ЛИВЕНЦОВ М.

ВОСПОМИНАНИЯ О СЛУЖБЕ НА КАВКАЗЕ

В НАЧАЛЕ СОРОКОВЫХ ГОДОВ ¹

(Извлечения из дневника).

IX.

Сближение Алексеева с товарищами попрежнему шло туго; он очень полюбил Л-ва, К-ва и Б-ца, да и с другими был в хороших отношениях, но ни к кому не ходил, гулял по селу или сидел с дядькою дома. Некоторые юнкера пробовали было перейти с ним на «ты», но как он продолжал говорить им «вы», — то они, конечно, прекратили попытки короткости.

— Так удобнее сохранить приязнь, говорил Алексеев, — от «ты» до «дурак» — не далеко.

Пожалуй, он был прав, а все ж тяжело не быть как все. Со мною он охотно говорил обо всем, но сдержанно, избегая высказываться о себе, не заикаясь ни о своем прошедшем, ни о планах и надеждах в будущем. Такая необщительность в ребяческом почти возрасте была непонятна; многие относили ее или к гордости, или к мелочной щепетильности. Но мне жилось с ним удобно и хорошо, он был так деликатен и уступчив, что я не терял надежды, что общность интересов и время развяжут ему язык. Единственно, о чем принужден был он высказаться, это то, что денежные [694] средства не позволяют ему лишних расходов, что в походе он намерен жить в своем десятке и продовольствоваться из котла, наравне с солдатами, — только вот от чаю никак не может отказаться, и эту роскошь мы решили до последней крайности поддерживать на общие средства. Вообще же эта программа скромной жизни мне улыбалась, так как финансы мои были в таком же, если не в худшем положении.

— Как мне бывать у таких богатых, как Л-в и К-в, когда я могу предложить им только стакан чаю, да и то... говорил Митенька, — отказываясь идти на вечеринку Л-ва.

Он и тут прав, но опять же это крайность.

К офицерам я заходил изредка, стараясь извинить товарища разными предлогами и за двух вынося всю тяготу стихотворных излияний одного и брюзжание другого. Так шло время вяло, скучно, а все же шло.

Монотонность нашей жизни оживилась несколько прибытием нового разжалованного. Дежурный Б-ц рассказал потешную сцену у капитана при утреннем рапорте. Докладывает фельдфебель, что привел нового разжалованного, прибывшего накануне вечером.

— Зови, говорит капитан.

— Честь имею явиться, рядовой Денис В-н, — произнес громко и смело вошедший.

— Из каких?

— Столбовой дворянин К...ой губернии, разжалован из юнкеров С...го пехотного полка.

— За что?

— За избиение поручика, со взломом зубов, четырех с правой и двух с левой стороны.

Капитан так и привскочил.

— Что ты это врешь! Закричал он, с недоумением оглядывая рослую и красивую фигуру разжалованного.

— Никак нет, ваше благородие, правду докладываю, извольте справиться с формуляром, отвечал, не смущаясь В-н.

— Как же ты осмелился?

— В один момент, ваше благородие, повалил и изуродовал.

— Неслыханная дерзость! ворчал капитан, — из-за чего же вышло?

— Встретил он меня на улице, придрался ни к чему, да [695] хлыстиком по лицу и ударил. Ну, а я схватил его, да часа два бил, еслибы не отняли — убил бы до смерти.

— Ты лишен дворянства?

— Никак нет, меня и теперь нельзя бить хлыстиком.

— Чорт знает, что такое! Он твой начальник был?

— Нет, еслибы начальник, пожалуй, дворянства бы лишили, а то и не нашего полка, а так немецкая богопротивная образина.

— А, он — Немец? улыбнулся слегка Данило Васильевич, как известно, не терпевший Немцев.

— Самый, что ни на-есть паршивый: худой, согнутый, слюнявый, нос в табаке, и бить даже противно было.

— Все же, братец, я не понимаю, почему он к тебе придрался, какая причина была? продолжал спрашивать заинтересованный капитан.

— Причина самая простая. Повадился Немец шляться к одному жившему в городе помещику, богатому, гостеприимному барину, две дочери которого были первые красавицы и самые завидные невесты во всей губернии. У Немца, известно, губа не дура! возмечтал кислятина и стал ухаживать за обеими, авось хоть одна снизойдет. Надоел всем страшно. Как родня и сосед по имению, я часто бывал в этом доме, приводя с собой и товарищей. Чтобы угодить барышням, мы, признаться, задавали хорошую травлю Немцу и устраивали с ним разные школьничества. Особенно же не нравилось ему, что мы все прятались при его появлении и он целыми часами один ходил по комнатам. Догадавшись, конечно, что я главный виновник всех его огорчений, он вздумал в доме помещика придираться ко мне, требуя, чтобы я вставал, когда он встает со стула, и не смел бы курить без его разрешения. Хозяин обиделся, объявил ему, что он ведет себя как в казарме, и просил прекратить посещения. Озлобленный удалился Немец и при первой же встрече со мною на улице — затеял историю. К счастию, при этом были свидетели: товарищи, несколько прохожих и два наших офицера. Все показали в мою пользу. Восемь месяцев тянулось дело; меня разжаловали, а Немца отставили от службы, и он теперь в соседнем городе приказчиком в колбасной лавке у земляка.

— Все это хорошо, ты, конечно, защищал свою честь, но [696] прошу служить у меня тихо, без дебаширств. Ты должен хорошо знать фронт, у вас там искусники по этой части? спросил капитан.

— Точно так, мною были довольны.

— Посмотрим, проэкзаменую.

— Имею покорнейшую просьбу, г. капитан.

— Что такое?

— Жена моя скоро приедет в Георгиевск; дозвольте отлучаться устроить ее на квартире или перевезти в Пятигорск на лето.

— Ты женат, такой молодой? удивился капитан.

— На дочери того самого помещика, моего родственника. У меня давно было с нею слажено, ожидали только производства в офицеры, ну, а после разжалованья девушка сама настояла, чтобы не откладывали свадьбы.

— Хорошо, любезный, я отпущу. Мы о тебе позаботимся, старайся только служить исправно. Всякая беда поправима, особенно на Кавказе такому молодцу. Григорьев, назначать его на службу за унтер-офицера! приказал капитан.

— Покорнейше благодарю, г. капитан, за доброе участие и ласковое слово, проговорил В-н.

К общему удивлению, Данило Васильевич в короткое время просто влюбился в В-на, а проэкзаменовав его по фронту — умилился даже.

— Молодец, Денис! повторил он, — я попрошу тебя перебрать да подучить слабых новичков и юнкеров; так по капральствам и перещупай всех. От всякой другой службы прикажу тебя освободить, займись этим. А в походе, если ты с Чеченцами будешь так же расправляться, как с Немцем — «со взломом», так чего лучше!

— Постараюсь, господин капитан, не отставать от молодцов товарищей, отвечал Денис.

— Сокровище! говорил всем про него Данило Васильевич, — у меня молодецкая рота, а дайте мне дюжину таких Денисов, все горы пройду! прихвастнул он.

С юнкерами и солдатами сошелся Денис скоро и, как будто, без усилий. Приступив немедленно к обучению слабых по фронту, он делал все толково, без суеты, крику и ругательств. Ласково подшучивая и подбадривая, внушал он солдатам служебную премудрость, ни одного рекрута пальцем не [697] тронул, а успехи получались хорошие. С юнкерами он так мастерски взял тон, что все ему охотно повиновались и недовольных не было, чего не легко достигнуть с капризною вольницей. В товарищеском кругу он также нашелся. Всегда веселый, забавный собеседник, правда, шутоватый, он оживлял вечеринки, не отказывался, при случае, ни от карт, ни от попойки; проигрывал — смеясь, выигрывал — без глумления, охотно давая отыгрываться.

Воспитывался В—н в Харьковском университете, не кончил курса потому, что влюбившись поступил в полк юнкером. Общий вид у него был мужиковатый, но красивый и приветливый. Таким образом, казалось, что Денис прочно занял завидное положение между товарищами, но — он не выдержал и скоро показал себя в ином свете. Надоело ли ему притворяться или считал он юнкеров слишком для того ничтожными, только все стали замечать, что он лжет часто, а хвастает и рисуется постоянно; что он завистлив, злопамятен и мстителен; что перед начальством ходит на задних лапках; что с богатыми товарищами особенно приветлив и ласкателен, а с бедными — обращается грубо и презрительно. Все такие погрешности очень скоро и ловко подмечал в нем Федя Евстиснеев и — со своей беспощадно-резкой логикой бесцеремонно обличал хвастуна при всяком случае, за что Денис возненавидел его и старался ему вредить сколько мог, избегая, впрочем, явных ссор, неудобных и небезопасных с таким буйным и сильным противником. С Алексеевым Денис тоже не сходился: оба они сторонились недолюбливая друг друга.

— Самонадеянный и язвительный! — говорил Денис про Алексеева.

— Не натуральный! — Отзывался об нем Митенька. Вскоре, впрочем, В….н уехал в Георгиевск и возвратился лишь перед самым выступлением в поход.

