ТЕОФИЛ ЛАПИНСКИЙ

(ТЕФФИК-БЕЙ)

ГОРЦЫ КАВКАЗА И ИХ ОСВОБОДИТЕЛЬНАЯ БОРЬБА ПРОТИВ РУССКИХ

ГЛАВА 15

Дальнейшие сражения с русскими. — Известия из Константинополя. — Управление Сефер-паши. — Продвижение русских. — Неприятельское нападение на Геленджик. — Наиб Мохамед-Эмин едет в Константинополь. — Его арест, интернирование и бегство.

После первого столкновения абазские отряды непрестанно наблюдали за врагом и беспокоили его. По очереди с моими офицерами мы ежедневно разведывали расположение врага и пытались ввести известный порядок и планомерность в дозорную службу горцев.

Я решил сделать 28 апреля генеральное нападение на вражеский лагерь и после того, как все без исключения старшины и воины обещали мне повиноваться, не расспрашивая заранее обо всем, я выработал следующую диспозицию: на левом фланге, где в прошлый раз стоял Фарис-бей с пехотой, были поставлены два шестифунтовых орудия под прикрытием 2 000 человек пехоты; на позицию, занятую 19-го артиллерией, была поставлена одна двадцатифунтовая гаубица и одна трехфунтовая пушка под прикрытием приблизительно 2 000 пехотинцев; эти два отряда должны были открыть орудийный огонь против предмостного укрепления и, смотря по обстоятельствам, начать наступательные действия. Там, где в первом сражении стояла наша конница, теперь была выставлена основная масса нашей пехоты, около 8 000 человек под командой Фарис-бея, чью военную энергию и боевые способности я с каждым днем ценил все больше; задача пехоты заключалась в том, чтобы быть готовым к переходу находившегося перед ее фронтом ранее описанного брода. Пехота эта была хорошо закрыта лесом и удалена от глаз неприятеля. Адыгская конница, состоящая приблизительно из 5 000 человек, должна была сконцентрироваться в часовом расстоянии вверх по реке, одновременно с началом артиллерийского огня перейти второй находящийся там очень широкий и удобный брод и медленно двигаться на вражеский лагерь. Не было никакого сомнения в том, что неприятель, увидев на острове такую массу всадников, должен будет направить против них большую часть сил; это было мгновение, в которое две части левого фронта, подкрепленные пушками, должны были атаковать главное мостовое укрепление, а основная часть пехоты перейти брод и напасть на неприятельский лагерь. На смелость абазов я мог вполне положиться; если они будут [318] следовать диспозиции, то мы, превосходя неприятеля численно в три раза, могли рассчитывать на его полное уничтожение.

На рассвете 28 апреля я произвел разведку расположения неприятеля и нашел, что оно ни в чем не изменилось. Русские успели только построить предмостное укрепление и разместить несколько полезных батарей на острове, а также вырыть на другом берегу окопы для стрелков. О наличии двух бродов они, казалось, ничего не знали, так как оставили их совершенно без всякой охраны. Два дезертира, пришедшие ночью к нашим форпостам, рассказали, что неприятель ждет подкрепление, которое каждую минуту может подойти.

Нельзя было терять время. Я отправил Карабатыра Зан-оглы с его конницей вперед уже в 5 часов утра с поручением перейти отдаленный брод и двинуться на лагерь. Я дал ему еще одного моего офицера с семью конными солдатами, чтобы помочь поддерживать порядок среди его людей. Через час, когда я думал, что конница находится уже близко от условленного места, и когда как раз собирался привести в движение абазскую пехоту и польскую артиллерию, внезапно мы услышали сильную канонаду.

Я приказал отрядам быстро продвигаться вперед и поскакал бешеным галопом на неприятельскую позицию. Здесь увидел, к моему отчаянию, что Карабатыр, этот ни к чему не пригодный, безголовый и к тому же упрямый дикарь, совершенно нас скомпрометировал. Вместо того чтобы незаметно для неприятеля перейти брод и угрожать на острове неприятельскому лагерю, он поступил по своему разумению и послал большую часть конницы на второй брод, а с меньшей частью перешел ближайший брод перед глазами всего неприятельского лагеря. Само собой разумеется, что застигнутые врасплох русские выставили все свои силы против этой кавалерии. В то время как три батальона пехоты и казаки с артиллерией гнали абазскую конницу на втором броде, ближайший брод был занят батальоном и четырьмя орудиями, так что о переходе его абазской пехотой нельзя было и думать

На острове тем временем разгорелась дикая схватка [319] между русскими и абазами. Первые не удалялись от своего лагеря, так что наша конница не была потревожена в своем медленном движении. Я увидел, что тут нельзя много сделать, но все-таки послал нашу пехоту, подкрепленную четырьмя орудиями, чтобы взять предмостное укрепление. Русские были так ошеломлены неожиданным появлением абазов на правом берегу Кубани, что уже не могли оказать длительного сопротивления на левом берегу, отступили назад и сожгли мост. Неприятельская артиллерия поддерживала против нас через реку сильный огонь и принудила нас оставить занятое уже предмостное укрепление. Опасаясь, что наша конница на острове при своем возвращении через дальний брод будет сильно задета неприятелем, я поспешил с двумя легкими орудиями, чтоб прикрыть переправу. Но, к счастью, неприятель не догадался преследовать абазов.

Карабатыр скакал навстречу мне очень радостный, в надежде услышать от меня комплименты. Я был настолько разозлен, что очень плохо обошелся с ним и заявил ему, что потребую от народа его смещения или сам уеду в Стамбул. Я зашел слишком далеко в первом приступе гнева, и мой язык повредил мне не столько у Карабатыра, сколько у Сефер-паши. Карабатыр, который первый раз в своей жизни был предводителем такого большого числа конницы, не придал особого значения моим упрекам; он был вне себя от радости и обещал в следующий раз повиноваться лучше. Впоследствии он еще часто обещал мне это, но ни разу не сдержал свое слово.

Адыги были очень довольны своим боевым делом. Они заставили русских отступить, видели неприятельский мост сожженным, слышали сильный орудийный огонь и ничего больше не хотели. Польский отряд оставил на поле сражения одного человека и двух лошадей; адыги имели четверо убитых и 22 раненых, из которых трое умерло в тот же день. Они потеряли также около 10 лошадей.

Я описываю эти сами по себе незначительные сражения так подробно потому, что они были первыми, которые мы провели вместе с абазами против русских, первые, в которых русские увидели действующую против них артиллерию, и еще [320] потому, что я хочу дать читателю представление о способе ведения войны горцами. Я сделал одно наблюдение, наполнившее меня большой надеждой на будущее, а именно: если бы мне удалось сформировать польские пехотные и кавалерийские отряды, то абазы никогда не оставят без поддержки регулярную армию, но будут за ней в бою всюду следовать и убедятся в необходимости правильной военной организации и планомерного ведения войны. Я могу без преувеличения сказать, что если бы в обоих сражениях 19-го и 28 апреля у нас была рота пехоты и пол-эскадрона кавалерии регулярных войск, чтобы управлять массами абазов, то мы могли бы уничтожить и взять в плен столь неосторожно расположившийся русский корпус силой приблизительно 5 000 человек; но так мы сумели с почти с 18 000 храбрых и решительных, но очень плохо руководимых и непослушных абазских воинов причинить русским только очень незначительный урон. Неприятель в тот же день свернул свой лагерь и отступил назад, на северный рукав реки Кубани, оставив два казачьих полка, один батальон пехоты и восемь орудий для охраны и защиты обоих бродов. О новой атаке на остров в настоящий момент не могло быть и речи. Я с нетерпением ждал прибытия второго транспорта из Константинополя и хорошо понимал, что со средствами, которыми я располагал, нельзя и думать о серьезном сопротивлении русским.

Между тем наш лагерь на Адагуме становился все меньше и меньше. Адыги хорошо питались, быстро израсходовали привезенные с собой припасы и стали расходиться по домам. Вдобавок они вообразили, что теперь пушки не позволят врагу проникнуть дальше и что совершенно излишне присутствовать при канонаде. Впрочем, адыг, который считает, что он далеко превосходит русскую пехоту и кавалерию, питает очень большое почтение к русским пушкам. Он полагает поэтому, что если он, несравненно более мужественный, боится пушек, то русские должны быть от них в смертельном страхе. Поэтому они возлагали так много надежд на два моих незначительных орудия.

К 1 мая я насчитал в лагере едва 3 000 человек. Караулы [321] и форпосты были организованы настолько хорошо, насколько это было возможно, и мы ежедневно беспокоили неприятеля несколькими орудийными выстрелами. Я не мог срыть до основания оставленное русскими предмостное укрепление, потому что как только я предпринимал эту попытку, неприятель открывал против нас огонь из нескольких орудий, которые наша слабая артиллерия не могла заставить замолчать; а абазы ни за что не хотели работать под неприятельским огнем.

4 мая, в час пополуночи, было сообщено о большом движении неприятеля на острове. Я мгновенно помчался к форпостам и увидел, что предмостное укрепление уже занято. Неприятельский отряд перебрался через реку в лодках, и русская артиллерия стреляла по всем направлениям, чтобы затруднить наше приближение к берегу. При лунном свете можно было также заметить, что неприятель занят наводкой моста. Мои четыре орудия и все находящиеся в лагере абазы уже прибыли, поэтому я немедленно атаковал предмостное укрепление. Абазы день ото дня становились все более дерзкими и смело пошли с шашкой и пистолетом в руках на окопы. Противник, находившийся там, встретил нас частым артиллерийским и ружейным обстрелом, но не небольшой огонь из укреплений, а внезапный гром приблизительно 30 орудий с правого берега реки, откуда нас осыпали градом ядер и гранат, принудил нас к отступлению. Мы теперь начали артиллерийскую перестрелку на далеком расстоянии, продолжавшуюся до самого рассвета. Как только стало светло, неприятель в составе четырех батальонов пехоты выступил под прикрытием своей многочисленной артиллерии через ближайший брод, в то время как 18 эскадронов казаков с шестью ракетометателями прошли верхний брод и стали угрожать нашему правому флангу.

