МУРАВЬЕВ А. Н.

ГРУЗИЯ И АРМЕНИЯ

ЧАСТЬ II

ОКРЕСТНОСТИ ЭЧМИАДЗИНА.

Не более одного дня оставался я в Эривани, чтобы только не лишиться воскресной службы, и возвратился в Эчмиадзин. Еще оставалось несколько дней до праздника Армянского, и мне хотелось видеть замечательные окрестности. Патриарх предложил мне посетить, за двадцать верст, родину его, селение Аштарак, около которого есть много опустевших храмов. Дорога шла чрез знаменитое в летописях Армянских местопребывание Князей Мамигонских, Ушаган. Там жил и погребен великий освободитель [161] своей родины, Ваган, достойный преемник исповедника, Князя Вартана, который положил кости свои за отечество, чтобы избавить его от огнепоклонства. Ваган создал тут церковь и похоронил в ней священные останки великого Месроба, который изобрел буквы Армянские и преложил все Св. Писание с Греческого на родной язык. Погребальная церковь Месроба, обнесенная башнями и оградой, доселе высится на скалах Абарани; бурно кипит поток, под аркою смело наброшенного моста. С благоговением вошел я во внутренность полуразрушенного храма, исполненного памятью двух величайших благодетелей своего отечества. Западная часть сводов уже обвалилась и достроена кирпичом, но еще крепки середина и купол, опирающийся на высоких столбах; стены совершенно обнажены и новый иконостас не утешителен для взоров, но под его помостом гробница блаженного Месроба. Я спустился пятью ступенями в подземелье, освещенное лампадами. [162]

Пятое столетие, ознаменованное, столькими бедствиями, для народа Армянского, и падением его царства с пресечением рода Арсакидов, было однако высшею эпохою его славы воинской и церковной. Тогда великие потомки просветителя Григория, Католикосы Нерсес и Исаак, управляли царством, посреди безначалия князей и малодушия последних Арсакидов; тогда Католикос Иосиф, с пресвитером Леонтием и его дружиною, запечатлели кровию веру свою в Персии, а два славных вождя Мамигонских, Вартан и Ваган, свергли иго Персов; в то же время, образовались целые обители Студитов, т. е. ученых иноков, которые занимались переводами Св. Отцев, и возникли, из учеников Исаака, посланных им для образования в Грецию, знаменитые писатели: Моисей Хорренский, Елиссей в Мамврии, но как яркое светило воссиял между ними блаженный Месроб. Первые годы юношеского возраста провел он при великом Нерсесе, и после смерти его удалился в пустыню, где [163] изнурял тело свое подвигами поста. Сын великого отца, Исаак, вступив на кафедру, вызвал из уединения Месроба, и воспользовался его духовным образованием, для просвещения своего народа. Давно уже чувствовали необходимость букв, собственно Армянских, ибо до тех пор употреблялись Греческие и Сирские, не выражавшие достаточно всех звуков чуждого им языка. Услышав, что в Сирии, некто Епископ Даниил, изобрел новые буквы, Месроб хотел применить их к своему наречию, но нашел неудовлетворительными. Святитель Исаак послал его к знаменитым риторам Греческим в Самос и Эфес, но и там не обрел он желаемого; то чего искал внезапно раскрылось внутри его собственного сердца, когда однажды, в ночном видении, напечатлелись в нем очерки первых букв алфавита Армянского; проснувшись он составил полную грамоту. Не своему только народу оказал Месроб сию важную услугу, но тем же обязаны ему и Грузины.

Когда вполне образовалась грамота [164] Армянская, Католикос послал его в Царьград, с письмами к Императору Аркадию и Патриарху Аттику, чтобы они содействовали ему своим покровительством, для преложения Св. писания, с Греческого на Армянский, и Месроб с учениками своими совершил сие великое дело, в течении нескольких лет. Не смотря на смутную эпоху пятидесятилетнего святительства Исаака, который беспрестанно принужден был переходить из Персидской Армения в Греческую, оба они, сильною рукою, двинули просвещение своего края, и сему времени принадлежат почти все лучшие творения словесности Армянской. Когда же скончался престарелый Католикос, с которым пресеклась мужеская отрасль Св. Григория, Месроб заступил его место, и не будучи сам Католикосом, полгода управлял делами церковными до своей блаженной кончины. Князь Мамигонский Ваган, бывший в течении сорока лет правителем освобожденной им Армении, испросил себе, у сонма [165] Епископов, тело усопшего Месроба. С чрезвычайными почестями перенес он священные его останки, из Эчмиадзина в свое родовое поместье Ушаган, соорудил над ними величественный храм Богоматери, н сам ради смирения, велел погребсти себя, в одной из башен ограды: там и доселе прах его.

Недалеко от селения уже начинаются сады Аштаракские, вдоль реки Абарани, самые знаменитые во всей окрестности; но все ручьи их орошающие обратились, от непрестанного дождя, в один шумящий поток, который стремился нам на встречу, по тесным улицам между садов. Необходимость заставила отложить до другого дня дальнейшее путешествие, и остаться на ночь в Аштараке. Тут была некогда крепость и видны остатки башень на самом обрыве скал, где теперь жилище Патриаршее над рекой. Ученый Епископ Иоаннес Шехатунов, описавший все древности Араратской области, ожидал меня в соседней обители Мугни, Св. Георгия; но услышав что я [166] остался в Аштараке, поспешил ко мне на встречу, и я провел вечер в полезной для меня беседе. Утром прояснилась погода; мы поспешили, мимо Мугни, прямо к развалинам древнего монастыря Сергиева, близь Татарского селения Уша, за восемь верст от Аштарака. Он был основан блаженным Месробом, который перенес туда на Персии останки глубоко уважаемого в Армении мученика, воеводы Саркиса.

Монастырь сей выстроен на скате горы, у подошвы Алагеза, и запустел только со времени нашествия Шах-Аббаса, которое оставило гибельные следы по всему краю, но еще доселе его развалины свидетельствуют о прежнем величии. Здания должно отнести к двум различным эпохам: обширная церковь, с обвалившимся куполом, принадлежит XIII веку, ибо она во вкусе Армянских зданий сего времени. Красота зодчества состоит в громадности камней и в высоте арк, крестообразно пересекающих друг друга; низкие столбы, прислоненные к стенам [167] поддерживают арки; из готического окна открывается очаровательный вид на дальнюю окрестность, к Аштараку и горам Алагеза. Резные кресты и многочисленные надписи, о бывших пожертвованиях, украшают стены; одна из них, над дверями свидетельствует что в 1220 году, Князь Иоанн Курд пристроил сию церковь к прежней, когда ее обрушило землетрясение.

Но древняя церковь Месроба, V века, достойна особенного внимания, хотя она совершенно в развалинах; от нее уцелела только алтарная стана, с полусводом горнего места; подобной я не встречал в Армении, и даже полагал сперва, что она была некогда Греческою, потому что стенная живопись напоминает наши православные соборы. Влахернская Божия Матерь написана с Ангелами в полукуполе; но ниже двенадцать соборно восседающих Апостолов, с стоящим позади каждого Ангелом; еще ниже, в малых углублениях, изображены восемь стоящих Святителей, в облачениях Греческих, с евангелием в руках; из числа их можно [168] разобрать только по Гречески имя одного Папы Сильвестра, прочие стерлись; на боковых дверях, со стороны нового храма, сохранилась еще икона Влахернская, с предстоящими ей Ангелами. Ничто не может столько доказывать древнего чиноположения Греческого в церквах Армянских, как сия живописная развалина, ибо тут устройство алтаря, и облачения Святителей православные. В последствии я слышал, что много таких церквей, еще не давно существовало в Армении. Что касается до иконостасов и облачений, мне говорили: будто в Нахичевани на Дону, куда переселились из Крыма давние выходцы Армянские, бежавшие от разорения Ани, сохранилось много риз, совершенно Греческого покроя; самая завесь, доселе висит так на арке бывших царских дверей, ибо иконостас более выдвинут вперед, и потому священнодействие может совершаться как бы в алтаре.

Купол древней церкви Сергиевой обрушился от землетрясения, в 1827 году, и камнями завалил гробницу мученика, [169] которая находилась с левой стороны. Имя сего многоуважаемого Святого церкви Армянской служит камнем преткновения между Греками и Армянами, по нелепой легенде, которая возникла уже довольно поздно, от взаимной ненависти обоих народов, ибо Сергий жил гораздо прежде разделения. По чети-минеи Армянской он был славным воеводою Императора Константия, сына великого Константина; когда же восстановилось язычество, при отступнике Иулияне, роздал имущество свое бедным и, с юным сыном Мартирием, бежал в Армению. Царь Арташир принял его с честью, но устрашенный походом Иулиана, советовал Сергию удалиться из его пределов, к более могущественному Сапору. Властитель Персии обрадовался пришествию столь славного вождя, и с помощью его разбил полчища Иулиана. Сергий, воинствуя в рядах огнепоклонников, возгорелся ревностию обратить их к истинному свету; по его сильному слову, многие тысячи крестились во имя Господа Иисуса. С гневом [170] услышал о том ненавистник имени Христова, Сапор, но опасаясь влияния Сергиева на дружины, послал к нему юного сына его Мартирия, пригласить ко двору воеводу. Мартирий на пути взят был в плен, и чудесно освобожден молитвами отца: потому и пишется всегда вместе с ним на коне, в отроческом образе. Тяжкие мучения ожидали, вместо почести, ревностного исповедника Христова, при дворе огнепоклонника, и он, вместе с сыном, кровию своего запечатлел веру во Христа. Тело его, преданное земле в городе Амианте, перенесено было сто лет спустя, блаженным Месробом в Армению, и с тех пор воевода Сергий, наравне с великомучеником Георгием, сделался предметом особенного уважения Армян, и пишется на боковых дверях алтаря, напротив Георгия. Память его совершается в субботу недели Мытаря и Фарисея, которая у вас бывает сплошною, т. е. без всякого поста, как бы некоторое облегчение ради предстоящих подвигов великого. У Армян же напротив [171] неделя сия вся постная, потому ли что они почитают ее преддверием четыредесятницы, или как некоторые объясняют, в намять первоначального поста, возложенного просветителем Григорием на весь народ, когда приготовлял его к Св. крещению. Но по странной, ни чем не изъяснимой выдумке, из Армянского слова арачивур т. е. предшествующий, которым называется у них этот пост, Греки произвели слово Арцивур, и уверяют будто так называлась собака одного лже-монаха Сергия, который волхвованиями устрашал всю страну, и был особенно известен по сему спутнику. Когда же однажды его растерзали другие собаки, Сергий наложил пост на всех окрестных жителей, и этот пост будто бы принят был Церковью Армянскою.

