ТЕОФИЛ ЛАПИНСКИЙ

(ТЕФФИК-БЕЙ)

ГОРЦЫ КАВКАЗА И ИХ ОСВОБОДИТЕЛЬНАЯ БОРЬБА ПРОТИВ РУССКИХ

ГЛАВА 17

Крупные неприятности с Сефер-пашой. — Вести из Константинополя. — Небольшие схватки с русскими. — Письмо Шамилю. — Прибытие некоторых припасов для польского отряда. — Политическое положение Абазии. — Народный совет шапсугов. — Процесс с Сефер-пашой. — Невыясненное покушение. — Известия из Абадзехии. — Вылазка русских из пяти крепостей против натухайцев. — Поездка верхом по Абазии. — Набег русских на Натухай. — Оборонительные действия адыгов. — Отступление неприятеля.

Враг наиба — Сефер-паша был, конечно, чрезвычайно обрадован всеми препятствиями, которые встречал Мохамед-Эмин, но для того, чтобы извлечь из них пользу, у него не хватало ни силы, ни тем более энергии и ума. Мое отрицательное отношение к нему возрастало со дня на день, так как ясно видел, что старый татарин заботится больше о том, чтобы за наш счет содержать своих черкесских приверженцев и свой турецкий двор, чем о нашем пропитании. Под предлогом сбора для солдат обещанных податей Сефер-паша и его сын снова собрали зерно, лошадей и скот и удержали их при себе. Раздраженный этим вечным обманом и недостатком искренности, которые сопровождали каждый шаг благочестивого мусульманина, я решил прервать всякие сношения с Сефер-пашой, подождать до 10 июля и, если до этого времени не получу подкрепления из Европы, отплыть назад. Мы сделали все, что было в человеческих возможностях; скромные средства, которыми мы располагали, приходили к концу, и мы в силу обстоятельств день ото дня становились слабее.

Я содержал мой отряд как мог лучше на то, что мне давала пошлина и не хотел ничего брать из рук Сефер-паши, в результате чего абазы, как только они это узнали, перестали ему что-либо давать, и так как он, будучи иностранцем, не имел имущества, то скоро в его окружении началась сильнейшая нужда. Сефер, по-видимому, увидел, что его упрямство, в сущности, было гораздо хуже для него, чем для нас, и поэтому попытался через посредство Хаджи-Измаил-паши, с которым я всегда находился в лучших отношениях, снова прийти к примирению. Но так как я не мог положиться на его слова, то отложил нашу встречу до ближайшего народного совета, который был назначен на 5 июля; мы должны были либо распрощаться, либо окончательно урегулировать наши взаимоотношения.

Приблизительно в конце мая приехал из Константинополя молодой польский офицер, лейтенант Конарцевский, который привез мне письма и новости. Необходимо напомнить, что еще в январе я послал туда лейтенанта Штоха и до сих [362] пор еще не имел от него никаких известий. Я узнал определенно, что на Измаил-пашу абсолютно не могу рассчитывать. Мои соотечественники в Константинополе также пришли к этому убеждению. Вместо этого я получил несколько лучше обоснованные надежды на помощь князя Чарторыйского. Старый князь и его племянник, генерал Замойский, писал мне, не давая блестящих обещаний, но они ободряли меня к дальнейшей выдержке и обещали по возможности помочь мне. Между прочим я должен был получить около 100 ружей, дюжину револьверов, некоторые саперные инструменты, одежду и обувь. Однако это было все, что мне было нужно в моем нынешнем положении. Если бы мой отряд был вооружен, то я мог бы укрепить свое положение, а так как я больше не рассчитывал на многое, то смог бы обойтись этими незначительными средствами и сообразно им преобразовать свою деятельность. Мои солдаты были, за немногим исключением, воодушевлены лучшими чувствами. Недостаток жалования не вызывал с их стороны ни одной жалобы; если у них был только хлеб и табак, они были довольны, но недостаток оружия они непрестанно проклинали и были вполне правы. Надежды, которые дали нам князь Чарторыйский и наш прежний командир генерал Замойский, снова наполнили нас мужеством.

Между тем на Адагуме и в Натухае ежедневно происходили небольшие стычки с неприятелем. Русские несколько раз проходили своими отрядами между Суджуком и Анапой, что наполнило души жителей Натухая беспокойством и робостью. Ввиду того, что я не мог оттянуть в Адагум ни отряды, ни орудия, то целиком предоставил начальнику мехкеме Хаджи-Яхье, в владениях которого находились две русские крепости, сторожить их. Так как он с некоторого времени просил у меня несколько солдат для начальствования над караулами, то я послал новоприбывшего лейтенанта Конарцевского с четырьмя конными солдатами в Натухайскую область, где он скоро получил возможность отличиться. 10 июня форпостами, стоявшими у Анапы, было сообщено о продвижении неприятельской колонны на Суджук. [363] Хаджи-Яхья поспешно собрал около 120 всадников и при поддержке лейтенанта Конарцевского начал тревожить неприятеля. Неприятельский отряд состоял из 1 батальона, 100 казаков, 4 орудий и эскортировал около 30 нагруженных возов.

Несмотря на свою небольшую численность, наши люди отбили у русских 8 человек, 3 подводы с боевыми припасами, 2 подводы с саперными инструментами, 11 лошадей и 14 быков. Кроме того, на руках неприятеля осталось 5 человек убитых. Потери нашей конницы состояли из 7 убитых, 14 раненых и 7 лошадей. Унтер-офицер Каминский был очень тяжело ранен и умер несколько дней спустя, другой солдат был легко ранен. Мои весьма плохие отношения с Сефер-пашой вынуждали меня подумать о безопасности отряда и принять необходимые для этого меры. Я твердо решил, что больше не буду терпеть столь оскорбительную для меня власть Сефер-паши. Долгое время я искренне старался содействовать его попыткам заставить Абазию повиноваться ему, но с самого же начала больше девяти десятых абазов было весьма враждебно настроено против его господства, к тому же все его домогательства были неуклюжи и мало серьезны. Для него, окруженного толпой раболепных турок и татар, каждое слово его турецких трубокуров казалось гораздо более значительным, чем мои предложения. С другой стороны, я мог быть вполне уверен, что он захочет мне отомстить, и так как я не считал себя серьезным противником из-за материальной слабости моего отряда, на который только, в сущности, и мог всецело положиться, то мне пришлось искать новую поддержку со стороны.

Мое выступление на процессе Сефера с восточными шапсугами завоевало мне среди последних много друзей. Особенно же сердечную симпатию выказывал мне значительнейший тамада равнинных шапсугов — Алиби Хантоху. Я условился с ним, что в случае насильственного разрыва с князем Сефером буду поддержан им и его сторонниками. Шапсуги обещали помогать мне во всем, что я только захочу предпринять против князя Сефера. В лесу на Абине, где я встретился с 60 тамадами шапсугов 15 июня, мы составили по абазскому обычаю военный карар (договор). С другой [364] стороны, я снова все серьезнее подумывал о том, чтобы связаться с наибом Мохамед-Эмином, энергию и деятельность которого очень высоко ценил. Объединение всех адыгов под верховным управлением одного человека было моим самым страстным желанием, и наиб был, несомненно, единственным человеком, который мог это сделать.

Однако для того, чтобы не подпасть слепо под влияние наиба и чтобы не зависеть всецело от доброй воли этого очень дельного, но и очень фанатичного магометанина, я на этот раз захотел себя от этого гарантировать. Так как наиб всегда и во всех своих действиях выступал как представитель и заместитель шейха Шамиля, то я решил обратиться непосредственно к последнему с тем, чтобы получить от него повеление наибу соединиться со мной. Случаю было угодно, чтобы два дервиша из Дагестана, возвращавшиеся из своего паломничества в Мекку, пустились в обратный путь через Абазию. Они обещали передать мое письмо шейху в сохранности и как можно скорее. Я написал письмо Шамилю, разъяснив ему цель нашего прибытия в Абазию, и попросил его отправить представлявшему его наибу Мохамед-Эмину инструкцию, согласно которой он должен вступить со мной в сношения. На словах, однако, я просил дервишей передать шейху, что было бы лучше всего, если бы он смог послать своего сына Джемал-Эддина ²³ в Абазию. Благодаря этому не только будет положен быстрейший конец всем партийным междоусобицам, но и ведение войны с русскими может быть надлежащим образом организовано; его личный авторитет также значительно выиграет от этого, и моральное значение независимых народов Кавказа чрезвычайно возрастет в глазах Европы, если все они будут повиноваться одному верховному правителю. [365] Ввиду того, что сообщение между Абазией и Дагестаном было очень затруднительно, ибо нужно было переехать занятую русскими Кабарду, я не мог надеяться на скорый ответ; было также вероятно, что корреспонденция попадет в руки русских.

Я очень долго ждал обещанное оружие и припасы. Только 2 августа получил я письмо от лейтенанта Штоха, в котором он доносил, что прибыл в Джубгу и привез с собой различные припасы, но он, однако, не писал, из чего они состояли. Я немедленно отправился в Джубгу. Но велико было мое разочарование, когда я увидел привезенные вещи. Я нашел очень мало из того, что было мне необходимо, но зато многое, без чего прекрасно мог бы обойтись. Я получил 65 дождевых плащей, 96 железных лопат, 48 ломов, 24 фашинных ножа, 12 топоров, 100 пар ботинок, 100 пар тиковых брюк, 180 шерстяных рубах и 2 револьвера. Нужнейшее, т.е. оружие и обмундирование, отсутствовало.

Я все же не имел права жаловаться, потому что ни князь Чарторыйский, ни генерал Замойский не давали никакого обязательства поддерживать мое предприятие, но если, поняв его важность, они начали это делать, то само собой разумеетcя, что они должны были проводить эту поддержку так, как я этого желал. Чего мне не хватало, я знал сам лучше всех. Стоимость полученных вещей была достаточна для того, чтобы доставить необходимое вооружение и экипировку для 50 или 60 человек, стоимость транспорта была весьма низкой, и я мог отослать половину людей в Константинополь, а с другой половиной спокойно ждать дальнейшей помощи и лучших возможностей. То, что вооружение, бывшее в наличии, не было мне прислано, объяснялось в значительной степени небрежностью моих корреспондентов в Константинополе, а частью также неблагоприятными обстоятельствами. Я утешался обещаниями, что оружие в скором времени прибудет, но особенно тем, что князь Чарторыйский начал нам помогать.