В 5 часов утра русские закончили мост и отправили остальные четыре батальона на левый берег, где они построились колоннами справа от предмостного укрепления. В то время как около 40 орудий открыли продолжительный огонь по занятому нами лесу, восемь батальонов противника, стоявших на левом берегу, перестроились в штурмовые [322] колонны и атаковали лес, предшествуемые густой цепью стрелков. Мои орудия дали еще несколько залпов, а потом я приказал совершенно вывести из боя два неповоротливых шестифунтовика, которые легко мог потерять, и остался только с трехфунтовиком и гаубицей, с которыми пытался то здесь то там сделать картечный залп. Абазская пехота защищала лес с дикой энергией. Адыги испустили свой пронзительный боевой клич, и после того, как русские проникли уже в лес, началось отчаяннейшее сражение.

Я приказал разделить немногочисленные боевые припасы между людьми, и они хотели хорошо их использовать. Дело часто доходило и до рукопашной схватки с холодным оружием. Адыги защищали каждое дерево, каждый овраг; многие карабкались на деревья и оттуда стреляли вниз. Фарис-бей казался в этот день умножившимся, и стойкое сопротивление адыгов в значительной мере является его заслугой. Я выделил лейтенантов Арановского и Штоха, так же как унтер-офицеров и солдат Мачинского, Новака, Орлинского, Пахолака, Даманского, Оссовского, Беднарека и Шципера, которые сопровождали меня, и приказал им руководить в бою адыгами. Эти молодцы выполнили свое задание с редким мужеством и величайшим самопожертвованием. Благодаря своим мундирам, которые их особенно выделяли ¹⁴, они в сильной степени были подвержены неприятельским пулям, но это не мешало им своим примером побуждать абазов к стойкой выдержке. Орлинский упал, пронзенный девятью пулями, все остальные были в большей или меньшей степени ранены. Все реже раздавались орудийные залпы, только еще слышались треск ружей, бой барабанов, автоматические возгласы «ура» московитских батальонов и дикий пронзительный боевой крик адыгов.

Это сражение в лесу продолжалось до 10 часов утра. Русские увидели, что чем глубже они продвигаются в лес, тем яростнее становится сопротивление и тем больше их потери, и начали возвращаться назад под защиту своих батарей. [323] В сражении принимали участие с русской стороны около 6 000, с нашей стороны — не больше 2 000 человек. Если бы у нас было превосходство в силах, как 28 апреля, то неприятелю пришлось бы плохо; но русские обыкновенно бывают хорошо осведомлены о противостоящих им силах адыгов и пускаются только в надежные предприятия.

Абазская конница силой около 800 человек, которая составляла наш правый фланг, столкнулась с казаками и, несмотря на их значительное превосходство, отогнала их на правый берег. Казаки оставили в руках адыгской кавалерии 3 мертвых, 2 пленных и 2 лошади.

В польском отряде было 3 убитых и 14 раненых, что при его скромной численности было большой потерей. Было также убито орудиями 2 лошади и 1 сделана небоеспособной. У абазов был 51 убитый и в три раза больше раненых.

Русские должны были, во всяком случае, потерять гораздо, больше людей, так как они были более открыты нашему огню; в наших руках осталось 16 пленных; в лесу абазы нашли 21 убитого русского. Генерал-лейтенант Филипсон, который лично командовал атакой, был ранен.

По рассказам военнопленных, неприятель за день перед тем получил очень значительное подкрепление и стоял теперь против нас в составе 14 батальонов 4 казачьих полков и 52 полевых орудий; в пути еще находились крепостные орудия и строительный материал, потому что русские предполагали возвести на острове сильную крепость. Мы не могли думать о том, чтобы помешать этому, и принуждены были довольствоваться тем, что наблюдали за неприятелем и беспокоили его.

8 мая получил я наконец долгожданные известия из Константинополя. Это были первые письма со времени нашего отъезда, и они объяснили мне отсутствие второго транспорта. Через несколько дней после нашего отплытия по требованию русского посольства был арестован Измаил-паша; против него был возбужден процесс, в результате которого он был выслан в Малую Азию. Это, конечно, не помешало бы ему дать средства моим соотечественникам, представлявшим меня в Константинополе, чтобы вызволить [324] нас из положения, в которое он нас поставил, но это не входило в его расчеты. Он сам подстроил, чтобы его арестовали и сослали, потому что никто ему не помешал бы освободиться. Но он думал только о том, чтобы запрятать собранные им деньги, и искал всевозможные предлоги для этого. Он умел, однако, так хорошо водить за нос моих соотечественников, что они отнеслись к нему с той же снисходительностью, как и я вначале. Свое последнее мошенничество — снятие с нашего транспорта холста, соли и мундиров он приукрасил заявлением, что не доверяет турецкому капитану парохода, поэтому хочет сам привезти эти вещи; как будто легче кому-либо доверить орудия и боевые припасы, чем полотно и соль! Тем не менее все мои друзья считали, что отправка второго транспорта вполне надежна, и советовали мне какой угодно ценой держаться и ждать. Оставленные в Скутари отряды также терпеливо ждали своего отъезда.

Я немедленно отправил в Константинополь письма, в которых, описывая благоприятный поворот в моем положении, вместе с тем указывал, что нас ждет печальная будущность, если вскоре не придет обещанная помощь. Перспектива остаться в нынешнем положении, быть может, еще несколько месяцев заставила меня опять отправить собранных мною солдат, которых я не мог одеть, к абазам, где они должны были ждать прибытия вещей. Незащищенность пункта, в котором я находился, побуждала меня выбрать определенное место для нашего поселения, и я остановился на Адерби.

Между тем Хаджи-Измаил-паша, собравший предназначенное нам зерно, основал и у натухайцев два мехкеме, в одном из которых посадил уже известного читателю Фарис-бея, в другом — Хаджи-Яхья-эффенди, молодого, очень способного человека, уроженца Дагестана. Оба эти офицера собрали корпус из 54 конных муртазиков и равного же числа пеших и ввели в своих мехкеме очень хороший порядок. Но все, что делал Хаджи-Измаил-паша, обычно разрушали Зан-оглы Сефер-паша и его сын Карабатыр.

Сефер-паша вообразил, что абазы собирают для него [325] подати, и начал делать подарки зерном своим по большей части ни на что не годным приверженцам, и вскоре большая часть зерна была растрачена. Под тем предлогом, что отряд требует жалованье, он продал за бесценок (30 000 пиастров ¹⁵) 6 000 сапеток зерна лазским купцам. Я сумел получить от него едва только четвертую часть этих денег. Его сын вел себя еще хуже. Он занимался сбором лошадей и рогатого скота и орудовал так ловко, что я получил вместо 78 лошадей только 43 и вместо 156 голов рогатого скота только 82. Хотя все это были мелочи, но в моем тяжелом положении, когда я сам должен был одевать в форму оставшихся солдат новых рекрутов, всякая потеря была особенно чувствительна. Я рассказал все это Хаджи-Измаил-паше, но было уже поздно, чтобы чем-нибудь помочь. Я горько упрекал князя Сефер-пашу и сказал ему, что вижу, что люди, которые считают, что они стоят во главе абазского народа, как здесь, так и в Константинополе, спекулируют на наших бедствиях. Поэтому я посоветовал ему приготовиться к тому, что, если хоть на один-единственный день у нас не хватит необходимых припасов, я созову народ, расскажу ему все и отплыву назад. Старый князь стал плакаться и сваливать всю вину на свое дурное окружение, и особенно на своего сына, который, негодяй, не может жить без воровства и не хочет его слушаться. Действительно, Карабатыр никогда не заботился о своем отце, которого он часто по месяцам не видел. Он старый человек, причитал дальше Сефер-паша, который не может все делать сам, поэтому начинаются беспорядки; но я должен быть совершенно спокоен насчет содержания моего отряда, ибо в сто раз большее число солдат найдет, чем прокормиться, в стране Адыге; до сих пор только четвертая часть шапсугов выплатила подати; теперь приходит черед других частей, затем абадзехов и убыхов. Я не мог удержаться, чтобы не заметить ему, что еще очень сомнительно, даст ли вообще что-нибудь остальная часть шапсугов, настроенных против него очень враждебно; что же касается абадзехов, то [326] о соединении с наибом или об изгнании его нечего и думать; Сефер-паша утешал меня всячески, но не мог совершенно успокоить. Впрочем, он был человек, которому была чужда скупость и алчность, ни в коем случае его или его полудикого сына нельзя сравнивать с таким систематическим обманщиком, как раб Измаил, людей, похожих на него, я никогда не встречал среди абазов. Но у князя Сефера была бесконечно слабая голова, он был недоверчив и упрям, а его сын был его точным портретом, как духовным, так и телесным.

14 мая получил я из трех различных мест очень тревожные известия о движении русских. Одна половина перешла Нижнюю Кубань около лежащей на левом берегу крепости Коркуй, другая — верховья Кубани около впадения реки Иль; оба этих отряда стояли приблизительно на расстоянии 8 часов вправо и влево от корпуса, расположенного на Кубанском острове. Русская флотилия ворвалась в гавань Геленджик, высадила на берег десант и сожгла несколько сандалов и складов лазских купцов.

Эти известия заставили меня опасаться комбинированной операции против Адерби, где мы имели порох и 25 металлических и железных орудийных стволов, которые я собирал, имея в виду, в случае если мои средства увеличатся, поставить их на лафеты и распределить между мехкеме.

Я только собирался отправиться в Адерби, как вдруг прибывший в этот момент командовавший там унтер-офицер сообщил мне, что неприятель снова высадился в Геленджике. Я повернул поэтому опять на реку Иль, откуда шли одна за другой угрожающие новости. 15-го утром я прибыл на Иль и нашел там уже 3 000 собравшихся абазов, среди которых было 600 всадников. Я и мой маленький эскорт были встречены с большим восторгом, но абазы тотчас же спросили меня о пушках. Я обещал, что они скоро прибудут, и хотел между тем обследовать расположение и силы неприятеля.