По моему мнению непростительно изобретать такие сказки, и повторять их безотчетно, в течение стольких веков; а между тем раздражается ими целый народ, без всякой пользы, ибо можно ли допустить, чтобы уверовавшие в [172] спасительное имя Христово, если бы даже в чем и погрешили, до того забылись, что учредили пост в намять собаки, пред великою четыредесятницею, которую они одинаково с нами содержат, ради сорокадневного подвига общего нашего Искупителя? Можно правильнее укорить Армян за то, что произвольно изменили некоторые посты: так например они сократили, и довольно странно, пост Рождественский, хотя сами называют его пятидесятницею: одну неделю постятся, другую разгавливаются, и так продолжают до самого Богоявления; Успенский пост состоит у них из одной только недели, вместо двух. Армяне еще соблюдают четыре пятидневные поста, называемые по временам года, в подражание Римским: весенний тотчас после Пятидесятницы, когда у вас Церковь празднует восемь дней сошествие Св. Духа; летний неделю спустя, в честь самого просветителя Григория, обретение мощей коего празднуется в субботу; осенний или Георгиевский установлен на память великомученицы и обретения креста Св. [173] Рипсимы; зимним постом называют первые пять дней Рождественского; от Пасхи же и до Вознесения не держат поста, даже в среды и пятки. Должно однако отдать справедливость Армянам, что они строго соблюдают посты, не позволяя себе употребления рыбы, хотя впрочем их монашествующие разрешают в обыкновенные дни на мясо.

Несколько выше развалин Сергиевых виден на Алагезе, другой монастырь Благовещения, оставленный со времен Шах-Аббаса; но мы не решились подыматься на гору, и чрез селение Карпи, некогда богатейшее во всей окрестности, а теперь разоренное, направились к знаменитой обители Предтечи, Охана-ванк. Она опустела только недавно, со времен Царя Грузинского Ираклия, когда он, подступив к Эривани, увел с собою жителей сих мест, для поселения их в Грузии. Нынешний Патриарх еще помнит монастырь населенным, и что туда на разрешение не раз посылали из Эчмиадзина, затруднительные вопросы церковные. [174] Обширная ограда с башнями, и величественная церковь Предтечи, уцелевшая кроме купола, свидетельствует о прежнем величии. Начало обители относят к великому Григорию и доселе совершается богослужение в малой церкви Просветителя, к которой в последствии была пристроена новая. Там положил он часть мощей Предтечи, принесенных им из Кесарии, и меня уверяли что доселе сохраняются они или под престолом, или под гробовой плитою, с правой стороны церкви. Мне кажется однако, что эта могила кого-либо из знаменитых настоятелей сего монастыря, в котором, по описаниям Армянским, хранился некогда самый убрус Господа.

Главная церковь во имя Предтечи, построена была не ранее XIII века, Князем Армянским Ваче, из рода Пахлавуни. Она совершенно во вкусе зданий сего века, и замечательна высотою сводов из тесанного камня. Пред церковью обширная трапеза, на четырех низких столбах, с арабесками по окраине ее купола, [175] который прозрачен, подобно Эчмиадзинским, и легко держится на двенадцати колоннах. Спаситель, посреди мудрых и юродивых дев, грубо изваян над дверями, и кресты с надписями иссечены на стенах. Показывают обломки одного каменного креста, с изображением Спасителя, и говорят что этот крест был мерою роста Святителя Григория. Должно полагать, что причиною основания обители во имя Предтечи, была самая местность, на диком обрыве пустынной Абарани, ибо под всею церковью простирается обширная пещера; она напоминает Палестинское жилище великого проповедника покаяния, и там виден еще тайный подземный спуск к самой реке. Жители уверяют, будто отсюда перенесены были мощи Св. Георгия, в новую обитель Мугни, оттого что, при стечении богомольцев, часто обрывался в реку народ, по тесноте места, но это не правдоподобно. Вся окрестность богата была прежде обителями; в виду Иоанновой, несколько выше до Абарани, [176] видна Сионская, устроенная тем же Князем Ваче, и еще далее в горах находятся развалины Сагмоса-ванк, или псаломной обители, куда удалялся на лето Св. Григорий, особенно любивший пустынные места сии.

Что касается до монастыря Св. Георгия или Мугни, (ибо слово сие, не знаю почему, всегда выражает церковь Великомученика), я не нашел в ней ничего замечательного. Не ранее XVII века построена обитель и приписана к Эчмиадзину. Здание весьма обыкновенно: в ризнице показывают часть мощей Св. Георгия, в серебренной руке благословляющей, по обычаю Армянскому, череп Евангелиста Матфея, и частицу животворящего креста. В приделе с левой стороны есть гробовая плита, под которою, говорят, покоилось все тело Великомученика, принесенное из Никомидии великим Нерсесом; но географ Армянский Вартан свидетельствует только о черепе святого. Местное предание утверждает, будто бы за двести лет пред сим, один из Царей Грузии [177] выпросил себе мощи Св. Георгия в Тифлис, только для исцеления болящего сына, и дал за них аманатами первых бояр своих; но так как не исцелился сын его, Царь не хотел более возвратить мощей и положил их в Бочармскую обитель; оттуда перенесли их, вместе с иконою святого, в собор Алавердский, где и до ныне находятся. Однако Мугни не перестает быть местом осеннего стечения богомольцев, не только Армян, но даже и Татар, которые, в продолжении семи недель, всякую субботу собираются в обитель, для праздника Св. Георгия. Мы возвратились, в Аштарак, мимо опустевших зданий женского монастыря Кизиль-ванк, или Красного, которым некогда славилось это селение, бывшее городом во время славы Князей Мамигонских.

С террасы Патриаршего дома, где была прежде крепость Аштарака, долго любовался я живописным ущельем, из которого стремится шумный поток Абарани, под три арки древнего моста. Солнце яркими лучами отражалось в скачущих [178] волнах, и на лоснящихся камнях, и на пожелтевших листьях дерев. Золотыми столбами подымались тополи по утесам и плакучие ивы склонялись к шумящему потоку. Во глубине ущелья, от самого моста, еще живописнее представилась та же картина, вся проникнутая солнцем и оттененная сумраком старых башень на вершине скал. От Абарани поднялись мы, утесистою тропою, на голые высоты, усеянные мелким камнем и кочующими стадами, до самой равнины Эчмиадзинской. Нам открылось поприще славы Русской, на тех же полях, где за тринадцать веков пред тем, могущественный воевода Мамигонский Ваган, разбил полчища Лезгинские.

Здесь, в 1827 году, храбрый Генерал Красовский, с четырьмя тысячами войска, поспешая на помощь к Эчмиадзину, выдержал весь напор шестидесятитысячной армии Персидской, под личным предводительством Аббаса-Мирзы, и победителем вышел из неровного боя. Он имел неосторожность ночевать подле [179] Аштарака, вместо того чтобы продолжать ночью поход свой к монастырю, и дорого заплатил за свою ошибку. Войска Персидские преградили ему дорогу; в самый жаркий день, 8-го Августа, воины наши должны были сражаться с томительною жаждою и с неприятелем, которому беспрестанно подвозили воду на верблюдах. Аббас-Мирза, стоявший в садах Аштарака, перешел Абарань, по Ушаганскому мосту, и ударил с тылу на наши обозы, которые прикрывала малая горсть храбрых. Отважный воевода Персидский, Джафар-Кули-Хан, оспаривал спереди каждый шаг на безводной пустыне, и устроил батарею на кургане, который господствовал над всею окрестностью: здесь был самый жаркий бой, и однако ничто не могло удержать мужества Русских. С падением Хана началось замешательство в его рядах. Еще немного, и полки наши увидели перед собою Эчмиадзин, хотя вдали, но тем не менее оживилось их сердце, до самой равнины они уже не дрались, а только [180] преследовали неприятеля, отбиваясь в то же время с тыла и от Аббас-Мирзы; но тяжкий урон ожидал победителей у самой цели. Около садов Эчмиадзинских Персияне нарочно пустили, к изнуренным войскам нашим, живительную струю воды, которою поливались поля; солдаты бросились толпою к канаве, и в это время нахлынули Персияне: несколько сот наших погибло над самой канавою; жаждущие, приникнув устами к текущей струе, не приподымали даже головы, когда над нею занесена была шашка Персидская, и головы катились в воду. Здесь нужно было все хладнокровие Генерала Красовского, чтобы восстановить бой. С террасы Эчмиадзинского собора, Архиепископ Нерсес увидел бедствие Русских войск, и выслал им на помощь слабый гарнизон. Персияне бежали и более не возвращались в наши пределы.

Остаток героев торжественно вступил в ограду; их приняли как освободителей первопрестольной обители Армянской. Лице военачальника было так [181] спокойно, рассказывает доселе свидетель события, Патриарх Нерсес, что казалось он возвращался с приятной прогулки. Утешительно слышать рассказ сей, после двадцати лет, из уст столь знаменитого очевидца. Высокий обелиск сооружен был на поле битвы, Патриархом Ефремом, в память падших воинов, за три версты от обители, над тою бедственною канавою, которая была причиною их мученической кончины; ежегодно, 8 Августа, совершается туда крестный ход Армянского духовенства, для поминовения избиенных во брани православных воинов. Где же ты, сам воевода храбрых, память коего столь священна для народа Армянского? Преждевременная кончина застигла тебя, не на ратном поле, но в мирном жилище, в Киеве, под обломками обвалившегося дома. Вот где иногда встречает нечаянная смерть воинов, смело ей смотревших в глаза, там где она царствует между трупами ! Мир праху твоему добрый воин Христов Афанасий! Ты покоишься у входа в дальние пещеры [182] отшельников Печерских, часто поминаемый любившими тебя в Киеве, и твой престарелый участник в освобождении Эчмиадзина, уже в сане Патриарха, приходил также молиться на твою могилу.

День склонялся к вечеру, когда мы стали спускаться в равнину Эчмиадзинскую; солнце было закрыто облаками, и черная туча подвигалась от Арарата; сверкали молнии, глухие раскаты грома страшным эхом раздавались по горам. Нам открылись, в одно мгновение, три славные некогда столицы Армянские, на необъятной равнине: ближе всех Вагаршапат, теперь убогое селение вокруг престольной обители, с рассеянными около церквами, Гаяны, Рипсимы и Шогакат; налево, у подножия Арарата, в чуть видной дали, двойной утес обозначал древний Артаксат, основанный Аннибалом; вправо, на самом горизонте, под горою Кульпе, возвышался остроконечный холм Армавира, бывшего некогда сердцем языческой Армении, как Эчмиадзин сделался сердцем Христианской. [183]

Кое-где, на равнине мелькал виющийся Аракс, не разлучный со всеми славными и горькими событиями народа Армянского, как и древний блюститель ковчега Арарат. Пред нами, у самого начала равнины, как призрак, стоял обелиск Русских воинов. Уже начиналась буря и капал крупный дождь. Мне сопутствовали два Армянских Епископа; мы остановились подле обелиска и совершили безмолвную молитву на память усопших. Гостеприимная обитель, за которую они пали, укрыла вас от непогоды; старец Нерсес досказал мне виденное мною, живым языком сердца. [184]

ТОРЖЕСТВО МИРОВАРЕНИЯ.

