МУРАВЬЕВ А. Н.

ГРУЗИЯ И АРМЕНИЯ

ЧАСТЬ II

ЛИТУРГИЯ АРМЯНСКАЯ.

В церкви Армянской не положено совершать божественной литургии, в первые пять дней недели, как это бывает у нас только во время великого поста. Армяне изъясняют такое отсутствие утешительного таинства евхаристии, чрезвычайным к нему уважением, и дозволяют себе служить обедню только по субботам и воскресеньям, если не случится в течении недели, какого-либо большого праздника Господа и Богоматери; в прочие же дни, в замен литургии, читаются у них часы, т. е. третий, шестой и девятый, [73] соединенные вместе. Когда наступила суббота, я просил Патриарха, дать мне случай видеть богослужение Армянское, с возможною отчетливостию, и вместе с тем позволить приложиться к святым мощам, которые хранятся в сокровищнице Эчмиадзинской. Милостиво принял он мою просьбу и велел Епископу, служить обедню на среднем престоле Единородного, чтобы я мог удобнее наблюдать за ходом службы, а членам Синода показать мне святыню, ибо они только одни имеют это право.

Прежде начатия литургии, я уже нашел собрание Синода пред боковым престолом Св. Григория, на котором расположена была драгоценная святыня. С чувством глубокого благоговения поклонился я пред сими залогами первых времен Христианства, которые чудно уцелели посреди стольких бедствий, церковных и гражданских.— На возвышении алтаря, покрытом богатою парчою, стояло священное копие, которым пронзено было некогда божественное ребро нашего Искупителя, [73] и сердце мое, проникнутое радостным чувством веры, не хотело подвергать холодному испытанию копие, как некогда испытуемое ребро; я облобызал со страхом орудие, источившее нам во спасение кровь и воду, из пронзенного им ребра, как будто бы сам видевший и свидетельствовавший о том Апостол, указывал мне на сие копие. Мне бы хотелось, в ту минуту, слышать или произнести пред ним те песнопения, которыми оно чествуется в Церкви Армянской.

«Радуйся крылатый меч Господний, обоюду острое лезвие веры, ключ неисповедимых благ, источивший нам воду и кровь, которыми крестимся и приобщаемся, дабы в нас уготовилась обитель пресвятые Троицы; тобою Христа да восхвалим, утверждение Церкви. »

«Радуйся цвет всехвальный, окрашенный кровию Господа Иисуса, искореняющий вси недуги и греховные болезни; тобою явил себя Распятый, Богом и человеком, истинно мертвым и живым; чрез тебя уверовал сотник, [74] засвидетельствовав его Божество; тобою Христа да восхвалим, утверждение Церкви.»

Предание Церкви Армянской гораздо древнее Римского, относящего обретение честного копия в Антиохии, ко временам крестовых походов. Оно говорит, что Апостол Фаддей принес святыню сию в Эдессу, к исцеленному им Царю Авгарю, вместе с нерукотворенною иконою Спасителя, и что с тех пор копие всегда оставалось в пределах Армении, большею частию в обители Айриванк, а наконец перенесено в первопрестольную обитель Эчмиадзинскую, при водворении в ней опять кафедры Католикосов. По тому же преданию, крестообразное знамение на лезвии копия, прорезано в нем рукою самого Апостола, в память креста Господня, и даже древо прикреплено было гвоздями, никем другим, кроме Апостола. Богатый серебренный кивот с вычеканенными иконами, в котором хранится теперь копие, уже позднейших времен, ибо надпись на нем свидетельствует о усердии могущественного Князя [74] Армянского Проша, сына Васакова, пожертвовавшего в XIII веке сию утварь обители Айриванкской.

По правую сторону сей первенствующей святыни стоял драгоценный крест, с частию честного древа, данного великим Константином Царю Тиридату. По левую позлащенный кивот, в котором хранились частицы мощей Предтечи и Апостолов, в разные времена собранные. Глава блаженной Рипсимы и четыре серебренные руки, лежали также на алтаре; ибо у Армян есть обычай, вкладывать священные останки в изваяния такого рода, чтобы благословлять ими народ, как бы руками самих Святителей. В числе их была десница Просветителя Армении, которою рукополагаются его преемники; она повсюду следовала за ними, и в Двин, и в Ани, и в Цис, при перенесении их кафедры, и недавно возвращена из Испагани, куда увез ее один из Католикосов, после разорения Персидского. Тут же и руки Апостолов Фаддея, и сына великого Григория, Аристагеса, и [75] родственника его Св. Иакова Низивийского, который был на Арарате, и принес еще одно сокровище Церкви Армянской, доселе в ней хранимое: это кусок от негниющего древа ковчега Ноева. Предание местное говорит, что Иаков желал взойти на вершину Арарата, дабы там поклониться ковчегу, но никак не мог достигнуть своей трудней цели, и подымаясь целый день на гору, ночью обретался опять на прежнем месте. Наконец утомленному явился, в ночном видении, Ангел и, вручив кусок желаемого древа, велел оставить неудобоисполнимый помысл. Оно хранится в серебренном окладе, вместе с другими сокровищами. Были между ними и еще частицы святых мощей, Апостольских и Мученических; но я видел только одну древнюю икону, весьма грубо вырезанную на дереве, которая изображала снятие со креста Господа, и, не знаю почему, приписывается свидетелю оного Евангелисту Иоанну.

Покамест я прикладывался к святыне, Епископ, долженствовавший служить [76] литургию, отслушал в мантии часы, у среднего престола Единородного, и я последовал за ним в тесную ризницу, по левую сторону главного престола, где он стал облачаться; а между тем хор клириков стал против затворенных дверей ризницы, и, во время облачения, пел соответствовавший оному гимн. Облачения Епископов и священников Армянских различествуют одно от другого только митрою и омофором; они суть смешение Греческого с Римским, смотря по тому как постепенно заимствовались различные их части, от той или другой Церкви. Но мне показалось странным, что прежде всякого одеяния, когда еще Епископ не снимал с себя обычной рясы, на него надели и тотчас же сняли, нашу круглую митру не как венец святительский, но во образ шлема духовного, о коем упоминает Апостол Павел, в послании к Ефесеям. Мне пришло на мысль, что когда Епископы Армянские приняли от Латинян новую остроконечную их митру и уступили древнее свое [79] украшение священникам и даже диаконам, им не хотелось однако совершенно с ним расстаться, и, в память минувшего они еще надевают прежнюю митру, хотя на одну минуту, при начале своего облачения.

В след за митрою им возлагают на голову вакас или навыйник, если только позволено, по сходству предмета, назвать таким образом сию часть облачения, собственно Армянского; он окован золотом, с вычеканенными на нем ликами двенадцати Апостолов, и по окончании облачения, спускается на шею и рамена, изображая, по толкованию Армянскому, нечто в роде эфода, с именами двенадцати колен Израилевых, который носили Первосвященники. Но мне кажется, что и это есть часть одеяния Латинского, только более украшенная, а именно то покрывало или amictum, которое каждый священник надевает себе, сперва на голову, а потом, в виде капюшона, спускает на плечи. Подризник, эпитрахиль, пояс и поручи Греческие; вместо палицы привязывается к поясу [80] шелковый плат, из которого первоначально образовалась палица архиерейская. Епископы Армянские удержали в своем облачении фелонь, то есть верхнюю ризу, ибо до них не дошел позднейший обычай Греческий, носить саккос, который употребляли сперва одни Патриархи Царьграда; но их фелонь приняла форму Латинской ризы, pluviale, вместо Греческой, и застегивается пряжкою на груди. Омофор однако совершенно Греческий и этому есть причина: на Востоке он служит исключительным знамением архиерейства, а на Западе выражает только милость Папы и дается одним старшим Архиереям; по этому младшие не хотели лишиться своего существенного облачения и удержали восточное. Что касается до митры, то она чисто Латинская, и как известно по истории, первая была прислана в дар Папою Лукием Католикосу Григорию IV, в 1184 году, во времена крестовых походов, а потом, равно как и перстень, сделалась мало по малу достоянием всех Епископов. [81]

Странно, почему предпочли они своему древнему украшению, новое Латинское, тем более что митра сия весьма неудобна, от двух принадлежащих ей и висящих позади лент, которые надобно всякий раз продевать под вакас, при снятии и надевании митры.— Таким образом Церковь Армянская, желая удержать свою отдельность, неприметно изменила внешнее облачение священнослужителей. Как я уже сказал прежде, четвертая династия Королей Армянских, властвовавших в Сисе, много содействовала к введению обычаев Римских, по частым сношениям с Папами и Латинскими Королями Кипра, особенно в XIII веке. Гетун, один из самых знаменитых, несколько раз оставлявший волею и неволею престол, управлял долгое время Армянским народом, под рясою Францисканского монаха; некоторые из его преемников созывали соборы и старались насильственно водворить обряды западные, хотя духовенство и Католикосы того времени [82] более расположены были к сближению с Греками, по духу обоих Нерсесов, Благодатного и Ламбронского. Константин Ш, один из последних властителей Армении, заплатил даже жизнию, при возмущении народном, за свое неосторожное рвение к обрядам Римским, но тем не менее они проникли в Церковь.

Казалось бы, литургия Армянская, заимствованная Св. Григорием, вместе с просвещением духовным, из Кесарии, хотя и за несколько лет до Василия Великого, должна удержать его чиноположение, более нежели Златоустово, или даже обе литургии сих великих Иерархов могли бы сохраниться в Церкви, которая была при своем начале, в таком близком сношении с Кесариею и Царьградом. Напротив того порядок обедни Армянской, хотя и близкий к Греческому, имеет свои особенности, перемешанные с нововведениями Римскими. Вместо трех литургий Православной Церкви, у Армян только одна, и в ней есть много молитв Златоустовых: ибо великий правнук [83] Просветителя, Исаак, содействовавший ученому Месробу, в преложении Св. писания с Греческого на свой родной язык, вскоре после Златоуста, старался сообразить чин литургии Армянской с Греческою; да и в последствии, о том же прилагали старание, некоторые из Католикосов и духовных лиц Армянских. Литургия же преждеосвященных даров вовсе не существует в Армянской Церкви, хотя о ней упоминается на поместном Лаодикийском соборе, не много позже первого Вселенского.