Известия были по абазскому обыкновению сильно преувеличены. Неприятель перешел Кубань в составе батальона пехоты, двух сотен казаков и четырех орудий, проник в страну приблизительно на получасовое расстояние [327] и добрался до небольшого леса, где он рубил деревья для отправки в Черноморскую область ¹⁶; около двух сотен повозок сопровождало отряды. Одно наспех возведенное на реке Кубани земляное укрепление, представлявшее собой предмостный форт, было еще раньше занято двумя ротами пехоты и двумя орудиями. Как только русские заметили наше продвижение, они отослали все повозки к реке и приготовились к отпору. После прибытия пехоты я отправил ее под командованием старого Абата Карачая, одного из опытнейших в военном деле старшин, которому я дал в помощь четырех солдат, против занятой русскими рощи, в то время как сам с конницей пошел на казаков. Но после незначительного сопротивления неприятельский пехотный батальон отступил из леса, русские ретировались под прикрытие своих пушек, которые сдерживали нашу кавалерию на известном расстоянии перед их предмостным укреплением. Впрочем вся эта диверсия противника на реке Иль не имела никакого значения; я предложил поэтому на военном совете оставить в лагере 500 — 600 человек, чтобы наблюдать за противником, и если он придет с большой военной силой, то известить меня; пока же прекратить дальнейший сбор военного ополчения. Уже в эту ночь я возвратился в лагерь на Адагуме.

Мне очень улыбалась перспектива иметь в своем распоряжении какое-либо место на берегу хотя бы потому, что у меня давно была мысль ввести небольшую, но регулярную пошлину для турецких купцов. Здесь существовал уже вид произвольной пошлины, которую время от времени вымогали у купцов некоторые тамады побережья под предлогом того, чтобы они защищают против возможных насилий и русских набегов местных жителей. Но эта защита была настолько недостаточна, что со времени нашего прибытия купцы неоднократно просили поставить в различные места побережья сборщиков пошлины, употребив для этого солдат. [328]

Ограниченное число моих людей и то обстоятельство, что немногих грамотных едва хватало для службы в отряде, а особенно неуверенность, в которой находился я в отношении Константинополя, заставили меня отложить это предложение. После того, как я теперь знал, что дольше двух месяцев нечего и думать о прибытии второго транспорта, я решил использовать это время для того, чтобы ввести систему пошлин, и поэтому установка нескольких орудий на каком-нибудь пункте побережья была полезна, так как давала мне перед народом известное право на это. Трудности заключались в том, что лафетирование орудий в Адерби не очень далеко продвинулось, не хватало также упряжи, а из лагеря на Адагуме я не мог выделить ни одного орудия. Но, чтобы положить начало, я решил составить береговую батарею из тринадцатифунтовой гаубицы, которая из-за своей тяжести не могла быть перевезена в Адерби и лежала погребенная в Геленджике, так же как и другие оставленные здесь русскими тяжелые железные орудийные стволы, и таким образом пустить пыль в глаза как русским, так и абазам. Я направил поэтому унтер-офицера Савицкого с 12 солдатами в Геленджик и заказал в Адерби, где наша кузница и каретная мастерская находились уже в сносном порядке, сделать несколько необходимых деревянных подставок, которые могли бы служить орудиям в Геленджике как лафеты.

Сам я отправился в Геленджик, где и начал вводить пошлину. После предварительного совещания и обмена мнениями с купцами была установлена следующая пошлина на вывоз: за сапетку зерна — полпиастра, за кожу крупного рогатого скота — 2 пиастра, за овечьи или козьи шкуры — полпиастра, за око меда или масла — полпиастра, за око воску — 2 пиастра, за бочонок пиявок — 30 пиастров. С тамадами окрестностей было заключено условие, что они поставят стражу и должны оберегать купцов от всякой несправедливости. Был поставлен сборщик пошлины, который должен был находиться в Геленджике и работать под контролем командированных унтер-офицеров или офицеров. Пошлина должна была делиться следующим образом: [329] сборщик пошлины берет одну десятую, тамада области — одну десятую, стража — две десятых; шесть десятых должны были отсылаться к Сефер-паше, с которым мы условились делиться пополам; он — для содержания своего двора и для политики, как он выражался, а я — для отряда. Как только сбор пошлины был введен в Геленджике, я поехал в Суджук, где точно так же вместе со старшинами и купцами был установлен подобный порядок и поставлен сборщик пошлины.

На обратном пути через Геленджик начальник поста донес мне, что в течение нескольких дней почти никто не приходит охранять орудия. Как и все обещания Сефер-паши, это — сформировать в Геленджике лагерь из 200 абазов — оказалось мыльным пузырем. За время моего пребывания в Геленджике пришло на стражу человек 30, и те еще требовали за это вознаграждения боевыми патронами. Когда же я уехал, то уже никто не приходил. Я не мог здесь ничем помочь и послал об этом сообщение Сефер-паше в надежде, что он созовет совет, но это были напрасные усилия. Абазы смеялись над его приказаниями.

Я объехал пункты Мезиб, Пшад и Чепсин и везде удачно ввел систему пошлин и оставил сборщика. Эти сборщики пошлин — турки или абазы, хотя и взимали пошлину очень регулярно, но многие из них очень быстро сговорились со старшинами и начали делиться с ними. Сефер-паше они посылали ровно столько, сколько они хотели. В Геленджике, где мои солдаты контролировали пошлину, общая сумма с 24 мая по 24 июня составила 12 800 пиастров, из которых 3 840 пиастров пришлось на нашу долю. Позже из-за частых набегов русских торговля в Геленджике пришла совершенно в упадок, и так как у меня не было больше людей, чтобы ставить их в другие места побережья, то я должен был радоваться, если в течение месяца получал больше, а часто даже меньше 2 000 пиастров. Но и этим я должен был быть доволен, потому что без этого добавочного содержания, как будет дальше видно, я не мог бы добыть для моего отряда провиант.

Во всяком случае за время краткого пребывания на побережье я достиг большего, чем даже мог ожидать, и, к удовольствию польского отряда, ввел до той поры [330] совершенно неизвестные две вещи — налоги и пошлины. Я мог также с уверенностью рассчитывать на то, что если отряд будет планомерно сформирован и сумеет дать стране серьезную поддержку в борьбе против русских, то подати и пошлины распространятся на всю страну и могут быть вполне достаточными для содержания 1 000 человек. Я ожидал поэтому с большим нетерпением помощи из Константинополя.

12 июня я вернулся в Геленджик из поездки по таможенным делам. За время моего отсутствия 12 солдат возвели в гавани некий род батареи и поставили в нее три тяжелых орудия, среди которых была металлическая тридцатифунтовая гаубица и два железных двадцатичетырехфунтовика на деревянных подставках, изображавших лафеты. Для черкесов все это выглядело чрезвычайно импонирующе: в случае надобности эти орудия действительно могли обстреливать гавань. Но оборона против десанта все же была невозможна. К несчастью, всегда приходила только очень слабая охрана и унтер-офицер Савицкий доносил мне, что в течение нескольких дней никто не появлялся. Я решил поэтому приказать увезти гаубицу в Адерби и оставить в гавани только железные орудия, на перевозку которых у меня не было средств. Но суждено было случиться иному.

Я хотел остаться на несколько дней в Геленджике, чтобы принять морские ванны, которые я считал необходимыми для моего здоровья, сильно расстроенного из-за многих тягостей и особенно из-за вечного беспокойства, которое причиняло мне неопределенность моего положения. На ночной дозор мною было назначено 30 абазов и среди них небезызвестный Мустафа, которого я знал лично, так как он был слугой у Сефер-паши и хорошо говорил по-русски и по-турецки. Мустафа сообщил также, что русский военный корабль стоит на якоре в Добе, т.е. приблизительно в полутора часах езды от Геленджика. Я велел разделить немного пороха между дозорными, чтобы повысить их боевое рвение, и приказал им отправиться на северную сторону гавани приблизительно в получасовом расстоянии от нашей батареи, развести там большой огонь и караулить, а также выставить дозор на ближайшей горе на берегу. Если дозорные увидят [331] неприятельские корабли вблизи гавани, то они должны дать частые ружейные выстрелы, чтобы предупредить нас, и затем возвратиться на батарею. Я назначил Мустафу, который казался мне самым сметливым и с которым мы могли понимать друг друга, предводителем маленького отряда и, кроме того, послал двух всадников в Добу, чтобы узнать новости о неприятельском корабле. Через три часа они возвратились с вестью, что неприятельский корабль спокойно стоит в Добе. Тем временем в северной части гавани абазский дозор занял позицию и зажег большой огонь. Я охотно бы отправил кого-нибудь из моих солдат для наблюдения за этим дозором, но пост был так мал, что в случае вражеского нападения едва хватило бы людей для обслуживания орудий. В половине первого ночи я сел в лодку и поехал навестить абазский дозорный пост. Я нашел все в порядке, сигнальный огонь горел на берегу, и посты были выставлены. После того как я поощрил людей к большей бдительности, причем Мустафа служил мне переводчиком, я отправился опять обратно на батарею. Здесь пост всю ночь оставался при орудиях, а турецкие купцы и матросы трех сандалов, которые как раз в это время находились в гавани, также держали себя ночью в полной готовности. Ночь была ясная, и можно было достаточно хорошо видеть гавань.

Приблизительно за час до рассвета часовой доложил мне, что вдоль берега справа от нас как будто движется несколько барок. Один взгляд через подзорную трубу заставил меня почти оцепенеть. На расстоянии в половину пушечного выстрела от нашей батареи у берега стояли борт о борт пять больших канонерских лодок, с которых высаживались на землю войска. Эти лодки должны были вплотную пройти мимо абазского дозора, чей огонь мы все время видели. Как это случилось, что абазы не подали нам сигнала? Однако не было времени ломать над этим голову. Хотя я совершенно не надеялся удержаться против этого нападения и спасти орудия, решил я по крайней мере оказать неприятелю возможное сопротивление и повел большой огонь по неприятельским канонеркам, которые также не замедлили ответить и медленно пошли на веслах к нашей батарее. Едва [332] раздались первые пушечные выстрелы, как русский паровой фрегат ворвался в гавань и атаковал батарею с фронта, тогда как лодки обстреливали нас с правого фланга. Я приказал навести два железных орудия на неприятельскую флотилию и повернул гаубицу против наступающей пехоты, которая была встречена сначала гранатами, а затем картечью. Русский десантный отряд в составе одного батальона под командой майора Левашова подвигался очень медленно и нерешительно вперед и открыл против нас совершенно бесполезный ружейный огонь, на который мои ординарцы отвечали револьверными выстрелами; кроме того, с нами было только два абаза, которые держались мужественно. Турецкие купцы и матросы, хотя все они и были вооружены, думали только о том, чтобы спасти свои товары. Неприятельская пехота, должно быть, опасалась наткнуться на засаду за стенами и руинами старой крепости; иначе ее медлительность необъяснима.

