ЛИВЕНЦОВ М.

ВОСПОМИНАНИЯ О СЛУЖБЕ НА КАВКАЗЕ

В НАЧАЛЕ СОРОКОВЫХ ГОДОВ ¹

(Извлечение из дневника).

Необходимое обращение к читателю.

Записки, которые я веду с 15 октября 1841 года, то есть со времени прибытия моего на Кавказ, по многим причинам не могут быть еще изданы в полном их объеме, но я решаюсь печатать некоторые извлечения из них, не стесняясь формою.

Многие листы тетрадей первых годов уже выцвели и поблекли от полувекового лежания, как выцвели ж поблекли и те личные впечатления, которые, быть может, помимо моей воли, с излишнею строгостью или пристрастием водили моим пером.

Нередко гг. хроникеры, в записках, воспоминаниях и дневниках, нескромно выставляют свою особу на первом плане, внушая тем читателю и недоверие к правдивости рассказов и изумление беззастенчивости личного самовосхваления. Постараюсь избежать этого, говоря о себе настолько лишь, насколько окажется это необходимым для полноты обрисовки бытовой стороны жизни кавказского военного общества той эпохи! [328]

Будучи незначительным участником военных событий, все суждения мои о них и о замечательнейших боевых деятелях, я осмотрительно сверял с отзывами лиц более меня опытных и компетентных.

В записках моих нет ни строки вымысла — одна правда. В бытовых сценах и картинах я изменял некоторые фамилии, другие — обозначал буквами, но единственно от излишней, быть может, деликатности.

Если в рассказах моих окажутся какие-либо неточности или ошибки, то «справедливые» замечания будут приняты мною с благодарностью.

Кропотливость переработки записок и состояние здоровья едва ли позволят мне продолжать свой труд «без перерыва», но я надеюсь избегнуть больших остановок.

М. Л. [329]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Ичекеринская экспедиция.

I.

В 4 часа пополудни, 3 сентября 1841 года, усталая пара крестьянских кляч шажком вползла в село Воронцовку, штаб-квартиру Навагинского пехотного полка.

— Куда везти? спросил мужичек сидевшего в повозке молодого человека в статском костюме.

— Я не знаю, отвечал тот,— в гостиницу, или на постоялый.

— Тутотка только кабаки да харчевни есть... Вы кто будете — чиновнкк?

— Нет, юнкер, в полк на службу прибыл.

— Юнкер, на службу! протянул возница.— Надо в ратушу, квартиру отведут.

К удовольствию приезжего, ратуша оказалась близко,— и к повозке тотчас же подошли дежурный сотский и базарный унтер-офицер. Выслушав просьбу об отводе квартиры, они долго совещались и, наконец, повели повозку по длинной прямой улице.

— Полк вернулся из похода? спросил приезжий унтера.

— Никак нет! Через месяц разве будут, а то и боле,— затянулось у них там.

— Кто-ж здесь теперь?

— Штаб, да 5-й батальон.

— А начальники?

— Заведывающий штаб-квартирой, майор Т., еще офицер за адъютанта, да квартермистр.

— Кому я должен являться?

— Майору и в канцелярию; там вас пропишут и все укажут, что следует.

— Почему базарный здесь военный?

— Много солдат, для присмотра, чтоб порядок, значить, был: один сотский с ними не управится. [330]

— Если вам есть время,— не откажитесь зайти ко мне на полчаса поговорить,— просил юнкер.

— Время есть, зайду-с! да и прописать вас надо будет для вечернего рапорта,— отвечал унтер, Иван Бобров, почтенного вида служивый, с Георгием и с несколькими нашивками.

— Самовар будет на квартире?

Здесь, почитай, у всех самовары заведены: военный постой, требуют, да и мужики с достатком, живут хорошо и солдат кормят как нельзя лучше.

— Как кормят? изумился юнкер.

— Заведение у нас такое: хозяева получают паек, а солдат кормят: что сами, то и им. Вот увидите, мы ведем вас на хорошую офицерскую квартиру; особливая горница будет, и хозяева — уходчивые.

