ЛИВЕНЦОВ М.

ВОСПОМИНАНИЯ О СЛУЖБЕ НА КАВКАЗЕ

В НАЧАЛЕ СОРОКОВЫХ ГОДОВ ¹

(Извлечения из дневника).

XIII.

Мирное течение нашей лагерной жизни с буколическими занятиями неожиданно было прервано самым страшным, самым возмутительным образом. 13 мая день был особенно жаркий. Утро прошло обычным порядком в безмятежном спокойствии. Солдаты пообедали, и те из них, которые не были заняты службой, попрятались от духоты в тень на отдых. В три часа пополудни, ударили сбор на фуражировку за травой, которую уж несколько дней накашивали в изобилии. Фурштадты и конные артельщики отправились для разбора лошадей в табун, пасшийся от лагеря не более полуторы версты к левой стороне, под прикрытием двух рот пехоты с двумя орудиями. Вдруг, со стороны табуна, раздались ружейные и орудийные выстрелы, смешанные с неистовым гиком Чеченцев. Ударили тревогу. Все выбежали на линейку, но стали «в ружье» «те лишь роты, у которых не красились ложи; наша же и две роты 2-го батальона — выскочили безоружными.

Поразительная картина представлялась зрителям: огромная конная партия, неизвестно откуда появившаяся, внезапно ворвалась в табун, сняв и вырезав пикет, перебила много [135] конюхов и, отхватив от табуна часть лошадей, погнала их, на рысях, в обход лагеря с правой стороны в 2-3 верстах, направляясь к лесу, где и скрылась. Все это произошло не более, как в четверть часа. Когда прикрытие открыло огонь, то хищники уже быстро уходили. К счастью, не все лошади сделались добычею горцев. По тревоге, табун быстро был направлен в лагерь, конными солдатами, особо для того назначенными; но 56 артиллерийских и полковых лошадей, испуганные выстрелами, порвали треноги, бросились по направлению, данному хищниками и были угнаны. Две роты с двумя орудиями и частью казачьей команды пустились преследовать горцев, но не могли ни догнать их, ни причинить большого вреда выстрелами. Преследование такой партии могло быть успешно лишь при значительном числе кавалерии. Артиллерия из лагеря тоже не решалась стрелять, опасаясь нанести вред своим войскам, преследовавшим неприятеля.

По тревоге, генерал приказал было собраться всем ротам и хотел — с ними и с остальными казаками при взводе артиллерии, идти также преследовать горцев; но оказалось возможным взять только одну роту, остальные — или были без ружей, или должны были оставаться в прикрытии лагеря и артиллерии. При том же пехотное преследование быстро уходящей партии ни к чему бы не повело. К довершению всего, прискакал казачий офицер с донесением, что из того леса, из которого выскочили горцы, показалась другая конная, еще более значительная партия со значками, и остановилась у опушки леса в выжидательном положении, с очевидным намерением напасть на лагерь, как только большая часть войск уйдет преследовать хищников. Убедившись в справедливости этого донесения с кургана на левом фланге лагеря, — генерал отправил казачьего офицера немедленно воротить войска, преследовавшие горцев; затем — с двумя ротами и взводом батарейной батареи, отъехав версты на две от лагеря, принялся засыпать Чеченцев шрапнелями, но те, конечно, тотчас же скрылись в лесу.

Под прикрытием двух рот отправлены были повозки на место побоища, для подборки раненых и убитых. Ужас и жалость оледенили присутствующих при виде возвратившихся полуфурков, переполненных страшно изуродованными жертвами. Оказалось — убитыми 35 и ранеными 46 нижних чинов, [136] погибших единственно от нашей беспечной неосмотрительности. Многим солдатам, посланным в табун за лошадьми, удалось ускакать в лагерь,— от них и узнали подробности дела. Пострадали же те, которые не успели растреножить лошадей или вскочить на них. Несчастные пробовали было образовать кучку в надежде защититься, но густая конная толпа смяла их под лошадей и изрубила. Многие из них остались в живых, но с тяжелыми ранами. Кроме угнанных лошадей, убито 3 и ранено — 8. Неприятель оставил два тела и двух убитых лошадей. Казаки, бывшие в преследовании партии, уверяли, что Чеченцы увозили на лошадях много своих раненых и убитых, но достоверность этого ничем не подтвердилась.

Дабы скорее изгладить тяжелое впечатление, убитых, на другой же день, похоронили близ казачьего поста у переправы, и над общею могилой поставили деревянный крест. Раненых тоже, по оказании первых пособий, отправили в ближайший госпиталь в кр. Внезапную, штаб-квартиру Кабардинского полка. Почти все раненые подавали надежду на выздоровление, раны холодным оружием редко бывают смертельны.

С первой же оказией на линию отправлены были от артиллерии и от полка уполномоченные офицеры с фурштадтами, для закупки новых и привода запасных лошадей, взамен угнанных.

— Вот тебе и Россия! говорили солдаты.

— А действительно военный министр, по приезде к нам — вспомнить Петергоф! глумились офицеры.

Наш капитан не проронил ни слова, будто и не знал о случившемся, но заметно было, что он сильно негодовал.

Ударил гром — ну и пошли мы усердствовать, оберегать лагерь денно и нощно. Караулы, цепи, аванпосты и секреты удвоили; дежурная рота, с ружьями в руках, спала на линейке; офицеры беспрестанно разъезжали осматривать караулы и посты; лошадей не выпускали в табун, а фуражировки производились педантически, по уставу. Словом: после падения — «соломки подостлали!»

Предстояла еще необходимость разъяснить два существенные вопроса: 1) Откуда и как могли незаметно пробраться хищники, и 2) Кто виноват в недосмотре и непринятии должных мер предосторожностей. Усиленная рекогносцировки и показания лазутчиков выяснили следующее: Чеченцы, давно уже [137] наблюдавшие наш отряд и его порядки, около 10-го мая собрались двумя большими партиями, под предводительством наиба, на низовьях Качкалыковского хребта. От этого предгорья тянется глубокая балка, перерезывающая большую дорогу в 10-ти верстах от Амир-аджи-юрта. В ночь с 12-го на 13-е мая хищники, никем незамеченные, прокрались по этой балке к самому Тереку и до нападения скрывались в лесах, покрывающих правый берег реки, ниже Амир-аджи-юрта.

При занятии лагерной позиции, главное внимание и все предосторожности направлены были против леса, находящаяся в тылу, верстах в трех. Лес же против левого фланга — считался совершенно безопасным, как находящийся за большой дорогой от Амир-аджи-юрта к Таш-кичу, по которой производилось постоянное движение разных частей войск и транспортов. Еще менее внушал опасений лес на берегу Терека, считавшийся как бы нашей собственностью и где мы фуражировали чуть не в одиночку.

Вот по этим-то причинам при распределении табунного прикрытия исключительное внимание обращено было на лес в тылу лагеря, с левой же стороны прикрытие ограничивалось незначительным пикетом. Точно также и казачий разъезд, осматривавший на рассвете пастбищные места, внимательно исследовал балки и кустарники в тылу лагеря, с левой же стороны объехал окрестности не более, как на одну версту. В этом-то и заключались причины катастрофы! Нет сомнения, что если б прикрытие из двух рот с двумя орудиями помещено было с левой стороны, то нападение хищников было бы замечено своевременно и отражено с большим для них уроном, при содействии лагерных войск, или же — неприятель не отважился бы нападать.

Так как в подобных случаях начальствующим лицам желательно, конечно, отыскать виновных из числа своих подчиненных, то генерал прежде всего напал на командира 2-го батальона, подполковника Перекрестова, которому поручено было распределение войск прикрытия табуна, — упрекая его в небрежности и неосмотрительности. Но тот отвечал, что такой порядок охраны табуна практиковался сначала с одобрения самого генерала; что табун выпущен на пастьбу тогда лишь, когда начальник казачьего разъезда донес о совершенном благополучии окрестностей; что разделить прикрытие на две [138] части нельзя было по причине малой его численности, а увеличить эту числительность было невозможно, потому что две роты его батальона до сего времени остаются с разобранными ружьями. Генерал принужден был замолчать и приняться за начальника разъезда, но и этот, не признавая себя виновным, основательно возражал, что при таком незначительном числе казаков, делать утренние разъезды на большое расстояние нельзя, как по причине опасности, так и потому, что на это потребовалось бы много времени и лошади до полудня оставались бы без корма. Нечего делать, пришлось прекратить щекотливые розыски и, скрепя сердце, отправить подробное донесение по начальству о несчастном событии. Натурально отдано было «строжайшее» приказание: немедленно прекратить окраску лож и собрать ружья. Украшение лагеря тоже остановили, а всякие увеселения сами собой прекратились.

Предвидя служебные неприятности, генерал сильно злился, ко всем придирался,— что совсем не было в его привычках и характере, — и не мог видеть подполковника Перекрестова, которого продолжал считать главным виновником всего. Особенно не прощал он ему — приведения, в числе оправданий, указания на окраску ружейных лож, с очевидною целью свалить всю ответственность на него, начальника отряда.

— Не чисто, не по-русски, жидовская снаровка! повторял генерал с негодованием.

Через два дня, 15 мая, все в лагере были свидетелями весьма интересной и характерной сцены. Генерал сидел перед своей палаткой, мрачно разговаривая с казачьим полковником, приехавшим из Червленной с «visite de condoleance». Дежурный по отряду докладывает ему, что к передовому посту прибыли два Чеченца, для переговоров по выкупу тел. Генерал встрепенулся.

— Привести сюда,— приказал генерал, прибавив, обращаясь к полковнику,— с каким удовольствием вздернул бы я их на дерево!

Привели горцев, предварительно обезоруженных и обысканных. Весь отряд сбежался смотреть и слушать. Юнкера поместились близко. Чеченцы были рослые и красивые молодцы с гордым видом и восточною степенностью. Молча и без приветствий остановились они перед генералом, под наблюдением четырех вооруженных солдат и переводчика, [139] Червленского казака, знавшего по-чеченски едва ли не лучше, чем по-русски.

— Спроси — были ли они при нападении на табун? — сказал генерал.

— Были, отвечал важно Чеченец, казавшийся старшим, при котором товарищ его, как младший, по азиатскому этикету, не имел слова.

Затем вопросы и ответы следовали в таком порядке:

— А что если я вас повешу?

— Сила ваша, мы без оружия; а братья — отомстят за нас... в горах много Русских пленных, их замучают и перевешают.

— Воровское нападение на табун не пройдет вам даром: мы разорим все ваши аулы и истребим жителей.

— Идите, будем рады, давно ждем! чуть усмехнулся горец.

— Вы надеетесь на вашего Имама Шамиля с его мюридами?

— Шамиль славный воин и святой человек! Но у нас есть более важный и надежный защитник, он нас не выдаст.

— Кто такой?

— Лес, был гордый ответ.

— Il est superbe, се brigand-la! прошептал Л...в.

— Да, вы только спрятавшись в лесу деретесь.

— Всякий защищается, как может... У нас нет постоянного войска и орудий, как у вас.

— Если вы честные бойцы — выходите в поле и увидите, что мы с вами сделаем.

— Мы были два дня назад... а что-ж вы сделали?

Увлекшись раздражением, генерал начинал терять почву и чувствовал, что право и достоинство на стороне Чеченца. Он переменил тон.

— Вы, конечно, знаете лазутчиков, которых вы сами-ж подослали,— они за день до нападения уверяли меня, что на сто верст кругом — нет ни одного неприятеля. Так скажите им, чтоб не попадались — повешу!