Я думаю, что, если бы мои орудия могли поддерживать огонь, русские должны были бы возвратиться ни с чем; но несчастная судьба пожелала, чтобы импровизированные лафеты двух орудий не выдержали силы выстрелов, только гаубица могла еще поддерживать огонь. Только теперь раздались первые возгласы «ура» русской пехоты, победоносно врывавшейся в крепость, которую никто не защищал. Было уже больше 6 часов утра, когда я вынужден был покинуть батарею. Между тем продолжительная канонада привлекла горцев ближайших дворов, но так как окрестности Геленджика мало населены, то в 7 часов утра в моем распоряжении была едва ли сотня человек.

Неприятель потратил немало труда с погрузкой на корабль тяжелых орудий, я пытался отбить у него добычу, но огонь русской пехоты, поддержанный канонадой военных судов, пресек наши попытки. В половине восьмого неприятель погрузился и ушел со своими трофеями в Анапу; он захватил, кроме трех пушечных стволов, еще ящик с двадцатью патронами и одну палатку; почти полную бочку с порохом, которую нельзя было спасти, в последнюю минуту под градом пуль скатил в море солдат, едва достигший шестнадцатилетнего возраста, израильтянин Лейба Браун. [333] Из трех турецких сандалов, которые стояли в гавани, неприятель взял два на буксир и поджег третий, который был вытащен на берег. Мы все-таки еще сумели потушить огонь. У меня было пять раненых солдат. Один из двух черкесов, находившихся при мне, Мехмет Чурок, был ранен в живот и умер в тот же день, так же как и один из моих солдат. Русский рапорт указывает трех убитых и около двадцати раненых, среди последних и майор Левашов. Эти скромные успехи все же доставили генерал-лейтенанту Филипсону, лично руководившему этой экспедицией, материал для баснословного рапорта, согласно которому он взял шесть превосходных металлических орудий и убил тысячи людей, хотя абсолютно не требовалось особенного искусства и смелости для того, чтобы захватить с такими силами три орудийных ствола почти без лафетов и земляные укрепления, защищаемые шестнадцатью по большей части невооруженными солдатами, в особенности если на помощь, кроме всего, пришло еще предательство ¹⁷.

Само собой разумеется, что едва я пришел в себя, как приказал найти Мустафу и бывших в дозоре абазов, чтобы получить объяснение и потребовать удовлетворения за их небрежность, которая сделала возможным нападение врага. Мустафу нигде нельзя было найти, но дюжина человек из ночного дозора была приведена ко мне. Дело обстояло таким образом. Когда Мустафа отправился в дозор на указанное место, он сказал адыгам, что мой приказ гласит: если до полуночи они не увидят неприятеля, то могут идти домой. Когда я в полночь внезапно посетил дозор и, пользуясь Мустафой как переводчиком, призывал людей к бдительности, он перевел им, что они немного должны подождать, а потом могут идти домой. Стража была очень довольна тем, что может расходиться домой, и едва лишь я отплыл прочь, как абазы разбежались один за другим, а Мустафа отправился в крепость, объявив, что идет к нам. [334] Понятно, что вместо этого он вернулся к сторожевому огню и поддерживал его, чтобы обмануть нашу бдительность.

Предательство, жертвой которого мы очень легко могли стать (если б не бдительность польского караульного, русская пехота могла бы на нас напасть раньше, чем мы сумели бы сделать хоть один выстрел), произвело на меня тем более тяжелое впечатление, что в стране было множество таких, как Мустафа, и я с моим невооруженным отрядом, следовательно, легко мог быть выдан в руки русских. Шпионы не считали даже необходимым тщательно скрывать свою работу, хорошо зная, что двух разинь — Сефер-паши и его сына им нечего опасаться.

18 июня я пригласил старшин натухайцев и шапсугов на народный совет в лагере Адагум. Совет был очень многочислен. Я жаловался на позорную шутку, которую сыграли над нами в Геленджике, и требовал розыска и примерного наказания тех, о ком было известно, что они поддерживают сношение с врагом. Хаджи-Измаил-паша с начальниками мехкеме Фарис-беем и Хаджи-Яхья-эффенди энергично поддерживали мое предложение. Старшины также согласились с нами и убеждали народ указать на тех, против кого имелись обоснованные подозрения. Выступило много обвинителей, и количество оговоренных сразу достигло 30. Большинство из них предстали перед судом и были частью обложены большим или меньшим денежным штрафом. Но десять натухайцев, среди них шесть черкесских уорков, дали посланным гонцам презрительный ответ и не явились на суд. Измена этих людей была, впрочем, так очевидна, что они сами не делали никаких попыток оправдываться, а ответили, что не хотят признавать суд, в котором заседают гяуры (подразумевая под этим нас).

Народный совет присудил этих бесчестных предателей, как он сам их назвал, к высшим наказаниям, но когда дело дошло до исполнения декрета, старшины ничем не могли помочь и обратились ко мне, предоставляя мне полную свободу привести приговор в исполнение по моему усмотрению. Я заметил еще раньше, что боязнь кровной мести и своеобразная организация фамилий и племен в Абазии [335] делает очень трудным, если не невозможным, всякий законный порядок. Так, кто убьет или ранит кого-нибудь, подлежит затем частной мести или самосуду и везде преследуется фамилией обиженного. Я хотел и должен был импонирующим примером достичь личной безопасности и посоветовался с Фарис-беем и Хаджи-Яхья-эффенди, единственными людьми, на чье активное содействие я мог рассчитывать. Они попросили у меня 16 вооруженных солдат, так как на муртазиков можно было рассчитывать лишь в малой степени. Они принялись так энергично за дело, что в две ночи были пойманы все осужденные. Юнэ, в которых они жили, были по очереди осаждены, и после более или менее сильного сопротивления, во время которого не обошлось без раненых с той и другой стороны, предатели были связаны, их оружие и лошади конфискованы. Я приказал заковать этих людей по двое и отправить для выжигания угля в Адерби. Только через три месяца после множества просьб их фамилий и поручительства их старшин я отпустил их на свободу. Этот до тех пор совершенно неизвестный и неожиданный для абазов поступок распространил священный ужас, и на долгое время всякие перебежки к русским и от них были абсолютно прекращены.

Между тем русские спешно работали над возведением крепости на Кубанском острове; ежедневно между нашими форпостами происходили мелкие стычки, но мы при наших ограниченных средствах не могли оказать серьезного сопротивления внедрению неприятеля на нашей территории. Нападение на один из прибывших из Анапы отрядов не удалось благодаря легкомыслию Карабатыра и окончилось незначительной кавалерийской схваткой.

В Абадзехии неприятель в количестве около 12 000 человек перешел Кубань и остановился в двух часах от границы на речке Шавготча, где он начал строить крепость, но там он мог встретить еще меньше препятствий, чем на Адагуме. На Малой Кубани и Лабе русские также заняли много оставленных в последнюю войну и не уничтоженных абазами крепостей.

Наше соединение с Сефер-пашой весьма вредило наибу Мохамед-Эмину. Слухи о чудесном действии орудий, о множестве солдат, которые пришли на помощь к [336] Сефер-паше, были в Абадзехии, естественно, значительно сильней, чем в Шапсугии, и враги наиба, пши и уорки, раздували эти сказки к выгоде Сефер-паши и к вреду Мохамед-Эмина. Последний находился в весьма критическом положении среди абадзехов, потому что все большее число людей начинало его упрекать за то, что он не имеет такого большого значения, как Сефер-паша, которому шлют пушки и солдат; недовольство увеличилось после вторжения русских в Абадзехию. Наиб также пытался найти поддержку в Константинополе, и если, с одной стороны, в Абадзехию приходили письма с увещеваниями подчиниться Сефер-паше, то, с другой стороны, наиб получал уверения в том, что стоит только ему приехать в Константинополь, так он тотчас же получит солдат и пушки. Теснимый в стране и приглашаемый в Турцию, наиб попал в ловушку и отплыл, дав обещание абадзехам скоро вернуться и привести помощь против русских. Но едва он прибыл в Константинополь, как был Портой по требованию русского посольства арестован и интернирован в Дамаск.

В этих интригах играл серьезную роль Измаил-паша, который хотел удалением наиба из Абадзехии доставить удовольствие князю Сеферу; его ссылка не мешала ему быть деятельным там, где он мог раздобыть деньги; но как только друзья обращались к нему с требованием исполнить свои обещания, он обнадеживал их со дня на день, отговариваясь тем, что все его имущество секвестировано, в чем, однако, не было ни слова правды.

Наиб Мохамед-Эмин не думал о том, чтобы по примеру князя Сефера удовлетвориться вынужденным гостеприимством султана ¹⁸ и состариться в ссылке. В ноябре он убежал ночью из Дамаска и после того, как загнал до смерти нескольких лошадей, добрался до анатолийского берега Черного моря, где нанял сандал и отплыл в Абазию. 28 ноября он был снова в Абадзехии. Его возвращение сильно подняло дух абадзехов, и, хотя он вернулся с пустыми руками и как беглец, население приняло его с восторгом. [339]

ГЛАВА 16

Вести из Константинополя. — Внутренние неурядицы в Шапсугии. — Кровавая вражда. — Перемирие. — Наше положение. — Набег русских на Шапсугию и Абадзехию. — Тяжелая зима. — Экспедиция в Черноморье. — Нападение на русские пограничные посты и уничтожение их. — Продолжение военного и гражданского устройства страны. — Собрание депутатов всех адыгских племен на реке Догай. — Наступление русских на Адагум. — Действия наиба в Абадзехии. — Его неудачи. — Волнения в Абадзехии.