______________________________

Сборища и вечеринки у Л…ва были обильны угощением, и разнообразны развлечениями. Он просто и дружески принимал товарищей; но если когда заходил кто из офицеров, Л…ва коробило: он делался церемонным, официально [698] титулуя их чинами и высокопарно благодаря за «оказанную честь посещением». Офицеры стали заходить к нему реже, а он к ним — никогда.

— Во-первых, мне скучно с ними, — говорил он нам, — а, во-вторых, — боюсь я за свой язык: скажешь что-нибудь такое, а тут, пожалуй, придерутся и выйдет история. Не знаешь, что можно и чего нельзя говорить. Лучше хороводиться со своими равными.

В 20-х числах января снова пронеслась молва о приготовлениях к какой-то необыкновенной экспедиции, важной по целям и по величине отряда. Капитан два раза требовался в штаб полка, возвращался озабоченный и торопил хозяйственными приготовлениями и работами. Знал ли он, куда направятся войска, но упорно отмалчивался на вопросы:

Как сказано выше, Кавказцы не любят говорить о походах. — «Что толковать и загадывать, в свое время узнаем: пойдем — куда барабанщик поведет... Надоело пережевывать одно и тоже... можно бы о чем более занимательном потолковать», — отвечали на наши расспросы; а все-таки никак нельзя было избежать толков о предстоящей экспедиции, хотя совершенно в ином направлении.

— Скоро, вот, понаедут к нам целые легионы «гвардионцев» — злился, по обыкновению, Л-в, — человек 60 прискачет наверно... пронесутся по дорогам лихие курьерские тройки с бубенцами и колокольцами, «со звонами малиновыми» и с «пустозвонами прекрасными», шестьдесят наград отнимутся у наших многотерпцев-строевиков, для украшения этих «украсителей» модных салонов! Чудеса право! Посылают их, видите-ли, с тою полезною целью, чтобы ознакомить «будущих крупных деятелей» со всеми особенностями кавказской войны. Ну вот и расползутся эти «украсители» по штабам да в ординарцы к генералам. Какая же в них польза, и с чем они ознакомятся? А послушали бы вы; что станут они рассказывать в Петербурге про наши дела, не только барыням и барышням, а и важным чиновным старцам, — просто потеха! От того, вероятно, в России государственные деятели менее знают о Кавказе, чем каждый привратник в Париже — об Алжире!

— А ты ни во что ставишь, сколько они, эти «украсители» денжищ оставят здесь в два-три месяца? — смеялся К-в. [699]

Вот, в третьем годе приезжал один барчук; спустил он в банчишко и деньги, и экипажи с лошадьми, и оружие, и вещи, да в добавок — на тузе бубен послал приказание своему управляющему, с первою почтою выслать на имя полковника Б-ва сто тысяч ассигнациями, и выслали! А сколько маркитантам переплатил он? Ужас! Разве-ж это не польза края? Рассуди-ка. Шутники говорили, что при представлении к наградам возникло недоумение: как включить этого барчука в реляцию? Ну кто-то и посоветовал написать, что корнет N, с редким самоотвержением, подвергался неоднократно опасности — лишиться всего своего состояния. — Не знаю, написали-ли так, а награду дали хорошую.

— А то, вот, еще — появятся к нам ученые академики, — продолжал Л-в, — и начнут по Цезарю, да по Наполеону с Фридрихом, направлять наши батальоны, эти уже не только бесполезны — а просто вредны! Понятно, что я говорю не о тех из них, которые уже обдержались и освоились с нашей войной, — из таких много вышло толковых и полезных офицеров? ну а новички — просто беда; кроме самомнения, неоправдываемого никакими достоинствами, — ничего в них нет.

— Ну с такими то и не очень у нас церемонятся, — заметил Б...ц, — чуть что — и баталионные, и ротные командиры прогоняют и не слушают их. Каждый год несколько историй и жалоб.

— Справедливо также заметить, заговорил опять Л...в, что некоторые гвардейцы, полюбив нашу тревожную, походную жизнь и переходя совсем сюда на службу, — делаются настоящими кавказцами и из них вырабатываются замечательные командиры полков и даже известные начальники отрядов и крупных административных частей. Но процент таких все-таки незначителен, и большинство юнцов, по протекции присылаемых к нам на время похода, никакой пользы, ни себе, ни нам приносить не могут, хотя в сущности, все они премилые ребята и, со временем, что-нибудь хорошее из них выйдет. Был, например, прислан к нам, один, на время летней экспедиции, офицерик, совсем ребенок, безусый хохотун; только бывало и раздается по лагерю его звонкий голосок; пресимпатичный малый! Но он имел одну слабость, потешавшую весь отряд: об чем бы ни заговорил, — третье слово у него: «моя бабушка графиня Софья Дмитриевна». Вот, раз, [700] в большой, кутящей компании, один маиор и спрашивает его, для чего он все про свою бабушку рассказывает, когда ее никто здесь не знает?

— Я полагал, что все об ней слышали, отвечал покрасневший юноша.

— Я об ней слышал! подхватил один поручик, большой школьник, порядочно уже выпивший.

— Ну вот? — обрадовался гвардеец.

— Не знаю, только, та ли это? — с уморительными гримасами сказал проказник, — я слышал про одну бабушку, которая дедушку из Царского Села в Петербург привела, она что ли?

Раздался сильнейший хохот. Сконфуженный юнец, некоторое время, не знал — рассердиться ли ему или принять шутку; но видя, что смех продолжается, счел за лучшее присоединиться ко всем и, добродушно рассмеявшись, ответил:

— Нет, это совсем не та.

— Виноват, я спутал: та была не графиня, а баронесса! поправился шутник.

— Несмотря на кажущееся равнодушие к походу, в голове каждого шевелились, несомненно, тревожные вопросы: что ожидает его лично и получит ли он очередную награду. — Насущные вопросы, особенно для юнкеров и разжалованных.

Мне удалось таки уговорить Алексеева бывать на юнкерских вечеринках, хотя, чудак, для успокоения совести, уходил всегда перед закуской и ужином. На этих сборищах, Митенька говорил мало, больше слушал и видимо скучал. Однажды, когда ушел он ранее обыкновенного от Л...ва, поднялись толки о причинах его нелюдимости.

— Как хотите, — сказал Денис, в таких летах, — это не нормальное, какое-то юродство! Гордиться перед нами ему нечем, занятий особенных — быть не может... видел я у него какие-то учебники, да литографированные тетради лекций университетских... дело не важное, — да и зачем? Никаких прав и дипломов он все равно не получит. — Просто блажит и рисуется.

— Мне, напротив нравится в Алексееве именно все то, что вы осуждаете, — возразил хозяин. — Юноша самолюбивый и вполне порядочный. Со всеми нами он одинаково приветлив и деликатен, — большего от него — мы не вправе и требовать. Он ни с кем не сближается, любит сидеть дома, что-ж [701] из того? И мало ли какие могут быть тому причины, до нас вовсе некасающиеся. Не могу также согласиться я с вами и о бесцельности или бесполезности его учебных занятий: учение, для приобретения собственно знаний, конечно, прочнее автоматического долбления на диплом. Я знал весьма сведущих и солидно образованных людей, невоспитывавшихся ни в одном из высших заведений; и какое же право имеем мы доискиваться где, как и когда добыл он свои знания? Важно то, что они у него есть. Притом же кто не знает, что за лотерея все эти экзамены и сколько вопиющих бездарностей и полнейших невежд успешно оканчивают курсы в лучших заведениях.

— Положим, что так, — поспешил согласиться Денис, — но, что же он этим выиграет?

— Очень много: он будет знать больше и лучше многих дипломников.

— Хорошо-с, а кто же будет знать, что он так много знает? — усмехнулся Денис.

— Вероятно, об этом он и не заботится. — оборвал Л...в.

— Я, господа, завидую наружности Алексеева, вмешался Б...ц. — Прелесть! Дайте-ка мне, чорт возьми, такую красоту!

— Чтобы ты сделал? спросили юнкера.

— Перецеловал бы всех хорошеньких! Я ужасно люблю целоваться.

— А я так бросил бы службу и женился, проговорил задумчиво К-в.

— Вот тебе раз! А в уланы-то, после женитьбы что ли? шутили товарищи.

— Ну их! Взял бы хорошую, умную бабу, да и поселился бы в деревне.

— А какая должна быть эта хорошая баба?

— Во-первых, она должна знать хозяйство, как — Бяша; во-вторых, быть страстною, как червленские казачки, и в-третьих, каждый год рожать детей, как еврейки. Я очень люблю детей.

— Эка штука: детей все любят, подтрунивал Пармен, — возле них всегда делая куча нянек, кормилец и гувернанток, не считая маменек.

— Обращаюсь опять к Алексееву, сказал Л-в, — он [702] вообще мне очень нравится. Боюсь я только, чтоб его органическая неприязнь к начальству и неудержимое фрондерство, на первых же норах, не испортило бы его службы. Не менее опасно также и его равнодушие к женщинам, которое, у таких натур, всегда кончается сильною страстью, а хуже этого — ничего не может быть.