— Лазутчики дурные люди — их следует вешать, честный человек не продает родных и товарищей.

— Ну что-ж вам надо, зачем приехали?

— Выкупать тела. [140]

— Можете вы, в обмен, привезти двух наших пленных?

— В горах их много, а у нас нет, да если б и были — мы бы их не дали.

— Почему?

— Пленных меняют на пленных же, а не на мертвых. Назначьте выкуп деньгами или скотом.

— Мы не торгуем человеческим мясом; денег и скота у нас своих много... Отдайте им тела — так, приказал генерал.

На этот раз Чеченцы приветливо поблагодарили генерала, приложив руки к груди и ко лбу, и, тем же степенным, важным шагом, ушли собираться к отъезду.

— Каков народец! воскликнул генерал, обращаясь к присутствующим,— молодцы, надо отдать им справедливость.

______________________________________

Наступило ли предназначенное время или вследствие «табунной катастрофы», к Амир-аджи-юрту стали быстро прибывать войска. Переправа действовала непрестанно, с раннего утра до поздней ночи. Пришли и наши 3-й и 4-й батальоны; 18-го переправился штаб командующего войсками с офицерами генерального штаба, немедленно приступившими к занятию и распланированию мест для прибывающих войск и для отрядного штаба. Нас, спасибо, не тронули, так как ровная поляна, простирающаяся влево слишком на 8 верст, вплоть до дороги в Таш-Кичу, — представляла широкий простор для занятия лагеря.

К 20 мая весь отряд был уже в сборе, в том числе прибывшие из Дагестана Черводарский транспорт и восемь горных орудий, взамен отпущенной на Линию Батарейной батареи. Состав отряда был весьма внушительный: 12 батальонов пехоты, с одною саперного ротой, 24 орудия и 400 человек кавалерии; всего под ружьем 9.000, а на продовольствии — 11.500 человек ². Огромный казенный и офицерский обозы, Черводарский транспорт и маркитантские фуры загромоздили площадь сзади лагеря на большое пространство. [141]

21 мая прибыл начальник отряда, с большою свитой, в которой замечалось много гвардейских мундиров.

Генерал-лейтенант, Павел Христофорович Грабе, командующей войсками на Кавказской линии и в Черномории, известен был всему Кавказу своим умом, истинно рыцарским характером, редкою добротою и приветливостью, и замечательно отважною боевою предприимчивостью. Знал его и Шамиль, дорого заплативший в 39 году, под Ахульго, за дерзкое сопротивление русским войскам, под начальством такого генерала. Ахульгинская медаль увековечила память славного штурма неприступного аула и доблестную мудрость начальника отряда.

В тот же день генерал Грабе объехал весь лагерь, ласково здороваясь с войсками, поздравляя их с походом, и приветливо разговаривая с главными начальниками частей, большую часть которых он знал хорошо и давно. С нашим генералом обошелся он, при всех, особенно любезно, хотя, говорят, наедине в своей ставке распек его порядочно за несчастное дело.

Далеко раскинулся лагерь на поляне вдоль Терека, и со своими испытанными геройскими войсками представлял грозную силу.

— С таким отрядом и с такими солдатами можно завоевать несколько королевств с десятком герцогств на придачу, говорили офицеры.

— Что, впрочем, гораздо легче, чем разорять чеченские аулы в лесных трущобах! возражали опытные кавказцы.

— А ведь мы, господа, идем недалеко и в леса, заметил старый Куринский капитан.

— Почему вы это думаете? спросили его.

— А потому, что двигаемся с громадным обозом, большую часть которого, вероятно, оставим по близости, отвечал капитан,— а еще потому, что с такою малочисленною кавалерией, можно идти только в ближайшие леса.

Замечание было дельное и, как известно, вполне оправдалось.

— Ну, теперича, Шамиль Иванович, держись крепко! шутили солдаты,— наш Грабе твой старый кунак, все твои извороты знает, с Ахульга с самого,— его не проведешь.

Полковой шут, известный всем старым кавказцам, рядовой 3-й мушкетерской роты — Брехунцов, умный и талантливый [142] в своих юмористических рассказах, которыми потешал в походе публику, называл грозного вождя горцев — Шамиль Имамыч, а солдаты переделали на более легкое — Шамиль Иваныч. О Брехунцове мы будем еще говорить.

Лагерь вновь оживился шумом, гамом и весельем. 29-го была зоря с церемонией, причем зоревая пушка послала гранату в лес в тылу лагеря, где виднелись конные толпы любопытствующих горцев.

Обыкновенно при встречах частей разных полков, офицеры и юнкера розыскивают своих родственников, однокашников и друзей и устраивают шумные кутежи, картеж и попойки. Солдаты же прямо тащат своих земляков под маркитантские навесы, и начинается — гвалт и разливное море. Маркитанты едва успевают подвозить с линии «подкрепления». Торговля идет бойко, хотя, увы! больше «на книжку».

В главной квартире все было чинно, тихо и степенно; но у гвардейцев, прикомандированных к полкам, в том числе и к нашему,— кутежи происходили «шампанские», а игра — с грудами червонцев. В палатке поручика Ш...ва, Митенькина приятеля,— с раннего утра толпы офицеров резались в банк, а шампанское, портер и ликеры — втаскивались туда целыми ящиками. Сам хозяин, в красной рубахе и широчайших верблюжьей шерсти шароварах, беспрестанно выбегал из палатки, распоряжался подвозом напитков и поощрял песельников, бросая им золото. Следует заметить, что гости гвардейца были из других полков; наши же офицеры избегали таких кутежей, находя их не по средствам и — не своевременными.

Л...в, проходя однажды с товарищами мимо Ш...ой палатки, из которой далеко разносились смех и шумный говор, спросил К...ва:

— Как думаешь, Андрюша, можно из водки делать шампанское?

— Конечно — нельзя, отвечал простодушно К...в.

— А вот тут тебе доказательство, что очень — льзя! смеялся Л…в, указывая на палатку Ш.. .ва,— папенька был откупщик и, смотри, сколько шампанского наделал из водки.

— Да ты это в переносном смысле? почти обиделся Андрюша.

— Нет, дружище, в самом «невыносимом» смысле, сказал Л... в. [143]

24-мая объявлен приказ по отряду: всем частям войск немедленно приготовить к отправлению в кр. Внезапную все излишние тяжести и обоз, без которого можно обойтись, под прикрытием двух сводных батальонов от всех полков, при двух орудиях и сотне казаков. По оставлении тяжестей в крепости, колонна должна тотчас же возвратиться на урочище Ярык-су, где и ожидать прибытия отряда для соединения с ним. Колонне этой выступить 26-го, а 27-го мая — двинется и весь отряд, по направлению к Таш-Кичу.

Здесь не лишнее будет сказать несколько слов об упомянутом урочище Ярык-су. Урочище это занимало большое пространство по обоим берегам реки, того же наименования, берега которой, вправо и влево от дороги, покрыты были густым лесом, тянувшимся далеко к горам. Здесь проходит единственная дорога из Внезапной к Таш-Кичу, а также — поворота на дорогу к кр. Герзель-аул. От Ярык-су до Внезапной 12 1/2 верст, до Таш-Кичу — 17 1/2 верст и до Герзель-аула 16 верст. Пункт этот считался очень важным для наших сообщений, но и опасным, по причине близости враждебного населения в горах и глухих лесов, где удобно могли укрываться значительные шайки хищников. Здесь прежде, говорят, были два больших богатых аула, впоследствии разоренных и покинутых бежавшими в горы жителями.

Речка Ярык-су быстра, но не глубока и, кроме ранней весны, в половодье, — удобная для переправы в брод. Спустя несколько лет после описываемой нами эпохи на этом урочище воздвигнуто укрепление Хасав-юрт, с форштадтом и слободкой, куда из Внезапной переведена штаб-квартира Кабардинская полка.

Знаменито это урочище еще по одному случаю. Не помню в каком именно году, из Таш-Кичу следовала в кр. Внезапную оказия, препровождавшая два орудия и несколько повозок частных лиц. Подойдя к реке, сделали двухчасовой привал. Начальником колонны был некий штабс-капитан Ждан-Пушкин,— кажется артиллерист. Ударили подъем. По правилам следовало переправить сначала одну роту пехоты, потом орудия и повозки и затем уже другую роту. Но начальник колонны, обманутый совершенной тишиной и пустынным видом окрестностей,— не ожидая разувавшихся солдат прикрытия, — двинул орудия чрез реку с одною прислугой, а сам [144] продолжал закусывать с офицерами, Но едва успели орудия подняться на противоположный берег, как из большого леса выскочила сильная конная партия горцев, в одно мгновение изрубила прислугу и, на рысях, увезла орудия в сплошной густой лес. Когда офицеры с прикрытием переправились, то им оставалось только подобрать убитых и раненых; о преследовании же в лесу конной партии пехотой с повозками нечего было и думать.

Горцы недолго владели орудиями: кабардинцы с казаками в скором времени отбили их обратно. Но с тех пор солдаты, подходя к Ярык-су, всегда говорили:

— Вот здесь, братцы, Ждан-Пушкин — сдал пушки!

Так передавалась эта история, и если некоторые подробности не точны, то виноваты передатчики этого предания.

Таш-Кичу — больной и богатый аул, «мирной», один из немногих, оставшихся нам «верными» при общем восстании Чечни. Жители его, владея обширными землями и угодьями, вели значительную торговлю и с нами, и с немирными горцами,— скотом, шерстью, шелком и разными изделиями. Аул этот был очень полезен и даже необходим немирному населению гор, в чем и заключался весь секрет, что Шамиль его щадил и не трогал. Все это знали, но терпели, как неизбежное зло. Возле самого аула помещался укрепленный пост с земляными казармами для Донской казачьей сотни, и небольшая слободка женатых нижних чинов.

Хотя много лишнего отправлено было в кр. Воздвиженскую, не менее того, когда отряд стал вытягиваться на Ташкичинскую дорогу, обнаружилось, что с нами все-таки следовал громадный обоз, благодаря тому, что штабные и гвардейцы, а за ними и строевые офицеры не решились расставаться со своими повозками, не зная еще куда и надолго ли идем. Поэтому, переход до Таш-Кичу — 18 верст, выступив рано утром, мы сделали только к вечеру. 28-го, после небольшого привала на Ярык-су и присоединения к отряду колонны, возвратившейся из Внезапной,— свернув по дороге направо, мы быстро двинулись к кр. Герзель-аулу, в 16 верстах, куда и прибыли в самые сумерки. 29-го — отряду дана была здесь дневка.

Крепость Герзель-аул, на реке Аксае, возле мирного аула того же имени, охранялась гарнизоном из двух рот линейного баталиона. [145]

ХІV.

Мы все еще не догадывались, куда ведут нас, так как из Герзель-аула можно было двинуться по разным направлениям. Ходил даже слух, что мы просто маневрируем, чтобы обмануть горские скопища насчет настоящих наших намерений. Конечно, это не могло долго продолжаться.

На рассвете 30-го мая, отряд выступил из Герзель-аула, по едва заметной дороге, направляясь прямо к громадному, густому Ичекеринскому лесу, составлявшему грозный оплот убежищ враждебных чеченских скопищ. С раннего утра на Качкалыковском хребте, показались густые толпы неприятеля, наблюдавшего движение отряда. Едва выяснилось взятое нами направление, горцы выстрелами и пронзительными криками распространили тревогу в горах, долго гудевшую. Сильное возбуждение замечалось и между войсками, поднялся говор:

— Так вот мы куда! Скоро, значит, и катавасия начнется... Лес-то, говорят, ух какой!.. Сказывают, будто, горцы тридцать лет ждут нас сюда и приготовили важную встречу. Из наших еще никто не бывал здесь...

