МУРАВЬЕВ А. Н.

ГРУЗИЯ И АРМЕНИЯ

ЧАСТЬ I

ПРЕДИСЛОВИЕ

Издавая в свет описание моего путешествия по Грузии и Армении, я желаю точнее определить содержание книги, которое не может быть довольно высказано в заглавии. И так скажу, что хотя я смотрел на Грузию и Армению, более со стороны церковной, нежели гражданской, однако и любители исторической древности, может быть, найдут здесь нечто достойное их любопытства. Те [VI] же, коих сердце лежит к священным преданиям одной из древнейших Церквей в мире, современной по своему началу вселенскому торжеству Христианства, те, я надеюсь, с любовию прочтут деяния святых подвижников Грузии и повесть о ее славнейших обителях, вместе с изложением событий многовекового царства, ознаменованного чрезвычайными бедствиями но и непоколебимою верою.

В продолжение осьмимесячного пребывания в Грузии, я старался собрать жития всех почти Святых единоверной нам Церкви, из Патериков доселе хранящихся в ее пустынных обителях, и посещая их внимал изустно местным преданиям, о монастырях и замках, поражающих взоры на недоступных скалах. Многое опущено мною, по краткости времени и незнанию языка, но мне хотелось [VII] хотя несколько ознакомить Церковь отечественную со священною стариною Церкви Иверской; если же иногда, с большою подробностию, описываю некоторые древние храмы или чудотворные иконы, доселе привлекающие благоговение народное: то да не обременится тем благочестивый читатель! Мне, удостоившемуся посетить такую святыню, казалось долгом совести, поделиться с соотечественниками тем, что я видел или слышал, дабы не подвергнуться осуждению Евангельскому, зарывшего в землю данный ему талант. На конце первой части о Грузии присовокупил я краткое обозрение ее истории, извлеченное мною из перевода летописи Царевича Вахуштия, для того чтобы все события, описываемые в разных местах моей книги, представились здесь в постепенном их порядке.

Вторая часть, заключающая в себе [VIII] собственно описание Армении, хотя изложена в том же духе, имеет однако свое особенное направление. Я не имел нужды касаться богослужения Церкви Грузинской, потому что она сохранила до малейшей черты совершенное согласие с Православием, хотя была самостоятельною с IV века, и такое единство духа и обрядов, при взаимной независимости Церквей Восточных, служит лучшим доказательством их Кафоличества, основанного на соборном хранении Апостольских преданий. К сожалению Церковь Армянская не устояла в этом союзе. Скорбя сердцем о давнем ее отделении, я желал, подробным описанием ее древних святилищ, преданий и обрядов богослужения, рассеять, по мере возможности, неизвестность, которая ее облекает, дабы через то сделать хотя один шаг к желанному сближению, т если, не смотря на те средства, [IX] какие я имел к изучению сих предметов, под сенью верховной Иерархии Армянской, быть может, мне случилось впасть в какие-либо погрешности, я бы почел себя весьма обязанным каждому из благонамеренных сынов Церкви Армянской, кто бы указал мне в чем погрешил я против истины: это послужило бы к большему сближению, если бы взаимно увидели, что еще менее представляется затруднений к достижению желаемого мира.

Но описывая древности священные, коснулся я и царственных остатков многих столиц Армянских, рассеянных в пределах наших, которые мне удалось посетить; я также старался, по мере возможности, прояснить темные их предания и дать слово жизни безмолвному красноречию развалин. Имеретия и Мингрелия составляют содержание третьей части. [X] Я имел случай хорошо осмотреть их замечательную святыню и древности, по благорасположению ко мне Владетелей Мингрелии и Абхазии, с которыми отчасти совершал путешествия, или в доме коих гостил, стараясь изучать сколько можно было, внутренний быт их феодальных владений.

КАВКАЗ.

«Что это: облака или горы?» спросил я, когда мы вихрем неслись по беспредельной равнине, от Ставрополя к полдню. — «Эльборус» равнодушно отвечал ямщик, привыкший уже к таким вопросам путешественников. Я устремил жадные взоры на дальнюю черту небосклона; светлое облако будто бы росло в серебристую гору, которая отражала радужные цветы заходящего солнца и вместе с ним угасла. С рассветом опять загорелась, на той же полосе неба, сия вечная лампада Кавказа, но уже сияла [2] золотом восходящего светила. Мало по малу стали показываться влево от нее черные пятна, слитые вместе или отдельно разбросанные по горизонту. Я опять обратился с вопросом, к другому природному чичероне сих пустынных мест, ежечасно меняющемуся с переменою лошадей. «Это Пятигорье,» отвечал он, и мы продолжали мчаться к заветным горам, куда столь многие стремятся, обрести себе исцеление, в кипящих источниках какого-либо потаенного вулкана.

Не мне описывать чудеса природы и Кавказа, которых уже коснулась гениальная кисть наших поэтов. Они как будто проникнуты силою богатырских вод Нарзана, подобно тому как древние певцы Эллады почерпали свое вдохновение, в струях Кастальского источника, у подножия Парнаса, а Эльборус стоит Парнаса? Чье сердце не исцелится хотя минутным вдохновением, при виде сего снежного великана, одиноко царствующего над целым громадным хребтом, в пустоте неба, [3] где уже нет ему равного! Не более трех дней провел я на водах, почти опустевших; но доселе, как некий отрадный сон, впечатление их сохранились в моем сердце; до такой степени поразительно было для меня зрелище Кавказа, после беспредельных равнин, и внезапная жизненность сего целительного оазиса, посреди мертвенной пустыни. Но что еще более усладило для меня впечатления природы: я нашел, в преддверии Кавказа, дружеский привет и вместе опытного руководителя.

Тот, кому вверено было охранение сих живописных мест, вызвался мне сопутствовать, и довершал для меня поэзию Кавказа, восточным нарядом своих блестящих всадников, которых нельзя отличить, по ловкости и одежде, от природных горцев. Я застал Б* в казачьей станице Эсентуках, на перепутии между горячих и кислых вод; оттуда наблюдает он за всею линиею по берегу Подкумка, который мало ограждает от нападений Черкесов, если [4] не бодрствует беспрестанно над ними храбрая дружина Линейцев. В тот же вечер доехали мы до Кисловодска и первым моим движением было отведать свежей струи Нарзана, который будто хочет вырваться из недр земли и кипящий жизнию проливает ее в жилы пиющих.— Не напрасно прослыл богатырским ключ сей между горцами, которым указали его дикие козы в чаще леса; с тех пор сделался он их любимым напитком, для ободрения к подвигам ратным, и доселе не могут равнодушно о нем вспомнить лишенные его жизненных струй. Кто испил однажды воды Нила или Евфрата, хочет всегда ее пить, по местным преданиям: что же сказать о живой струе Нарзана, с которою ничто не может сравниться, по ее свежести и силе? Очаровательно самое место, где пробился из-под земли сей чудный источник: это узкая долина в ущелии горном, обращенная частию в цветущий сад, по которому стремится звонкий поток; бани и сельские жилища посетителей образовали вокруг [5] живописную усадьбу. — Постоянная свежесть горного воздуха будто дышит испарениями Нарзана и возбуждает невольную бодрость: здесь, кажется, царство жизни, но недалеко искать смерти в горах!

С рассветом собирались мы сделать конную прогулку, за сорок верст, вверх по течению Подкумка, к горному укреплению Боргустапа, чтобы оттоле ближе видеть снежную громаду Эльборуса; но нас удержала весть о многочисленной шайке Черкес, бродившей в окрестности. Тогда спутник мой предложил мне, подняться до рассвета, на одну из ближайших гор и полюбоваться с ее вершины, восхождением солнца над горным хребтом Кавказа. Еще глубокая ночь лежала в ущелии Кисловодска, когда мы стали подыматься по уступам холмов, на окрестные высоты; росистое утро застало нас на пути, но мы успели насладиться желанною картиною. Не напрасно изобразил старец Омир юную Аврору с розовыми перстами, потому что от ее прикосновения горные вершины зарделись [6] таким румянцем, какой едва ли может выразить кисть человеческая: не будет преувеличением, если скажу, что вся громада Эльборуса казалась осыпанною листьями роз. Такой исполинский цветник, в прозрачности голубого неба, возбуждал невольный восторг, но эта минута не продолжительна и надобно уметь уловить ее, потому что скоро стирается девственный румянец Эльборуса; более густые, хотя и яркие краски его заменяют, по мере того как восходит солнце. Тогда опять вся гора облекается в золотую ризу, и легкие облака, как кадильный фимиам, отделяются от нее к небу. Мы не довольствовались зрелищем одного Кавказского исполина, которому только по плечи все прочие горы подвластного ему хребта, и продолжали подыматься доколе не открылся весь снежный хребет; он показался нам из-за ближайших высот, как некий волшебный замок, слитый весь из золота и серебра, синевы и багрянца, венчая фантастическими зубцами дальний горизонт, или как бы одна [7] драгоценная диадема, опущенная рукою Гениев на горное чело Кавказа. Каждый из своенравных зубцов сей блестящей короны имел свое название, кинжал или лук или верблюд, по сходству их с предметом, а над всею их массою высоко горел алмазною гранью одинокий Эльборус, как будто лишь начинаясь там, где кончались прочие горы; здесь только можно постигнуть всю его громадность. Безжизненное величие сей выспренней полосы надоблачного мира, проникало невольным благоговением душу: гораздо ниже кончались все жилища человеческие, и одни огромные орлы черными пятнами плавали по воздуху, напоминая о земном. Но других, радужных крыл, искали взоры, на этом чудном проблеске иного, как бы очищенного создания; все было так ясно и прозрачно, что уже ничего не могло туда вознестись, кроме Ангелов, сходящих к человекам, как в первобытные времена юной земли, ибо там казалось горний чертог их! И это утреннее райское явление укрылось от взоров, [8] под пеленою туманов, когда жар раскаленного дня напомнил человеку, что в поте лица назначено ему трудиться, вне утраченного им Эдема.

В полдень оставили мы Кисловодск, чтобы провести вечер и ночь, в другом столь же очаровательном месте, Железноводске, где обыкновенно оканчивают лечение, после горячих и кислых вод. Пятигорск у подножия Машука, кипящего серными и горячими ключами; Эсентух с своими щелочными ваннами, на запад от Бештовой горы, и на северной ее покатости Железноводск, составляют одну систему целительных вод, стремящихся во все стороны сего вулканического оазиса. Напротив того дальний Кисловодск, за 40 верст от Пятигорска, вверх по течению Подкумка, славится только своим Нарзаном, одиноко пробившимся в ущелии. Весьма необычайно зрелище пяти гор, которые подымаются на равнине как острова из глубины моря, разнообразные по величине своей и очеркам. Всех величественнее Бештау, к которой прилепились [9] прочие горы, как дети к отцу, с свойственными им именами Змеиной и Орлиной, вероятно по любимому в них приюту змей и орлов. Мне не случилось видеть змеи Кавказской, но нигде больше и величавее не представлялись орлы, эти цари пустыни, как тут около Пятигория; долго плавая по воздуху, они избирали себе приютом какой-либо выдавшийся гребень утесов и выжидали добычи в пустоте неба или земли. Я не назову пятой горы, потому что слишком неблагозвучно ее имя, которое получила от своей неровной поверхности, будто бы покрытой болезненною корой; но издали, и ее трапезная форма столь же приятна для глаз, как роскошный утес Орлиный, дополняя собою, пустынную гармонию Пятигорья.