Я опять возвратился к уединенному образу жизни Эчмиадзинской, и проводил большую часть времени в разговорах с Патриархом. Поучительна бывает всегда беседа старцев, прошедших сквозь долгое поприще жизни; тем занимательнее она, когда престарелый труженик шел по вершинам а не по удолью сего поприща, и светлым умом с высока наблюдал мимотекущие события. Многое рассказал мне Нерсес, о частных случаях своей деятельной жизни, и о тех переворотах, гражданских и церковных, [185] которых был свидетелем, сообщил и о некоторых подвигах, истинно мученических, которые ведает один только небесный раздаятель венцов. Всего более тронуло меня происшествие, случившееся при глазах Нерсеса, когда он был еще Архимандритом в Смирне: один дервиш, тридцать лет скитавшийся по улицам города, в последние три года постоянно просил у всех Христиан, вместо милостыни, только молитв. Когда же наконец созрело благочестивое желание его сердца, он явился в судилище Магометанское, и явно исповедал себя Христианином. По приговору судей, с воплями повлекла его раздраженная чернь, на место казни. Нерсес, увидев с террасы своего дома необыкновенное движение, спросил проходящих и услышал о чудном обращении дервиша. Греки, свидетели мученической кончины, собирали кровь его в платки и некоторые едва не сделались сами жертвой ярости народной: они извлекли однако из моря брошенное тело страдальца, и тайно отправили его в Венецию. [186]

Я спрашивал Патриарха: каким образом, находясь беспрестанно между Персиянами и Турками, не только избежал он их мести, за свою преданность России, но даже приобрел их доверенность? — «Они верили моему слову, отвечал Нерсес, потому что между Азиатцами первая добродетель есть твердое исполнение данного обещания. К тому же Персиане имели всегда уважение к святыне Эчмиадзинской, а я пользовался особенным расположением Аббаса-Мирзы. Дважды посещал он обитель, во время моего управления, и всегда благоговейно к ней обращался; ему понравились две иконы Богоматери, принесенные из Персии Патриархом Симеоном, и он хотел взять их с собою; но я сказал, что нельзя оставить без украшения алтарь, и Аббас-Мирза удовольствовался одною, которую хранил у себя с большею честию. Когда же, по смерти Патриарха Даниила, и в отсутствии избранного нами Ефрема, Давид, бывший прежде Патриархом, возобновил свои козни, и меня позвали в стан Персидский, [187] под Хорвираб, я смело ему воспротивился пред лицем Аббас-Мирзы. Давид имел на своей стороне Сардаря Эриванского и семь Ханов, но я стал между ними и спросил Царевича Персидского: какое участие могут иметь Ханы в избрании Патриарха чуждой им веры? разве сами хотят принять ее? — Справедливо ли им вступаться в дело столь святое для нас, тем более что уже имеем законного Патриарха? Если же кто-либо из Ханов, или сам Давид, имеет что-либо против меня, пусть теперь же обвиняет в лице, и никто из них не раскрыл против меня уста. Тогда Аббас-Мирза не только принял меня благосклонно, но по моей просьбе две недели остался под монастырем Хорвирабским, ожидать прибытия нового Патриарха Ефрема, который ехал из России.»

Во свидетельство уважения Персов к Католикосам Армянским, Патриарх приводил мне пример Шах-Надира, который требовал, чтобы Католикос Авраам опоясал его мечем, до примеру Султанов [188] Турецких, возводимых таким образом на царство. Однажды Шах пригласил его к столу и заметив, что старец ничего не ест по причине поста, велел немедленно приготовить другую пищу, и с тех пор всегда наблюдался этот порядок для его гостя. Когда же, после смиренного Авраама, взошел на кафедру горделивый Лазарь, чрезвычайно любивший пышность, не умел он заслужить расположения Шаха. Однажды владетель Персии, встретив целый ряд навьюченных лошаков, под роскошными попонами, спросил какому Сардарю принадлежит караван? Когда же услышал что Патриарху, прогневался, и велел взять в казну все вьюки, говоря: «не таков был добрый отец наш Авраам.»

Мне любопытно было знать: каким образом исчезли все богатства, которыми славилась Эчмиадзинская обитель, довольно убогая ныне? Патриарх сказал: «лучшим временем для Эчмиадзина было минувшее столетие, когда после нашествия [189] Шах-Аббаса, опять восстановилось благоденствие. Помню, при Патриархах Симеоне и Луке, богатство наше, церковное и хозяйственное; мы имели целые стада верблюдов и табуны конские, а теперь нет почти лошадей на дворе Патриаршем. Разорение началось в последние годы Патриарха Луки, когда Ага-Магомет-Хан Персидский воевал с Царем Ираклием, Патриарх, думая лучше сохранить сокровища церковные, разделил их на четыре части; две отправил к дружественным Пашам Карса и Баязида, в пределы Турецкие, одну в Тифлис, где надеялся крепко на защиту Ираклия, и одну утаил в Эчмиадзине, приготовляясь к нашествию Персидскому. Но расчеты человеческой мудрости оказались совершенно неверными, и вопреки всем ожиданиям, только та часть спаслась, которая хранилась в Эчмиадзине; ибо Ага-Магомет-Хан, миновав монастырь, почти до основания разорил Тифлис, а мнимые союзники удержали у себя вверенное им добро. После кончины Патриарха, когда начались искательства [190] Давида Тифлисского, для приобретения кафедры, много израсходовал он, дабы преклонить на свою сторону Сардаря Эриванского и, услышав о приближении Русского отряда, приготовил несколько вьюков с сокровищами церковными; Давид надеялся бежать с ними в Эривань, но спасся только один, а вьюки его были захвачены и исчезли. В это смутное время, когда не было почти никакого управления в обители, расхищена была ее драгоценная библиотека, потому что каждый брал из нее что хотел, и лучшие книги продавались за бесценок.»

Я пожелал видеть остатки сей библиотеки, и действительно нашел ее в жалком состоянии. Она имеет теперь не более семи сот книг, печатных и рукописных, наиболее Армянских, которые расположены в трех небольших покоях, поверх жилья Патриаршего. Что касается до иностранных, то никто не может разобрать их, по незнанию, духовными лицами Армянскими, какого-либо [191] языка кроме собственного. Богословские и исторические сочинения, с истолкованием Св. Отцев Греческих и Армянских, составляют главное отделение в этой библиотеке, и многое можно бы извлечь из них, как для истории народа, так и для догматов, но кто займется сим ученым делом? Между рукописями я не нашел слишком древних, восходящих далее XII века, и это понятно, ибо только, в половине XIV века, кафедра Католикосов перешла опять из Циса в опустевший Эчмиадзин, и вероятно библиотека начала собираться с того времени. Самое древнее Евангелие, VII века, по Армянским сказаниям, увезено было одним из Католикосов в Испагань, и теперь Нерсес требует оное обратно. Но я там нашел три пергаментные рукописи: творения Нерсеса благодатного, и сношения его с Императором Греческим Мануилом, для соединения Церквей, писанные менее ста лет после его смерти, т. е. в XIII веке. Там же и верный список, хотя не подлинный, [192] собора бывшего в Рум-кале при его преемнике Григории IV, в 1177 году, ради общения с Церковью Православною.

Наступил наконец вечер субботний, пред торжеством миросвящения, которое на сей раз совпадало у Армян с другим праздником, обретения креста Царицею Еленою. Торжественная вечерня была началом воскресного служения; все духовенство, в облачении, встретило Патриарха у дверей его дома, с рипидами, кадилами и свечами. Он вышел в короткой лиловой мантии, с посохом в руке; старший из Архиепископов облек его в багряную мантию, поверх лиловой; диаконы понесли пред ним покрывало, особенное отличие Патриаршего сана у Армян, знаменующее по их толкованиям то, которое лежало на главе Моисея. Из истории видно, что такое покрывало, вместе с посохом, прислано было от Папы Иннокентия II, в 1141 году, Католикосу Григорию III; но я никак не мог понять настоящего значения сей утвари, которой нет ни на Западе, ни на [193] Востоке. Сами Армяне употребляют ее только при помазании своих Католикосов, осеняя их, в ту минуту, покрывалом. Здесь, в первый раз, увидел я и диаконов в митрах, что мне показалось весьма странным, потому что это головное украшение, как знамение власти, принадлежит Епископам и только по снисхождению, дозволяется Архимандритам, но во всяком случае несвойственно низшим служителям Церкви. Что касается до свещников, то вместо наших трикирий и дикирий, которые символически знаменуют Св. Троицу и двоякую природу Богочеловека, у Армян они возжены четырьмя свечами, без всякого таинственного смысла.

Шествие Патриарха, от своих покоев до собора, под сению балдахина, в сопровождении всего духовенства, при звуке колоколов, было весьма торжественно, и краткая вечерня, совершавшаяся в храме, посреди общего безмолвия, произвела на меня впечатление благоговейное; но за то последующие служения, утрення [194] и самая литургия, были весьма тягостны для сердца, от бесчиния народного. Не зная ни языка, ни богослужения Армянского, я не мог следовать за ходом службы, и только изредка ловил некоторые гимны и молитвы, сходные с нашими, которые в последствии мне объяснили. Таким образом за вечернею, после чтения первых псалмов и краткой эктении, пред алтарем Единородного, весь лик возгласил умилительную песнь: «Свете тихий, святые славы,» которая, по своей глубокой древности, перешла из Иерусалима во все народы; петы были и вечерние стихи псалмов: «Господи воззвах к тебе, услыши мя, и да исправится молитва моя.» Патриарх облачился в фелонь с митрою, а хор воспел протяжно трисвятую песнь, и после нескольких стихир, в честь креста, служение окончилось чтением евангелия, которое сам Нерсес принес с главного престола на середину церкви.

Несколько часов спустя начались отходные ко сну молитвы, с повечерием [195] и полунощницею, отдельно от утренни; ибо старец, не надеясь на свои силы, предоставил себе краткий отдых между долгими служениями. Часа в четыре до рассвета началась утрення; с трудом можно было проникнуть в церковь, в которой народ занимал только третью часть, ибо служба совершалась пред алтарем Единородного, на середине. От говора и шума нельзя было слышать ни одного слова; служил же сам Патриарх, потому что по чиноположению церкви Армянской, всякий Епископ должен совершать утренню как простой священник, ежели приготовляется к обедне; но Патриарху прислуживали Епископы, как диаконы, то облачая его, то подавая различную утварь. И то и другое не сходно с православным чином, где так строго определена должность каждого, и Епископ не вступает в обязанности иерейские, а только на литию и полиелей исходит из алтаря, на середину церкви, с своим клиром; кольми паче, не только Епископы, но даже и пресвитеры, не

[196] исполняют и пред лицем Патриарха, ни каких служебных действий, предоставленных одним диаконам, как служителям по самому значению их сана.