16 июля получил я письма и известия из Константинополя. Положение, в сущности, не изменилось. Волонтеры ждали средств, чтобы прибыть к нам. Измаил-паша все время давал блестящие обещания, но не дал ни гроша. Эта его постоянная ложь была так же возмутительна, как и растрата собранных сумм, между тем все это препятствовало всяким другим попыткам выбраться из нашего положения. Действительное благодеяние оказал мне генерал Замойский посылкой некоторых вещей. А именно: я получил 30 пар сапог, 50 пар ботинок, 100 пар летних брюк, шерстяных одеял и некоторые мелкие предметы. Если б Измаил своими постоянными обещаниями не обманывал нас, я стал бы вместе с моими политическими друзьями искать и, вероятно, нашел бы другой выход. Моя деятельность в Абазии доставляла мне необходимое сообразно моим потребностям, но мы считали это положение временным и благодаря лживым посулам Измаила не могли создать какой-либо определенный план.

Между тем Сефер-паша занялся сбором податей в Шапсугии, или, вернее сказать, поручил это дело Хаджи-Измаилу, придав ему в помощь своего сына Карабатыра. Если Карабатыр, несмотря на свое личное мужество, был мало пригоден против неприятеля, то для административной деятельности он годился еще меньше. Жители Шапсугии не хотели давать подати и отговаривались тем, что были недостаточно представлены на народном собрании у Адагума и что только небольшое число их старшин вотировало за подати. В стране также уже было известно, как плохо распорядились князь Сефер и его сын податями, собранными для солдат.

5 августа на реке Антхыр дело дошло до жаркой схватки между Карабатыром и его спутниками с одной стороны и некоторыми жителями — с другой. Карабатыр приказал задержать одного из злейших крикунов. Это было сигналом к общему восстанию на реке Антхыр. Жители напали на Карабатыра и его свиту, и один уорк, друг и товарищ Карабатыра, был убит — ему прострелили горло. [340] Сам Карабатыр потерял свою лошадь. Но два дня спустя он собрал большую банду и внезапно напал на несколько дворов, которые разграбил и сжег; среди них и двор Алиби Хантоху, одного из влиятельнейших шапсугских старшин. При этом случае были взяты в плен 10 черкесов из Антхыра. Тогда половина Шапсугии взялась за оружие, и Карабатыр, так же как и Хаджа-Измаил-паша, должен был спешно бежать за реку Абин, чтобы спасти свою жизнь. С обеих сторон были убитые и раненые, и Хантоху, который стал во главе шапсугов и собрал около 4 000 человек, появился на Абине и угрожал находящемуся в Шапсогуре Сефер-паше. Последний в страхе вызвал к себе на помощь артиллерию, стоявшую против русских на Адагуме.

Я как раз собирался предпринять круговой объезд побережья по делам о пошлине, как ко мне пришло с гонцом это фатальное известие. Я спешно направился в Шапсогур и нашел там около 2 000 собравшихся абазов; пленные, взятые Карабатыром, находились под охраной моих канониров. До 8 августа между абазами партии Сефера и шапсугами происходили небольшие стычки, причем шапсуги уже перешли Абин. К счастью, офицер, начальствовавший во время моего отсутствия, несмотря на все просьбы Сефера и его сына, отказался принять участие с орудиями в сражении. Я сделал выговор офицеру за то, что он покинул без моего ведома свой пост на Адагуме и вмешался в эту домашнюю распрю абазов, а особенно за то, что он взял под стражу пленных. Я распорядился немедленно освободить 10 пленных и велел им передать своим, чтобы ни один из них не оставался на левом берегу Абина, иначе мы вынуждены будем враждебно против них выступать. На совете же старшин я объявил Сефер-паше, что буду защищать его только в том случае, если шапсуги перейдут свою границу — реку Абин и начнут агрессивные действия, иначе же в этой внутренней войне он не может рассчитывать на активную поддержку с нашей стороны. Князь Сефер был в высшей степени возмущен моим заявлением, а также освобождением пленных и требовал, чтобы я пошел вместе с ним против шапсугов; но я не двинулся с места, несмотря ни на его [341] просьбы, ни на его угрозы. Я ничего не предпринимал не из-за упрямства или по злобе к Сефер-паше. Если бы у меня было 300 хорошо вооруженных стрелков, я бы сам стал побуждать его подавить восстание силой, но на его силы я мог тем менее положиться, что наши абазы совершенно не скрывали свое нежелание идти против своих братьев по крови в интересах Сефер-паши; к тому же я уже знал характер князя достаточно хорошо для того, чтобы понимать, что он в случае победы противоположной партии может принести меня и нас всех в жертву, чтобы выйти самому из затруднительного положения. Мой отказ идти против адыгов произвел хорошее впечатление даже на тех, кто стоял на стороне Сефер-паши, и, кроме того, сделал весь лагерь шапсугов нашими друзьями.

Со стороны Сефера никто не мог отправиться в неприятельский лагерь, так же как и оттуда никто не мог прийти к нам, потому что уже была пролита кровь и отвратительная кровная месть вступила в свои права. Сефер-паша, который, несмотря на свое кажущееся добродушие, был очень мстительным, радовался этому, потому что ждал каждую минуту, что Хантоху двинется и нападет на нас, и был твердо уверен, что, как только орудия начнут стрелять, шапсуги тотчас же разбегутся. Я предложил старшинам, собравшимся в Шапсогуре, взять на себя роль посредников, и так как они пошли на это с большой радостью, то послал офицера с тремя солдатами в лагерь шапсугов, чтобы склонить их к миру и соглашению. Сефер-паша был против соглашения и особенно старался напугать меня тем, что наши посланные, несомненно, будут убиты шапсугами.

10 августа моя артиллерия снова вернулась в лагерь на Адагуме, где все время на форпостах стояло 300 всадников и 800 человек пехоты, и так как в тот же день неприятель, вероятно, осведомленный о гражданской войне, выслал сильную колонну для рекогносцировки, то вместо канонады против шапсугов началась канонада против русских, и в то время как несколько тысяч абазов враждебно стояли друг против друга, в нескольких часах расстояния от них маленькая горсточка защищала родную землю. [342]

В тот же день лейтенант Арановский с тремя солдатами в сопровождении Карабатыра и 50 всадников тоже покинул Шапсогур и направился на реку Абин, где на правом берегу были выставлены форпосты шапсугов. В продолжение всей поездки от Шапсогура до реки Абин Карабатыр старался запугать Арановского и отговорить его от встречи с шапсугами, но тот, конечно, не испугался расписанной ему опасности и продолжал свой путь.

Впрочем, я уже с самого начала заметил, что князь Сефер очень неохотно смотрел на всякие близкие сношения между нами и жителями и старался их затруднить. Он окружил меня своими приверженцами, и так как я тогда только лишь начал говорить по-турецки и еще совсем не понимал адыгского языка, то должен был полагаться на владеющих русским языком переводчиков, которыми меня снабдил Сефер-паша. Только после нападения на Геленджик я взял к себе одного из моих вновь набранных солдат, который много лет провел в Абазии и в совершенстве знал язык страны, и лишь тогда узнал множество таких вещей, которые Сефер охотно утаил бы от меня. Наши сношения с Хантоху и шапсугами ¹⁹ очень не понравились князю Сеферу, потому что он с полным правом опасался, что от них мы узнаем многое про его не совсем ясную личность.

Лейтенант Арановский перешел со своими тремя ординарцами через Абин, на правый берег которого ни один из черкесов не захотел его сопровождать, и поехал по направлению к тому месту, где он видел, как пылал большой огонь. Едва он проехал несколько саженей, как из кустов выскочили абазы и окружили маленький отряд. Один из ординарцев достаточно прилично говорил на адыгском языке, потому что жил несколько лет у адыгов и теперь был завербован мной на службу. Он сообщил абазам, что офицер послан мной к Хантоху и к старшинам их партии. Мое имя было уже почти повсеместно известно абазам, они знали также, что я отпустил на свободу их пленных и запретил [343] применение артиллерии против них. Несмотря на пророчества Сефер-паши и его сына, офицер не был убит, а, наоборот, с триумфом отведен к Хантоху. Восставшие абазы соревновались в радушном приеме посланных, но последним было очень трудно привести их к какому-нибудь соглашению. О верховном правлении князя Сефера и выплате податей они не хотели и слышать; мало того, они требовали возмещения за сожженные дворы и разграбленные вещи, в противном случае они угрожали кровной местью. Что касается нас, то они относились к нам очень дружески и настоятельно приглашали нас поселиться в Шапсугии, ибо лишь в этом случае народ даст нам хлеба и мяса, сколько мы потребуем, но для черкесского паши Зан-оглы и его уорков они не хотели доставлять ни горстки кукурузы, потому что эти люди совершенно бесполезны для страны и абазский народ испытывал от них только один вред. Лейтенант Арановский сумел так уговорить горцев, что двое тамад и сын предводителя Алиби Хантоху поехали с ним в Шапсогур, чтобы договориться о соглашении. Прибыв в Шапсогур, эти делегаты все время находились при нас и не отходили ни на шаг от меня из боязни, что сторонники Сефера сделают с ними что-нибудь плохое. Это продолжалось до тех пор, пока я не отправил со стороны Сефера также трех делегатов в их лагерь.

Целых восемь дней продолжались переговоры, в которых я принимал деятельное участие отчасти для того, чтобы ближе познакомиться с обычаями горцев, отчасти же, чтобы доказать ненужность и опасность внутренней войны перед лицом русских. Хаджи-Измаил-паше, который во многом со мной соглашался, удалось добиться того, чтобы князь Сефер по крайней мере не противился моему вмешательству. Наконец пришли к соглашению, после которого с обеих сторон не могло иметь места кровомщение, награбленные вещи были возвращены владельцам, полный мир наступил между враждующими партиями. О признании князя Сефера вождем страны и об уплате податей шапсуги ничего не хотели знать, хотя Хаджи-Измаил-паша, так же как и я с моими офицерами, изо всех сил старался добиться [344] этого. Старшины постановили образовать комиссию из них и некоторых офицеров и солдат; эта комиссия должна была вести взимание податей со всей страны, князь же Зан-оглы при этом не должен был играть никакой роли. Неразумная горячность Сефер-паши, которую я впервые узнал позднее, сыграла с нами скверную шутку. Это было, уверяли старшины, единственное средство заставить народ платить подати, так как в этом случае подать будет рассматриваться скорее как выполнение гостеприимства по отношению к нам, чем как введение какого-нибудь верховного господства. Но Сефер-паша с негодованием отклонил это предложение и объявил, что только он один отвечает перед султаном за нас и что он без помощи шапсугов в состоянии позаботиться о нашем пропитании. Из-за этого упрямства Сефера мы потеряли возможность получить с 21 800 дворов лошадей, скот и зерно, т.е. 218 лошадей, 436 голов скота и 65 400 сапеток зерна! Мне же он наврал много разных вещей и пытался меня убедить, что не мог поступить иначе.