Мы поворотили из Эсентуха, в лево от большой дороги к Железноводску, около Бештовой горы, по тропинке, доступной только для конных. Каждый раз, когда оглядывались, снежный хребет Кавказа открывался нам все в большем величием, озаренный лучами [10] вечернего солнца: на одном краю Кинжал гора еще блистала алмазным своим лезвием, как бы природное выражение местных нравов, а на другом пустынно горел Эльборус, все подавляя вокруг себя громадным величием. Плоская возвышенность внезапно привела нас к отвесному обрыву горы, поросшей бурьяном, где с большим трудом могли спуститься наши кони, хотя и привыкшие к таким стезям. Солнце уже садилось, когда мы опять поднялись на лесистые высоты Железноводска, между Орлиною и Змеиною горой; весьма живописно были яркое падение вечернего луча сквозь густую зелень; по всему лесу слышны были голоса перекликавшихся; жители собирали на ночь стада свои, ибо место сие не безопасно, по густоте лесов, его окружающих. Очаровательна прогулка в Железноводске, от одного ключа его к другому, по длинной аллеи, куда в самые знойные дни не может проникнуть солнце. Место сие как будто создано для отдыха, после утомительных вод Пятигорска, где больные, сверх [11] тягостного лечения, не имеют даже куда укрыться от раскаленного неба.

Следующий день был последним Магометанского праздника Рамазана. Спутник мой, имея под своим начальством несколько сотен Черкесов, поселенных между казаками Линейными, был приглашен ими на праздник, в Бабуховский аул, близь Георгиевска. Он предложил мне ехать вместе, чтобы получить понятие о восточных обычаях сего племени, которое сохраняло и посреди Русских дикость горцев. Поспешая в аул, недолго могли мы останавливаться в Пятигорске; однако я воспользовался кратким временем, чтобы обежать все бани и заведения. Поразительна благотворная роскошь природы, соединившая, в одном тесном уголке земли, такое разнообразное обилие всякого рода исцелений, которыми остается только пользоваться с благодарностью. Но все ли болящие и исцеляющиеся, на сих чудных источниках, имеют в памяти и сердце такое чувство, хотя оно невольно возбуждается при [12] одном виде небесного дара, которым столь безотчетно пользуются? Если утомителен восход на гору, по уступам коей расположены лучшие ванны, то с ее вершины вполне вознаграждает очаровательный вид Кавказа и окрестной пустыни. Там устроено теперь общественное гулянье, с беседкою для отдыха, при воздушных звуках эоловой арфы. Место сие служило вдохновением для лучших наших поэтов, и конечно здесь исторглись из сердца Пушкина многие стихи его Кавказского пленника, и здесь пришло на мысль Лермонтову, прислушаться к таинственной беседе Шат-горы или Эльборуса с Казбеком. — Могила его была недалеко.

Как только мы приблизились к аулу, толпа всадников выехала к нам на встречу; тут были и старики и дети, все вооруженные, отличаясь красотою оружия, а не одежды; между Черкесов изорванная чуха, поверх нарядного ахалука, но с дорогою шашкою и кинжалом, составляет даже некоторое щегольство, чтобы не [13] сказать хвастовство; В нестройной толпе находилось несколько офицеров, заслуживших эполеты в войне против горцев. Они приветливо окружили своего начальника и подведи нам лошадей, стараясь отклонить нескромных и любопытных, ибо в числе их были и закоснелые разбойники, с изувеченными лицами, и отчаянные абреки; это люди:, посвятившие себя кровавой мести, не раз бегавшие за Кубань к Абазехам. Все они собрались в родные аулы, для празднования рамазана, и благоразумие требовало, чтобы на них не обращали внимания, потому что, в свою очередь они и нам бывали иногда полезными лазутчиками против Закубанцев. Начальник их, зная хорошо нравы Черкесские, заблаговременно взял за руку одного из старшин аула и сказал, что хочет быть его гостем, дабы оградить себя от прочей толпы; иначе, при въезде в селение, каждый стал бы звать его к себе и без ссоры трудно было бы отвязаться. У самых ворот аула стояли качели и девушки Черкесские на [14] них качались, в своих развевающихся ярких одеждах, с длинными рукавами, которые как крылья летали за их воздушным станом: но приличие не позволяло останавливаться до самого дома хозяина. Одни только старшины и офицеры взошли во внутренность покоев, в которых не было ничего замечательного, потому что уже проявлялось европейское убранство; прочая толпа осталась на дворе.

Покамест хозяин старался угостить нас, как только мог, восточными закусками, один из офицеров предварил тайно своего начальника, чтобы он остерегался, потому что молодой Черкес, бывший некоторое время при нем нукером, или оруженосцем, имеет против него неудовольствие. Я взглянул на нукера: это был осмьнадцатилетний юноша, в белой чухе, вооруженный с головы до ног, но на его лице не было заметно никакой дикости: напротив оно более выражало кротость. Не слишком приятна была для меня такая весть, но [15] опытный в обращении с своими дикими подчиненными, спутник мой, подозвал к себе молодого Черкеса, велел ему обнажить свою шашку, брал его пистолеты и кинжал, показывая совершенную к нему доверенность. Между тем, радушный хозяин предложил нам выйти на двор, чтобы видеть пляски Черкесских девиц; составился тесный кружок конных и пеших, которые все, вместо музыки, били в ладоши с диким припевом, возбуждавшим к пляске. Несколько Черкешенок стояли в отдалении, на своих высоких котурнах, или деревянных сандалиях, скромно опустив головы и руки, как бы приговоренные к смерти, и не смели принимать участия в общей веселости; но уже вооруженные Черкесы с гиками плясали шумную лезгинку, то махая длинными рукавами и закрывая ими лице, как бы прицеливаясь из ружья, то пускаясь по русски в присядку, и беснуясь по мере того, как умножались вокруг них вопли и биение ладош. Пожилые с проседью в [16] бороде, отличались между плясунами, и заклейменные рубцами разбойники прыгали как дети; а дети смотрели на них, сами вооруженные, наслаждаясь сею воинственною пляскою; подле меня важно стоял трехлетний мальчик, с бритою головою и длинным пистолетом за поясом, который он сам зарядил. Вот как рано развивается в них жажда крови!

Наконец, убежденные хозяином дома, тронулись девы Черкесские и одна за другою стали спускаться в кружок, с своих высоких котурнов, но с тою же стыдливостию и робостию, которые придавали особенную прелесть их пляске. Если разбирать ее в тонкости, она не имела ничего необыкновенного: каждая Черкешенка, подняв или опустив руки, медленно кружилась, то приседая, то подымаясь на конце пальцев; но все очарование состояло в девственной скромности, которая сопровождала всякое их движение; самая их одежда выражала то же чувство. Стройные, высокие станом, осыпанные длинными космами черных волос своих, [17] с опущенными рукавами и волнистыми покрывалами, поверх блестящего наряда, оне представлялись воздушными существами, неприметно движущимися на земле, как описывают Дивов и Пери восточные сказки, или их лучше сравнить с западными Ундинами, которых образ можно только угадать сквозь обливающие их волны. Чем более умножались одобрительные рукоплескания, тем ярче разгорался стыдливый румянец на их правильных лицах, и длиннее казались черные ресницы потупленных глаз. Когда же одна оканчивала свой круг и другая должна была сменить ее, на страшном для нее поприще, она подымалась опять на свои котурны, и как робкая голубка, теснилась к подругам, не смея поднять глаз на толпу восхищенных ею Черкесов. Осмелюсь ли выразить свое мнение, в слух нашего образованного общества: Азиатская пляска Черкесских дев произвела на меня впечатление более приятное, нежели легкие танцы блестящих балов Европейских. Глядя на них, мне [18] приходило часто на мысль, слово знаменитого живописца Апеллеса, когда со всей Греции собрали лучших красавиц, для того чтобы он мог создать по ним идеал своей Венеры, и одна из них убежала, потому что не хотела сбросить одежды пред художником. Апеллес остался недоволен своим гениальным произведением; «чего же еще недостает в твоей картине?» спрашивали изумленные Афиняне; «стыдливости убежавшей красавицы» отвечал он.

День клонился к вечеру; ночлег ожидал нас в Георгиевске, за 5 верст от аула. С большим трудом могли мы вырваться от докучливой толпы, но принуждены были еще посетить больного моллу и принять его угощение. Весь аул собрался провожать вас на конях; начались ристалище и стрельба по широкому полю; один у другого срывал на скаку шапку и бросал на воздух: наездники стремились догонять и стреляли в шапку, так что она клочьями падала на землю.— Тут не было различия возраста или звания, [19] отроки срывали ее се стариков, и та же потеха повторялась, иногда по несколько раз над тем же лицом; уважали только лице начальника. Я старался быть ближе к нему и все время заботливо наблюдал за его бывшим нукером, чтобы не воспользовался он суетою скачки, для нанесения удара. Не совсем приятно было ехать рядом с известными разбойниками, которые хотя и не опасны были тут, однако при первом случае не удержались бы долгом своего гостеприимства: не смотря на то, занимательна была картина сей черкесской скачки на широком поле, при вечерних лучах солнца, которое садилось за Пятигорьем и багровыми окраинами обозначало очерк каждой горы. Всадники провожали нас до самых ворот нашего дома; но тем не кончилось дело: молодой нукер не хотел возвратиться в аул и требовал объяснения с начальником. «Брат мой, говорил он, сосватал себе девку в аул, и они дали друг другу слово; а я знаю, что нынешнюю ночь отец ее хочет ее отдать за [20] другого; удержи его, потому что это будет бесчестие для нашего семейства.» Напрасно уверял его Б*, что он не может распоряжаться в деле семейном, особенно когда оно уже решено, и обвинял самого нукера, зачем не предупредил его в ауле, где бы еще мог переговорить с отцом невесты. Новый Амалат, как мы его прозвали, настоятельно просил записки к Русскому приставу аула, который был в то время болен, уверяя, что его послушает старик, и приятель мой должен был исполнить его желание.

Это случилось накануне праздника воздвижения честного креста. Ночью, в сопровождении казака, поехал, я через обширный городской пустырь, в собор Георгиевский, обнесенный валом. Еще не рассвело, когда я возвратился от всенощной; сердце дрогнуло при входе в комнату: я увидел спутника моего спокойно спящего, а над ним вооруженного нукера: «что ты здесь делаешь?» спросил я; «жду чтобы он проснулся,» отвечал молодой Черкес. Я поспешил разбудить Б*, [21] упрекая его в беспечности при таких обстоятельствах. «Все кончено, сказал ему Амалат, невеста брата моего выдана за муж; я пришел спросить у тебя, как у нашего начальника, позволение убить ее мужа.» — «Ты знаешь сам, что я не могу тебе этого позволить,» спокойно отвечал он, хорошо знакомый с характером Черкесов, которому я еще изумлялся. «Знаю, сказал нукер, но я хотел только тебя о том предупредить, для успокоения моей совести, потому что, живя при тебе, был тобою доволен и обещал всегда тебя слушаться; и так я чист пред тобою; пойду убью его, а там за Кубань в абреки.» — «И потом ты придешь воевать против меня с Абазехами, за мою хлеб-соль? хороша благодарность! Я уже заметил, что тебя сманил Султан их, приезжавший из-за Кубани к нам на воды.» — «Нет, никто не мог бы сманить меня, с жаром отвечал юноша, и я всегда буду тебе верным, но не могу оставаться в ауле: кровь на нашем семействе; каждая [22] девка нас осмеет, и никто не пойдет за меня и за брата. Я непременно должен убить недруга.»

Соболезнуя о таком ожесточении осмнадцатилетнего мальчика, я вступил с ним в разговор, думая тронуть его сердце, еще не совсем очерствевшее, сколько можно было судить по его преданности к начальнику. — «Разве по вашему закону так легко убить человека?» спросил я. «Легко, отвечал он с большим равнодушием, ведь он мне враг.» — «Враг, но из того же аула и может быть еще родственник; неужели ничего не значит для тебя принять на свою душу, подобную твоей душу человеческую?» — «Конечно ничего, отвечал он, с тем же упорным равнодушием, я убью его, как собаку!» — «И так, по твоему одно и тоже, что человек, что собака?» — «Нет, есть разница.» — «Какая же?» спросил я, думая навести его на здравую мысль. — «На человека одна пуля, отвечал он, а на собаку семь пуль!» Что хотел он [23] выразить сею философиею своего рода, не знаю, но я потерял надежду его убедить. Здесь, более нежели когда-нибудь, я поражен был тем, как мало образует коран сердце человека, не отсевая в нем никакие страсти и не умягчая его благодатным смирением; это частное необразование каждого лица отдельно переходит в семейство, из семейства в общество и таким образом до государства, которое оттого не может быть утверждено, в земле Магометанской, на прочных нравственных началах. В последствии я получил сведение, что нукер не исполнил однако своего кровавого замысла и не бежал за Кубань, но явился с покорностию к своему начальнику, говоря, что ради сего послушания не может более жить в ауле. Внутренняя борьба до такой степени расстроила весь организм юноши, что он впал в нервическую горячку и уже был безнадежен, когда Б* посетил его в госпитале Георгиевском. «Вот до чего довели меня послушание и любовь к тебе, сказал он своему [24] начальнику: я умираю между Христианами, выведи меня отселе.» Чтобы успокоить пылкого Черкеса, отдали его на руки единоверцев, и мало по малу возвратились

его силы, но глубокая дума осталась в душе его; он продолжал почитать себя совершенно чуждым своему аулу.