Утомительно было бы объяснять весь порядок полунощной и утренней службы, во многом сходной с нашею и наполненной беспрестанным чтением псалмов. Скажу только вкратце, что никогда не читают более двух или трех псалмов один за другим; псалтырь у Армян разделена иначе на кафизмы нежели у нас, и вместо двадцати считают их только восемь. То что у нас называется каноном и положено во второй половине утренни, бывает у них в конце полунощницы; на утренни же поются большею частью трипеснцы, составленные из песни трех отроков Вавилонских, и гимны Нерсеса благодатного; вечерние молитвы его чрезвычайно умилительны, и во всех его творениях проявляется высокая душа его.

Патриарх, стоявший во все время служения, против алтаря Единородного, или [197] подле своей кафедры, трижды облачался для чтения евангелия: в первый раз на конце полунощницы, чтобы после канона в честь креста, возгласить о страстях Господних; вторично посреди утренни, на полиелее, который совершенно напоминает наш, выходом священнослужителей на средину церкви, для чтения воскресного евангелия, и пением хвалебных псалмов. Память усопших совершается всегда на воскресной утренни, и ради сего читается евангелие, которое на этот раз было заменено крестным за полунощницею, по случаю праздника, если только не ошибаюсь. Величание Богоматери (т. е. песнь ее: величить душа моя Господа) предшествует полиелею, который называется у Армян чином мироносиц, вероятно по случаю пения воскресных тропарей, упоминающих о их пришествии ко гробу, в вскоре после того начинается, посреди церкви, торжественное пение: «слава в вышних Богу.» Пред самым окончанием утренни, Патриарх читал в третий раз евангелие, о жене помазавшей [198] миром ноги Иисусовы, по случаю наступившего торжества мироварения.

Возвращение Патриарха в его покои совершилось без особенного торжества, равно как и выход его к обедни, хотя встречало опять все духовенство; но толпа народная была столь велика, что сам он едва мог пройти в церковь. Вся чернь собралась из окрестностей Эривани, и не было принято никаких мер для водворения порядка. Покамест Патриарх облачался в одной ризнице, а двенадцать Епископов приготовлялись к служению с ним, в другой, волнение народа дошло до высочайшей степени; все стремились через перегородки к главному алтарю, чтобы ближе быть к Св. миру. Армяне полагают, что оно чудным образом варится само собою. Серебренный котел, под парчовым покровом, поставлен был на возвышении алтаря, и уже за шесть недель прежде в нем приготовлено было миро, но только не освящено; каждый день очередной священник должен был прочесть над ним все евангелие. Торжество мироварения, [199] совершающееся довольно редко, почитается самым главным в Церкви Армянской, так как Св. миро рассылается повсюду, из одного лишь Эчмиадзина, и может быть освящено только Католикосом, а потому служит союзом единства для всей церкви Армянской. Молва о чуде привлекает богомольцев со всех сторон Армении; но на сей раз позднее время года и недавно бывшее торжество, по случаю посвящения Нерсеса, удержали почетных посетителей от вторичного прихода. Замечательно однако, что Церковь Армянская исполненная такого благоговения к Св. миру, опустила, в смутную эпоху своих гражданских переворотов, другое спасительное помазание елеем болящих, хотя оно считается в числе седми таинств, равномерно на Западе как и на Востоке.

Патриарх приступил к служению литургии на главном алтаре, совершенно по тому же чину как я видел священнодействие Епископа или Архимандрита, но с тою разницею, что по сторонам его [200] безгласно стояли облаченные Епископы, вместе с прочим клиром. Для совершения проскомидии, ходил он к алтарю первомученика Стефана, в северное отделение храма, где приготовлена была святыня мощей. Во время Херувимской песни, все духовенство пошло с хоругвями и рипидами за Св. дарами, к алтарю Стефанову, и в качестве диакона понес их Епископ Иоаннес Шехатунов, на главный престол, кругом всей церкви. Вслед за ним прочие Епископы несли честные крест и копие и мощи с ароматами, которыми должно было совершиться освящение мира. Шествие было торжественно, не смотря на вопли народа; величественно и самое освящение, но от шума нельзя было слышать ни одного слова, не смотря на то что я находился подле алтаря. На середине его возвышения, перед серебренным котлом стоял Патриарх, и с глубоким благоговением читал молитвы, не обращая ни малейшего внимания на бурю народную, кипевшую у подножия алтаря; по сторонам его двенадцать [201] Епископов держали в руках святыню, которую постепенно ему подавали, и все пространство алтаря было наполнено клиром, в богатых ризах.

Вместе с молитвами освящения, три евангелия, Матфея, Луки и Иоанна, читались над предуготовленным миром, (как мне в последствии объяснял Патриарх), все три о жене помазавшей миром ноги Иисусовы; читали также два послания Иоанновы, о духовном помазании, и речь Петрову из книги деяний, о помазании Христа на спасение мира, и несколько паремий, из пророчеств Исаии и Захарии, из песней Соломона и из книг Исхода и Бытия, о помазании Первосвященника Аарона и о голубице Ноевой, принесшей сличную ветвь. Между каждым чтением возглашались антифоны, и Епископы вслед за Патриархом, один за другим, читали продолжительные молитвы. Сам он произнес последнюю, в которой приглашал всех единодушно испросить сошествие Духа Святого на предлежавшее миро. Потом Патриарх влил [202] в него благовонные соки трав, масти и ароматы, с драгоценным маслом и остатком прежнего освященного мира, и осенил крестообразно сей новый благовонный состав, животворящим крестом и копием, и десницами святых, Апостола Фаддея и просветителя Григория, сына его Аристагеса и Иакова Низивийского. Это самая торжественная минута, ибо здесь ожидают совершения чуда: кипения мира внутри котла; шум и вопли умножились до чрезвычайности, так что многие падали, от нахлынувшей толпы. Окончательная эктения диакона и молитва Патриарха над Св. миром, заключены были чтением евангелия от Марка, о послании Господом своих учеников, с властью исцелять болящих, при помазании их елеем.

После освящения мира задернулась завеса, потому что утомленный Патриарх хотел несколько отдохнуть и переменить облачение. Литургия продолжалась обыкновенным порядком, от возгласа: «целуйте друг друга целованием мира.» Между тем народ начал прикладываться к [203] серебренному котлу, в котором находилось священное миро, и все с благоговением осязали его теплоту. Почти нельзя было стоять подле алтаря, от натиска толпы; с трудом мог выйти сам Патриарх по окончании литургии, уже без всякого церемониала. Гостеприимная трапеза, для всего духовенства и почетных посетителей, ожидала нас в его восточных покоях и, не смотря на свое утомление, радушный старец приветливо председательствовал за нею.

На другой день я должен был оставить Эчмиадзин, но мне хотелось сохранить в памяти моей впечатление его исторической равнины и окрестных гор. Я взошел на плоскую крышу Патриаршего дома, чтобы насладиться оттоле сею величественною панорамою. Это было при закате солнца; оно спускалось за дальний хребет гор Араратских, и ярко озарило двуглавое чело исполина, от которого начиналась горная цепь. Пурпурным светом исполнилась опять вся равнина, как в первый вечер моего приезда, будто [204] что-то багровое плавало в воздухе, и таким румянцем горели все окрестные вершины. Казалось, в первый вечер обновленного мира, когда вышел праотец наш из своего потопного дома, не могло отраднее представиться ему лице земли, согретой лучами всеоживляющего солнца: так все кипело жизнью и светом вокруг! Я просил взошедшего со мною Епископа Иоаннеса, назвать мне окрестные горы и радостно изумился их летописным именам: Кегам и Арам и Араил к востоку, запечатлены именами первых родоначальников племени Гайканского, и между ними Семирамида оставила также свое громкое имя одной из гор, в память войны Ассириян с отринувшим их Царицу вождем Араилом. Но вот и новейшие варварские названия заступили место библейских. Тупая вершина Алагеза подымается напротив остроконечного Арарата, ограждая с севера его равнину, и от него бежит к полдню низменная отрасль Дар-Алагеза, доколе не сливается на небосклоне с пустынею Аракса. [205] Два темных утеса этой цепи указывают место Кегарта, обители копия: холм Артаксата к полудню, а к северу холм Армавира, означают дальние грани сей летописной равнины, где протекла, подобно Араксу, двадцативековая слава царства Армянского, и оставила по себе одну только духовную столицу Св. Григория, Эчмиадзин. От Ноя до Артаксерксов и Хосроев, от Просветителя Григория, до нынешнего Патриарха Нерсеса, какое необъятное поприще для глубоких дум, начинающееся волнами потопа, и непрестанно растущее, в неиссякаемом потоке времен и событий!

Трогательно для меня было прощание с Эчмиадзином, по тому вниманию, которое не преставал мне оказывать почтенный старец до последней минуты моего отъезда. Мимоходом зашел я в открытый собор, чтобы помолиться у алтаря Единородного, и целью моей молитвы было присоединение Церкви Армянской к Вселенскому союзу. Епископы, со мною бывшие в храме, конечно не подозревали, что в сию [206] минуту я о них молился, хотя и они проводили меня с любовию до ворот обители. Множество собравшегося народа, по случаю торжества мироварения, наполнило площадь Вагаршапата; воспоминание Эчмиадзина оставило приятное впечатление в моем сердце.

О НЕСОГЛАСИИ АРМЯНСКОЙ ЦЕРКВИ С ПРАВОСЛАВНОЮ.

Ознакомившись таким образом, с верховною иерархиею, святынею и богослужением Армянской Церкви, что могу сказать о ее отделении от Церкви [207] Православной, в котором она находится уже столько веков? — Надобно только вздохнуть, о произвольном недоразумении, и вспомнить слова одного из величайших, ее светильников, Нерсеса Архиепископа Ламбронского: «Из-за чего мы разделяемся? если рассмотрим дело беспристрастно, то не имеем никакого основания противиться великой Церкви Греческой. Мы говорим: Христос есть Бог и человек; они же: Христос имеет две природы; разность в словах, а не в самом деле. Праздники и обряды возникли от любви: посему неприлично, ради соблюдения своих праздников, уничтожит любовь, для коих они были учреждены. Церковь Греческая есть источник и начало Христианской веры, от которой Армяне заимствовали все что имеют, и она это сохранила неизменно, допуская улучшение только во славу Божию. И так примем предложенные нам условия с любовию, как заветы предшественников наших, а не как принесенные вам от чужих». Так говорил, в исходе XII века, [208] просвещенный муж пред собором Епископов Армянских, соединившихся для мира церковного по зову Католикоса.