Квартира действительно оказалась удобною. Из просторных сеней с клетушками и чуланчиками вели две двери: налево — к хозяевам, а направо — в комнату для постояльцев. Как во всех крестьянских избах, четверть комнаты занимала большая русская печь с лежанкою; от печи шла перегородка, разделяющая горницу на две части; в углу, под образами — большой дубовый стол; в другом углу — шкаф с посудою; вокруг стен — лавки; кирпичный пол убит и смазан глиною; стены выбелены; нигде ни сору, ни пятен, ни тараканов, чисто и уютно.

Когда приезжий, сняв шинель и фуражку, остался в одном сюртуке, базарный удивился, увидев молодого юношу, почти ребенка, стройного, красивого брюнета. Пришли и хозяева.

— Та хиба-ж се солдат? Се дэтына! взглянув на постояльца, заговорила хозяйка, бойкая, веселая хохлушка,— бач яке воно!

— Паныча к вам поставили; смотрите, чтоб все справно было! обратился к хозяину базарный.

— Добре, отвечал хозяин, благообразный, еще не старый мужик,— та вже-ж иому и дэншик е. Олэна! де-ж вона дывчина?

Вбежала Олэна, ставившая, как оказалось, самовар.

— Ай Олэна, Олэна, черевики зелэны! приветствовал нараспев унтер прехорошенькую девушку лет шестнадцати, стыдливо, но лукаво закрывавшую рукавом сорочки смеющееся личико. [331]

— Слухай дочка: от тоби паныч, що вин каже — то-й роби! шутя приказал хозяин,— та швыдко самовар, марш, скорише!

Олэна выбежала в сени, откуда скоро внесла огромный самовар, достала посуду, накрыла стол, ловко и умело сделала чай, отбежала опять из хаты и возвратилась с несколькими тарелками пампушек, палениц, кнышей и бубликов; затем притащила еще крынку густого молока, арбуз я две дыни.

— Ай-да дивчина! Роту накормить можно, смеялся Бобров. Хозяева предлагали было еще борща с салом и водки, но приезжий и унтер отказались. Разместились все вокруг стола; тут же села и Олэна, беспрестанно, впрочем, вскакивавшая прислуживать и переменять посуду. Хозяева стали расспрашивать юнкера: откуда он, как его зовут и сколько ему лет? и когда оказалось, что юноше только чрез месяц будет шестнадцать лет, хозяйка опять заохала.

— Ой лышечко! казал-ж що дэтына! Як-же-ж то можно!

Между тем базарный с билета прибывшего вписал в бланк рапортички:

«Прибыл из С.-Петербурга, определенный в Навагинский пехотный полк подпрапорщиком, с выслугою трех месяцев за рядового, столбовой дворянин Дмитрий Николаевич Алексеев».

Оставив девушку устраивать помещение для постояльца, хозяева ушли. Юнкер принялся расспрашивать базарного обо всем, что его интересовало. Так узнал он, что полк недавно перешел на стоянку в село Воронцовку из Черномории, где штаб-квартира его была близ города Екатеринодара, в селе Пашковке; что здесь полк простоит год, много два, а затем, как слышно, передвинется или в город Моздок или в город Владикавказ, ближе к центру военных действий; что Навагинский полк — один из старейших и славнейших полков на Кавказе; что командир его, удалой генерал-майор Полтинин, прославился своею храбростью, еще командуя батальоном в этом же полку; что служится и живется здесь хорошо; в экспедиции ходят каждый год, иногда по два раза; что в настоящем году батальоны участвуют в двух разных отрядах, по два в каждом: 2 и 3-й близ Аргуна, а [332] 1 а 4-й в отряде генерала Голофеева за pp. Сунжей и Ассой, в землях Галашевских обществ.

Проситься юнкеру советовал Бобров в 1-й батальон, во 2-ю мушкатерскую роту, самую лихую из всего полка, командир которой капитан Максимович,— хотя и зверь, но молодчина. Являться начальству — можно и в статском платье, но непременно завтра же; сначала в канцелярию к адъютанту, а потом к майору.

— Утром я пришлю своего солдата Антонова, присовокупил унтер,— живет он близко, хаты через три, по утрам свободен и может прислуживать вам и исполнять, что прикажете, он и проводит вас к начальству.

Алексеев поблагодарил любезного базарного, на прощанье подал ему руку, прося заходить в свободное время, Из вежливости Бобров дотронулся до руки юнкера прямою ладонью «дощечкой» и обещал проведывать.