К концу лета 1858 года внутреннее положение страны становилось все хуже. Заседавший 5 июля народный совет не вынес никакого серьезного решения; Сефер-паша не [366] высказывал своего отношения ко мне; я тоже считал это несвоевременным, потому что у меня еще не было средств, а главное — не было оружия, и, таким образом, мы взаимно терпели друг друга, не вступая ни в открытую вражду, ни в сердечное соприкосновение. Область натухайцев, зажатая между крепостями Анапа, Суджук, Коркуй, Хатокай и Адагум, была настолько подвержена неприятельским набегам, что нельзя было и думать о помощи с этой стороны для содержания моего отряда. Очистить эту область от русских было при жалких средствах, которыми мы располагали, совершенно невозможно, поэтому не приходилось удивляться тому, что абазы Натухая, которые до Восточной войны находились в своего рода перемирии с русскими, теперь начали подумывать о том, чтобы возвратиться к прежним взаимоотношениям. Русские агенты работали с большей энергией и сулили народу блестящие выгоды, которые повлечет за собой прекращение войны. Сефер-паша, насчитывавший среди натухайцев большинство своих, так сказать, единственных сторонников, смотрел с обычной апатией на все это, и всюду было известно, что он сам не отклонил бы сделку с русскими. Это было, разумеется, неверно, и что еще больше придавало этим слухам видимость правоты — это то, что зять Сефера, черкесский уорк по имени Баста-оглы с женой и детьми перешел к русским и обосновался в Суджуке. Дюжина черкесов, которых постоянно видели в свите Сефера и его сына, также перешла к русским и в качестве проводников неприятельских летучих отрядов сделалась бичом натухайцев. Были даже случаи, что такие предатели, после того как пробыли несколько недель или месяцев на русской службе и заработали деньги, снова появились на стороне Сефера и его сына и брались ими под защиту.

Доставать провиант приходилось нам все с большими трудностями. Из пяти мехкеме выплачивали подати только два, и то очень нерегулярно. И эти два мехкеме, на Абине и Пшате ²⁴, были наименьшими и насчитывали едва 2 900 [367] дворов, три других (Суджук, Псибебс и Шипc), которые насчитывали 8 500 дворов, были как раз подвержены всей тяжести неприятельских набегов, и для них было достаточно и того, что они заботились о семьях, оставшихся без хлеба и крова. Большая часть шапсугов (16 400 дворов), которые жили в полном мире, еще не были организованы и не хотели организоваться под началом или под влиянием князя Сефера.

Хотя тамады шапсугов неоднократно делали мне предложение направиться в их страну, после чего шапсугам будет удобнее перейти к уплате податей и организации, но только благодаря влиянию старшин, и хотя теперь я по многим причинам охотно последовал бы этим приглашениям, но все же не мог покинуть ту часть страны, которая с самого начала нас так сердечно приняла и предоставила мне все, что могла; я не мог ее оставить как раз в момент ее величайших бедствий, и если мы не могли противодействовать утверждению неприятеля на пограничных и в прибрежных пунктах, так же как и возведению крепостей, то само по себе наличие орудий и некоторое, хотя и очень недостаточное, руководство сопротивлением вынуждало русских к известной осторожности, которой они обычно не придерживались в своей войне с горцами, стесняло их продвижение и держало под угрозой набегов небольших отрядов. С другой стороны, требовалось напряжение всех средств, чтобы ободрить натухайцев и поддержать в них волю к войне; наш уход в Шапсугию, несомненно, явился бы сигналом к заключению перемирия натухайцев с русскими. Наше постоянное сопротивление и умение держать врага в сильной тревоге и под обстрелом имело те последствия, что русские были вынуждены строить новые крепости гораздо основательней, поэтому медленней [368] и с применением более значительных средств, чем обычно: с апреля 1857-го до ноября 1858 года неприятель продвинулся в низменностях едва лишь на полчаса дальше границы и оккупировал лишь один единственный пункт на побережье — Суджук. За это время он также сумел сжечь на Адагуме в целом примерно 60 дворов, тогда как в Абадзехии около 1 000 дворов погибло в пламени.

Положение натухайцев было, в сущности, наиболее угрожающим. Натухай представляет собой, как я уже говорил, узкую, заключенную между низовьями Кубани и Черным морем, малогористую, но достаточно богатую лесом полосу земли. От крепости Адагум до Суджука расстояние равняется только четырем с половиной часам, если эта дорога занята, то тогда Натухайская область совершенно отрезана от Шапсугии и остальной Абазии.

Русские к концу 1858 года имели 14 батальонов пехоты на Адагуме, где, кроме крепости, был устроен еще укрепленный лагерь; 2 батальона в Хатокае, 4 батальона в Суджуке, 2 батальона в Анапе и 2 батальона в Коркуе — всего 24 батальона пехоты, 30 сотен казаков и 80 упряжных орудий, что вместе с крепостной артиллерией, саперными и административными частями достигало 25 000 человек.

18 октября снова собрался большой народный совет натухайцев и шапсугов. Он длился 14 дней, в продолжение которых происходили постоянные стычки около русского лагеря на Адагуме. Наконец после долгих дебатов, в которых чередовались угрозы, предложения и просьбы, натухайский народ решил пока не входить в переговоры с врагом, а сопротивляться ему, идя даже на самые тяжелые жертвы. Я должен был отправить в Натухай 4 орудия — эта часть страны дала обещание заботиться о пропитании людей и лошадей. Другие 4 орудия должны были занять позицию в лесах на Абине, в двухчасовом расстоянии от крепости Адагум, и при каждой из этих 2 батарей была установлена постоянная охрана из 100 всадников и 300 человек пехотинцев, которую поочередно выставляли пять уже организованных мехкеме. Шапсуги обещали в случае крайней опасности выставить от каждого юнэ-из 20 всадников [369] и 40 человек пехоты, что составляло 3 280 всадников и 6 560 человек пехотинцев, в общем — 9 840 воинов.

Во время заседания народного совета князь Сефер выступил как мой открытый противник и обвинитель. Он жаловался, что я с ним совершенно не считаюсь, самовластно взимаю подати, состою в тайной связи с его смертельным врагом — наибом и, наконец, восстаю против моего повелителя-султана, так как я не признаю правителем страны его заместителя и назначенного им губернатором Сефера. Само собой разумеется, что при этом случае он не забыл старую турецкую газету, где было напечатано о законных привилегиях его рода. Я возражал, что прежде всего султан не является моим повелителем, так как я, так же как и мои товарищи, не магометанин и не райят Порты, поэтому мы никоим образом не можем бунтовать против султана. Что же касается его сана губернатора Абазии, то я бы его признал таковым при условии, если бы Порта подтвердила это и если бы абазский народ признал его таковым. Впрочем, долгое время я не только не сторонился его, но даже сам поддерживал его притязания, однако теперь он сам довел меня до крайности и принудил прервать с ним всякие сношения. Короче, это был настоящий процесс, который казался мне скорее комичным, чем серьезным, и который я решительно выиграл, потому что военный круг все время мне аплодировал, а князь и паша Сефер, несмотря на свою газету, был осмеян даже своими сторонниками. Но я должен был согласиться на то, чтобы он разбил свое жилище при нашей зимней квартире на Абине, так как в Шапсогуре вблизи от врага он не был больше в безопасности. Сефер особенно хотел сделать это для того, чтобы под ширмой нашего присутствия и за наш счет кормить свой турецкий придворный штат.

Возвращаясь с народного совета я заехал 3 сентября в 5 часов вечера к тхфокотлю Сеин Яттаоку из рода Джемис, живущему на реке Абин, чтобы остановиться у него на ночь. Меня сопровождали восемь солдат и восемь конных муртазиков. В получасовом расстоянии от юнэ Сеина я направился через маленький лесок, как вдруг внезапно на нас обрушилась дюжина выстрелов. Унтер-офицер [370] Орлинский и один муртазик были ранены, лошадь ехавшего вплотную следом за мной солдата Крыштафика упала, мимо меня просвистело несколько пуль. Мы мгновенно бросились в лес, но он был слишком густ, было уже почти темно и вдобавок падал легкий снежок, и поэтому мы никого не нашли; приехав во двор Сеина мы выяснили, что унтер-офицер ранен легко, но муртазик получил довольно тяжелое ранение, и лошадь также была тяжело ранена.

Я никак не мог объяснить себе это предательское нападение из-за угла: после почти двухлетнего пребывания в Абазии это случилось в первый раз. Ни я и ни один из офицеров и солдат до сих пор не подвергались открытому или тайному нападению, хотя мы объезжали страну по всем направлениям, и часто в очень незначительном количестве. Мой домохозяин Сеин, как и все сбежавшиеся на мою квартиру абазы, был вне себя от гнева, особенно потому, что это случилось в их местности. Он предоставил своему брату заботы о гостеприимстве и, созвав всех всадников из ближайших юнэ, помчался, несмотря на неприглядную ночь, отчаянный дождь и метель, преследовать виновных. На следующее утро Сеин вернулся из своего ночного пробега, но не нашел ни напавшего, ни его следов. Конфиденциально, один на один, он уверял меня, что этому делу не чужд князь Зан-оглы, и рассказал, что вчера после полудня и вечером можно было заметить банду приблизительно из 60 всадников, разъезжавших без всякой видимой цели вперед и назад вдоль реки Абин. Эта банда состояла только из черкесских уорков и их рабов, и только они могли совершить это покушение.

У меня было много оснований поверить этой версии, но так как я все-таки не имел доказательств, то мне было невозможно указать на Зан-оглы. Но, имея даже наивернейшие доказательства, что я мог бы сделать? Мое выступление против Сефер-паши могло вызвать огромное волнение в стране, и без того раздираемой партийными распрями. Оно могло, вероятно, повредить князю Сеферу, но мне и делу, которое я защищал, было бы весьма мало полезно. Я решил быть настороже и больше не упоминал об этом происшествии, которое все же, как я предполагаю, произвело в стране [371] большой шум, потому что всюду, где ни появлялся я или кто-нибудь из моего отряда, мы слышали громкие проклятия по адресу Зан-оглы.

1 декабря мы получили 14 ружей с письменным извещением, что было послано 24. Таким образом, 10 было потеряно. Остальные 83 ружья было обещано мне скоро дослать. Я уже знал по горькому опыту ожидания это «скоро», но что мне причиняло немалые огорчения — это потеря небольшого вооружения, которое я ждал с таким нетерпением почти два года. Я написал моим соотечественникам в Константинополь, чтобы они ни под каким видом не доверяли ничего купцам или другим людям, едущим из Абазии, но всегда ждали, пока я пришлю кого-нибудь лично. Но там обращали мало внимания на мои письма и легкомысленно доверяли первому, кто находился под рукой и предлагал свои услуги, вещи сами по себе невысокой ценности, но для меня бывшие неоценимыми. Из дальнейшего будет видно, как пагубно было для меня это неумное легковерие.

8 декабря пришли из Абадзехии известия, что неприятель опустошил равнины вдоль рек Шавготчи и Лабы и сжег много сотен дворов, после чего со 2 до 6 декабря происходили серьезные сражения между жителями Абадзехии и русскими штурмовыми колоннами.