Не подозревая, что он служит предметом стольких толков и споров, Митенька продолжал изредка навещать товарищей, проводя остальное время в занятиях и в разговорах с дядькой, который привязался к нему, как только старые-солдаты способны привязываться. Многие из рассказов Андреича записаны в журнале Алексеева и бы будем говорить об них своевременно.

_______________________________________

Неприятно поражало нас сильно распространенное, между всеми чинами, сквернословие, и не то, чтобы в гневе или при ссоре, а просто-на-просто в самых обыкновенных разговорах, при шутках и смехе. На замечание наше юнкера расхохотались.

— Ах, вы, институтки! говорили они, — да разве ж возможно без «этого»? Крепкое слово русскому человеку необходимо «как соль ко щам, как масло к каше». — Без него и рассказать ничего не сумеешь. Погодите, не того еще наслушаетесь в лагерях. У нас есть любители-артисты, которые соперничают и щеголяют «словечками». Вот капитан Г-ц и поручик Ш—н, они все свободное время посвящают изобретению самых сложных и звонких поговорок; когда они ругают кого — все сбегаются слушать и умиляться: совершенные поэты. Если одному из них удастся придумать что-либо чудовищное, другой — не спит, злобствует, пока сам не осенится вдохновением. Да и все-то мы, так уж привыкли к «высокому слогу», что опасаемся, как бы при начальстве или в дамском обществе — не влепить чего такого. Привыкните и вы!

Но еще более возмущали нас «затрещины и зуботычины», расточаемые солдатам зря, ни за что ни про что, и офицерами, и фельдфебелем и унтерами. Нельзя сказать, чтобы солдат вообще наказывали жестоко, — кроме особенных [703] случаев, — но эти мимоходные тычки — еще неприятнее было видеть. Юнкера поэтому поводу опять возразили нам:

— Конечно, нехорошо, особенно без причины; но если строго рассудить, то и нельзя без этого: солдат скоро опустится, забудет начальников, начнет грубить и дисциплина пошатнется... Будить и встряхивать надо, узда необходима. Со временем, может, и выведется это, но не скоро.

С половины февраля погода испортилась; сначала оттепели чередовались с небольшими морозами, а затем — полил дождь с мокрым снегом, при юго-западном ветре. По улицам текли целые реки. Тоска страшная. А тут еще задурил было Евстигнеев. Наскучив бездействием, он затеял войну с фельдфебелем; началось из-за пустяков: назначенный дежурным по роте, Федя, хотя и знал, что его очередь, вздумал спорить: вытолкал дневального, обругав и фельдфебеля, а при вторичном назначении — сказался больным. Назначили другого. Но Феде не сиделось дома и, выпив изрядно, отправился он на улицу, храбро шлепая по лужам. Как на грех, на первом же перекрестке, встретился он с фельдфебелем.

— Вы до болезни отказались дежурить, г. юнкер, а между тем — прогуливаетесь, сказал Григорьев.

— Значит болезнь моя требует свежего воздуха, отвечал невозмутимо Евстигнеев.

— Знаю я, какой болезни вы подвержены!

— Да ведь, и ты сам подвержен такой-же болезни.

— Я редко.

— Ну а я часто, вот и вся разница.

Фельдфебель был тоже навеселе, у него начинался запой, и он задорно сказал:

— Вы бы повежливее говорили с вашим фельдфебелем, лучше бы для вас было.

— Никак ты грозишь мне?

— Пока только советую.

— Ну и я тебе, пока, посоветую: видишь ты это? выставил Федя вперед могучий кулак.

— Своих два, почище твоих! обозлился Григорьев.

Казалось, ссора должна была перейти в схватку, но свирепое лицо Евстигнеева внезапно прояснилось и он, почти любезно, сказал:

— А покажи свои кулаки. [704]

Засучив рукава, Григорьев обнажил большие, жилистые, покрытые рыжими волосами руки. Федя расхохотался:

— Нашел чем хвалиться!

— Не смейся, не попробовавши! рассердился фельдфебель.

— А вот сейчас попробуем, сейчас и решим, чья сила: разожми, дружище, мой кулак.

Григорьев, как ни силился, ничего не мог сделать

— Ну хоть — согни мою руку в локте.

Те же напрасные усилия фельдфебеля.

— Давай же мне теперь твои руки, да держись крепче.

Евстигнеев без особых усилий и кулак разжал, и руку согнул, да так нежно, что Григорьев долго махал ею, сморщившись от боли.

— Ну что, приятель, чья взяла? торжествовал Евстигнеев.

— Чорт ты эдакой, чуть пальцы не вывернул! ворчал Григорьев, сознаваясь побежденным.

— А теперь поцелуемся и будем жить мирно, заключил Федя.

Новые друзья обнялись, отправились к фельдфебелю и так знатно выпили, что юнкера отвели под-руки домой, а фельдфебель запил, сказавшись больным. С этого времени Григорьев горой стоял за Евстигнеева и старательно покрывал все его грешки.

Ратоборство и примирение Евстигнеева с фельдфебелем никого не удивили, все посмеялись только: — Что с него взять? Отпетый! Узнал, конечно, обо всем и капитан. — «Дурачье, проворчал он, — нашли время забавляться! Поход на носу, а они — дурят.» И он приказал не пускать Евстигнеева к фельдфебелю, а то запою конца не будет.

А поход действительно был близок. 25-го февраля получилось предписание быть роте во всегдашней готовности к выступлению, по первому требованию. Ротный обоз со всеми принадлежностями брать сполна; провианта печеным хлебом иметь на шесть дней; вьючные седла и палатки — везти на полуфурках в исправности. Поднялась невообразимая суматоха: сортировка вещей, упаковка капусты, сушеной черемши, круп, муки, соли, сала и проч., и проч. Офицеры и юнкера тоже закопошились. У субалтернов на троих была одна повозка. У юнкеров К. и Л. — у каждого по одной, к ним же примазались и товарищи. Но наши пожитки умудрился как-то дядька пристроить на ротных полуфурках. [705]

Смущало всех, особенно нас, новичков, мокрая, холодная погода, а еще более — неизвестность, куда идем.

— Пока с повозками — ничего, успокаивал дядька, — пристанет кто — можно посадить, а вот, как на вьюках — не отставай знай, ребята, разве-что артиллерия примет больного на лафет.

Прошло несколько дней, о выступлении ничего не слыхать.

_______________________________________

6-го марта, мы были обрадованы неожиданным приездом нашего добрейшего маиора, Петра Самойловича.

— Что, поймал! заговорил он, обнимаясь с нами. — Жинка с Шурой увязались было тоже ехать, да где-ж по этакой слякоти. У Липочки, притом же, маленький, розовенький флюсик... Ну вот я за всех и ото всех посланцем заявился благословить в путь-дорогу детишек! Право же мы полюбили вас, как родных, уж не знаю за что. По милости дам я запоздал, заночую у вас и вечером — поболтаем всласть, а теперь — сбегаю к вашему «таракану» — скажу, что проездом, а то он еще вздумает являться и только помешает нам. Кстати поговорю о вас.

Менее чем через час возвратился Петр Самойлович довольный и веселый.

— Поздравляю, господа, сказал он, — капитан отозвался об вас, как нельзя лучше, и по службе, и по поведению. Вообще хвалится он составом юнкеров, в восторге от какого-то нового разжалованного Дениса, и только сильно ругает Евстигнеева, спаивающего, будто бы, фельдфебеля. Обещал он мне не обижать вас и оказывать покровительство.

Относительно похода маиор объяснил, что приказание двинуться батальону последует, вероятно, через неделю или десять дней. Куда направят отряд — еще неизвестно, а теперь батальон должен будет проследовать за г. Моздок и расположиться по станицам на Тереке, впредь до сбора отряда. До Моздока отсюда 120 верст, тракт — на с. Государственное, мимо Ростовановских хуторов в ст. Екатериноградскую, а потом через ст. Павлодольскую в Моздок. Дорога ровная и, если подмерзнет, — хорошая, присовокупил маиор, — но переходы большие, с непривычки тяжело, покажется, но что ж [706] делать, понатужьтесь и не унывайте, даст Бог — все хорошо сойдет. Это же пока предварительное передвижение войск. Помните только мои советы: берегите ноги и без надобности не выставляйтесь под выстрелы. Последний совет даю вам, потому что в разбойничьей войне из-за угла, вся наша сила в благоразумной осторожности. Сломаете поход — всю премудрость постигнете разом.

Перед чаем деньщик маиора внес несколько кульков и свертков и разместил их на лавке у входной двери.

— Смотри же, Летаев, чтобы все было готово, как сказано, приказал маиор.

— Ну, друзья мои, обратился он к нам, — делать нечего — надо сознаваться: мы с жинкой, видите-ли, составили было заговор, расстроенный погодою, — намеревались заявиться сюда всей семьей, часам к двенадцати и просить обеда. Вы, конечно, пришли бы в отчаяние, ничего нет и взять негде, мы тоже будто бы приуныли с голоду, Шурка даже захныкала бы.