Между тем, молодая хозяйка тихохонько, босыми ножками, суетилась по хате, убирая и приводя все в порядок; беспрестанно выходила и входила, таская большие узлы за перегородку, долго возилась там и затем — неслышно исчезла.

Оставшись один, Алексеев направился за перегорожу: дверь,— ведущая туда, была возле печки. От входа направо, самой стены, тянулись досчатые нары; против нар — лавка, а над нею — две пустые полки. Налево от входа — опять лавки вдоль печи; лежанка над печью была так пространна, что легко могла вмещать трех-четырех человек. Там валялись какие-то войлоки, подушки и пучки сухих трав, вероятно лечебных. На нарах Олэна приготовила чистую, мягкую постель, у изголовья которой, под окном, поставила столик с графином воды и тарелкою, наполненною яблоками, грушами сливами из хозяйского сада.

«Хорошенькая фея-хохлушка позаботилась», улыбнулся Алексеев, принимаясь ходить по хате из угла в угол, задумчивый и печальный, с лицом хмурым, сердитым, почти злым. Приход девушки с зажженой свечей и шум затворяемых ставень заставили его очнуться. Отказавшись от ужина, юнкер вытащил чемоданы на средину комнаты и начал раскладывать вещи по полкам и лавкам. В одном чемодане оказались — белье и две пары нового платья, а в другом — книги, какие-то учебники, литографированные записки и [333] письменные принадлежности. Устроившись наскоро, Алексеев снова заходил по комнате, затем взялся было за книгу, но глаза смыкались от усталости, да и свеча догорела,— он поторопился лечь и мгновенно уснул.

Утром, несмотря на ставни, в хате было так светло от яркого солнца, что Алексеев поторопился встать. За перегородкой шумел уже самовар, и Олэна властно хозяйничала, гремя и постукивая посудой. Стол по-вчерашнему уставлен был закусками. Вскоре пришел и солдат Антонов, что, по-видимому, не понравилось молодой хозяйке, но узнав, что солдат будет только приходящим, она скоро успокоилась и весело повела его завтракать на хозяйскую половину.

_______________________________

Определенный также в Навагинский полк, я прибыл в Воронцовку в один день с Алексеевым, только позже — вечером. На следующее же утро мы познакомились в канцелярии и вместе представлялись начальству.

Прапорщик Г–ий, временный заместитель полкового адъютанта, находившегося в отряде, был весьма противный человечек. Рыжий, с круглым одутловатым лицом и с хитрыми, мутными глазами, «цвета неба, отражаемого в луже», по замечанию Алексеева, — он принял нас высокомерно, не посадил и, вертляво ломаясь, говорил резко и нахально. Когда мы заявили о желании зачислиться во 2-ю мушкатерскую роту, прапорщик, скорчив ядовитую улыбку, спросил:

— Почему именно в эту, а не в другую роту?

Мы объяснили, что по общим отзывам 2-я рота одна из храбрейших и употребляется в наиболее опасных случаях.

— Ну да, конечно, я так и знал! ухмыльнулся прапорщик ехидно,— вот, все вы, господа, таковы: о том только и хлопочите, как бы за чужие отличия и храбрость получать награды и поскорее выскочить в офицеры, да-с! А сообразили [334] ли вы то, в какое положение ставите «начальство» такими нелепыми просьбами? Что стали бы «мы» делать, если бы таких юнкеров прибыло 20–30 человек и все бы домогались зачислиться в одну и ту же роту? Нет-с, извольте служить там, куда вас назначат. «Мы» распределяем юнкеров уравнительно, по ротам, а не кучею в одну. Советую на будущее время не утруждать пустяками ваших «начальников».

Первая половина речи прапорщика была дерзка и глупа, но вторая — имела некоторое основание. Мы ограничились скромным ответом, что просить никому не воспрещается. Затем прапорщик «приказал» нам немедленно отправиться к офицеру, заведывающему швальнею и цейхгаузами, для обмундирования и получения всей аммуниции, так как мы оба определены на казенный счет.

— Каков гусь? воскликнул Алексеев, по выходе из канцелярии,— если другие офицеры похожи на этого, то хоть беги из полка!