— Небось бывал: генерал Фезе, слышно, сунулся было, да обжегся и выскочил красный, как из бани!

— Ну, что за важность? лес пробежать недолго — утешали другие,— а там полянки пойдут, ровные места, и лихо погуляем... Может, что доберемся и до «самого», посмотрим, как он там поживает.

— Правда истинная, говорили третьи,— надо ж потревожить их хорошенько,— вишь, нас какая сила... Ничего живо управился... больно уж зазнались они-то!

Впечатление, произведенное на отряд Ичекеринским лесом, весьма понятно: опытные кавказцы не любят эта громадные сплошные леса в полном одеянии свежею листвой, леса, в которых верхушки громадных дерев густо переплелись ветвями, едва пропуская свет, а стволы совершенно закрыты непролазными кустами. Потому-то, во всех предположениях о направлении отряда, никому и в голову не приходило заикнуться об Ичекеринских лесах, до такой степени казалось это невероятным, особенно, в виду распространенных слухов о [146] непроходимости этой местности, исковерканной природою и глухо заросшею по всем направлениям; местности, чрез которую даже сами жители, в случае крайней надобности,— и то лишь верхом — пробираются окольными, им одним известными тропинками, умышленно оставляя глухую чащу разростаться и образовывать несокрушимую ограду безопасности своих жилищ. По той же причине, не только в Герзель-ауле, но даже когда отряд уже выступил, все ожидали, что вот-вот повернем мы направо или налево и двинемся в другие места. Ну что ж, надо идти, куда ведут! Залились удалые кавказцы звонкою песней и бодро, беззаботно двинулись к Чеченской твердыне.

Проезжавший мимо штабный адъютант, сообщил своим знакомым, а чрез них узнали и все, что отряд следует к аулу Шуани на реке Аксае, в конце видимого леса, на большой поляне, что до аула считается 20 верст с чем-то, и что в два перехода отряд будет там ночевать.

— Кажи «гоп» як нерескочишь! — услыхав это, проговорил храбрый старослуживый, командир 3-й роты, капитан Г-ц, тот самый поэт сквернослов, о котором говорили юнкера.

Наш 1-й и 4-й баталионы были в арриергарде под начальством полковника Германса, и очень долго стояли на месте, пока вытягивался обоз. Мы не трогались еще, когда в авангарде раздались первые ружейные выстрелы, а затем тоже и в левой цепи, Как только подошла колонна к бесчисленным оврагам, пересекающим дорогу, густые толпы пеших Чеченцев, из-за дальних кустарников открыли беглый огонь и упорно провожали колонну, перебегая по глубоким балкам, но меткие выстрелы авангардной и боковой цепей и две три картечи заставили их прекратить забаву и отбежать вне выстрелов.

Пройдя семь верст, отряд остановился ночевать на р. Гезейне, где и воды и корму для лошадей было достаточно. В виду раннего выступления на следующий день, не приказано было разбивать палаток. К общему отчаянию, едва успели солдаты поужинать, пошел такой проливной дождь, что мгновенно залил костры и развел такую грязь, что ноги вязли чуть не по колено. Скорчившись кой-как в шалашах, поделанных из ружей, накрытых шинелями, солдаты едва спасали головы и плечи, но совершенно тонули в мутных ручьях. Спать не [147] было возможности, а дождь все лил да лил, не переставая ни на минуту, не только всю ночь, но и утро, и все с тою же силой.

Мокрые, утомленные бессонницей, выступили войска в 4 часа, 31-го мая, далее. По диспозиции мы продолжали состоять в арриергарде и, с завистью смотрели на тех, которые уже двигались, принужденные оставаться под ливнем, пока не пройдет весь обоз, и это продолжалось более двух часов. По причине сильной грязи, лошади вязли по брюхо и, без помощи солдат, не могли вытаскивать орудий и повозок на частых подъемах. Неприятель, по-видимому, отсырел, как и мы, нигде не показывался, выстрелов не было слышно. Но вот около 7 часов раздались, один за другим, четыре орудийных выстрела, затем настала опять совершенная тишина. Значит, авангард подошел к большому лесу и, по принятому обычаю, «окропил» картечью опушку, чтобы очистить ее предварительно от неприятеля, и вступить в лес.

Наконец и мы двинулись, хотя шагом, тише черепашьего: ступим шаг, два и стой, в обозе что-то неладно. Отправляем рабочих подсобить вытащить засосавшуюся повозку; потом, опять и опять! А дождь льет все сильнее, в воздухе тихо и душно.

Передние войска и обоз оставили нам в пользованье такую разбитую, расхлябленную дорогу, что подвигаться и вытаскивать ноги из месива было истинною пыткой.— «Хоть бы уж скорее в темный лес, все бы не каждая капля попала, говорили вымойте солдаты, не думая даже о том, каково то там будет. Но вот последние повозки стали скрываться за громадными деревьями. Боковые цепи едва продирались кустами, хотя и значительно примятыми. Дождь все шел и вода лилась, казалось, в двойном количестве; намокшие деревья окачивали нас всем своим запасом.

Около 12 часов, наконец, к общей радости, ливень прекратился, стало разъяснивать. Солдаты засуетились, отряхиваясь, вытирая ружья, подсыпая на полки свежего пороху. Оказалось, что колонна прошла от ночлега всего 4 версты, по полверсты в час. Засуетился и неприятель, все более и более собираясь на наших флангах и в тылу; чем далее подвигались мы от р. Гезейне, лес становился гуще, полян почти не было.

Дорога к аулу Шуани пролегала по узкому, лесистому гребню, [148] тянущемуся почти параллельно р. Аксая. Горцы особенно наседали на правое прикрытие, состоявшее из трех батальонов Кабардинцев, под командою подполковника Козловского, и на аррьергард. Как только вдались войска в глубь и чащу леса, отряд очутился формально окруженным со всех сторон большими силами неприятеля. Прекратился водяной дождь — полился свинцовый. Искусно пользуясь местностью, невидимые между густыми ветвями, Чеченцы стреляли из-за кустов, из оврагов и с вершин деревьев, причиняя большой вред не только прикрытиям, но и главной колонне. Стало показываться много носилок, особенно из правой цепи и из аррьергарда. Между тем колонна по необходимости должна была растягиваться, чрез что и боковые прикрытия, не отдаляясь от дороги, занимали столь большое пространство, что рассыпая цепи, могли оставлять лишь самые незначительные резервы. Ускорить же движение обоза не представлялось возможности: артиллерия и повозки, то спускаясь в овраги, то подымаясь в гору по грязной, изрытой дороге, не могли следовать быстро. Неприятель с каждою минутой делался более дерзким, и отряд двигался все медленнее, задерживаемый и авангардом, которому все чаще приходилось брать штурмом завалы и засеки и расчищать дорогу, раскидывая препятствия из громадных бревен.

Такам образом, нам в аррьергарде приходилось более стоять на одном месте, чем двигаться. При каждой остановке, утомленные солдаты садились и ложились на мокрую землю и вскакивали только затем, чтобы штыками отражать горцев, бросавшихся на стрелков в шашки. Но лукавые чеченцы уклонялись от рукопашного боя, в который жадно стремились солдаты. Бросаясь в шашки, горцы желали только поднять на ноги батальоны, делали залп и рассыпались по кустам.

— Не торчите на виду, ребятушки, покрикивал наш капитан,— заслонитесь деревьями, не балуйте голопятых... на меня не смотрите... я маленький — не попадут!

Капитан во время опасности, шутил обыкновенно с солдатами. В роте уже отнесли в обоз четырех раненых и одного убитого — рядового Помарчука. [149]

______________________________________

Под защитою гигантского чинара сидели Денис В...н, Евстигнеев и фельдфебель, горячо разговаривая.

— Что же это, слышался голос Феди,— так-то все и будет? они нас расстреливают на выбор, а мы им: «мерси боку»! да валяем пальбу в пустое пространство!

— Такая уж война здешняя, отвечал Григорьев, выйдем на полянки — другое пойдет.

— Нет, так нельзя! загорячился Евстигнеев, ведь если б, например, залечь нам в сторонке, да тихонько, без крику, отхватить с дюжину Чеченцев, чтоб не лезли, на душе б полегчало. Вот мы с Денисом, да десятка полтора удальцов с Липовым и с «сердитым» Аматуном, отличное-б дело устроили.

— Я и сам, с радостью пошел бы с вами, да мне, фельдфебелю, нельзя отлучиться!.. Проговорил с сожалением Григорьев.

— Ну, а ты, как? спросил Дениса Евстигнеев.

— Что-ж, я не прочь! отвечал тот, как-то нерешительно.

— Только-то: не прочь? ухмыльнулся Федя,— ну и на том спасибо. Доложи, голубчик капитану, обратился он к фельдфебелю,—ручаюсь, что притащим живьем несколько штук.

— Доложить можно, только ничего из того не выйдет, сказал Григорьев, наш то не сам тут хозяин, без батальонного не решается, а того — не сломишь: упрям и осторожен.

— Ну, попробуй, друг, авось выгорит! упрашивал Евстигнеев.

Григорьев отправился к капитану, который, прежде всего, заставил его сесть сзади себя на землю и, выслушав доклад, завертелся как-то на барабане, на котором сидел впереди роты, под самыми выстрелами,— затея эта, видимо, пришлась ему по душе, которой претило вынужденное бездействие. Не менее того, он сказал, что брать на себя такого дела не может, а полковник ни за что не разрешит: на аррьергарде, прежде всего, лежит обязанность ограждать колонну, не предпринимая ничего рискованного.

— Охотно засел бы я со всею ротой,— заключил он,— и, конечно, проучили бы оборванцев... но теперь — нельзя, подождем другого раза.

— Эх-ма! огорчился Евстигнеев, выслушав отказ, — я, братцы, кажется, один пойду, не стерпеть мне, тоска разбирает. [150]

Собравшиеся около чинара юнкера начали уговаривать Федю не делать глупостей, терпеливо ждать другого, более удобного случая. Поход только начинается и кто знает, на что могут потребоваться все силы, энергия и напряжение отряда.

Евстигнеев, как будто успокоился; но как нарочно, в это время горды стали учащать нападения на стрелков и собираться в густые массы, с видимым желанием прорвать прикрытие. В правой цепи также чаще раздавались гиканье Чеченцев и дружное ура! молодцев Кабардинцев. Было около 7 часов вечера, а пред заходом солнца, горцы всегда делают последние отчаянные нападения.

Не прекращая убийственной пальбы, Чеченцы большими толпами все ближе и ближе подступали к аррьергарду и, наконец, с неистовым криком бросились на стрелков. Но не менее стремительно понеслись навстречу им и Навагинцы; наша рота из первых подбежала к неприятелю, «стальною щетиной сверкая», но горцы стали пятиться. В это время, совершенно неожиданно, Евстигнеев выскочил вперед роты, в несколько прыжков догнал уходивших Чеченцев и, не оглядываясь назад, врезался в самую середину густой толпы, работая ружьем в каком-то исступлении и защищаясь с редким искусством. Горцы, видимо, старались окружить и увлечь его в плен, но Федя так быстро и с такою силой отмахивался и штыком, и прикладом, нанося страшные удары, что удерживал их на расстоянии. Между тем, подбежала к нему подмога с фельдфебелем и Липовым во главе. Чеченцы в страхе бросились врассыпную по кустам; но Евстигнеев успел обезоружить и схватить за горло одного гиганта Тавлинца, и тащил его к баталиону, продолжая душить, так что у того глаза выкатились.