Но не так судили первые нарушители мира в V веке, и не всегда так рассуждают доныне те, которым бы надлежало внимать Ламбронскому проповеднику. Нет, более памятно им жестокое слово Католикоса Моисея, который отвечал, на миролюбивый зов Императора Маврикия, в VI столетии: «того не будет, чтобы я перешел когда-либо реку Азот, и вкусил бы евхаристию, совершаемую на квасном хлебе, и пил бы от чаши растворенной водою!» Как далека эта речь, от проникнутой Христовою любовью речи Нерсеса, хотя она более простительна была в то время, нежели теперь.

Тогда, по смутным обстоятельствам гражданским, не могли участвовать Армяне на соборе Халкидонском, ибо рушилось их царство под оружием Хосроев и Персидское иго тяготело над одною половиной некогда цветущей державы. Должно с беспристрастием [209] сказать, что и Греческие Императоры, обладавшие западною половиною Армении, не искали приобрести любви своих подданных, часто являясь между ними с огнем и мечем. Когда же опять восстановилось царство Армянское, под скипетром Багратидов, Греки были виною его падения, захватив новую столицу Ани и последнего Царя Качика. Гораздо прежде сего печального события, еще около времени Халкидонского собора, энотикон или согласительная грамота Императора Зинона, отвергавшего собор сей, и указ его преемника Анастасия, который запрещал даже говорить о нем, чтобы прекратить волнение возникшее на Востоке, могли служить извинением для Армян, особенно когда ближайшие к ним Епископы Сирийские восставали против собора. Это побудило Католикоса Армянского Бабкена, в 491 году, на частном собор Эчмиадзинском, глухо отринуть Халдиконский, не вникая в его догматические определения.

Камнем преткновения для Армян служило то, что в Хадкидоне не обратили [210] внимания на три так называемые статьи иди сочинения, собственных или соседних к ним Епископов, Феодора Мопсуестского, Иваса Едесского и Феодорита Кирского, которые у них были оглашены за приверженцев ереси Несториевой. Сим обстоятельством воспользовались люда недоброжелательные и внушили Армянам, будто бы Вселенский собор, осуждая ересь Евтихия, впал в противоположную ересь Нестория. Евтихий сливал в лице Господа Иисуса Христа, Божество его и человечество в одну природу, так что от сего учения подвергалось страданию самое Божество; а Несторий напротив того признавал в Искупителе две природы, Божескую и человеческую, но вместе с тем разделял его на два отдельные лица, полагая что после рождения от Пречистой Девы, соединилось Божество с человечеством. Церковь же Православная отвергая ту и другую хулу, учит, что еще в девственной утробе пречистой своей Матери, Слово стало плотию, по изречению Евангелиста, и родился от нея [211] совершенный Бог и совершенный человек, в одном лице своем соединяющий две природы, божественную и человеческую. Несовершенство языка Армянского, не имеющего утонченности Греческого для выражений богословских, не мало препятствовало к разъяснению истины, ибо нельзя было отличить на оном определительно: слово ипостась, т. е. лице, от слова естество или природа. Таким образом когда Греки говорили, что в Господе Иисусе Христе две природы, Армяне принимали это за два лица, и сами на оборот, желая выразить в нем одно лице, выражали одно естество, к соблазну Греков.

Но как никогда не бывает безвредным отсечение ветвей от корня их возрастившего, так и отпадение Церкви Армянской от Вселенского союза с Церквами Царьграда, Кесарии и Иерусалима, отколе заимствовала свое просвещение духовное, отозвалось в последствии для нее погрешностями. Таким образом, при самом начале разрыва, приняла она от Петра Фулова или Гнафея (белильника), [212] неправильно вторгшегося на патриаршую кафедру Антиохии, неправильное славословие. Церковь Армянская отнесла к единому лицу Господа Иисуса трисвятую песнь: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный,» которую вся Церковь воспевает в честь Святые Троицы; и хотя, при таком изъяснении, слова: «распныйся за ны,» и другие, прибавляемые ею к сей песни, не заключают собственно ереси, ибо и Господь наш есть Бог, святый, крепкий, и бессмертный: однако такое отклонение Армян от вселенского согласия, возбудило против них. нарекание в ереси Евтихиевой, приписывающей страдание Божеству. Апостол же внушает нам добровольно отказываться от предметов, соблазняющих братий наших. Вместе с тем свои особые посты, праздники и обряды, невольно возникли от долгого отчуждения Церкви Армянской, сиротливо забытой на Востоке, среди воинских бурь, и малое в начале отделение умножилось до такой степени, что народное имя Армян сделалось выражением особого исповедания и [213] предметом нареканий, часто неправильных.

Надобно сказать правду, Греки не щадили Армян и распространяли о них многие нелепости, как например: сказку о посте Арцывура, почитая их зараженными всякою ересью. Не менее вражды питали к ним и Армяне, не примечая, что уже не столько догматы веры, сколько самая их народность, легко смешиваемая с религиею на Востоке, у народов лишенных самобытности, положила между ними резкую и по несчастию враждебную черту. Упорно отвергали они собор Халкидонский, отнюдь не вникая в его догматы и, как бы позорным именем, клеймили прозванием Халдиконца тех из благонамеренных своих Епископов, которые яснее видели истину. Это тем более непростительно, что после пятого Вселенского собора, уже не было им причины чуждаться общения с Церковью Православною: ибо при великом Императоре; Иустиниане, сто лет после собора Халкидонского, торжественно осуждены были [214] три сомнительные для них статьи. Что же касается до шестого и седьмого Вселенских соборов, то их определения согласны были с догматами Армянской Церкви, о двух волях Божественной и человеческой, в одном лице Господа, Иисуса и о чествовании святых икон.

Случалось однако по временам, что она находилась в союзе с Православною, потому что Императоры Греческие неоднократно старались о восстановлении мира; но есть ли благонамеренные из Католикосов, принимали общение, то народ, возбуждаемый фанатиками, при малейшей возможности, опять отторгался от союза. Мало действовал благой пример соседней Церкви Грузинской, которая твердо держалась единства с Православною; Католикос ее Кирион, в 580 году, торжественно провозгласил собор Халкидонский, вопреки проклятиям Католикоса Армянского Аврамия, на его Двинском соборище, и Католикоса Моисея, упорно отвергавшего миролюбивые приглашения Императора Маврикия. Однако, в XII веке, [215] Нерсес Ламбронский указывал своим единоверцам на благодатный пример Церкви Грузинской, которая процветала, сохранив союз свой с Царьградом, когда напротив того осиротевшая Церковь Армянская держалась на слабой ветке, и волновалась всяким ветром бурь воинских и церковных.

Первый пример желанного мира с Православием подал мудрый Католикос Эздра, в начале VII века, когда пришел на собор в Феодосиополь, нынешний Эрзерум, по зову Императора Ираклия, который воевал против Хосроя Персидского. Не силою оружия убедился Эздра, но требовал от Императора изложения веры и, уверившись в догматах Православия, принял исповедание Халкидонское. С тех пор многие тысячи Армян, живших в пределах Греческой Армении приняли обряды Православной Церкви, праздники и посты, и евхаристию стали совершать на квасном хлебе, с чашею вина растворенного водою. Остатки сих православных Армян доселе существуют [216] в Анатолии, около города Севасты или Сиваса, в числе двенадцати селений, и они известны под именем Хайхорум, которое составилось из производного слова Гайко-Рум т. е. Армяно-Греков. Но благочестивый Эздра подвергся ненависти, будучи обвиняем в пристрастии к Грекам, и то же испытал один из величайших его преемников, Нерсес строитель, за то что сообщился на литургии с внуком Ираклия, Императором Константием. Он принужден был даже оставить свою кафедру, от беспорядков гражданских, и ею овладел жесточайший противник Православия, Иоанн Маназгердский. Сей Иоанн созвал, не в столичном Двине, но в малом городе своем Маназгерде, несколько Епископов и, в самых неприязненных выражениях, предал анафеме соборы Халкидонский и Эрзерумский.

Не так поступил кроткий преемник Нерсеса, Иоанн Философ, который однако держался предания отечественной Церкви. Он соединил новый собор в [217] Двине, восстановил порядок церковный и даже обряды собственно Армянские, не согласные с Греческими, но не коснулся собора Халкидонского, ибо сам был воспитан при святом отшельнике Феодоре Трахине; когда же начала водворяться в Армении ересь Фантастиков, учеников Иулиана Галикарнасского, который почитал воплощение Христово за призрак, Иоанн написал против них сильное возражение, в коем признавал решительно две природы во Христе. Так сильно было однако предубеждение Армян, что один из их известных писателей, Вартан, называет неправославными весь ряд Католикосов от Эздры до сего Иоанна, за союз их с Греками, чем собственно доказывает их Православие. Ошибочно смешивает он деяния жестокого Иоанна Маназгердского с деяниями Иоанна Философа, называя его восстановителем прав и догматов своей Церкви и врагом Халкидонцев. Не должно смешивать его и с другим Католикосом Иоанном, равно именитым во [218] неблагоприятным Церкви Православной, который жил сто лет спустя, и более известен под именем Историка, по современной летописи им составленной. На шестом и на седьмом Вселенских соборах присутствовали, по сознанию самих Армян, некоторые из их Епископов, следственно не имеют они причины, не признавать Вселенского их достоинства.

Патриарх Фотий старался восстановить нарушенное единство, чрез посланного в Ани, Архиепископа Никейского Иоанна, и нашел себе сотрудника в Католикосе Захарии, хотя сильно было противодействие Епископов Армянских. Иоанн принужден был разъяснять догматы Халкидонского собора и они приняты были с такою оговоркою: «естьли кто полагает их противоречащими Апостольским преданиям, и по какому-либо потворству не отвергает, тот сам отвержен; естьли же напротив кто знает, что Халкидонский и последующие за ним соборы, согласны с правилами трех первых, но дерзает клеветать на них или [219] проклинать, тот сам себя проклинает.» Но это не прямое соглашение, не произвело никакого союза и, сто лет спустя, иной ревнитель Православия, из Католикосов Армянских, Ваган, был лишен кафедры, по суду своих Епископов, за приверженность к догматам Греческим. Впрочем такое враждебное чувство Армян против Греков понятно в ту эпоху, потому что вскоре последовало падение царства Багратидов, под мечем Императора Константина Мономаха.

Замечательное явление в Церкви Армянской! — Великий просветитель Григорий заимствует от Греков просвещение духовное, и доколе благочестивый род его держит кормило святительское, паства его соблюдает союз Православия; последний Католикос из его племени, Исаак великий, посланием своим обличал три статьи, не осужденные на соборе Халкидонском, и оне отвергнуты на пятом Вселенском соборе. Вот лучшее свидетельство, что четвертый собор не должен был служить камнем преткновения для

[220] Армян, если бы они лучше вникли в сущность дела. После Исаака великого, в течение шести сот лет, разнородные Католикосы восходят на кафедру Св. Григория, и кроме некоторых именитых из их числа, они в разрыве с Церковью Православной.