Обидная выходка прапорщика Г–го была тем удивительнее, что — как узнали мы впоследствии — он-то именно и «выскочил за чужие отличия и храбрость», получив чин не нюхая пороха или нюхая его издали, находясь постоянно в обозе, в качестве полкового писаря. К тому же и зачисление юнкеров в роты вовсе не было ему предоставлено, но он скрыл это из желания уязвить и озадачить нас.

Совсем иная встреча ожидала нас у майора, Петра Самойловича Т. Едва вошли мы в переднюю, как он сам выбежал и заговорил:

— А, господа актеры, наконец-то вы прибыли, голубчики! Идите-ка за мной.

Когда же объяснилось, что мы юнкера и пришли представляться,— майор расхохотался во все горло и закричал жене:

— Липочка, иди скорей! Можешь себе представить: я принял юнкеров за актеров труппы, которую давно ожидаем! Сбил меня с толку статский костюм: думал — «Первые любовники», ха, ха, ха!

Майорша, очень красивая и стройная молодая барыня, приветливо раскланялась с нами и тоже рассмеялась, показав нам все свои белые и ровные зубки.

— И как это я смешал? Мне ведь докладывали о вашем прибытии! тараторил майор,— ну, да, все равно! Веди-ка нас, [335] мамочка, в столовую, надо напоить кофеем «первых любовников», ха, ха, ха! и право же похожи! А вот и Шурочка, моя дочь, указал он на приседавшую нам девочку, лет девяти, черненькую и быстроглазую. — Вот тебе, Шура, два жениха, которого выберешь?

Девочка, не торопясь, внимательно осмотрела нас и указала на Алексеева.

— Какова плутовка? Вкус не дурен! Вам сколько лет? спросил он Алексеева.

— Скоро будет шестнадцать, отвечал тот, краснея.

— Браво, брависсимо, как раз подходит!

И майор приветливо усадил нас за стол, продолжая все время шутить и смеяться по поводу своей ошибки.

— Жинка моя просит вас, господа, обедать в воскресенье, в час, запросто, штафирками, сказал любезно хозяин, когда мы откланивались,— хотя вы и не «первые любовники», но и не последние! Ха, ха, ха! хохотал он, провожая нас до передней.

Мы вышли ошеломленные несколько, но и ободренные лаской и радушием новых знакомых.

— Добрые люди, не то, что рыжак, адъютантишка, сказал я,— а все-таки последняя шутка майора — рискованна, особенно если Липочка не без грешков, что весьма возможно при такой разнице между супругами во всем,

В тот же день мы покончили со швальней и цейхгаузами, сняли мерки и получили аммуницию, с которою не знали бы, что делать без указаний Боброва. Интересуясь полковым хозяйством, мы, в сопровождении того же унтера, рассматривали разные полковые учреждения. Особенно удивили нас мастерские: чего-чего не созидают чародеи-солдатики! и экипажи всех сортов, начиная с модной коляски до самой простой повозки; и мебель красивую, и сбрую конскую, и посуду медную и деревянную, и тюфяки с подушками, и детские игрушки и повозочки, словом — все, что требуется для житейского обихода. Но странным показалось вам то, что все это производится по приказанию и для личного пользования должностных лиц, то есть адъютанта, казначея и квартермистра, без всякой притом платы рабочим за труды, разве изредка что-либо пожалеют «на водку». Мастеровых было так много,— и все народ здоровый, сытый, бойкий,— что из них легко было сформировать если не целый лихой баталион, то наверное две-три роты. [336] Осмотрели мы также фурштадскую роту и огромный полковой обоз, красивый, новенький, с иголочки. На вопрос, почему обоз не взят в поход, нам объяснили, что обыкновенно в полках содержится два комплекта обоза: один расхожий, для походов и домашних надобностей, а другой — смотровой или «сдаточный», который не употребляется и хранится «пуще глаза», на случай сдачи полка другому командиру, без чего пришлось бы крепко приплатиться, Точно также и по тем же причинам и всякое другое полковое хозяйство делилось на «казовое» и домашнее. Тараборская грамота, которую мы уразумели лишь впоследствии.

Для ознакомления с местностью штабного расположения Бобров достал где-то тряский и гремучий тарантас, но в нем все-таки удобнее было делать обзор больших пространств.