Когда Епископ облачится в ризнице, он выходит на средину церкви, пред главный алтарь, омыть себе всенародно руки, с предварительными молитвами. Ему предшествуют диаконы в стихарях, с рипидами и хоругвями, и между ними один пресвитер или архимандрит в подризнике, с эпитрахилью и в митре, но без ризы. Такое полуоблачение странно, тем более, что пресвитер не имеет никакой особенной должности, ибо он не содействует при литургии, как у [84] нас священники, при служении архиерейском. У Армян Епископ и даже Патриарх совершает служение всегда один, с своим протодиаконом, также как и простые иереи, а прочие стоят только по сторонам и поют иногда вместо клира. Этот порядок напоминает Латинский, ибо должно отдать беспристрастную справедливость богослужению Православному, что только оно по высокому образованию древних своих Иерархов, умело согласить, в одно стройное целое, разнообразие частей. После умовения рук Епископ восходит на возвышение алтаря, для совершения проскомидии, и за ним задергивается большая завеса, во всю ширину алтаря, а хор становится у его подножия и поет молитвенный гимн.

Проскомидия, сама по себе, весьма коротка, ибо только приносятся на дискосе опресноки, по обычаю Римскому, вместо квасного хлеба, а не вынимаются, как у нас, части из просфор за живых и усопших; в чашу же вливают одно [85] только вино, не растворенное водою, по обычаю исключительно Армянскому, и что довольно странно, на этот раз, главный престол служил жертвенником. Пред начатием литургии, Епископ, сопровождаемый и предшествуемый своим клиром, с рипидами и хоругвями, обходит и кадят всю церковь, держа в руках животворящий крест, которым осеняет он и во время обедни, при каждом возгласе до Херувимской песни. Шествие совершается противоположно нашему, то есть по солнцу, так как и крестное знамение Армяне полагают одинаково с Римлянами, сперва на левое плечо а потом уже на правое.

Во время сих приготовительных обрядов, Патриарх взошел в церковь, в лиловой короткой мантии, и стал на свою кафедру, присланную из Рима Папою Иннокентием. В продолжение литургии, я следовал за ее ходом, по Русскому переводу бывшего Католикосом Иосифа Аргутинского. Служащий Епископ стал на ступени среднего престола Единородного; [86] протодиакон и прочие клирики стояли по правую сторону, певчие же за решеткой в церковной трапезе. Божественная литургия началась, как и у нас, благословением царства Пресвятые Троицы; вслед за тем лики воспели антифон: «Единородный Сыне и Слове Божий», который в нашей литургии помещен гораздо позже, после великой эктении и пения избранных псалмов. Так как торжественный гимн сей, сложенный Императором Иустинианом, взошел, в числе антифонов, в состав литургии, не ранее VI века: то заметно, что Армянская Церковь затруднялась, куда поместить его, и вставила при самом начале. Это свидетельствует однако, что еще сто лет после Халкидонского собора, бывшего камнем преткновения и виною раздора, Армяне не боялись заимствовать свои молитвы от Греков. Краткая эктения следует за сим гимном, но пред каждым возгласом, оканчивавшим тайную молитву Епископа, диакон предварял словами: «благослови Владыко» и священнослужащий, с желанием мира, осенял [87] крестом. Такие осенения повторяются часто в продолжении литургии. Должно заметить также, что краткие прошения эктении произносит диакон, а более пространные, имеющие вид молитвы или гимна, читаются или поются всем клиром священников и диаконов.

Праздничные антифоны следуют за первою краткою эктениею, и евангелие обносится диаконом вокруг престола, по молитве Епископа: о входе святых Ангел с сослужащими в алтарь. Она взята из нашего служебника, хотя тут собственно не бывает никакого входа: Епископ остается на месте, а диакон только обходит престол, с рипидами и светильниками; но так как это есть подражание малому входу, бывающему в нашей литургии, то и молитва употребляется та же.

Не смею утверждать, потому что для этого надобно иметь верные доказательства, но такого рода молитвы и самое расположение алтарей, которые по необходимости принуждены были удержать завесу, дают повод думать, что и у Армян [88] они вначале были также заграждены, только теперь у них иконостасы отодвинуты и стоят на одной линии с престолом, посему и заменяются завесой. Здесь также подействовало влияние Римлян; ибо достойно внимания то, что у Коптов и Сириян, равно как у всех Восточных исповеданий, удержаны иконостасы. Нынешняя смесь их облачений церковных, полувосточных полузападных, и новизна всех икон, писанных на холсте, по обычаю западному, с ликами верховных Апостолов, свидетельствует в пользу моего предположения, которое однако не могу выдавать за совершенно истинное. Северные и южные двери сего иконостаса, в том виде, как оне теперь находятся по обеим сторонам престола, и положение жертвенника за иконостасом, в тех церквах, где по неимению другого престола, делается необходимым особый жертвенник, обличает также прежнее устройство алтарей. Да и можно ли предполагать, чтобы великие светильники, каковы были [89] Григорий и Нерсесы, приняли безотчетно в чин своей литургии, молитвы, которые видимо противоречат существенному устройству их церквей, тем более что не все молитвы Греческие, а только некоторые, вошли в состав литургии Армянской?

Все сие говорит доселе в пользу древнего союза и сходства обеих Церквей; но вот где является разность: в прославлении неизреченного имени Божия, Трисвятою песнию! — Она возглашается торжественно, после хода с евангелием вокруг престола, при потрясении рипид, которым знаменуется трепет крил Серафимов, воспевающих славу Трисвятого Бога, и этот шум серебряных рипид, хотя и странный для непривыкшего слуха, не был мне неприятен. Но горько было слушать прибавление слов: «распятый за нас» к славословию Пресвятые Троицы. Знаю, что мне скажут Армяне: «мы относим песнь сию ко второму Лицу, а не ко всей Троице; мы не полагаем, что Божество страдало, и веруем, что человеческая только природа Богочеловека [90] терпела за нас мучение». Если угодно принимаю сие объяснение, но тем не менее сожалею о разногласии, когда это у них не догмат, а только старый обычай.

Но если этот обычай, или лучше сказать одно слово, бросает на них неприятную тень сомнения и смущает всю Церковь, равно Восточную и Западную, которые искони привыкли воспевать сию песнь во славу Святые Троицы: то прилично ли одним Армянам держаться сего прибавления, которое служит камнем преткновения, когда мы видим, что они приняли многие обряды от Греков и от Латин? Не хочу и не место здесь входить в богословское прение о том, какое употребление правильнее, хотя свидетельство стольких веков и великих Церквей, показывает на чьей стороне правда; но если сами Армяне утверждают, что дело не в догмате, а в словах, то согрешая против братьев своих, по словам Апостола Павла, не грешат ли они против самого Господа? Не так действовал Апостол, но исполненный любви, в [91] вещах меньшей важности, что писал он к Коринфянам? «Если пища соблазняет брата моего, не стану есть мяса во веки, чтобы не соблазнить брата моего» (1 Кор. VIII. 13.) Здесь же дело не о тленной пище, но о единстве прославления имени Божия, и тут ли место самолюбию или упорству, от которых раздирается нешвенный хитон Господа нашего Иисуса, когда одно отброшенное слово, не нарушая догмата, может сблизить разъединенное?

Не смотря на различие в славословии, следующая за ним молитва Епископа: «Боже святый, иже во святых почиваяй» опять взята из служебника Греческого, и мудрено поверить, чтобы в начале самое славословие не было сходно с нашим, если одинаковы предшествующие и последующие ему молитвы. Великая эктения, которая у нас положена при начале литургии, возглашается у Армян после Трисвятой песни, и за тем следует чтение двух паремий, Апостола и Евангелия. «Вонмем» говорит диакон, обращаясь с Евангелием к народу, и лик ответствует: «глаголет Бог.» [92]

Тут поется, по Римскому обычаю, символ веры, но не совершенно тот который был составлен Св. Отцами, на вселенских соборах в Никеи и Царьграде, и принят всею Церковью, равномерно и Армянскою. Хотя она также называет его Никейским, однако в нем есть прибавления, православные это правда, но не существующие в подлиннике. Подобно Никейскому оканчивается он анафемою против неправомудрствующих о Сыне Божием, и те же выражения применены к искажающим догмат о Духе Святом, чего однако нет в Никейском символе, ибо тогда не было еще сей ереси. Не знаю, каким образом и когда, взошел сей новый символ в Церковь Армянскую, которая приемлет однако правило третьего вселенского собора Ефесского, строго запрещающее что-либо изменять в символе. Что касается до времени его возглашения, то Православная Церковь, охраняя тайны своего исповедания от неверующих и оглашенных, благоразумно положила, прежде времени [93] оного, изгонять их и даже заключать двери церковные, при чтении символа Это знаменуется словами диакона: «двери, двери, премудростию вонмем». Изменившие же сей таинственный порядок в литургии Армянской, не вникли в глубину созерцаний великих Святителей Василия и Златоуста, и нарушили постепенность священнодействия, как в этой так и в других частях литургии. Но возглас диаконский: «двери, двери», сохранился и у них, хотя уже без всякой мысли, как бы только для указания того места, откуда был вынут символ.