Вдруг — общий громкий смех, а прислуга вносит привезенный вкусный обед: закуска: икра, семга и шемая, потом — замороженные щи, кулебяка с осетриной, жаркое — фазаны, разные пирожные и сладости, заключение — кофе! Картина изумления и восторга. Таким образом и мы были бы у вас в гостях, и вы у нас. Сюрприз не удался, но не выбрасывать же все настряпанное, вот нам и подадут обед к ужину, там мой дорожный повар орудует уже с вашими хозяйками. Погодите, не все еще кончено, продолжал неутомимый маиор, — теперь, голубчики, я вам отдам, что прислано от дам! Ха, ха, ха! Каково? Как позавидовал бы такой рифме наш генерал!

В кульках оказался большой запас разных закусок, булочек, сухарей, фрукт, варенья и прочих сладостей.

— Все это Липочка с Шурой наготовили, позавертывали и уложили своим добрым друзьям на дорогу, объяснил маиор, прерывая нашу благодарность.

Вечер прошел быстро. Петр Самойлович, как всегда, был неистощимо весел и занимателен. Далеко за полночь, после обильного ужина, улеглись мы спать и рано утром, после чаю, дружески и сердечно проводили дорогого гостя.

Все что рассказывал маиор в тот вечер, подробно записано в моем журнале. Приведу один отрывок.

Разговор коснулся как-то пьянства, разврата и преступлений [707] в крестьянских селениях. Мы высказали ходячее мнение, что причиной тому неразвитость и невежество народа, что с распространением образования и грамотности нравы, несомненно, смягчатся и улучшатся и проч. т. п.

— Не могу я этого слышать! загорячился Петр Самойлович, — стыдно, право, что мы все поем с чужого голоса. Книжники и фарисеи, изучавшие народный быт сквозь туман кабинетных теорий и умозрений, порешили, что народ, то-есть, простонародье, пьянствует, развратничает и совершает преступления от необразованности и безграмотности, а мы им и верим на слово! Но скажите, — разве в других сословиях, грамотных и даже наиболее развитых и образованных, нет разврата, пьянства и преступлений, да каких еще чудовищных, лукаво-утонченных, с надеждою скрыть следы, избежать кары, с медленным ядом, с ножом и пистолетом из-за угла, с грабежем и подлостью, — разве этого нет?

— Положим, что есть, но это не решает вопроса о крестьянах, возразил Алексеев.

— Совершенно решает по форме его предложения, сказал маиор. — Подумайте только, если образование и грамотность считается таким несомненным средством против разврата простонародья, то почему же и то, и другое бессильно и недействительно в высших сословиях? Значит, что-нибудь не так Наш крестьянин, по природе своей, чист, честен и добродетелен, несмотря на неграмотность. Он верует в Бога, боится черта и очень чувствителен к общественному мнению своей среды.

— Тогда чем же объяснить его разврат и преступления? продолжал спрашивать Алексеев.

— А вот чем: мужик, как ни сильно борется против греха и искушений, — не может с ними справиться, его одолевают экономические условия быта: тесная, скученная, свальная жизнь. Он не ищет соблазнов, подобно героям образованных сословий, — он не знает куда от них укрыться! Искушения с утра до вечера и с вечера до утра, у него перед носом; в тесной избе, на теплой печи, в поле и в лесу на работах, в общих банях и купальнях. Мужик кряхтит, открещивается, отплевывается, но грех — сильнее его воли! А военные постои, вводящие в крестьянскую семью, — которой и самой повернуться негде, — нового члена-сожителя, бравого [708] солдатика, дошлого по амурной части, с проходимческою ловкостью голодного бессемейника, втирающегося в интимную, повседневную жизнь молодых женщин и девок. А промыслы отхожие и ремесла, удаляющие мужей из семей на продолжительное время, и оставляющие молодых хозяек без призора, бок-о-бок с постояльцами-солдатами, с батраками и с проезжими молодцами, а то — и с другими членами семьи, нередко впадающими в кровные грехи! Куда укрыться от чужих нескромных глаз на пятиаршинной площадке, где поневоле приходится спать всем, кучею, вповалку? Самые застенчивые женщины и девушки, перестают, понемногу стыдиться и привыкают при всех обнажаться самым бесцеремонным образом, вводя тем и себя, и других в искушения! Кровь кипит, лукавый не дремлет, а тут еще водка посредствует, заглушает стыд и совесть, придает смелости, мутит разум... ну и грех! А там — и пошло уж все известным порядком по наклонной плоскости, вплоть до неизбежных преступлений. Не бросайте же в них камнями, а дайте им сперва средства сословий состоятельных, могущих оградить от ежечасных соблазнов!

— А пьянство! Да разве-ж мужик так много пьет?

— Нет, самый горький пьяница в десять раз менее поглощает напитков, чем любой жуир из публики. Но мужик тянет отраву-сивуху, одуряющую, лишающую его всякого человеческого сознания. От одного полуштофа — он совсем готов, валится спать или безобразничает. Самое побуждение к пьянству у крестьянина понятнее, извинительнее: он пьет от утомления на работах, для забвения горя и нужд, и по отсутствию всяких развлечений. Известно, что кабак заменяет ему и клуб, и театры, и газеты. К тому же в попойках крестьян есть просветы — рабочая пора, уборка полей, хозяйственные поделки, заботы о податях, повинностях, недоимках и проч.

Возьмем тоже зверские убийства. У крестьян они совершаются открыто, без утайки, без надежды и желания скрыть следы. Сложностью роковых обстоятельств, доведенный до последней крайности, в исступлении страстей, мужик убивает свою жертву гласно, чем попало, сам заявляет о том народу и местным властям, чистосердечно кается, без сопротивления и ропота отдается в руки правосудия и — идет страдать за свой грех, без злобы, со смирением и с надеждою [709] искупить его мученичеством и покаянными молитвами! Значит, он и не мог поступить иначе.

— Ведь вот, господа, улыбнулся маиор, — если разобрать мнение книжников и фарисеев по этому предмету, то сама собой напрашивается такая оригинальная формула:

«Так как в образованных и грамотных сословиях общества разврат несравненно сильнее и преступлений — по указаниям статистики — совершается более, чем в невежественном и безграмотном крестьянском сословии, — то сие последнее надлежит образовать и обучать грамоте».

— Выходит крайне забавно!

— Но опять таки, всем этим я вовсе не хочу сказать, что развивать и обучать мужика не следует, напротив, особенно если со временем, — хоть и в далеком будущем, — образование повлияешь на улучшение его экономического положения, причину всех его нравственных падений и бедствий, — я только старался доказать, что разврат и преступления у крестьян происходят вовсе не от темноты и непонимания, так как и без грамотности они хорошо знают и чувствуют, что грешно, что дурно и стыдно, и только по складу жизни не имеют ни сил, ни возможности уберечь чистоту своих верующих душ от соблазнов, искушений и порывов страстей.

— Если во многом из высказанного я и ошибаюсь, то, конечно, менее литераторов-народников, так как более их сталкивался с народом и изучал его быт и нравы! Ну, довольно философствовать: «ум вскружится» — поговорим об веселеньком, заключил маиор, пускаясь в свои любимые рассказы анекдотов про хохлов, цыган и жидов.

X.

Наконец 19-го марта получилось предписание и маршрут, а 20-го, в 5 часов утра, рота выстроилась у выходных ворот. Капитан на своем коротеньком крепыше-иноходце, подъехал ж роте, поздравил с походом, и — движение началось. Несмотря на раннее утро, и на нелады с крестьянами, много молодых баб и девок, с заплаканными глазами, провожали своих постояльцев и совали им в карманы кто лепешки, кто яица, а кто курицу или целого гуся. Мужики угрюмо смотрели [710] на такие откровенные прощания, но не вмешивались, откладывая расправу до более удобного времени. К счастию дожди прекратились и ночные заморозки сковали грязь и лужи. Песенники затянули песню и ложечник Орешко с криками и свистом выплясывал впереди, раскланиваясь и подмигивая, стоявшим по сторонам красавицам.

Рота следовала походною колонною, без боковых прикрытий, так как мы еще не были вблизи неприятельских земель. Впереди шел небольшой авангард, под начальством пр. Транквилевского. Капитан с двумя офицерами ехал перед первым взводом, затем тянулись полуфурки, офицерские повозки я две крестьянские подводы под больных. Сзади обоза следовал второй взвод, а за ним — арьергард с дежурным по роте, для наблюдения за отстающими. Станция считалась — 37 верст, переход большой, несмотря на то, отдохнувшие и заскучавшие в бездействии солдаты шли бодро, тем более, что-капитан разрешил им облегчиться, то-есть, сложить мешки-ранцы на полуфурки. Первые пятнадцать верст мы пробежали в два часа времени — и расположились для отдыха на сухом пригорке. Капитан и офицеры уселись на барабанах, а юнкера и солдаты, составив ружья в «козлы», разместились группами, где кому удобнее. Солдаты, с шумным смехом повытаскали гостинцы любезных хозяек, делясь с теми, кому ничего недосталось, но за то подтрунивая над их неуменьем ладить с женским полом.