Штаб полка занимал собственно два селения, разделенные лишь рекою Кумой: Воронцовку и Федоровку. Воронцовка (ныне слобода Александровская), имение графа М. С. Воронцова, с малороссийским населением — 3.195 д. м. п. и 3.020 ж. п., в 1.000 слишком дворах, с двумя церквами, составляла одно из богатейших селений той местности. Обильно наделенные землями и угодьями и не стесняемые ни управляющими, ни отяготительными подушными, мужики благоденствовали; много было между ними богатых-тысячников, ежегодно расширявших свою торговлю и промыслы с помощью удобного сбыта продуктов в в ближайших городах и на собственных ярмарках 1 марта и 8 ноября. Внешний вид села с чистенькими домиками, обросшими густыми садами, был очень живописен. К военным постоям Воронцовцы привыкли относиться благодушно. извлекая из них многие выгоды и пользуясь охраной от шалостей и грабежей кочующих Калмыков и соседей — Ногайцев. В Воронцовке помещался штаб со всеми учреждениями и две роты 5-го баталиона.

Казенное село Федоровка (ныне с. Новогригорьевское) из 556 дворов, с одною церковью, со смешанным населением русских и малороссийских крестьян, в числе 1.350 д. м. п. и 1.130 ж. п., далеко уступало Воронцовке и по красоте, и по богатству. Ограниченность ли душевых земельных наделов и угодий или управление казенными чиновниками препятствовало развитию благоденствия крестьян, неизвестно; но в целом селе не было ни одного богача и всем жилось в обрез. [337] Здесь помещались две роты 5-го баталиона и лазарет с околотком.

Мост, соединяющий два названные селения, в летописях строительного искусства должен бы был играть немаловажную роль. Сооруженный самими крестьянами обоих селений, без всякой помощи ученых инженеров мост стоял многие годы, несокрушимо выдерживая разливы и половодья бурливой и быстрой реки Кумы, не требуя не только ежегодного ремонта, но и никаких расходов; разве что в три-четыре года понадобится переменить заржавый гвоздь или прогнившую доску в настилке. Едва ли многие мосты, построенные по всем правилам искусства, могут похвалиться тем же.

_______________________________

В назначенный день, ровно в половине первого, явились мы к майору. Приняли нас также шумно и приветливо, как и в первый раз.

— Шура! закричал хозяин.— Митенька пришел, встречай жениха.

Девочка прибежала, бойко подошла к Алексееву и подставила щечку.

— В серьез принимает! засмеялся майор,— молодец девка! в таких делах — первое условие — не зевай.

В зале сидели уже гости: рыжий адъютант, скорчивший гримасу при нашем появлении, и молодая смазливая дама, бедно и без вкуса одетая, жена находившегося в походе поручика Грищенко, и затем, при нас уже, вошел или вернее ввалился в комнату подпоручик Кусков, начальник швальни и цейхгаузов, детина лет за тридцать, огромно роста, тучный, неповоротливый, говоривший сиплым басом, и только о делах по своей части.

— А! вот и наш швальмейстер! острил майор,— ой, потише, голубчик, не переломай столов и стульев; ходи на цыпочках, если они у тебя есть!

Великан ничего не ответил, раскланялся по-медвежьи с хозяйкой и, не обращая более ни на кого внимания, тяжело опустился на стул.

— Ну, жинка, мы в комплекте, идем в столовую; милости просим, господа! пригласил хозяин. [338]

По указанию майора, гости разместились за столом так: возле хозяйки с одной стороны адъютант, с другой — я; Алексеев рядом с девочкой, Кусков — с M-me Грищенко, а хозяин — в конце стола напротив жены. Во время закуски и первого блюда майор ел много и молча, лишь изредка покрикивая: «Господа! любезничайте с дамами!» Хозяйка частенько поглядывала на дочку и следовательно на Алексеева, слегка краснея, когда встречала его взгляды. Кроме меня, заметил это и адъютант, очевидно ухаживавший за Липочкой. Между тем майор, удовлетворив первый аппетит, по обыкновению завладел разговором, беспощадно подтрунивая над Кусковым, над молодою дамой и над нами.

— Ольга Ивановна, что вы смотрите: кавалер совсем не занимает вас! обратился он к M-me Грищенко.