Пустынна дорога от Георгиевска, бывшего областным городом, до Екатеринограда, основанного в честь Императрицы Князем Таврическим, который создал этот край, также как и новую Россию; печать его великого гения обозначилась везде творческою силою. От почты до почты расположены укрепленные станицы, и ряд каланчей с пикетами тянется по берегу Малки, отделяющей Кавказскую область от большой Кабарды. После Екатеринограда, где переезжают реку, столь же пустынная дорога следует вверх по течению Терека, по широкой Кабардинской степи, также от станицы до станицы. Прежде не иначе можно было тут путешествовать, как с сильным отрядом; теперь сопровождает проезжих [25] один только слабый конвой, и даже без него скачут более отважные, но никому, кроме курьеров, не позволяют ездить ночью, потому что при захождении солнца начинается действительная опасность. Черкесы избирают это время, чтобы подстеречь путешественника, в какой-либо ложбине, и потом успеть ускакать, в продолжение ночи, с своею добычею , в дальний аул. Нельзя узнать в спокойном Тереке Кабардинской пустыни, окруженном болотными притоками, того свирепого Горца, который далее бешено встречает вас в ущелии Дарьяльском; однако, под Владикавказом, уже начинает он кипеть по каменному ложу. — Туманная погода лишила меня, от самого Екатеринограда, великолепного зрелища гор, которые тянутся вдоль пустыни исполинскою стеною до облаков, как бы разделяя собою два мира; я был счастлив, что насладился по крайней мере видами Кавказского хребта у Пятигорска. Только близь Владикавказа прояснилась погода и снежная цепь стала проглядывать [26] яркими своими хребтами, сквозь пелену облаков; вся сия необъятная масса гор и туч, слилась в один великолепный хаос, из которого будто бы еще хотело создаться нечто более великолепное; но и в самом Владикавказе, у подножия хребта, где так же величаво господствует исполинский Казбек, как снежный брат его Эльборус в Пятигорске, мне виделось одно густое море тумана; я должен был верить существованию горного хребта, хотя столь близкого, что его можно как бы осязать рукою. Целый день провел я в напрасном ожидании; грустно было отказаться от чудной картины, за которою надобно ехать так далеко.

На заре оставил я Владикавказ, чтобы еще засветло достигнуть перевала гор. Опасность продолжается только до первой станции Ларса, где совершенно сходятся горы; до того места ущелие, стесняясь мало помалу по руслу Терека, представляет еще возможность нападения из боковых долин. После широкой равнины Кабардинской внезапно входишь в устье долины, которую [27] прорезала сама природа, чтобы открыть сообщение между Европою и Азиею. Но пустынное величие гор не вдруг поражает взоры; раздвинутые Тереком, на большом расстоянии друг от друга, оне не так сильно действуют на воображение, и виды их не представляют сперва ничего необыкновенного. Там лишь, где поворачивает дорога за одинокий утес Ларса, увенчанный замком, там начинается дикое очарование сей природы, которой едва ли можно встретить что-либо подобное и в самых Альпах.

С прыжками бешеного тигра и с лезвием меча, рассекшего утесы, сравнил Марлинский бурное стремление Терека по ущелию, и верно сравнение, если только чему-либо можно уподобить Дарьял. Кто вникнет в эту страшную анатомию природы, где раздвинуты были мощною рукою ее каменные ребра, чтобы пропустить сквозь них поток? Над пенистой его полосою, грызущею камня, изгибается, промежду горных вершин, такая же узкая полоса лазури, — просвет неба на этот [28] ад, где также душно человеку как и сжатому Тереку, рвущемуся из пропасти в пропасть. Страшные очерки скал свидетельствуют о болезненном его рождении, когда растерзал он утробу матери земли и мчится от нее, как дети эхидны от эхидны, чтобы их опять не пожрала; далеко, только у моря, застигнут он и поглощен в песках. Но тут кто остановит сего горного Дива, принимающего все образы, сокрушающего все препоны ? Иногда только старец Казбек, шутя накрывает его своею снежной шапкой, запружая поток: но горе тогда жертвам его ярости, доколе не прогрызет он враждебную лавину. Морем становится река, топит и ломит окрестные селения и утесы, жадно настигает путников, и массою вод одолев препоны, грохотом их смеется в лице Казбеку, страшно отмщая ему за шутку.

Не такова ли бывает всегда игра исполинов, безотчетно ломающих вокруг себя все, как дети свои игрушки? Мирны были между собою Терек и Казбек, когда мимо их пролегала моя дорога. Самый яркий осенний полдень освещал предо мною дикую природу, резко обрисовывая окраины утесов. Лучи солнца, отвесно падая в бездну, кипели в каждом ее водопаде, как будто растопленная лава металла клокотала по скалам; отблески брызгов отражались на всех изгибах ущелья, и если можно уловить что-либо смеющееся в таком ужасе, казалось тогда улыбался Дарьял.

Три раза переезжал я Терек от Ларса, на расстоянии семи верст, до того места, которое собственно носит имя Дарьяла, или устья долины, ибо тут действительно она открыла каменные уста свои, чтобы пропустить один только Терек. Смелая рука человеческая и здесь умела перебросить легкий мост, через бешеный поток, и заградить бойницами громадные врата Кавказа, как бы не довольно было твердыни природной. Но укрепление новое ничтожно в сравнении с древним, которое, как гнездо птиц, приросло к [30] выдавшемуся над бездной утесу, и уже брошено по своей недоступности. По преданиям Грузии, отселе начинающей измерять свои древние пределы, Царь Мириян, еще за 150 лет до Рождества Христова, укрепил здесь первые врата, против вторжения Скифов, и в XII веке Царь Давид обновил на утесе громадное укрепление. И так вот, при самом входе в Грузию, встречается уже память величайшего из ее Царей, деда Тамари, который положил повсюду печать своей славы, от моря и до моря, от Казбека до Арарата, а сам хотел смиренно успокоиться, у входа в созданную им обитель, под сению железных врат Кавказа, которые он сломил в другом ущелии Дербента. Но поэтическая легенда, обыкновенно перемешанная с дикою поэзией природы, не довольствуется здесь летописною памятью великого Царя; ей надобны мифы вместо событий, и она видит в замке Давида очарованный дворец баснословной Царицы Дарии, однозвучной с именем ущелия, которая будто бы [31] свергала здесь в бездну постывших ей любовников.

От Дарьяла до станции Казбека также дико подымается дорога, оспаривая себе каждый шаг у реки. Терек идет на встречу, отстаивая свое ущелие, отчаянно бросаясь с утеса, где только может преградить путь, и отскакивая от собранных против него камней: это борьба человека с потоком, искусства с природою, и она должна уступить своему повелителю. В Казбеке встречается первое поселение Грузин, около изящной церкви и дома так называемого Князя Казбека, который присвоил себе мечтательную область исполинской горы, на перепутии ущелия, как древние рыцаря объявляли себя владетелями непроходимых мест, где останавливали путников; но не таково влияние Казбека, гостеприимно открывает он дом свой для просящих у него крова. Впрочем владение Казбеков утверждено за ними еще при Царях Грузии. Новая церковь в древнем вкусе, во имя Св. Троицы, иссечена из диких камней, в [32] селении и украшает собою дикую местность долины, расширяющейся от берегов Терека к подножию Казбеки.

Я видел издали Эльборус во всем его величии; здесь же, хотя я стоял у самой подошвы его исполинского соперника, Казбек не хотел разоблачить предо мною чело свое, обвитое пеленою туманов; но из Тифлиса почти ежедневно видел я, с террасы моего дома, светлую его вершину в большем отдалении. Так своенравны в своих явлениях, сии горные владыки, господствующие над целым хребтом. Окрестные жители, олицетворяя их, под каким-либо вековым именем, приписывают им свои привычки, как бы человеку, или ставят нечто заветное на их вершину, которую всегда почитают недоступною. Если Арарат доселе сохраняет ковчег, то на темени Казбека разбит, по преданию окрестных Осетин, шатер Авраамов осеняющий ясли Господни; там есть пещера, слывущая Вифлеемскою. При последнем Царе Ираклие престарелый священник вызвался, вместе с [33] сыном, взойти на заветную вершину, чтобы добыть таящиеся там сокровища, и не возвратился, а сын его принес Царю немного холста, уверяя будто бы от шатра Авраамова. Но благочестию богомольцев не всегда доступна древняя обитель Св. Троицы, которая лежит в полугоре, за 4 версты от станции Казбека, и охраняема ревностию полудиких Осетин. Величественно представляется она взорам, с своим высоким куполом и колокольнею, обнесенная ветхою оградою. Церковь на такой высоте всегда производит глубокое впечатление, ибо свидетельствует о усердии созидателей; ее приписывают, как все великое и христианское Грузии, дивной Царице Тамари, которая так ревностно старалась утвердить спасительную веру в горах Кавказских, и говорят, будто бы она основана над гробом некоего святого отшельника, давшего имя соседнему селению Гергетн. Не знаю до какой степени справедливо сие предание, потому что сам я не подымался на гору; но слышал от посещавших святилище, что только [34] с большим трудом можно в него проникнуть, по недоверчивости Осетин, которые боятся, чтобы не похитили древние утвари и книги, хранящиеся в ризнице. Уцелела еще стенная живопись на сводах и в алтаре: лики Спасителя и Божией Матери. Служба бывает только два раза в год, на Пасхе и в храмовый праздник Св. Троицы , и для сего приходит туда священник из Казбека.

Долго колебался я: ехать ли в горную обитель? но тогда мне бы должно было провести ночь в Казбеке, и я бы не мог достигнуть на следующий день Тифлиса, а между тем туча, висевшая на горе, обещала грозу: — я решился продолжать путь до станции Коби, откуда начинается перевал. Чрезвычайно живописно расширяется здесь долина Терека, усеянная селениями в каменной раме утесов; быстро извивается поток между скал, но уже берега его не столь дики. Между многих замков, сооруженных вероятно со времен Давида и Тамари, для обладания ущелием, резко отделяются на своих утесах, [35] Сион и Георгицихе, друг против друга, рассеченные на двое Тереком, как мечем, который бурно пробился между ними. Станция Коби стоит подле старых развалин, на самом верховьи долины, там, где три потока сливаются вместе и составляют один Терек. Солнце садилось, когда я доехал до Коби: но не смотря на лунную ночь, я там остался до рассвета, чтобы не лишить себя великолепных картин.

Рано стал я подыматься, вверх по руслу малого Терека, к Крестовой горе, самой высокой точке Кавказского перевала, и легко совершил сию дорогу, чрезвычайно трудную в иное время года; весною осыпается рыхлый снег под ногами и частые лавины, катясь с вершины отвесных гор, обрываются в бездну вместе с отважным путником. Ближайшие селения Осетин, обязаны, вместо подати, расчищать дорогу и отрывать занесенных снегами, как на Альпах иноки Св. Бернарда. Несколько одиноких хижин рассеяно около Крестовой [36] горы, но я переезжал ее вовсе без снега, и только верст за пять от Коби, там где открыт недавно целительный ключ кислых вод, довелось мне перейти в ложбине, чрез запоздалую кору льда и грязного снега. Влево от дороги стоит на вершине горы, которую объезжают летом, но не минуют зимою, каменный крест, освящающий собою страшный путь над безднами, и свидетельствующий о христианском обладании Кавказа. Крест падающих восстание, по словам канона, невидимо спасал тут многих прибегавших к нему с тайною молитвою, когда изменяла им под ногами земля и уже обреченные на явную погибель, как бы нечаянно, удерживались на каком-либо камне, или их отрывали заживо погребенных в глыбе снега. Давиду возобновителю, если не ошибаюсь, приписывают водружение здесь первого креста, ознаменовавшего владычество его над Кавказом; но правнука его Тамарь, как обыкновенно, взошла и здесь в достояние всего великого, и ей присвоен горний [37] крест сей, который недавно был возобновлен, уже после покорения Кавказа оружием Русским.