— Вот, братцы, обещал я вам гостя, сказал Федя, бросая на землю своего пленника, без всяких уже признаков жизни, и вытирая платком свое окровавленное лицо. Но когда юнкера окружили его, он зашатался, простонал и упал без чувств. Оказалось, что кроме двух шашечных ран, у него прострелена была грудь с правой стороны. Торопливо перевязав раны, бедного юношу уложили в носилки и понесли в обоз.

— Скажите, чтобы берегли юнкера пуще глаза, приказал капитан.

— Добился своего! как-то странно произнес Денис. [151]

Все посмотрели на него неодобрительно, но ничего не сказали, только фельдфебель проговорил довольно громко: «Хвастунишка-фронтовик»!

______________________________________

Перестрелка стихла повсеместно. Отряд вышел на поляну Башил-Ирзу в 11 верстах от р. Гезейне и, остановился на ночлег, не имея вовсе воды и почти никакого корма для лошадей. Потеря во всех частях в этот день состояла: убитых 5 нижних чинов и раненых — 3 обер-офицера и 63 нижних чинов.

С позволения капитана, мы, все юнкера, кроме Дениса, отправились проведать раненаго товарища. Пошел с нами и Григорьев, все время ругая «фронтовика».

Бедный Евстигнеев не приходил еще в сознание. Доктор сказал, что шашечные раны в голову и в левое плечо — пустяки, но рана пулею в грудь весьма серьёзна, хотя, пока, ничего определительного сказать нельзя, до выяснения, где засела пуля; но что, вообще положение юнкера не отчаянное, особенно при его могучем сложении.

Что испытывали мы, новички, в этой лесной войне? Странная вещь; несмотря на множество рассказов о кавказских делах, которых мы наслушались, но не уразумели, нам совсем иначе представлялись сражения с неприятелем, быть может под впечатлением всего читанного прежде о войнах. Нам казалось, что враждующие стороны, непременно встречаются лицом к лицу и в рукопашную дерутся грудь с грудью, со всем ожесточением и злобой, к каким способны люди в таком положении. Но вместо того, мы совсем почти не видим врагов своих; не знаем в кого и куда — бесцельно и бесприцельно — стреляем; слышим свист пуль, неведомо кем и откуда посылаемых; а про пули эти, говорят, что если слышишь свист, то это «не твоя», она уже пролетела; «свою» же не успеешь услышать, как она стукнет! Значит, «чужих» пуль нечего и бояться. Правда, что непрестанное жужжание их производит нервную дрожь, но это скоро проходит. Но что действовало на нас потрясающим образом — это вид крови и искаженных страданиями лиц, стоны, а иногда просто раздирающие душу крики сильно раненых. Выносить все это [152] равнодушно не было возможности; невольно прокрадывались в душу мучительное сострадание и ощущение какой-то нервной гадливости. Во все время боя, сильное возбужденное состояние не покидало нас и держало в постоянной бодрой готовности ко всему, что может случиться. Когда рота бросалась в штыки, мы шли со всеми, не содрагаясь, почти автоматически, как бы по импульсу, и делали то же, что и все. Разобраться в таких ощущениях очень мудрено, а еще труднее, по первым опытам, сделать верное определение и оценку собственной храбрости. Но казалось бы, что честный и самолюбивый человек не может быть трусом и он скорее согласится два раза умереть, чем не исполнить своего долга, — «как бы ему страшно не было», а более — нельзя от него и требовать.

Благодаря обилию хвороста и дров, во всем лагере запылали громадные костры, на которых — увы! по неимению воды нечего было варить. Усевшись вокруг огня, солдаты принялись просушивать свою одежду и имущество в мешках.

— А что, братцы, пошутил было Чайко,— если бы, примерно, шинелей не сушить, а выжать в котлы, ведь можно было бы кашицу сварить!

Но на шутку эту никто не откликнулся. Общее настроение всех чинов отряда было хмурое, тяжелое; не слышно было ни песен, ни смеха, ни громкого говора; солдаты сидели понурившись, разговаривали вполголоса или шопотом. Чувствовалось какое-то общее недовольство кем-то и чем-то. Дали солдатам по крышке водки, строго наблюдая, чтобы каждый выпил только свою. После водки стало солдатам легче справляться с сухарями, которые просто не лезли в горло. Дядька, весь день не отходивший от Митеньки, оберегавший и поучавший его, дал нам по куску мокрого хлеба с солью, почти совсем жидкою; мы с усилием одолели скудный ужин. Уговаривали нас выпить немного водки, но мы не решились, сон и без того одолевал нас. Алексеев прилег головой на мешок Андреича и заснул мгновенно. Я то же, но мой сон был чуткий, тревожный, я часто просыпался и слышал, как Григорьев, ходивший в штаб, докладывал капитану диспозицию на завтрашний день. Наша 1-й и 4-й батальоны назначались следовать в голове колонны, а в аррьергарде пойдут два батальона Куринцев под начальством подполковника [153] Виттофта; 2-й же и 3-й батальоны Навагинцев — будут идти в левом прикрытии. Далее я не слушал.

Выслушав диспозицию, солдаты вокруг огня, заговорили, что в колонне «не в пример лучше», спокойнее и опасности меньше.

— Это как! Бывает, что лучше, а иногда и совсем хуже! послышался голос Анищинки, в цепи аль в аррьергарде, по крайности знаешь только свое дело, а в колонне-то — и за других отдувайся... Прорвут тебе цепь, куда кинутся Чеченцы? К нам в колонну, а ты и смотри, и кидайся во все стороны, защищай и повозки, и вьюки, пойдет смешение да путаница!. Окромя того, бегай тоже и туда, и сюда, вытягивай орудия, чини повозки... А пули-то ихние, воровские, с деревьев, свистят и в колонне со всех четырех. Вот, сказывали, утрось, двух раненых на повозке прикончили пули-то. В походе, известно, нет тебе спокоя — иди да оглядывайся, так-то!

XV.

Наступило роковое 1-е июня. Было еще темно; лагерь освещался только кострами, когда войска засуетились, строясь и занимая назначенный позиции. В авангарде двинулись два батальона Кабардинцев с четырьмя легкими орудиями и саперного ротою, под начальством генерала Лабинцова. В левом прикрытии 2-й и 3-й батальоны Навагинцев и один батальон Графцев, под командою подполковника Танского. В правом прикрытии два батальона Кабардинцев и один Графцев, под начальством подполковника Козловского. В аррьергарде, как сказано, два батальона Куринцев, а наши 1-й и 4-й батальоны, в голове колонны.

Как ни тихо выстроились войска, но едва началось движение авангарда, по всем лесам окрестных высот пронеслись зловещие призывные крики горцев.

— Ну-у! запели петухи! проговорили солдаты, — скоро, значит, хозяева встречать гостей выйдут.

И действительно, хозяева не замешкались. Огромными толпами окружили они отряд со всех сторон и, одновременно, повели дружную аттаку аррьергарда и цепей, а авангард, едва прошел около ста саженей, как наткнулся на первые ряды [154] завалов и засек, занятых многочисленным неприятелем. Общее движение приостановилось, пока Кабардинцы штурмовали заграждения, сбрасывая штыками горцев, и расчищали дорогу. В то же время и боковые прикрытия, отбивая упорные усилия Чеченцев прорваться в колонну, беспрестанно бросались в штыки. Войска подвигались медленнее вчерашнего. Множество завалов, которые один за другим штурмовались авангардом, трудная дорога чрез овраги, рытвины и канавы, по которой с усилием провозили орудия, задерживали движение отряда.

Наш батальон, следуя впереди обоза, находился в положении самом неприятном и обидном: обстреливаемые буквально со всех сторон, мы не могли даже отвечать на выстрелы, заслоненные с боков нашими войсками, и принуждены были в бессильной злобе, переносить потери товарищей. Это было истинною пыткой. Как ни старался капитан оберегать роту, прикрывая солдата деревьями,— число убитых и раненых возрастало с каждым часом.

Но вот, подошли мы к тому страшному месту, которое стоило отряду целых потоков крови, и справедливо прозвано солдатами «Чортовым мостом». Здесь дорога пролегала по такому узкому гребню, что и цепи, и прикрытия должны были идти рядом с колонной. По обеим сторонам гребня, крутые обрывы вели в зияющие пропасти, с левой стороны — вниз, вплоть до берегов реки, с правой — в глубокий овраг, над кручей которого нависли гористые уступы, покрытые густым лесом и занятые большою партией Чеченцев, с совершенною для себя безопасностью, пронизывавших проходившие войска целыми тучами пуль. Гибельное место это, тянувшееся менее двух сот саженей, следовало бы пробежать как можно скорее, но прикрывая обоз, мы поневоле двигались медленно, подставляя себя на свободное расстреливанье.

— Это «он» нас «скрозь строй» прогоняет! — роптали солдаты.

Здесь была самая большая и самая обидная потеря людей. У нас убит подпоручик Щ-в, бедный юноша-поэт. Капитан ранен двумя пулями в правую ногу выше колена; фельдфебель Григорьев ранен, также двумя пулями,— в живот и в чашку колена, обе раны невыносимо-мучительные, так что несчастный кричал неистово, прося, чтоб его прикололи. Терзания его не продолжались долго: в лазаретную [155] фуру его положили уже мертвого. Ранен был и Денис В-н в правую руку, но не опасно. Нижних чинов роты ранено и убито 30, в числе последних были: Лепехин, Чуркин, Жухов и бедняк, блаженный Тронька, который, вероятно, умирая успел проговорить или подумать свое неизменное: «с нашим удовольствием, будьте благонадежны!» Раны Данилы Васильевича были так тяжелы, что он, хотя неохотно, принужден был лечь в повозку. Рота как бы осиротела. Капитан сформировал ее, образовал, прославил и столько лет водил своих «ребятушек» на молодецкие подвиги. Командующим ротой назначили нам из 3-й роты подпоручика Т. П. Т-ча, очень хорошего и бравого офицера, но это был уж не наш «Таракан». Уныло остановились мы на небольшой площадке, в конце гибельной узкой полосы «Чортова моста», в ожидании, чтобы стянулись все повозки.

Трудно перечесть и пересказать все эпизоды и случаи геройских подвигов лихих кавказцев в этом непосильном бою с невидимым и неуязвимым неприятелем и с его союзницею — страшною, грозною природой. Подробное описание этого дня, как и всей кратковременной Ичекеринской экспедиции, должно будет составить нелегкую задачу опытного историка, который более нас будет иметь возможности и средств собрать необходимые для того материалы. Я же, с своей стороны, постараюсь передать лишь то, что видел лично, о чем долго говорили товарищи и соображаясь с общими оффициальными донесениями начальника отряда.

Все чины войск отряда, от мала до велика, свято и самоотверженно исполняли свой долг; но несомненно, что самая опасная и тяжелая роль выпала на долю славных Кабардинцев, съумевших в эту «неудачную» экспедицию покрыть себя и своего командира, генерала Лабинцова, неувядаемыми лаврами.

Авангард продолжал подвигаться медленно, но твердо и настойчиво, преодолевая все препятствия. С неимоверным трудом переправляли солдаты на руках орудия чрез размытые дождем глубокие овраги и канавы. Приходилось бороться и с природою и с неприятелем, нагромоздившим завалы и засеки на каждом шагу по дороге и по сторонам, которые, по мере занятия, следовало расчищать для облегчения прохода колонны. Более 30 завалов было уже взято, когда авангард [156] приблизился к самому сильному заграждению, на которое горцы возлагали наибольшие надежды.