7 декабря русский корпус, оперировавший в Абадзехии, оставив гарнизоны в Шавготче и других крепостях на Лабе, возвратился за Кубань на зимние квартиры. Впрочем, усилия русских в Абадзехии были очень незначительны и послужили больше к тому, чтобы организовать диверсию и занять ею абадзехов в их стране. Действительно серьезные операции были предприняты против натухайцев из Адагумского лагеря и других крепостей.

В лагере на Адагуме началось передвижение русских отрядов, которое, казалось, должно было завершиться их скорым выступлением. Можно было предвидеть, что неприятель теперь попытается совершить набег против натухайцев, потому что в лагерь прибыли три свежих казачьих полка.

С 6 декабря начался достаточно сильный мороз, что [372] чрезвычайно облегчило русским продвижение. 10-го я отправил стоявшие на реке Абин 4 орудия, после того как довел их прикрытие до 300 всадников и 900 человек пехоты, продвигаться ближе к русскому лагерю и занял на лесистой возвышенности над речкой Шипс позицию, которая господствовала над дорогой между Адагумом и Суджуком. 13 декабря (1-го по ст. стилю) неприятельские колонны выступили из Адагумского лагеря. Неприятель знал о нашем расположении и отрядил против нас 4 батальона, 1 полк казаков и 1 пехотную батарею из 12 орудий. Несмотря на перевес неприятеля, мы удержали за собой нашу позицию, но не могли выбить русских с дороги на Суджук, которую они заняли. Вторая колонна в составе 5 батальонов, казачьего полка, пехотной полубатареи из 6 орудий и горной батареи из 8 орудий повернула вдоль реки Бакан на дорогу, ведущую к Мазге, ныне разрушенной русской крепости. Третья колонна, состоявшая из 3 батальонов, 2 полков казаков и конной батареи, двинулась по берегу Кубани через равнину на Коркуй. Из Суджука по дороге в Адагум выступили 2 батальона, 100 казаков и 4 орудия и уже около полудня соединились с колонной, с которой мы утром имели сражение. Из Суджука и Анапы, кроме того, двинулись еще 1 батальон, 100 казаков и 4 орудия против Мазги. Из Коркуя пришли 1 батальон, 1 казачий полк и 6 орудий, которые и оперировали на равнине, чтобы поддержать колонны, двигавшиеся из Адагумского лагеря.

Состоящая из 5 400 дворов и, как я уже указывал, малогористая и плохо приспособленная к обороне область натухайцев была, таким образом, пересечена 17 батальонами пехоты и 33 сотнями казаков (то есть около 20 000 человек с 54 орудиями) и совершенно отрезана от всякой поддержки. Каждая из вражеских колонн, сжигая все, что встречала на своем пути, уничтожала посевы и увлекала за собой людей и скот, который могла захватить.

В полдень с горы, на которой стояли, мы увидели бесчисленные столбы дыма, свидетельствовавшие об опустошении Натухая. Иногда слышался заглушенный орудийный гром. Мое положение было невыносимым. Потеря орудий, [373] находившихся в Натухае, была не только возможна, но и очень вероятна. Однако двинуться на помощь с тем, что имелось у меня под рукой, было невозможно, ибо неприятель, стоявший перед нами, сторожил каждое наше движение. Дважды после полудня пытался я прорвать неприятельскую линию на дороге из Адагума в Суджук, но безуспешно. К тому же мороз, этот верный союзник московитов, достиг больше 12 градусов и наши плохо одетые абазы дрожали, замерзая у лагерных костров. Поэтому нельзя было и думать о том, чтобы провести с ними такой трудный маневр, как прорыв неприятельской линии ночью. Повсюду были разосланы муртазики и гонцы, чтобы оповестить все контингенты военных сил из мехкеме Шипса и Абина и созвать сюда воинов из Шапсугии, но далекие расстояния и, в особенности, холод были причиной того, что к вечеру силы наши дошли едва только до 2 000 человек.

Я передал командование всем отрядом лейтенанту Станкевичу, при котором остались также начальники мехкеме Шипс и Абин, и в 8 часов вечера отправился в сопровождении 60 всадников, среди которых было 10 моих солдат, по направлению к неприятельской линии, которую я решил во что бы то ни стало перейти. Так как я мог рассчитывать, что ближайшие окрестности крепости Адагум охраняются меньше, чем дорога на Суджук, то прямо пошел на крепость и свободно прошел мимо нее на расстоянии двух ружейных выстрелов от крепостных валов. Мы остались бы совершенно незамеченными, если б на нас не наткнулся небольшой казачий патруль. Раздалось несколько выстрелов, два казака остались в наших руках и должны были против своей воли, с ногами, крепко связанными под брюхом лошади, сопровождать нас. Когда крепость открыла огонь, мы были уже вне опасности.

Эта ночь была одна из самых тяжелых, которые я испытал когда-либо в своей жизни, а ведь я перенес так много тяжелого. Недостаточно было того, что стоял невыносимый мороз, неприятель окружал нас со всех сторон и нас мучил голод, потому что со вчерашнего вечера мы ничего не ели, но злосчастной судьбе было еще угодно, чтобы среди моих [374] абазских всадников не нашлось ни одного, который бы хорошо знал дорогу в Натухай, хотя все они были дома у Абина, т.е. на расстоянии всего лишь нескольких часов езды. Абазы настолько беззаботны, что нимало не печалятся о том, что происходит в нескольких часах от них или как выглядит их страна. Хотя я и очень часто ездил по Натухайской области, но не мог разобраться ночью в лабиринте бесчисленных лесных тропинок. Так как никто хорошо не знал дороги, то все начали советоваться и каждый настаивал на своем. Такие случаи уже часто бывали со мной, и я поставил себе за правило следовать в таких обстоятельствах советом одного, но ни в коем случае не многих индивидуумов или рассчитывать на свою собственную голову. Сегодня я решился на последнее, потому что видел, что к сожалению, ни один из моих спутников не знал больше, чем я сам.

Хуже всего было то, что я не мог определить расположение неприятельских войск, только огни абазских дворов, сияние которых видел то вблизи, то в отдалении, служили мне для некоторой ориентации и советовали мне держаться от них на почтительном расстоянии. Несмотря на это, мы могли невзначай натолкнуться на неприятельский отряд, потому что русские при таких ночных экспедициях не раскладывают костры в своих лагерях и держатся очень тихо. И так это и случилось с нами. Мы успели проехать только часа два, как вдруг были остановлены громким «Кто идет?» Вопрос сопровождался выстрелом из ружья, вслед за которым раздалось несколько других, и в одно мгновение мы очутились под градом пуль. Это недолго продолжалось, но зато грянули два пушечных выстрела. Мы поспешно повернули и бросились назад, но, на наше несчастье, пушечное ядро, упавшее в нашу толпу, убило лошадь и тяжело ранило сидевшего на ней абаза. Мы оставили несчастного под надзором двух его товарищей, потому что никак не могли взять его с собой (он был позже перенесен в его дом, но умер через несколько дней). Мои абазы по обыкновению подняли пронзительный военный крик, что, естественно, отбило у русских охоту к преследованию, так как они легко могли ошибиться в нашем числе. Поэтому их [375] два орудия (я думаю, что у них там больше не было) начали пальбу во все стороны, и еще полчаса спустя мы слышали единичные выстрелы.

Мы кинулись вправо на первую тропинку, чтобы обойти русские дозоры, но едва лишь проскакали по ней четверть часа, как были задержаны новым «Кто идет?» и отброшены назад ружейным огнем. Не оставалось больше ничего, как только повернуть налево или возвратиться назад. Идя налево, мы должны были прийти на дорогу в Бакан, где утром маршировала сильнейшая русская колонна; чтобы возвратиться, мы должны были снова пройти мимо крепости Адагум, что, вероятно, на этот раз не удалось бы нам так легко и к тому же означало бы, что все наши труды были напрасны. Через час езды мы выехали на широкую дорогу, которую я признал как дорогу на Бакан.

Всегда бывает приятно после долгих блужданий в конце концов попасть на знакомую дорогу, это все равно, что встретить старого друга. Но удовольствие было для меня омрачено мыслями о том, что мы теперь попали из дождя в кадку с дождевой водой. Баканская дорога тянется вдоль речки Бакан, которая впадает в Адагум, в узкой ложбине между двумя низкими, густо поросшими лесом горными хребтами, вплоть до Мазги. Лежащий справа от нас горный гребень мы только что покинули, лежащий слева был узок и замыкался дорогами на Бакан и Суджук. Мы не могли знать, не были ли и там расположены неприятельские отряды, но не подлежало сомнению, что долина Бакана была блокирована. Где неприятель — впереди или позади нас, это было неизвестно. Мы могли находиться приблизительно на полпути между Мазгой и Адагумом.

Не оставалось ничего другого, как идти наудачу вперед. Луна светила так ярко, что наш отряд можно было видеть издалека. Мы проехали едва лишь полчаса, как унтер-офицер Новак, который с двумя солдатами и шестью абазами образовывал авангард, внезапно остановился. Мы также остановились. Один из солдат авангарда прогалопировал назад и доложил, что, по всей видимости, долина занята неприятельскими отрядами, так как издали видно движение [376] по дороге и блеск ружей. Солдат еще не успел кончить свое донесение, как со стороны наших всадников, находившихся позади, раздался воинственный клич. Тотчас же затрещали беспорядочные залпы русской пехоты в нашем тылу, барабанный бой, и крики «ура» звучали сзади, спереди и справа от нас. Мы попали в настоящую западню. Не теряя ни секунды на размышление, мы бросились в кустарник, лежащий слева от нас. К счастью, горы не приостановили наше бегство, но там не было ни дороги, ни тропинок, только абазы и абазские лошади могли пробираться. В такие моменты ни один европейский солдат не может сравниться с абазом. Едва лишь военный клич и ружейные залпы раздались в нашем тылу, как пятеро абазов упали сраженными с лошадей; трое из них были убиты, двое ранены, еще шестеро оставшихся на конях, и среди них унтер-офицер Багинский, потерявший два пальца, были ранены. Но ни один труп, ни один раненый, ни одно ружье не остались в руках русских, даже седла двух убитых лошадей были спасены. Произошло все это быстро, и прежде чем русская рота, надвигавшаяся сзади на нас боевым маршем, открыла во второй раз огонь, прежде чем сбежавшиеся со всех сторон русские успели приблизиться, наша толпа была уже в кустах. Я больше не вел отряд — он вел меня. Едва мы углубились на сотню шагов в кустарник, как большинство абазов соскочило с лошадей, бросив на них поводья и оставив их глубже пробираться в лес, а сами со взведенными курками и диким военным криком кинулись навстречу настигавшим нас русским. Их меткий огонь, а так же, как я думаю, и их пронзительные крики привели русских в замешательство, но это продолжалось недолго, неприятель открыл огонь из двух, а затем уже из четырех орудий по роще. Этот столь же отважный, как и находчивый переход абазов к пешему строю и отстреливанию спас если не нас самих, то хотя бы наших лошадей, потому что мы продвигались в густом лесу с таким трудом, что русские ядра еще довольно долгое время падали среди нас.