— Плохо-ж, братец мой, орудовал ты: не мог подружиться с хозяйкой, говорил пожилой солдат молодому.

— Подружишься, как же! муж, злющий и теща-ведьма завсегда, тут, и чуть-что — сейчас молодуху ремнями лупят, оправдывался солдат.

— А небось, кабы еще денек — удалось бы? смеялся первый.

— Уж и не знаю, дяденька, конфузился безусый от смеха товарищей.

В сторонке, мы втроем с дядькой, несшим на себе часть съестных запасов, тоже подкреплялись Липочкиными гостинцами. Несмотря на первый опыт, мы не чувствовали ни малейшей усталости, только плечи ныли от тяжести ружей.

С половины пути дорога стала портиться: солнце разогрело землю и огромные глыбы грязи прилипали к сапогам. Юнкера, шли бодро, кроме К...ва, уланские ноги которого отказывались [711] от пехотной службы. Бедняк хромал и беспрестанно переобувался, но не садился в повозку, опасаясь замечаний капитана. Рота невольно замедлила шаг и разбрелась по сторонам, выискивая удобных мест. Как дежурный по роте, я шел в аррьергарде, вместе с Алексеевым, принесшим мне пастилы и фрукт. Затем, Митенька, продолжая лакомиться, ускорил шаг, догоняя авангард. Но миновав обоз, он остановился, увидев К...ва, сидящим на мокрой земле в совершенном изнеможении.

— Вы, кажется, сильно устали? участливо спросил Алексеев.

— Ноги заболели, братишка, прокартавил Андрюша слабым голосом, — и проклятое ружье плечи отдавило. Не знаю, что со мной это? Я всегда был такой сильный, выносливый, а теперь — раскис.

— Сели бы в повозку.

— Что вы, как можно, — «таракан» съест... разве когда стемнеет.

— Давайте я понесу ваше ружье и догоним колонну, а то после вам труднее будет.

К...в сначала церемонился, но видя, что нечего более делать согласился и, с помощью Алексеева, заковылял по дороге. Разговаривая, юнкера не заметили, как подъехал сзади капитан, догонявший колонну, после отдыха в бричке.

— Как же это, Алексеев, сказал Данило Васильевич, — вы все доказывали, что «под ружья» нельзя ставить, а теперь сами себя поставили под два ружья, да еще по такой дороге?

— Товарищеская услуга, г. капитан, скромно отвечал Алексеев.

— Ничего, я так шутя! улыбнулся капитан, — а ты бы, Андрей, поберег ноги, садись в мою бричку.

— Покорно благодарю, Данило Васильевич, обрадовался Андрюша, — если позволите, я на своей отдохну.

— Хорошо. Садитесь и вы, обратился он к Алексееву, — а то с непривычки верно устали.

Но Митенька поблагодарил и отказался, говоря, что он здоров и желает привыкать к трудам походным. С этих пор капитан стал заметно благосклоннее к Алексееву, а К...в просто влюбился в него.

Трудно было дотащиться до ночлега, но мы бодрились и, скрывая усталость, ни разу не садились отдыхать. Стало темнеть, [712] когда, приблизившись к слободе, мы встречены были квартирьерами, накануне отправленными с полуфурком и котлами. Капитану доложили, что щи и каша готовы, а Л…в, чрез фельдфебеля, испросил разрешения поставить роте по чарке водки.

— Присмотреть только, чтобы каждый выпил свою крышку, без «уступочных»; завтра рано выступать, приказал капитан.

Приятно были мы изумлены, увидав на столе нашей квартиры кипящий самовар со всеми принадлежностями, о чем распорядился предусмотрительный дядька накануне, чрез квартирьеров.

— Молодцы, племяши! сказал Андреич, приготовляя чай и раскладывая булочки и закуски, — ишь какой поход сломали, хоть бы старому солдату. А сапоги-то не скидайте, так ноги лучше отойдут. Когда ляжете я вам разотру ноги суконкой, — отлично будет.

После чаю, мы мгновенно уснули, и едва чувствовали, как дядька распоряжался нашими ногами.

_______________________________________

До ст. Екатериноградской оставался один переход — 34 версты, хотя выспавшись мы чувствовали себя бодрыми, но с трудом тащились по грязной дороге, пролегавшей через пашни, и на второй половине поддались искушению и настояниям К...ва, отдыхали на его повозке. Утешал нас предстоящий отдых в богатой станице, где назначены были две дневки. Совсем стемнело, когда усталая рота вступила в столицу.

Станица Екатериноградская, штаб-квартира Горского полка, Кавказского линейного казачьего войска, играла в то время немаловажную роль. Здесь был узел дорог по разным направлениям, и паромная переправа чрез р. Малку, имевшая то важное значение, что все чины военного и гражданского ведомств, со дня выдачи от коменданта свидетельства о переправе чрез Малку, начинали получать усиленное содержание. По этой же реке тянулись карантинно-таможенные здания, и громоздились большие магазины складов провианта, необходимых при непрестанном передвижении войск и команд. Присутствие комендантского правления с командами инвалидной и этапной, чиновников этих ведомств и немалого числа проживающих в собственных домах отставных чинов с их [713] семействами, — придавало Екатеринограду вид города с большим обществом, обширною торговлей, красивыми зданиями и шумным движением по улицам.

Квартира наша была в доме какого-то отставного вахтера, и состояла из двух просторных и удобно меблированных комнат. Проснувшись утром, мы очень удивились, когда шипящие стенные часы пробили десять, Дядька пожалел будить нас, да в ожидании и сам заснул перед самоваром. Мы пили чай, когда вошел, прихрамывая, К...в.

— Я от вас через два дома, сказал он, — и пришел с просьбой... дайте слово, что исполните.

— Но что такое?

— Нет, дайте слово, настаивал он.

— Ну хорошо, даем, отвечал Алексеев.

— Обедайте сегодня у нас; честное слово, никого не будет кроме меня, Пармена и Бяши, который уже дирижирует стряпней.

Мы согласились.

— Чудак этот Бяша! продолжал Андрюша, — поваренное искусство его страсть и призвание. Бедняк о том только и мечтает, чтобы по выходе в отставку, открыть кухмистерскую в большом городе.

— А что ваши ноги? спросил Алексеев.

— Все болят, насилу к вам добрался. Послал я отыскивать доктора, чтобы осмотрел, да прописал чего-нибудь, а то боюсь и похода не кончу.

Я привожу обед наш у К...го потому, что мы присутствовали при оригинальной докторской консультации. Почти вслед за нами вошел доктор, которого поймал солдат где-то на улице. Это был молодой, лет 25-26 человек в военной медицинской форме, с добрым, открытым лицом.

— Кто у вас, господа, болен, спросил он.

— Да вот я пропадаю с моими ногами, жалобно отозвался К...в, полулежавший на диване с вытянутыми ногами, в бархатных полусапожках.

— Я ничего не вижу, ноги как ноги, сказал доктор по осмотре, — где они у вас болят?

— Вот тут и тут, указал Андрюша на ступню в сгибе и щиколодке. Прошли мы в два дня 70 верст, я едва дотащился и то с помощью повозки. [714]

Натрудили, а когда отдохнете — боль прекращается?

— Да, но при движении возобновляется.

— По ночам не чувствуете ли ломоты? Не были ли ноги обморожены или вывихнуты? Спрашивал доктор.

— Нет, никогда!

— Странно! Дайте-ка еще посмотреть выше колен. Эге, батенька, да у вас ножки-то с кривизной, иксиком! заметил доктор.

— Кавалерийские, для шенкелей! проговорил покрасневший Андрюша.

— Пожалуй, что и кавалерийские! ухмыльнулся доктор, — с такими ногами, конечно, лучше ездить, чем ходить! Лечились вы чем-нибудь.

— Вот в баночке мазь, только скверная.

Посмотрев сигнатурку, доктор заметил, что мазь эта полезна от простудной ломоты, затем внимательно разглядывал сапоги, походные и бархатные.

— Сделаемте-ка маленький экспериментик, сказал он, — наденьте на босу-ногу полусапожки и пройдитесь, что больно?

— Очень больно, сморщился К...в.

— Теперь дайте-ка мне два платка и два полотенца.

Получив желаемое, доктор быстро и ловко забинтовал платками обе ноги больного; потом, свернув полотенцы, аккуратно уложил их в ботинки таким порядком: в сапог с левой ноги — на правой стороне, а с правой — на левой стороне, сам надел их больному и заставил его прогуляться.

— Ах какая прелесть! воскликнул радостно Андрюша, — мне совсем не больно, я могу танцовать даже.

— Танцовать-то мы еще подождем, улыбнулся доктор, — а вот, пошлите-ка сейчас записку эту в аптеку за бинтами, а другого солдата отправьте, чтобы он немедленно привел опытного сапожника со всеми инструментами и с толстой, хорошей подошвой. Я укажу ему, что надо будет сделать.