— Не хочет, отвечала та, смеясь.

— Я не умею и не люблю занимать молодых дам,— прохрипел грубо толстяк.

— Правильно, друг сердечный! Одобряю,— лукаво усмехнулся хозяин,— занимать молодых дам непроизводительно и скучно; вот занимать у старых дам — не в пример авантажнее.

Каламбур этот произвел странное действие: великан побагровел, хозяйка укоризненно покачала головой мужу, а адъютант разразился неистовым, крайне неприличным хохотом.

— Ты чего? эк тебя! Смотри ты у меня! — напустился на него Кусков, злобно сверкая желтыми глазами.

Дабы замять возникавшую по его же вине ссору, майор поторопился рассказывать анекдоты, до которых быль большой охотник.

Смысл происшедшей сцены объяснился нам впоследствии. Говорили, что Кусков, еще в Екатеринодаре сошелся с богатою старухою-вдовой, от которой беззастенчиво пользовался всякою благостыней. Утверждали, что старушка последовала за ним сюда и проживает в городе Георгиевске.

Майор действительно мастерски рассказывал анекдоты или вернее — представлял их в лицах. Он так забавно жестикулировал, подражая голосам говорящих, и гримасничал, что удержаться от смеха не было возможности; особенно уморительно представлял он хохлов, обманутых цыганами и жидами. Таким образом, под конец обеда впечатление неприятной сцены изгладилось, даже Кусков — одобрительно улыбался. [339]

Алексеев быль неузнаваем: он так мило о просто болтал со своею маленькою соседкой, что весело было на них смотреть. Занятые собой, они, казалось, не слушали, что говорили «большие». Суровый Митенька — преобразился: в его глазах и улыбке было столько обаятельной прелести, что я залюбовался им и, кажется, не я один.

Едва встали из-за стола, адъютант с недовольным видом отказался от кофею и ушел. Кусков за ним последовал.

— Швальмейстер, чего доброго поколотит твоего адъютанта,— сказала хозяйка.

— Отлично сделает! улыбнулся майор.

— Я за обедом боялась, чтоб он тарелкой в него не пустил.

— Тоже было бы недурно, лишь бы не промахнулся, да не захел кого другого.

— А все твои остроты!

— Хорош и твой обожатель, чего он так заржал!

— Какой он мой обожатель? сконфузилась хозяйка, бросив беглый взгляд на Алексеева.

— А то нет? Уж если не «за отличие», то «за выслугу лет» — беспременно: три года вокруг ходит! — смеялся майор. — А относительно Кускова скажу тебе вот что: каждый человек за свои дурные поступки несет должную кару; мои насмешки над ним составляют известную долю порицания общественного мнения... Пускай чувствует и казнится.

— Но он твой подчиненный и гость! не унималась майорша.

— Вот это, пожалуй, что и дело! уступил хозяин, не любивший серьезных препирательств с супругой.

Мы собрались было тоже уходить, но хозяева объявили, что без чаю не отпустить нас.

— Можно мне Митеньку к себе в комнату повести? спросила отца девочка.

— Даже должно! Покажи ему, душа моя, все твои куклы в игрушки, он посоветует, как ими пользоваться: не успел еще забыть,— шутил майор, дружески обняв Алексеева за талию.

Майор отправился «всхрапнуть», Митенька с невестой — к куклам, а я остался с дамами, которые все время расспрашивали меня об Алексееве. К сожалению, я не мог удовлетворить вполне их любопытства, так как сам еще ничего не [340] знал о своем товарище. Липочка раза два уходила, вероятно, в датскую и возвращалась с ярким румянцем на щечках, что вызывало лукавую улыбку опытной Ольги Ивановны.

— Я приказал прикомандировать вас к 14-й роте на «довольствие»,— объявил нам майор после чаю, в кабинете,— службы, пока, вы никакой нести не будете. Настоящее зачисление вас в роты последует по прибытии штаба, а теперь — отдыхайте с дороги. Но я посоветовал бы вам воспользоваться свободным временем для подготовительного обучения маршировке и ружейным приемам. Дело не хитрое, хотя скучное и утомительное, надо втянуться, потом будет легче. Я сделаю распоряжение, а вы, когда обмундируетесь, для моциона — позабавьтесь.

