром собрался в [317] путь к Ахтале, опять через тот же мост Наны и по берегу того же потока; ибо другая кратчайшая дорога, по горам, была непроходима от снега. Если бы кто посмотрел со стороны на многолюдный поезд наш, по живописному ущелию, он показался бы необычайным, по смешению лиц и одежд. Тут был и священник Греческий, и архимандрит Армянский, в своем черном куколе вместо клобука, и несколько старшин Греческих в нарядных одеждах, и почетный конвой из Армян и Татар, вооруженных по своему обычаю и вкусу. Эта конная толпа двигалась в беспорядке, между садов и утесов, с шумом переходя горные ручьи, которые стремились в бурный поток и умножали дикую красоту ущелия.

Подле того места, где подымалась крутая стезя к Ахпату, миновали мы крепость Каяну, орлиное гнездо, приникшее к вершине утеса, которую выстроил Епископ Ахпатский Иоанн и разорили Монголы. Ущелие мало по малу расширялось, [318] по мере приближения к Ахтале, не теряя впрочем красоты своей, ибо беспрестанно выдвигались уступами горы из-за гор, иди открывались по сторонам малые удолия, с тополями и виноградными садами. Но поток Каменки иди Джебеды продолжал столь же быстро стремиться по каменистому руслу, своенравно упираясь в горы и требуя, чтобы расступились, доколе наконец не проложит себе более широкого ложа уже по долинам; там встретит он бегущую к нему на встречу реку Храм, и промчавшись вместе с нею, под величественными арками красного моста Царя Ростома, окончит бурное свое течение в не менее быстрых волнах Куры.

Не далеко от ущелия Ахталы, мы переправились в брод на левую сторону потока, промежду камней, о которые шумно разбивались волны; несколько саклей с виноградниками раскинуты были на берегу и подле протекал малый ручей. Русло его открыло нам горную стезю к обители, а не далеко от устья крепкая [319] бойница приросла к утесу, так что можно было принять башню за продолжение скалы; тут же на долине остатки тон церкви, где списал Архимандрит надпись о настоятелях Ахталы. Не более версты от устья ручья до развалин, которые внезапно являются как некое волшебное создание. Это выдавшийся гребень горы, с трех сторон окруженный пропастями, поросший вековыми деревьями и высеребренный, по голому темени, остатками брошенной руды. На металлической почве встает величественный храм, весь в кружевных арабесках, как бы в царской одежде, которою облекла его Тамарь, и рядом с храмом, на окраине скал, зияет своими пустыми окнами длинная степа ее палат; высокий фронтон их смотрит в пропасть, поверх дерев и бойниц, как будто есть еще кому смотреть из его окон. Круглые башни, сросшиеся с утесом, одна за другою взбираются на гору, как бодрые воины подающие друг другу руку, чтобы одолеть недоступную твердыню; а на тесном [320] гребне горы, по которому пролегает единственная стезя в ограду, как бы по лезвию меча, громадные ворота, с зубчатыми бойницами, стоят еще на страже опустевшего позади их замка: они не хотят никому выдать священного залога, вверенного их хранению. Прежде нежели проникнуть под заветные своды, окиньте взорами окрестность и вы изумитесь бывшему ее населению и нынешней пустоте.

По всем горам церкви или остатки церквей; в соседних скалах, дико подъемлющих свои голые вершины, видны человеческие гнезда отшельников, «обновленных юностию орлею» по словам псалма, для подвигов свыше нежели человеческих. Еще недавно один из сих земных Ангелов воспарил к небу, на крылиях своей молитвы. К востоку, на отдельной горе, противолежащей утесу Ахталы, стоит уцелевшая церковь Св. Георгия, без осенения коего ничто не может быть твердо, в земле просвещенной его родственницею Ниною. В долине, разделяющей обе горы, другая [321] церковь во имя Св. Троицы, ею проповеданной. К западу, по ту сторону горы, опять совершенно уцелевшая церковь Св. Григория Богослова. На самом гребне против ворот, как передовое укрепление духовной твердыни, стоит еще полуобрушенная церковь Златоуста, вся в роскошных узорах, как будто Тамарь и преемники ее благочестия хотели украсить, каменными плетеницами цветов, это священное преддверие. И внутри самой ограды есть две малые церкви, из коих одна посвящена Св. Василию великому, чтобы дополнить тройственное число Вселенских учителей; но что всего горестнее: посреди столь недавнего запустения, никто не может сказать: кто первый соорудил сии храмы, в которых человеческое искусство достигло столь высокого развития, и кто разорил их?