Я часто был вне себя от гнева из-за постоянных плутней старого татарина, который делал нас орудием своей эгоистической неуклюжей и неровной политики, и после этого случая я бы с ним непременно расстался, если бы все еще не переставал ждать второго транспорта из Константинополя, в чем меня не переставали обнадеживать и утешать сообщения моих корреспондентов.

В отношении пропитания я мог быть вполне спокоен, потому что для 120 человек подати давали достаточные средства.

Наступающая осень вынуждала меня подумать и о зимней квартире для маленького отряда, который до тех пор стоял или в палатках, или в шалашах в лагере на Адагуме. Я приказал поэтому сделать в Адерби небольшие землянки, сооружение которых шло быстрее и которые к тому же были теплее для зимы, чем деревянные домики, для основательной постройки которых у нас не было ни времени, ни средств.

Наша батарея была доведена до шести орудий и снабжена полной упряжью. Это было все, что могли сделать наши немногочисленные мастера, особенно потому, что нам [345] недоставало всего — необходимых инструментов, сухого дерева для лафетов и перевозочных средств.

Неприятель закончил крепость на Кубанском острове и вооружил ее 50 тяжелыми орудиями. Кроме маленьких стычек, которые происходили почти ежедневно, ничего особенного не случалось. Русские все время очень сильно страдали от лихорадки, и рассказы всех дезертиров согласно свидетельствовали о том, что половина корпуса больна лихорадкой. Отощавшие, похожие на мертвецов фигуры перебежчиков подтверждали их рассказы.

29 ноября 1857 года почти весь корпус, работавший над возведением крепости, перешел Кубань и двинулся по направлению к Шапсогуру. От 29 ноября до 3 декабря продолжались бои с быстро собравшимися абазами, которые защищали леса у Адагума. 3-го утром с нашей стороны собралось уже 2 000 всадников и около 5 000 человек пехоты. Я страстно ждал, что русские проникнут дальше в страну, но они удалились лишь на полчаса от своей крепости и после того, как сожгли в эти несколько дней около 40 оставленных дворов, возвратились в 3 часа пополудни назад за Кубань. Мы имели за эти дни 9 убитых и около 40 раненых, среди них двое солдат. Потери неприятеля мне неизвестны; мы взяли в плен только пять человек. В этом году число дезертиров из лагеря на Кубанском острове достигло 166 человек, хотя простые солдаты и даже офицеры не знали, что мы поляки, ибо наши издалека видимые головные уборы заставляли, наоборот, считать нас за турок. Я также не делал ни малейших усилий для того, чтобы организовать дезертирство, хотя это было нетрудно сделать, так как я еще не был уверен в том, какими средствами буду в состоянии располагать. Поэтому среди перебежчиков было очень мало поляков и русинов (только восемь), а большинство — московиты и татары; последние были особенно многочисленны, потому что они надеялись найти здесь турок.

13 декабря русский корпус, оставив в крепости, которая русскими была названа Святая Троица, а черкесами — Хатохай, гарнизон в 2 500 человек, перешел через второй рукав Кубани назад в Черноморье, где у него находились зимние квартиры. [346]

Отряды, оперировавшие в Абадзехии, также выстроили на реке Шавготча крепость и все лето вели себя спокойно. В то же самое время, что и отряды из Хатохая, т.е. 29 ноября, войска на Шавготче перешли в наступление, и так как они встретили в Абадзехии гораздо менее энергичное сопротивление, то опустошили равнину с одной стороны до реки Пшады, с другой — до реки Лабы. Около 300 дворов, лежавших близ русской крепости и покинутых жителями, было сожжено, после чего неприятель, оставив в крепости гарнизон, ушел в Черноморье на зимнюю квартиру.

Погода стала плохой: со 2 декабря до нового года почти постоянно шел дождь, смешанный со снегом; сообщение сделалось крайне тяжелым и часто совершенно прекращалось на несколько часов или дней. На равнине появилась такая грязь, что нельзя было даже проехать верхом на лошади, не говоря уже об орудиях; в горах же разлились ручьи, и часто связь между ближайшими соседями прерывалась.

Сефер-паша в продолжение всего года давал мне обещания устроить в Адерби склад провианта и обнадеживал меня со дня на день. По обыкновению всех мусульманских вельмож он не держал свое слово. Я собрал весь отряд в Адерби и находился в худшее время года без провианта, почти со 120 людьми и 56 лошадьми. Если бы я не получил благодаря податям партию хлопчатобумажной материи, то мы буквально должны были бы голодать. Я теперь ездил по ужасным абазским осенним дорогам в ближайшие окрестности для закупки провианта и платил вдвое и втрое дороже настоящей цены, не думая уже о том, что мои бедные солдаты из-за тяжелых условий транспорта потеряют здоровье и одежду.

С большим трудом удалось мне наполнить на месяц склад, и я мог немного спокойнее ждать морозной погоды и лучших дорог, как вдруг вмешательство Карабатыра опять оказалось для меня пагубным. Этот дикий бездельник был всегда там, где можно было чем-нибудь поживиться, часто нельзя было прогнать его с предложением его услуг, но когда он, бывало, сыграет надо мной какую-нибудь шутку, то потом в течение месяцев не показывается мне на глаза. Как только он, по собственному побуждению или посланный своим отцом, [347] являлся к нам на помощь, я должен был приготовиться к какой-нибудь неприятности. Хуже всего было еще то, что его спутники воровали, как вороны, и мои солдаты, которые и без того мало что имели, часто становились их жертвой. Карабатыр приехал теперь с письмом от своего отца к жителям окрестностей Адерби с указанием, что он должен получать сено для наших лошадей. Он попросил меня приложить на письмо около печати Сефер-паши также и мою печать, уверяя, что абазы тогда легче дадут требуемое. Я не умел читать турецкие буквы и, веря, что речь идет о сене, дал ему мою печать. Что же теперь сделал мой Карабатыр? Он быстро объехал со своей бандой окрестности от Геленджика до Чепсина и благодаря письму, в котором написано, что он послан взимать подати, собрал со всех портов предназначенную нам хлопчатобумажную материю, которую я не трогал в течение двух месяцев и сохранял как последний ресурс; после того как украл 438 штук хлопчатобумажной материи стоимостью в 876 серебряных рублей, он ушел в горы и не показывался мне на глаза до мая. На все упреки, которые я делал князю Сеферу, он горько жаловался на плохое поведение своего сына, но сам ничего не предпринимал и по существу покрывал его. С этого времени я поставил на каждой скеле ²⁰ одного солдата для взимания подати; было еще счастьем, что в январе 1858 года приходило много сандалов, иначе мы ничего не имели бы в продолжение зимы.

20 января я послал в Константинополь лейтенанта Штоха с письмами к Измаил-паше и моим соотечественникам; кроме того, я поручил ему лично удостовериться, можем ли мы рассчитывать на помощь или нет. К несчастью, сандал, на котором ехал лейтенант Штох, много дней находился в море, застигнутый сильной бурей, и наконец пошел ко дну вблизи берега. Находившиеся на судне спаслись только благодаря какому-то чуду. Так как долгое время не отплывали другие сандалы, Штох должен был ждать до 16 февраля, когда он наконец мог уехать. В конце января зима стала необычайно [348] крепкой, сообщение стало легче, а на плоскости грязь и небольшие реки замерзли. Пограничная река — широкая и глубокая Кубань также покрылась толстым слоем льда, так что самые тяжелые повозки могли по нему пройти.

Я стал серьезно подумывать о посещении Черноморья, а так как надеялся, что абазы, которые летом с готовностью собирались на любой призыв, с удовольствием предпримут набег в Черноморье, то приказал тайно известить старшин на реках Абин, Богондур, Антхыр, Хапль и Афипс, чтобы они держали в боевой готовности свое войско, потому что мы хотим 10 февраля перейти Кубань и напасть на русских в их зимних квартирах. Против всех ожиданий тайна была так хорошо соблюдена, что когда я 9 февраля приблизился с батареей к реке Антхыру и, сопровождаемый многими всадниками, начал рекогносцировку пограничных постов вдоль берегов Кубани, то убедился в том, что неприятель не имеет никаких известий о нашем намерении. Но суждено было встретить другое неожиданное препятствие. Когда я на следующий день в 2 часа пополудни собрал на условленном месте воинов, то нашел только лишь 1 000 человек. Я рассчитывал на количество по меньшей мере в шесть раз большее. Я еще плохо знал страну и не думал, что бедные абазы, которым всегда нравятся военные забавы, на этот раз не пойдут навстречу моему желанию. Мои солдаты были хотя и не очень тепло, но все же хорошо одеты и обуты, но абазы, из которых только немногие имели необходимую зимнюю одежду, не могли выдержать холода, превышавшего 20 градусов. Все, кто только мог как-нибудь выдержать мороз, все же пришли. Так как я не хотел оставить в покое русских в их теплых квартирах, то решил с 1 000 адыгов и двумя легкими орудиями перейти Кубань и уничтожить хотя бы сторожевые казармы на реке.