На горном хребте, где мы теперь находились, ни днем ни ночью не видно было дыма или огненных столбов, мы могли [377] поэтому сохранять единственную надежду, что русские сюда еще не проникали, но мы не чувствовали себя в безопасности. Только в немногих местах можно было сесть на коней, чаще продираться пешком сквозь густой кустарник и вести за собой лошадей. Мы продвигались таким образом с неописуемыми усилиями и затруднениями приблизительно часа три, наши лица и руки были в крови, наши одежды были изодраны колючками. Наибольшие трудности были с нашими ранеными, которые очень страдали; трупы трех павших абазов мы также везли с собой на лошадях. Держась посередине узкого горного хребта, мы должны были неизбежно в конце концов дойти до абазского двора, и эта надежда поддерживала наши силы.

В 4 часа утра мы наконец натолкнулись к нашей радости, на первый абазский дозор. Двор, или, собственно, пять дворов, находился от нас на расстоянии нескольких сотен шагов. Мы могли бы пройти мимо, если бы дозорные нас не увидели и не окликнули. В одном из дворов жил Хуссейн-эффенди, храбрый тамада и имам, которого я знал очень хорошо. Мы сделали привал на несколько часов, потому что смертельно устали и наши лошади едва могли передвигать ноги. Мы нашли здесь пищу для себя и корм для лошадей, а также оставили трупы товарищей, передали раненых попечению женщин, а двух взятых в плен казаков, которых тащили связанными целую ночь за собой,— надзору тамады. Около 50 вооруженных людей собралось у Хуссейна: женщины и дети все уложили, и население пяти юнэ приготовились к бегству и сопротивлению. Хуссейн сказал мне, что неприятель занял всю дорогу до Мазги, но часть его войск пошла на Мазгу и там соединилась с колоннами из Анапы и Суджука. Я спросил, нельзя ли собрать несколько сот людей, чтобы вынудить неприятеля прервать его слишком растянувшуюся линию, но Хуссейн сказал мне, что все потеряли голову и стараются только спасти свою семью и имущество. О нашей артиллерии знал он только то, что вчера после полудня со стороны Мазги была слышна сильная канонада, следовательно, орудия должны быть там и сейчас. Он также уверял меня, что оба начальника мехкеме — [378] Фарис-бей и Хаджи-Яхья со всеми их муртазиками уже в течение нескольких дней находятся при орудиях. Я считал, что до Мазги еще три хороших часа пути, если я только снова не стану блуждать, как недавно. Но этого больше можно было не опасаться, потому что уже настал день и Хуссейн дал мне двух хороших проводников, знавших в совершенстве каждую тропинку.

Через час после нашего прибытия к Хуссейну я попросил у него гонца, чтобы без промедления отправить письмо к лейтенанту Станкевичу.

Хуссейн предоставил мне для этого своего сына Цекери, который немедленно отправился с одним проводником. Я приказал офицеру оставить небольшой отряд с одним орудием на пригорке, а с большей частью его войск, которые к утру, с прибытием созванных контингентов, должны были удвоиться, выступить вниз по горам влево от занятой русскими дороги на Суджук и угрожать коммуникации неприятеля. Если вышедшие из Суджука колонны начнут отступать в крепость, то он должен идти за ними вплоть до крепости, занять там позицию вне пределов досягаемости крепостного огня и не сдавать ее без энергичного сопротивления.

Люди и лошади оправились, поэтому мы выступили в 8 часов и к полудню пришли к Мазге, где я нашел мою полубатарею на зимней квартире. Фарис-бей и Хаджи-Яхья находились там со всеми своими муртазиками, но все же с очень немногими абазами. Даже обычная охрана в сильном страхе убежала домой, чтобы спасти находящиеся в опасности семьи. Я нашел около 400 человек почти сплошь кавалеристов, из них едва было 100 человек пехоты, да и эти почти все были бедные ребята, из которых только немногие имели 3-4 патрона, хотя все они были воодушевлены лучшими намерениями. Мои ординарцы, всегда возившие с собой запас патронов, разделили их насколько это было возможно, чтобы не обделить самих себя, так что в конце концов у каждого оказалось по меньшей мере 10 патронов.

Я спросил обоих начальников мехкеме и нескольких значительнейших старшин, нельзя ли собрать большее число [379] войск. Они ответили, что все их усилия со вчерашнего дня оказались бесплодны, потому что панический страх охватил весь народ и каждый думает только о своем собственном спасении. Они едва смогли собрать эту небольшую группу, чтобы не оставить пушки под ударом. Накануне вечером лейтенант Корнацевский обстреливал неприятеля, сконцентрировавшего у Мазги свои силы в составе 5 батальонов, 700 казаков и 16 орудий и опиравшегося на бывшую крепость. Утром наша артиллерия снова сделала около 20 выстрелов. Вследствие этого русские не захотели покидать свою позицию у Мазги и ближайшие дворы остались непотревоженными. Абазская конница, кроме того, со вчерашнего дня взяла в плен 16 человек.

Мы советовались, что же теперь делать дальше. Хаджи-Яхья предлагал поехать в нижнюю горную цепь Шевгагай, которая тянется вдоль побережья между Суджуком и Анапой, Эта часть страны густо населена и до сих пор не была потревожена неприятелем, поэтому там было бы легче всего собрать к завтрашнему дню большое число воинов. Предложение было хорошим, и я решил с конницей и тремя орудиями двинуться на Шевгагай, но Фарис-бей должен был с пехотой, 50 всадниками и пушкой под командой унтер-офицера Матчинского остаться на прежней позиции, следить за неприятелем у Мазги, тревожить его и стараться собрать воинов из ближайших окрестностей. В 3 часа мы выступили в поход, обошли с севера Мазгу и двинулись по равнинам Анапы на Шевгагай. От неприятеля не ускользнуло наше продвижение по направлению к Анапе, и хотя он основательно занимал это место, все же отрядил из Мазги в Анапу принадлежащие к тамошнему гарнизону отряды, т.е. пехотный батальон, сотню казаков и четыре орудия. Мы маршировали долгое время в одном направлении, на расстоянии больше двух верст друг от друга, в получасе езды от Анапы. Мы приблизились друг к другу и обменялись несколькими пушечными выстрелами. Неприятель двинулся в крепость, а мы — по направлению к Суко (в двух часах езды от Анапы), место, где находились первые абазские дворы. После полудня мы услышали здесь доносящуюся со стороны Мазги сильную канонаду. [380]

В юнэ-из Суко мы расквартировали наш отряд. Однако Хаджи-Яхья, этот неутомимый и храбрый молодой человек (ему было только 24 года) после краткого отдыха поехал с несколькими тамадами и своими муртазиками дальше, чтобы позаботиться о созыве своих воинов, так как мы находились в его мехкеме. Мы условились потребовать с каждого большого двора двух воинов, с других — по одному; это войско должно было собраться в Суббаше, находившемся в двухчасовом расстоянии от Суджука. На следующее утро мы и 60 всадников и свыше 100 человек пехоты двинулись из юнэ-из Суко в поход на Суббаш. Мы вошли туда в 10 часов утра и застали там Хаджи-Яхью, уже окруженного приблизительно 500 кавалеристами и 1 000 пехотинцев. Храбрый юноша в течение двух дней и двух ночей не смыкал глаз, ни часу не отдыхал и почти не слезал с лошади. Наши силы доходили приблизительно до 2 000 человек, среди них — 800 всадников. Тамады предлагали выступить против русских отрядов, расположенных около Мазги, но мы получили утром известие, что неприятель очистил Баканскую дорогу и сконцентрировал все свои силы вокруг Мазги; таким образом, совершенно не было надежды на успешное сражение с ним. Зато я надеялся путем угрозы Суджуку вызвать расстройство в действиях русских и облегчить лейтенанту Станкевичу очищение дороги от Суджука на Адагум. Я отрядил поэтому Хаджи-Яхью с 600 всадниками и одной шестифунтовой пушкой под командой фейерверкера Линовского против Мазги. Хаджи-Яхья должен был на этой дороге пройти мимо неприятельской позиции и наладить связь с Фарис-беем, находившимся на противоположной стороне. Сам же я, имея приблизительно 1 500 человек, среди которых было 200 всадников, и с двумя гаубицами двинулся на Суджук.

Около двух часов мы подошли на расстояние пушечного выстрела к крепости. Я приказал бросить несколько гранат в крепость, которая сейчас же начала нам энергично отвечать. Мои гаубицы маневрировали таким образом, что появлялись то на одной, то на другой позиции позади холмов, лежащих вблизи от крепости, делали несколько выстрелов [381] и потом быстро возвращались назад, чтобы бесполезно не попадать под перекрестный огонь крепостных фортов, вооруженных более чем 40 тяжелыми орудиями.

Уже во время похода на Суджук мы слышали с Адагумской дороги отдаленный орудийный грохот. Он звучал все ближе и отчетливей. Около трех часов к югу от фортов на горной тропе появилась русская колонна, отступавшая под орудийным и ружейным огнем в крепость. Я понял, что лейтенант Станкевич получил мое письмо и совершенно точно принялся исполнять приказ. Если бы я только мог соединиться со Станкевичем, то участь отступавшей колонны была бы решена, но это было абсолютно невозможно, потому что между восточной стороной крепости, где я стоял, и южной, где двигалась неприятельская колонна, протянулось почти на получасовое расстояние длинное болото, а дальше, в часовом расстоянии, находились высокие и крутые горы, едва проходимые для пешеходов. Я не мог поэтому легко наладить связь со Станкевичем. Он дал еще несколько выстрелов по крепости и отступил на безопасное расстояние. Я послал ему письменное приказание оставить 200 человек для наблюдения за Суджуком, а с большинством отряда направиться на Баканскую дорогу и блокировать ее.

Между тем Хаджи-Яхья, который за полтора часа со своей конницей и шестифунтовиком прибыл к Мазге, так энергично беспокоил неприятеля и с другой стороны был так хорошо поддержан Фарис-беем, что русские, которым канонада под Суджуком, где был оставлен только один батальон в качестве прикрытия, причиняла много забот, бросили свою первоначальную идею о том, чтобы предпринять набег в направлении Коркуя и там соединиться с колоннами, ожидавшими в стенах, и отступили из Мазги на Адагум и Суджук. Неприятель был достаточно осторожен для того, чтобы отправить батальон из Суджука в сопровождении еще двух батальонов Адагумского корпуса. Там, где расходятся дороги на Адагум и Суджук, неприятель перестроился в две колонны. Одна, состоявшая из 4 батальонов, 600 казаков и 12 орудий, направилась через долину Бакана на Адагум, другая, состоявшая из 3 батальонов, казачьей сотни [382] и 4 орудий, отступила по дороге на Суджук. Хаджи-Яхья и Фарис-бей, который имел уже больше 500 человек, соединились и, отправив за врагом по Баканской дороге только около 100 всадников, со всеми своими силами атаковали арьергард неприятеля. Они имели около 1 000 человек и 2 шестифунтовика, но только 200 пехотинцев, и так как поверхность земли была повсюду изрезана и поросла кустарником, то конница большей частью должна была спешиваться и стараться настигнуть врага в пешем строю.