Греки рассказывают, будто Тамерлан, выстрелил с горы Св. Георгия, в окно алтарное, в пробил внутри храма лик Богоматери, но еще не было пушек во дни Тимура. Достовернее отнести это к [322] позднейшим завоевателям, ибо многие проходили, с огнем и мечем, по Бамбакскому ущелию. Старожилы помнят еще население Ахталы, опустевшей после страшного нашествия Омар-Хана Лезгинского, в 1784 году, когда истребил он всех жителей, укрывшихся внутри церкви. Греки питают глубокое уважение к сему месту, и дважды в год, на рождество и успение Богоматери, приходит сюда священник совершать литургию, посреди многочисленной толпы богомольцев всех исповеданий. Таинственные легенды о кладах и более верные рассказы о чудесах, которые не престают совершаться на месте посвященном Матери Божией, еще живы в народе. Не весьма давно девочка, собиравшая кизиль на вершине утеса, оборвалась с него в глазах родителей; отчаянные устремились искать ее труп у подошвы и увидели, что она, с детскою простотою, продолжала собирать ягоды, бывшие причиною ее падения.

Таковы предания Греков; Грузины же, и самые образованные, ничего не знают о [323] Ахтале; она даже не упомянута в географии Царевича Вахуштия. Некоторые из них, не довольствуясь Тамарью, приписывают основание обители полумифическому Царю своему Гург-Арслану; Армяне, которые любят воспоминания древнего своего могущества, присваивают себе начало Ахталы, по случаю ее соседства с Ахпатом и Санагином, хотя ничем не могут доказать такого притязания. Еще иные говорят, что Ахтала знаменует клятву и основана, после губительной болезни, навлеченной проклятием неизвестного инока. Но теперешние владетели Ахталы, Князья Меликовы, уверяли меня, что по преданию до них дошедшему от их отцев, Император Ираклий выстроил сию церковь по обету: когда, во время похода его в Персию, он услышал страшную весть, что Скифы с одной стороны, а Персы с другой, подступили к его столице, он дал обещание соорудить обитель Богоматери на том месте, где услышит о спасении Царьграда, и радостная весть сия пришла к нему в Ахтале. [324] Потому и написана, на вратах и на горнем месте, икона Влахернская Божией Матери, так как пред сею чудотворною иконой Патриарх Сергии, во время осады, читал всю ночь неседальную песнь, акафист; это радостное событие воспоминается повсеместно в пятую субботу великого поста, под названием Похвалы Божией Матери.

С какой стороны ни взглянешь на чудное здание Ахтальского собора, не знаешь откуда более им восхищаться, ибо ничего подобного не встречал я в Грузии, по изящности отделки, и такое сокровище совершенно брошено и забыто! Главный очерк его напоминает соборный храм Мцхета, хотя в меньшем размере: также возвышается средина церкви, с остроконечною крышею, но уже обвалился купол. Паперть состоит из трех арк, в Византийском вкусе, и каждая дуга отличается разнообразием арабесков. Чтобы понять совершенно то, что усиливаюсь выразить словом, надобно видеть; ибо один только глаз может принять [325] впечатление всего, что извлек здесь гений человеческий из каменной массы: каждый прямой очерк стены или крыши смягчен узорчатым карнизом, каждая дуга двери или окон, обвита каменною плетеницею цветов; сердцевина малых кругов и квадратов, разбросанных в виде украшений по стенам здания, представляется тонким кружевом, сплетенным из камня; кресты, изваянные над алтарем и на боковых фронтонах, в высшей степени изящны. В них отразилось самозабвение людей, которые жертвовали целыми годами своей жизни, лишь бы только их произведения были достойны высокого назначения, а имя тружеников ведомо одному Богу. Но если нет слов для описания, есть сердце для сочувствия, и конечно то безотчетное и глубокое благочестие, с которым созидались святилища лучших времен, есть необходимая вина того невольного благоговения, которое проникает душу при входе в их заветную внутренность; ибо там еще веет молитвою, даже и от [326] обнаженных стен; там сердце жаждет молиться, хотя бы и среди развалин, более нежели в новом великолепии храмов, и глаза хотят плакать, и сами собою подгибаются колена, на вековом помосте, изрытом следами лучших молитвенников.

Первое что поражает взоры, внутри святилища, есть колоссальное изображение Божией матери Влахернской, поверх низкого иконостаса, на яркой лазури горнего места. Она сидит с предвечным Младенцем на руках, на пурпурном ложе, и свежесть красок достойна изумления; но лице и грудь Пречистой Девы пробиты ядром. Первое разорение церкви относят к временам, предшествовавшим не только Тимуру, но и Монголам; по местному преданию, Царица Тамарь только довершила снизу один из двух столбов трапезы, который чудно висел на воздухе, с тех пор как разбили его основание, чтобы потрясти лежавший на нем свод; так прочно было здание, что оно удержалось и на одном столбе, доколе Тамарь не подставила новое основание под [327] другой. Купол обрушен, не рукою врагов, а от руки времени, и жалко видеть великолепное здание без кровли, подверженное всем непогодам. Это не препятствует однако совершать в нем литургию, и доселе существует атласный иконостас, который был поставлен в церкви, в начале нынешнего века, при управлении горною частию Графа Мусина-Пушкина. Гроб последнего Епископа Иоакима под открытым куполом, и с глубоким уважением притекают к нему Греки, помня своего доброго пастыря, после коего совершенно опустела Ахтала.