После того диакон произносит эктению, составленную отчасти из тех прошений, которые у нас отнесены ко второй половине обедни: о мирном провождении дня, о Ангеле хранителе и пр. и лик ответствует, как и у нас: «подай Господи». Тогда уже изгоняются оглашенные, маловерные, кающиеся и неочищенные, и лик поет, довольно странно, когда еще не только не было освящения даров, не даже и перенесения их на [94] престол: «тело Господне и кровь Спасителя пред нами суть; небесныя Силы невидимо поют: свят, свят, свят Господь сил». Что же ото означает? Армяне слышали, как у Греков поют, на преждеосвященной обедни, когда переносятся дары, уже преждеосвященные: «ныне Силы небесные с нами невидимо служат, се бо входит Царь славы, се жертва тайная совершенна дориносится» и они вставили у себя эту песнь, изменив ее по своему, пред самым перенесением даров, не вникнув, что у них дары тогда еще не освящены, и что потому еще нельзя говорить: «тело Христово и кровь Спасителя пред нами». Многие из них теперь объясняют, будто слова сей песни относятся к будущему. Не в духе обличения и укоризны, но с любвию указываю на это беспристрастным судиям.

Херувимская песнь не всегда поется на литургии Армянской, а только в случаях торжественных; в обыкновенных же службах заменяется другими собственными их гимнами; но тайная молитва [95] Епископа, при перенесении даров, во всей целости заимствована из служебника Златоустова: «никто же достоин от связавшихся плотскими похотьми или сластьми, приходити или приближитися, или служити тебе Царю славы.» Если даже и не Епископ, а простой иерей, совершает службу, он не отходит от престола за дарами: это перенесение совершенно предоставляется диаконам. Разность служения Епископа с иерейским состоит и в том, что до Херувимской песни он осеняет народ крестом, а потом только рукою, священник же всегда осеняет без креста; оба снимают в это время и до конца литургии свои митры. Между тем весь клир, при пении гимна и каждении фимиама, с потрясением рипид, участвовал в перенесении даров, от главного престола служившего жертвенником к среднему, и это шествие весьма торжественно, не смотря на то, что пение Армянское неприятно для непривыкшего слуха.— Хоругви, лампады и рипиды предшествуют диакону, который несет вместе [96] дискос на потире, покрытые воздухом, и, с возвышения алтаря, показывает их народу; молитвенно приемлет их Епископ и ставит на престол, без всяких поминовений, а потом, омыв себе руки, приступает к совершению даров.

Трогательно возглашение диакона, или лучше сказать всего клира, который убеждает: «с верою и страхом стать на молитву, пред святою трапезою, не с сомнением, но с чистым умом и сердцем и добрыми делами, дабы обрести благодать помилования, на втором страшном пришествии Христовом.» Тогда, услышав приветствие мира из уст Епископа, он приглашает всех целовать друг друга, а не могущих приобщиться божественным тайнам, изыти и вне двери помолитися. Целование идет от Епископа и диакона ко всем клирикам, которые обнимаются между собою говоря: «Христос посреди нас явися.» Канон литургии, то есть самый порядок освящения даров, сходен с нашим, по духу тайных молитв иерейских, которые составлены, частию из [97] Златоуста и почти одинаковы в возгласах. Однако, вопреки общему уставу литургии, равно Восточной и Западной, не священнодействующий, а диакон внушает молящимся: «возвысить горе ум свой, и благодарить Господа всем сердцем». После пения: «достойно и праведно есть», почти совершенно водворяется порядок литургии Православной, Серафимскою песнию: «Свят, свят, свят, Господь Саваоф,» и произношением слов Господних гад хлебом и чашею, и самым возношением обоих: «Твоя от твоих тебе приносяще, о всех и за вся», и наконец тайным на них призыванием Св. Духа, с некоторыми только изменениями в словах.

Замечательно, что здесь Армяне не уступили Римлянам и сохранили прежнее православное освящение даров, не словами Господа: «приимите и ядите», не как бывает у нас, собственно призыванием Св. Духа, для их преложения. Только лик, кроме обычного «аминь» поет, прежде вознесения даров, умилительные стихи: «Отче небесный, иже дал Сына своего на смерть [98] за ны, яко должника долгов наших, молимся тебе, ради излияния крови его, помилуй сие твое словесное стадо»; а после вознесения и освящения: «Душе святый, иже сходяй с небеси, совершающий таинство сославимого с тобою, руками нашими, излиянием крови его, молим тя упокой души усопших наших».

Сия часть литургии Армянской представлялась мне наиболее трогательною, по гласному поминовению усопших в Бозе святых. Почти такое же, но только тайное поминовение, совершается в то же время и у нас, и еще прежде оно бывает на проскомидии: потому и вставлено у них здесь то что было пропущено при начале. Епископ воспоминает сперва пречистую Деву и, не знаю почему, мимо Апостолов, первомученика Стефана. Потом уже диакон, став по правую сторону престола, воспоминает Апостолов, Пророков, Мучеников, Патриархов и всех святых Епископов, иереев и диаконов «да будет память [99] их в сей литургии»; а хор ему ответствует: «помяни Господи и помилуй». Он называет далее первых проповедников Армении, Варфоломея и Фаддея, великого просветителя ее Григория и все его семейство до великих Нерсеса и Исаака, Месроба изобретателя букв, Григория Нарекенского и Нерсеса благодатного и последователей сего великого мужа и его брата Григория, много трудившихся для соединения церквей. Приятно также слышать имена святых отшельников, равно Греческих и Армянских, и верных Царей Авгара и Константина, Тиридата и Феодосия. Наконец произносит молитву о всех веровавших мужах и женах, старцах и младенцах, усопших во Христе; а лик непрестанно возглашает: «помяни Господи и помилуй».

Достойно особенного внимания, что в числе поминаемых на каждой литургии, всею Церковью Армянской, находится Св. Григорий, настоятель обители Нарекенской, прославленный своим благочестием и образованием духовным в X веке, коего [100] гимны поются в Церкви, и который был гоним противниками Халкидонского собора, за свою приверженность к его догматам, как это видно из его жития. Он должен был бежать из столичного города Ани и одно только чудо, им совершенное пред лицем обвинителей, спасло его от осуждения. О нем говорит, как о Ангеле во плоти, другой благочестивый ревнитель союза, Нерсес Епископ Ламбронский, уважаемый своею Церковью, и на него ссылается, в доказательство единомыслия Армян с Греческою. Да и Католикос Нерсес благодатный, с братом своим Григорием, споспешествовавшие к церковному единству, во дни Императора Мануила, и последователи их, гласно поминаемые на литургии, под именем Нерсесиян и Григориян, не свидетельствуют ли в пользу мира?

Когда окончено поминовение усопших, Епископ воспоминает тайно Апостольскую Церковь и всякое Епископство православных, и гласно Императора со всем Августейшим его домом, и Католикоса [101] Гайканского народа; а клир, перейдя на левую сторону престола, повторяет тоже самое, начиная с Католикоса. После тайной молитвы Епископа, заимствованной вкратце из литургии Св. Василия, о распространении благодатных действий приносимой жертвы на всю Церковь, следует эктения, составленная смешанно из наших эктений, и поется молитва Господня: «Отче наш». Тайная молитва Епископа, которой у нас нет, весьма трогательно изъясняет самый возглас, о неосужденном призывании нами небесного Отца. «Боже истинный и Отче милосердый, благодарим тебя, иже паче блаженных праотцев, наше грешное естество почтил еси, яко им нарекся еси Бог, нам же, по милости твоей, благоволил именоватися Отец».

По гласу диакона, все преклоняют главы, и произносится молитва, отчасти сходная с нашею; Епископ, возвысив тело Христово, возглашает: «Святая святым!» а хор ответствует: «Един свят, един Господь Иисус Христос», но тут [102] включены прибавления, принадлежащие собственно, литургии Армянской. Епископ произносит над дарами хвалу каждому лицу пресвятые Троицы отдельно: «благословен Отец святый, Бог истинный», и лик отвечает: «аминь»; тоже и в тех же словах, о Сыне и Духе Святом, и наконец: «благословение и слава Отцу и Сыну и святому Духу»; лик повторяет тоже. Тогда Епископ, прочитав втайне молитву, взятую из нашего служебника: «вонми Господи Иисусе Боже наш, от святого жилища твоего» обмакивает пречистое тело Господне, в крови потира, и показывает оное народу, по обряду Латинскому, обратившись к нему лицем, с сим умилительным воззванием: «святаго, святаго, пречистого тела и крови, Господа нашего и Спаса Иисуса Христа, вкусим со святынею: иже, с небеси снисшед, преподается посреде нас, есть жизнь, надежда, воскресение, очищение и оставление грехов».

Диакон возбуждает петь псалом Господу и завеса задергивается, для [103] приобщения Епископа, но только одного, по обычаю Римскому, а не всех священнослужителей, как это положено в чине Православной Церкви; ибо что есть самая обедня, если не соединение верующих с Господом и между собою во единое тело; и если не всем без изъятия, то кому же преимущественно в ней участвовать, как не священнослужителям, которые, по собственному значению своего звания, суть достояние Божие? Не смею утверждать, но мне кажется, что самые опресноки, употребляемые Армянами, вместо квасного хлеба, для святых даров, могут также быть нововведением, хотя Армяне крепко стоят за их древность, уверяя, что употребление их было безразлично с хлебом от самого начала. Может ли быть однако, чтобы великий Григорий и правнук его Исаак, приемля чин служения Греческого, когда оно уже совершенно установилось, ибо это был век Василия и Златоуста, так резко отделились от своих блаженных учителей, и приняли, вопреки им, для совершения таин, ветхозаветные [104] опресноки, вместо новозаветого хлеба, который благословил Господь, по окончании образовательной трапезы Пасхальной?