11 февраля в 7 часов утра мы перешли Кубань, немного выше устья речки Антхыр. Напротив нас, в половине пушечного выстрела от берега, находился русский блокгауз, занятый ротой пехоты и одним орудием. В расстоянии версты ²¹ были выставлены небольшие сторожевые посты от [349] 10 до 15 человек, большей частью казаков, которые протянулись вдоль берега Кубани. Наш переход через лед прошел так быстро и незаметно, что неприятель дал тревожные сигналы только тогда, когда мы уже были на том берегу. Мы бросили несколько гранат в блокгауз, в результате чего охрана поспешно оставила свой пост и начала отступление. Меньшие посты сделали это еще раньше. За исключением нескольких солдат, мы не имели конницы, с которой могли бы преследовать неприятеля, потому что неподкованные абазские лошади не могли свободно переходить через лед. Поэтому мы должны были удовлетвориться тем, что сожгли оставленные сторожевые посты. Не теряя времени, мы прошли маршем вдоль берега реки, разгоняя неприятельские караулы и зажигая сторожевые дома. Двадцать шесть маленьких и больших сторожевых домов находились в огне. Мы двигались быстрее, чтобы не дать сконцентрироваться неприятелю, которому не могли оказать серьезного отпора нашими незначительными силами. Орудия ехали большей частью рысью, и легко одетые адыги, сердца которых радовались пожару русских сторожевых домов, ликуя, бежали за нами. Держась все время вблизи берега Кубани, мы к полудню пришли к месту, где река Иль впадает в Кубань. В получасовом расстоянии перед собой мы увидели двигающуюся на нас многочисленную колонну. Так как зимнее солнце ясно освещало степи, я мог хорошо рассмотреть в подзорную трубу неприятельский отряд, он состоял из 4 батальонов пехоты и от 10 до 12 сотен казаков и вез за собой орудия. Ждать их было бы опасным бахвальством. Мы возвратились поэтому на левый берег и стояли там, наблюдая за движением неприятеля. Русские двинулись к берегу и скоро открыли против нас огонь из 8 орудий. После короткой канонады, чтобы не терять бесполезно людей и, не подвергнуться атаке русской конницы, что в степи при нашем слабом прикрытии было бы опасно, мы возвратились в безопасные леса, находившиеся в двух часах езды. Неприятель не делал попыток перейти Кубань.

Была темная ночь, когда мы достигли квартир на Убине. [350] Около 10 часов вечера абазы привели ко мне русского перебежчика, который рассказал, что неприятель боится нападения на Екатеринодар, поэтому из зимних квартир Коркуя вызваны все отряды, которые маршируют вверх по реке. Я хотел извлечь их этого сообщения возможную пользу и создал следующую диспозицию. Я послал в ту же ночь конных гонцов в Абадзехию и Бжедугию с письменным требованием ко многим тамадам собрать 18 февраля их воинов на реке Пшиш, куда я приду в тот же день с контингентом шапсугов и натухайцев и с орудиями. Такое же требование послал я ко всем шапсугам. Я знал очень хорошо, что неприятель будет немедленно поставлен в известность о таком большом ополчении, и мне казалось, что он, ожидая нападения на Екатеринодар, будет его еще больше укреплять. Но я тотчас же послал приказ в Антхыр, чтобы четыре стоявших там орудия еще ночью выступили в путь и отправились к натухайцам; Фарис-бею и Хаджи-Яхье я отправил приказание собрать в ночь на 16 февраля возможно большее количество воинов. Жители Натухая гораздо зажиточнее, чем шапсуги равнин, и лучше снабжены зимними одеждами; к тому же эта часть страны была поделена на мехкеме и два их начальника были храбрые и энергичные люди. Я мог поэтому рассчитывать на то, что они соберут до 4 000 человек, конных и пеших. Чтобы еще больше воодушевить их, я обещал обоим начальникам мехкеме за каждого вооруженного 10 боевых патронов. 12-го утром поехал я к бжедугам; 14-го я сделал в сопровождении 200 всадников рекогносцировку положения под Екатеринодаром; стоявшие на Убине два орудия также прибыли в Бжедугию. Из Бжедугии, где не был введен никакой административный порядок и где русские имели множество тайных сторонников, неприятель мог получать лучшие сведения о каждом нашем движении. 16-го я послал унтер-офицеру Мачинскому, командовавшему двумя орудиями, письмо, которое он должен был только 17-го утром переслать указанным старшинам. В этом письме я отменял приказ о военном сборе. Только бжедугская конница должна была с двумя орудиями демонстрировать против Екатеринодара. [351] 15-го в 4 часа после полудня я покинул Бжедугию, сопровождаемый только двумя солдатами и тремя муртазиками, под предлогом ускорить движение пересылаемых из Анткыра орудий. Ни один человек не знал, что я спешу к натухайцам. Я должен был проехать почти 25 часов, чтобы из Бжедугии добраться до назначенного сборного пункта. 16-го в 3 часа пополудни я был в Пзипсе, не сменив лошади; это прямо невероятно, что может выдержать абазская лошадь.

Во время скачки я заметил с беспокойством, что мороз проходит и наступает оттепель. К полудню на дороге уже лежала грязь, а к вечеру пошел легкий дождь. Я нашел храбрых начальников мехкеме Фарис-бея и Хаджи-Яхью уже в Пзипсе. Собралось около 3 000 всадников и почти столько же человек пеших. Все натухайцы прибыли на сбор. Каждый всадник имел с собой мешок с землей, которую рассыпали по льду, чтобы облегчить лошадям переход через реку. Фарис-бей сообщил, что лежащие вблизи Коркуя станицы и колонии совершенно обнажены от отрядов, которые созваны в Екатеринодар. Но в этой стране на погоду можно было полагаться так же мало, как и на все остальное. В течение вечера дождь становился все сильнее, напрасно ждал отряд целую ночь в снегу и грязи в надежде, что погода изменится. Тщетно! Когда настал день, мы увидели что экспедицию нужно отменить, можно было еще с трудом пройти по льду, но как возвращаться назад? К тому же наступила оттепель, которая по предположениям стариков, должна была продолжаться по крайней мере дней восемь. Я должен был распустить войско и еще вдобавок разделить между ними 30 000 патронов. Все же я расположил на остаток зимы мои четыре орудия у натухайцев и благодаря этому сберег мой плохо поставленный склад провианта в Адерби. Между прочим, я заметил, что как только мы двигались против неприятеля, народ охотно давал и делал все, что от него требовали, но как только мы некоторое время ничем себя не проявляли, становилось невозможным что-нибудь получить или добиться. Я проклинал ежедневно предателя Измаил-пашу, который довел нас до такой бездеятельности и слабости. [352]

Хаджи-Измаил-паша усердно работал над организацией страны, и как только мне позволяло время, я охотно помогал ему, потому что таким путем я изучал характер страны и народа. Мы начали вести среди натухайцев учет народонаселения, вероятно, первый, который был в этих горах со дня сотворения мира; кроме того, каждый юнэ-из был как только возможно лучше организован в военном отношении, а мехкеме был введен контроль военнообязанных. Жители были этим довольны, и до 10 апреля мы основали еще два мехкеме на реках Шипс и Абин, так что в начале 1858 года имелось уже четыре мехкеме, каждое от 2 500 до 3 500 юнэ, достаточно хорошо организованное как в военном отношении, так и в отношении суда, муртазиков и налогов. Начальником Шипс-мехкеме был назначен Хаджи Бороку-эффенди, тот самый который прибыл с нами в Туапсе, начальником Абин-мехкеме — сын Хаджи-Измаила-паши Хуссейн-эффенди, по-настоящему храбрый и способный молодой человек. Относительная легкость, с которой в пятой части независимой Абазии было введено административное управление, в то время как наш авторитет поддерживался только несколькими несчастными пушками и нашим добрым желанием, давало мне надежду на то, что если только я получу малейшую поддержку из Европы, то в скором времени буду в состоянии объединить всех адыгов.

В середине апреля пришли несколько уорков из Убыхии к Сефер-паше с известием, что народы Убыхии, Абадзехии и маленьких пограничных стран хотят собраться и приглашают шапсугов на большой народный совет, в котором партийные распри, раздирающие страну, должны быть улажены. Посланные из Убыхии убеждали князя Сефера, что большое число абадзехов присоединяются к нему, так что это обстоятельство он легко сможет использовать для того, чтобы уничтожить или убить своего врага — наиба.

Сефер-паша дал себя уговорить убыхским уоркам и принял приглашение, но, чтобы поднять свой вес перед собранием всей страны, он попросил меня сопровождать его с орудиями. Хотя я много не ожидал от заигрывания убыхских уорков, которые давали наибу такие же обещания, [353] как и князю Сеферу, для того, чтобы с обеих сторон получить подарки, я не мог отказать старому Сеферу в его настойчивой просьбе и послал с ним два орудия. Я провожал их до реки Афипс, но там, обдумав, решил, что на этом большом собрании, вероятно, вспыхнет партийная борьба, в которой я по многим причинам не хотел принимать участия, и поэтому возвратился в Адерби, оставив лейтенанту Арановскому приказ ни в коем случае, несмотря на настойчивые требования Сефер-паши, самому не вмешиваться в возможное столкновение абазов.