Григорий Магистр, из царственного дома Паглавуни, которому принадлежал и Св. Григорий, получает в управление от Кесарей Месопотамию и благоприятствует Православию. Племянник его, Католикос Григорий мучениколюбец, так прозванный, потому что собирал жития и кости мучеников, восходит опять в XI веке на кафедру святого своего предка и управляет ею в течение пятидесяти лет. Мнение его о двух природах во Христе Иисусе, было столь православно, что он собственноручно скрепил свидетельство о том же, в книге Иоанна Философа, с осуждением против мудрствующих иначе. Племянник его, также Католикос Григорий, вступает в сношение с Императором Мануилом о мире церковном. Брат Григория Нерсес [221] благодатный продолжает сии сношения, и тройным изложением веры старается оправдать себя пред Церковью Православной, употребляя правильные выражения о двух природах. Некоторые из Армян упрекают его в честолюбии, будто бы желал он патриаршества; но хотя ни он, ни его предшественники и последователи, не носили собственно сего титла, усвоенного Патриархам Греческим, разве достоинство Католикоса, т. е. главы отдельной Церкви, не поставляло его наравне с ними? Современники лучше оправдали благие намерения Нерсеса, усвоив ему имя благодатного и причислив к лику святых. Преждевременная смерть не позволила ему довершить начатого: но его племянники, Католикос Григорий младший и Нерсес Архиепископ Ламбронский, довершили подвиги мира на соборах Тарса и Рум-Кла, не смотря на сопротивление многих из числа своих вельмож. Там последовало разрешение недоумений и тридцать три Епископа, Великой и Малой Армении, единодушно подписали [222] согласие под актом соборным, соединявшим Церковь Армянскую с Православною. Смерть Императора Мануила воспрепятствовала довершению желанного союза, ибо за вею последовали беспорядки в империи и взятие столицы крестоносцами. Но что же после? — еще один, из рода Паглавуни, воссел на кафедру Св. Григория, а за ним следовали опять разнородные Католикосы, и Церковь Армянская, отклонясь от Православия и частию от собственных преданий, начала одно время сближаться с Латинскою, под влиянием крестоносцев; она даже изменила самое облачение и устройство своих храмов в угождение Риму.

Тогда явился еще один ревнитель Православия в великой Армении, Захария из рода Аргутинских, знаменитый воевода или Спасалар Царицы Тамари, правитель столичных некогда городов Ани и Лори, брат коего Иоанн принадлежал к Церкви Православной. Захария, чувствуя беспорядки собственной Церкви и тягость разделения, при беспрестанных своих [223] сношениях с народом Грузинским, писал о том в Цис к Царю Армянскому Леону и Католикосу Иоанну VII. Он просил, чтобы ему позволено было, подобно Грузинам, иметь во время похода богослужение в шатре, и чтобы оно всегда совершалось с приличным благолепием, при содействии диаконов, которые почти совсем были уничтожены в Церкви Армянской. Захария просил еще, что бы там, где Армяне находились вместе с Греками и Грузинами, им позволено было в то же время совершать праздники успения и воздвижения.

Царь и Католикос соборно определяли: богослужение всегда совершать торжественно, а не скрытно или тайно, по искаженному истолкованию слова таинство, и чтобы на литургии не только воспоминать живых, но и усопших, ибо начало вкрадываться заблуждение, о бесполезности молитвы за упокой. Разрешено также было воеводе праздновать успение и воздвижение вместе с Греками, иметь при себе священнослужение в шатре, [224] подтверждено иконопочитание и строгое наблюдение, чтобы не посвящался никто на высшие степени церковные, мимо низших, а монашествующие безвыходно пребывали бы в обителях. Деяния сего собора показывают в каком упадке находился тогда порядок церковный в Армении.

Воевода Захария, не смотря на определения собора Цисского, не решился однако принять их без утверждения собственных Епископов, ибо тогда северная или великая Армения находилась под владычеством Царей Грузинских, и составляла как бы особенную область церковную. В Лори созваны были верховные Епископы древних столиц Ани и Двина, Карса и Албании, с предстоятелями славных обителей Ахпата и Санагина. Это было в 1205 году; большая часть отцев Армянских изъявили согласие на определения своего Католикоса, но суровый родственник воеводы, Григорий Татевский настоятель Ахпата и Санагина, с некоторыми другими, отвергли собор и разошлись по своим местам, стараясь [225] повсюду возбуждать себе приверженцев. Захария, несмотря на их сопротивление, исполнял решение соборное, и велел, в своем присутствии, совершить первую торжественную литургию. Он хотел водворить новые правила и в обителях Ахпата и Санагина; но Григорий вооружился против него не только словом но и мечем, и отразил от своих монастырей посланных воеводою; потом же, в свою очередь, принужден был бежать и удалился в Карабах, в славную обитель Татевскую, давшую ему свое имя. Оттоле не преставал он восставать против всякого сближения Католикосов с Православием, проклиная собор Халкидонский; его творения и песни церковные доселе ходят между Армянами, возбуждая в них недоброжелательство к Православию, хотя впрочем это не есть мнение всей их Церкви, представляемой Католикосом и собором, но выражает только заносчивость одного лица, которое вышло из повиновения Церкви, по смутным обстоятельствам времени.

Сношения Императора Греческого [226] Мануила, о мире церковном, с благонамеренными Католикосами, Нерсесом и Григорием, достойны особенного внимания. Они изданы были в свет, на Греческом и Латинском языках, в книге о древних писателях (Veterorum scriptorum), и теперь дополнены новыми актами, которые издал в Риме Кардинал Анжело Маио; в нынешнем году явились, в Русском переводе, с Армянского подлинника, некоторые из сих любопытных актов, вместе с окружным посланием Нерсеса благодатного; но весьма жаль, что при этом опущены самые переговоры философа Греческого Феориана с Католикосом, объясняющие весь ход дела.

Зять Императора Алексий, обозревая области Армянские вступил в прение с братом Католикоса Григория, Нерсесом, и просил его отвечать письменно на некоторые вопросы, касавшиеся догматов: о двух природах во Христе, Трисвятой песни, о праздновании Рождества вместе с Богоявлением, опресноках и вине, не растворенном водою при евхаристии, и о [227] постах Церкви Армянской, разнствующих с православными. Нерсес, благоразумием своих ответов, возбудил в Императоре желание вступить в ближайшее сношение с Церковью Армянскою, чтобы восстановить согласие. Он писал о том Католикосу Григорию, в 1160 году, но уже письмо его застало на кафедре Нерсеса благодатного, и он вторично написал о тех же предметах к Мануилу, в выражениях еще более согласных с Православием. Говоря о догмате воплощения, так отзывался Католикос: «единое существо и единое лице, из двух естеств, в едином Иисусе Христе, соединены неслиянно и неизреченно.» Справедливее не могла бы выразиться и самая Церковь Православная, хотя в других местах случалось Нерсесу, употреблять и свойственные Армянам наречения, о единой природе, по сбивчивому их понятию о ипостаси и естестве. Сие вторичное изложение веры, еще более возбудило ревность благочестивого Императора и он послал, для личных с ним совещаний о вере, ученого инока [228] Феориана, прозванного философом, которому дал в спутники, вероятно для языка, Армянского монаха Иоанна Утнана, из монастыря Македонского.

Обращая внимание только на главные предметы, служившие виною раздора, Феориан избрал, в основание своих бесед, самое послание Нерсеса, и начал с догмата о двух природах, отвергаемого Армянами. Будучи глубоко проникнут чтением Св. Отцев, Феориан приводил во свидетельство Католикосу изречения самых великих учителей Церкви, и зная, что главною опорою противникам служат слова Св. Кирилла Александрийского: «единая природа Слова воплощенного», старался убедить, что это ни сколько не выражает понятия Армянского, о единой природе во Христе, а напротив сходно с изречением евангельским: «Слово плоть бысть»: то есть что Божественная природа приняла человеческую и воплотилась; посему не сказано: «Христос, но Слово плоть бысть,» и в сих кратких словах ясно выражено лице Богочеловека. [229] Феориан старался доказать Католикосу, что нет никакого отношения между православным догматом Халкидонским, о двух природах во Христе, и еретическим учением Нестория, разделявшего на двое единое лице Господа; но Нерсес крепко держался слов Кирилла: «единая природа Слова воплотившаяся.» Он говорил, что так как во времена сего святого, не было никакой ереси противоположной сему учению, то и не было ему ни какой причины употребить такое выражение, если бы внутренне не был убежден в его истине. Тогда Феориан доказал ему из тех же книг отеческих, что в этом случае Св. Кирилл основывался на словах Св. Афанасия великого, который употребил их против ереси Ария, так как сей отличал Слово Божие, внутреннее, несозданное, принадлежащее существу Божию, от Слова созданного, каким почитал он Иисуса Христа. По сему Св. Афанасий, отвергая такое различие говорил определительно, что он признает: «единую природу Слова воплотившуюся». Это [230] так сильно подействовало на Католикоса Нерсеса, что он сказал: «теперь я успокоился касательно сих слов, потому что увидел первоначальную их причину, которая доселе мне была сокрыта». Когда же пришел к нему Сирский Епископ и упрекал в согласии с Греками, Нерсес прямо отвечал, что не покорился бы воле Патриарха или Императора, если бы сам не убедился в истине, и потому не может противиться учению Отцев. О если бы теперь, смиренное сознание Нерсеса благодатного, нашло себе подражание в его единоверцах, ради мира церковного!

Чтобы совершенно уничтожить всякое недоумение, Феориан предложил сличить догматы Халкидонского собора с учением Отцев, особенно Св. Кирилла, более уважаемого Армянами, и нельзя было найти в его выражениях, ни одной черты не сходной с исповеданием Халкидонским. Нерсес благодатный опять сказал Феориану: «я ничего не нахожу в сем определении противного православной [231] вере, и удивляюсь, почему наши предшественники так безотчетно оное порицали. Думаю однако, что так как сей святой собор вооружился против многих ересей, то враг спасения будучи поражен им и самое сердце, воздвиг против него столь многих врагов» Если искренние и благочестивые слева сии, которые может быть не находятся в рукописях Армянских, но взяты однако из современных актов Феориана, покажутся для иных сомнительными, то пусть они прочтут, опять у себя, изложение веры Нерсеса, который прямо исповедывал во Христе: «две природы в одном существе или ипостаси, то есть лице Господнем»; а если так веровал Нерсес, то остается только сожалеть о долгом и напрасном разрыве.