Между тем лик поёт причастные стихи приличные таинству, с припевом аллилуия, на конце каждого. Умилительны и тайные молитвы причащающегося Епископа, который, подобно как у нас, раздробляет на четыре части святое тело и влагает в потир говоря: «исполнение Духа Святаго». После приобщения и благодарственных молитв, отчасти заимствованных из наших, отдергивается завеса и диакон возглашает: «со страхом Божиим и верою приступите»; а Епископ, взяв чашу, обращается к народу и приобщает без лжицы, вынимая перстами и раздробляя на части святое тело, что довольно неудобно, ибо честная кровь остается на пальцах. Как только осенит он народ, завеса опять задергивается, дабы священнослужащий мог втайне потребить святые дары, на самом престоле, для большего соблюдения святыни, и такая предосторожность похвальна. [105]

Последняя эктения диакона напоминает нашу; лик поет благодарственный гимн Господу, напитавшему нас от бессмертные своея трапезы и даровавшему тело и кровь свой, во избавление миру, и живот душам нашим. Опять открывается завеса, непрестанно свидетельствующая о необходимости оставленного иконостаса, и Епископ сходит к народу, читать нашу заамвонную молитву. Но когда лик пропоет: «буди имя Господне благословенно во веки» опять, по обычаю Латинскому, Епископ начинает читать первую главу евангелия от Иоанна: «В начале бе Слово» и этим заключается литургия, начатая по чину Греческому, конченная по Римскому. Не с духом осуждения, изобразил я ход литургии Армянской, но с беспристрастием, воздавая хвалу истинно высокому в ее молитвах и указывая только, откуда что заимствовано, дабы видели, каким образом изменен был, в средних веках, древний Восточный чин ее. [106]

ЭРИВАНЬ. КЕГАРТ.

В тот же вечер оставил я Эчмиадзин, чтобы продолжать мое путешествие по области Армянской. Патриарх, исполненный благоволения, отпустил со мною собственного келейника, для того чтобы мне все было открыто в монастырях. Смеркалось, когда спустился я в ущелие Занги, на крутой мост, переброшенный через поток; его строили каменщики Греческие, двести лет тому назад, во времена Шах-Аббаса. Как тени мелькнули предо мною пустые палаты Сардаря, и гарем и крепость; кое-где горели огни, в [107] уединенных окнах, над рекою, и шумела Занга, в вечерней тишине; с трудом мог я въехать под темные изгибы ворот, бывшей Персидской твердыни. На рассвете отрадно мне было слышать утреннее богослужение, в соборе Эриванском, весьма благолепном. Те же Греки, которые строили мост, соорудили и храм, для самих себя, как меня уверяли некоторые старожилы, но в последствии церковь была отдана Туркам, для их исповедания Суннитского, а наконец обращена в пороховое хранилище. Так застали ее войска наши и освятили в честь покрова Богоматери, потому что в этот день сдалась сия сторожевая бойница Персии, как некогда, в тот же день, пали твердыни Казанские, пред победною хоругвию России.

Мечеть, бывшая придворною Сардаря, теперь обращена в арсенал, и нарядна своими арабесками из разноцветных кирпичей. Замечательна и главная городская мечеть, принадлежащая господствовавшему исповеданию Шиитов; она окружена [108] базаром и караван-сараями; платановое дерево, под которым шумит фонтан, одно развесилось на весь широкий двор мечети, призывая под тень свою поклонников Али. Но я нашел Христианское сокровище в Эривани, о котором даже не знают многие из Армян, на краю города, в уединенной церкви, называемой Зоравар т. е. святынею сильных. Изнутри сего храма спускаются в подземелье, подобное гробовым покоям Рипсимы и Гаяны, и там гробница Св. Апостола Анании, одного из семидесяти, которому явившийся Господь, велел окрестить Савла, избранный им сосуд. Каким образом могли явиться мощи сии в Эривани, не мог я достоверно узнать; но, священники той церкви говорили мне, что оне подарены были еще великому Григорию. Правдоподобнее думать, что некая часть их досталась гораздо позже в удел, кому-либо из Католикосов или Царей Армянских. Рядом с гробницею Анании есть другая неизвестная, в том же подземельи. [109]

На следующее утре поехал я в знаменитую обитель Армянскую, иссеченную в скалах, за тридцать верст к востоку от Эривани. Там, с незапамятных времен, хранилось Св. копие, которое теперь в Эчмиадзине; имя Кегарт осталось обители от копия, и пещерное ее устройство было причиною другого названия Айриванк. Дорога туда лежала влево от большой Персидской, сперва по пустынным хребтам до широкой долины Башкарни, где некогда существовал знаменитый город Карни. Там, на обрыве утесов, выстроил Царь Тиридат великолепный дворец, для любимой сестры своей Хосровидухт, и доселе еще видны его остатки, слывущие в народе троном Тиридата; но колоссальные обломки базальтовых колонн, с их громадными подножиями из черного гранита, и с резными капителями Ионического ордена, свидетельствуют более о храме, во вкусе Греческом, нежели о палатах. Поразительна сия гранитная масса обломков, собранных рукою времени в одну груду, [110] на обрыве скал, памятником его собственного могущества над делами рук человеческих. Воображение народное, всегда поэтическое в своих вымыслах, образовало из сих развалин один исполинский трон, на который посадило великую тень любимого Царя своего Тиридата. У его подножия кипит горный поток в глубоком русле; бесчисленные ручьи стремятся, из-под навеса камней, для прохлаждения бывшей царственной усадьбы сестры Тиридатовой. Палаты ее ограждены были со стороны долины, крепкою стеною, которой плиты еще уцелели, с полуобрушенною аркою ворот, освященных знамением креста. Несколько развалившихся церквей разбросаны по долине, около нынешнего полутатарского, полуармянского селения; и свидетельствуют о прежнем величии Карни. В одной из них погребен знаменитый писатель духовный Мастоц, оставивший по себе богатое собрание церковных песней; это Дамаскин народа Армянского. Тут же был положен и могущественный князь Прош, [111] владевший городом Карни, в XIII веке, когда уже четвертая династия Рупенидов утвердила дальний престол свой в Киликии; он осыпал своими благодеяниями обитель Кегарта.

Дорога к ней идет вверх по ущелью, которое стесняется все более и более, доколе не упрется наконец в неприступные скалы, откуда бьет бурный поток Карни. Только восемь верст от селения до монастыря; по окрестным горам видны развалины церквей, но по мере приближения к Кегарту, исчезает всякое население, и дикая природа вступает в полные права свои, расставив повсюду неподвижные грани утесов; один из них совершенно заслоняет монастырь, и служит как бы преддверием сей каменистой пустыне, где во времена ее славы спасались несколько сот отшельников. Мы услышали уединенный колокол прежде нежели увидели здание, и этот мирный благовест отраден был в столь диком ущельи. Два только инока вышли к нам на встречу, потому что больше их не [112] было. Еще недавно пустою стояла древняя обитель, и обязана своим обновлением усердию бывшего правителем области Армянской, Князя Бебутова, но и доселе подвергается она разбоям окрестных жителей. Два года тому назад ее ограбили Курды, и те же два инока, единственные стражи святилища, найдены были связанными в ограде монастыря; так опасно их положение.

Основание Кегарта относится к глубокой древности, ко временам Св. Григория, и весьма естественно, что такое дикое ущелье могло привлечь к себе любителей безмолвия, в самую цветущую эпоху иночества. По крайней мере достоверно то, что правнук просветителя, Исаак великий, любил там уединяться, и около сего времени, должно полагать, иссечены были некоторые пещерные церкви. Неприступность обители, посреди скал ее оградивших с трех сторон, делала из нее твердыню, в которой спасались Католикосы и Владетели Армянские, от насилия наместников Халифов; там долго [113] укрывался знаменитый по своей летописи, Католикос Иоанн VI, от жестокого правителя Юсуфа. Безопасность места вероятно побудила перенести в Кегарт священное копие, когда соседняя столица Двин, сделалась жилищем Эмиров, и опустел Эчмиадзин, подвергавшийся беспрестанным нападениям. Сокровище сие еще более освятило монастырь, в мнении не только Армян, но и Магометан; народное предание рассказывает, что во время страшного нашествия Шах-Аббаса, когда, проникнув в обитель, хотел он коснуться святыни копия, внезапный свет осиял все ущелье: оно наполнилось тьмами Ангелов, и в ту же минуту обратились назад лица Персиян. «Гер-гечь!» (видел, беги), воскликнул смятенный Шах, и первый подал пример бегства; с тех пор название Гер-гечь осталось обители, в устах Татар, вместе с народною легендою.

Иноки ввели нас сперва в главную церковь Св. креста, не иссеченную внутри утесов, а пристроенную к ним, уже в [114] позднейшие времена. Устройство ее подобно всем храмам Армянским XII и XIII века: высокие арки подпирают купол, алтарь возвышен, с двумя ризницами по сторонам, молитвенные келлии в углах и никаких украшений по стенам; иконы, совершенно новые, писаны на холсте. На входных дверях, с южной стороны, грубо изваяны голуби, между виноградных лоз, и два бодящихся тельца, символы чистоты и силы. Обширная трапеза, пристроенная к церкви, великолепна резьбою своих карнизов и открытого купола, который опирается на четырех столбах. Она также носит отпечаток средних веков, и надпись на задних вратах свидетельствует, что купол храма был сооружен в 1214 году, трудами братия, при настоятельстве пустынника Василия, во время Атабека Захарии, и сыновей его Шагин-Шаха и Авака. Северною стеною для сей трапезы служит самая скала, и в ней иссечены другие церкви, изумляющие терпением своих созидателей. [115]

Первая, во имя Св. Троицы, ближе к западным дверям трапезы, она почти круглая, со многими углублениями в стенах, и украшена арабесками. Узорные кресты иссечены на скале, с надписями, которые называют жертвователей, прибегавших под сень сего храма, и вероятно тут же погребенных ради своих даяний. Из-под северной скалы струится источник черной воды, горькой и неприятной на вкус; в восточном углублении есть алтарь, на коем уже не бывает службы. Рядом с церковью Св. Троицы иссечена другая, во имя Вифлеемской Божией Матери, но алтарь ее несоразмерно мал против самой церкви; она освещена сверху окнами пробитыми в скале; вход в нее из той же трапезы, и в ней течет также горькая вода из-под утеса. На этом утесе иссечены: воловья голова, которая держит кольцо, и к нему два прикованные льва, а под ними орел несущий ягненка. На арке алтаря Божией Матери грубо изваяны две райские птицы, а на дверях ведущих в третью церковь Св. Григория, Апостолы [116] Петр и Павел. Сия последняя всех выше и изящнее отделкою; алтарь ее много поднят над помостом, и на нем сохранилось кресло Епископское, высеченное также из камня. Купель, необходимое условие всех церквей Армянских, выдолблена в той же скале, ибо только внутри храмов позволено совершать таинство крещения у Армян. На возвышении алтаря, подле каменного кресла, изваян высокий крест, с двумя Ангелами по сторонам, из коих один с трубою, а другой с мечем. Какого собственно времени все три церкви, иссеченные в утесе, неизвестно: но в Вифлеемской, которая служит преддверием Григориевой, сохранилась на южной стене надпись:

«В правление благочестивого, боголюбимого властителя Грузинского Авака и Шагин-Шаха, и сына его Захарии, я Прош, сын Васака, из Хохнава, купил от владетеля страны сей знаменитый сей Айри-ванк, вместе с горою в равниною, и всеми постройками, какие были в нем, и выдолбил в скале дом Божий, в [117] память мою, супруги и сына, и все вместе с ними, посвятил Св. копию.»