— Приведи Чайку, отыщи где хочешь, приказал Андрюша солдату. — Чайко такой понятливый и искусный.

— Из опыта с ботинками, вы, вероятно, догадываетесь, господа, какого рода лечению хочу я подвергнуть вашего товарища. Вот обратите внимание, — начал доктор, сапоги новые, а каблуки — поехали уже в разные стороны. При кривизне ног, — даже уланских — ступни стоят неправильно, сбивают [715] сапоги в сторону, а сами болтаются и подвергают нежные жильные связки в пятке и подъеме растяжению, причиняя нестерпимую боль и угрожая вывихом с воспалением венной системы. Исправить ноги нельзя, стало-быть надлежит искуственно устранить опасность и страдания, посредством такого приспособления обуви, которое препятствовало бы и сопротивлялось уклонению ступени в сторону. Переделывать эти сапоги невозможно, шить новые — некогда, вот я и заставлю сапожника, поверх подошвы на сапогах, нашить, где следует, толстые накладки. При заказе же новых сапог, такие накладки следует нашивать внутри, заклеив их тонкой лайкой. Бинтование же ног — полезно для их успокоения, после чего — бинты можно будет снять. Для наблюдения за работой сапожника мне придется пробыть у вас долго, а вы не стесняйтесь если куда вам нужно, я и один управлюсь.

— Мы никуда не собираемся, но мне совестно отрывать вас от служебных занятий, — сказал К-в.

— У меня здесь нет занятий, я служу в Моздоке, ординатором при военном госпитале; приехал сюда по своим делам и завтра еду обратно — возразил доктор, подавая хозяину карточку, на которой значилось: — «Иван Петрович Груздев». К-в тоже отрекомендовался и назвал всех нас.

Я очень рад, что ваш молодец-посыльный наткнулся на меня и, почти за горло, притащил к вам, — засмеялся доктор.

— Извините ради Бога, — сконфузился Андрюша, — и поверьте, что моя благодарность...

— Та, та, та, — благодарность! прервал Груздев, — это насчет гонорара? — Не беру-с, практикой не занимаюсь, а если помогу кому — пусть скажет — «спасибо!».

— Но я имею средства, — настаивал К-в.

— И я имею средства, — засмеялся доктор, — получаю содержание, при готовой квартире и прислуге, и не знаю — куда девать деньги.

— Однако-ж, другие медики берут, — заметил Б-ц.

— У других или семья большая, или страсти широкие, а у меня, благодаря Создателя, ни того, ни другого нет.

— Но вы не откажетесь пообедать с нами? — просил К-в.

— С большим удовольствием; одному скучно, а вы же все такие хорошие ребята. [716]

Между тем принесли бинты и явился Чайко. Груздев в коротких словах объяснил ему, что надо сделать и принялся за перевязку ног больного тонкими, мягкими бумазейными бинтами. После чего, наблюдая за работой сапожника, — он продолжал свою лекцию:

— Вообще говоря, очень мало ног, — даже и прямых, — у которых совершенно правильно поставлены ступни и подъемы. От этого и происходят разные уклонения, стаптывание и искривление каблуков, растяжение жил, вывихи и мозоли. А между тем всего этого легко было-бы избежать посредством соответствующих приспособлений обуви. Сапожники, кроме снятия мерок, должны были бы внимательно осматривать ноги и быть, так сказать, немножко ортопедами, а то...

— А то ортопеды — немножко сапожники? сострил Б-ц.

— Пожалуй, хотя и не все, — усмехнулся Груздев.

— А скажите, Иван Петрович, я всегда должен буду носить сапоги с накладками? — спросил Андрюша.

— Вам сколько лет?

— 22-й год.

— Ну еще два-три годика поносите, а там, ноги огрубеют, окрепнут, установятся — можно будет и бросить, хотя лучше бы этим неторопиться. В Моздоке пришлите сказать в госпиталь о вашем прибытии: меня интересует исход вашей болезни, а пока — не слишком храбритесь, чаще садитесь в повозку и — не танцуйте.

— Я сам буду у вас, — сказал К-в, — мы же, по маршруту, простоим в Моздоке около 10-ти дней, в ожидании прибытия артиллерии.

Вот и отлично! И новые сапоги смастерит вам этот, как — его? Цапля, да нет, — Чайка, смеялся доктор, пускай же он здесь закупит что надо, особенно черный апоек, он и мягок и прочен. Вот видите — я и ортопед и немножко сапожник.

Когда Чайко окончил работу, Андрюша попробовал, и в восторге принялся обнимать доктора, называя его умницей, голубчиком и благодетелем. Сапожник получил деньги на покупку товара и щедрое вознаграждение.

— Только смотри, братец, не запей, погубишь меня, — просил К-в. [717]

— Что вы, сударь, я в походе, окромя казенной крышки, — совсем не пью! — отвечал Чайко.

Обед был вкусный и разнообразный. Бяша отличился.

Когда розлили в стаканы шампанское, Андрюша предложил тост — за здоровье — «благодетеля» доктора, а Груздев — за успешное перечисление кавалерийских ног в пехоту.

_______________________________________

На другой день, утром, мы с дядькой отправились осматривать Екатернноград; по дороге присоединился к нам Б...ц. Андрюша же хотя и хорошо себя чувствовал, благоразумно остался дома, делая опыты прогулкою по комнатам.

Станица нам очень понравилась. День был базарный и на площади мы залюбовались группами красивых всадников-казаков и Чеченцев, которых мы никак не могли различать, так схожи они были и костюмами, и манерами, и даже наружностью.

— А знаете-ли, что большинство этих горцев — немирные и, при первом случае, станут стрелять в нас? — сказал Б...ц.

— Как же позволяют им приезжать сюда? — изумился Алексеев.

— Невозможно отличить их: узнаешь, что немирный, когда он выстрелит. Никакой контроль в этом невозможен. Еслиб даже вздумали впускать по билетам, — что очень затруднительно, — то немирные будут появляться с билетами мирных, неговоря уже о том, что такие строгости вредно отозвались бы на торговых и меновых сношениях с горским населением.

— Но они могут узнавать все наши секреты по расположению и движению войск.

— И узнают, и даже добывают у нас порох и ружейные патроны.

— Ну уж это — возмутительно.

— Конечно. Но до сих пор, никакие меры строгостей не-могли прекратить такого безобразия. И делается это, не то, чтобы с злым умыслом, изменнически, а просто по глупости, необдуманности и — выгодности. К тому же мирные Чеченцы, в видах, будто бы, необходимости защиты от нападений хищников, и для охоты, — выпрашивают у начальства порох и [718] свинец, большая часть которых идет, конечно, в горы. Как видите — мы сами помогаем горцам воевать с нами.

24-го марта — мы продолжали путь. Переход до ст. Павлогодольской — 18 1/2 верст — показался нам прогулкой; а 25-го, сделав еще 14 1/2 верст — вступили в г. Моздок. Здесь застали мы нашу 3-ю роту, размещенную в конце города по Осетинской слободке; а 2-й баталион прошел уже далее и будет стоять в ближайших к Моздоку станицах: Стиродеревской, Галюгаевской, Ищерской, Наурской и Мекенской. Наш же баталион предположено расквартировать по дальнейшим станицам: Калиновской, Николаевской, Червленской и Щедринской. Такое распределение частей вызывалось заботою об охране станиц, при весеннем открытии бродов на Тереке, а также — желанием стянуть часть войск и артиллерии к сборным пунктам отряда.

Нашей роте отвели квартиры внутри города — у купцов и обывателей. В просторных и красивых домах, Армяне со своими большими семействами, теснятся обыкновенно, в двух-трех самых простых комнатах, с незавидною обстановкою, и содержимых, притом, крайне неряшливо. Парадное же отделение, устроенное с большими претензиями на европейский лад, остается постоянно запертым и отворяется лишь в торжественных случаях, как например: свадьбы, крестины, похороны и т. и. Но при военных постоях, хозяевам приходится поступаться своею бережливостью и отворять заветные покои.

Нам досталась такая роскошная квартира, что в толстых, подбитых гвоздями, сапогах, вам как-то неловко былой ходить по лощеным полам. Хозяйка, с молодой красивой дочкой, встретили нас угощениями — чаем и закусками с жирным пловом, шашлыком и сладостями. Явился и сам хозяин, который, не затягивая дела пустыми разговорами, убедительно просил нас ничего не портить, особенно — не развешивать по мебели, для просушки, портянок и другого белья. Мы уверяли его в нашей аккуратности, но он успокоился лишь, когда дядька обещал — «содержать все в справности».