Пространная долина отделяет крестовую гору от другой противоположной высоты, или Гут горы. Глас народный усвоил сей долине прозвание Чертовой, от живописных ужасов, ее окружающих, и частых несчастий в ней случающихся, ибо здесь наиболее настигают завалы неосторожных путников. Грозный, но чудный вид открывается в бездну, с окраины Гут горы, как будто бы разверзлась под нею земля до самой утробы: так недоступна взору глубина бездны. Бешенная Арагва падает с вершины утесов, куда не видно, с быстротою молнии; как ртуть кипит серебряная струя ее по голым камням, но не слышно шума падения: самая природа будто онемела от ужаса. Малое селение Осетин приникло, над бездной, с тощею зеленью промеж хижин; часть их обрушилась недавно и до осмидесяти душ погибло; но и тут, на вершине отдельной [38] скалы, видны остатки церкви и башни, залог благочестия, утвердившегося на недоступной высоте, вопреки самой природе и вдали от насилия людей. Если же, от страшного верховья Арагвы, соответствующей Тереку, но только в обратном течении к полдню, устремить сквозь облачные туманы взор свой, не во глубину бездны что под ногами, но вдаль по изгибам тесной долины, — внезапно мелькнет вам проблеск очаровательной Грузии. Как некий волшебный призрак, издали она уже начинает манить вас к себе, красками иного неба, очерками иных гор, смягченных в более приятные образы, облитых роскошного зеленью, как будто бы растаяло их каменное сердце, в жарких объятиях ее смеющихся небес; совсем иная райская область, готова сменить пред вашими глазами, под звонкой ропот серебристой Арагвы, те ужасы, которые, страшным ревом навевал на вас дикий Терек, этот ревнивый Див, защищавший так долго и упорно очарованное наследие восточной красавицы Пери. [39]

ГРУЗИЯ.

Не так легко однако спуститься в сей очарованный край, как легко и отрадно обнимать его взорами с подоблачных высот Кавказа. Каменистый спуск, от Гут горы до станции Кашаур и далее к селению Квишет, становится все круче, по мере приближения к подошве горы. Почти отвесно сбегает дорога в чудную долину Арагвы, над домом князя Авалова в Квишети, которому поручено наблюдение за горным перевалом и подчинены все Осетины расчищающие дорогу. Весьма часто, особенно весною, [40] когда завалы преграждают дорогу на две и на три недели, поместье князя бывает наполнено невольными гостьми; многие должны возвращаться в Тифлис, потому что хозяину уже не чем угощать их, по недостатку жизненных припасов в пустынном месте. Освободившись от утомительных, хотя и живописных гор, помчался я вдоль берега шумной Арагвы, по лесистому ущелию, одному из самых роскошных в Грузии, своею растительностию. Приятно было чувство скорого движения, после медленных подъема и спуска, и как ни быстро мчался подле нас поток, его опережали легкие кони под заунывную песню ямщика: и сюда в закавказье проникло это коренное Русское ремесло, которое казалось столь же свойственным горному краю, как и широким степям нашей родины: так умел себя приспособить Русский народ ко всякой местности и везде он как у себя. Станция Пассанаур стоит на середине лесистого ущелия; далее верст за 20 расширяется долина Арагвы, близь местечка [41] Ананур, памятного горькою участию своих Эриставов. Еще стоит на горе их опустевший зубчатый замок, с двумя внутри его церквами, во вкусе древнего Грузинского зодчества. Нарядные арабески, сплетенные из змеиных голов и виноградных лоз, образуют внешнее украшение стен. В малой церкви, сложенной из кирпича и уже частию обрушенной, находится гроб одного из древних Эриставов; там погибло, в пламени и дыме, семейство последних Эриставов Арагвских. В главном соборе, празднующем Богоматери, еще совершается богослужение; но все иконы на стенах истыканы кинжалами Лезгинов, которые помогли Эриставам Ксанским разорить родовое гнездо их единокровных, в половине минувшего столетия. Зрелище развалин возбудило во мне любопытство, и я узнал в последствии, от почтенного старца, князя Эристова, причину разорения Ананура.

Шах-Надир, освободив Грузию от ига Турецкого, поставил властвовать над [42] нею в Гори одного из своих воевод, Ханжал-хана. Наместник испугался влияния сильной аристократии и решился одним ударом уничтожить всех старейшин покоренной земли; он собрал их в Гори, под предлогом похода против Осетин, с тою целию чтобы умертвить всех в назначенный день. Не утаилось однако его коварство от Эристава Ксанского Шамше: прозорливый князь сообщил свои подозрения единокровному Эриставу Арагвскому, убеждая в тайне бежать, и тем остановить кровопролитие, потому что Хан не посмеет поразить меньших князей, когда спасутся старшие; но Эристав не хотел послушаться опытного совета. Тогда Ксанский отпросился на день, в ближайший свой замок, на реке Ксани, у градоначальника Гори, оставив ему в залог людей своих и лошадей, и поднял оружие в горах родного ущелия. Смутился наместник; он думал силою сокрушить непокорного, но принужден был сам отступить с большим уроном: князья [43] Грузии спаслись от угрожавшей им гибели и разошлись по домам.

Брат Шамше Иессей, женатый на племяннице Царя Кахетинского Теймураза, хотел удалиться в его пределы, но на пути был изменнически окружен дружиною Эристава Арагвского; сам он едва мог спастись бегством; жена и дети его уведены были пленниками в Ананур. Вспыхнуло негодование в сердце Шамше, за сию вторую измену, уже кровную; он решился отмстить. Хан Лезгинский бродил с многочисленною шайкою, в окрестностях Ананура; к нему обратился Шамше и с помощию его осадил Ананур. Две недели храбро отражали воины Арагвские Ксанских и Лезгин; уже хотели отступить осаждавшие, но осажденные раздражали их язвительными насмешками и возбудили последний приступ: он был гибельным для Ананура; все его жители пали под острием меча; Эристав, со всем семейством, задохся от дыма в малой церкви. С тех пор опустел замок и род Арагвский истребился; остался один [44] Ксанский, но и он дорого заплатил за умерщвление единокровных.

Надир Шах усилил войска свои в Карталинии; оба брата, Шамше и Иессей, принуждены были бежать к Паше Ахалцихскому. В то время Турки вытеснили из Кутаиса Царя Имеретинского Александра, отца великого Соломона, и он искал себе покровительства у Ханжал-хана в Гори. Коварный наместник Шаха рассудил, что ему выгоднее обменяться беглецами с Пашою, нежели содержать у себя развенчанного Царя; он предложил втайне обмен сей своему соседу и нашел себе отголосок в его сердце: Суннит и Шиит, разделенные но верованию, единодушны были в измене; Царь Александр встретился на пути с братьями Эриставами. Обрадованный Хан поспешил отправить их к Надиру. Едва только вступили они в пределы Персии, как один из пограничных воевод известил Шаха, бывшего в Испагани, что два злодея, которых даже не назвал по имени, присланы к нему из Грузии: [45] коротко было решение Шаха, вполне выражавшее безотчетную жестокость правительства Персидского: «ослепить их», и ослепили. Спустя несколько времени Ханжал-хан, испуганный опять возмущением князей Грузия, думал усмирить их влиянием Эристава Шамше, и просил Шаха, чтобы он возвратил ему обоих братьев. Согласился Надир, велел позвать к себе пленников; но сколь велико было его изумление, когда увидел их слепыми. «Кто ослепил вас?» спросил Шах — «Не по твоему ли велению твой воевода?» отвечали они; и раздраженный велел в свою очередь лишить его зрения, за то что глухим донесением ввел в такую ошибку; но что пользы было от сего наказания Эриставам? Они оставались в Персии, хотя и осыпанные милостями, доколе родственный им Царь Теймураз, не испросил их у Шаха, когда сам был утвержден от него в Карталинии, а сын его Ираклий в Кахетии, за то что участвовал в славном походе Надира в [46] Индию. Такова была бедственная участь Эриставов Ксанских и Арагвских.

Мрачен Ананур с его опустевшим замком, который сторожит вход в ущелие Арагвы. Отсюда мы перестали следовать по речной долине, чтобы избежать ее частых изгибов, и чрез пустынные холмы достигли малого городка Душет. Несколько далее опять спустились в долину Арагвы, но уже расширенную и усеянную виноградниками по обеим сторонам реки; так роскошно течет она до Гартискар, где опять стесняется русло, прежде ее впадения в быструю Куру, в виду древней столицы Грузин, Мцхета. Вечер застиг меня в Гартискаре, последней станции от Тифлиса; я надеялся на лунную ночь, но тучи скопились на небе, дотоле ясном, и сильная гроза, с яркими молниями при раскатах грома, провожала меня почти до самой цели долгого моего странствования. Кое-где горели сторожевые огни, для безопасности путников, довершая собою картинность ущелия. Полуобрушенные башни крепости [47] Нациквари, которая охраняла вход к бывшей столице, блеснули при свете молнии на утесе Арагвы, и еще несколько раз загорались и потухали перед нами. Далее встал из сумрака, в огненном свете, священный собор Мцхета, как некое чудное явление минувших веков, и мгновенно скрылся. Мимо промчался я чрез каменный мост Куры, но с противоположного берега, на устьи обеих рек, опять осветился чудный исполин Мцхетский и как бы заревом вспыхнула выспренная церковь Св. креста, на одинокой горе за Арагвою. Нельзя было в большем величии видеть древний Мцхет; ночь и гроза прикрыли развалины и, не видавшему его горького запустения, он казался чем-то великим, истинно царским: такое очарование приятно было сердцу. На поле Дигомском затихла гроза и серебристый месяц взошел в свою ночную область. Узкая дорога стала опять извиваться по крутому берегу Куры; вдали уже мелькали огни Тифлиса.

Грустно было для меня первое [48] впечатление Тифлиса; я въезжал в город, мне незнакомый, который не много обещал с первого взгляда и сверх того был совершенно пуст, потому что все мои знакомые находились в Чеченском отряде. По счастию, тот из них, кого наиболее желал видеть, случился в Тифлисе, и в его дружеской беседе нашел я первую отраду после утомительного пути. На другой день вышел я на балкон, окинуть взорами город, и неприятно меня поразили низкие дома его, с глиняными террасами вместо крыш, к стороне базара, из-за которых возвышалось несколько остроконечных куполов. Еще более уныния возбуждали окрестные горы, опаленные солнцем, без всякой зелени, промежду коих проложила себе течение каменистая Кура; но живописно венчал вершину ближней горы, древний замок Тифлиса, своим зубчатым гребнем, и красотою развалин примирял с дикостью места. Я просил моего приятеля вести меня в собор Сионский, чтобы поклониться там первой святыне [49] Грузии, виноградному кресту Св. Нины. По узким улицам Армянского базара, которые живо напомнил мне восточные торжища Царьграда и Каира, хотя в гораздо меньших размерах, достигли мы древнего святилища, кафедры прежних Митрополитов Тифлиса и нынешних Экзархов Грузии.