Год не выставлен, но известно, что князь Прош властвовал в сих пределах, в начале XIII века, и можно предполагать, что он ископал в скале это Вифлеемское преддверие, и самую церковь Св. Григория, и пристроил к ним трапезу и соборный храм Св. креста; однако название Айриванк, употребленное в подписи, свидетельствует о прежних пещерных церквах, и действительно до сорока тесных келлий, с малыми внутри их алтарями, пробиты в скалах. Сын князя Проша, Папах, выдолбил в 1288 году, еще одну обширную погребальную церковь для своего рода, над тремя первыми; там однако не видно алтаря. Купол имел отверстие сверху и опирается на четырех столбах, во образцу трапезной церкви. Тесная галерея, украшенная крестами, служит входом в сию каменную сокровищницу смерти, которая превосходит, диким своим великолепием, многие жилища людей, и напоминает тщание [118] Фараонов Египетских, о сохранении своего праха. Народное предание, которое любит оживлять самые обители смерти, говорит что гораздо прежде князя Папаха, два труженика, брат и сестра, движимые благочестивым усердием начали иссекать, или что вероятнее обделывать подземную храмину, в которую спустились из верхнего отверстия, но уже не могли опять туда подняться. Они стали пробивать утес, чтобы найти себе боковой выход, но потеряв направление, долбили гору, вместо того чтобы обратиться к внешней стороне скалы. Горестно заснули узники, после напрасных трудов; ожидая голодном смерти, ибо уже истощились их запасы, и вот ночью, невидимою рукою Ангела хранителя, труженический молот их перенесен был к тому месту, где теперь устье подземной галереи. Проснувшись они пробили себе узкое отверстие, и могли опять выйти на Божий свет, но доселе показывают начатую ими работу в скале.

Над самою крышею соборной трапезы [119] иссечены три малые келлии с алтарями, каких много рассеяно по окрестным утесам, а за оградой, у самого входа, выдолблено в отдельной скале двух ярусное жилье, с двумя церквами во имя Божией Матери. Стенная живопись отчасти сохранилась, и еще видно вербное торжество Спасителя; надпись на стене говорит, что в 1256 году обновлена сия церковь Богородицы, но кем неизвестно; последнее разорение было при Лезгинах, менее ста лет тому назад. Местное предание гласит, что в этих келлиях первоначально спасался великий Григорий, но достовернее можно предполагать, что здесь жил правнук его Католикос Исаак, ибо летописи Армянские упоминают о его пребывании в обители. Напротив, через поток Карни видно еще жилье в неприступной скале, где защищался князь Прош от нападения Сарацинов. Бурно истекает самый поток из сердца окал, несколько выше монастыря, и разбиваясь по камням, образует весною великолепный водопад, в глубоком ущельи. Мы [120] только могли подивиться дикости места избранного иноками, но мне говорили, что весною это ущелье обращается в совершенный сад, от множества душистых кустов, разросшихся промежду скал, и малые поляны, на берегу потока, благоухают цветами.

Так разнообразна своими красотами обильная природа и то, что нам кажется мрачно в ее осеннюю нору, как бы на склоне возраста человеческого, дышит опять райскою свежестью в ее весенние, для нас невозвратные на земле дни. Когда мы окончили осмотр храмов и пещер, уже солнце закатилось за горный горизонт и только последние лучи его багровыми красками, сходили с каменистых вершин; картина была великолепна, особенным величием облеклась дикость пустыни еще долго горел пурпурный гребень огненною чертою рисуясь на темном небе востока, и вот встала другая очаровательница, луна, и серебренным рогом своим одолела вечерние розовые туманы. Ее томным светом внезапно побледнело ущелие, [121] как поблекшие лица его отшельников, и дикая обитель представилась нам в более свойственном ей образе.

АРАРАТ.

Утром мы опять миновали селение Башкарни и долго следовали по ущелию, к долине Аракса. Вся она почти заселена выходцами из Персии и Турции, ибо многие тысячи Армянских семейств устремились, по окончании войны, в мирные пределы древнего своего отечества. Приятно видеть, от подошвы Алагеза до подножия Арарата, всю обширную равнину, где величаво течет Аракс, обращенную [122] в зеленые сады, которые орошаются его живительными водами, ибо без искусственных протоков, ничего не может расти на пламенной почве Армении. Еще недавно, одни только редкие аулы Татарские, кое-где рассеяны были на пустоте равнины, на которой не смели селиться Христиане, из опасения Курдов. Мы спустились к селению Двин, которое получило свое громкое имя от близь лежащих развалин, и увидели в поле обширный двух ярусный холм, окруженный рвами: это была древняя столица Армении. Развалины ее простираются ныне между трех селений, из коих два, Арташир и Двин запечатлены сими историческими именами, а третье, Топра-кале, означает земляную крепость или насыпь, в которую теперь обратилась могущественная некогда столица. Персидское название Двин, т. е. холм, совершенно соответствует ее нынешнему состоянию, ибо один только могильный курган гласит о минувшем величии целого царства; а некогда судьба всей Армении зависела от сего холма! [123]

Сын Тиридата, младший Хосрой, перенес сюда столицу из Арташата, которому вредили болотные испарения Аракса, и с тех пор Двин, прозванный Востаном или Царьградом, посреди своей плодоносной равнины, сделался сердцем Армении; чрез него текла вся богатая торговля Индии с Западом. Когда же в V веке пало, под игом Персов, царство Армянское, отселе поднялся витязь Вардан Мамигонянин, с горстью храбрых, чтобы отразить полчища Издигерда и его Магов, которые усиливались ввести огнепоклонство. Вардан перенес сюда столицу духовную из Вагаршапата, с кафедрою Католикосов, и они основались в Двине, почти на пятьсот лет, до возвеличения новой столицы Ани, уже при династии Багратидов. Самое летосчисление Армян, которому доныне они следуют, восприяло начало в Двине; ибо Католикос Моисей, исправив в 551 году ошибки календаря, велел, довольно странно, начинать новую эпоху не от Рождества Христова, а от созванного им собора; таким образом [124] Армяне отстают, на 551 год, от всех Христианских летосчислений.

Тяжкие разорения претерпел царственный город, от завоевателей Арабских, при самом разгаре их веры. Приступом взят был Двин и разрушен почти до основания; двенадцать тысяч жителей пали на его пепелище, сорок тысяч уведено в плен и надобно было иметь всю ревность Нерсеса строителя, чтобы восстановить город из его развалин. Несколько лет спустя бывшая столица Царей Армянских сделалась местопребыванием наместников Халифа и, укрепленная ими в начале VIII века, еще однажды процвела под их владычеством; но она вскоре опять подпала игу завоевателей Сарацинских. Еще ужаснее их оружия, были для Двина землетрясения проистекавшие от соседства Арарата.

В исходе IX века трехмесячное почти непрестанное колебание, сокрушило в нем храмы и палаты, и жертвою оного сделались до семидесяти тысяч жителей. С тех пор уже не восставал [125] Двин в прежней красе своей, хотя еще до XII века, продолжал быть правительственным, по жительству в нем Эмиров. Мало по малу совершенно стерся он с лица земли, и кто найдет теперь на пустынном холме, место великолепного собора Св. Григория, который воздвигнут был витязем Вартаном, и палаты Католикоса Нерсеса, и следы бойниц Эмира Абдал-Азиза? Не только зданий, нет даже и следов их!

Страшно стоять на развалинах, где до такой степени истребилось все человеческое и время сгладило самые камни, оставив только черепки и прах! Здесь, более нежели где-нибудь, чувствуется все наше ничтожество, особенно когда свободный взор, широко объемлет окрестные вершины гор, сих исполинов творения. Один Арарат уже подавляет в сердце мелкое воспоминание частного разрушения, вселенским ужасом потопа. Сколько однако столиц Армянских, одна за другою, стерлись пред лицем сего Арарата, в одной области, искони носившей его имя [126] и ныне вдвинутой в пределы наши? Двин, и подле него, на другом холме, Арташат, и на равнине Вагаршапат, и еще две столицы, приникшие к нашей грани на берегах Арпачая, Ерованташат и Ани, чудная в самых обломках. Можно причислить к столицам Армении еще один город, процветший уже во время ее падения, Джульфу на берегах Аракса, от которой осталось теперь исполинское кладбище. Все это сокрушилось постепенно у ног Арарата, на той равнине, где еще сохранилась там память первого поселения человеческого после потопа, в самом имени Нахичевани, с мнимою или действительною могилою второго родоначальника Ноя.