Я слышал приближающуюся перестрелку со стороны Мазги, и так как отчасти предвидел то, что случилось, оставив всадников перед Суджуком, направился по дороге навстречу противнику. Но неприятель, внимательно следивший за нашими движениями, сделал вылазку из крепости с 2 батальонами, сотней казаков и 4 орудиями и пошел вслед за нами. Мы едва успели обменяться несколькими выстрелами с авангардом возвращающейся из Мазги колонны, как увидели, что наш собственный тыл находится под угрозой. Я был вынужден занять позицию слева от дороги и обстреливать противника моими гаубицами и ружейным огнем, однако не мог противодействовать тому, чтобы обе колонны соединились и продолжали свой путь в Суджук, находившийся на расстоянии приблизительно пяти верст. Мы также соединили наши отряды и теперь со всей энергией стали беспокоить русских. Абазы — чем многочисленней, тем воинственней и отважней. Некоторые всадники и пехотинцы врезались с шашками наголо в части неприятельской пехоты и находили смерть в отчаянной схватке. Это были всегда те, кто потерял либо свое имущество, либо кого-нибудь из своей семьи. Казаки, которые несколько раз пытались выступить против абазской конницы, каждый раз оказывались отброшенными назад и должны были искать защиты у пехоты. Во многих местах вспыхивали отчаянные схватки холодным оружием. Наши орудия стреляли без передышки по густым толпам русских. Под давлением непрерывных атак неприятельская колонна отступила к крепости, орудия которой наконец положили предел преследованию. Мы отбили у врага около 200 голов рогатого [383] скота и приблизительно 1 500 овец и коз. Уже наступила ночь, когда замолкли последние пушечные и ружейные выстрелы. Мы условились, что дадим нашим сильно утомленным воинам несколько часов для отдыха, а в полночь выступим и попытаемся догнать ушедшую по дороге на Бакан русскую колонну. Я имел некоторые надежды на то, что лейтенант Станкевич запер или затруднил для противника этот путь. В полночь приблизительно 2 500 человек с 4 орудиями двинулись в поход и в 5 часов утра наш авангард встретился с форпостами Станкевича. Вскоре после этого явился он сам и доложил, что в 9 часов вечера его отряд пришел на Баканскую дорогу, но уже не застал там никакого неприятеля, а жители сообщили ему, что они видели неприятеля, поспешно двигавшегося по направлению к Адагуму. Отступление противника должно было быть очень торопливым, потому что во время нашего марша мы нашли несколько сотен голов рогатого скота, овец и коз, убитых или раненых ударами штыков и валявшихся на дороге.

Корпус Станкевича оказался гораздо сильнее, чем я ожидал: 14-го вечером мехкеме Шипc и Абин прислали подкрепление в составе 200 всадников и 600 человек пехоты. 15-го утром приехали 460 всадников из Шапсугии. Станкевич оставил против Адагума только 1 орудие с 600 воинами и направился с 2 600 человек и 3 орудиями на Суджук. В 11 часов утра он атаковал сторожившую верхнюю дорогу колонну и преследовал ее до крепости. Перед Суджуком к нему присоединились еще 200 всадников и 500 человек пехоты, которых Гафус-эффенди призвал в Пшат-мехкеме. Таким образом, в момент нашего соединения мы располагали силами приблизительно в 6 000 человек с 7 орудиями. Если бы такие силы объединились на каком-нибудь пункте три дня тому назад, то русские не могли бы и думать о том, чтобы предпринять набег против Натухая. Преследовать врага мы не стали, потому что русские, без сомнения, пришли уже в свой укрепленный лагерь на Адагуме. 1 000 всадников, имевших лучших лошадей, и 3 орудия были назначены идти на Адагум и наблюдать за неприятелем; остальной корпус с 4 орудиями должен был разместиться как можно лучше в ближайших [384] трех юнэ-из и не расходиться, так как неприятель, вполне вероятно, мог снова сделать вылазку. Бедные люди действительно находились в очень печальном состоянии; конница, состоявшая из зажиточных, была почти вся хорошо одета, но пехота находилась в самом жалком виде. При холоде 10-12 градусов большинство было едва одето, а очень многие были босиком. В продолжение нескольких дней каждый съел столько, что этого едва ли хватило бы, чтобы наесться досыта один раз, и почти постоянно все были на ногах. Мои солдаты, которые были лучше одеты и сравнительно больше ели, выглядели смертельно усталыми, хотя они и не были особенно изнеженными; в то же время эти страдающие от голода и холода орды горцев повсюду, где они только могли разложить костер и немного согреться, весело прыгали вокруг и пели свои военные песни ²⁵.

По данному позволению все рассеялись с молниеносной быстротой по квартирам и взяли с собой валявшийся на дороге убитый русскими скот. Я отдыхал до 11 часов, после чего с конницей и тремя орудиями направился к Адагуму. При остальных орудиях я оставил капитана Станкевича. Фарис-бей и Хаджи-Яхья также остались там, чтобы не дать разойтись расквартированным воинам. Утром мы получили из Коркуя известие, что оперировавшие на равнине русские отряды, большей частью состоявшие из конницы, причинили очень мало вреда и вчера вечером вернулись в свои крепости. В 2 часа мы появились перед русским лагерем и соединились со стоявшим там нашим сторожевым постом. Неприятель, по сообщению наших дозорных, еще в полночь пришел в свой лагерь. Одно орудие под прикрытием 300 человек было оставлено на форпостах, а мы расположились на квартирах по речкам Шипc и Шапсогур. [385]

Казалось, что враг был готов к отступлению, и действительно, наше сторожевое орудие 18-го утром сигнализировало двумя выстрелами его обратное движение. Он перешел через мост у Хатокая и затем пошел дальше на зимние квартиры в Черноморье. Наша почти целиком состоящая из конницы армия была быстро сосредоточена. Мы не могли оказать серьезного противодействия неприятелю в его продвижении от Адагумской крепости на Хатокай через широкую безлесную степь, поэтому удовлетворились тем, что преследовали его и время от времени давали орудийные залпы, на которые, однако, противник всегда отвечал так щедро, что мы не могли часто прибегать к этому. В крепости Адагум в качестве гарнизона остались, кроме артиллерии и двух сотен казаков, еще три батальона пехоты.

Сбор наших воинов больше не имел смысла, поэтому они были распущены по домам. Каждое мехкеме держало дозор при крепости, находящейся на территории. Четыре орудия под командой капитана Станкевича разместились в своих зимних квартирах в Натухае, остальные под начальством лейтенанта Конарцевского возвратились на свои квартиры в Абин. [389]

ГЛАВА 18

Последствия русского набега. — Загадочный выстрел. — Неудачная попытка арестовать князя Сефера. — Мне угрожает опасность в доме Сефера. — Окончательный разрыв. — Устройство Шапсугии. — Антхыр. — Я схожусь с Мохамед-Эмином. — Наше первое совещание. — Возвращение в Шапсугию. — Вторжение русских. — Сражение на реке Бакан. — Народный совет. — Временное оставление Натухая. — Положение дел в Абадзехии. — Сражение при Шавготче. — Письмо от Шамиля. — Планы.

Четырехдневный русский набег тяжко отразился на жителях Натухая. Неприятель сжег около 400 дворов, уничтожил много зерна и сена, взял в плен 137 человек, главным образом женщин и детей, кроме того, увел или убил около 300 голов рогатого скота и 2 000 овец и коз.

Абазы, кроме того, имели 143 убитых и большое число раненых ²⁶. Русские оставили в руках абазов 67 убитых и 81 пленного, последние большей частью были раненые. Насчитывалось также 16 перебежчиков, но не подлежит ни малейшему сомнению, что потери неприятеля должны были достигать нескольких сотен убитых.

Несмотря на эти потери, которые для немногочисленных и находящихся в вечной войне горцев должны были быть очень значительными и чувствительными, воинственный дух натухайцев поднялся очень высоко; вместо прежних предложений о перемирии и сношениях с русскими наступила жажда мщения и войны. Артиллерия снова в воображении абазов возвысилась до небес, и мы завоевали себе право не испытывать голода зимой. Это тоже было счастьем, потому что князья Зан-оглы так хорошо хозяйничали, что я получал от них чрезвычайно мало. Сына князя Сефера я не видел уже в течение двух месяцев.

Я ждал терпеливо и доверчиво помощи с Запада. День ото дня мы становились слабее, 24 человека были вырваны из наших рядов сражениями и болезнями, и мой отряд был доведен до 96 человек. Запас пороха все уменьшался, обмундирование становилось все хуже. И никакого оружия! Такова была ситуация, когда один случай привел к тому, что давно подготовлявшаяся катастрофа между мной и Сефер-пашой наконец разразилась.

В ночь с 19-го на 20 декабря я остановился у Пшимаф Омера, одного уорка на реке Шипс. Был мой 31-й год рождения.

У меня не было обыкновения, когда я ночевал вне пределов [390] русских набегов, выставлять около своей квартиры караул. Несколько сот раз я задерживался в гостях у абазов и никогда не подвергался ни малейшей опасности. При мне было восемь солдат и шесть муртазиков, из которых двое по очереди присматривали за лошадьми, а другие в кунацкой сакле спали возле меня. Из описания абазского жилища, которые все строились одинаково, читатель знает, что по обеим сторонам камина находятся импровизированные постели, на которые кладут камышовые циновки и уже сверх них — постельные принадлежности. Дымовая труба всегда широка и низка, так что ловкий человек без труда может в нее влезть. Тягости прошедшего дня обеспечили нам крепкий сон, и никто не вставал, чтобы поддержать огонь в камине, который мало-помалу угасал. Вдруг громкий выстрел в одно мгновение поднял всех нас на ноги. Пуля влетела в комнату из трубы. В то время как часть моих людей раздувала угасший огонь, другие выскочили из дверей с заряженными пистолетами. Никого не было видно. Напрасно в сопровождении дворни они обыскивали вдоль и поперек двор и близлежащие кусты — никто не был найден. Между тем в комнате мы исследовали направление выстрела и нашли, что пуля проникла в доски моей постели. Я вспомнил, что таким же образом мой соотечественник Зверковский, который задолго до Восточной войны был послан князем Чарторыйским в Абазию, был убит во время сна выстрелом в живот. Я вспомнил однако и о другом случае. В ночь с 15-го на 16-е, когда мы шли из Суджука на Бакан, я ехал между Фарис-беем и одним старшиной по имени Гакар. Сзади нас ехали двое солдат, а сразу за ними шла толпа пеших. Внезапно из этой толпы раздался выстрел, пуля задела бурку старого Гакара, который ехал рядом со мной. Мы остановились и спросили, кто стрелял, но никто не признавался. Наконец мы решили, что ружье случайно разрядилось и что хозяин его боялся ответственности, а его товарищи не хотели его выдать, и не стали больше расследовать это происшествие. Я совсем забыл об этом случае, но сейчас он непроизвольно ворвался в мою память, и я пожалел, что тогда был так неосторожен. Мне было ясно, [391] что со времени моего расхождения с Сефер-пашой я больше не был в безопасности.