Оно вросло в землю от тяжести веков, ибо основателем его был, еще в V столетии, славный царь Вахтанг Гургаслани, и печать давно минувшего лежит на его тяжелой массе, сложенной из дикого желтого камня. Та же священная старина обвеяла меня и во глубине храма, мрачного как наши древние соборы, с узкими окнами, мало проливающими света, но с куполом остроконечным во вкусе Грузинском. Иконостас резной сооружен будто бы из слоновой кости, уже после бедственного разорения Тифлиса, в исходе минувшего столетия; он соответствует характеру всего здания и весьма счастливо, что его не заменили новым. Много раз страдало сие заветное [50] святилище от ярости неверных, с тех пор как впервые разорил его Султан Джелал-эддин, в XIII веке. Не менее грозный завоеватель Тимур, излил также свою ярость на святилище, а в начале XVI века, Шах Измаил бросил в Куру самую икону Богоматери Сионской; последний завоеватель Тифлиса, Ага-Магомет-хан довершил гибельное опустошение своих предшественников. Но не смотря на то собор Сионский стоит, наперекор всех ударов времени и людей, и, празднуя день успения Богоматери, напоминает нам именем своим ту святую гору, на коей преставилась она к Сыну своему и Богу. Сладостное имя Сиона, неоднократно повторяемое в одной лишь Грузии и только в храмах Успенских, не может иметь иного объяснения, хотя местное предание говорит, будто бы исстари Сионами назывались все церкви соборные без куполов: Тифлисская обличает неправильность такого предания, а между тем она одна из древнейших; современные ей храмы [51] Вифлеема, Голгофы и Фавора, в том же городе, свидетельствуют как близка была сердцу новообращенных Царей Грузии священная местность Палестины, отколе пришло им просвещение духовное с равноапостольною Ниною.

Ее креста пламенно искали мои взоры, после того как утешилось сердце слушанием божественной литургии, на родном наречии, далеко от родины; с благоговением поцеловал я священный крест сей, сплетенный из виноградных лоз и связанный власами святой Нины. Она сама изображена на серебряной доске кивота, в котором хранится сие сокровище, по левую сторону главного алтаря. Местное предание говорит, что еще во времена гонений огнепоклонников, Магов Персидских, царевна Грузинская Сусанна спасла святыню из рук неверных и сама пострадала от мужа своего, за веру отцов. Крест Св. Нины некоторое время находился в руках Армян, и вероятно возвращен был не прежде Царя Давида возобновителя, покорившего их столицу [52] Ани. С тех пор честное знамение долю хранилось в соборе Мцхетском, доколе непрестанная опасность, от нападений Лезгинских, не побудила Царя Кахетинского Теймураза II, перенести оное в укрепленный замок Ананур. Митрополит Тимофей, известный в Грузии своим путешествием к Св. местам, по любви к прежней династии Карталинской, которая искала себе убежища в России, взял самовольно из Ананура крест Св. Нины и вручил в Москве Царевичу Бакару, сыну Царя Вахтанга; но Император Александр, при вступлении своем на престол, получив сию святыню в дар от внука Бакарова, возвратил Грузии ее заветное сокровище, как бы самое благословение Св. Нины. Древняя икона Богоматери Сионской заменена новою, присланною Царевичем Ираклием, также из Москвы, откуда опять, как в древние годы, истекают духовные богатства для Иверии. В малом приделе Архангела, прилежащем к собору, поклонился я еще одной древней иконе нерукотворенного [53] образа Спаса; она почитается чудотворною и есть верный список с той, которую принесли некогда в Грузию Св. отцы Сирийские.

Подле собора хотел я заглянуть в скромное жилище Экзарха Грузии, который сам отсутствовал, посещая дальнюю паству свою в горах Ахалциха. Меня поразили теснота и убожество сего древнего дома Митрополитов Тифлисских; он состоит из трех малых келлий, где с трудом помещается нынешний Экзарх; но очаровательно самое место: деревянная терраса, служащая преддверием или сенями, висит над рекою и вся обвита была виноградными гроздиями; под нею сердито кипела Кура, сжатая утесами сдвинувшихся берегов, на коих перекинут смелый мост, а напротив амфитеатром подымались предместие Авлабар и обитель Преображенская, бывший дворец вдовы Царя Ираклия, и замок Метехский на обрыве скалы, с древнею церковию мученицы Царицы Сусанны.

Едва только приехал я в Тифлис, [54] как уже спешил его оставить, чтобы воспользоваться красными осенними днями и лунными ночами, для посещения Кахетии. Мне хотелось застать еще сию цветущую долину во всем ее блеске, оглашаемую песнями веселых жителей, во время виноградного сбора, когда она вся обращается в один благословенный сад. Я хотел также посетить и древние обители, привлекающие в ней благоговейное внимание, иногда посреди роскошных долин, иногда в скалах и ущелиях, ибо Господь наделил Кахетию обилием плодов земных и небесных, обвил плетеницами гроздий роскошные берега Алазани и Иоры и, как медоточивый улей, приготовил дикие келлии в ее скалах, для молитвенного роя отшельников. [55]

НАТЛИМЦАМЕЛИ, ОБИТЕЛЬ ПРЕДТЕЧИ.

Мне сопутствовал любитель просвещения своей родины И ***, который вполне мог объяснить памятники для меня темные, по неведению языка. Дорога в Кахетию пролегает на Сигнах; мы поворотили вправо от Немецкой колония Мариенфельд, в обширную степь Карайскую.— Безводная, прорытая иссохшими руслами потоков, которые бурно стремятся по ней только весною, она тянется на большое пространство по течению Куры, между ее бесприютным берегом и столь же голым [56] кряжем гор, отделяющим сию пустыню от благословенных долин Кахетии. Здесь кончается население Грузинское, и бродят с своими стадами одни Татары, опасные для одинокого путника, особенно когда переменяют свои кочевья. — Это дикое уединение избрали себе, еще в V столетии , отшельники Грузинские, чтобы создать вторую Фиваиду, в пределах своей новопросвещенной родины. Тридцать верст ехали мы почти без всякой дороги, около подножия гор, по направлению их дальних отрогов, которые на подобие мысов, один за другим, выступали в сие пустынное море; глубокие русла затрудняли ход коляски, не смотря на опытность наших вожатых колонистов; начинало смеркаться, а еще нигде не было видно ни малейшего признака жилья человеческого. Вдруг, на высокой горе, показалась одинокая башня и около нее, как бы гнезда птиц, выдолбленные в утесе; потом еще две башни и нечто в виде ограды, и послышался тонкий звук колокола; — мы ожили сердцем: [57] это была Натлимцамели, обитель Предтечи,

Каменистая дорога по ущелию сделалась так тесна и крута, что невозможно было подыматься далее в коляске; мы оставили ее в полугоре, у малого миндального сада, единственной отрады сего дикого уединения, и пошли пешком на крутизну. Какое-то странное чувство овладело мною; мне казалось что я некогда был тут и как бы во сне припоминал предметы, не будучи в состоянии дать себе отчета, почему могли они быть мне знакомы? И вот на встречу нам вышли, из-под ворот сторожевой башни, уже в сумраке, семь иноков, как тени в своих черных рясах; некоторые держали в руках свечи, чтобы осветить нам дорогу по утесу. Впереди всех шел старец Архимандрит Софроний, рода княжеского, после бурной жизни укрывшийся в печальное место своих подвигов. За ним едва-едва ступал, опираясь на посох, стопятилетний Авва Виссарион, уже тридцать лет не спускавшийся под гору; [58] и в орлином гнезде своем переживший много бурь своей родины: бледное лице, длинная седая борода, согбенный стан, внушали к нему невольное благоговение; казалось он поднял одну из гробовых плит обители, где давно уже успокоился сном смерти, и вышел, вместе с братиею, на встречу чуждому пришельцу.

После первых приветствий вся братия повела нас, как бы крестным ходом, под арку входной башни, на двор монастырский, огражденный по краю утеса полуобвалившеюся стеною; посреди него росли несколько тощих миндальных дерев. Мы подошли прямо к отвесной скале, в которой пробита была низкая дверь, нагнулись в устье пещеры и с изумлением выпрямились посреди величественного храма, иссеченного высокими арками в скале, с резным иконостасом; на подобие Сионского. Все лампады были зажжены пред местными иконами, по благосклонному к нам вниманию братии: этот тусклый свет, снизу озаряя пространную церковь, умножал воображению ее [59] размеры и внушал невыразимое чувство благоговения; душа уже поражена была неожиданным явлением самого святилища, которое, как бы по волшебному манию, раскрылось для нас в сердце горы. Первым невольным движением было, приблизиться к родным иконам Спаса и Пречистой Девы, и земного Ангела Предтечи, которого глас, вопиявший в пустыни Палестинской, отозвался далеко и в горах Иверии, сею пустынною обителью. Более других изящная лампада, с Грузинскою надписью, горела пред его иконою, и я относил это к особенной почести, воздаваемой храмовому образу; но Архимандрит, языком моего спутника, объяснил мне высокое историческое достоинство сей лампады. Последний Царь Грузинский, Георгин XIII, пожертвовал ее, в память благочестивого духовника своего, настоятеля Евфимия, погребенного пред иконою Предтечи, под самою лампадою, и привесил к ней свое духовное завещание. Когда же, посреди бедственных смут его издыхавшего царства, [60] приблизился к нему час смертный, он просил своих близких, прежде нежели предать тело его земле, взять и прочесть его завещание, из-под лампады Натлимцамели. Приближенные, в надежде достояния земного, поспешили исполнить волю усопшего: что же нашли они под лампадою? краткое моление: «погребите меня в обители Предтечевой, подле духовника моего отца Евфимия.» — Как умилительна такая последняя молитва последнего Царя! Как выражает она весь характер благочестивого Георгия, который гораздо более помышлял о небесном царстве нежели о земном.

Все прочие серебренные лампады, висевшие пред местными иконами Спасителя и Божией Матери, Иоанна Богослова, трех Святителей, Николая Чудотворца и Пророка Илии, были усердным даянием того же кроткого Царя. При свете их, как будто бы светил мне сам Георгий, мог я окинуть взором иконостас, сооруженный также в его время: двенадцать [61] Апостолов и дванадесять праздников, в резных прозрачных рамах, поставлены поверх местных икон, под коими написано все житие Предтечи. На царских дверях, вместо сияния, вырезан венок из виноградных лоз, а по средине лики Господа и его учеников, сходно с евангельскими словами: «Аз есмь лоза, вы же гроздия». Два инока зажгли большие свечи и ввели меня в алтарь, чрез отдельный жертвенник, ибо нет другого входа: углообразно выдается этот жертвенник, во внутренность пещерной церкви, и отделен от нее легкими аркадами, иссеченными из той же скалы, а с алтарем сообщается тесным проходом, пробитым в камне. Я увидел вокруг горнего места тот же лик Апостолов и над ними полустертый образ их Божественного учителя, несомого со славою ликом Ангелов, во исполнение Херувимской песни: «яко да Царя всех подымем, Ангельскими невидимо дориносима чинми.» — Сколько глубокого и таинственного смысла, в таком [62] олицетворении сего высокого гимна, призывающего нас к отречению всего житейского!

Мы возвратились в отделение жертвенника, устроенного совершенно по древнему чину, несколько в стороне; двери из него в самую церковь были с боку, не в одной линии с царскими. Над самым местом приготовления бескровной жертвы, написан на своде пещерном Деисус, т. е. молитвенное стояние Богоматери и Предтечи, по сторонам Господа Иисуса, также как и на дискосе полагают части, вынимаемые в память их, с обеих сторон божественного Агнца. Кругом, на стенах жертвенника поверх аркад, отделяющих его от церкви, собран молитвенный лик отшельников Палестинских, послуживших образцом для их подражателей, в столь же каменистых пустынях Иверии. Тут был Савва освященный, светило монашества в плачевной юдоли, и Харитон, основатель иночества в Палестине, вместе с Евфимием великим; тут и одичавший в пустынях Египта Онуфрий, одетый [63] ризою своих волос, и Кириак, самый строгий из подвижников, и Ефрем, сладкоречивый диакон Эдессы, всегда исполненный памяти страшного суда. Вместе с ликами сих Восточных отцов, стояли два Давида, один из числа Сирских пришельцев. послуживший рассадником иночества в Грузии, другой же Царь обновитель, вызвавший из развалин все ее святилища. На задней стене храма, между ликами царственных покровителей церкви, сохранилась только внука обновителя, Царица Тамарь, везде положившая печать своей славы, с мужем своим Давидом прекрасным и сыном Георгием.