Когда таким образом разрешено было главное недоумение, не много труда стоило Феориану, разрешить вопрос, и о двух волях, необходимо истекающих от двух природ Божественной и человеческой; этот догмам не встретил сопротивления, [232] как потому что некоторые Армянские Епископы присутствовали на шестом Вселенском соборе его утвердившем, так и от того что предубеждение падало только на один Халкидонский. Не так легко было согласить Католикоса, исключить из Трисвятой песни, неправильное прибавление: «распныйся за ны». Нерсес оправдывал сей обычай, тем что Армянская Церковь относит песнь сию, не ко всей Троице, а только к лицу Сына, и потому прибавление не заключает в себе никакой ереси; Феориан представлял ему напротив примеры отеческие и обычай всей Церкви Вселенской. Однако Нерсес, не сказав ничего решительного, предложил перейти к другому предмету; в последствии же писал к Католикосу Иаковитов, излагая ему требования Императора: «переменить некоторые обряды и признать две природы для нас удобно, но отказаться от прибавления к Трисвятой песни мы не можем». Видя, с какою искренностию я привожу слова Нерсеса, равно благоприятные и неблагоприятные Церкви Православной, Армяне [233] не могут упрекнуть меня в пристрастии. Причина же, по которой Нерсес затруднялся отложить сие прибавление, весьма понятна: догмат о двух природах был недоступен большей части народа; напротив того Трисвятая песнь, которую так торжественно воспевают Армяне на литургии, была в устах у каждого, и потому обычай сей слишком глубоко пустил свои корни. Однако Нерсес, в нервом послании к Императору писал: «что если бы существовало согласие между обеими сторонами, то и это бы можно было устроить с некоторым изменением, то есть, чтобы в первый раз пение Трисвятого относилось к Богу Отцу, во второй к Сыну, а в третий к Духу Святому».

Праздники Рождества и Богоявления, совершаемые у Армян в один день, по древнему преданию, были также предметом рассуждения. Католикос ссылался на давность обычая и старался доказать, из слов Евангелиста Луки, расчисление дней, Феориан указывал на разность месяцев [234] лунных и солнечных, изменяющих самые дни, и основывался на речи Златоуста, который выводил расчет дней, от переписи народной бывшей во время Августа, и говорит что в Риме, откуда произошел сей обычай, можно справиться по актам, о дне рождения Господа. Нерсес памятуя, что и в праздновании Пасхи, жители Азии, не смотря на давность своего обычая, принуждены были уступить общему порядку Церкви Вселенской, охотно соглашался уступить в этом предмете, лишь бы только согласились в других важнейших.

Обращено было внимание и на то, из чего составлялось в Армении святое миро, ибо там, по недостатку в масле, употреблялся елей из сочевицы. Странно почему не было рассуждаемо о том, что Армяне не растворяли вина водою при Евхаристии и служили на опресноках, хотя Нерсес касался довольно пространно сих предметов в своем послании. Однако и там выражался он весьма миролюбиво: «Господь требует от [235] нас правую веру и непорочные деда, а не то чтобы мы, на квасном иди безквасном хлебе, совершали таинство; то же скажем и о вине: с водою ли совершают или без воды, ни тем, ни другим не умножается похвала, но напротив прославляются те, которые приносят дары Богу с чистым сердцем». Когда происходили сии беседы, случай подал повод к новому вопросу: Армянские священники начали совершать обедню, по своему обычаю вне церкви. Католикос старался объяснить Феориану, что по их преданию одна только литургия может совершаться внутри церкви, а народ всегда должен находиться вне оной, ради благоговения к святому месту и сознания своей греховности; но Феориан доказал ему, из слов отеческих, что стояние вне церкви почиталось степенью наказания; Католикос отвечал, что и это отступление легко исправить.

По окончании беседы Нерсес сказал трогательную речь Феориану, в которой нельзя усомниться, по той отчетливости [236] с какою записал он каждое слово, и потому что речь Католикоса совершенно соответствовала благодатному духу его послания к Императору: «Христианская душа ваша, писал он Мануилу, желала чтобы совершилось соединение Церкви и, в единодушия чад ее, прославлялась Святая Троица, вместо существовавшей до ныне взаимной хулы святой веры и преданий. Мы же, с своей стороны, столько готовы участвовать в этом деле, что не только обращаясь в живых, но даже из гроба, если бы это было возможно, явились подобно Лазарю, по призванию вашему, на богоугодное дело. (Слова сии находятся в подлиннике Армянском). Опасаюсь однако, что в настоящее время, усердной моей готовности представится значительное затруднение, и я должен бояться, чтобы остров наш, окруженный солеными водами неверия, не был поглощен различными волнами крамол, какие могут подняться; но мы верим милости Божией, ибо в вас возбуждена ревность предков ваших, великих Константина и Феодосия, которые [237] не столько заботились о временном своем царстве, сколько о твердости веры. Более шести сот лет, как разделились члены Христовы; теперь нужно употребить много духовных врачеваний любви чтобы смягчить ожесточение, и это последует, если вы внушите вашему духовенству и народу, отложить о нас враждебный образ мыслей, всякие укоризны и хулы; но прежде всего издайте повеление, чтобы во всех церквах империи вашей, принесено было молебствие Господу Богу, о благом окончании благого дела, как и мы предписали сие всем церквам нашим, да наречет Господь, после столь долговременной распри, милостивое довольно.»

Так писал Католикос Государю, и столь же умилительно говорил Феориану: «Я бы сам желал быть анафемою ради моей братии, по словам Апостола Павла, ибо добрый пастырь должен положить душу свою за овцы своя, чтобы когда-либо сказать дерзновенно на суде: се аз и дети иже мне даде Бог. Я уже писал к Епископам моим, чтобы собрались на [238] совещание и предложу им все те свидетельства, на которых думают утверждаться, и те какие ты мне представил. Сам я с начала буду действовать в пользу моих, потом мало по малу уступать истине и открывать заблуждения, и надеюсь что овцы мои гласа моего послушают. Если же и не все соберутся, то я, вместе с единомышленными, отправлю в царствующий град поверенных для соединения с Церковью Православною.» Потом, удалив всех, со словами заклинал он Феориана: убедить Императора, дабы повелел Патриарху, в полном облачении и с крестом в руках, возгласить с амвона соборной церкви, умиротворительные молитвы, о спасении Армян, не только живых но и усопших, дабы пало средостение вражды в уничтожилось столько проклятий, скопившихся в течение многих веков. » При прощании Католикос вручил два письма к Императору, одно тайное, в котором прямо высказывал свое искреннее желание соединиться с Церковью Православною, и [239] то, что он принимает Халкидонский собор, наравне с тремя первыми; но в открытом письме, Нерсес старался только смягчить черты различия в вере и обрядах, между Греками и Армянами, даже защищал некоторые свои мнения и обычаи. Он писал, что доселе их более разделяло недоумение, нежели действительная разность: ибо Армяне, заключая по словам некоторых обитателей Черного моря, называвших себя Греками, почитали всех Греков единомышленниками Нестория, а Греки, судя по словам не добрых выходцев из Армении, клеветавших на свое отечество, принимали их всех за единомышленников Евтихия. В изложении же догмата, о двух природах, избегал определенности выражений, вероятно чтобы согласоваться с тем, как он хотел потом действовать на соборе, из опасения крамол; исповедывал однако и две природы, основываясь на свидетельстве святых Отцев, но иногда старался удержать исповедание единой, будто бы по словам Св. [240] Кирилла, дабы с самого начала не устрашить своих. Он поступал так не с дурною целию, хотя однако последствия не оправдали сего образа действия, ибо в предметах веры, должно столь же прямо говорить как и действовать.

Когда Феориан возвратился в Царьград, там сперва не хотели верить, чтобы Католикос был действительно так склонен к Православию, и полагали, что он только на словах соглашался следовать святым Отцам. Император, желая оправдать его в глазах духовенства, решился открыть всей Церкви искреннее желание Нерсеса и, обнаружив его тайное письмо собору, немедленно отвечал, вместе с Патриархом, на оба его послания. В ответе на тайное, выхваляли они его ревность к Православию; в открытом же письме, просили уклоняться, при изложении догматов веры, от неопределенных выражений. Патриарх собственно писал, что хотя его изложение веры исполнено мудрости и не чуждо Православия, однако некоторые выражения приводят [241] в соблазн читающих; а так как у Православных яснее определено учение о двух природах во Христе, то желательно, чтобы и Католикосом оставлены были обоюдные изречения и заменены подлинными Халкидонского собора. Все сии обстоятельства не находятся в книге недавно изданной на Русском язык; умолчено там и о вторичном посольстве Феориана, с условиями мира.

От Армян требовалось: произнесения проклятий против Евтихия, Севера и Элура, решительное признание двух природ в едином лице Господа Иисуса, принятие Халкидонского собора наравне с прочими Вселенскими, отложение в Трисвятой песни неправильного прибавления «распныйся за ны», совершение Евхаристии на квасном хлебе и смешение воды с вином, употребление масличного мира, отправление не только литургии, но и прочих церковных служб, внутри храма и в присутствии народа; к этому присоединено было еще одно условие, относившееся до самого Католикоса, но [242] оставленное на его произвол: что если преемники его хотят пользоваться покровительством империи, пусть предоставят свое избрание Императору.

Феориан прибыл вторично в Армению в 1172 году, и хотя еще не были созваны Епископы, однако Нерсес решился открыть совещание с теми, которые были около него; действуя во плану прежде условленному, он стал защищать учение, о единой природе и лице Господнем; Феориан, с своей стороны, опровергал учение Армян, и обе стороны упорно защищали свое мнение. Но как ни осторожно действовал Нерсес, не скрылась от Армян тайная его мысль, ибо еще прежде совещания разнесся слух, что Католикос соглашается перейти в Церковь Греческую, и уже писал о том Императору. При этом спутник Феориана, Армянский инок Иоанн, сделал важную ошибку, ибо в полном собрании Епископов, напомнил Нерсесу о его письме, говоря: что они пришли к [243] нему, не для споров, а для окончательного решения дела.

Тогда недовольные Епископы явно восстали против своего Католикоса и он приведен был в самое неприятное положение; прение о двух природах отложено до полного собора; начали говорить о предметах меньшей важности, как то о разности в праздниках, о материи мира, и о том, что у Армян не растворяется вино с водою при Евхаристии. Нерсес защищал сей обычай, неправильно опираясь на слова Златоуста против еретиков, называемых Идропарастатами, которые употребляли одну только воду для таинства. Феориан изъяснил ему сию ошибку и привел во свидетельство древнейшую литургию Иакова брата Божия, в которой уже упомянуто, о соединении вина с водою.

Прения ни чем не окончились, но не смотря на то Нерсес не оставил намерения, созвать всех своих Епископов, и известил о том письменно Императора и Патриарха, прося их быть [244] снисходительными к различию обрядов, не составлявших сущности веры. Особенно убеждал он Патриарха Михаила, чтобы вознесены были в церквах молитвы, о мире церковном, и созван для совещаний собор в Царьграде, в то же время как он сам созовет свой в Армении.