Гостеприимный кров ожидал нас на эту ночь, в доме начальника участка Зангибасарского, который распоряжался, по соседству двух столиц Армянских, вместо их бывших державных властителей и Эмиров: sic transit gloria mundi! Мне сопутствовали несколько служащих из Эривани, и в числе их Абовьян, [127] который соединял образование Дерптского университета с местными познаниями края: он был неутомимым спутником Паррота и Абиха на Арарате. Утром мы были уже опять на конях, по направлению чудной горы сей, и быстрый Аракс принял нас в свои заветные воды. Не легкое дело отыскать брод Аракса, который беспрестанно изменяет свое течение, и заставляет иногда путешественников дорого платить за свою отвагу. Опытный казак указывал нам путь по водам; мы следовали за его длинною струею наискось реки, чтобы не быть увлеченными ее течением.

За нами несколько семейств Курдов, которые возвращались с летнего кочевья, стали переправлять стада свои; они брали себе на плеча молодых ягнят, напоминая образ благого Пастыря, хотя увы! не принадлежат сами к его избранному стаду. Не только в этом, но и в других случаях, я удивлялся отчетливости, с какою Евангельские притчи списывали природу. Привыкнув видеть, у нас в [128] поле, пастуха следующего за рассеянным стадом, я не понимал Евангельского выражения, которое так часто поражало слух мой: «и егда своя овцы ижденет, пред ними ходит, и овцы по нем идут, яко слышат глас его; по чуждем же не идут, но бежат от него, яко не знают чуждого гласа.» (Иоан. X, 4, 5). Но посреди пастушеской жизни кочующих Курдов, разрешилась мне сия притча, когда я увидел овец их, одна за другою, следующих по узкой тропе за своим пастырем, и действительно знающих его голос. Курды сии, которые целыми семействами переходили Аракс, еще не совершенно возвращались на свои зимовья; но, спустившись с высот Алагеза, временно останавливались па равнине Аракса, потому что могли находить там еще не много корма для скота. Переселение их представляло живую картину патриархального быта: жены и дети сидели в корзинах на ослах; коровы и даже собаки были навьючены домашним скарбом; подозрительно падали на пришельцев [129] взоры смуглых пастухов. Время их перекочевания есть самое опасное для одиноких путников, по частым разбоям, которые трудно остановить, потому что большая часть Курдов переходит за границу или передает похищенное своим единоплеменникам, в Персии и Турции, получая от них взаимно те же услуги.

Но между сими дикими скитальцами, есть одно племя, более кроткое, по древним воспоминаниям Христианства; это Иезиды, встречающиеся наиболее у подошвы Арарата, в наших пределах, хотя однако довольно в малом числе, потому что при усмирении Курдов, нынешним Визирем Порты, Решид-Пашею, на них особенно, как на иноверцев, обращено было его оружие. Их называют в простонародии поклонниками диавола, Иблиситами, потому что они всегда отзываются о нем с осторожностью, говоря: «не надобно проклинать его; он может покаяться, и его простит Бог.» К какой собственно секте Христианской принадлежали Иезиды, нельзя достоверно дознать, [130] но нет сомнения, что они были некогда Христианами, и будучи отвержены Церковью за ересь, одичали в своем одиночеств, и утратили основные догматы; сохранилась однако, в их темных преданиях, некоторая слабая тень Христианства. Так например у них есть две степени священства, как бы пресвитеры и клирики (шейхи и пиры), для которых существует особенное посвящение, с общественными молитвами, и даже с облачением, на подобие черной ризы поверх хитона. Они служат свидетелями при браках, хотя совершают оные, равно как обрезание и погребение, по обычаю Магометанскому, ибо все перемешано у Иезидов. Они забыли крещение, но еще помнят таинство приобщения, боятся уронить каплю вина на землю, когда пьют, потому что почитают его священным напитком, и однажды в год, в великую Пятницу, их духовные старшины молитвенно раздают народному собранию хлеб и вино, говоря: «тело Христово, кровь Христова.» По сему Иезиды не [131] питают к Христианам той ненависти, какою исполнены к ним фанатические Курды; напротив того, они уважают духовенство Армянское, принимают от него благословение, посещают иногда церкви и соблюдают некоторые посты на память святых, особенно Георгия и Сергия. Вообще они гораздо мягче нравами и честнее Курдов, хотя не менее воинственны: вот каково благое влияние веры Христовой, даже и в столь искаженном ее виде. Почитая Господа Иисуса Христа своим Пророком, они называют его Светом Божиим, явившимся от Девы Марии, но не имеют ясного понятия о искуплении, и полагают, как Магометане, что Господь, позволив распять себя на кресте, вознесся с него на небо. Странное народное поверье сохранилось между ними, будто бы, во время распятия, один из их племени, желая облегчить Господа, похитил гвоздь из его ноги, и за то приобрел для всего народа право похищать, но только без насилия. Все сии сведения о Иезидах сообщены мне были [132] Абовьяновым, который сам слышал их от Армянского священника, долго жившего между ними.

Приближаясь к подошве Арарата, мы переехали по мосту речку Карасу, не широкую, но чрезвычайно глубокую, которая внезапно выходит из-под земли, у подножия горы. Она дала повод естествоиспытателям думать, что из внутренности горы, скопились в ней одной все водяные ключи, ибо на поверхности Арарата нет почти нигде источников, хотя вершина его постоянно бывает покрыта снегом. По сему некоторые приписывали самый обвал, истребивший селение Ахуры, не вулканическому извержению, а только прорыву воды, накопившейся в пустоте горы; но беспрестанные землетрясения, которые, начинаясь от Арарата, колеблют всю окрестность, свидетельствуют об огненной буре, возмущающей сердце сего древнего свидетеля потопа, хотя и не открыто жерло его подобно Везувию. С казачьего поста Аралых, куда нам должно было возвратиться для [133] ночлега, мы взяли свежих лошадей и конвой, потому что граница наша, пролегающая между вершинами малого и большого Арарата, делает необходимою такую предосторожность. Проводником служил для нас сам престарелый старшина Армянского селения Ахуры, который только с семью человеками спасся из его страшного разрушения. Оно случилось 20 Июня 1840 года, в шесть часов вечера, и пять тысяч человек сделались жертвами обвала. Я просил старца, рассказать мне о своем бедствии, и с трудом стал он объясняться предо мною, как человек, который, по сильному выражению Данта, в одно время и плачет и говорит:

«Come colui che piange e dice»

«Нас было до пяти сот семейств в Ахуры, мы жили счастливо и богато, в одной моей семье считалось двадцать две души, братьев и сестер, сыновей и дочерей, и невесток и внуков!» и одинокий залился слезами. «Жена моя была на пастбище на горе, и как бы предчувствуя беду, присылала дважды, в тот [134] горький день, звать меня к себе; только вечером мог я собраться. Семилетний любимый внук мой, пристал ко мне: дедушка возьми меня с собою, пожалуйста возьми. »... голос старика опять замер. Ты взял его? - «Ах я его не взял!» и долго рыдания заглушали речь, так что мне совестно было расспрашивать далее. Когда же успокоился, он сам продолжал: «вы увидите место селения; оно лежало в малой ложбине, как бы в ущельи и посредине тек ручей; дома стояли по скату оврага. Солнце уже спускалось к горе, и казалось все ясно; но только ступил я на край оврага, вдруг что-то страшно завыло в горе, и вихрем дунуло из нее вдоль ущелья, так что, в одно мгновение, день сделался ночью, и я без памяти упал на землю. Не знаю сколько я пролежал, казалось мало, но тут ушла вся моя жизнь. Я встал, перекрестился: будто ясно, а ничего не вижу; все есть а селения нет, припоминаю где я? сады видны, а селения мет, и монастыря нет; вся долина [135] засыпана камнем и землею, я опять упал и не хотел более вставать; что мне одному было жить на свете? Солнце стало садиться; тут я вспомнил, что у меня есть жена, и что она меня к себе звала; хочу идти, вижу идут три женщины бледные и говорят, что оне только что хотели спуститься в селение, как их опрокинула буря, а кто шел впереди тот обрушился; и стада не хотели идти в долину, но пастухи силою вогнали и все пропало. Мы стали плакать, да что в слезах; страшно было! Я пошел в гору к жене; она встретила меня, как будто ничего не случилось, слышала страшную бурю, но бури бывают в горах, и гром гремит и молнии разят; она только видела, что я как мертвый, а того не знала, что из всей ее семьи один лишь я живой! Когда услышала не верила, когда же поверила, едва не умерла сама. Ночь мы прорыдали, утром пришли Курды и отняли последнее мое стадо, если можешь, возврати мне это стадо; я просил многих и нет успеха!... ведь у меня [136] больше ничего не осталось, а я был богат и старшиною, у нас было двадцать две души! и жена моя умерла с горя».

Горько опять зарыдал старик. «Кто же еще спасся?» спросил я. «Из бывших в селении только семь душ: я, да четыре женщины, да два мальчика. Один из них, двенадцати дет, был полузасыпан землею на краю оврага. Курды, узнав о нашем бедствии, как волки нахлынули на другой же день, и отрыли мальчика, но и они сжалились и отвели его в ближнее селение; он и теперь жив. Те же из Курдов, которые пришли раскапывать церковь, чтобы ее ограбить, сами погибли под ее развалинами, потому что буря возобновлялась в продолжении нескольких дней, хотя не столь ужасно, но камни не преставали летать, а каковы эти камни, вы увидите по дороге; они были больше заваленных ими домов.» Я спросил старика: где он теперь живет? И он отвечал: «когда постепенно собрались жители Ахуры, бывшие в поле, или у стад, или на промысле, [137] мы хотели раскопать наше пепелище, чтобы опять на нем поселиться; но не возможно было разрыть этой груды камней, да и к тому же иссяк единственный источник, который, проходя через селение, орошал наши сады; а сады были лучшие во всей окрестности, и теперь еще кое-где обгорелые торчат из земли: тут и огонь и вода все соединилось чтобы истребить нас. Чудотворный источник Св. Иакова, из которого разносили воду по всей Армении, для истребления саранчи, чуть-чуть каплет теперь под скалою, а монастыря его нет и следов. Что нам было делать без воды? Мы поселились недалеко, у самой подошвы горы, в новом Ахуры, но уже старого не воротишь! Да и нас не более ста человек, а там было пять тысяч: так покарал нас Господь, за грехи наши!»