Не доходя до урочища Кожанлык, где дорога особенно сильно съуживается, сооружен был горцами громадный завал, амфитеатром в три яруса, с боковыми закругленными засеками, а на правой стороне, за завалом, на высоте, обстреливающей дорогу, возвышался другой большой завал. Словом, перед авангардом предстала целая крепостца, защищаемая сильною партией из отборных, отчаянных абреков, под начальством сурового Наиба Шуаип-муллы. По всему заметно было, что здесь, именно, решились Чеченцы оказать самое упорное сопротивление, в надежде — если не отразить, то задержать непреклонное наступление авангарда.

Генерал Лабинцов, осмотрев внимательно завалы и окрестную местность, понял, что от занятия этой крепостцы зависим успех борьбы всего дня и возможность дальнейшего движения отряда. Но понял также генерал и всю трудность завладеть завалом обыкновенного аттакой. Поэтому, разделив свои войска на три части, приказал, чтобы серединная часть — из четырех рот, аттаковала бы завал с фронта, а остальные части, из двух рот каждая, выждав, когда аттакующие будут уже на первом уступе завала, быстро ударили бы с флангов.

Приблизившись к завалу еще на несколько десятков саженей, батальоны остановились, артиллерия снялась с передков, из всех четырех орудий сделала три залпа картечью и Кабардинцы с громким криком ура! бросились на приступ, оставив орудия следовать за собою под прикрытием саперной роты. Чеченцы, попрятавшиеся было от картечи, встретили аттакующих убийственным огнем; но Кабардинцы, ожесточенные, обрадовались возможности вступить наконец в рукопашный бой, со всегда прятавшимся неприятелем и, быстро вскочив на завалы, с неудержимою стремительностью ударили в штыки и мгновенно перекололи ближайшие ряды Чеченцев. Горцы дрались с не меньшим ожесточением и геройством; тела их густыми массами покрывали уже все три яруса, но взамен павших надвигались новые толпы и с тою же слепою злобой кидались на окровавленные штыки. В это время, с громкими криками, ворвались с флангов на завал остальные четыре роты, опрокидывая штыками засевших сзади и по бокам [157] Чеченцев и сбрасывая их с уступов. Неприятель дрогнул и видимо смешался, но Наиб, лично распоряжавшийся защитой, послал новые толпы в подкрепление колебавшимся уже горцам. Борьба яростно-дикая, грудь-с-грудью, холодным оружием, продолжалась еще с четверть часа, но далее Чеченцы не могли держаться против страшных штыков и грозной отваги героев-Кабардинцев, и, в смятении, беспорядке и ужасе, оставив на месте боя тела своих убитых и раненых, побежали и скрылись в густоте леса, очистив войскам дорогу.

Одновременно с бегством защитников главного завала, 2-й батальон, под начальством штабс-капитана Рыльцова (кажется, генерального штаба), заменившего раненого командира, устремился к завалам на высотах с правой стороны и после ожесточенного боя, опрокинув Чеченцев, овладел завалом, оградив дорогу и дав возможность авангарду пройти чрез ур. Кожанлык, с меньшею потерей.

К сожалению, решительная и блестящая победа Кабардинцев обошлась не дешево и стоило им много крови. Один из храбрейших батальонных командиров ³, подполковник Островский убит; почти все офицеры авангарда — ранены или убиты. Но за то потеря неприятеля была громадна: он оставил на месте битвы груды тел, между которыми находили много Андийцев, Гумбетовцев и Тавлинцев. Это обстоятельство подтверждало слух, что не из одних Чеченцев состояло скопище горцев, окружившее отряд.

В тоже время, как в авангарде происходил описанный кровавый бой, в боковых прикрытиях и в аррьергарде войска подвергались губительному огню и ожесточенным нападениям горцев в течение целого дня. Поражая войска меткими выстрелами из-за прикрытий, устроенных вдоль всей дороги, неприятель приводил солдат в сильное раздражение тем, что постоянно уклонялся от рукопашных схваток. Зорко следя за движением цепей, горцы, при малейшем растяжении их, пытались прорваться в колонну, но встречая всякий раз штыки резервов,— поспешно рассыпались по кустам. Они по опыту знали, как трудно бороться со штыками кавказцев и до последней крайности избегали ручных схваток, [158] предпочитая наносить верный вред отряду губительным огнем из-за закрытых мест.

Горцы устраивают завалы и засеки совсем не с тем, чтобы остановить дальнейшее движение отряда, они хорошо знают, что всякий завал будет взят непременно, но им нужны укрепленные позиции для нанесения наибольшая вреда наступающим. Затем — они перебегают к следующим заграждениям, где проделывают то же самое и так — до бесконечности, доводя отряды до крайнего утомления, больших потерь и — сознания полного бессилия перед этой неуловимой лесной гидрой. Такое сопротивление, как оказали горцы на Кожанлывовском завале было редким исключением и большою ошибкой в благоразумной тактике Чеченцев и имело причиною обещания сурового Наиба, что сильная численностью партия, в таком укрепленном пункте, успешно отобьет все аттаки двух батальонов, обессиленных уже значительными потерями.

Целый день продолжалась такая утомительная и бесплодная борьба с невидимым неприятелем в аррьергарде и в боковых прикрытиях, с большими потерями, при грустной неуверенности, что наши выстрелы, пущенные наугад, причинили какой-либо вред горцам. Неприятельские выстрелы начали стихать только перед вечером, когда сделалось известным, что большой завал взят и что авангард перешел уже Кожанлык.

Между тем, пройдя не более полверсты за Кожанлык, авангард должен был остановиться, так как далее перед ним тянулась уже совершенно непроходимая, без предварительной усиленной разработки, дорога. Очевидно, давно и умышленно заброшенная жителями, дорога эта пересекалась множеством глубоких оврагов и канав, сплошь заваленных столетними, срубленными уже несколько лет, дубами, кленами и чинарами с целыми горами хвороста и валежника. Спускать в такие овраги и вытаскивать на крутые подъемы орудия потребовало бы неимоверных трудов; очистка же и разработка дороги не могла быть окончена и в целые сутки. Не менее того, саперы, уже крайне утомленные трудами, под выстрелами, в течение всего дня, приступили было к работам с помощью батальонных солдат, но за наступившей темнотой, должны были приостановиться. Отряд стал на ночлег на дороге, в том самом порядке, в каком следовали войска. [159]

До аула Шуани,— предмета наших стремлений,— мы не дошли только три версты. Потеря в войсках за два дня простиралась до 500 человек.

Как только остановился отряд, мы отправились в обоз навестить раненых. Капитан был молодцом, хотя сильно страдал. Ему приятно было посещение юнкеров, и на прощанье он сказал:

— Поберегитесь, детишка! опасностей впереди много, лес далеко тянется.

Евстигнеев давно очнулся от обморока, даже много говорил, расспрашивал, что делается в отряде; но при нашем приходе — он бредил, никого не узнавал, начиналась лихорадка. Печально пожали мы его горячие руки и отошли к раненым солдатам.

Денис сам подошел к нам, улыбающийся, как ни в чем не бывало, с красиво подвязанной черным платком рукой. Но юнкера обошлись с ним холодно, почти пренебрежительно.

______________________________________

Грустно, тесно и неудобно разместились войска на отдых, страдая от мучительной жажды и нравственных потрясений, которым, казалось, и конца не будет. Благодетельная крышка водки подкрепила несколько многотерпцев-солдатиков и повели они между собою тихую беседу, в ожидании приказаний о порядке движения следующего дня.

Между тем, положение отряда сделалось крайне затруднительным. Потеря в два дня 500 человек, из коих две трети были раненые, озабочивала особенно начальство. Для переноски этих раненых, а также оружия людей, выбывших из строя, пришлось отделить, исключительно для того, до двух тысяч человек от разных частей, что чрезвычайно обременяло и ослабляло боевую силу отряда. Лишенные в продолжение двух дней воды, войска дошли до крайнего утомления. Большое число убитых и раненых лошадей внушало опасение, что в скором времени обнаружится недостаток в перевозочных средствах. Углубляясь же далее в Ичекеринские леса, отряд несомненно встретит не менее упорное сопротивление и неприятеля в более значительном числе. Судя по потере двух дней, трудно и предвидеть до какой цифры может дойти [160] урон наш при дальнейшем следовании, и тогда отряд будет поставлен в положение: или бросить раненых, или поднять их на лошадях Черводарского и конно-подвижного транспортов, уничтожив предварительно все запасы. Без такого пожертвования надобно будет отказаться не только от поражения неприятеля, но даже от личной защиты, думая лишь о спасении раненых на руках людей, совершенно обессилив отряд и подвергнув его величайшей опасности. К довершению всего сделалось известно чрез лазутчиков, что большие партии горцев должны направиться на сообщения наши с Герзель-аулом с тем, чтобы, завалив дорогу, преградить отряду возможность отступления.

Все вышеприведенное было высказано начальником отряда собравшимся у него для совещания командирам отдельных частей. К этому генерал Грабе присовокупил: что цель нашей экспедиции заключалась в том, чтобы чрез Ичекеринские леса проникнуть в центр убежищ Чеченских скопищ и главного возмутителя края, в аулы Ведень и Дарго и, разорив их, направиться чрез Андию в Дагестан, для дальнейших действий против непокорных нам племен, совместно с отрядами дагестанских войск. Что главное условие успеха движения в Ичекери состояло в том, чтобы быстро и внезапно пройти безводное пространство между рекой Гезейне и аулом Шуани, так, чтобы горцы не успели собраться в больших силах, до выхода нашего из лесных дефилей. Неблагоприятная погода разрушила это намерение: медленность движения по грязной дороге позволила неприятелю собраться в числе многих тысяч, окружить отряд и из-за прикрытий нанести войскам значительный вред, что при таком положении дел дальнейшее движение в горы было бы сопряжено с непреодолимыми препятствиями и что благоразумие заставляет, отказавшись от экспедиции в Андию с этой стороны, отступить к Герзель-аулу ⁴.

Как ни тяжело было услышать о таком результате наступления многочисленного и грозного отряда, составленного из лучших кавказских войск, особенно после стольких принесенных уже жертв, но командиры частей не могли не [161] согласиться с мнением и доводами начальника отряда и, понурив головы, вышли из его палатки.

Немедленно сделаны были следующие распоряжения:

1) подполковнику Виттофту с двумя батальонами Куринского полка занять позицию недалеко от места, ознаменованного победой генерала Лабинцова, с тем, чтобы под прикрытием этих войск, артиллерия и обозы могли выехать на крутую гору и прийти там в надлежащее устройство.

2) Генералу Лабинцову, оставаясь в аррьергарде с двумя батальонами Кабардинского полка, начать движение тогда только, когда главная колонна выдвинется наверх;

и 3) Подлежащему начальству озаботиться о сохранении наилучшего порядка в колонне, так как в лесной войне, при движении по пересеченной местности, отступление сопряжено всегда с наибольшею опасностью, особенно в борьбе с многочисленным и предприимчивым неприятелем.

Как громом поразило отряд известие об отступлении к Герзель-аулу. Поднялся ропот, глухой, сдержанный, но тем более сильный. Неудовольствие высказывалось не против отступления, необходимость которого чувствовалась уже всеми, а против того — зачем было приводить сюда отряд на убой и чрезмерное изнурение безо всякой пользы и толковых последствий. В речах всех чинов слышались затаенная обида и какой-то стыд.

— Это значит, ребята: «пошли ни зачем,— принесли ничего!» говорили солдаты, качая головами.