Уже давно я решил положить предел влиянию Сефер-паши, столь же вредному для абазов, сколько и для нас, и ожидал только прибытия оружия. Но так как оно заставляло себя ждать и я не знал, не пройдет ли целая зима, пока я получу вооружение, то решил ускорить проведение моих давно задуманных планов. Моя собственная безопасность до известной степени сделала это необходимым. Прибыв на зимнюю квартиру на Абине, где, как мы можем вспомнить, основал свое жилище и Сефер-паша, я был встречен старым князем с такой преувеличенной сердечностью и с таким множеством знаков дружбы, что только еще больше укрепился в решении открыто выступить против него. 24 декабря я послал лейтенанта Арановского, переодетого абазом, в Антхыр, чтобы пригласить Алиби Хантоху и некоторых старшин на собрание. 28-го у нас было собрание со старшинами с рек Богондур, Антхыр, Хапль, Азипс и Иль и с прибрежных гор от Пшата до Чепсина. Были представлены 3 800 дворов. Мы заключили карар, чтобы отныне во всяком внешнем и внутреннем вопросе держаться вместе и помогать друг другу против всех и каждого. Старшины дали обязательство организовать мехкеме на названных пяти реках, набрать муртазиков и привести народ к уплате податей; я же должен был устроить мою квартиру у них и перевести мой склад из Адерби в Чепсин.

Но самое важное было то, что должно было произойти с Сефер-пашой. Алиби Хантоху и большинство старшин, исполненные ненавистью и жаждой мести к Зан-оглы, не говорили ни о чем, кроме смерти. Но на это я все-таки не мог пойти — у меня было достаточно моральной уверенности в разнообразных преступлениях Сефера, но никаких доказательств. Да и глубокая старость князя защищала его от такого крайнего насилия, к тому же смерть Сефера могла бы, по всей вероятности, вызвать мщение его друзей в стране и, без сомнения была бы воспринята как тяжелое оскорбление Оттоманской Портой, под покровительством которой Сефер-паша прибыл в Абазию и которую он еще до известной степени представлял. [392]

Все эти соображения, которые, конечно, шапсугам казались незначительными, но для меня ни в коем случае не были маловажными, заставили меня поднять голос против решения старшин. Поэтому я предложил взять под стражу князя Сефера и под охраной выслать его в Турцию. Таким образом был бы устранен самый большой камень преткновения для организации и объединения страны, а Порта могла бы убедиться в том, что в отношении положения дел в Абазии все идет к лучшему. После долгих возражений со стороны врагов Сефера, мое предложение было принято. Проведение ареста было значительно труднее, чем убийство, и было возможно только в том случае, если Сефер-паша не был осведомлен о наших намерениях. Было решено, что Алиби Хантоху с 200 всадниками появится 1 января 1859 года в моем лагере на Абине и поможет мне провести это внезапное нападение. Двое тамад из Чепсина должны были держать в готовности сандал, на котором паша должен был немедленно отплыть. Когда мы разошлись, лейтенант Арановский вместе с тамадами Шапсугии отправился в Антхыр, чтобы собрать там конный отряд и привести его к 1 января.

Случилось так, что Сефер-паша обо всем этом проведал. Каждый день я видел его по два раза, но по его виду ничего не мог заметить.

1 января в 10 часов утра должна была прибыть конница из Антхыра. Обыкновенно окружение Сефер-паши состояло из 12 турок и татар и 3-4 абазов. О сильном сопротивлении этих людей не стоило думать, кроме того, я принял все меры к тому, чтобы никакого сопротивления не было.

1-го в 8 часов утра мы заметили необычайное волнение перед жилищем Сефера. Хаджи-Измаил-паша приехал в сопровождении около 30 всадников, большей частью уорков и их рабов. Я начал догадываться, что наш замысел выдан, но решил, не показывать виду, идти навстречу опасности и направился, как обычно, в сопровождении двух солдат в саклю Сефер-паши. Само собой разумеется, что мы были хорошо вооружены.

Как только мы вошли в саклю, внезапно замолк очень [393] страстный разговор, и все взглянули на меня с удивлением и некоторым страхом. Сакля была полна людей. Сефер-паша принял меня со своей обычной сердечностью и с учтивостью турецкого сановника. На лицах его турок не было никакого особенного выражения, но один взгляд на Хаджи-Измаил-пашу и на абазов убедил меня, что я предан. Я попытался скрыть от хозяина мое волнение и непринужденно занял место на другой стороне дивана около Хаджи-Измаила-паши. Слуги принесли кофе и чубуки, и мы начали разговаривать о разных пустяках. Сефер-паша был особенно разговорчив и весел. Я сидел как на пылающих углях. Наш разговор продолжался около часа, который показался мне годом, как вдруг перед домом началось сильное движение. Абазы поспешно выскочили из сакли, за ними последовал и Хаджи-Измаил-паша. В сакле остались кроме Сефера и меня еще восемь турок и двое моих солдат. Несколько минут спустя сюда вошел Карабатыр с двумя уорками. Не поздоровавшись со мной, он подошел к отцу и начал с ним долго и тихо разговаривать. На лице старого черкеса нельзя было увидеть ни малейшего движения. Это спокойствие заставляло меня ожидать страшную катастрофу. Во время разговора отца с сыном я значительно поглядел на одного из моих ординарцев, унтер-офицера Шулецкого. Солдат понял мой взгляд и вышел из сакли. С совершенно спокойным выражением лица я вытащил мой револьвер из кобуры и усердно занялся очисткой мнимой ржавчины, но при этом не терял из виду старого князя. Это от него не укрылось, и я перехватил брошенный им на меня взгляд, подобных которому я никогда не видел в жизни. В этом взгляде отражалось столько сдерживаемой ярости, столько безграничной ненависти, что лицо Сефера, который всегда был очень красивым стариком, совершенно обезобразилось. Он стал отвратительнейшим татарином, с которым я когда-либо встречался, а я ведь, слава богу, видел достаточно некрасивые экземпляры этих неославян.

В это страшное мгновение (потому что уже отсутствие Хаджи-Измаил-паши и абазов, из которых, я знал, ни один не стал бы открыто бросаться на меня, и присутствие всех [394] турецких слуг Сефера заставляло меня ожидать худшего) вошел в саклю лейтенант Конарцевский с 11 вооруженными солдатами. За ними сотни блестящих глаз абазов, тесно обступивших дверь, следили за исходом этой сцены. Сефер-паша казался совершенно сбитым с толку такой дерзостью, его лицо стало бледным, или, вернее, пепельно-серым, и он наполовину приподнялся с сиденья. Его сын стал перед ним и взвел курок своего пистолета. Турецкие слуги не знали, что, собственно, они должны делать. Только Мустафа, бывший турецкий кавас, приблизился к своему господину и угрожающе смотрел на меня. Я хотел окончить это для всех томительное положение.

— Хаджи-Паша на дворе? — спросил я у одного абаза, который дальше всех просунул голову в дверь.

— Да, — был ответ.

— Попроси его войти сюда.

Хаджи-Измаил, который по привычке был достаточно привержен к старому Сеферу, но и ко мне очень дружески расположен, вошел совершенно расстроенный в саклю.

— Я не хотел уйти, — сказал я еще с улыбкой, — не попрощавшись с тобой. Надеюсь, что ты будешь настолько добр, что позже посетишь меня.

Я встал, попрощался с князем Сефером, ответившим мне по всем правилам восточной вежливости, и в окружении моей охраны вышел из сакли. Перед жилищем Сефера собралось больше сотни вооруженных абазов, всадники спешились и привязали лошадей к плетням. Все дружески отвечали на мои приветы, и я заметил, что некоторые вовсе не порицали мое поведение. Никто не думал о том, чтобы нас задержать или оскорбить.

Я нашел мой отряд при орудиях, которые были запряжены и сняты с передков, багаж был упакован. Я зашел в свою саклю, чтобы оправиться от моих внутренних переживаний, потому что был сильно взволнован и скорее согласился бы простоять несколько часов под ураганным огнем, чем просидеть эти последние полчаса на диване князя Зан-оглы. Я не мог ничего другого предположить, как то, что Хантоху получил сведения о предательстве и поэтому не прибыл. Но [395] дело обстояло значительно хуже. Через час после этого пришел ко мне Хаджи-Измаил-паша и с ним Карабатыр, без всякого сопровождения и невооруженный, так как у него был только кинжал. Это доверие понравилось мне, и я дружески пожал его протянутую руку. Хаджи-Измаил был вне себя. Он делал мне горчайшие упреки, проклинал Сефера, Карабатыра, наиба, шапсугов, весь мир. Я узнал также, что мой замысел был известен. В стране есть поговорка: «Если три абаза знают тайну, то не успеет зайти солнце, как уже в трехчасовой окружности все старые и малые будут о ней говорить». Так случилось и на этот раз. Едва только тамады шапсугов пришли с нашего совета, как уже вся Шапсугия знала о нашем замысле и, так как абазы всегда присочиняют и если не сами выдумывают, то рассказывают чужие сказки, говорили, что наиб тайно явился к Антхыр, что я перехватил переписку Сефер-паши с русскими, что Сефер, Карабатыр, Хаджи-Измаил и несколько дюжин других должны быть убиты и т.д.

Хантоху и его друзья еще в конце декабря собрали не только 200 всадников, но больше 1 000 человек и выступили ночью. Сегодня утром они сделали привал на Богондуре, но лейтенант Арановский, как всегда, пылкий и неосторожный, помчался вперед с 20 всадниками, чтобы поставить меня в известность. У реки Абин он неожиданно встретил в пять раз большую группу всадников под предводительством Карабатыра. Люди Карабатыра крикнули шапсугам, что они могут теперь прийти, так как Теффик-бей уже убит и орудия увезены в Натухай. В полном отчаянии возвратился Арановский к Хантоху, отряд которого, несмотря на все доводы решительного Хантоху, считавшего меня убитым и жаждавшего отмщения, не хотел дальше двигаться и повернул назад. Последнее было, однако, к лучшему, потому что мы не могли теперь больше захватить князя Сефера и это привело бы только к бесполезному кровопролитию.