Вот, в каком молитвенном сонме царей и пустынников, возносят теплые мольбы свои к Богу, из глубины пещерной, малые остатки многолюдного некогда братства сей древней пустыни, которая современна отшельникам Востока, написанным на стенах ее. Любопытно знать самое пространство подземной церкви, чтобы видеть сколько рук должны были трудиться для иссечения оной в скале: от [64] западной стены до иконостаса более семи сажень, не считая алтаря, и столько же ширины, без бокового притвора; высоты же от помоста до стройно-округленного свода, пять сажень. В притворе с правой стороны, который служит входом и также выдолблен в утесе, есть малый придел, поднятый двумя ступенями над помостом, во имя Св. Димитрия Солунского; но кем он основан неизвестно, быть может сыном Давида возобновителя, Димитрием, или одним из позднейших Царей сего имени. Большое отверстие пробито из сего придела в главный алтарь Предтечи; в правой стороне его погребена Царица Анна, мать последнего Царя Георгия, который быть может оттого и был столько привязан к сей обители. У самого входа в пещерную церковь жилая келлия в утесе, для стража подземного святилища; кому же вверена сия священная стража? стопятилетнему авве Виссариону, который еще бодр на молитву, хотя уже не может стоять без посоха. Столетний призрак минувшей [65] славы сей пустыни при дверях ее пещерного храма — как это сильно и умилительно! какие медные вереи и запоры крепче такого вратаря?

По выходе из церкви Архимандрит пригласил нас в свои келлии, если только по нашему так можно назвать несколько пещер, иссеченных в скале. Лестница, которая в них вела по обрыву утеса, состояла из каменных и деревянных уступов, с искривленными перилами, чтобы только не обрушиться в пропасть, и по таким трудным ступеням побрел вслед за нами авва Виссарион, поддерживаемый послушниками. Когда мы расположились как могли, на коврах, в убогом жилье Архимандрита, он сказал мне чрез посредство моего спутника:

«По нынешнему состоянию нашему не судите о славной некогда обители Натлимцамели; даже на моем веку, не говоря уже о временах пред вами стоящего аввы Виссариона, она еще процветала. За пятьдесят лет тому назад, когда я [66] пришел сюда в искус иноческий, при настоятеле старце Евфимии, я застал еще до пятидесяти иноков, десять игумнов, и четырех Епископов, живших здесь на покое, которых гробы укажу вам завтра; ибо Натлимцамели искони служила рассадником иноческой жизни и просвещения духовного для всей Грузии. У нас не было училищ, но сюда собирались в отрочестве желавшие посвятить себя на служение церкви, и делались учениками опытных старцев, доколе в свою чреду, из них самих, не образовались наставники. Отселе избирались большею частию предстоятели монастырей и эпархий; до такой степени глубоко было уважение Царей и Католикосов к нашей пустыне! Старец Митрополит Иоанн Бодбель, о котором вы вероятно уже слышали или услышите, если будете на гробе Св. Нины, здесь провел свою молодость, равно как и многие из лучших Епископов наших, которых вы уже не застали в живых: да и сам нынешний Викарий отсюда вышел в настоятели. Большая часть из [67] наших духовных были происхождения княжеского, и семейства их не забывали святого места сего; о любви же последнего Царя Георгия, к обители и духовнику своему Евфимию, много нам осталось свидетельств.»

«Вы говорите мне о минувшей славе вашей обители, сказал я, но прежде всего объясните, где я? и что за странное явление, столь дикого жилья иноческого, в скалах в пропастях?»

«Разве вы никогда не слыхали, отвечал Архимандрит, о тринадцати Сирских отцах, из числа учеников Св. Симеона столпника, которые пришли сюда двести лет спустя после Св. Нины, утвердить проповеданное ею Христианство? Сама Божия Матерь, избравшая Грузию своим уделом, внушила благую мысль сию главе отцов Иоанну и один из них Давид, прозванный Гареджийским, по любви своей к пустынной жизни, поселясь сперва на горе Тифлисской, пришел искать сюда большего безмолвия, с избранным учеником своим; но вскоре пустыня его [68] сделалась многолюдною. Сподвижник старца, Лукиан, основал нашу обитель Натлимцамели, в память великого любителя пустыни, Иоанна Предтечи. Я покажу вам завтра основное гнездо нашей Фиваиды, самую обитель, где жил и скончался блаженный отец наш Давид. Там увидите вы, близко от пустыни Гареджийской, бывшую лавру мучеников Моцамети и знаменитый монастырь Додо, любимого ученика Давидова, и еще несколько других, если время позволит нам посетить их; двенадцать таких пустынь основались, одна близь другой, в окрестности Гареджийской, еще при жизни блаженного аввы.»

«Но каким образом оскудела братия?» спросил я Архимандрита.— Он же вздохнул только, вместо ответа, и помолчав несколько сказал:

«Ах! где же процветает теперь иночество? не одна наша обитель и все оскудели, или даже совершенно пусты, да из кого набирать братию ? — Князья наши и дворяне обратились к занятиям [69] светским. Прошли смутные времена, когда над каждым из нас висел меч Персидский или Лезгинский, и мы посреди безопасности не так усердны к молитве. — Помню еще, когда бывало, нельзя выйти из ограды монастырской, не только спуститься под гору. Однажды отца нашего Евфимия захватили в плен Лезгины, вместе с церковным крестьянином, около того миндального сада, где стоит ваша коляска. Так как крестьянин был гораздо осанистее нашего старца, то с ним обходились с большим уважением, а смиренного Евфимия, утаившего свое имя, заставили идти пешком всю дорогу, осыпая его побоями; тогда только умилостивились, когда узнали в горах, что он духовник царский; но за то Георгий дорого должен был заплатить за его выкуп. Мало по малу, с оскудением братии, стали пустеть и обрушиваться их келлии; даже та, в которой живал во время постов Царь Георгий, до половины отпала от скалы, потому что дождевая вода, уже не отводимая по недостатку [70] рук, размывает пещерные своды, всасываясь в их расселины. — Ограда наша совершенно рушится, и мы стараемся поддержать ее сколько можем, потому что вместо Лезгин, нас обижают теперь Татары. Мало того, что они совершенно присвоили себе наши степи для пастбища, некоторые из них осмеливаются перелезать иногда через ограду, чтобы воспользоваться нашим скудным добром, и если бы не большие собаки, которых мы спускаем ночью, не было бы никакой защиты монастырю. И так опять повторяю, не судите о нас по тому, что теперь видите.»

В занимательной для меня беседе протекла большая часть вечера; наступало время братской трапезы, ибо не смотря на скудость средств, обитель сохраняла общежитие и этим обязана она усердию Архимандрита, который старается удержать древний порядок. Мятежна была середина его житейского поприща, но к старости возвратился он к той же безбурной пристани, в которой начал подвиг [71] иночества, а подает теперь редкий пример постнической жизни. Около него собрались несколько учеников, как бывало прежде в лучшие времена Натлимцамели, и он научает их порядку службы церковной, ибо сам почитается одним из лучших певцов Грузии. — Нас ввели в длинную залу, иссеченную в скале; высокие своды ее опирались на двух столбах; поразительна была такая трапеза в сердце горы, когда снаружи нельзя было подозревать никакого жилья человеческого. Одна тусклая лампада висела под сводом и освещая обширность залы, обличала прежнее многолюдство и нынешнее убожество обители. Авва Виссарион, с старшими иноками, сел по левой стороне; нас пришельцев посадили напротив, на почетное место; послушники служили. Архимандрит взошел на хоры, нарочно для того устроенные, и во все время читал поучение. Чрезвычайно торжественно было самое убожество сей трапезы, ибо тут собрались остатки славной некогда Натлимцамели, как бодрые воины, не [72] отходящие от вверенной им стражи, доколе последнего не поразит смерть. Молча мы разошлись; мне указали келлию, иссеченную в камне, с каменным ложем, вместо постели; братия разошлась по своим гнездам. Пред иконою Предтечи теплилась малая лампада: это был день обретения честной его главы. Я прочел канон великому Ангелу этой и Палестинской пустыни, которые сподобился я посетить, и полный их воспоминаниями вышел из своей келлии, на узкую площадку, висевшую над обрывом скалы.

Мертвая тишина царствовала вокруг меня, и такая пустота открывалась в сумраке подо мною, что мне казалось, будто я уже стою на краю всякого творения и мир кончается у моей скалы. Мало по малу начал я всматриваться в предметы, слабо освещенные не полною луною. То что в первое мгновение мелькнуло мне как хаос, представилось потом обширною равниною, которая убегала далеко-далеко, сколько глаз мог уловить ее в полусвете месяца. Позади меня и по [73] сторонам поднимались скалы и часть ущелья, в котором иссечена обитель, расступилась предо мною; привратная башня стояла на краю обрыва; несколько тощих дерев, не колыхаясь, дремали над оградой и не было ближе других предметов: так скудна была ими дикая природа в обилии своих скал. Я стал прислушиваться к голосу ночи: все что сначала казалось мне совершенным безмолвием, было одним всеисполняющим звуком, который плавал по целой пустыне; это было жужжание несметной тьмы насекомых, невидимых днем и только слышимых ночью, жизненное сотрясение воздуха, будто безгласного от самой его полноты; только изредка прерывалась тишина, протяжным воем сторожевых псов, когда чуяли они, с вершины утесов, дальнего скитальца в пустыни, или какого-либо ночного зверя, скользившего по ущелью.

Тогда только начал я опамятоваться и, озираясь во все стороны, как бы входить опять в область прошедшего, и [74] сличать былое с настоящим, впечатления коих дотоле были перемешаны в моем воображении. Я вспомнил плачевную юдоль потока Кедрского и лавру Св. Саввы в сей юдоли: те же скалы надо мною и пропасть у ног моих; те же сторожевые башни и одинокое миндальное дерево вместо пальмы, и безжизненная пустыня, освещенная столь же бледною луною. Я всмотрелся и понял, почему то, что здесь должно бы мне казаться новым, напротив того веяло мне родною стариною, и только промежуток протекших лет разъединял в мыслях моих предметы, которые в них сливались по своему необычайному сходству, Натлимцамели и лавра Св. Саввы! — Долго наслаждался я живым воспоминанием былого, в совершенном отчуждении всего, что только могло обескрылить мои свободные мечты: я сидел одиноко, на выдавшемся утесе, как бы в воздухе; все было пусто и неподвижно вокруг, только одна луна двигалась в пустыне неба. — И вот наконец я стал чувствовать, будто опять все [75] сливается вокруг меня в прежний хаос, и будто начала волнообразно колебаться пустыня, доколе не обратилась вся в одно серебристо движущееся море, и уже потерялось для меня различие между этим морем, что подымалось снизу, и этим небом, что опускалось тихо и плавно, все ближе к земле..... Я дрогнул и вспрянул с утеса, и устремился опять в келлию, на мое каменное ложе, до утреннего звона.

Отрадно мне было присутствовать на божественной службе, в недрах земли, хотя я и не понимал языка Грузинского, но совершенное сходство молитв и обрядов, позволяло следовать за ходом богослужения. Это напомнило мне Киев и Палестину, где я также молился в подземельях. За утреннею следовала ранняя литургия; вопреки уставу монастырскому, но мы просили сделать для нас такое снисхождение, чтобы успеть в тот же день осмотреть другие обители сей пустыни. После обедни, уже при свете дня, с утешением сличал я местность обители [76] с юдолью Св. Саввы. Быть может здесь самое сходство возбудило к подражанию. Если не так глубоко ущелье, то мертвенность природы столь же ужасна, и те же нависшие скалы, и келлии и церкви пробитые в утесах, хотя соборная Св. Саввы стоит там отдельно на своей площадке. Но и тут три башни Иустиниановы повторились в Натлимцамели, две по краям ограды и одна сторожевая на вершине горы, как в лавре Палестинской. Жалко было видеть однако, как много уже обрушилось келлий и малых приделов, и скольким еще угрожает паденье, если не отведут заблаговременно дождевых струй. Мало по малу стесняется братия, позади своей умаляющейся ограды, в один безвыходный круг, где время и стихии осаждают эту слабую горсть воителей духовных, которые не хотят им уступать поприща славы великих своих отцов.