— Принесем-то мы много, возражали другие,— загляни-ка в обоз — все повозки полнехоньки ранеными.

В этом же роде говорили и офицеры. Но замечательно то обстоятельство, что никто в отряде не упрекал, а напротив, все сожалели начальника отряда, до такой степени было сильно обаяние светлой личности и блестящих боевых качеств генерала Граббе.

— Разве-ж ему легко это? Ведь он, можно сказать, от такой неудачи, уйдет с Кавказа!.. Да, конечно, не захочет оставаться, а жаль, другого такого не нажить нам командира! раздавались голоса.— И ведь если рассудить толково, генерал Граббе поступает честно и благоразумно, предпринимая отступление! Поди, другой-то на его месте из одного самолюбия и личных выгод, продолжал бы лезть в трущобы и ухлопал [162] бы все войска, и какие? Цвет Кавказцев. Что ни говорите — великое дело вовремя сознать ошибку и, по силе возможности, стараться поправить ее!

Но зато, те же голоса, с редким единодушием и с гневным негодованием обрушились на «настоящих», по мнению их, виновников «срамного похода».

— А чего же смотрели и думали эти мудрецы, ученые стратеги? Не их что ли это дело? слышался неумолкаемый ропот,— разве-ж возможно заводить такой большой отряд с громадным обозом в непролазную чащу, в местности, о которых не имеется никаких точных топографических сведений кроме умышленно-лживых росказней лазутчиков? Почему предварительно не сделали ни одной рекогносцировки с войсками налегке? Почему не пришли сюда раньше, когда лес был еще без листьев? Почему, при таком числе войск, не двигался отряд двумя параллельными колоннами, по обоим берегам Аксая, чтобы удержать за собою воду и, хотя с одной стороны, заслониться от неприятельских выстрелов? Пустяки это «они» рассказывают, что рекогносцировка преждевременно открыла бы горцам секрет нашего движения и дала бы им возможность собраться в больших силах и приготовиться к защите... Горцы давно в сборе и, как говорят — несколько десятков лет готовы в этих лесах к защите, что весьма вероятно: устройство таких завалов, засек и других заграждений невозможно произвести даже в целый год, при усилиях тысяч рабочих, а не то что в несколько дней! Почему же не предвидели всего этого господа ясномыслящие? Аль в описаниях войн македонских, египетских, римских и французских — не имеется никаких на это указаний, которые возможно было бы зазубрить так, что во веки веков не забудешь, хотя бы для собственного услаждения, а не для чего иного прочего — другого!

— А вы вот, что еще скажите, спрашивали другие,— почему проводников, действовавших с явным обманом, не только не повесили, но и так плохо стерегли, что они, как слышно, бежали? Очень это жаль, если только правда.

Много слышалось еще разных толков. Отряд волновался, забывая и сон, и мучительную жажду, и сильное изнурение, а на утро предстояло отступление, и какое? Приснопамятный для Кавказцев день — 2 июня 1842 года. [163]

ХVІ.

Чуть стало брезжиться, колонна двинулась в том же порядке войск, только с обратными наименованиями, и мы, следовавшие в голове — очутились в хвосте колонны.

Когда горцы заметили, что отряд отступает, то изумлению и ярости их не было границ. Оно и понятно: они все приготовили для встречи наступающих войск и ничего для проводов отступающих. Поднялась у них страшная суматоха. Пронзительные крики наполнили все леса и горы, долго не утихая. Очевидно, делались у них спешные распоряжения о передвижении партий и устройстве новых завалов, взамен разрушенных накануне авангардом. Мы все-таки выиграли при этом некоторое время покоя. Но подвигались мы медленно. Авангард должен был остановиться пока, стянется весь обоз. Генерал Лабинцов не покидал своей позиции, дабы часть легких орудий и ящики запасного парка могли быть без помехи вывезены на гору. Когда же, наконец, арриергардные баталионы начали движение, то неприятель в громадных силах с таким бешеным ожесточением обрушился на них, что Кабардинцы принуждены были остановиться, чтобы картечью и штыками отбросить безумно наседающих горцев. Но едва возобновлялось движение — Чеченцы снова и также отчаянно кидались на стрелков. Таким образом арриергард принужден был неоднократно возвращаться назад, чтобы холодным оружием умерять пыл атакующих, чрез что долгое время стоял почти на одном месте, задерживая тем и общее движение. Обстоятельство это, к сожалению, дало возможность и время горцам позанимать вчерашние позиции, исправить и восстановить часть прикрытий и начать снова яростную атаку отряда со всех сторон.

Между тем арриергарду предстояло проходить по местности чрезвычайно трудной; он должен был спускаться в глубокий Кожанлыкский овраг, имея с левой стороны лесистые высоты, а с правой — обрыв. Для занятия высот направлен был 2-й баталион Графцев, который молодецки отражал неоднократные нападения большой партии Чеченцев и, быстро разогнав их, занял высоты. Потеря Графцев при этом, убитыми и ранеными, была весьма значительна, но арриергард получил возможность перейти на место, где действия его не были уже так стеснены. [164]

Прошло более двух часов, а мы все еще почти не двигались, топтались на одном месте, встречая непрерывная затруднения: повозки ломались, останавливались и растягивались; к тому же в колонне стало обнаруживаться все большее и большее расстройство, по той причине, что горды частым и метким огнем успели перебить и переранить лошадей у 6-ти легких орудий и 12-ти зарядных ящиков, а также у многих казенных и ротных полуфурков. Сделалось ясным, что неприятель вознамерился уничтожить наши перевозочные средства, которые, между тем, с каждою минутой становились необходимее отряду. Обстоятельство это было так важно и грозило такими затруднениями, что начальник отряда признал необходимым, приостановив движение колонны, выслать под артиллерию лошадей от подвижного транспорта, что потребовало много времени, а усиленный частью боковых прикрытий арриергард, принужден был отбивать атаки неприятеля на позиции, крайне неудобной. Подполковник Козловский, присоединившийся к арриергарду с частью боковых прикрытий, личным примером и неутомимостью, ободрял и воодушевлял солдат в трудные минуты. Кабардинцы гибли от убийственного огня, но геройски и стойко отражали многочисленных врагов. Не менее заслуживали похвалы и удивления и действия артиллерии в ариергарде: когда большая часть прислуги была перебита, офицеры сами заряжали орудия и стреляли. На этой гибельной позиции, в котловине, обстреливаемой горцами, почти в упор, оборона стоила Кабардинцам много крови: почти все баталионные и ротные командиры выбыли из строя.

В это же время, там, где 1-го июня генерал Лабинцов взял большой завал, завязался кровопролитный бой. Две роты Навагинцев, составлявшие часть правого прикрытия отряда, имели против себя на покатости горы огромные толпы Чеченцев и, при растянутости и малочисленности ослабленных потерями резервов, с большим трудом сдерживали их натиски. Но вдруг более тысячи человек, выскочив внезапно из оврага густою толпой, разорвали цепь и, несмотря на сопротивление прикрытия, ворвались в обоз, тянувшийся по узкой дороге. Арриергард и наш 1-й баталион очутились как бы отрезанными от главной колонны. Произошло сильное замешательство. К довершению катастрофы в арриергарде, подвергшемся в это время особенно сильному нападению главных чеченских [165] скопищ, ударили тревогу. Сделано ли было это по чьему-либо приказанию или барабанщики сами распорядились — осталось невыясненным, но звуки тревоги отозвались во всех частях войск потрясающим образом; беспорядок в колонне усугубился и доходил почти до паники. Кучи солдат, относивших раненых, нижние чины прорванной и расстроенной цепи и фурштадты, покинувшие свои повозки, сбились и перемешались в бесформенную, безобразную массу, путали в быстром следовании строй в частях, втираясь в ряды и нарушая порядок правильного движения колонны.

Образовалась довольно большая площадь, на которой свободно хозяйничали Чеченцы, убивая одиночных солдат, грабя повозки, уводя вьюки и даже успев завладеть четырьмя легкими орудиями. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы подполковник Траскин, из левого прикрытия, не успел собрать и двинуть 3-й баталион Кабардинцев как для подкрепления арриергарда, так для спасения орудий и водворения возможного порядка в колонне. Прорвавшиеся в обоз Чеченцы были жестоко наказаны: Кабардинцы, ринувшись на них молча, без крику, в штыки, менее чем в полчаса покрыли площадь телами хищников и, отбив орудия, совершенно очистили колонну от Чеченцев, успевших, однако, ранее того увести несколько вьюков, а одно из орудий, скатившееся во время борьбы во кручу, в избежание потери людей и времени — оставлено там. Пришлось также покинуть 12 зарядных ящиков, совершенно поломанных, вынув из них заряды.

Несмотря на значительное подкрепление из боковых прикрытий, положение аррьергарда продолжало быть затруднительными артиллерия без упряжек не могла двигаться, а неослабевающий огонь неприятеля ежеминутно увеличивал число жертв. В это критическое время, к счастию, подоспел направленный в аррьергард генерал Полтинин с тремя ротами Куринцев и с лошадьми для поднятия орудий и зарядных ящиков. Кабардинцы вздохнули свободнее, полный порядок в аррьергарде водворился снова, и получилась возможность продолжать движение.

Не менее того силы горцев против аррьергарда ежечасно возрастали, увеличиваясь теми партиями, которые ожидали отряд на дальнейших завалах между Кожанлыком и Шуани. Опоздавшие горцы с диким ревом бросались в шашки, натыкались на штыки 3-го батальона и отскакивали с большим [166] уроном, но вскоре снова возвращались в еще большем числе, вынуждая аррьергард беспрестанно переходить в наступление. При одной из таких аттак храбрый, неутомимый и предприимчивый подполковник Траскин был убит впереди своего батальона, к общему огорчению и товарищей, и солдата, которые с такою гневною стремительностью бросились мстить за своего любимого командира, что изумленные бешеным их нападением горцы, оставив много тел, в ужасе отбежали далеко назад и ограничились уже одною перестрелкой. Такой перерыв дал возможность аррьергарду и колонне выдвинуться на возвышенную местность и занять удобную для отдыха позицию.

Перестрелка понемногу стала ослабевать к вечеру. Чеченцы торопились заняться уборкой своих убитых и раненых, отложив мщение за товарищей до утра.

Битва с упорным неприятелем в течение дня так сильно задерживала движение отряда, что к вечеру мы прошли всего от ночлега три версты.

Положение отряда в этот гибельный день еще более ухудшилось. Матерьяльная часть пришла в совершенное расстройство, а число раненых возросло до тысячи человек. Признано было необходимым — лошадей подвижного транспорта передать в артиллерию, раздав патроны в батальоны, а снаряды — в зарядные ящики для пополнения, Лишние тяжести, в том числе 46 фур — уничтожить; солдатам облегчиться, имея провианта только на два дня. Для поднятия раненых и для возвращения в строй команды носильщиков,— сжечь весь провиант, запасы и полковые тяжести, дабы иметь возможность посадить на червадарских и казенных лошадей всех раненых.

В виду громадных скопищ неприятеля, окружившего отряд на столь выгодной для него местности, было бы чрезвычайно важно избегнуть преследования горцев, по крайней мере, до Башил-Ирзу, дорога до которого пролегает по густому лесу, чрез множество оврагов и канав и с знаменитым «Чортовым мостом» на придачу. Так как весь успех обратного движения к Герзель-аулу зависит единственно от быстроты и неожиданности,— дабы не дать времени горцам загородить дорогу завалами и собраться всем партиям одновременно, иначе при крайнем изнурении войск, отряд мог бы подвергнуться гибельным случайностям и самый выход его из дремучего леса — сделаться сомнительным. По этим соображениям [167] начальник отряда приказал: «чтобы войска, сделав вид, что располагаются на ночлег, с наступлением глухой ночи, со всеми необходимыми предосторожностями, быстро и внезапно, двинулись вперед. Нет сомнения, что к тому времени горцы, утомленные дневным боем и, согласно обычаям, разойдутся по аулам, унося убитых и раненых».