Я заверил Хаджи-Измаил-пашу и Карабатыра моим словом, что известие о присутствии наиба на Антхыре неверно, так же как и то, что жизнь Сефер-паши или их [396] собственная находится в опасности, в таком случае я сам бы был первым, который закрыл бы их своим телом. Но все же я считал бесполезным дальше скрывать мои намерения и теперь начал настойчиво уговаривать Карабатыра, чтобы он побудил отца уехать в Константинополь, где мог бы уютно и спокойно завершить свою старость, вместо того чтобы навязываться стране, где огромное большинство народа не хочет о нем и слышать. Мое предложение удивило как Хаджи-Измаила, так и Карабатыра, но, казалось, не произвело на них того отрицательного впечатления, которое можно было ожидать, особенно от сына. Но они уверяли меня, что Сефер-паша никогда на это не пойдет, и хотели во что бы то ни стало добиться нашего примирения. Если бы Сефер-паша был абазом, то, может быть, я пошел бы на это, но у меня был принцип — никогда не верить татарину, и я был уверен, что Сефер никогда не забудет шутку, которую я хотел над ним сыграть, и при подходящих обстоятельствах станет мне мстить. Однако для того чтобы не устранить мысль о мирном соглашении, я сказал обоим посредникам, что этот вопрос нужно отложить до нового года, когда народ соберется на совещание, и когда обещал не предпринимать ничего враждебного против старого князя, если он сам меня к тому не вынудит. Я заявил, что больше не останусь на Абине, а хочу перенести свою квартиру на Антхыр. Я просил также Карабатыра не чинить мне по дороге затруднений в моем передвижении, так как в этом случае я буду защищаться из последних сил. Он обещал оставить меня в покое.

Затем они ушли к Сефер-паше, но через час возвратились. Сефер предлагал, чтобы я не шел в Антхыр, он хочет сам освободить меня от своего присутствия и перебраться со своей свитой на реку Шипс. Я не мог ничего им обещать до тех пор, пока не посоветуюсь с тамадами шапсугов. Мы попрощались с Хаджи-Измаил-пашой и Карабатыром с уверениями в обоюдной дружбе и больше никогда не видели друг друга. В тот же день после полудня Сефер-паша оставил наше соседство и удалился на расстояние трех часов на речку Шипс, где он прожил еще один год, никем не замечаемый, и умер 1 января 1860 года. [397]

Через день после отъезда Сефер-паши я послал фейерверкера Линовского с двумя муртазиками в Антхыр, чтобы узнать, что там, собственно, случилось, и препроводить ко мне лейтенанта Арановского. В тот же вечер он вернулся с тамадами Натхо Ибрагимом, Гактосом и сыном Алиби Хантоху Махмудом и подтвердил известия обо всех глупостях, которые там совершались и так тяжело меня скомпрометировали. 3 января прибыл Хантоху приблизительно с сотней всадников, и я послал два орудия под начальством лейтенанта Арановского в Антхыр, чтобы удовлетворить шапсугов и получить от них хлеб. Но другие два под командой лейтенанта Конарцевского я должен был оставить в Абине из-за настоятельных просьб жителей Абина, Шапсогура и Шипса, которым всегда угрожали русские гарнизоны Адагума и Хатокая. Полубатарея под начальством капитана Станкевича осталась в Натухае. Я проводил зиму то там то здесь, но большей частью в Антхыре или Адерби.

В стране Адыге говорят, что самые дикие и необузданные из адыгских народов — шапсуги, самые дикие из шапсугов — с реки Антхыр, а самые бешеные на реке Антхыр — это юнэ-из на речке, которая называется Окецикос. В этом юнэ-из, где фамилия Хантоху пользуется почти неограниченным уважением и достигает 500 душ, я провел большую часть зимы.

На реке Антхыр турки, так же как и русские, всегда встречали жесточайшее и до сих пор непреодолимое сопротивление. Нога чужестранца, христианина или мусульманина, до сих пор не ступала на девственную почву этой части Шапсугии. Никогда турецкий паша, даже когда Анапа и Суджук еще находились во владениях Порты, не мог переступить через маленький Антхыр. Также и Сефер, когда он выступал как представитель султана, ни разу не отваживался посетить нижнее течение этой реки.

Признаюсь, жители Антхыра показались мне не хуже, чем другие абазы, но жители Окецикоса кажутся мне все же лучше, чем все другие, и я сохранил самые дружеские воспоминания об этих храбрых людях, особенно же об Алиби Хантоху и его многочисленной фамилии. [398]

Вскоре после моего прибытия в Окецикос, 12 января, послал я вестовых и письма к наибу, чтобы предложить ему союз. Я решил остаться еще в Абазии до конца 1859 года и только в том случае, если до этого времени не получу серьезную помощь, покинуть страну.

Между тем в Шапсугии было организовано на реке Антхыр мехкеме; оно состояло из дворов на реках Хапль, Азипс, Иль, Антхыр и Богондур — всего 3 200 дворов. Хантоху и Хако-эффенди были выбраны кадиями, было набрано 32 конных и столько же пеших муртазиков и введены подати. Я не хотел бесполезно и, пожалуй, напрасно одалживаться и брал поэтому лишь столько, сколько мне было действительно нужно, т.е. по одной сапетке зерна со двора; лошадей и рогатый скот я вовсе не брал, а если мы иногда ими пользовались, то отсылали их назад. Да в этом теперь не было и необходимости, потому что я должен был из-за недостатка обслуживающей команды свести полубатарею в Натухае до трех упряжных орудий, оставив в Антхыре также одно орудие в упряжи, а два лишних орудия отослать в Адерби. Я отправлял письма за письмами в Константинополь, так как уже в течение нескольких месяцев не получал оттуда известий.

Наиб Мохамед-Эмин был вне себя от радости из-за моего окончательного разрыва с Сефер-пашой и приглашал меня хотя бы лично приехать в Абадзехию, чтобы договориться с ним и абадзехами. 2 февраля я выехал на дорогу, ведущую в Абадзехию, сопровождаемый 50 всадниками. Жители последних рек в Шапсугии (Абин, Афипс и Шепш) неодобрительно смотрели на эти сношения с наибом, отговаривали меня от свидания с ним и обещали объединиться в мехкеме по примеру Антхыра, но не хотели и слышать о наибе, так же как и о Сефере. Я успокаивал их тем, что вовсе не имею намерения подчинить их чьей бы то ни было власти, и продолжал свой путь.

6 февраля я прибыл в Пшиш, где встретился с Мохамед-Эмином. Как его друзья, так и враги столь противоречиво описывали мне этого человека, игравшего такую выдающуюся роль в Абазии, что я ожидал первого свидания с ним [399] с большим интересом. Внешность Мохамед-Эмина очень располагала в его пользу. Лицо, окаймленное темной бородой, красиво и благородно и носит отпечаток лезгинской расы; он бодр, крепкого телосложения и выше среднего роста. В то время ему было около 40 лет.

По магометанскому обычаю он бреет голову и носит элегантную абазскую одежду, но с белым тюрбаном и белой мантией, которые свидетельствуют о его духовном звании. Он происходит из кумыков Дагестана, и его легко распознать как чужестранца среди абазов.

После совещания, продолжавшегося на первый раз много часов, я вполне убедился в высокой интеллигентности этого, по нашим понятиям, необразованного сына гор. Он горько сетовал на Оттоманское правительство, ведущее Абазию к гибели благодаря интригам, которые как в Константинополе, так и в стране пущены в ход против него. Он откровенно объяснил мне затруднительность своего положения. Былое повиновение исчезло, мехкеме стоят запущенными и пустыми, интриги со всех сторон смутили здравый рассудок народа. Большая часть абадзехов, особенно равнинных, хотят войти в сношения с русскими; пши и уорки больше не боятся открыто посещать неприятеля. Короче, картина, нарисованная мне наибом Абадзехии, где я надеялся найти больше порядка, была очень мрачна. Он спросил меня, сколько у меня людей. Я ответил, что из-за двухгодичных потерь от войны и болезней у меня больше нет моей сотни, но я каждое мгновение надеюсь получить оружие и одежду и тогда легко сумею увеличить свой отряд. Он спрашивал меня по меньшей мере раз пять, уверен ли я в прибытии ожидаемой помощи, и когда я это подтвердил, он взял меня за руку и сказал: «Теффик-бей! Если ты остановишься у меня с 1 000 польских солдат и с 10-12 орудиями, то до рамазана будущего года мы соберем абазский народ от устья Кубани до Ингура и Эльбруса и соединимся с Шамилем, а ваша сила возрастет до 10 000, а может быть, и до 20 000 человек».

Я был обрадован этой речью, потому что не привык слышать подобные слова от Сефера, который мне все время [400] болтал про падишаха, про себя и про свой род, что могло меня, конечно, очень мало заинтересовать. Я спросил Мохамед-Эмина, нет ли у него новостей от шейха Шамиля. У него не было никаких известий уже в течение четырех месяцев, но последние сообщения, полученные от Шамиля, были достаточно скверны. В Дагестане все идет также, как и в Абадзехии. Даниэль-Султан и многие татарские ханы интригуют против имама с одной стороны, русские — с другой. Народ устал от сражений и со времени последней Восточной войны получил твердое представление о непобедимости России ²⁷, и былое повиновение совершенно прекратилось, Шамиль сам у него запрашивал, не может ли он в случае необходимости явиться в Абазию. Мне очень захотелось узнать, что ответил ему Мохамед-Эмин, и я спросил его об этом. Он помолчал несколько минут, потом сказал, что он отсоветовал это шейху Шамилю. Абазы, полагал наиб, еще и через 20 лет не станут истинными мусульманами, если это вообще когда-либо случится. Шамиль будет принят некоторыми с энтузиазмом, большинством же — с недоверием и, вероятно, здесь, в этой стране, найдет могилу для себя самого и еще скорее — для своей славы. Мохамед-Эмин уверял меня, что он сам вначале предполагал, что магометанство, раз введенное в Абазии, сохранится здесь так же прочно, как и в Дагестане, но в действительности это оказалось не так, и большинство врагов, которых он имеет в стране, он создал сам рвением к служению Аллаху и его пророку. Я сказал ему между прочим, что еще летом написал [401] Шамилю, но не получил никакого ответа. «Я знаю это, — сказал он. — Твое письмо в Тифлисе». Неприятно задетый, я спросил его, откуда он это знает и были ли пойманы дервиши. «Эти дервиши — не дервиши, а шпионы, — сказал он с улыбкой. — Из Дагестана ни один человек не приходит в Абазию без того, чтобы не посетить меня, кроме тех, кто чего-нибудь боится».

Во время моего пребывания наиб созвал народный совет абадзехов 21 февраля. Но, хотя зима была очень мягкая, собралась только половина абадзехских старшин, а также несколько человек из Убыхии. Наиб достиг по крайней мере того, что на речках Пшиш и Пшада снова были восстановлены мехкеме и набраны муртазики. Но на 26 апреля был назначен народный совет всего адыгского народа на Адагуме.