Горнее место внутри алтаря на трех ступенях, а над ним лики Апостолов и Святителей. Под иконою Влахернской Божией матери, Спаситель, вдвойне написанный как в Софийском соборе Киева, приобщает под двумя видами Апостолов, подходящих к нему с обеих сторон, и около надпись Греческая: «пийте от нея вси.» Ниже Вечери тайной представлены в два ряда знаменитейшие Святители, но в их расположении не заметно [328] строгой постепенности церковной. Таким образом Иаков, брат Божий, написан в среднем окне, против Сильвестра, Папы Римского, а между окон Василий великий и Златоуст; надписи везде Греческие и Грузинские. В нижнем ряде Святителей, начиная от левой руки, можно разобрать имена Св. Апостола Тимофея, Акакия, Дионисия Ареопагита, Евсевия Самосатского, Кирилла Иерусалимского, Иакова Низивийского, Афанасия великого и другого Кирилла, Амфилохия Иконийского, Григория Акраганского, Фаддея Селунского, Павла Цареградского, Петра Александрийского и еще некоторых. На арке алтарной диаконы, со свитками в руках, в которых, Грузинскими письменами, начертаны тайнодейственные молитвы. Умилительно стоять, посреди такого сонма угодников Божиих, как будто с нами и за нас молящихся у престола Божия. Жертвенник и ризница, по древнему чину, отделены от алтаря. В тайных покоях, построенных несколькими ярусами над ризницей, укрылись несчастные жители Ахталы, во время [329] нашествия Омар-Хана; но вопль заключенного с ними младенца открыл их убежище неистовым врагам, и все сделались жертвою их ярости. Кругом все стены церкви покрыты также живописью, хотя не столь хорошо сохранившеюся как в алтаре, от действия непогоды чрез обвалившийся купол. Еще видны однако две большие картины, рождества и успения Богоматери, которые празднует сия церковь, и замечательны между окон два Симеона Столпника, старший и младший. Их уединенные столпы образованы самим простенком, а кругом написаны все именитые отшельники, Греческие и Грузинские; это свидетельствует о пустынном назнании обители Ахтальской и о Греческих ее поселенцах. Многие лики святых уже стерлись, но еще сохранился, в углу трапезы, свежий образ Царицы Тамари, в венце в порфире, с двумя ей близкими по сердцу, супругом Давидом и сыном Георгием, которых однако можно угадать только по смежности их с Царицею. [330]

И так везде, на всех уже забытых памятниках древней Грузии, в пустынях и лесах, в дебрях и ущелиях, где даже не думаешь встретить творения рук человеческих, везде печать величия Тамари, этой чудной жены, которая умела гением своим сосредоточить в себе всю предшествовавшую и всю последующую славу ее царства! От самого избытка своей славы, она, как баснословный призрак, носится доселе над всеми развалинами, одушевляя их мертвенность жизнию своего имени.

Назовите Тамарь, и вам откликнутся все горы и долины Иверии, от моря и до моря, как бы волшебные струны ее певца Руставеля; он будто передал свои живые звуки даже неодушевленным предметам, дабы они всегда и согласно прославляли великую Царицу! Есть редкие Гении, в коих олицетворилась вся их эпоха, от совершенного их созвучия с каждым порывом, с каждою мыслию, можно сказать с каждым биением сердца своего народа! — Такова царственная [331] Тамарь, светлая отрасль Царя Пророка и Царя обновителя Давида! Она стала на грани всего славного и всего горького, что посетило ее родину и, несмотря на свою женскую оболочку, мужескою рукою держала собранные ею бразды всего царства. Если бы кто захотел изобразить символическое лице самой Грузии, сей царственной красавицы, под ее белою чадрою, с крестом и скиптром и мечем в руке, обагренными собственною ее кровию за Христа, и в светлом венце, вместе мученическом и царском: — пусть изобразит сию земную деву, простертою пред ликом небесной Девы, которая избрала ее своим уделом; но прежде, пусть всмотрится в неизгладимые доселе, во всех сердцах и на всех святилищах, черты Царицы и, в образе Грузии, предстанет Тамарь!

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

Текст воспроизведен по изданию: Грузия и Армения. Часть II. СПб. 1848