Легкая № 6 батарея, которая должна следовать с нами, прибыла только 31-го марта, и остановилась на отдых. Ожидали также скоро прибытия батарейной № 3 батареи и легкой № 7, конвоируемых двумя остальными ротами нашего баталиона. [719]

Стоянка наша в Моздоке не ознаменовалась ничем особенным, кроме небольшого скандала, случившегося с юнкером Дюблё, неимевшего, впрочем, других последствий, как насмешки товарищей. Дело было так: юнкера 3-й роты, прогуливаясь по Осетинской слободке, заметили, что каждый день с утра, на солнечной стороне главной улицы, перед домами, усаживалось вряд много молодых, красивых девушек, одетых в бешметы и длинные белые рубахи с совершенно растегнутыми воротами. Девушки часто заглядывали себе за пазуху, что-то вынимали, перебирали внимательно и опять складывали туда же. На юнкеров Осетинки посматривали бойко и посмеиваясь.

Заинтересованные и ободренные взглядами девушек, юнкера подошли к ним, чтобы узнать — чем это они занимаются. Оказалось, что они всегда в это время высиживают на солнце шелковичных червей. С простодушной наивностью показывали девушки коконы, насыпанные у грудей, позволяя молодым людям самим доставать их оттуда и рассматривать. Конечно, юнкера шалили, через-чур усердно шаря и копаясь за пазухами красавиц, но те только смеялись и краснели; говорили, что будто кой-кому из молодежи удавалось, на задворках целовать девушек, но это едва-ли: Осетинки очень скромны, потому — потому, что у каждой были два-три любовника из Осетин.

Дюблё, приходивший также на эти утренние забавы юнкеров, вздумал, однажды, слишком предприимчиво поступать с одною из самых красивых осетинок, но та рассердилась, сильно оттолкнула его и закричала. Мигом все девушки окружили несчастного Дюблё и, довольно бесцеремонными толчками, с криком и смехом, погнали его вдоль всей улицы.

Юнкера, конечно, не стали заступаться за виновного, опасаясь, во-первых, вмешательства в дело лужского населения слободки, и, во-вторых, не желая испортить свои приятельские отношения к красавицам. Со срамом ретировавшийся Дюблё, до самого выступления, не показывался более в слободке, а товарищи прозвали его «злополучной коконой».

Прогуливаясь для ознакомления с городом, мы несколько раз с К-м и Б-м, заходили к доктору Груздеву в госпиталь. Иван Петрович остался доволен состоянием ног Андрюши, похвалил Чайку за новые сапоги и благодушно [720] улыбался на шумную благодарность своего пациента. Кроме удовольствия повидаться с милейшим доктором, нас привлекала также его замечательная игра на гитаре. Мы никак не предполагали, чтобы из этого писарского инструмента возможно было извлекать такие, поистине, чарующие звуки. В полку много чудес рассказывали об артистической игре на гитаре юнкера Петухова, но он перешел на службу в Россию и нам неудалось его слышать.

_______________________________________

Выступили мы из Моздока 3-го апреля довольно большою колонной. Впереди шла наша рота, за нею восемь орудий с зарядными ящиками, потом обоз — наш и артиллерийский; третья рота замывала движение, а по бокам скакали конвойные казаки, по десяти с каждой стороны, для разъездов и осмотра балок, логов и кустарников; конвой переменялся во всех станицах.

По праву старшинства, начальником колонны считался командир батареи, подполковник М—о, но он отдавал приказания, только относящиеся до артиллерии, предоставляя нашему капитану все остальные заботы.

— Мы ваши гости, любезный Данило Васильевич, сказал подполковник, — хозяйничайте, как знаете и не обращайте на нас внимания.

И капитан хозяйничал, хотя также, соблюдая дисциплинарную вежливость, перед остановкой на привалах и подъеме, всякий раз, просил разрешения подполковника. Погода стояла совершенно весенняя — теплая, сухая, грязи и следов не было; по сторонам на полях начинала зеленеть травка. Бодро и весело шли отдохнувшие солдаты и, несмотря на большой переход до ст. Галюгаевской — 26 1/2 верст, с двумя привалами, без утомления дошли до ночлега. Четвертого — колонна ночевала в ст. Ищерской — в семнадцати верстах, а пятого, сделав еще 15 1/2 верст, прибыла в ст. Наурскую, где должна была дневать.

Станица Наурская, штаб-квартира Моздокского полка кавказского линейного казачьего войска, одна из самых богатых и значительных станиц на Тереке и чуть ли не единственная, в которой население мало, поддавалось совращению в старообрядчество. [721]

Пограничные казачьи станицы, особенно до Терской линии, были старательно приспособлены к самозащите. Обнесенные валами и рвами со сторожевыми вышками над выездными воротами, запертыми ночью и в туманную погоду, охранялись бдительными караулами. Дежурные сотни имели оседланных коней и были во всегдашней готовности на случай тревоги. Все это придавало особый интерес жизни казачьего населения. Чувствовалось, что здесь не просто живут, так себе, а несут повседневную трудовую службу охраны границ и защиты семей и имущества. Но поэтому-то и странно было нам видеть будничную, обыкновенную жизнь станичников, их хозяйственные хлопоты, их забавы, увеселения и кажущуюся беспечность! Великое дело привычка!

— Если каждый час, да всего опасаться — и жить нельзя, говорили казаки. — Забота наша, чтобы ни одно воровское нападение — не проходило «им» даром. Уведи «он» у нас десять скотин, но оставь два, три тела, — в накладе не будем; при выкупе, небось, пригонит двадцать — тридцать своих животин, а то и боле, вот что! Да еще задумается в другой раз броды пробовать.

Сторожевые вышки с казачьими пикетами размещены были и между станицами, на берегу, в местах более опасных. Заметив что-либо подозрительное, часовой на вышке делал выстрел, зажигали смоляной шест, сигнал передавался по всей линии и, менее чем в четверть часа, из ближайших станиц дежурные сотни неслись к пункту тревоги и, не ожидая прибытия подмоги и пехоты с орудиями, атаковали хищников.

Необходимость ограждаться от внезапных набегов и вторжений больших и малых партий, заставляли казаков принимать разнообразные меры предосторожностей и придумывать, для встречи ночных гостей, замысловатые западни и засады. С наступлением осени, ежегодно, лес и кустарники на неприятельской стороне, вырубали на значительное расстояние. Весной, недалеко от берега, там же, по направлению к бродам, вырывались глубокие волчьи ямы с острыми кольями внутри, сверху искусно прикрытые хворостом и тонким слоем дёрна. Ямы эти гибельны для конных и пеших партий, о чем свидетельствуют лужи крови на дне их.

На казачьем берегу, в темный ночи, вокруг переправ, по кустам и камышам казаки закладывали сильные секреты и [722] засады, которые, смотря по значительности партий или обращали их выстрелами в бегство, или допускали их выбраться на берег, мгновенно окружали и вырезывали до единого.

На рассвете ясного дня, прежде чем выпускать скот на пастьбу и отправляться с семьями на полевые работы, станичники, конными разъездами, осматривали окрестности, обшаривали все кусты и овраги, и затем уже отворяли станичные ворота. Но и на работах казаки оставались в полной готовности на всякую случайность, не покидая оружие. Само собой разумеется, что лукавые Чеченцы не оставались в долгу у соседей. После первых опытов, с редкою изворотливостью обходили они засады и волчьи ямы. Прикрытые густою травой и камышами, шайки их, как змеи, без шума прокрадывались балками и оврагами к станицам, скрываясь до удобного времени в траве и кустарниках, и затем с быстротою коршунов бросались на оплошных, убивали и брали в плен беззащитных женщин и детей и, отхватив часть скота, мгновенно исчезали прежде чем подоспевали казачьи сотни. Особенно страдало казачье население от таких набегов среди лета, когда река обмелялась и когда почти вся боевая сила станиц уводилась отрядами в дальние походы. В последние два года успехи Шамиля настолько подбодрили горцев, что прорывы партий и нападения на пограничные пункты участились и приняли крайне дерзкий характер. В Чечне множество бродило отчаянных наездников — мюридов и абреков из разных лезгинских обществ. Дабы занять их беспокойную праздность, Шамиль пускал их грабить наши границы. Чеченцы, впрочем, не любя подчиняться и делиться добычей с этими пришлецами, — действовали отдельно. При таком положении дел понятно, что начальство всеми мерами заботилось об охранении Терской линии.

Дальнейшее движение наше продолжалось тем же порядком. 7-го апреля, сделав 21 версту и миновав ст. Мекенскую, мы ночевали в ст. Калиновской; 8-го большой переход — 29 верст, до ст. Николаевской, где осталась на стоянку 8-я рота с одним взводом батареи, а мы с другим взводом, пройдя еще 6 верст, вступили в ст. Червленную, где и расположились на квартирах впредь до сбора отряда. По росписанию здесь же должны были стоять: 1-я гренадерская рота с баталионным [723] командиром, а также полковой командир, которого мы застали уже в станице.

Ст. Червленная, штаб-квартира Гребенского полка, Кавказского линейного казачьего войска, известна была всему Кавказу своими лихими казаками-старообрядцами и красотою казачек. Об этой станице столько говорилось и писалось, что мы пока ничего особенного прибавить не можем. Офицеры, юнкера и солдаты с первого же дня принялись «чихирять» и дружить с казаками и, конечно, ухаживать за красавицами, которые, как истые раскольницы, были сурово брезгливы с «мирскими» во всех отношениях, кроме любовных.