Едва только я повернул назад, как убыхские уорки, для которых было большим огорчением, что они не могли ни продать нас, ни извлечь из нас какой-нибудь пользы, начали уговаривать моего офицера и канониров, находившихся при двух орудиях, пойти с ними в Абадзехию, а оттуда — в Убыхию потому что Измаил-паша якобы прибыл в Убыхию со вторым транспортом и привез солдат, оружие, деньги и все необходимое и просит прибывшие раньше отряды прийти туда же; он не сообщил мне об этом, потому что Измаил-паша не хочет со мной иметь никакого дела, так как я слишком упрям, деспотичен и неподобающе обращаюсь с мусульманами. Само собой разумеется, что офицер не удостоил посредника серьезным ответом, но эта ложь незаметно деморализовала простых солдат, которые долгое время думали, что только мое личное нерасположение к Измаил-паше было причиной нашего тяжелого положения и лишений. Так же и князь Сефер, которому не нравились мои резкие выступления, к которым меня почти всегда вынуждала забота о содержании моего маленького отряда, часто не сдерживаемый своим достоинством князя и паши, тайком содействовал все большему распространению среди солдат сказочных слухов обо мне. Безнадежное ожидание, тяжелая работа и сильная нужда ослабили хорошее расположение духа у многих солдат, и хотя большинство с несравненной выносливостью разделяли мою участь, но нашлись и такие, которые подвергли опасности существование отряда, и дело зашло настолько далеко, что 2 февраля я должен был подавить открытый мятеж кровавым путем — расстрелом двух зачинщиков. [354]

Как было уже упомянуто, я оставил князя Сефера одного продолжать его путешествие на Догай, пограничную реку между Шапсугией и Абадзехией, где состоялось собрание адыгского народа, и скоро я уже имел возможность только радоваться своему решению не посещать это совещание. Через несколько дней возникло сильное столкновение между партиями наиба и князя Сефера и другие были не в состоянии их примирить, так что 20 000 абазов, пришедших с мирными намерениями, расстались гораздо враждебнее, чем были до своей встречи. Хитрые уорки из Убыхии, которые видели, что все абадзехи и большая часть шапсугов настроены против Сефер-паши, также оставили его и примкнули к партии Мохамед-Эмина. Совет продолжался до 20 апреля; в продолжение всего этого времени мы с Хаджи-Измаил-пашой совершали ежедневные поездки в Натухай, чтобы ускорить там военную организацию. 19 апреля пришло известие, что неприятельская флотилия из семи пароходов вошла в гавань Суджук и высадила на берег войска, которые собираются занять бывшую крепость. 20-го я в сопровождении приблизительно 200 всадников обследовал расположение врага. Русские высадили на берег два батальона пехоты и четыре орудия и заняли находящиеся еще в хорошем состоянии укрепления старой крепости. Нам очень недоставало бесполезно разъезжавших с Сефер-пашой двух орудий. Натухайские воины собрались очень быстро, так что к вечеру 20 апреля было уже около 5 000 человек. Я решил 21-го утром напасть на неприятеля и попытаться его расстроить, прежде чем он утвердится в Суджуке, так как оккупация этого места, связанная с движением неприятеля из возведенной в прошлом году крепости Хатокай, отрезала бы натухайцев от шапсугов и поставила бы независимость этого края под вопрос. Мы подготовились вместе с Хаджи-Измаил-пашой, Фарис-беем и Хаджи-Яхьей к наступлению, как вдруг несчастье принесло в наш лагерь дорогого Карабатыра, Зан-оглы. Я не видел его уже в течение нескольких месяцев и так привык связывать его появление с какой-нибудь неприятностью, что принял его очень плохо. По своему обыкновению он оправдывался тысячей неловких [355] и лживых доводов о том, что сыграл над нами зимой скверную шутку, и сказал, что пришел помочь нам в нашей тяжелой работе. Он помог так хорошо, что 21-го утром нападение на Суджук не состоялось, после полудня в лагере начались ссоры и столкновения, в результате которых Хаджи-Измаил-паша, Фарис-бей и по их примеру большая часть воинов покинула лагерь.

23 апреля утром мы насчитывали в лагере около 1 500 человек, и Карабатыр не дал мне покоя до тех пор, пока я не согласился обстреливать неприятеля, хотя и видел всю бесполезность этого. Абазы (это были самые воинственные, которые остались в лагере) бросились с большой отвагой на неприятельские укрепления, одна часть даже проникла внутрь и вступила в рукопашную схватку с русской пехотой. Карабатыр, который хотел загладить свои глупые поступки, лично вел этот отряд. Но перевес неприятеля, особенно артиллерии, был слишком велик. Кроме четырех русских орудий на суше, против нас действовало до 50 судовых орудий флотилии. Мы должны были поэтому оставить дальнейшие попытки и отступили назад за пределы досягаемости русских орудий.

Мы потеряли без всякой нужды 35 убитых и больше 100 раненых, но убедились, что если бы мы обрушились на врага силами, бывшими три дня тому назад, то могли бы его уничтожить. Я задержал абазов в лагере и в тот же день погнался за рассерженными Хаджи-Измаил-пашой и Фарис-беем, которых я нашел в трех часах от Суджука на реке Бакан. Мне стоило немалого труда и уговоров побудить их возвратиться в лагерь; но я доказывал им, что уничтожение русских настолько реально — и опасность потери Суджука настолько серьезна, что наконец они согласились. Фарис-бей и Хаджи-Яхья тотчас же поехали созывать вооруженных людей из своих мехкеме: Хаджи-Измаил-паша возвратился со мной в лагерь около Суджука, куда я 28-го доставил орудия, посланные с Сефер-пашой в Догай. Но в ту же ночь приехал лично в лагерь Фарис-бей с известием, что русские большими силами перешли через Кубань ниже крепости Хатокай. На следующий день гонцы сообщили, что неприятель [356] разбил лагерь приблизительно в пяти верстах от Хатокая на реке Адагум и, кажется, хочет двинуться по дороге в Суджук. При этом известии нельзя было удержать абазов под Суджуком; все мои уверения, что это не препятствует нам напасть на стоящих перед нами русских, а напротив, изгнание неприятеля из Суджука теперь стало еще более необходимым, были бесполезны; все помчались на Адагум, и я должен был последовать за толпой, потому что с моими злополучными орудиями без пехоты и конницы я не был в состоянии что-нибудь предпринять. 29-го я обследовал расположение врага на реке Адагум. Его силы доходили приблизительно до 12 000 человек, и он стоял в легко укрепленном лагере на равнине между Хатокаем и Адагумом; он не делал никаких приготовлений к дальнейшему продвижению, но начал постройку новой крепости. Такая же «маленькая война», как и в прошлом году, началась и теперь: частые перестрелки, стычки, нападения на неприятельские форпосты и обозы чередовались ежедневно. Моя артиллерия, которую я довел до восьми упряжных орудий, все время стояла в часовом расстоянии от неприятельского лагеря, чтобы быть готовой к действию против возможного наступления русских в глубь страны и для того, чтобы поддержать доверие жителей. Каждое из уже организованных мехкеме, за исключением Суджукского, которое стерегло врага, выставило для прикрытия орудий 150 конных и 600 пехотинцев, которые каждые 10 дней должны были сменяться.

В общем в лагере на Адагуме было все время 450 всадников и 1 800 человек пехоты, и этими отрядами командовал поочередно кто-нибудь из начальников мехкеме.

В Абадзехии также появился на реке Лабе неприятельский корпус и восстановил ранее оставленные крепости. Наиб Мохамед-Эмин, который после последнего народного собрания на Догае распространил свою власть на убыхов и на горы Туапсе, занялся своей обычной деятельностью — установлением внутреннего порядка и основал одно мехкеме в Убыхии, а другое — в Туапсе; он занял также гавани от Вардане до Туапсе и ввел там налоги. Сефер-паша был серьезно напуган [357] успехами наиба, который все время угрожал продвинуться дальше в Шапсугию, и поэтому старик пустил в ход против него все свои интриги. Обстоятельства на этот раз сами играли ему на руку. Мохамед-Эмин, когда бежал из Дамаска, пригласил с собой в Абазию одного бывшего абазского раба, который дослужился в турецкой армии до чина юз-баши ²². Этот юз-баши по имени Хаджи-Хасан поехал с ним, и наиб назначил его начальником мехкеме в Туапсе. Этот человек был очень энергичен, но и очень алчен. Он не понравился абазам уже тем, что он, бывший раб, сделался их начальником; но, когда он начал разыгрывать строгого магометанина и облагать неисполнение религиозных обрядов денежными штрафами, доход от которых, естественно оставлял себе; когда, наконец, он захотел насильно жениться на девушке, семья которой стыдилась родства с рабом, внезапно началось восстание, которое стоило жизни Хаджи-Хасану, а наибу навсегда преградило дорогу к шапсугам. Рвение наиба к распространению Корана вызвало реакцию и в Убыхии, и опасность для наиба стала настолько серьезной, что он вынужден был спешно покинуть Убыхию и возвратиться в Абадзехию. Но этим дело еще не кончилось. Пограничные с шапсугами абадзехи на реках Невгиокохабль и Псекупс в количестве около 6 000 дворов также прогнали судей и мулл, поставленных наибом, и сожгли по примеру Туапсе и Убыхии свои мехкеме. Во всей остальной Абадзехии начался также полнейший беспорядок: виной этому было сначала слишком сильное стремление наиба к обращению черкесов в правоверных и пренебрежение наиба к старым, глубоко укоренившимся в обычаях народа предрассудкам.

В Турции и во всех магометанских странах сегодняшний слуга или раб завтра может стать пашой, министром, генералом; никто не будет против этого возражать, потому что это лежит в обычаях магометанских народов. Но у абадзехов больше обращается внимание на возраст, на заслуги перед страной и на чистоту крови в фамилии. [358] Назначение бывшего раба начальником абазов было поэтому большой ошибкой со стороны всегда столь умного Мохамед-Эмина.

Я стал все больше и больше понимать, почему Измаил-паша ни за что не хочет приехать в Абазию. Он действительно ничего не мог здесь найти, но это, конечно, не давало ему права обманывать турок, так же как и абазов, и растрачивать средства, собранные для поддержки страны.

Комментарии

14. Мундиры польского отряда мало отличались от мундиров французской пехоты.

15. Около 1 600 талеров.

16. В Черномории, на правом берегу Кубани, нет совсем леса. Поэтому часто бывает, что русские войска переходят на левый берег только затем, чтоб грабить абазские леса.

17. Московский генерал называет меня в своем рапорте, перевод которого я прочел позже в «Yournal du Nord», «начальником контрабандистов». Эта остроумная шутка очень плохо подходит к такому весьма патетическому описанию сражения.

18. Наиб был принят как паша и получал от Порты в ссылке ежемесячное содержание в размере 5 000 пиастров.

19. Я называю противную партию в отличие от сторонников Сефера, в большинстве живших в Натухайской области, шапсугами, хотя это название применяется обычно ко всей стране до устья Кубани.

20. Скела — пристань, на которой товары выгружаются с кораблей и грузятся на них.

21. Семь русских верст равняются одной немецкой миле.

22. Капитан: от «юз» — «сотня» и «баши» — «голова, начальник».

Текст воспроизведен по изданию: Теофил Лапинский. Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских. Описание очевидца Теофила Лапинского (Теффик-бея) полковника и командира польского отряда в стране независимых горцев. Нальчик. Эль-Фа. 1995