24 февраля я распрощался с Мохамед-Эмином и возвратился в Антхыр. Зима прошла без единого серьезного столкновения с русскими, совершенно спокойно сидевшими в своих крепостях. Из Константинополя я не имел известий, что приписывал бурной погоде на Черном море, но виной чему, в сущности, были различные слухи, которые Сефер-паша через своих друзей распространял в Стамбуле. Согласно им я был то взят в плен, то убит; говорили, что Сефер-паша приказал меня расстрелять, затем, что меня убили собственные солдаты, наконец, что меня погубил наиб. Некоторые газеты повторяли эти слухи, и этому не приходится удивляться. Но меня удивляют мои соотечественники в Константинополе, принимавшие все это за чистую монету. В то время как я с нетерпением ожидал известий и использовал зимнее время для постоянных объездов и попыток доказать абазам необходимость военной и политической организации страны, русские войска 13 апреля (по русскому стилю 1-го) перешли, как они это обыкновенно делают в начале каждого года, через реку Кубань. На Адагуме появился корпус из 16 батальонов и 12 сотен казаков и продвинулся 14-го на пять верст от крепости Адагум до устья речки Бакан, где разбил лагерь, поспешно его укрепил и приступил к возведению новой крепости. Это был последний смертельный удар натухайцам, [402] сообщение которых с шапсугами теперь совершенно прервалось. 26 апреля на Адагуме собрались депутаты от всех племен адыгского народа. Начальники мехкеме Суджук, Псибепс, Шипс, Абин, Антхыр и Пшат привели свои контингенты в лагерь. Собралось больше 14 000 воинов. Но с этими силами и с моими шестью орудиями мы не могли серьезно атаковать ни неприятельский лагерь, ни крепости. Мы должны были поэтому удовлетвориться тем, что беспокоили частой канонадой неприятеля, работавшего на Бакане, и нападали на его обозы, что при небольшом расстоянии между крепостями и при сильных прикрытиях, сопровождавших обозы, было очень трудно. Однако нам удалось 30 апреля в 7 часов утра отбить у противника 11 телег с продуктами, 44 быка и 3 лошади и взять в плен 23 человека, не понеся даже незначительных потерь.

Народный совет продолжался до 10 мая. Решили сдать Натухай, который нельзя было отстоять; жители должны были переселиться в Шапсугию. Тем, которые предполагали остаться в своих домах, было разрешено заключить перемирие с русскими, но при условии, что они не будут сдавать свое оружие врагу и не обратят его против своих соплеменников, в противном случае им угрожает мщение всего адыгского народа.

В сущности, этот народный совет был очень печален. Жители Абадзехии повесили головы и видели, что их большей частью равнинную страну скоро постигнет такая же участь, как и Натухай; натухайцы были в отчаянии; убыхи были ко всему этому равнодушны, так как полагали, что в своих недоступных горах никогда не будут бояться врага; только рыцарские шапсуги не потеряли мужества и заявляли, что лучше всем погибнуть, чем входить в сношения с ненавистными русскими. Они гостеприимно открыли страну беженцам из Натухай, но сказали, что не потерпят действительного подчинения Натухая и будут рассматривать как врагов тех, кто сдаст оружие русским или будет связан с ними общими целями.

Большая часть жителей Натухая, свыше 2 000 дворов, перешла в Шапсугию, два мехкеме были распущены, оба [403] начальника мехкеме — Фарис-бей и Хаджи-Яхья вступили в мой отряд. Затем Фарис-бей взял себе мехкеме в Антхыре. Оставшиеся в Натухайской области жители начали мирные переговоры с русскими. Эти последние пошли с большой готовностью на все поставленные им условия, надеясь путем всевозможных уступок вызвать охоту к мирным переговорам и у шапсугов, но те поняли эту политику и не позволили себя ослепить.

Я оставил четыре орудия на Абине, а с двумя остальными двинулся в Абадзехию, чтобы там поддержать наиба. 12 июня удалось после больших усилий собрать представителей всей Абадзехии. Я заключил с ними и наибом договор, такой же, как раньше с шапсугами, и тотчас же после этого послал лейтенантов Штоха и Арановского в Константинополь. Я полагал, что там уже лежит приготовленное оружие и обмундирование, и отправил офицеров для того, чтобы получить и перевезти вещи, потому что написал моим соотечественникам, чтобы они ничего не доверяли чужим людям, так как из-за такой доверчивости я уже многого лишился.

В Абадзехии неприятель держался достаточно спокойно. Только из маленьких крепостей на Лабе и занятой четырьмя батальонами большей крепости на реке Шавготча небольшие русские отряды делали набеги на ближайшие равнины. В Абадзехии порядок был гораздо хуже, чем в наших мехкеме, и воинственный дух народа был значительно ниже чем у шапсугов. Магометанство наиба в этом отношении принесло очень плохие плоды. Большинство народа думало больше о мирных переговорах, чем о войне; уорки и другие русские агенты обрабатывали народ в этом направлении.

Чтобы поднять боевой дух народа, мы с наибом решили дать абадзехам театральное представление канонады, что на шапсугов всегда производило хорошее моральное воздействие. С нашими двумя полевыми орудиями мы, конечно, не могли предпринять что-либо более серьезное. С большим трудом мы собрали 28 июня около 800 всадников и 2 400 человек пехоты и двинулись 29 в 7 часов утра на крепость у речки Шавготча. Так как крепость лишь на расстоянии [404] половины пушечного выстрела господствует над окружающими ее многими пригорками, то я мог приблизиться к ней, и, не причиняя себе вреда, бросить несколько гранат в деревянные, крытые соломой русские казармы. Велик был восторг абадзехов, когда постройки внутри крепости, зажженные нашими гранатами, вспыхнули ярким пламенем. Неприятель, который, несмотря на свое превосходство в артиллерии, не мог нас истребить, так как нам благоприятствовал рельеф местности, отправил из крепости три батальона, две сотни казаков, один эскадрон драгун и два полевых орудия и принудил нас отступить с занятой позиции; абадзехи оказали лишь очень слабое сопротивление.

Это небольшое сражение, стоившее нам только 3 убитых и 18 раненых, имело для нас моральную пользу, потому что у абадзехов снова немного возросло мужество и наиб мог немного легче вздохнуть.

8 июля Мохамед-Эмин получил известия из Дагестана. Шейх Шамиль писал ему, что всякий порядок в Дагестане нарушился, что введенное им устройство совершенно поколеблено и ему больше никто не хочет повиноваться. Однако он, как верный мусульманин, будет до последнего стоять на своем, хотя, в сущности, у него остается мало надежды, потому что на него надвигается русская орда, а народ не имеет никакого желания ей сопротивляться. Наиб был почти приведен в ужас этими известиями, из которых он, может быть, утаил от меня самое худшее. Я пытался утешить его, и заявил, что раз мы здесь так долго держимся и подаем хороший пример, то если даже народы Дагестана в настоящий момент и сдадутся, все же они используют каждое благоприятное обстоятельство для того, чтобы опять поднять оружие.

Чтобы предпринять диверсию против русского продвижения в Дагестане, я решил предупредить все народы Абазии о близкой опасности, созвать все ополчения, и не только северных абазов, но и южных до Ингура, Эльбруса и ущелья Дарьяла, для совместных действий во имя общей цели. В случае же если соберется большинство, что было маловероятно, то соединение полуторамиллионного народа, [405] который насчитывал около 300 000 воинов, могло иметь совершенно иное значение, чем если бы каждое маленькое племя отдельно заботилось о своей шкуре.

Мохамед-Эмин с готовностью пошел на мое предложение. Если б мы не смогли его провести, то все же нашей обязанностью было попытаться сделать все для спасения нашего дела, и мы условились пригласить 20 августа депутатов всех абазов на военный совет на реке Лабе. После предварительного совещания с наиболее влиятельными абазами брат наиба отправился в Южную Абазию, один тамада Хаджи-Мустафа с двумя абазскими армянами направился к осетинам, а я взял на себя побуждение к совместным действиям небольшого христианского народа сванетов.

Комментарии

23. Джемал-Эддин был мальчиком взят в плен русскими и получил образование в европейском духе в С.-Петербурге; в результате он стал офицером в гвардии царя. В 1854 году он был обменен на взятых в плен шейхом Шамилем грузинских княгинь Чавчавадзе и Орбелиани и возвратился в Дагестан. Он умер там в 1859 году в возрасте около 20 лет, как утверждают жители, от медленного отравления.

24. В течение лета было организовано еще одно мехкеме, охватывавшее горы от Геленджика до Пшата. Вообще, у нас было только пять мехкеме, а именно: Суджук, 2 100 дворов, начальник Хаджи-Яхья; Псибебс, 3 300 дворов, начальник Фарис-бей; Шипс, 3 100 дворов, начальник Борок-эффенди; Абин, 1 600 дворов, начальник Хуссейн-эффенди; Пшат, 1 300 дворов, начальник Гафус-эффенди. В целом 11 400 дворов с населением около 200 000 душ и 28 768 хорошо вооруженных воинов. Только упомянутое последним мехкеме было гористым, остальные, находившиеся либо на плоскости, либо в очень невысоких горах, были расположены очень выгодно для вражеских операции.

25. Хотя я был весьма серьезно настроен, не могу забыть анекдот, который показывает характер абазов. У меня в руке был кусок хлеба, который я с аппетитом ел. Совсем оборванный, босоногий абаз все время бежал рядом с моей лошадью и неотступно смотрел на меня черными сверкающими глазами. Я думал, что он очень голоден, разломал мой хлеб и протянул ему кусок. «Хунэп, — сказал он, — гюнэ кессет, буо ори хупка» («Нет, я не хочу, но если ты так добр, то дай мне пороху»).

26. В польской артиллерии было двое убитых, один тяжело раненный и один легко раненный солдат.

27. Последствия войны европейских западных держав и Турции против России произвели на Крайнем Востоке совершенно противоположное впечатление, чем в Европе. В то время как здесь значению русского государства был нанесен очень тяжелый удар, там оно чрезвычайно поднялось. Небольшие племена Кавказа и туркестанских стран, большинство которых в течение полувека и больше сопротивлялось русским силам, никогда не считали их настолько значительными, чтобы предполагать, что царь в состоянии один противостоять столь многим державам и даже может победоносно выйти из войны. Когда они узнали конец войны и ее последствия, были словно поражены громом и начали смотреть на силу своего старого врага совсем иными глазами, чем они делали это до сих пор.

Текст воспроизведен по изданию: Теофил Лапинский. Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских. Описание очевидца Теофила Лапинского (Теффик-бея) полковника и командира польского отряда в стране независимых горцев. Нальчик. Эль-Фа. 1995