Распоряжение это пришлось по душе всему отряду, и закипела усиленная деятельность по уничтожению и сжиганию обоза, провианта и всяких лишних тяжестей. Громадные костры запылали по всему лагерю, и менее чем в час времени к общему удовольствию, отряд облегчился совершенно. Никто не сожалел о потере своего имущества, до того сознавалась необходимость поспешного движения налегке и выхода из глухого леса на равнины.

Наш батальон еще во время следования перед вечером передвинута был из хвоста колонны в правую цепь. По приходе на отдых, расставив стрелков на первом уступе обрыва, ведущего к реке, мы, как прикрытие, расположились вокруг огня над самою кручей, густо заросшею лесом и кустарниками. Перед костром суетились солдаты, молча бросая в огонь все обременительное, даже драгоценные «шусть» не были пощажены.

При ярком пламени костра невольно стал я всматриваться в своих солдата и едва узнавал их: хмурые, со впалыми, воспаленными, лихорадочными глазами, со сжатыми, запекшимися от жажды и внутреннего жара губами, с лицами, покрытыми густым слоем пыли и пороха, двигались они, как-то нервно-бойко, со всеми признаками возбуждения и раздражения. Те ли это веселые удальцы, беззаботно с шутками и песнями, под проливным дождем, вступавшие три дня тому назад в этот заколдованный лес? Даже Чайко и Орешко молчат, даже Пилкин не пищит, а бедного Аматуна — и след простыл: он был убит во время нападения горцев на обоз. Вот как это случилось: назначенный в число носильщиков Аматун, нагруженный шестью ружьями, степенно двигался по площадке, не оглядываясь и не замечая, что делается вокруг, весь занятый своим делом, а может — и своими думами. Вдруг подскочил к нему Чеченец и ударил по голове шашкой; удар, скользнув по фуражке, обрушился на ружья. Очнувшийся Аматун рассердился, сбросил ружья и с одним из них пустился преследовать своего обидчика, уходившего к толпе [168] Чеченцев, грабивших обоз; ничего не замечая, бедный Мордвин догнал таки Чеченца и так сильно всадил ему в спину штык, что едва его вытащил, но, мгновенно окруженный толпой горцев, был изрублен. Когда из колонны подоспели солдаты, Аматун был мертв, а Чеченцы разбежались. Многих еще недоставало в роте, большею частью, впрочем ранеными.

______________________________________

Ночь темнела все более и более. Лагерь горел ярко множеством огней; воздух тих и тепел, тишина царила удручающая; казалось и лошади были в заговоре, не слышно было их ржания. Изредка где-то в ближайшем ауле на горах слышался лай собак и ответные — вой волков и плач шакалов в гуще леса. Солдаты вокруг костра делали нечеловеческие усилия прогнать дремоту... вдруг раздался выстрел в нашей цепи, затем крики — один призывной от стрелков, а другой — дикий где-то в глубине обрыва. В одно мгновение весь лагерь был на ногах, раздалась команда: «в ружье!». Кто-то спросонья закричал ура. Нервно построенные войска всполыхнулись. Проскакало несколько всадников ординарцев и адъютантов, кричавших и спрашивавших: «кто стрелял, что случилось, где тревога?».

Прапорщик Транквилевский с У. О. Липовым и десятью рядовыми отправился в цепь на разведки и возвратился, ведя рядового Гордеева, от которого узнали ужасный случай: нашего почтенного, заслуженного солдата Анищенку утащили из цепи горцы. Вот, как было дело: стоял Анищенко с Гордеевым в паре; чтобы не заснуть от утомления они не садились даже отдыхать, а все топтались на месте или шага по три отходили в стороны и опять сходились, перекликаясь обычными свистками. Только вдруг Анищенко остановился, стал всматриваться вниз и прислушиваться.

— Ты ничего не слышишь? спрашивает он шепотом Горячева.

— Ничего, отвечает тот также тихо.

— Померещилось, а то — чикалка ползает! сказал Анищенко,— ты постой тут, а я пойду послухаю еще, а как свистну и ты свищи, чтобы мне знать, куда к тебе.

И отошел он от товарища за кусты, а Гордеев стоит, ждет. Немного погодя раздался свист, да как будто не близко; [169] хотел было Гордеев отсвистнуться, но кто-то другой прежде его свистнул. Другая пара, должно, сбилась, подумал Гордеев, но затем в кустах явно послышался шум, будто кусты ломают, а потом хрипение... бросается туда Гордеев и видит точно как борятся двое и катятся вниз по кустам, тогда он выстрелил и закричал резерву, а внизу тоже кто-то крикнул, да глухо так, верно Анищенко, которого тащили Чеченцы.

Прапорщик с командой обшарили все кусты, свистали, кликали громко Анищенку, но никто не откликнулся.

— Прикололи, а то скрутили, да живьем увели! заключили искавшие ⁵.

Все были поражены и опечалены. Командующий ротою с докладом о происшествии отправился к батальонному командиру и в полковой штаб.

— Может еще жив, а из плену убежит или выкупят его,— утешались товарищи,— жаль, душа-человек!

— Нет, не видать нам боле Анищенку! Это она, проклятая, обработала! послышался недалеко от нас голос Чайки.

— Кто? спросил Орешко.

— Известно, ведьма-бабка,— отвечал уверенно Чайко.

— Отто, дурашка, брешешь! — обругался скептик Орешко.

— Беспременно Потаповна,— настаивал Чайко,— опричь ея никто не знал, что Анищенко в цепи, она и сцапала.

Но Орешко не убедился, фыркнул насмешливо и плюнул в огонь.

— Вы слышали? спросил я Алексеева

— Да, вот, как складываются народные легенды! отвечал Митенька,

Тишина снова водворилась, а через полчаса, подбавив бревен в костры, отряд, тихо, без малейшего командного крика и говора, двинулся в путь. Было около 10 часов вечера.

Войска шли бодро и быстро, не задерживаемые уже обозом, следовали безостановочно и на рассвете 8-го июня прибыли на поляну Башиль-Ирзу, не тревожимые неприятелем, где и остановились на кратковременный отдых. Этот благополучный переход через самые опасные местности был значительным успехом, облегчившим отряду выход из лесных трущоб [170] и оградившим многих людей от гибели, увечья и страданий.

Едва отряд вновь двинулся, раздались по горам знакомые нам крики и началась перестрелка.

— Проснулись? да ладно,— смеялись солдаты,— проспали голодраные свой праздник! Тут с нами ничего вы не поделаете, выходите-ка на простор, хорошо ли будет? Мы, почитай, что дома.

ХVІІ.

Но мы еще не были дома. Горцы никак не ожидали от нас двух таких сюрпризов подряд! Доведенные до исступления громадными потерями лучших своих воинов, они надеялись отомстить с помощью удобных для того местностей, и вдруг видят, что мы вырываемся из их когтей, благополучно миновав те трущобы, на которые они более всего рассчитывали, да еще следуем уже не в растянутом порядке, думая лишь о спасении обоза, а в облегченной, стройно сомкнутой колонне, быстро движущейся к выходу из леса. Собрав свои партии, они пробовали было по-прежнему бросаться на отряд со всех сторон, но встречая везде густые цепи с сильными резервами и получая отовсюду сильный отпор, а также страдая от выстрелов стрелков и артиллерии в открытых местах с не возобновленными завалами, горцы вынуждены были держаться за дальними кустарниками, ограничиваясь перестрелкой, которая причиняла войскам значительно меньший вред, чем в предшествовавшие дни. Были, конечно, эпизоды сильных схваток и в этот последний день боя с горцами, но дабы не повторять одного и того же, мы описывать их не будем, скажем только, что самые сильные нападения неприятеля, как всегда, обрушивались на арриергард, где подполковник Виттофт со своими егерями молодецки отбивался, продолжая быстрое движение и не задерживая колонну. Но когда отряд стал приближаться к выходу из большего леса, недалеко уже от р. Гезейне,— Чеченцы, в виде прощения, всеми своими партиями, произвели такое отчаянное нападение на арриергард, что в подкрепление Куринцев направлен был 3-й батальон Кабардинцев, под командою майора Евдокимова ⁶, и горцы были отброшены с большим уроном. [171]

Почти перед самым выходом из леса, наш бедный дядька был сильно ранен в грудь, мы подбежали к нему .

— Кажется, голубчики, Чеченец дырку мне сделал! проговорил Андреич, улыбаясь, силился встать, но не смог и его в обмороке положили на носилки.

Не прошло и четверти часа, как Алексеев тоже упал. Я думал он просто споткнулся, но с искаженным лицом и стонами ухватился он за левую ногу, жалуясь на нестерпимую боль, а между тем ни крови, ни прорыва на сапоге не было видно. Митеньку тоже унесли. Я совсем осиротел и печально примкнул к юнкерскому кружку.

Ранили тоже вскоре затем и прапорщика Транквилевского, но легко, и случилось это как-то забавно. Во время краткой остановки колонны, пули летали роями, как мухи; юнкера уселись под большим дубом, в середине их поместился и прапорщик, крепко прижимавшийся к стволу дерева.

— Чего прячешься? пошутил Б-ц,— маленькую ранку не худо бы тебе на чин подпоручика.

— Не дадут, отвечал субалтерн,— мне «в порядке постепенности» следует Анны 4-й ст. Ну, вот я, пожалуй, пальцем, могу рискнуть.

Но едва выставил он из-за дерева руку — пуля ударила в тот самый палец. Прапорщик вскрикнул от сильной боли, но юнкера громко расхохотались. Перевязав рану, офицер остался при роте, с гримасами отшучиваясь от насмешек юнкеров. Самое же забавное в этом случае было в последствии, когда прапорщик получил ту именно награду, которую сам себе предназначил.

После отбития нападения на аррьергард, отряд, наконец, подошел к реке Гезейне и стал лагерем на месте прежнего ночлега.

Солдаты всего отряда, едва составив ружья «в козлы» и сбросив мешки и амуницию, кинулись толпами к реке и, с какими-то животными порывами, теснясь и толкаясь, припали к воде. Совершенно с детским наслаждением, смеясь и взвизгивая, плескались они, обливали голову, умывали лицо, руки, ноги и жадно глотали воду, которой были лишены столько времени. С большим трудом удалось отогнать или, вернее, оттащить их от реки к лагерю с манерками и котелками, наполненными драгоценною жидкостью. Из опасения желудочных заболеваний, пришлось приставить по берегу особые караулы. [172]

Началась на кострах всеобщая стряпня. За неимением котлов, брошенных в лесу, солдаты сами в котелках заварили «тюрю», то-есть, сухари, распаренные в воде и прокипяченные со свиным салом и солью. С зверскою жадностью, едва дождавшись, чтоб тюря «дошла» как следует, наглотались бедняги до отвала, облизали ложки, выскребли начисто котелки и, отяжелелые — заснули мертвым сном. Что снилось побежденным героям? Ужасы ли Ичекеринские, или мирный отдых на квартирах у добрых и ласковых хозяек.