Прежние настоятельские келлии, висели над пещерною церковью; их деревянная галерея защищала своды ее от [77] дождевой воды; теперь же половина келлий обрушилась и от того может пострадать самая церковь. Несколько выше, подле другой малой церкви Успения и келлии Евфимия, находились убогие покои смиренного Царя Георгия, где любил он безмолвствовать во дни великого поста. Благочестивое и болезненное лице сего последнего Царя из рода Багратидов, напоминает нашего кроткого Феодора сына Иоаннова, последнего из дома Рюрикова, который также предпочитал уединение келейное царским своим палатам, и оставил по себе память во многих обителях. Но в Натлимцамели келлии молитвенного Георгия почти совершенно обрушились; до половины только сохранилась стенная живопись: Спаситель сидящий между Пречистой своей Матери и Предтечи, Св. Нины и отшельника Додо; прочие лики обвалились вместе со стеной, а келлия духовника царского обращена в ризницу. В числе замечательных ее древностей, утварей и книг, особенно привлекли мое внимание богато украшенный крест [78] Тинатины супруги Кахетинского Царя Леона, и образ Предтечи, найденный при Царе Ираклие в горах Гамборских. Полагают, что икона сия пятого столетия, времен Гургаслана: отсеченная глава Предтечи вырезана на деревянном блюде и вставляется в углубление иконы, обложенной богатою ризою, а на задней стороне доски есть много частиц святых мощей с надписями.

От сих келлий можно взойти на вершину Бодбелевой сторожевой башни, которая приникла к самому гребню утеса; но надобно прежде ползти по уступам витой лестницы, пробитой в скале, чтобы только достигнуть основания башни. Мертвые но величественные виды открываются с нее на всю пустынную окрестность, до дальнего течения Куры, которая разделяет собою Каранские степи и только издали манит, своими свежими водами, истомленных жаждою в безводной равнине. Солнце уже было высоко; надлежало оставить обитель Натлимцамели. Архимандрит Софроний благословил меня древнею иконою великого [79] Антония, отца всех пустынножителей во вселенной, и благодушно вызвался вести нас к Давиду Гареджийскому. Вся братия проводила за врата обители, до того места, где мы нашли коляску, подле миндального сада монастырского. И авва Виссарион собрался также провожать нас под гору, но я убедил старца не оставлять своего горнего жилища. Юные птенцы орлов, когда оперяются, испытывают силы свои по широкому небу; но те орлы, у коих уже оскудела сила их крыл, остаются на своих утесах; и сему также пожелал я духовного обновления юности орлей, дабы от своего выспренного утеса, мог он однажды воспарить к Солнцу правды и обрести упокоение долгому своему подвигу. Один из иноков, имеющий непременною обязанностью, сносить под гору воду мимоходящим путникам, кто бы они ни были в пустыне, указал нам ближайшую дорогу на дно иссохшего русла; оно напоминало Кедронское, столь же безводно раздирая подножие утесов. [80]

ПУСТЫНЯ ГАРЕДЖИЙСКАЯ.

Не более десяти верст от Натлимцамели до пустыни Гареджийской, называемой по-грузински Удабно или собственно пустыня; но самая ужасная дорога предстояла нам по горам и оврагам, где только можно было проехать верхом. Не раз раскаивался я, что решился ехать в коляске по таким стремнинам, и надобно было всю немецкую осторожность колонистов, чтобы не опрокинуть нас в пропасть; иногда дорога шла по косогору промытому рытвинами, иногда по самому [81] гребню утесов, и мы пролагали новые следы по страшным обрывам. Перед тем как спускаться в ущелье Гареджийское, показалась нам на кряже гор, одинокая башня пустынной обители Чичхитури, одной из двенадцати окружавших Давидову. Ничего не сохранилось там кроме башни, и двух пещерных полуобрушенных церквей, из коих главная с трапезою, посвящена была Св. Иакову мученику Персскому. Отпустив коляску в монастырь, сами пошли мы по вершине горной, мимо сих развалин, к другой более знаменитой лавре мучеников, или Моцамети; она иссечена в горе, нависшей над пустынею Св. Давида и служила средоточием для всех прочих. — Наместник Гареджийский, предваренный о моем приезде, уже ожидал нас близь развалин, чтобы указать все пещерные церкви и предостеречь в опасных переходах между скал.

Прежде всего он привел нас к малой церкви, недавнего строения, которой двери с благоговением отпер. Внутри [82] алтаря, обозначенного тремя открытыми арками, без всяких икон, мы увидели престол и жертвенник, рядом прислоненные к восточной стене, а на них, на месте утвари церковной, человеческие кости связанные крестообразно; по сторонам были также собраны кости, как в древних катакомбах. «Что за странная церковь, и какие здесь кости?» спросил я с изумлением Архимандрита.

«Эти кости дали название целой лавре, отвечал он, благоговейно поднимая и целуя каждую из них. Посмотрите какие еще рубцы на них видны, и язвы сии источали некогда миро; это были действительно мученики, (Моцамети) положившие живот свой за Христа, и еще в какую священную минуту, в ночь Пасхи! Не много собрано тут костей, но вы ужаснетесь, если услышите, что шесть тысяч святых отцов наших избито было тут мечем Персов. Братия двенадцати обителей пустыни Гареджийской, имели искони обычай собираться на вечер субботний в сию лавру, большую из всех, [83] чтобы здесь торжествовать храмовой ее праздник Светлого Воскресения. Шесть тысяч иноков все вместе, со свечами в руках, обходили малую церковь на вершине горы; построенную по образцу часовни Св. Гроба, и воспевали радостное: «Христос воскресе из мертвых!» не воображая как они сами были уже близки ко вратам небесного царствия. Это была страшная година нашествия Шаха Аббаса Персидского. Далеко из-за Куры, на краю обширной степи Карайской, увидел он ночью необычайное освещение, огни движущиеся на вершине горы, там где предполагал совершенную пустыню. «Что за огни? спросил изумленный Шах, и ему отвечали: «это отшельники Гареджийские празднуют свою Пасху.» — «Истребить их!» сказал ненавистник имени Христова. Напрасно более человеколюбивые из его вельмож представляли Шаху, что пустынники не носят оружия и никому не враждебны, а напротив того за всех молят Бога, и что самый пророк велел щадить таких [84] молитвенников. Кровожадный Шах не хотел внимать никакому ходатайству, и послал немедленно отряд конницы через Куру, в степь Карайскую. К рассвету прискакали убийцы в лавру, когда уже вся братия успела приобщиться Св. Тайн, за раннею литургиею Пасхи, и таким образом приготовленные к вечности, встретили мученическую кончину. С тех пор опустела большая часть обителей, и только Давидова и наша удержали своих иноков. Мы совершаем память шести тысяч избиенных отцов, на другой день Пасхи, по тому примеру как празднует вся Церковь избиение Св. Отец в Раифе и Синае и в лавре Св. Саввы. Католикос Антоний старший написал для них канон и стихиры, а благочестивый Царь Кахетинский Арчил, собрал здесь святые кости мучеников и соорудил над ними сию малую церковь.

«Не смерть ли сих мучеников изображена на стене алтарной? спросил я, потому что тут видны три инока и над ними человек, в восточной одежде, [85] занесший меч; но для чего подле них олени?»

«Нет, это не мученики, но блаженные отцы наши, радующиеся на небесах о мученических подвигах своих духовных чад. Тут написан великий авва Давид Гареджийский, с двумя учениками Лукианом и Додо, которых питали млеком своим дикие самки оленей; а воин занесший на них руку, — языческий обладатель сих мест Бубакар, нечаянно открывший пустынножителей в своих пределах. Но поднятая рука его засохла и исцелилась только молитвою Св. Давида; смягчился жестокий язычник и уверовал во Христа, не так как неистовый Шах Аббас, избивший столько мучеников.— Будем теперь осматривать прочие церкви сей обширной лавры; вы удивитесь числу их и множеству келлий иссеченных, в три или четыре яруса, по отвесной скале. Ко многим уже не доступен вход, потому что обрушились лестницы, другие засыпаны землею; но вся сия западная сторона горы, [86] обращенная к Куре, была жилищем отшельников; по крайней мере увидим то что еще возможно.»

Так говоря, старец Архимандрит, не смотря на свои годы, стал бодро спускаться по обрывам скал, и мы последовали за ним, вместе с наместником, по таким стремнинам, где иногда не было даже места куда бы поставить ногу. Земля беспрестанно осыпалась под нами и обрывались камни из наших рук, когда мы лепились вдоль утесов по отвесной стене их, чтобы заглядывать в устья опустевших келлий , или проникать в пещерные церкви, где понемногу отдыхали от трудного пути.

Первая весьма тесная церковь, которая нам представилась в пещерах, была как видно посвящена святителю Николаю, потому что чудотворец написан на горнем месте, подле иконы знамения Богоматери; внутреннее устройство алтаря совершенно одинаково с верхнею церковью мучеников. Потом взошли мы в более пространную пещеру, освященную в храм [87] Благовещения; стенная живопись еще сохранилась на стенах. Лики Царя Баграта IV и Католикоса Иоанна, подносящих образ церкви святому Давиду Гареджийскому, свидетельствуют, что она была иссечена не позже XI века. В алтаре написан Спаситель, сидящий посреди святителей и пустынников; Ангел подводит к Господу отшельника Додо; кругом по стенам двенадцать праздников, и опять престол с жертвенником соединены на одном камне. Подле церкви малый придел Св. Георгия, где еще видна на помосте запекшаяся кровь инока, который был тут умерщвлен воинами Шаха Аббаса, в минуту приношения бескровной жертвы. Несколько далее обширная трапеза, где собирались все братия лавры, весьма замечательная по своему устройству. Три арки образуют вход во глубину сей пещеры и на них написаны два Самсона столпника, из коих старший был виною пришествия тринадцати Сирских отцов. Один из них святой Давид, основатель сей новой Фиваиды [88] Гареджийской, и великий отец иноков Палестинских Евфимий, изображены на тех же столпообразных арках, ибо они служили основанием монашества. Со входа существует еще малый придел, с Деисусом над его алтарем, а внутри самой трапезы, иссечены поперек ее, в каменном помосте, столы и места где сидели братия, также под сению Господа и предстоящих ему Богоматери, Предтечи и Архангелов. С правой стороны написана на стене тайная вечеря и таинственная трапеза трех Ангелов под дубом Мамврийским, а с левой есть еще келлия и другая поменьше, вероятно служившая приспешною, и глубокая цистерна, но уже без воды.

От этой трапезы так трудно было пробираться далее по утесам, что иногда мы останавливались, и долго думали куда бы ступить; не возможно было посетить нижнего ряда келлий, выдолбленных на дальнее пространство по отвесу скалы. — Однако переходя по камням с большою осторожностью, мы открыли еще [89] пространную церковь, которой устье было почти совершенно засыпано землею. — На передовой скале, служившей преддверием, изображены были некоторые деяния из жития Давида Гареджийского, а под ним Цари обновители сей лавры, тот же Баграт с Католикосом Иоанном, держащие в руках церковь и великая Тамарь с мужем и сыном.— Живопись внутри пещерной церкви почти совершенно стерлась; еще можно однако различить Деисус и несколько святых Грузинских, между коими равноапостольная Нина. — По всему видно, что церковь сия была одною из самых больших, и быть может даже соборною в лавре, но уже время истребило следы ее пустынной красоты. Не далеко еще малая церковь Вознесения Христова, которое изображено на горнем месте. Вероятно много таких церквей, можно бы еще обрести вдоль того же гребня горы, если бы была возможность продолжать наше воздушное странствие над пропастью; но мы принуждены были его оставить и подняться на вершину горы.— [90] Там стояли стены малой церкви Воскресения, которая обличила столько жертв Шах-Аббасу, во время их пасхального хождения кругом святилища. Мне показалось, что она была построена по образцу святого гроба Иерусалимского, и потому быть может служила для такого хода. Несколько в стороне, на самой крайней высоте горнего кряжа, груда обломков указывала место еще одной церкви, уже девятой по моему счету, во имя святого Пророка Илии. — Такое выспренное место было как бы нарочно создано для взятия на небо земных Ангелов, ему подобных.