Селение, которое так горько оплакивал осиротевший старик, лежало на северной покатости Арарата, и под новым, искаженным названием Ахуры, таило древнее Арх-ури, которое [138] свидетельствовало о давности поселения. Арх-ури значит собственно по Армянски: «насадил виноград», и незапамятное предание указывает на место сие, славившееся своими виноградниками, как на то, где действительно праотец Ной насадил первую лозу.— Гора Масис, одна из Араратских, наименованных в книге Бытия, искони ознаменована была памятью ковчега, и это не какое-либо частное предание Армянское, но общее всего Востока, освященное Св. отцами Церкви. Современник падения Иерусалима, Иосиф Флавий, в книге своей о древностях Иудейских, ссылается на более древнего писателя Халдейского, Вироса жившего за много веков до Р.Х., который говорит, что около гор Кордуанских или Курдских, в Армении, еще существует часть ковчега; жители отрывают от него смолу, и делают из нее амулеты, почитаемые заветными, против волхвования. Писатель церковный Евсевий, говоря о ковчеге, указывает на те же места Армении, а Св. Епифаний Кипрский прямо говорит, в книге о ересях (против [139] Назареев, ересь XVII, кн. 1.) что остатки Ноева ковчега доселе показываются в горах Курдов.

И так не должно казаться странным, если Св. Иаков Низивийский, почти современник ученых Евсевия и Епифания, движимый благочестием, ходил нарочно в область Араратскую и подымался на Масис, чтобы там видеть остатки ковчега. И что дивного, если кто из Ангелов, посылаемых Ботом для служения человекам, с недоступных вершин Арарата, действительно принес ему желанное дерево? Быть может, Ангел принес его, и во свидетельство будущим неверующим родам, дабы не сомневались в истине, не только потопа, о котором гласит всемирное предание, но и спасительного ковчега, который, по словам Апостола, был образом Церкви. На том месте, где Св. исповедник, имел свое чудное видение, основана была обитель во имя его, Католикосом Армянским Анастасием, в начале VII века, ибо он сам был родом из селения Арх-ури; вероятно он же [140] соорудил там и церковь, которая, как мне говорили, напоминала зодчеством своим церковь одновременную Св. Рипсимы, что близь Эчмиадзина. Теперь уже нет ни малейших следов церкви и монастыря, указывают только их место.

Можно считать около двадцати верст от Аралыха до Ахуры, и на расстоянии пятнадцати от бывшего селения, вся покатость горы усеяна вулканическими камнями. Некоторые из них уже рассыпались на куски, но другие еще стоят исполинскими массами, возбуждая невольное удивление: каким образом внутренность горы могла извергнуть или оторвать от ребр своих такие громады, чтобы бросить их за пятнадцать верст! Каковы же были порывы этой страшней бури, столь далеко разметавшей свои каменные перуны? Эти камни служат теперь, по выражению псалма, прибежищем зайцам, ибо их несколько поднялось из-за утесов и за ними понеслись всадники наши, по скату Арарата. Немного выше, показались одинокие деревья, как бы опаленные и [141] засыпанные землею остатки тех богатых садов, которыми славились Ахуры. Место это служило летним пребыванием, для Сардаря и жителей Эривани, и складочным, для заграничной торговли с пашалыком Баязидским и ханством Макинским, а иногда и таило в себе награбленную Курдами добычу, и быть может за сие нечистое, не без крови добываемое стяжание, подверглось Божию гневу. Мы подъехали с левой стороны, по глыбам камней к оврагу, в котором лежало и погребено селение, и по трудной тропе спустились в его средину, где еще сохранилась лужайка с абрикосовыми деревьями, которые пощадила буря. Тут протекал некогда ручей, скудный летом, но обильный зимними снегами: за грудами скал виден след его, где теперь струится дождевая вода. С большим трудом поднялись мы, по скалам, к тому месту, где стояла некогда обитель Св. Иакова, и уже не могли идти далее к его источнику, отстоявшему еще за версту, ибо каждый шаг дорого нам стоил, по остриям осыпавшихся камней. [142]

Еще видна высокая площадка монастырская, на правой стороне оврага, но уже нельзя распознать где была церковь, где ограда. Старшина указывал их по догадке, и я помолился о погибших на развалинах, над местом видения Иакова. Говорят, что последний Архимандрит обители, старец почтенный, чрезвычайно скорбел о преждевременной потере своего племянника, и беспрестанно приходил плакать над могилою юноши, ее предвидя своей бедственной кончины. Ах! как часто мы сами скорбим, в слепоте своей, о тяжких разлуках, называемых вечными, когда бы надобно было благодарить Бога, за благовременное предохранение взятых им, в лоно свое, из сей горькой юдоли плача. От монастыря мы опять спустились в селение, к церкви, которую можно узнать по изваянным на камнях крестам. Курды унесли мало по малу всю утварь, равно как и все что только могли найти, в разрытых ими домах. Тут же, подле церкви, старшина со слезами показал нам [143] место своего дома, и поклонился до земли семейному праху. За год пред тем мне случилось видеть Помпею, занесенную пеплом Везувия; но здесь другую Помпею, Араратскую, указывал мне один из ее жителей, и не верилось, что только шесть лет а не столетия, протекли над нею, как над первою, и что еще живое существо может так ужасно водить, по могилам всего своего семейства. И что еще страшнее: буря истребившая живых, пощадила мертвых; целое кладбище, расположенное на краю оврага, в нескольких только шагах от церкви, уцелело с своими надписями и крестами. Таким образом древние мертвецы имеют каждый свою отдельную могилу, а новые все только одну.

С горьким чувством возвращался я из Ахуры; солнце уже спустилось за высокую вершину большого Арарата, покрытую снегом, и ярко озарило пред нами всю необозримую равнину Аракса и противолежащие горы Алагеза. Белела дальняя Эривань на скалах Занги, и будто бы [144] виднелась обитель Эчмиадзинская; но не земля, а небо, поразило меня своим зрелищем, в сию вечернюю торжественную минуту. По глубоко синему небу, каким оно бывает только на юге, перекинулась светлая полоса, в виде радуги, от самой вершины Арарата до противоположных гор. Это было отражение одного солнечного луча на снежной главе исполина, и оно странно распространилось чрез все небо, на подобие млечного пути; мне же напомнило ту заветную радугу, которая впервые утешила обновленный мир после потопа, когда восприята была Богом благодарственная жертва праотца Ноя. Сия небесная дуга сопутствовала нам до самого ночлега, доколе не воцарилось в небе серебристое светило ночи и не зажглись мириады звезд, которые так поэтически назвал одни из Св. Отцев, мозаикою неба. [145]

ХОРВИРАБ И АРТАШАТ.

С рассветом мы поднялись; сопровождавшие нас всадники, из Армян и Татар, затеяли скачку на широких лугах, омываемых Араксом; ловкие их движения, нарядная одежда и быстрота коней приятны были для глаз. Мы ехали по направлению утесов Арташата, которые возвышались как остров посреди равнины, на другом берегу реки, и опять переправились мы в брод через ее глубокие воды. Не далеко от древней столицы Армянской, надобно было еще переехать малый лиман Аракса, который образует [146] болотистое озеро с западной стороны города. Это было любимое место ловли Царей Арсакидов; здесь нечестивый Анак умертвил Царя Хосроя, и сам был убит его оруженосцами, когда хотел спастись бегством через Аракс, и в виду сего места, как бы для возмездия за вину отца, святой сын его Григорий четырнадцать лет томился во рву Арташата.

Артаксеркс I, из рода Царей Парфянских, основал сию столицу по совету врага Римлян, Аннибала, искавшего у него приюта. Артаксеркс II ее украсил, и собрал в ней все кумиры своего царства, устроив там и капище огня. Когда же знаменитый полководец Римский Корвулон, овладел твердынею Аннибала, он назвал ее Нерониею в честь Императора. Много разорений испытала столица Армении, после того как отложилась она от новой династии Сассанидов Персидских. Победитель отступника Юлиана, Сапор разорил до основания город, недавно обновленный великим Тиридатом, и увел в плен до пятидесяти тысяч [147] его жителей. Быть может это разорение, не менее вредного климата, побудило Хосроя младшего, сына Тиридатова, перенести столицу свою в Двин, несколько отдаленный от Аракса. Полчища Издигерда, сына Сапорова, вторично опустошили Арташат, и нужно было все усердие великого исповедника Вартана, князя Мамигонского, чтобы восстановить падшую столицу; он спас отечество свое и веру от тяжкого гонения Персов. Здесь соединился и собор Епископов Армянских, вместе с Католикосом Иосифом, чтобы мужественно исповедать Христа пред Царем огнепоклонников, сперва на хартии, а потом на деле, мученическою смертию. Нерсес III, прозванный строителем, обновил, сто лет спустя, некоторые из опустевших храмов бывшей столицы, которая мало по малу исчезала, и сделалась загородным селом Патриаршим. Но и оно было отнято у них Эмирами Сарацинскими, когда наместники Халифов водворились в соседнем Двине. Такова горькая участь Арташата, на [148] развалинах коего уцелела теперь одна обитель Хорвирабская.

Она явилась нам на гребне утесов, окруженная еще довольно крепкою оградою. Пешком поднялись мы, по крутой стезе к узкой двери, которая служила единственным входом, ибо по бедственным обстоятельствам края, монастырь был часто опустошаем, и только со времени владычества Русского опять населился; но по обыкновенной скудости братии, в монастырях Армянских, ее представителем здесь был один Архимандрит, и тот отлучился в ближнее селение Давалу. Мы послали за ним конного есаула, а между тем сторож монастырский отпер нам церковь Св. Григория, собственно Хорвираб, или глубокую яму, где он так долго томился; ключи от другой церкви унес с собою Архимандрит, потому что в ней была ризница. Обе обновлены после долгого запустения, в последних годах минувшего столетия, благочестивым настоятелем их Давидом, могила коего при входе в церковь [149] Хорвираба. Она была сооружена, над самою ямою Св. Григория, в память его страданий, сестрою Царя Тиридата, и после двукратного разорения Персидского, восстановлена славным вождем Армении Ваганом, князем Мамигонским, в последствии же Католикосом Нерсесом строителем, который избрал ее местом своего упокоения. Рядом с ним, внутри церкви, гроб пустынника Вартана, много уважаемого за святость жизни. Стены храма совершенно обнажены, иконы алтаря новы и убоги, но под ним скрывается сокровище: та глубокая яма, в которой четырнадцать лет страдал Великомученик.