Насытившись у Андрюши К-ва тою же тюрею, приготовленною, впрочем, Бяшей, особенно вкусно и в изобилии, и запив чаем, я выпросил у хозяина остатков того и другого и вместе с Бяшею отнес нашим раненым Алексееву и Андреичу. Они очень обрадовались, особенно чаю.

— Ну, что, как нога? спросил я Алексеева.

— Ужасно болит, распухла и багрово-синяя ниже колена, отвечал Митенька, — доктор уверяет, что кость цела, а только сильная контузия; велит чаще прикладывать свинцовую примочку с арникой.

— А дядька как?

— Труден, но бодрится, да и доктор не отчаивается.

— Ну, потерпите немного, утешал я, — завтра будем в Герзель-ауле; оттуда раненых и больных станут отправлять по госпиталям. Хорошо бы устроить, чтобы вас с дядькой и Евстигнеева назначили в Моздок к приятелю нашему Груздеву. Я то же скажусь больным, или возьму отпуск для отдыха в Моздоке.

— Ах, милый мой! обрадовался Алексеев, в первый раз переходя на «ты», — не оставляй нас!

Обещав устроить, что возможно, и обняв приятеля, я отправился к другим раненым. Андреич уже спал когда я уходил; Евстигнеев продолжал быть в лихорадочном состоянии, хотя доктор сказал, что ему гораздо лучше. Данило Васильевич собирался уже спать. Он был бодр, но жаловался на нестерпимую боль от ран.

Возвратившись в лагерь, я застал, что у офицеров и юнкеров обсуждался тревоживший всех вопрос: что сделают с нами в Гузель-ауле? Распустят ли по квартирам или погонять еще куда-нибудь?

— По квартирам так рано не распустят,— доказывали одни,— войска потребуются для других надобностей. [173]

— Но нашему отряду необходим отдых после такой передряги, возражали другие,— притом же и обоз и все хозяйство у нас в совершенном расстройстве; надо всем вновь обзаводиться, а для этого потребуется немало времени. Вон артиллерия — совсем никуда не годится. Командир наш уже шумел об этом в отрядном штабе, доказывая, что для исправления походного имущества, покупки лошадей и укомплектования частей — необходим роспуск по квартирам по крайней мере до зимы.

Кстати о нашем генерале. Мы ничего не говорили о нем в течение всей экспедиции и, только под конец упомянули о данном ему поручении. Причина этому вот какая: после злополучного «табунного дела», кроме полученного от начальника отряда замечания, генерал Полтинин узнал, что в донесении высшему начальству он обвинялся в небрежности и не принятии надлежащих предосторожностей и что предположено сделать на него начет за угнанных из табуна лошадей. Поговорив довольно крупно по этому поводу с начальником штаба, полковником Нордштейном, генерал надулся и мрачно следовал при своем полку по Ичекеринскому лесу, ни во что не вмешиваясь и не напрашиваясь ни на какие поручения, в полной уверенности, что «они» сами об нем вспомнят. Но как «они» продолжали обходиться другими командирами, то и он продолжал дуться. Только под конец боя 2-го июня, когда генерал Граббе лично «просил» его с Куринскими ротами оказать помощь аррьергарду и отвести лошадей для артиллерии, храбрый добряк, давно тяготившейся бездействием, повеселел, успокоился, молодецки исполнил поручение и с тех пор усердно и толково хлопотал о порядке следования колонны и об отражении горцев при движении от Башиль-Ирзу до выхода из леса. К чести генерала Полтинина следует сказать, что он и не подумал воспользоваться неудачами экспедиции, чтобы с лихвою возвратить упреки в «недостатке предусмотрительности». Начальнику отряда и его штабу, что было бы, по меньшей мере, справедливо.

Рано утром 4-го июня, двинулись мы с ночлега. При выступлении нашем громадные партии горцев показались у опушки большого леса, но не решились аттаковать нашего изнуренного и обессиленного потерями отряда. Они хорошо понимали, что «сила и власть» их окончились в лесу, что «сила и власть» наши — начались на равнине; что как «там» мы ничего не [174] могли сделать с ними, точно так и они «здесь» ничего не могут сделать с нами; что всякая попытка их — кончилась бы полным поражением и только испортила бы их лесные победы, блистательный реванш Шамиля — за Ахульго. Умные горцы поняли все это здравым смыслом, единственно по опытам долголетней практики.

Ну вот, подите-ж, как все это просто и ясно! Отчего же наши то ученые стратеги, главные советчики и инспираторы военных операций, ничего этого не уразумели ни по опыту на практике, ни по здравому смыслу? Почему не извлекли они никаких полезных указаний из страшного Ичекеринского урока? Почему столько лет еще после того продолжали они упорно придерживаться своих теоретических воззрений и подвергать геройскую кавказскую армию всем последствиям тех же самых роковых ошибок? Как, например, еще более гибельный Даргинский поход с «Сухарною экспедицией», в 45 году. Вот вопросы, которые долго еще волновали негодующих кавказцев, и которые, конечно, не оставит — или не должен оставить — без внимания будущий историк кавказских войн.

К 12-ти часам дня, отряд без всяких приключений прибыл в Герзель-аул.

Так окончилась знаменитая Ичекеринская экспедиция, кратковременная, гибельная, но поучительная! Потеря наша состояла: убитыми — штаб и обер-офицеров 9, нижних чинов 476; ранеными — штаб и обер-офицеров и нижних чинов — 1200 человек.

По собранным сведениям, горцы потеряли убитыми до 300 человек, в числе которых насчитывали десять каких-то важных лиц. Число же раненых их неизвестно в точности, но во всяком случае оно не могло быть не значительным.

5-го июня, один навагинский и один кабардинский батальоны отправлены были в кр. Внезапную, откуда, к вечеру 6-го числа, возвратились с полковыми тяжестями и с повозками конно-подвижного транспорта. В этот же день последовал приказ о роспуске войск отряда по квартирам, причем два батальона Куринцев и два батальона Навагинцев, временно удерживались в Герзель-ауле, впредь до окончательной развозки раненых по ближайшим госпиталям: в крепость Внезапную, в крепость Грозную и в город Моздок.

Благодаря содействию батальонного и ротного командиров, а также — батальонного врача, удалось устроить отправление [175] Евстигнеева, Алексеева и Андреича в Моздокский госпиталь, куда по выходе нашего батальона и я последую за ними на отдых и пользование в качестве больного.

Данило Васильевич в своем фургоне в сопровождении фельдшера, отправился тоже в Моздок, где будет ожидать прибытия своей роты, с которою ни за что не хотел расставаться, намереваясь при ней пользоваться от ран.

— Если я не буду вместе с ребятушками, то никогда не поправлюсь, да и с тоски, пожалуй, умру! — говорил он с убеждением, хотя «умысел другой тут был», как увидим впоследствии.

______________________________________

В заключении, скажем еще несколько слов об Ичекеринской экспедиции и ее значении.

Прошло с тех пор более, полустолетия, но картины невероятных лишений, опасностей, нравственных потрясений и потоков крови этих гибельных четырех дней припоминаются с содроганием и недоумением: неужели все это так и было? Неужели войска без воды, со всех сторон окруженные невидимым неприятелем, могли выдержать ежеминутную борьбу среди заросших ям, канав и оврагов, в глубине трущоб с обрывами и пропастями, где каждый куст, каждое дерево непрестанно поражали сотни героев в их вынужденной и полной беззащитности? Не покажется ли все это настоящему и грядущему поколениям невероятною волшебно-героическою сказкою? Какая армия в свете, кроме русской, могла бы выдержать такую страшную борьбу, не дрогнув и не погибнув до единого?

И вот с этой-то именно стороны Ичекеринская экспедиция — несмотря на полную ее неудачу, должна несомненно составить одну из светлых страниц истории Кавказской войны, оставаясь в то же время — вечным упреком виновникам и инициаторам гибельного похода.

Некоторые строгие судьи — их, впрочем, было мало — обвиняли генерала Граббе в том, что против своих убеждений, он согласился руководить таким походом. Но, во-первых, разве генерал, состоявший на службе, особенно в те времена, мог не повиноваться точным приказаниям своего начальства? А, во-вторых,— и это главное — генерал Граббе был положительно введен в заблуждение дурно собранными, крайне неверными и [176] недостаточными сведениями о состоянии Ичекеринских лесов, о непроходимости дорог, о гигантских заграждениях, о расстояниях переходов до открытых раввин и о числительности сбора неприятельских скопищ. Это несомненно доказывается тем, что когда после двух кровавых дней, генерал ознакомился с положением дел, то понял бесполезность и опасность дальнейшего движения и не задумался предпринять немедленное отступление, исполненное с редкими обдуманностью, благоразумием и быстротою, два раза обманувшими бдительность зоркого неприятеля.

Отступление к Герзель-аулу, составляет, несомненно, громадную заслугу генерала Граббе. С отеческою заботливостью, спасая вверенные ему войска от неминуемой гибели, он не остановился ни пред какими личными соображениями, не побоялся ни нареканий, ни осуждений и — гордо признал себя побежденным совокупностью неблагоприятных обстоятельств. Многие ли на это способны?

По всему Кавказу, в то время, ходила по рукам, добытая кем-то из штаба, копия с краткого донесения генерала Граббе Государю Императору. Вот она дословно:

«Отряд войск Вашего Императорского Величества, под начальством моим, потерпел неудачу и понес важный урон. Все, от генерала до нижних чинов, вели себя с самоотвержением и готовы, каждый на новые подвиги; но приведение войск, особенно артиллерии, в порядок потребует много времени. Я же, Великий Государь, склоняю голову к стопам Вашего Величества!»

Так мог писать только человек редкой честности и совершенно спокойной совести.

Справедливость требует заметить, что благополучным выходом из Ичекеринских лесов мы немало обязаны и нашим врагам. Увлеченные фанатизмом и слепою ненавистью, горды поторопились и сделали важные ошибки и промахи, состоявшее в следующем:

1) Им следовало, соразмеряя аттаки, пропустить отряд еще на два, на три перехода и немедленно сильными заграждениями и завалами отрезать войскам отступление к Герзель-аулу.

2) Строго и исключительно держаться своего всегдашнего способа ведения войны из-за укрепленных, закрытых мест, всеми мерами избегая рукопашного боя. Такими действиями они [177] избежали бы значительных потерь и, в течении 8—10 дней, без всякого риску, одним ружейным огнем, истребили бы большую часть отряда, со всеми его перевозочными средствами.

и 3) Зная уже из нашего неожиданная отступления, что войска торопятся выйти из гибельного леса, как могли они прозевать или проспать наше ночное движение с Башиль-Ирзу, и тем лишить себя возможности воспользоваться самою удобною отчетностью, для нанесения наибольшего вреда отряду?

Говорили, что Шамиль именно в этом смысле и выразил свое неудовольствие вожакам чеченских партий.

Конец первой части.

М. Ливенцов.

Комментарии

1. См. Русск. Обозр. №№ 3, 4, 6, 8 и 10.

2. Два батальона князя Варшавского полка, четыре батальона Навагинского, четыре батальона Кабардинского, два батальона Куринского — полков, одна саперная рота, 16 легких и 8 горных орудий и 400 линейных казаков.

3. Командир 1-го батальона Кабардинского полка.

4. Все это достоверно и вполне согласно с донесениями генерал-лейтенанта Грабе. — Примеч. автора.

5. Сведения об исчезновении из цепи рядового 2-й мушкетерской роты Анищенко конечно сохранились в полковом архиве, в журнале 1842 года.

6. Впоследствии — граф.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о службе на Кавказе в начале сороковых годов. (Извлечения из дневника) // Русское обозрение, № 11. 1894