Не суждено было однако Нерсесу благодатному, видеть соединение Армян с Церковью Православною, для которого столько трудился; он скончался в следующем 1173 году. Не смотря на то Император не оставил начатого дела, и продолжал сношения с племянником Нерсеса, Григорием IV, заступившим его место. Изъявляя сожаление о потере, какую претерпели Армяне и особенно Григорий, он убеждал не прекращать сношений для достижения желанного мира.

Собрались наконец Епископы и ученые мужи Армянские, в город Рум-кла, в 1179 году. Епископов было тридцать три и сверх того присутствовали многие лица, как духовные так и светские; Католикос Сирский прислал от себя [245] поверенных; Католикос Албанский находился тут лично. Собору Армянскому предложены были условия, не задолго пред тем постановленные на соборе Константинопольском и, по влиянию Нерсеса Архиепископа Ламбронского, они были приняты. Так рассказывают нам вкратце это событие Греческие акты, и они кажутся согласными с ходом всего дела и прежнею перепискою Католикосов. Но не совсем так представляют оное акты Армянские, писанные неизвестно кем, а по мнению некоторых самим Нерсесом Ламбронским; так например, при самом начале Император, сокрушаясь о кончине Католикоса Нерсеса, будто бы велел воспоминать имя его по праздникам, в числе первых Святых. Церковь Православная никогда не сопричисляла так легко к лику Своих Святых; если бы Нерсес поступил в число их, то чествовался бы и поныне, но о нем нигде не упоминается в святцах Греческих.

В тех же актах Император пишет утешительное послание Католикосу [246] чрез Феориана, а получает ответ чрез некоего священника Константина, родом из Греков, которого просит Григорий, чтобы посвятили в Архиепископы Иерапольские, в пределах Армении.

Католикос писал, что требования Императора и собора отвращают некоторых от мира, по причине закоснелых в них привычек, и кроме того, есть многие, с коими нельзя рассуждать как с духовными, ибо их еще должно питать млеком подобно младенцам; ради них просил он смягчить некоторые из предложенных условий. Это весьма правдоподобно, но далее, в самом рассказе событий, сказано нечто странное, будто все условия были уступлены Армянам: «Католикос был весьма обрадован ответным письмом Императора и собора (которое однако не помещено), потому что вместо девяти статей, о коих настояла речь при Католикосе Нерсес, и которые казались нам обременительными, ограничились только требованием от нас существенного единогласия на счет веры: по [247] исследовании же дела находили веру нашу православною и согласною с преданиями Св. Отцев.»

Если бы таково было мнение Церкви Православной, то не о чем было бы и прежде спорить, и созывать соборы или предлагать условия. Феориан же, как видно из предыдущего, уступая в предметах меньшей важности, настоятельно требовал однако исповедания двух природ во Христе и торжественного признания собора Халкидонского, ибо, после шести сот летнего разногласия, надобно же было быть логическим в своих действиях и не глухо сказать: «примиряюсь», а объяснить, почему ссорились и на чем мирились.

Вместо того, из актов Армянских явствует, что на соборе в Рум-кла, по исследовании предметов, заключавшихся в письмах Императора и Патриарха, все в них найдено Православным, касательно догмата о воплощении Господа, и все множество Епископов, с готовностию подписались, в принятии всего в них [248] изложенного, обещая сохранить неизменно, чем положен конец злой распри; а за тем написан ответ, от лица всего собора, изъявляющий согласие без всякого прекословия и объясняющий исповедание Армянское.

Что же тут излагается ? — В письме к Императору, прежде всего ссылаются на послание Католикоса Нерсеса и исчисляются три первых Вселенских собора, с клятвою на Ария, Македония, Нестория и даже Евтихия, против которого был собран четвертый Халкидонский; но ни слова не сказано об этом соборе, хотя его признание было основным камнем мира; потом пространно излагается учение святых Отцев о Божестве и человечестве Господа, но в таких выражениях, которые прямо не относятся к существу предмета; в таком же духе приводятся тексты из Св. писания: «соображая все сии доводы, пишет собор Армянский, усматриваем, что Св. Отцы говорили не о едином естестве, но о двух соединенных, которые действием и волею [249] совершали деяния, иногда Божеские, иногда человеческие, в едином лице, и потому да ведаете, что мы не уклоняемся от богословского учения Св. Отцев.» Это православно, но заметно уклонение, если не от самого догмата, то от определенности принятых Церковию выражений, хотя тут же сказано: «веруем сердцем в правду и устами исповедуем истину, во услышание всей Церкви Православной, о таковом исповедании всей нашей Церкви.»

В письме к Патриарху Феодору, преемнику Михаила Анхиальского, те же неопределенные выражения о главном догмате; более говорится о мире и любви, и воздается хвала Императору и усопшему Святителю, за их ревность к Церкви. «Примите от нас ответ сей, пишут Епископы Армянские, как вы отцы собора, так и ты, избранием Божиим, избранный на первый престол вселенной. Из православного послания вашего, мы ясно уразумели, что всеблагому Богу благоугодно было, чрез посредство [250] ваше в настоящее время, устарелую вражду между Церквами обратить в мир и, всем вообще собором нашим, воздали мы честь истинным богословским рассуждениям вашим, яко согласным с преданием древних Св. Отцев. Сим исцелились мысли наши от клевет и, с распростертыми объятиями любви, приняли мы писание ваше. Знаем, что мудрости вашей не нужно пространное объяснение, для удостоверения, но мы желаем тем дать мудрости мудрых повод судить о согласии нашем, на православное исповедание.» Но в этом исповедании заметно также многословие, желающее уклониться от требуемых выражений догмата. Умалчивая собственно, о прибавлении к Трисвятой песни, собор исповедует однако, что ею прославляется вся Пресвятая Троица (а не одно лице Сына Божия). Не упоминая о соборе Халкидонском, Епископы говорят, что исповедуют, согласно с Православною Церковию, во Христе, иеизреченное соединение двух естеств и две воли, но о [251] праздниках и обрядах нет ни слова; напоследок они так заключают свое послание: «Если же кто вздумает несообразное говорить вам о таинстве веры нашей, такового отженяйте, яко отступающего от истины: ибо мы имеем похвалу во свидетельстве совести нашей, и вы устарелую ненависть обратите на главу человеконенавистника врага, а к собратиям утвердите мир и любовь; сам же Бог мира и любви да пребудет с вами, аминь.»

Замечательны подписи соборные, по множеству Епископов, коих считается до тридцати трех и по важности занимаемых ими эпархий; ибо тут, кроме двух Католикосов Григория и Стефана Албанского, собраны имена Архиепископов всех древних столиц Армянских: Ани, Двина, Эдессы, Карса, Киликии, и городов Антиохии, Иерусалима, Кесарии. Следственно тут участвовала вся Церковь Армянская и этот полный и единодушный собор весьма утешительно выражал, хотя не совершенно точными словами, но по [252] крайней мере благорасположенным духом, стремление свое к Православию; неопределенность же выражений объясняется словами самого Католикоса Григория: «что, по причине закоренелых привычек, многие отвращаются от восстановления мира, и с ними надобно обращаться как с детьми.» Должно отдать полную справедливость переводчику актов Армянских, что книга его много объяснила недоумений и содействует к взаимному сближению. Желательно, чтобы она более и более делалась известною, равно Православным и Армянам, ибо она может принести благие плоды.

Речь просвещенного Архиепископа города Тарса, Нерсеса Ламбронского, которая возбудила всех к миру церковному, на соборе в Рум-кла, разительно выражает пагубные последствия разрыва и драгоценна духом любви ее проникающим: «Если рассмотреть дело беспристрастно, говорит Нерсес, то нам нет причины спорить; Христос есть Бог и человек, то же значит что и сказать: Христос [253] имеет два естества. Но почему же доселе так не объясняли сих выражений? почему говорили нам даже противное? Богу принадлежит судить о том. Однако многие из наших так исповедывали, по примеру древних святых. Для чего мы опустили здесь без внимания слова философа и Католикоса Иоанна, который ясно сие подтверждает свидетельством Отцев? Для чего забыли о согласии с сим учением Католикоса Эздры и его собора? о согласии с великою Греческою Церковию Католикоса Вагана и князей и учителей, приставших к его мнению? Из числа сих последних был один, божественный и между многими превосходный, Ангел в образе человека, Григорий Нарекенский. Для чего забыли о сношениях, по случаю нынешнего собора, Св. отца нашего Нерсеса, которого вы видели собственными очами, вы верные ученики его, созидающие на основании, им положенном? Все сии мужи имели и проводили в исполнение настоящее намерение, которое вы должны довести до цели, и этим возвеселить [254] Церковь Божию. Были на стороне нашей многие другие отцы и начальники нашего народа, достаточно известные ученым мужам, которые знакомы с их писаниями.»

«Но были в то же время и такие, которые с нами спорили? и я знаю сих людей, понимаю силу их слов. Но хотя и мог бы признавать их мудрыми и святыми, однако же не могу согласиться, чтобы они последовали закону любви. С своими мечтательными понятиями, они не считали преступлением, нарушить единство Церкви Христовой и погрешили упорством, Бог да простит им, по молитвам вашим, сии тяжкие грехи и заблуждения, и да не помянет им, как они усилили сие зло.»

«Напоенная Павлом Греция процвела; она именуется матерью мудрости. Священное Писание, которое мы инеем, от них и Отцами их передано нам. Иисус Христос, по свидетельству Апостола, поставил престол их царства, столпом и утверждением Христианской веры. Но хотя бы и их временное владычество пало, [255] царство Христово пребудет непоколебимо. Они строго и неизменно сохраняют достоинство духовных постановлений, или, если допускают какие-либо изменения, то приличные во славу Божию. Напротив того мы, как известно из истории, с начала имели несколько неразумных правителей. Примем же, из предложенных нам условий те, которые можем принять; примем их с любовию, как заветы наших предшественников, а не как принесенные нам от чужих; примем охотно с кротостию, ко славе Божией.»

Наконец, в числе прочих побуждений к соединению, выставляет Нерсес и бедственное положение своего отечества: «Вспомните, что наша колеблющаяся Церковь держится на слабой розге, и что мы, в нашем бедственном положении, должны призвать на помощь себе столицу мира. Верьте, что в наших тесных обстоятельствах получим утешение от Императорской щедрости, и что наше странствование найдет покой в благоохраняемой пристани.» [256]

Однако, не смотря на речь Нерсеса и на единодушный собор своих Пастырей, в том же нерешительном положении находится и до ныне Церковь Армянская, хотя чувствует свое сближение с нами; из уст ее членов исторгается невольное сознание, что вера их одинакова с Православною, но недостает у них духа сказать решительное «приемлю». Господь же Иисус Христос, желающий всем человекам спастися и в разум истины приити, да устроит желанное примирение, во славу своего имени.

Текст воспроизведен по изданию: Грузия и Армения. Часть II. СПб. 1848