Когда мы передали Петру Самойловичу сцену с адъютантом по поводу просьбы о зачислении во 2-ю роту,— он сказал усмехнувшись:

— Ни за чем не обращайтесь к этому господину: он ничего не знает и ничего, не значит,— только юродствует. Я надеюсь устроить это дело, так как хорошо знаю всех, от кого оно зависит.

Поблагодари в и раскланявшись с любезными хозяевами, мы уши довольные результатом дня.

Дед Петра Самойловича Т. был перекрещенный еврей, женившийся на русской. Сын его, отец майора, также женат был на христианке и служил чиновником в комиссариате. Таким образом, хотя в жилах майора текла еврейская кровь, но с большою примесью чистой русской. Человек замечательно умный и способный,— хотя и не получивший особенного воспитания,— веселый балагур и остряк, с примесью грубого цинизма, покладистый, приветливый, готовый услужить и помочь каждому, он был любим и уважаем полковым обществом. Толковали, что будто он не отличался храбростью и слишком приветливо раскланивался с каждою пулей; — может быть, но полковой командир очень ценил его, как опытного толкового и неутомимого помощника по хозяйственной части. Наружность Петра Самойловича была не представительная и — менее всего военно-фронтовая. Низкого роста, толстенький, с выдающимся брюшком, с короткими руками и ногами, с жидкими, черными с проседью волосами, он был не красавец, но [341] доброе, пухлое лицо и карие, всегда веселые глаза — сглаживали первое впечатление.

Майорша, Олимпиада Ивановна, дочь отставного капитана, воспитывалась в ставропольской женской гимназии; красивая, ловкая и кокетливая, она считалась украшением полкового дамского кружка. По мнению офицеров, — без Липочки — нельзя было бы и жить в штаб-квартире. Все за нею ухаживали, но был ли «счастливец» — никто не знал и поэтому — каждый надеялся! Муж гордился «жинкой», любил ее, но не ревновал.

— Кровь портить вредно! — философствовал он,— чему быть — того не миновать!

Экипировавшись, явились мы к командиру 14-й роты, но он объявил, что ему до нас нет никакого дела, что мы числимся у него только на провианте.

Усердно приступили мы к изучению фронтовой премудрости. Первое время показалось очень трудно и утомительно по два часа возиться с ружьем и вытягивать ноги на «учебном шагу в три приема, а заряжание ружья «на двенадцать темпов» казалось такою премудростью, которой невозможно постигнуть. Изнуренные возвращались мы домой, ноги дрожали, руки ныли и ломили, голова кружилась; но чрез неделю подтянулись, и дело пошло на лад. Алексеев удивлял меня прилежанием и успехами; всегда первый являлся он на ученье и без отдыха упражнялся два часа.

— Вы, кажется, вошли во вкус? пошутил я.

— Нет, не то: мне бы хотелось только оградиться от придирок начальства, выносить которые я решительно не могу, ответил он задумчиво.

— Вот ты какой! подумал я,— примем к сведению.

Трудно было нам тоже привыкать к толстому солдатскому сукну, ворс которого, как острые иглы, чрез подкладку и белье, колол и щекотал тело невыносимо, и все-то казалось, что все встречные над нами смеются. Когда в первый раз появились мы у майора в военном костюме, он так смеялся, поворачивая нас в разные стороны и заставляя то ходить, то садиться, что мы совсем сконфузились; а Шура заплакала, показывая на красный рубец, образовавшийся на шее у Митеньки от «противного воротника».

— Ничего, дочка! утешал майор,— за то жених твой не простудится: сермяга эта сущая печка, не то что штафирская блуза. [342]

Пожалели нас, наряженных солдатами, и хозяева Алексеева, продолжавшие заботиться о паныче, как о дэтыне и кормившие его,— как дюжего солдата. Антонов усердно хлопотал по делам «своего» юнкера и часто ссорился с Олэной, что она ничего не оставляет ему делать: сама и платье, и сапоги почистит, и умываться приготовит, и чай заварит.

— Не твое совсем это дело! Смотри — право поцелую! — грозился он, тараща усы.

(Продолжение следует).

М. Ливенцов.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о службе на Кавказе в начале сороковых годов. (Извлечения из дневника) // Русское обозрение, № 3. 1894