Мы остановились на вершине горы, и долго смотрели на окружавшую нас пустыню Гареджийскую, каменистую, безводную, прорытую ущельями, которой дальняя Кура, служила только для возбуждения, а не для утоления жажды. Нельзя было найти более жестокого уединения для подвигов иноческих и это место избрал Св. Давид, когда оставив блаженного учителя своего Иоанна погрузился в [91] пустыню; самое наименование Гареджийского, уже знаменует любителя уединения. Трогательно описание отшельнической его жизни и смирение с каким проходил свой подвиг. Один только Лукиан был спутником блаженного Аввы, когда поселились они в расселинах скалы, над местом нынешней их обители, там где струится теперь источник, испрошенный слезами Давида. Немного дождевых каплей, скопившихся в камне, решили для них выбор пустынного жилища. Как мало нужно для чистого сердца, чтобы прочесть волю Божию, ясно отражающуюся в таком зеркале! «Брат Лукиан, сказал Авва ученику своему, видишь ли это прекрасное и безмятежное место? водворимся здесь на непрестанную молитву, чтобы сподобиться нам оставления грехов, и Бог милосердый пошлет нам благодатную силу, для укрепления немощей наших.» Но вера Лукиана оскудевала, видя, что самые корни трав, которые служили им скудною пищею, начинали сохнут от нестерпимых жаров и [92] пересыхала самая вода. «В терпении стяжите души ваши, говорил ему Давид словами Св. писания. Для чего заботишься ты столько о временной пище, когда все наши мысли должны быть устремлены ко благам вечным, и неужели Господь, одевающий крины сельные порфирою Соломона, не озаботится о словесных своих творениях?»

При сих словах явились внезапно из пустыни три самки оленей, с своими детьми, и стали пред отшельниками, предлагая им обильное млеко сосцев; насытились убогие сею благотворною пищею и восхвалили Бога. С тех пор, по благословению Господа, посылавшего пищу чрез воронов Пророку своему Илии, отшельники Гареджийские были постоянно посещаемы сими мирными животными, исключая дней постных, потому что тогда возлагали на себя подвиг совершенного воздержания. Искушения от врага душ человеческих, испытанные всеми любителями уединения, не чужды были и великому авве Давиду. В пещере, под тою самою скалою, где поселился он с своим [93] учеником, гнездился страшный дракон и жертвою его сделался один из молодых оленей. Блаженный Давид духом прозрел, какой древний враг кроется в свойственном ему образе змея, и взяв вместо оружия посох , именем Божиим велел ему оставить пустыню, для жительства благочестивых отшельников. Голосом человеческим, отвечал ему, обличенный демон, прося себе пощады и с треском рассекая камни бежал укрыться в воды Куры, но прежде нежели достиг реки, уже истреблен был небесным огнем. Ангел, явившийся святому, который даже сожалел о погибели врага, внушил ему идти к ученику своему Лукиану и возбудить его, потому что он лежал как мертвый от страшного явления.

Однажды ловчие, скитаясь по сей пустыне, обрели обоих пустынников, доящих молоко своего дикого, но послушного стада, и пораженные страхом пали к ногам Давида. Через них разнеслась молва по всей окрестности, о двух чудесных отшельниках, и к ним начали [94] стекаться любители безмолвия. Напрасно Авва отклонял пришельцев от невыносимых для них подвигов; они все решились остаться под его духовным руководством; таким образом, мало по малу, возросло число пустынной братии. Опытный старец избрал между ними наставником, инока, уже просиявшего добродетелями по имени Додо, и велел ему, вместе со всею братиею, ископать себе келлии на противоположной горе, дабы он сам мог опять предаться любимому своему безмолвию. Это была первая обитель, основанная близь собственной пустыни Св. Давида, где пребывал он с немногими учениками. Вскоре и Лукиан положил начало Натлимцамели, возникла и великая лавра Моцамети, и постепенно расплодились семена иночества в двенадцати окрестных монастырях, еще при жизни великого Аввы. Он сам, из глубины своей пещеры, служил для них светильником и покровом, и часто, восходя на гору, молитвенно осенял дальние и ближние чада своих отеческих забот, и чада его, [95] каждый из своей пустыни, смотрели так же на его гору как на гору Сионскую, отколе нисходило для них спасение молитвами Аввы.

Однажды, когда молился на горе старец с распростертыми к небу руками, прилетел к ногам его фазан, преследуемый ястребом, и как будто бы просил от него защиты. Вслед за нам прискакал дикий ловчий Бубакар, языческий Князь сих пределов, и с негодованием увидел добычу свою у ног святого, и ястреба, за нею гнавшегося, смиренно сидящим в отдалении. «Кто ты?» с гневом спросил он молитвенника, и услышал в ответ: «раб Господа нашего Иисуса Христа, кающийся здесь о грехах своих; ты же оставь птицу, искавшую у меня защиты!» Разгневанный язычник занес руку с обнаженным мечем, она оцепенела; тогда тронулось страхом сердце Бубакара и, падши к ногам святого, просил он о прощении: вместе с словами прощения, последовало исцеление, не только для варвара, но и для сына его, [96] болевшего ногами в доме родительском, ибо и о нем слезно умолял Бубакар, обещая принять Св. крещение со всем своим домом. «Иди, и по вере твоей буди тебе» евангельски сказал Давид язычнику, и тот, возвратясь в дом, нашел сына уже исцеленным. С тремя сыновьями возвратился Бубакар на гору Давида и нашедши Авву, между его учеников, смиренно просил себе и своим крещения. Давид отослал Князя, с запасом принесенного им хлеба, в многолюдную обитель Додо, и велел идти оттоле священнику, окрестить его с домочадцами. Благодарный Князь сам пришел опять в пустыню Гареджийскую, и близь пещеры Давидовой, выдолбил в скале обширную церковь, где теперь почивают мощи Святого.

По прошествии многих лет, когда уже совершенно было устроено благосостояние всех обителей Гареджийской пустыни, блаженному Давиду пришло на мысль, исполнить давнее желание своего сердца и прежде нежели водвориться в небесном [97] Иерусалиме, посетить земной. Уроженец Сирии, он не успел в первые годы своих подвигов, исполнить сего близкого тогда странствия и зашедши в дальнюю страну, по следам своего великого учителя Иоанна, с горестию помышлял, что такая великая святыня осталась ему чуждою. Верному сотруднику своему Лукиану, поручил он собранное им стадо, а сам, с некоторыми из учеников, взялся опять за страннический посох и пошел через Сирскую свою родину, на родину своего Господа и Владыки. Но когда уже достиг он желанной цели, когда с ближайших высот открылся ему в пустынном величии святой град, — внезапный ужас объял святого старца и глубокое раздумье проникло в смиренную душу: как дерзнет он, грешными стопами, попирать следы Богочеловека ? Ах, многим ли, или лучше сказать кому из нас, недостойных поклонников, приходила подобная мысль, не смотря на все бремя греховное, которым были обременены, душевно и телесно! [98]

И что же? блаженный старец остановился и, пройдя столь долгий путь, не смел довершить нескольких шагов! Учеников своих, как более себя достойных, отпустил он поклониться святым, умоляя их вознести теплые молитвы и за грешного отца их, над гробом Искупителя; а сам, простерши к небу руки и помолившись издали, в виду храма святого гроба, взял себе в благословение только три камня земли обетованной, оросил их слезами и пошел в обратный дальний свой путь. Но Господь не восхотел утаить от мира такой глубины смирения своего угодника. Блаженному Илии, Патриарху Иерусалимскому, [который потом скончался в изгнании, за правоту своей веры, при неверном Кесаре Анастасие] является во сне Ангел и говорит: «пошли в погоню за старцем, идущим по большой дороге в Сирию; он одет в рубище, и у него в страннической суме лежат три камня; он унес собою всю благодать святой земли; и одного камня с него довольно в благословение, два же [99] пусть возвратит в Иерусалим: старец сей избранник Божий, авва Давид Гареджийский.» Каковы же были смирение и молитва сего Аввы, когда три только камня, поднятые им с земли святой, увлекали с собою всю ее благодать и в какое время? когда в ее бесчисленных пустынях процветали такие великие Аввы, как освященный Савва и Феодосий киновиарх и молчальник Иоанн и Кириак отшельник, и только что смежил очи великий Евфимий: ибо это было пятое, самое цветущее столетие иноческой жизни в Палестине!

Повиновался словам Ангела изумленный Патриарх и послал в погоню за странником; повиновался ему и любитель послушания Давид, и возвратил два камня, не постигая сам цены своего благодатного смирения. Но единственный камень, принесенный им в свою пустынь и доселе хранящийся на его гробе, получил от него благодатную силу исцелений, не оскудевающую доколе не оскудеет вера притекающих к молитве Св. Аввы. [100]

Не много уже дней оставалось созревшему старцу, до его блаженной кончины; он посвятил их на посещение братии, наипаче отшельников в их уединенных келлиях, для последнего назидания. «Как ты спасаешься?» спросил он одного из них. «Твоими святыми молитвами честный отче, отвечал труженик; но эта вода, текущая из утеса, и эта зелень, что растет около, так горьки, что я невольно чувствую от них отвращение; однако не позволяю себе изменять пищи и говорю сам себе: мучения адские не гораздо ли горше и не лучше ли вкушать горечь временную чтобы не подвергнуться вечной?» Утешился Авва смиренною речью и сказал: «не скорби брат мой, силен Господь Бог наш, изменивший в пустыне горечь Мерры в сладость, усладит и сию горькую воду». Он велел подать себе сосуд с водою и осенив его знамением креста, подал брату говоря: «пей, она безвредна,» и действительно необычайная сладость заменила прежнюю горечь источника. Самый час кончины предвозвещен был [101] великому Авве, которого вся жизнь была постоянным к ней приготовлением. В последний раз собрал он вокруг себя всех своих учеников и наставил их душеспасительным словом; потом еще однажды отслушав литургию, приобщился божественных тайн, в напутие жизни вечной, и на коленях, простерши к небу руки, предал Господу дух свой, всегда к нему паривший. С плачем погребла его братия, в церкви иссеченной Бубакаром. Во время погребения слепой инок прозрел от прикосновения к телу святого, во свидетельство его праведности, и до ныне обильные исцеления истекают верующим от его пустынного гроба.

С той горы, куда часто восходил для молитвы блаженный Авва, указал мне Архимандрит еще две обители, из числа двенадцати, в двух противоположных сторонах. «Видите ли, сказал он, вдали как бы на расстоянии одного часа, по направлению того же кряжа горы, на котором мы стоим, видите ли утес, выдавшийся над Карайскою степью и на нем [102] будто признаки зданий? — Это Бертубани, собственно участок иноков по значению слова, одна из больших обителей сей Фиваиды, не уступающая своими остатками лавре Моцамети. А вот гораздо ближе, на той стороне ущелья Гареджийского, видны в скалах несколько ярусов иссеченных келлий, и внизу их развалины: — это бывший общежительный монастырь Додо, позже всех оставленный иноками. Я помню последнего старца, который сиротел там постепенно, пережив всю свою братию, и переселился наконец в ближайшую обитель Св. Давида, ибо уже не мог долее оставаться на гробе блаженного Аввы Додо. И самый гроб сей, только в прошедшем году, завален был обрушившимся на него утесом, так что невозможно более подступить к нему, как будто бы угодник Божий, хотел даже утаить от нас, или быть может от зверей хищных, могилу свою, брошенную нами в пустыне. И так, продолжал Софроний, вы уже видели, вблизи или вдали, пять обителей из числа [103] двенадцати; остальные слишком далеко рассеяны, чтобы вам можно было посетить их в короткое время. Но спустимся к общей их матери, в самую лавру Давидову, на гроб великого отца нашего, который и доселе охраняет, своими молитвами, малый остаток некогда многочисленных чад своих.»

Текст воспроизведен по изданию: Грузия и Армения. Часть I. СПб. 1848