Несмотря на тридцати пяти-верстный переход мы вступили в станицу засветло. Сильно утомленный Алексеев едва плелся; мы с дядькой опередили его для выбора более удобной квартиры. Митенька вошел в комнату в каком-то возбужденном состоянии, с нахмуренным, злым лицом; молча снял он аммуницию и шинель, облекся в куртку и, сев возле стола, крепко задумался. «Что такое с ним?» подумал я, но не стал расспрашивать. Нам с Андреичем не трудно было выбрать квартиру, так как все дома были одинаковы; все они имели вид обыкновенных русских изб с тою лишь разницей во внутреннем устройстве, что сенцы были необыкновенно обширны, без окон, освещаемые входною дверью. Пол устлан был циновками и войлоками, ниши в стенах завалены тюфяками, одеялами и подушками, — совершенно как в азиатских саклях. Здесь так-сказать была приемная или «кунацкая» комната, в коей происходили все важные совещания по семейным и по общественным делам; здесь также спала вся семья летом, иногда вместе с постояльцами или гостями и совершались частые, гомерические попойки «родительским», то-есть, чихирем домашнего приготовления из собственного винограда. Наши армейцы метко прозвали эту темную комнату «греховною». Из нее вели две двери, — налево к хозяевам, а направо — к квартирантам.

С первого же появления нашего, я имел удовольствие заметить, что на мою особу никто не обращал ни малейшего внимания, а на Митеньку — засматривались. Счастливец, везде ему хорошо! Но сам он был, на этот раз, очень, «нехорош».

— Однако, вы очень утомились, сказал я.

— Да, нет... не особенно, проговорил он рассеянно. [724]

В это время к нам вошли наши четыре хозяйки и поставили на стол кувшин с чихирем и три стакана, — обычное приветствие приезжающих, — любезно раскланивались и уселись на скамьях. Они обрадовались, узнав, что мы не курим табаку, но за то — возмутились, когда им сказали, что мы и вина не пьем. Наперерыв принялись они доказывать, что чихирь нельзя не пить, что это вредно и стыдно, — налили полные стаканы и заставили-таки нас попробывать. Нам понравилось.

— Прелесть, сказал я, — совершенный квас.

— Вкусом, точно, похож, а в голову вдарит хуже водки, предостерег Андреич.

Хозяйки наши — две женщины и две девушки, — жены и сестры двух братьев казаков, были замечательно красивые, смелые и веселые особы. Оказалось, что случай привел нас в царство женщин: казаки были где-то в командировке, а хозяйничали молодайки с помощью двух батраков — старого ногайца-пастуха и табунщика, и сироты казачьего малолетка. Живописный костюм, состоящий из бешмета с короткими, выше локтя, рукавами, открытого на груди до талии, — длинной белой рубахи и небольшой шапочки, едва прикрывавшей густые, роскошные волосы, — удивительно шел к красивым казачкам, обрисовывая их стройное, тонкое — без худобы — тело и молодые груди. Все четыре были смуглые брюнетки с дерзкими черными глазами. Сильно юлили они перед Алексеевым, но тот — едва цедил слова и все хмурился. Я старался шутить и любезничать с хозяйками, чтобы смягчить угрюмость товарища, но усилия мои пропали даром: красавицы ушли очевидно недовольные постояльцами.

— Nous sommes tombes dans le guepier! сказал по уходе их, суровый Митенька. — Чудак!

_______________________________________

На другой день, проходя по улице, я совершенно случайно попал в квартиру Л...ва, где, по обыкновению, застал сборище юнкеров. Толковали об экспедиции, делая догадки — куда направят отряд: в Гехи, в Гайту, за Аргун — или на Хубарские высоты. Вдруг вбежал запыхавшийся Дюблё.

— Из штаба, заговорил он торопливо, — новости.

— Узнал, куда идем? спросил Л....в.

— Никто не знает или секретничают. [725]

— Какие же у тебя новости? Выкладывай, только не ври, сказал хозяин.

— Что мне врать?.. я правду... клянусь Истинным... оправдывался Дюблё.

— Ну, забожился, значит, правды не услышим, засмеялся К....в.

— Да нет же... вы только послушайте: с Алексеевым опять история: он нагрубил гвардейскому офицеру, тот сказал, что прибыл к нам в полк, а Алексеев спрашивает — кто он такой и дворянин ли? В штабе много об этом говорят.

— Эх, бедняга, опять станут тормошить его! сказал Б...ц.

— Что-нибудь не так, надо узнать толком! заметил хозяин, — в бане что ли они встретились, что нельзя было признать офицера?.. и при чем тут вопрос о дворянстве? непонятно! Алексеев не станет задирать первый, вероятно гвардеец подал повод... Ну вот вам и польза приезда этих господчиков!

— А и бедовый же этот Алексеев!.. сказал Андрюша, — попомните мое слово, господа, он или пропадет, или...

— Или не пропадет!.. этак ты всегда угадаешь, перебил Л....в.

— ...Или сделает блестящую карьеру! договорил К....в.

— Ну, это, опять таки, пустое, возразил Л....в, — кто же, когда слыхивал, чтобы Петровы, Сидоровы, Ивановы и Алексеевы делали блестящие карьеры? Вот если бы, какой-ни-на-есть князь Ущипнаидзе, или барон Шпиц-рутен — иное дело!..

— Ну, пошел, влез на своего конька! Экой ядовитый язык!.. Сущий Зоил!.. вот тебе, так не сдобровать! раздались возгласы.

— Верно, друзья мои, пропаду я несомненно, отвечал хозяин, — а пока об этой странной истории надо бы навести справки; мне жаль Алексеева. Расспросите его, обратился он ко мне.

Припомнив мрачный вид Митеньки в день прибытия, я не сомневался, что с ним что-то случилось. Вечером все разъяснилось.

Когда рота вступала в станицу и солдат разводили по квартирам, Алексеев, сильно утомленный, шел стороною, высматривая дядьку, чтоб узнать квартиру. У одних ворот стоял [726] какой-то господин в пестром халате и мохнатой шапке, из-под которой выглядывало смуглое, скуластое, с узенькими калмыцкими глазами, лицо.

— Вы юнкер? обратился он к Алексееву.

— Нет, отвечал тот, — так как не был еще переименован из рядовых.

— Но... протянул нерешительно незнакомец, — вы... дворянин?

— Да, я дворянин, отвечал задетый Митенька.

— Я к вам в полк…

— Вы юнкер?

— Нет, я...

— Но... вы дворянин? не дал ему договорить Алексеев.

— Я поручик гвардии! был гордый ответ.

— Извините, проговорил сухо Алексеев, и пошел своей дорогой. Пройдя несколько шагов, он оглянулся, гвардеец о чем-то расспрашивал унтер- офицера, и оба смотрели в его сторону.

— Наводить справки будет, пожалуй, жаловаться, подумал со вздохом Митенька. — Ну и пускай! Не обязан же я был видеть шпоры на его сапогах, а по физиономии и по халату — трудно было догадаться. Да и что же я такое сказал? предложил те же вопросы, что и он мне; а все-таки неприятный случай.

Приезжий действительно, оказался поручиком лейб-гвардии N полка, Ш...в. Богатый человек, сын или внук разбогатевшего откупщика из К...ни, он получил хорошее светское воспитание; был отличный малый, и вполне порядочный человек, хотя при случае — кутила и картежник. Столкновение свое с Алексеевым он рассказал совсем не в виде жалобы, а скорее как бы в насмешку над собственной наружностью, и когда узнал, что это может повредить молодому человеку — был положительно в отчаянии.

Капитан, которому Алексеев счел долгом откровенно доложил о случившемся, спросил его:

— Почему-ж вы не признали себя юнкером?

— Я еще рядовой: приказа по полку о переименовании в подпрапорщики не было, отвечал Алексеев.

— Как это возможно! ведь, вы, более трех месяцев служите... надо справиться, напомнить в штабе, непростительная [727] оплошность! Закипятился Данило Васильевич. — Ну, а вы догадались, что он офицер?

— Я заметил на сапогах его шпоры, но, ведь, мог я и не заметить, а по наружности и костюму...

— Правда, я видел его — совершенный Ногаец. Ну, важности большой нет, виноват штаб и сам ряженый гвардеец. В случае чего, я заступлюсь за вас, только избегайте подобных столкновений, а то и так, Бог знает, что про вас рассказывают. Заключил капитан.

История эта не имела, впрочем, особенно дурных последствий, хотя конечно, послужила лишним поводом к обвинению Алексеева в строптивости и дерзости. Награду же за экспедицию, по недавнему прибытию, он и без того едва ли б получил.

(Продолжение следует.)

М. Ливенцов.

Комментарии

1. См. Русское Обозрение, №№ 3, 4 и 6, 1894 г.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о службе на Кавказе в начале сороковых годов. (Извлечения из дневника) // Русское обозрение, № 8. 1894