Сквозь тесное отверстие можно спуститься, по двадцати восьми ступеням деревянной отвесной лестницы, на дно священной ямы; она была засыпана до половины, для удобства богослужения. Что же было во дни Св. Григория, который наследовал ее после львов и тигров, посланных в амфитеатры Римские, и разделял ее с ядовитыми гадами? Ее [150] обложили в последствии тесаным камнем, внутри и снаружи, потому что одним краем она касалась обрыва утесов. Малый престол вставлен в ее восточном углублении и под ним положена часть мощей Св. Григория, одним из его славных потомков, Григорием Магистром; другая часть находится, как говорят, под камнем, на коем видны еще следы колен исповедника: так неотступно молился он о спасении своего народа, доколе не исполнилась его молитва. Страдания его изображены над алтарем, и нигде не производят они более впечатления, как в этой могильной яме, свидетельнице его томления и прославления. Еще видно то слуховое окно над алтарем, в которое благочестивая старица бросала ему пищу. Выход из ямы еще труднее чем спуск, потому что устье ее так тесно, что в ином месте нельзя даже согнуть ноги и перенести ее выше на другую ступень; но труд вознаграждается утешительным созерцанием места страдальческих подвигов великого просветителя Армении. [151]

Соборный храм, посреди двора монастырского, основан Нерсесом строителем во имя успения, там где по местному преданию, Апостолы Фаддей и Варфоломей, поставили некогда первую церковь в честь Богоматери, ибо она сама им здесь явилась и благословила место, отколе должен был воссиять свет веры во всю Армению. Несколько крестов, с благочестивыми надписями, иссечены на внешних стенах, а на алтарной изваян Св. Григорий спящий в яме, под сенью Господа и трех Ангелов, которые не допускают до него ползущей змеи. Ожидая Архимандрита мы вышли из монастырской ограды, и кругом ее, по обрыву скал, поднялись на вершину утеса, на котором стоял некогда вышгород Артаксата, и где еще видны следы зданий. Три утеса, сросшиеся в своих основаниях, составляли собственно город, и около него ясно обозначается черта крепостного вала с угловыми башнями. Предместие выдавалось к востоку и было также обнесено стенами. Северная часть города, [152] менее защищенная природою, более была укреплена; с запада прилегало болотистое озеро, доходившее до Аракса, и проток реки проникал в низменную часть города. Здесь можно подивиться с какою воинскою опытностию, избрал это место Аннибал, для крепости и столицы, отовсюду огражденной: ибо если с востока нет природной защиты, под самым городом, то на расстоянии десяти верст смыкались горы: Шарурское, или так называемое волчье ущелье, могло остановить в своих теснинах полчища врагов, и вместе с Араксом прикрыть всю долину Араратскую. Кроме проточной воды были внутри Арташата цистерны, из коих одна, весьма глубокая, о пятидесяти ступенях, совершенно в Римском вкусе, еще сохранилась у подошвы обители Хорвирабской. На одном из утесов, недалеко от ограды, два грубо иссеченные креста, слывут в народе крестами ночлега, ибо знаменуют то место, где оба Апостола, сошедшись, после многотрудного странствия, провели на [153] молитве ночь, и разошлись опять для мученических подвигов. Как драгоценны такие народные предания, и как расположено сердце принимать их с любовью к памяти ближайших свидетелей Христовых!

Возвратившись в обитель, в ожидании настоятеля, я сел у ворот на обрыве утеса, и полный созерцаний минувшего, долго смотрел к востоку, на развивавшуюся предо мною картину. День был солнечный, жаркий; вся обширная равнина Араратская сияла в полной красе своей, усеянная селами Армянскими и Татарскими. Широко кипел Аракс по каменистому руслу, беспрестанно изменяющий свое течение, и верный только подножию исполина, который стережет его со времен потопа. Над ним, двуглавый Арарат, поседевший снегами, смотрит как бы в иной мир допотопный. В эту минуту его опоясало яркое облако, отделив белые вершины от темного основания, как и сам он принадлежит двум эпохам и двум [154] поколениям человечества. С левой стороны тянулась отрасль Дар-Алагеза, с красною горою впереди хребта, и снежными вершинами Гокчи позади его на горизонте. Отдельные утесы Давалу, подобно Арташатским, брошены были пустынным островом на равнину, и далее их сходились горы в ущелие Шарурское, насквозь которого есть тесный проход к Нахичевани, первому населению Ноя и его гробу. Позади меня возвышались стены обители Хорвирабской, на месте древней столицы Артаксерксов, основанной гением врага Римлян: и что же? Яма мученика Григория оказалась прочнее твердынь Аннибаловых!

Не более года как я был в Риме, и видел там гробницу его соперника Сципиона: и вот уже я под сению Арарата, на развалинах Артаксата, им укрепленного, быть может с тайною мыслию, чтобы воздвигнуть хотя одно мощное царство на Востоке, против вседосягавшей руки Римлян, которая, и в глубине Азии, гнала его из области в область! И вместе с памятью [155] Аннибала, противоборствовавшего здесь всемирной державе языческого Рима, тут же и колыбель Христианства Армении, во рву Св. Григория, и второе начало человечества в лице Ноя, исшедшего из своего чудного ковчега, на пустынную вершину Арарата. Какое смешение воспоминаний, объемлющих все века и пределы мира! Преисполненный дум, я в них терялся, забывая настоящее: все было пусто и тихо кругом; слышны были только пронзительный крик журавлей, стаею поднявшихся с озера Арташатского, а внизу, у подошвы утеса, томное пение нескольких погребателей, хоронивших в сию летописную землю, одного из своих присных на соседнем кладбище. Облако пыли давно уже неслось по долине от Давалу, скоро раздался топот копыт под самым утесом Хорвираба: — это был настоятель.

Но приезд его мало принес нам пользы, потому что и без него мы уже все видели, а внутри соборной церкви, перестроенной со времен Католикоса Нерсеса, не представлялось ничего [156] замечательного. Все в ней было ново, исключая быть может одной купели, устроенной в стене, по обычаю Армянскому, с изваянным сверху Херувимом. Отблагодарив настоятеля мы поехали обратно, в то же селение Камарлу, где ожидал нас ночлег. Хорвираб и Арташат были крайнею точкою моего путешествия в южной части Армении.

Мне хотелось проникнуть сквозь Шарурское ущелье, чтобы видеть Нахичевань и Джульфу, и поклониться гробу Ноеву, или по крайней мере месту его погребения. Как я слышал, оно находится вне города, под сводом засыпанным сверху землею, который изнутри поддержан одним столбом и освещен несколькими лампадами, убогим приношением всех исповеданий и племен, чествующих своего родоначальника. Недавно общество Армян Нахичеванских предложило Патриарху выстроить, на свое иждивение, церковь на могиле Ноя, с тем однако же, чтобы не изменилось нынешнее устройство гробового свода. Неизвестно [157] до какой степени справедливо предание о могиле праотца, но во всяком случае оно освящено давностью и согласием разноплеменных поклонников. Гроб жены Ноевой, Маранда, показывают в пределах Персидских, за Араксом. Но от Хорвираба до Нахичевани мне оставалось еще около ста пятидесяти верст; я не решился предпринять дальнего пути, потому что спешил в Эчмиадзин, на праздник мироварения, и хотел еще прежде осмотреть несколько окрестных обителей.

По дороге в Эривань остановился я для слушания литургии, в селении Айсоров или Халдеев, которые в 1838 году перешли в наши пределы, в числе четырех сот душ, из Персидской области Урмии. С ними был полный церковный причт, священник, диакон и чтец; все они, оставив заблуждение Несториево, приняли Православие, и с помощию правительства устроили себе малую церковь в селении Кайсохор, за двадцать верст от Эривани. Греческий Архимандрит [158] пришедший из Турции, с другими православными поселенцами, после блестящих походов Князя Паскевича, дан был наставником новообращенным. Он перевел для них богослужение, сперва на Татарский, а потом и на Халдейский, с помощью причетника, который довольно образован, потому что объехал почти всю Европу и жил долго в Риме. Недавно присоединились к ним тридцать новых семейств из Урмии, откуда охотно отпускает их Несторианский Епископ в наши пределы; они привели с собою еще одного священника, гораздо более образованного нежели первый, потому что он имел сношения с миссионерами Английскими в Сирии. Трудно однако одолеть невежество прежнего клира и самого народа, и приучать их к обрядам православным; прежде они имели три свои литургии, много различествующие от наших, которые носят имена: Нестория, Феодора, вероятно Мопсуестского, и Аддея или Апостолов.

Церковь сооружена во имя Св. [159] Кирика и Улиты, коих мощи положены под престолом; литургия произносилась на Греческом, Халдейском и Славянском языках; но если приятно было слышать соединение сих трех языков, столь разнородных, во славу Господа собравшего всех во едино, не утешительно было видеть, как мало еще успеха сделали Айсоры на пути православия, ибо священник и диакон часто ошибались, и народ не оказывал большого внимания к службе, ему почти незнакомой. К тому же и благосостояние новых пришельцев еще не упрочено, так как они не получили до сей поры земель, для надлежащей оседлости. Но когда со временем все придет в благоустроенное положение, особенно при новом священнике, тогда и сии новые сыны Православной Церкви не уступят в усердии старшим своим братиям.

Текст воспроизведен по изданию: Грузия и Армения. Часть II. СПб. 1848